Победоносцев. Русский Торквемада

Глава первая НАЧАЛО ПУТИ

У историка, изучающего биографию крупного государственного деятеля, нередко возникает соблазн попытаться уже на ранних этапах его жизненного пути выявить знаки особого предназначения, некие явные предпосылки той роли, которую ему будет суждено сыграть в дальнейшем. В биографии Победоносцева такие знаки разглядеть крайне сложно. Человек весьма скромного, по сути, плебейского происхождения, он не обладал каким-то заметным «стартовым капиталом», который мог бы содействовать его политическому возвышению. Да и сам он, похоже, к такому возвышению не особенно стремился (по крайней мере, в начале жизненного пути). Ученый анахорет, больше всего ценящий тихую, размеренную жизнь и уединение, равнодушный к соблазнам власти — именно таким он впоследствии, уже став одним из самых влиятельных политиков России, будет изображать себя в разговорах с окружающими, в многочисленных письмах друзьям, знакомым, сановникам и царям Александру III и Николаю II.

Разумеется, во всём этом была изрядная доля рисовки, а то и лукавства. Победоносцев вовсе не был лишен честолюбия, обладал ярко выраженными политическими взглядами и убеждениями, которые стремился внедрить в жизнь при опоре на рычаги государственной власти. Однако верно и то, что многое в духовном облике знаменитого сановника делало его похожим скорее на представителя мира науки, педагогики, нежели на государственного деятеля. Если бы не случай, замечал хорошо знавший обер-прокурора глава цензурного ведомства в 1880—1890-х годах Евгений Михайлович Феоктистов, из консервативного сановника вышел бы замечательный деятель на ученом и литературном поприще^{3}. Однако судьба распорядилась иначе: вознесла Победоносцева на вершину власти, сделав его одной из самых заметных и в то же время в высшей степени противоречивых фигур политической жизни России второй половины XIX — начала XX века. Каким же образом происходило это возвышение? И как повлияли (и повлияли ли) впечатления детства и юности на ту политику, которую консервативный сановник проводил, став могущественным советником царей?

Константин Петрович Победоносцев родился 21 мая 1827 года в семействе, связанном корнями с духовным сословием. Дед будущего обер-прокурора, Василий Степанович, служил в селе под Звенигородом, а затем перебрался в Москву и стал священником церкви Георгия Победоносца, что на Варварке (отсюда, видимо, и наследственная фамилия). К церковному поприщу готовился и отец, Петр Васильевич (1771–1843), окончивший Московскую духовную академию. Однако, уловив, как выросли в русском обществе на рубеже XVIII–XIX столетий престиж интеллектуального труда и запрос на информацию с Запада, он вышел из духовного сословия и занялся разными видами учебно-литературной деятельности: преподавал риторику, французский язык и русскую литературу, был переводчиком, цензором, библиотекарем и закончил карьеру профессором словесности Московского университета. За долгие годы трудов на ученом и литературном поприще Петр Васильевич подготовил и выпустил восемь антологий сочинений западных авторов, выступал как редактор и издатель семи (как правило, недолговечных) альманахов и журналов.

Главным мотивом многообразной и усердной деятельности профессора Победоносцева была пламенная вера в возможность усовершенствовать окружающий мир, всю систему общественных отношений посредством распространения учености, знаний, высокой морали и хорошего вкуса. Свою задачу Петр Васильевич видел в том, чтобы преподаванием, изданием назидательной литературы «умягчать нравы тех, кто под игом нечувствительности стенают», внушать российским подданным «любовь к миру и кротости», распространять в обществе «божественные науки, предметом своим невредимость нравов и души непорочность целью имеющие», «посредством правил и примеров действовать на преклонение воли к добру»^{4}. Этих мер, полагал он, будет вполне достаточно, чтобы со временем изжить самые явные изъяны российских общественных порядков. Более глубоко над причинами социальных неустройств Петр Васильевич не задумывался, основы существовавшего в России самодержавного строя ни в коей мере под сомнение не ставил; во всяком случае, в его сочинениях, письмах, дневниковых материалах нет и следа рассуждений на эту тему.

При всём патриотизме отца будущего обер-прокурора, всей своей деятельностью стремившегося доказать, что «и под хладным небом Севера родятся умы пылкие, озаренные лучами просвещения»^{5}, безусловным образцом для него оставалась культура Запада, рассматривавшаяся в духе просветительских установок Петра I и Екатерины II как высшее воплощение мудрости и изящного вкуса. Собственно, важнейшим направлением деятельности профессора Победоносцева было стремление приобщить не слишком образованную русскую публику к этой культуре — пусть и в сжатом, упрощенном виде. Листая издававшиеся Петром Васильевичем журналы, альманахи, антологии, сборники переводов, российский читатель знакомился с афоризмами и выдержками из сочинений авторов Античности (Платона, Фукидида, Гомера), европейского классицизма (Корнеля, Расина, Мольера) и Просвещения (Дидро, Д’Аламбера, Монтескье и др.), рассказами о назидательных случаях из жизни великих философов и монархов прошлого (Марка Аврелия, Людовика XIV, Фридриха II, Петра I). Разумеется, при этом речь не шла о глубоком постижении основ европейской культуры, всестороннем знакомстве с различными ее аспектами, осмыслении ее неоднозначности и противоречивости.

Задумывался ли вообще профессор Победоносцев над тем, из каких принципов исходили европейские авторы, отдельные афоризмы и выдержки из сочинений которых (часто отрывочные) он переводил? Понимал ли, что иные из этих принципов (в частности, идеи радикального Просвещения) могут весьма болезненно столкнуться с основами российского жизнеустройства? По мнению американского исследователя Роберта Бирнса, отец будущего обер-прокурора попросту не замечал подобных проблем^{6}. Вряд ли можно согласиться со столь категоричным выводом. Профессор Победоносцев четко выделял и недвусмысленно оговаривал то, что было для него неприемлемым в западной культуре. В его трудах сурово бичевались «зловещие кометы-энциклопедисты» (прежде всего Вольтер и Руссо), с гневом и отвращением описывались ужасы французской революции, причиной которых стала «мысль о безрассудном равенстве и мнимой свободе», внушенная европейскому обществу радикальными философами^{7}. И всё же в конечном счете даже эти явления не могли поколебать просветительского оптимизма Петра Васильевича. Французские безбожники-вольнодумцы и вдохновленная их идеями революция представлялись ему неким временным помрачением, отклонением от магистральной линии развития мировой культуры и политической жизни. Преодолев это помрачение, полагал профессор Победоносцев, мир, а вместе с ним и Россия победно шествуют теперь по пути истинного, умеренного просвещения, распространения в обществе благородных нравов и подлинной учености.

