Глава 10. "Один на острове"

И этой ночью Иннокентий тоже долго ворочался, снова курил у раскрытого окна, даже пытался принять на грудь, но вновь не получилось — к счастью, на этот раз он только повертел бутылку в руках и поставил обратно в холодильник, так и не налив в стакан. А утром вообще переставил водку в шкафчик, оставив в холодильнике лишь минеральную воду, сок, нарезку колбасы и сыра да коробочку с пирожными буше. Кажется, он мог претендовать на звание достаточно гостеприимного хозяина. Осталась какая-то малость — уйти. Но сначала следовало подвинуть диван на безопасное от краски расстояние. Он его сдвинул, обнаружил у стены мотки пыли, взял в руки пылесос и вернул диван на прежнее место: вдруг Насте надо будет нужно отметить границы росписи.


Затем сел в кресло и обвел гостиную придирчивым взглядом: не родное, все чужое, точно он пришел в выставочный зал. Впрочем, гостиная служила ему лишь кинотеатром. Гостей здесь ни разу не было. Дядя Серёжа заезжал сюда пару раз за деловыми бумагами, и все. Спальня тоже не выглядела жилой. Мать купила два абсолютно одинаковых комплекта постельного белья. Оба серые с черным, едва приметным, рисунком. Иннокентий перестилал кровать нечасто, а вот застилал серебристым покрывалом каждый день — так что его спальня тоже могла выступать образчиком современного журнального стиля. И только в ванной ему пришлось малость прибраться. И заодно побриться. В общем, Иннокентий был готов и к встрече с Настей, и к встрече с Моникой. Монике он еще не позвонил. Та все равно будет готова — ей хватит, как обычно, и получасового предупреждения.


Да и Настя в этот раз оказалась пунктуальной. Возможно, на нее так повлияла Ксюша. На Иннокентия же она произвела нежелательный эффект — он бы предпочел увидеть в юбке Настю, а не подмастерье. Но Настя оставалась в неизменных джинсах. Его так и подмывало спросить, есть ли у нее вторые, или она неделю носит одну единственную пару? Но он промолчал, даже поднял взгляд к ее лицу: ресницы на месте, а вот шевелюра малость посветлела. Выходит, краску с волос можно смыть. Пусть уж будет русой, чем штампованной рыжей шваброй.


— В холодильнике есть все для бутербродов. Плюс сок, вода, фрукты и сладкое…


— Нам ничего не надо, — отчеканила Настя и стрельнула взглядом в сторону рюкзака: — У нас все с собой.


Он уже оценил тяжесть рюкзаков обеих: девушки притащили на себе кучу красок. Надо было догадаться и хотя бы встретить бедных у метро. И вот сейчас от отказа принять угощение Иннокентий напрягся ещё больше и даже отступил к дверному косяку за поддержкой.


— Придется съесть, — хотелось сказать мягко, а вышло зло. И он поспешил объясниться: — Я до вечера понедельника здесь не появлюсь. Все испортится. Не хочешь сама, возьми домой собаке.


— Собака это не ест, — все так же нейтрально выдала Настя.


— Твоя собака должна есть все, раз она с улицы.


— Она и ест все, — ответила Настя.


Иннокентий уловил улыбку в уголке ее рта, и у него сразу пересохло в горле, но он сдержался, не облизал губы.

— И вы все ешьте, — ляпнул и язык прикусил. Глупо вышло. И обидно. А обидеть он никого из них не желал. — Я специально для вас купил, — добавил он и перевел взгляд с одной девушки на другую. — Ну что? — У него от нервов жутко чесались ладони. — Может, все-таки показать вам рабочую площадку? Вы ж не в гости пришли, — добавил он и сразу пожалел: улыбка исчезла с Настиного лица, а на ее напарницу он даже не смотрел. — Диван я отодвину. Это так, чтобы ты оценила общий вид. Есть какие-то идеи?


— Сейчас модно псевдотрехмерные женские лица…


— Автопортрет нарисуешь? — перебил Иннокентий и снова прикусил язык, но взгляда от Настиного лица отвести не смог. Отвела она, но успела вспыхнуть.


— Я же сказала, что вам не нужна никакая роспись, — буркнула Настя, глядя уже в пол.


— Мне все нужно, — он в свою очередь потупился и обнаружил, что обе девчонки босиком. — У меня тапок нет. Так что не разувайтесь. И рисуйте, что хотите. Чтобы я вернулся в понедельник, зажег свет и сказал: вау… А что вы для этого сделаете, мне, честное слово, без разницы. Если, конечно, это не будет нечто из разряда восемнадцать плюс. У меня маленький племянник.


Настя снова смотрела на него. И ей как-то удалось вернуть во взгляд безразличие. Нет, все-таки эту Настину ипостась Иннокентий не любил. Вид сзади и вид спереди в этой девчонки очень разнился. Теперь ему больше нравилось ее лицо. Он уже сумел убедить себя в том, что все остальное можно найти в любой бабе. За это отвечала одна его ипостась, а вот в глаза Насте смотрела совершенно другая и не соглашалась с первой. Если с телом он еще мог как-то договориться, то голова отказывалась подчиняться, хотя он бы с удовольствием выбил из нее, пусть даже при помощи мухобойки, вредные мысли относительно этой девчонки. Он едет отдыхать с Моникой, и точка!


