По наклонной

Грацие, синьора!

Он пришел в двенадцать пятнадцать — в точно указанный диспетчером «аварийки» срок.

— Ждали?

И ярко улыбнулся. Сверкнули ровные, как у киноактера, зубы.

— Проходите, проходите, — заторопилась я. — Над раковиной из трубы…

— Момент! — сказал он. И, стягивая кожаный пиджак, спросил: — Где тут у вас вешаются?

— Вот, пожалуйста! — распахнула я дверцы стенного шкафа.

Он аккуратно пристроил пиджак на «плечики», тронул расческой рыжеватые кудри.

— Позавчера, когда муж чистил картошку, — начала я свои объяснения, — из трубы…

— Момент!

Открыв «дипломат», он достал портативный японский магнитофон и нажал на блестящую кнопочку. Дневная тишина квартиры взорвалась бешеными ритмами:

— Ва-ва-ва-ва!.. Ва-ва-ва-ва!..

Я вздрогнула.

— Не нравится? — искренне огорчился он. — Момент!

Надавил на другую кнопочку, и прихожую заполнил темпераментный голос популярной певицы:

— Жизнь невозможно повернуть назад!..

В такт этому философскому напеву он, пружиня подошвами фирменных «кроссовок», протанцевал на кухню. Оглядел раковину, присвистнул. Затем вытащил из «дипломата» разводной ключ, паклю, какой-то патрубок.

— Жизнь невозможно поверну-уть назад!.. — замурлыкал он, принимаясь за работу.

Обрезок проржавевшей старой трубы полетел на пол. Я наклонилась, чтобы его поднять.

— Момент! — вежливо отстранил он меня локтем. И мягко посоветовал: — Посидите отдохните. Я быстро!

В комнате я опустилась в кресло. Стало вдруг неловко, что я одета в тусклое домашнее платье из штапеля, что на ногах — шлепанцы, а волосы плохо выкрашены. Что я сто лет не была в театре, пропускаю выставки, а как танцуют уже, наверное, так никогда и не вспомню. Захотелось красиво закурить, посидеть вечером в каком-нибудь баре, загадочно поглядывая из-под ресниц на своего спутника. Что из того, что им будет, скорее всего, мой собственный муж? Разве образ жены не должен хоть изредка окутываться таинственной дымкой? Эго освежит устоявшиеся чувства…

— Жизнь невозможно поверну-уть назад!..

А на кухне деликатно — чтобы не мешать мне отдыхать! — позвякивали инструменты.

«Какие, однако, подросли ребята! — подумалось мне. — До чего же мы нынче дожили! Музыка, красота, обаяние! Это тебе не какой-нибудь прежний дядя Вася в промасленных кирзухах и сплюснутой кепке. Это, это…»

Слов для развития пришедшей в голову мысли у меня больше не находилось. Я встала и заглянула в шкатулку из Хохломы, где у нас хранится семейный бюджет. Рубль, еще рубль… Трояк… Пятерка… Не густо! А до моей ближайшей библиотекарской зарплаты — неделя. Правда, у мужа в КБ дадут раньше, в пятницу…

— Принимайте работу! — крикнули из кухни…

Обновленный кран сиял. Вместо ржавой трубы красовалась другая — целехонькая.

— Спасибо! — восхищенно сказала я. — Огромное вам спасибо!

В ответ он — скромно улыбнулся своей киноактерской улыбкой. Затем собрал инструмент, упрятал его в «дипломат», выключил «Сони» и надел кожаный пиджак. Свежее лицо его было спокойно и полно достоинства.

Я комкала во влажной ладони пятерку. Дать или не дать? Обидеть человека легко… Хоть бы намек какой-никакой подал! Глазом бы повел!

Но намека не последовало. А голубой его глаз скосился в сторону лишь для того, чтобы взглянуть на висящий на стене эстампик: группа берез в осенней листве.

— Природой увлекаетесь? — осведомился он.

— Увлекаемся… — пробормотала я.

Он четким движением указательного пальца отвел защелку дверного замка.

— Будьте!

Я схватила его за кожаный рукав:

— Прошу вас! Умоляю!

— В чем дело? — вскинул он, оборачиваясь, светлые брови.

Покраснев до самых корней своих плохо прокрашенных волос, я протянула ему пятерку. Терзал стыд, что она такая мятая и потрепанная.

— Вот…

Видимо пожалев меня, он просто, не чинясь, взял скомканную бумажку.

— Грацие, синьора!

Почему-то даже не удивило, что он поблагодарил меня по-итальянски.

Двери захлопнулись.

Я снова приоткрыла хохломскую шкатулку. Рубль, еще рубль… Троечка… Ничего! Как-нибудь продержимся. Не надо только позволять себе лишнего.

Элла Фонякова