Стремление возвысить русскую культуру — литературу, театр, просвещение — до уровня передовых стран Запада опиралось у профессора Победоносцева на патриотизм; он неутомимо воспевал в своих статьях и лекциях творивших в России литераторов, прежде всего авторов XVIII века — А. Д. Кантемира, А. П. Сумарокова, М. М. Хераскова, М. В. Ломоносова. Петр Васильевич был одним из основателей и первым библиотекарем Общества любителей российской словесности при Московском университете. Преподавая риторику и русскую литературу, он, по словам его биографа Н. Мичатека, особое внимание обращал на «чистоту речи и на строгое соблюдение грамматических правил», стремился избегать иностранных оборотов речи^{8}. Взгляды и деятельность профессора Победоносцева, особенно на волне национального подъема после 1812 года, привлекли к нему внимание патриотически настроенных московских вельмож, охотно приглашавших его преподавать своим детям русский язык и словесность, а тот, в свою очередь, пользовался случаем, чтобы укрепить собственное положение в обществе^{9}. Видимо, именно благодаря многочисленным знакомствам в среде московского барства худородный профессор-попович смог пристроить своих многочисленных отпрысков в престижные учебные заведения: Екатерина окончила Екатерининское женское училище в Москве, Сергей — 1-й кадетский корпус, Александр — Московский университет, Константин — Училище правоведения в Петербурге[1].

Окружающий мир представлялся профессору Победоносцеву справедливым и устойчивым, перспективы дальнейшего существования — ясными и определенными. «Мы, — провозглашал он, — родились в России, осыпанной щедротами небесной благости, возвеличенной и превознесенной мудрыми Монархами… Природа и искусство открывают для нас все источники жизненных потребностей и роскоши, промышленность и торговля наделяют нас избытками стран отдаленных… Законы, внушенные человеколюбием, начертанные опытностью, ограждают нас от бурь политических и нравственных. Все пути к наукам и знаниям отверсты; все способы пользоваться плодами трудов показаны»^{10}.

Как же происходило формирование взглядов и личности Константина Победоносцева? Каковы были идеи и предпочтения, которые он вынес из родительского дома?

В зрелые годы обер-прокурор мало рассказывал про обстановку, в которой прошло его детство, ограничиваясь общими формулировками («воспитан в семье благочестивой, преданной царю и отечеству, трудолюбивой»)^{11}. Вместе с тем из деталей, рассеянных по страницам сочинений мемуарного характера, можно составить представление о бытовом укладе семьи профессора Победоносцева. Обстановка в доме была небогатой, почти аскетической. «Здесь, — описывал обер-прокурор свою детскую комнату, — висела колыбель моя, здесь потом, между кроватями братьев и сестер, стояла моя детская кроватка… На том же месте… стоит теперь мое кресло перед письменным столом»^{12}. Вдохновенное, поэтизированное описание простоты патриархального быта, повседневной жизни старомосковских улочек и переулков, церковных служб в приходских храмах, противопоставление этого старозаветного уюта холоду и обезличенности большого капиталистического города (прежде всего, Петербурга) станет в зрелые годы постоянно звучащим мотивом в письмах и статьях российского консерватора.

Воспоминания К. П. Победоносцева о детстве были окрашены в особо теплые тона еще и потому, что среди многочисленных домочадцев, судя по всему, царили мир и гармония. Большой вклад в формирование душевной атмосферы в семействе, видимо, вносил его глава, оставшийся в памяти современников как «кроткий, благодушный человек», «добрейший старик». Скорее всего, именно он занимался начальным образованием младшего сына Константина — тому было всего восемь лет, когда 64-летний профессор вышел в отставку и полностью посвятил себя домашним делам. Но, безусловно, центром домашнего мира семьи была мать.

Елена Михайловна (1787–1867), вторая жена Петра Васильевича (его первая супруга рано умерла), происходила из рода костромских дворян Левашовых. В отличие от отца о матери Константин Петрович вспоминал часто и с большой теплотой. «У нас в доме всё ею держалось… — писал он своей доверенной собеседнице, дочери Федора Ивановича Тютчева Анне после кончины матери. — Она была у нас точно святыня в доме, точно живая благодать, Богом посланная в благословение. Всегда кроткая, тихая, ясная, всегда на молитве за нас за всех, она как свеча горела перед Господом Богом»^{13}. Впоследствии, живя в Петербурге, он регулярно приезжал в Москву на годовщины смерти матери.

Константин Петрович старался как можно дольше не рвать связь с родным очагом. Деревянный родительский дом в Хлебном переулке близ Арбата оставался в его собственности вплоть до 1906 года; только оказавшись после отставки в стесненных обстоятельствах, бывший обер-прокурор вынужден был продать его.

Вплоть до 1865 года, до окончательного переезда в Северную столицу, Константин жил в родительском доме. Лишь отъезд на учебу в Петербург (1841–1846) на время прервал связь будущего сановника с Москвой.

В целом московский период сыграл в жизни Победоносцева очень большую роль, причем тесная связь с Первопрестольной не осталась проходным фактом его биографии, а послужила основой для выстраивания целой идеологии, своеобразного «культа Москвы», который он активно использовал в своих политических программах.

«Культ Москвы» возник у Константина Петровича не на пустом месте — он был прекрасным знатоком бытового уклада и повседневной жизни Первопрестольной, а на склоне лет претендовал и на роль летописца ее истории. В начале 1900-х годов в письмах другу, редактору «Русского архива» Петру Ивановичу Бартеневу (1829–1912), он вспоминал картины Москвы грибоедовских времен и более позднего периода, обращался мыслями к деятелям того времени: митрополиту Филарету, профессорам Степану Петровичу Шевырёву и Михаилу Петровичу Погодину, генералу Алексею Петровичу Ермолову и др. Победоносцев был близко знаком и даже дружил со многими известными людьми, чьи биографии были тесно связаны с Москвой.

Славянофил Иван Сергеевич Аксаков был его товарищем по Училищу правоведения, западник Борис Николаевич Чичерин — коллегой по преподаванию в Московском университете. Его сослуживцами в Сенате были Василий Петрович Зубков — человек энциклопедических знаний, друг А. С. Пушкина и П. А. Вяземского, в молодости подвергшийся кратковременному аресту по делу декабристов, а также знаменитый философ, писатель и музыковед Владимир Федорович Одоевский, с которыми Победоносцев, судя по его воспоминаниям, тесно общался не только по службе, вел длительные беседы на темы истории и культуры^{14}.

«Московский человек», «человек московского корня» являл в глазах Константина Петровича особый тип личности. Ему были свойственны налет некоего идеализма, приверженность историческим традициям, естественному укладу жизни, патриархальная нравственная чистота, верность семейным преданиям. Все эти качества, консервативные по своей природе, служили заслоном на пути распространения духа приземленного делячества, по мнению Победоносцева, охватившего Россию после реформ 1860-х годов. Воплощением негативных тенденций в первую очередь служил, разумеется, официальный Петербург. Северная столица противопоставлялась Москве как город космополитический, разорвавший живую связь с основной массой народа, в то время как Москва, расположенная в историческом центре страны, воспринималась именно как воплощение этой связи. Ссылаясь на свое московское происхождение, на жизнь в среде патриархальных слоев населения Первопрестольной, Победоносцев впоследствии не раз заявлял, что именно ему известны подлинные чаяния и мысли народа, недоступные бюрократам из Петербурга. И, разумеется, Москва была важна для него как воплощение патриотизма, причем патриотизма спонтанного, идущего из народных глубин и далеко не всегда связанного с волей начальства.