— Я нарисую абстракцию.


— Договорились. Вот ключи. Пойдем, закроешь при мне замок.


У Насти все получилось с первого раза. Тогда он снял с вешалки приготовленный костюм на понедельник и, пожелав художницам удачи, побежал вниз. Но Монике позвонил не сразу. Наверное, с минуту просидел с закрытыми глазами. Нет, все закончилось: Настя оставит ключи на столе и вместе с ключами его душу — в покое.


— Мона, через полчаса я у тебя. Выходи. Я подниматься не буду.


Он отключил телефон и вдарил на полную громкость музыку, чувствуя себя полным идиотом. Настя и Ксюша — одного поля ягоды, только первой природа больше отстегнула от своих щедрот, но обе малолетки и делать с ними нечего.


— Ты сегодня прямо светишься, — сказала Моника, поцеловав его в щеку.


Иннокентий вздрогнул, точно его застукали на месте преступления.


— Я просто доволен, что в этот раз ничего не сорвалось.


Что уж, он почти не врал. Он был доволен, что все пошло, как и было им запланировано. Они погуляют в Выборге по набережной, постоят со стаканчиком горячего кофе напротив драккара — там тихо и спокойно даже летом, а воскресным утром поедут в Монрепо. Пока все действительно шло, как надо, как ему хотелось. Даже кофе не пересластили. Он наслаждался каждым глотком и каждой минутой с Моникой. Он впервые за долгие месяцы смотрел на нее со стороны — в ней что-то изменилось. Она будто помолодела даже. И верно, чуть укоротила волосы у лица, голова стала пышнее, и сейчас Моника романтично откидывала с лица брошенные ветром волосы. Иннокентий поймал ее пальцы и прижал к губам.


— Ты это чего? — она вырвала их и спрятала руки в карман летней куртки.


Иннокентий даже опешил.


— Просто так.


— Да? — Моника смотрела на него с какой-то опаской. — Или сказать что-то хочешь, но боишься? Говори. Я не маленькая, меня задабривать конфетами не надо.


Иннокентий сунул руки в карманы джинсов и облокотился спиной о перила.


— Да ничего я не хочу, — повернул голову на девяносто градусов. — Просто…


Ресницы так дрожали, что казалось в реплике викингского корабля поднимаются весла. Ему вдруг захотелось уплыть куда-нибудь, далеко, подальше от всех и вся, а потом вернуться, и чтобы все уже было хорошо: Моника не дергается от каждого его проявления нежности, у Лиды не растет живот, о Никите все забыли и Насти в ее рваных джинсах нет в его квартире и в помине. Он, наверное, в следующие выходные пригласит маляра, чтобы замазать художества юных дарований. Никаких воспоминаний, никаких…


— Врешь!


Он вздрогнул и обернулся: Моника снова держала волосы прижатыми ладонью у уха, но не для того, чтобы открыть щеку для поцелуя.


— О сестре думаешь, я знаю. Чувствуешь же, что плохо поступаешь. Еще есть время одуматься, верно?


— Нет никакого времени!


Иннокентий проводил взглядом обнимающуюся парочку. Рваные джинсы… Как сговорились все!


— Ты сама запретила говорить о Лиде. У нас с тобой только секс. Ничего личного.


Он так и не повернулся к Монике. Она взяла его под руку и прижалась щекой к плечу. Он дернулся — не специально, его просто трясло, как от простуды, но Моника приняла его дрожь на свой счет и чуть ослабила хватку.


— Ладно тебе злиться.


Он чуть скосил глаза в ее сторону, но промолчал.


— Ты мне не безразличен, — добавила она будничным тоном и потащила его вдоль набережной.


Он шел вперед, нащупывая дорогу по звуку, в унисон ее кроссовкам. Глаза отказывались служить проводниками, все цеплялись за прохожих. «Не безразличен» — словно заело в мозгу. Надо же было так сказать!


— Иннокентий…


Моника его даже ущипнула за локоть, и он остановился, глядя на нее с вызовом:


— Что?


— У тебя все хорошо? Мне кажется, что ты не со мной…


— Тебе верно кажется. Вернее, ты прекрасно знаешь, что у меня все плохо. Но мы об этом не говорим. Мы делаем вид, что в мире, кроме нас, никого и ничего не существует. Я честно пытаюсь не думать ни о чем, кроме тебя.


— Ты злишься, как маленький ребенок, — Моника отдернула руку и покачала головой. — Мы зря поехали куда-то в эти выходные. Ты мыслями уже во вторнике, и я тебя понимаю. Мы можем вернуться. Я не обижусь.