Отправной точкой для формирования подобных представлений Победоносцева о Москве были, разумеется, события 1812 года. «Нашествие двунадесяти языков», происходившее задолго до появления на свет будущего обер-прокурора, явилось серьезным потрясением для его старших родственников. Петр Васильевич Победоносцев был вынужден с родными и близкими бежать из Москвы и нашел приют вдалеке от дома, в Костромской губернии, где семейство Победоносцевых приютил в своем имении добрый знакомый Петра Васильевича, помещик Павел Антонович Шипов[2]. Тяжелыми испытаниями стали и отъезд из города, и длительное бытовое неустройство, и потрясшее профессора Победоносцева после возвращения зрелище разоренного города, разграбленных церквей^{15}. Память о событиях 1812 года вошла в число важнейших семейных преданий Победоносцевых и, безусловно, оказала глубокое влияние на будущего обер-прокурора, несмотря на то, что родился он спустя 15 лет после вторжения Наполеона в Россию. В письмах и статьях Константин Петрович с глубоким волнением описывал ежегодные религиозные торжества в Москве в честь изгнания французов — молебствие после рождественской обедни и крестный ход, а само изгнание считал важнейшей вехой политической истории России: «Кто из отцов и дедов наших, свидетелей незабвенного 1812 года, не проливал горячих слез при чтении этой великой, потрясающей русскую душу молитвы! В ней вопиет к нам вся история Русской земли, история бедствий и внезапных радостей, тяжких падений и восстаний от падения, безначалия и внезапного воскрешения власти»^{16}.

Важнейшей стороной старомосковского уклада в глазах К. П. Победоносцева была религиозность: строгое исполнение обрядов, житейское благочестие, приверженность которым будущий обер-прокурор также позаимствовал от предков. Он не раз называл привычку к молитве и церковной жизни важнейшими ценностями, которые передали ему родители, прежде всего мать. Как отмечалось выше, его письма и статьи наполнены описаниями красоты богослужения (в приходском храме Симеона Столпника на Поварской улице и в иных церквях), колокольного звона, религиозных процессий. При этом религиозность имела, по его мнению, особое значение, выходившее за рамки собственно духовных, вероисповедных аспектов. Она несла ярко выраженную социальную нагрузку — позволяла Константину Петровичу почувствовать себя единым целым с массой простого народа, хранившего традиционное благочестие, и тем самым укрепляла в нем чувство безопасности, покоя, защищенности, с которыми было связано пребывание в лоне патриархального уклада. «Православному человеку, — считал Победоносцев, опираясь на собственные ощущения во время богослужения, — отрадно исчезать со своим «я» в этой массе молящегося народа… Волна народной веры и молитвы поднимает высоко и молитву, и веру у каждого, кто, не мудрствуя лукаво, принесет с собою в церковь простоту верующего чувства»^{17}.

Безусловно, простота, вера, возможность почувствовать себя единым целым с народом относились к числу важнейших особенностей старомосковского уклада, придававших ему такую ценность в глазах консерватора. Однако жизнь Первопрестольной в период пребывания здесь Победоносцева (особенно в 1840-е годы) вовсе не сводилась к патриархальному покою и тишине. Именно тогда здесь формировались важнейшие направления российской общественной мысли — западники, славянофилы, революционные демократы; кипели споры, ставились и решались ключевые вопросы российской действительности. Эти дискуссии оказали значительное влияние практически на всех, кто прошел через них и играл впоследствии значительную роль в общественно-политической жизни России второй половины XIX века, включая упомянутых выше И. С. Аксакова и Б. Н. Чичерина. Каково же было восприятие К. П. Победоносцевым идейной жизни Москвы 1840-х годов? Каково было его отношение к вопросам, которые ставились в ходе упомянутых дискуссий?

Может показаться удивительным, но будущий обер-прокурор, вовсе не являвшийся интеллектуально ограниченным человеком, не только не принимал участия в кипевших в Москве дискуссиях, не только не примкнул ни к одному из формировавшихся здесь идейных лагерей, но даже заявлял об этом впоследствии не без самодовольства. «Представьте, — писал он в 1878 году еще одной своей доверенной собеседнице, фрейлине Екатерине Федоровне Тютчевой, — что столько лет я умел даже уберечься от московских кружков»^{18}. Подобная позиция была для российского консерватора совершенно не случайной. В глубине души он, видимо, считал споры, которые велись в это время относительно судеб России, особенностей ее национального характера, перспектив ее дальнейшего развития, чем-то наносным, лишенным реального смысла. Уже в начале 1870-х годов, описывая Е. Ф. Тютчевой дискуссию между ее отцом и И. С. Тургеневым «на старую тему о славянофильстве и западничестве», он не без сарказма замечал: «Говорили, конечно, обо всём и так, что некуда было вставить слово, а когда кончился продолжительный спор, можно было спросить: о чем они спорили?»^{19}

При этом еще раз подчеркнем, что Победоносцев лично хорошо знал практически всех основных участников московских дискуссий, а идеи некоторых из них (в частности, развернутую славянофилами борьбу против «надвигавшейся с Запада тучи космополитизма и либерализма») одобрял. Однако в целом выстраивавшиеся в ходе дискуссий (в том числе славянофилами) глобальные философские и историософские системы казались будущему обер-прокурору малопонятными и ненужными конструкциями. Причина была, видимо, в том, что в молодости Победоносцев, находившийся под влиянием отца с его прямолинейно-просветительскими воззрениями, попросту не был знаком с более сложными философскими учениями (в частности с немецкой классической философией) и не понимал, зачем углубляться в анализ социальных, политических и идеологических проблем, которые казались либо неважными, либо давно решенными. О своей неприязни к философии как таковой, к широким обобщениям, рассуждениям на отвлеченные темы Победоносцев не раз заявлял впоследствии. «Дивлюсь, — напишет он уже в 1892 году, накануне нового «философского пробуждения» в эпоху Серебряного века, — настроению, охватившему… нынешнее молодое поколение. Я в своем развитии и не знал ничего подобного этой борьбе, разыгрывающейся на проблемах философии древней и новой. Я счастлив тем, что вырос в семье простой, мирной, благочестивой и образованной. Нам казалось так просто, что сказано у Апостола Павла: «Не говори в сердце своем — кто взыдет на небо» и пр.»^{20}.

Ощущение прочности, непоколебимости патриархального уклада, всех царивших в России порядков, с точки зрения Победоносцева, делало ненужными не только размышления о глобальных мировоззренческих вопросах, но и подготовку каких-либо широких, всеобъемлющих реформ, рассуждения о перспективах которых фактически были важной подоплекой кипевших в Москве дискуссий. Вместе с тем потребность в частичных преобразованиях вовсе не отрицалась молодым правоведом, однако содержание этих мер понималось весьма специфически. Эта специфика, по сути, предопределила интриговавший многих исследователей перелом, произошедший в воззрениях Победоносцева во второй половине XIX века: переход от готовности участвовать в преобразованиях к крайнему консерватизму и отрицанию всех реформаторских мер. Чтобы понять, почему это произошло, нужно рассмотреть, как начиналась служебная деятельность Константина Победоносцева и в чем заключались особенности образования, которое он получил в Императорском училище правоведения.

Вынесенная Победоносцевым из родительского дома безоговорочная преданность самодержавию всё же не исключала ни понимания им необходимости реформ, ни его активного участия в их разработке. Сама по себе неограниченная монархия, приверженность которой играла столь большую роль в воззрениях Победоносцева, вовсе не была внутренне монолитным и статичным институтом. К началу XIX века она пережила ряд глубоких трансформаций, и выбор между различными «образами» самодержавия, имевшими место в исторической реальности, часто становился основой для разработки далекоидущих реформаторских планов. Какой именно вариант самодержавия был близок будущему обер-прокурору и членам его семейства? Безусловно, «правомерная монархия» XVIII века, строить которую начал Петр Великий. Начала законности, «регулярности», положенные в основу государственного устройства при Петре, обеспечивали хотя бы относительное равенство сословий перед лицом высшей власти (точнее сказать, четко предписывали выполнение каждым из них определенных государственных обязанностей). Принцип же личной выслуги, воплощенный в Табели о рангах, позволял достигнуть высокого общественного статуса не только благородному сословию, но и неродовитым разночинцам — таким, как профессор Победоносцев и его дети.

Восхвалению царя-преобразователя и принятого им курса на покровительство усердным слугам государства, в том числе и тем, кто не мог похвастаться знатностью происхождения, посвящены едва ли не самые красноречивые страницы сочинений профессора Победоносцева. Со времен Петра, писал он, «в любезном отечестве нашем, процветавшем под правлением Государей, которые неутомимо пеклись об образовании своего народа, преимущества раздаваемы были более по успехам в просвещении и по личным заслугам, нежели по знатности рода». Не только «заслуги Голицыных, Долгоруких и Чернышевых, подвиги Задунайских, Рымникских и Смоленских» удостаивались наград высшей власти, в ничуть не меньшей мере ее милости изливались на «обогатителей нашей словесности» — таких, как он сам, сын безвестного приходского священника с сельскими корнями, сумевший выслужить высокий чин и дворянство благодаря профессорству^{21}.

Преимуществами, которые в Российской империи давало высшее образование, в полной мере воспользовался не только сам профессор Победоносцев, но и его многочисленное потомство. Все восемь доживших до взрослых лет детей профессора, включая дочерей, были так или иначе причастны к учено-литературной деятельности. Наиболее известен из них, кроме Константина, был Сергей (1816–1850) — переводчик с польского языка и знаток польской словесности, популярный в свое время писатель «натуральной школы» — реалистического направления русской литературы, чьи представители вдохновлялись идеями В. Г. Белинского. Дочери П. В. Победоносцева Екатерина, Ольга, Мария и Варвара публиковали статьи, переводы и исторические материалы в журналах «Русский вестник», «Русская старина», «Москвитянин», «Отечественные записки», «Дамский журнал». Из сыновей профессора Победоносцева определенный след в общественной жизни России оставил и Александр, выпускник Московского университета, состоявший членом Общества любителей российской словесности и переписывавшийся с братом Константином.

Приверженность принципам «правомерной монархии», пожалуй, в наибольшей степени была характерна именно для младшего сына профессора Победоносцева. Во многом, помимо семейной среды, это было связано с влиянием Училища правоведения, куда он поступил в 1841 году. Учрежденное пятью годами ранее Императорское училище правоведения было весьма своеобразным учебным заведением, созданным для того, чтобы принципы «правомерной монархии» воплотились бы, наконец, в жизнь в самой важной для их существования сфере — судебной. Требовалось подготовить совершенно новые кадры для имперской судебной системы и, опираясь на них, искоренить, наконец, произвол, беззаконие и коррупцию, разъедавшие российскую юстицию. Чтобы питомцы училища не сливались со средой остального рядового чиновничества — погрязших в коррупции «приказных» и «подьячих», — в него набирали представителей «благороднейших» российских семейств.

Профессорский отпрыск, внук приходского священника, смог попасть туда лишь потому, что к тому моменту его отец уже выслужил потомственное дворянство.

Пребывание в училище стало важнейшей вехой биографии будущего обер-прокурора — в первую очередь благодаря солидной подготовке, которую он там получил. Программа училища, помимо общеобразовательных предметов, включала в себя римское право, государственное право, гражданское и уголовное право, местное законодательство Остзейских губерний, финансовое и полицейское право, сравнительную судебную практику и др. Важную роль сыграли в дальнейшем и завязанные в училище знакомства. Соучениками Победоносцева были представители знатнейших фамилий империи — Оболенские, Черкасские, Кропоткины, Мусины-Пушкины, а также известные впоследствии общественные и государственные деятели — публицист Иван Сергеевич Аксаков, участники проведения судебной реформы 1864 года Дмитрий Александрович Ровинский и Дмитрий Александрович Оболенский, министр юстиции Дмитрий Николаевич Набоков. Традиции училищного братства Константин Петрович хранил в течение всей жизни; правоведами были многие из тех, кому он помогал в сложных житейских обстоятельствах или продвигал по службе: композитор Петр Ильич Чайковский, министр юстиции Николай Авксентьевич Манасеин, министр внутренних дел Иван Логгинович Горемыкин. Однако значение училища в жизни Победоносцева не ограничивалось полученным образованием и завязанными знакомствами.

Альма-матер будущего обер-прокурора взращивала в своих воспитанниках ярко выраженный корпоративный дух, резко выделявший их на фоне прочих судебных служащих, выпускников других учебных заведений. Питомцам училища — правоведам — были присущи особый культ законности, самоотверженного служения государству, нетерпимость ко всему, в чем они видели нарушение правосудия. Будущий обер-прокурор полностью разделял этот настрой. Впоследствии в речи на юбилее училища он провозглашал: «Разве говорили нам здесь: «Наслаждайтесь жизнью и таитесь, когда увидите зло и беззаконие, ведайте бумагу, не тревожьтесь о живом человеке, идите доставайте себе чины и почести, поднимайтесь вверх, забирайте силу власти и ведите друг друга к власти и почести?»… Нам говорили: есть правда, и кто верно хранит ее в себе, тот честный человек и верный сын своей родины. Нам говорили: правда… дается трудом, ничего не пренебрегающим, и борьбой с ложью, ложью в целом мире и прежде всего в себе самом»^{22}.

После выпуска и поступления на службу правоведы, как правило, держались сплоченными группами, резко выделяясь на фоне окружавшей их бюрократии, а подчас и сознательно противопоставляя себя ей. Не стали исключением и выпускники училища, попавшие на службу в Москву.