— Мона, — Иннокентий протянул руки и потер ее плечи. — От перестановки фигур в пространстве ничего не изменится. Это хорошо, что мы уехали. И если я веду себя, как конченный дебил, не обращай внимания. Я не специально, чтобы позлить тебя. Я не контролирую это…


— Я знаю, — Моника запустила руки ему за спину и прижалась щекой к груди. — Ты — хороший, заботливый брат, просто есть вещи, которые брат понять не в состоянии. Я вот говорю себе: не лезь, дура, не лезь, и не могу… Пообещай, — она чуть отстранилась, чтобы видеть моргающие глаза Иннокентия. — Если Никита придет к тебе и проявит желание сохранить семью, ты не будешь прессировать его деньгами. Хоть это ты можешь мне пообещать?


— И как ты себе это представляешь? — Моника аж вся изогнулась клюкой, чтобы стать намного ниже ростом и заглядывать ему в глаза, так что ему пришлось чуть ли не поднять ее в воздух, чтобы заставить выпрямиться. — Я пущу его бесплатно в свою квартиру, я буду присылать сестре деньги, как и было раньше? Так это именно то, чего он добивается.


— Мне кажется, ты зациклился на деньгах, и уже не понимаешь, что есть деньги, а что так — пшик, хрен на постном масле. Ну сколько ты тратишь на сестру в месяц? Штук тридцать, не больше ведь? Квартиру ты сдавать и так не собирался ведь… Ну и что с тебя может поиметь этот Никита? Ты же сам сказал, что все принадлежит твоему дяде. И если Никита вернулся, то он вернулся к жене и ребенку. Ты просто не видишь очевидных вещей.


— А что такое, эти очевидные вещи? Знаешь, для меня быть мужиком — это малость другое. Ну будь я им, будь у меня жена и ребенок, да плевать бы я хотел на ее брата. Я бы заработал денег столько, чтобы с этим братом вообще не пересекаться.


— А если никак?


— Что никак? У нас половине страны никак? Мужикам просто лень работать, вот и все. У нас бабы пашут за троих, а мужикам влом: то зарплата маленькая, то должность пыльная. У нас на фирме мужики только в мастерских остались. И то только в качестве тягловой силы… Ты вот все хочешь увидеть в Никите что-то положительное и даже не допускаешь мысли, что положительного в нем может и не быть вовсе. Ну я ведь не просто так себя веду! Неужели ты думаешь, что я желаю сестре плохого? Я хочу ее от всего плохого оградить. У нее нет мужика, пойми, но у нее есть маленький мужичок, которого надо растить в любви, а она, как зверюга какая-то, с Тимкой.


— Потому что ты доводишь ее до такого состояния.


— Опять я плохой, да? Я ее, что ли, вогнал в это состояние? Я ее пытаюсь который год из него вывести. Сколько раз я звал ее на работу? Да каждый день! Что они с матерью вдвоем, как две курицы, над одним Тимкой носятся. Я не знаю, что сестре надо… Вот, честно, не понимаю.


— Мужика ей надо… Что ты не понимаешь-то!


— Да где этот мужик? Этого мужика нет… А нужен бы был, я уже матери сказал: вышла бы на работу и пахала бы за двоих, пока тот на диване лежит. Ей просто нравится нифига не делать… И я не знаю, почему… Она была до него другой!


— Ты что орешь?! — Моника сжала прохладными ладонями горячие щеки Иннокентия. — На тебя люди оборачиваются. Вот, — теперь она грозила ему пальцем. — Поэтому я и не могу говорить с тобой о Лиде. Ты не говоришь, ты доказываешь мне свою правоту. А раз ты это постоянно делаешь, то в душе ты не уверен, что поступаешь верно. Я тебя убедила?


Иннокентий скинул со щеки вторую руку Моники и шагнул в сторону.


— Я понял лишь одно, что ты такая же упрямая и даже не слушаешь меня, потому что знаешь, что последней твоей фразой будет: Кеша, ты не прав.


— Не будет, — она догнала его и снова взяла под руку. — Я никогда не называю тебя Кешей. Кто так тебя называет?


Он остановился и резко повернул к спутнице голову.


— Мать. Меня мать так зовет. И вы с ней чем-то даже похожи.


— Возрастом? — почти усмехнулась Моника и сильнее сжала руку Иннокентия. — Или потому что мы обе за тебя беспокоимся? Вот у тебя шнурок развязан, а ты даже не замечаешь…


Иннокентий даже глянуть вниз не успел, а Моника уже присела подле него и схватилась за шнурки.


— Ты что делаешь? — он так дернул ногой, что чуть не угодил Монике в подбородок. Быстро присел и сам завязал кроссовок. — С ума сошла, что ли?


Моника поднялась и отряхнула ладони друг о дружку.


— А что такого-то? Ты не на то внимание обращаешь. Ты бы лучше за временем следил. Нам час от силы остался, чтобы замок посмотреть. Шевелись уже, пока шнурки снова не развязались.


Моника добавила это как-то без улыбки, и Иннокентий поспешил приобнять ее за плечи и притянуть к себе, но она быстро отстранилась и взяла его просто за руку. Замок пестрел на островке разными стенами. Вокруг вода, ограждавшая некогда выборгский замок от врагов. Иннокентий вдруг так же почувствовал себя вдали от всех. И окруженным врагами, которые желали ему только добра.

Загрузка...