После окончания Училища правоведения (1846) Победоносцев-младший был произведен в чин титулярного советника (IX класс по Табели о рангах), вернулся в старую столицу и начал службу в канцелярии VIII департамента Сената — апелляционной инстанции по гражданско-правовым делам для Орловской, Тульской, Тамбовской, Пензенской, Харьковской, Таврической, Екатеринославской и Херсонской губерний. К 1863 году он дорос уже до чина IV класса по Табели о рангах — действительного статского советника и должности обер-прокурора департамента — руководителя аппарата департамента, готовившего судебные дела к рассмотрению в собрании сенаторов. Картина, открывшаяся молодому юристу в недрах судебного аппарата, полностью соответствовала его ожиданиям. По словам Победоносцева, служители канцелярий, «все поседевшие в сенатском деле, все вышедшие из рядов приказных, работали более на себя, чем надело государственное… Немногие возвышались до чистой идеи о честном и добросовестном труде». Правоведы, попадая на службу, встречали «противодействие в массе старого поколения, окружавшей их со всех сторон… ненавидевшей их за то предпочтение, которое им явно оказывали»^{23}. Подобное противодействие, казалось бы, должно было обескуражить молодых чиновников, но на самом деле сыграло противоположную роль — подхлестнуло их служебное рвение и нетерпимость к тому, что не соответствовало их представлениям об идеале законности.

В случае с Победоносцевым нагнетанию подобной нетерпимости, видимо, содействовали дополнительные факторы — разночинское происхождение и связанная с ним неприязнь ко всему, что нарушало принцип формального равенства лиц и сословий перед монархом, и ко всем, кто «забегал вперед», надеясь получить привилегии за счет других. Будущий сановник буквально не находил слов для осуждения тех, кому молва при Николае I приписывала роль временщиков. «Этот человек, — писал, в частности, Победоносцев брату Александру о главноуправляющем путей сообщения и публичных зданий П. А. Клейнмихеле, — своей наглостью, бесстыдством и высокомерием почти для всех стал в последние годы ненавистен»^{24}. Немало резких слов высказал он и в адрес своего тогдашнего непосредственного начальника — министра юстиции В. П. Панина и даже отправил в 1859 году А. И. Герцену в Лондон для публикации в Вольной русской типографии памфлет, обличавший Панина в самодурстве, произволе, упоении властью, равнодушии к судьбам подчиненных.

За ненавистью Победоносцева к временщикам просматривался еще один мотив — негативное, настороженное отношение к тем, кто уже по факту рождения был (не всегда заслуженно) возвышен над другими, то есть к родовому дворянству. Несмотря на весь свой консерватизм, Победоносцев ни в молодости, ни в зрелые годы не был носителем неких «продворянских тенденций», в чем его нередко обвиняли советские историки. Крепостное право, служившее основой материального благополучия поместного дворянства, вызывало у него неприязнь именно потому, что возвышало одно сословие за счет других. Молодой юрист задавался вопросом, в какой мере в XVIII веке была «сообразна с началом государственным отдача в частное владение десятков тысяч людей, почитавшихся до того принадлежностью государства». Прикрепление крестьян к «душевладельцу», а не к земле оценивалось им крайне негативно. «Власть помещика, — замечал он впоследствии, — …представляется нам явлением, во многих отношениях противоестественным даже для того времени»^{25}. По его мнению, ограничение личных свобод, раз уж ему суждено было укорениться в системе социально-политических отношений России, должно было распространяться на все слои общества в интересах государства.

Победоносцев, при разборе судебных дел в Сенате столкнувшийся с недостаточной проработкой вопросов теории российского гражданского права, по собственному почину занялся учено-архивными изысканиями в этой сфере. Усердная работа в московских архивохранилищах (Сенатском архиве старых дел, архиве Московского Судного приказа и др.) помогла молодому правоведу собрать обильный документальный материал, относящийся к истории российского права. Впоследствии эти источники стали основой для ряда фундаментальных публикаций, принесших Победоносцеву славу одного из лучших экспертов по гражданско-правовым вопросам. Безусловно, уединенные кабинетные штудии, архивные изыскания в высшей степени соответствовали складу его личности.

Юридические изыскания, которыми чиновник Сената занимался в 1840—1850-х годах, стали важным стимулом, подпитывавшим его стремление к проведению реформ в судебной сфере. Главным объектом его критики было укоренившееся в России явление, широко представленное и в анналах истории, и в современной ему реальности, — так называемое приказное судопроизводство. Победоносцев даже хотел посвятить истории этого феномена особую работу. Суть такого судопроизводства, восходившего к приказам Московского царства, но надолго пережившего их, заключалась в том, что принятие решений по делам в рамках административных и судебных органов оказывалось в руках родовитых сановников, не разбиравшихся в существе вопроса, готовили же для них решения рядовые чиновники — те самые «приказные» и «подьячие», которые были объектом острой критики Победоносцева. Понятно, что функционирование государственной машины на основе подобных принципов открывало широкий простор для злоупотреблений.

Молодой правовед в рамках своей компетенции старался бороться с этим явлением, поскольку считал, что уцелевшие элементы приказного судопроизводства негативно сказывались на работе Сената — ведомства, в котором он служил и роли которого в государственной системе придавал очень большое значение. Уже заняв в сенатской иерархии довольно высокую должность обер-прокурора департамента, Победоносцев в рамках делопроизводства ввел своеобразную практику: после «формального» доклада для сенаторов устраивал «реальный» (более подробный, включавший юридические детали), в ходе которого разбирал и поправлял ошибки подчиненных, то есть приучал их к более добросовестной работе^{26}.

Наряду с приказным судопроизводством недовольство Победоносцева вызывало и другое явление, казалось бы, значительно более современное и прогрессивное: принцип министерской (единоличной) власти, введенный в российскую систему государственного управления в начале XIX века. По его мнению, этот принцип вверял несоразмерно большие полномочия отдельным лицам, нарушал коллегиальность и «равновесие властей» под эгидой самодержавия, на которых покоилась «правомерная монархия» XVIII столетия, и тем создавал основу для столь ненавистного чиновнику-разночинцу временщичества. Победоносцев заявлял: «Каждый министр… видит в себе полнейшее отражение самодержавной власти и считает себя безответственным ее представителем… Императорская власть, при нынешнем развитии Министерской, сделалась мифом, не имеющим существенного значения»^{27}. Именно министры в угоду своему властолюбию лишили прежнего значения органы, составлявшие основу «правомерной монархии», прежде всего Сенат, управлявший ранее всеми государственными учреждениями на коллегиальных началах. Соответственно, для обеспечения законности, ограничения вредоносного министерского начала нужно было вернуться к традициям Петра I и Екатерины II, отделить Сенат от Министерства юстиции, восстановить самостоятельную должность главы Сената — генерал-прокурора, никак не связанного со структурами исполнительной власти, и в полной мере воссоздать принцип коллегиальности, на котором ранее базировалась деятельность государственного аппарата.

В тот период, когда Победоносцев рассуждал о перспективах предстоящих реформ, их осуществление казалось ему делом достаточно простым, ведь основы государственного строя Российской империи в его представлении были прочны и здравы, требовалось только очистить их от случайных позднейших «наростов». Чтобы обеспечить соблюдение законности в системе управления, писал Победоносцев в памфлете, направленном Герцену, «не требуется в настоящую минуту никакого преобразования в государственных учреждениях; стоит только вывести Сенат из того унижения, в котором он ныне находится… Не нужно писать новых законов; стоит только понять и применить к делу учреждение существующее, воспользоваться тем, что есть»^{28}. Глубина и неоднозначность предстоящих изменений, видимо, до конца не осознавались будущим сановником, что, безусловно, готовило почву для серьезных проблем в дальнейшем, должно было сделать особо острым его столкновение с порядками, которым предстояло утвердиться в России после реформ.

Вполне простыми, легкодостижимыми казались молодому юристу улучшения и в тот момент, когда речь непосредственно зашла о подготовке преобразований, то есть в канун эпохи Великих реформ Александра II. Первые годы очередной российской «оттепели» стали во многих отношениях звездным часом молодого Победоносцева. Собрав и изучив за годы сенатской службы и занятий в архивах множество материалов по истории русского права, он после ослабления цензурного гнета начал активно публиковать статьи, посвященные злободневным на тот момент вопросам — происхождению и эволюции приказного права, возможным направлениям предстоящих судебных преобразований. В 1859 году Победоносцев с блеском защитил в Московском университете магистерскую диссертацию «К реформе в гражданском судопроизводстве», которая была опубликована в одном из самых либеральных журналов того времени — «Русском вестнике» Михаила Никифоровича Каткова. Спустя два года он был избран профессором Московского университета, где в 1862–1865 годах читал лекции по кафедре гражданского права. Одновременно Победоносцев вошел в состав правительственных органов, созданных для разработки судебной реформы: комиссии под руководством помощника государственного секретаря Сергея Ивановича Зарудного (учреждена 23 октября 1861 года), а затем — комиссии под руководством государственного секретаря Владимира Петровича Буткова (учреждена 27 сентября 1862 года)[3].

В период либеральных веяний будущий консерватор был безоговорочно убежден, что расширение свободы, усиление открытости в работе судебных органов дадут положительные результаты, а неизбежный риск, связанный с внедрением в жизнь новых институтов, вполне оправдан. В деле преобразований, заявлял Победоносцев, нужно смело идти вперед. В статье, опубликованной в «Русском вестнике», он бичевал «закоренелых староверов», которые «не хотят дотронуться до сгнившей балки из боязни повредить драгоценное здание», не понимают, «что история есть движение вперед от мертвой обрядности к духу жизни». Свободы не следует бояться, утверждал он; «законодатель, вполне понимающий свое призвание», должен рассчитывать не только «на действие страстей, на влечение падшей и развращенной природы», но и «на энергию воли, на свободное действие личности». Не следовало опасаться и широкого обсуждения острых и наболевших общественных проблем.

«Владычество мысли, — заявлял Победоносцев, — если и доходит иногда до насилия, то это насилие бывает лишь минутным уклонением от истины и скоро исчезает под влиянием той же самой мысли»^{29}.

На сходные принципы опирался будущий сановник, выдвигая предложения непосредственно по проведению судебных преобразований. Суд, по его мнению, должен быть отделен от исполнительной власти: «Если начальник в иерархическом порядке администрации сохраняет при себе право награждать и наказывать судью, отставлять и перемещать его по своему произволу, в таком случае напрасно было бы ожидать от судьи независимости и добросовестности». Введение устного, гласного, состязательного судопроизводства нужно подкрепить созданием подлинно независимой адвокатуры, которая стала бы одним из столпов нового суда. Судья, доказывал молодой реформатор, «должен взрасти и укрепиться не на канцелярских обрядностях», «должен быть свидетелем борьбы судебной, должен испытать ощущения зрителя, ей сочувствующего», а борьба эта «не может быть действительна, жива, плодотворна и поучительна без участия адвокатов»^{30}.

В начале подготовки судебной реформы, как и во время написания памфлета против графа Панина, преобразования представлялись Победоносцеву делом достаточно несложным, не сулящим серьезных конфликтов. «Живая деятельность духа в суде, — утверждал он, — явилась бы сама собой (курсив мой. — А. П.), и те же судьи стали бы действительно судьями, когда бы вместо немой бумаги стали бы перед ними живые люди и совершалось бы перед лицом их действительно живое состязание спорящих. Если бы притом в залу присутствия проник свет, которого она лишена теперь, то ни один судья не мог бы остаться равнодушным свидетелем спора»^{31}. Однако уже на этапе подготовки реформы (не говоря уже о процессе ее реализации) выяснилось, что дела обстоят намного сложнее, нежели казалось Победоносцеву.

Прежде всего, рассматривая реформаторские предложения правоведа, следует отметить, что они, при всём радикализме, ограничивались достаточно четкими рамками. Победоносцев довольно последовательно выступал за переустройство судебного механизма (публичность, гласность, устность, состязательность судопроизводства, независимость суда от администрации), но дальше этого не шел. К перспективам же соприкосновения этого механизма с реальной самостоятельностью общества, закрепленной в определенных (прежде всего выборных) органах, он относился скептически — видимо, они приходили в противоречие с его приверженностью к традиционному укладу с присущей ему размеренностью, определенностью, отсутствием неожиданностей.

Между тем уже на этапе разработки реформа начала выходить за рамки, которые ей пытался предписать Победоносцев. Стало ясно, что в условиях резко возросшей нагрузки на судебные инстанции, появления массы тяжб по делам, касавшимся вопросов повседневной жизни, не обойтись без введения выборного мирового суда, к которому будущий сановник с самого начала относился настороженно. Неизбежным стало и введение института присяжных, причем не в консервативном английском варианте (высокий имущественный ценз, руководство присяжными со стороны судьи), который Победоносцев еще готов был допустить, а по значительно более радикальному французскому образцу. По мере работы в правительственных комиссиях у правоведа нарастал скепсис в отношении предстоявших преобразований. В 1861–1863 годах он уже в значительной степени пересмотрел свои первоначальные взгляды — стал выступать за усиление письменного элемента в судебном процессе, за определенную степень зависимости суда от администрации. Однако в конечном счете реформа была проведена без учета этих предложений Победоносцева.

К моменту обнародования новых судебных уставов (ноябрь 1864 года) будущий сановник стал явным врагом реформы. Впоследствии вспоминал: «Я… протестовал против безрассудного заимствования из французского кодекса форм, несвойственных России, и, наконец, с отвращением бежал из Петербурга в Москву, видя, что не урезонишь людей»^{32}. В неприязни, даже ненависти Победоносцева к новым судебным уставам слились как принципиальные возражения против их основных принципов, так и сугубо личные мотивы — обида весьма самолюбивого человека, успевшего ощутить себя едва ли не главным экспертом по судебно-правовым вопросам в России и глубоко оскорбленного, когда многие его предложения были отвергнуты. Негативное отношение бывшего реформатора к тому, что, пусть и отчасти, было детищем его рук, доходило буквально до аффекта. Так, он заявил, что «ноги его не будет в новых судебных учреждениях», и, по воспоминаниям современников, свято соблюдал этот обет. По словам выдающегося русского юриста Анатолия Федоровича Кони, который в 1860-е годы был студентом Победоносцева, тот впоследствии не раз с раздражением упоминал «гнусную кухню», на которой «варились» судебные уставы, и «не находил слов осуждения» для их создателей^{33}.

В целом уже в 1860—1870-х годах недавний реформатор рассматривал итоги проведенных в России преобразований — и в судебной сфере, и в других областях жизни общества — как историю тотальной неудачи. Приходится, писал он в 1873 году, «обозревать собрание развалин, которое представляет нам минувшая жизнь: формы без духа, речи без смысла, обряды без значения, знамена без дружины, учреждения без деятелей… всё, что когда-то, в минувшие годы, поднималось к небу блестящей ракетой и потом черной палкой упадало на землю». С точки зрения Победоносцева, ни о каких успехах в сфере организации и отправления правосудия в России к этому времени говорить не приходилось. Адвокаты, по его мнению, вместо реальной защиты прав подсудимых были «погружены в лихорадочную деятельность, переходя и переезжая из одного суда в другой для произнесения речей… стремясь неудержимо от приобретения к приобретению». Профессора юриспруденции, считал он, не отличались высоким уровнем научных знаний, в результате чего студенты-юристы выходили из стен университетов недоучками. Суд присяжных и в России, и в Европе, заявлял Победоносцев, выродился в социально дефективный институт, для которого характерны «инстинкты болезненно-демократического чувства и систематической вражды ко всякой установленной власти»^{34}.

Вместо рисовавшейся мысленному взору Победоносцева картины развития судебных порядков в пореформенной России — неспешной подготовки сравнительно небольшого количества специалистов, своего рода «жрецов», которые в благоговейной тишине вершили бы судебные дела, — сложилась совсем иная обстановка, отталкивавшая его своим неблагообразием. В юридической сфере, по его мнению, возник «обширный рынок, кипящий народом, на котором люди продают и покупают, как товар, знание и авторитет, на котором слабый и несведущий иногда равняется с сильным и знающим… на котором все спешат предъявить патент на знание и стать в ряды деятелей». В результате решение судебных дел оказалось вверено «шарлатанам, именующим себя юристами-техниками разных названий, адвокатами, консультантами и т. п.», чьи умозаключения «служат выражением не столько практической опытности, сколько мечтательных теорий той или иной новой школы»^{35}. Вся обстановка общественно-политической жизни России, с его точки зрения, свидетельствовала, что развитие страны с начала 1860-х годов пошло по неверному пути, в перспективе чреватому серьезными социальными потрясениями. Симптомы катастрофы, полагал Победоносцев, обозначились уже в начале реформаторского десятилетия; к их числу относились выступления радикальной оппозиции, первые проявления революционного террора, волнения на национальной почве. Всё происходившее вокруг рождало у Константина Петровича тяжелые, близкие к паническим настроения, которые не могли не повлиять на его самоощущение и поведение.

«Погода мокрая, серая, тоскливая. Каждый день слышно о новых потерях, о заболевающих. Отовсюду приходят известия о нужде и горе, о болезнях и лишениях»; «Боже! Как тяжела становится жизнь — со всех сторон — так всё неверно, так всё призрачно»; «И видеть никого не хочется, чтобы не слышать всей болтовни, которая надрывает душу. А толпа на улицах расстраивает мне нервы. Всё бы сидел в углу»^{36} — эти и подобные заявления, поражающие пессимизмом, становятся в 1860—1870-х годах постоянно звучащим мотивом в переписке Победоносцева, его беседах с близкими людьми. Образ мизантропа, с крайним недоверием, даже с неприязнью относящегося к миру людей, в сознании современников намертво приклеившийся к нему, во многом основывался на подобных настроениях, которые будущий обер-прокурор никогда не скрывал от собеседников. Порой отчаяние, испытываемое им от происходившего вокруг, достигало такой степени, за которой начиналось уже полное отрицание окружающего мира, и это также работало на закрепление за ним репутации крайне мрачного человека. «Как же тяжел этот мир! Как и куда от него укрыться, чтобы не видать его и не слыхать!.. Есть что-то фантастически дикое и страшное в этом трепетании жизни»^{37}, — писал Константин Петрович Е. Ф. Тютчевой в 1882 году, уже достигнув высот власти.

Чем же было вызвано столь негативное отношение к окружавшей действительности? Какие личностные, психологические факторы лежали в его основе?

Одним из обстоятельств, способствовавших формированию у Победоносцева подобных настроений, стала радикальная смена обстановки. Размеренная уединенная жизнь в родительском доме, выполнение служебных обязанностей, видимо, составляли основу того повседневного уклада, который в наибольшей степени соответствовал предпочтениям будущего обер-прокурора. «Я не могу пожаловаться на свою ежедневную жизнь, — писал он А. Ф. Тютчевой в 1864 году, — она вся наполнена трудом и исполнением того, что я почитаю долгом; я живу постоянно в рамках, и, если хотите, это всего лучше»^{38}.

В 1865 году, получив приглашение преподавать законоведение наследнику престола Александру Александровичу (будущему Александру III), правовед окончательно перебрался в Северную столицу и посвятил себя, наряду с наставничеством, бюрократической деятельности в центральном аппарате государственных ведомств: Министерстве юстиции, Сенате, разного рода правительственных комиссиях. Новое административное поприще, судя по всему, мало подходило ученому анахорету из арбатских переулков. Оно неимоверно раздражало его уже тем, что из-за новых обязанностей нарушался милый его сердцу размеренный ритм жизни, к которому он так привык в Москве. «Меня, любителя уединенного труда и размышлений, жизнь поворотила на большую дорогу, — жаловался будущий обер-прокурор Е. Ф. Тютчевой в письме из Петербурга[4]. — Мой кабинет возле самой передней и звонка, так что всякий желающий может достать меня немедленно, и кто только не достает меня. И так книгу беспрестанно у меня вырывают. А их так много, и таких интересных»^{39}.

Недовольство жизнью в Северной столице усугублялось еще и тем, что смысл работы громоздких бюрократических структур, с которыми была связана деятельность центральных административных органов, оставался для московского правоведа не вполне ясным. Сама эта деятельность казалась слишком сложной, запутанной и в конечном счете не имеющей отношения к запросам реальной жизни, особенно в условиях, когда правительственный курс развивался в совершенно неправильном, сточки зрения Победоносцева, направлении. В письме, адресованном Е. Ф. Тютчевой, он сравнивал себя и своих коллег-бюрократов со школьниками, которые должны во что бы то ни стало решить к определенному сроку задачу, в которой ничего не понимают^{40}. Не раз и в переписке, и в беседах с близкими людьми Константин Петрович заявлял, что вся хитроумная бюрократическая машинерия ничего не стоит по сравнению с простыми, понятными действиями, дающими непосредственный результат: «алчущего накормить, жаждущего напоить, нагого одеть»^{41}. Важнейшей формой таких действий была, разумеется, благотворительность, которой Победоносцев занимался всю жизнь. Если возникала ситуация, требовавшая, по его мнению, его личного участия, он обязательно вмешивался: ходатайствовал за лиц, которых считал несправедливо осужденными, поддерживал попавших в сложные жизненные обстоятельства, раздавал нуждающимся деньги из личных средств. Только за 1890–1905 годы он, по собственным подсчетам, потратил на благотворительность около 47 тысяч рублей^{42}.

Стремясь свести работу управленческого аппарата к ясным и простым действиям, Победоносцев искал ту же непосредственность и простоту в отношениях между людьми. Но эти качества начисто отсутствовали в общественной, а особенно великосветской жизни Петербурга, обремененной, с его точки зрения, излишними церемониями и условностями. Это обстоятельство также крайне угнетало московского уроженца. «Как редко, — сокрушался он в «Московском сборнике», — общественные отношения наши бывают просты и непосредственны! Как редко приходится, встречая людей, вести и продолжать беседу с ними простым и естественным обменом мыслей!»^{43} Столичный уклад претил московскому анахорету не только отсутствием естественности и простоты, но и обилием развлечений (доступных, конечно же, прежде всего богатым и знатным людям), разжигавших низменные инстинкты, что неизбежно влекло за собой порчу нравов. В письмах и статьях он посвятил немало красноречивых пассажей критике пороков, которые бичевал со всей страстью выслужившегося разночинца и пафосом средневекового проповедника. Посмеет ли стыд, вопрошал сановный публицист на страницах своего «Московского сборника», «перейти порог великолепных чертогов, куда съезжаются все такие почетные, все такие знатные люди есть и пить, и праздновать, и любоваться хозяйкой, где разряженные дамы рассказывают друг другу про любовные игры свои и похождения… где извиняют друг другу всё, кроме строгого отношения к нравственным началам жизни?»^{44}.

Мода на роскошь, распространившаяся в больших городах во второй половине XIX века, влекла за собой огромные траты, против чего Победоносцев, постоянно подчеркивавший свою близость к простому народу, не уставал выступать. Суровый моралист временами требовал применения чуть ли не принудительных мер для обеспечения чистоты нравов и скромности в быту. Так, в одном из писем в 1879 году он предлагал Е. Ф. Тютчевой начать среди светских дам движение против роскоши в одежде: обзавестись общей портнихой, договориться не шить дорогих платьев и т. д.^{45} О собственной причастности к общественным верхам профессорский сын предпочитал говорить как о явлении внешнем и, по сути, для него тягостном, заявляя, что она никак не повлияла на его духовный настрой и обычный образ жизни, скромный до аскетизма. «Не поверите, как неприятно видеть всю эту роскошь… — писал Константин Петрович Е. Ф. Тютчевой в 1880 году, въехав с женой после назначения обер-прокурором Синода во внушительных размеров служебный особняк на Литейном проспекте, близ пересечения его с Невским. — Мы ходили тут с задней мыслью о том, что не наша вина, что мы, право, не виноваты»^{46}.

Разумеется, большинство тех, с кем Победоносцеву приходилось общаться в Петербурге, — высокопоставленные бюрократы, представители высшего света — очень быстро почувствовали его чуждость их среде, его враждебный настрой и платили ему той же монетой. Будущего обер-прокурора за глаза награждали обидными кличками «семинарист», «пономарь», «просвирня», подчеркивавшими его плебейское происхождение, а в глаза заявляли ему, что с ним говорить невозможно, что он «человек не из 19-го, а из 16-го столетия»^{47}. Надо сказать, консерватора всё это нисколько не волновало; более того, неприязнь значительной части аристократии и сановников он расценивал как своеобразное признание своих заслуг, подтверждение своей близости к народу и непричастности к испорченному богатому и знатному обществу. Судя по всему, Победоносцев действительно не стремился стать своим человеком в придворных и бюрократических сферах. Его жена, на склоне лет вспоминавшая, что вслед за мужем «ненавидела придворные чины», никогда не гонялась за ними и других отговаривала от подобных стремлений, «зная, что при дворе царствует неправда, нескончаемые сплетни и интриги», если и преувеличивала, то не сильно^{48}. Константин Петрович в Петербурге держался особняком и вел, с точки зрения многих представителей общественных верхов, жизнь едва ли не отшельническую. Однако полностью отделить себя от окружающего мира он, разумеется, не мог и даже в столь нелюбимой им Северной столице должен был отобрать круг общения, определить формы взаимоотношений, в которых он чувствовал бы себя комфортно, которые помогали бы ему жить и действовать в недружелюбном, подчас враждебном окружении. То, какое именно времяпрепровождение он выбрал, и состав его ближнего круга многое объясняли в психологии Победоносцева.

Важнейшим из убежищ, в котором консерватор стремился укрыться от угнетавшей его действительности, была сфера научных изысканий, интеллектуального труда, которую он совершенно сознательно противопоставлял столь неприятным ему «рынку» и «грязи» окружающей жизни. «Только на таком поле, — писал Победоносцев Б. Н. Чичерину, — мысль поднимается на высоту и может сохраниться в ясности и в равновесии — а поле так называемых современных вопросов так разрыто нечистыми животными, что трудно на нем работать, не замарав себя»^{49}. Мир ученых занятий, которые он стремился не забрасывать и посреди бюрократической деятельности, был чрезвычайно разнообразен. Константин Петрович приводил в порядок собранные ранее историко-правовые материалы, переводил, писал рецензии, обзоры и статьи на разные темы, в первую очередь по вопросам педагогики, а также религии и Церкви. Список публикаций, подготовленных им уже после того, как он переехал в Петербург и посвятил себя главным образом административной работе, включает около сотни названий.

Современники вспоминали, что манерами, поведением и даже внешностью Победоносцев походил не столько на высокопоставленного чиновника, обитающего на бюрократическом Олимпе и живущего в мире административных формальностей, сколько на профессора, педагога, представителя академической среды, готового затеять с посетителем дискуссию по волновавшим его вопросам, а лучше — прочесть ему по этим вопросам лекцию. «В его сухой, худой фигуре, — вспоминал хорошо знавший обер-прокурора литератор Е. Поселянин (Евгений Николаевич Погожев), — в пергаменте выбритого лица, в глазах, бесстрастно глядевших на вас сквозь стекла больших черепаховых или кожаных очков, было что-то, удивительно напоминавшее немецкого ученого».

Почти все мемуаристы писали, что знаменитый консерватор был совсем не похож на сановника, мало заботился о своей внешности и в целом о материальном благополучии, что усиливало черты «разночинства» в его облике. Так, философ и литературный критик Василий Васильевич Розанов вспоминал, что Победоносцев встретил его «в длинном скорее поношенном сюртуке, с руками, неопрятно торчащими из рукавов, казавшихся короткими»^{50}. Писателю-народнику Павлу Владимировичу Засодимскому при встрече с обер-прокурором «сразу бросилась… в глаза его костлявая фигура, до того худая, костлявая и изможденная, что казалось, тела не было — одни кости, и кости были обтянуты сухой и желтой, как пергамент, кожей»^{51}. Люди, негативно настроенные к «русскому Торквемаде», подчеркивали впечатление болезненности, мертвенности, которое тот производил на окружающих, находили в его внешности отталкивающие и даже зловещие черты. По воспоминаниям писателя и историка Сигизмунда Феликсовича Либровича, уже в начале 1880-х годов, то есть в возрасте 53–55 лет, обер-прокурор по внешнему виду «был действительно «высохший старик», одной ногой уже стоявший в гробу. И никто не предвидел того, что этот старик доживет до преклонного возраста 80 лет»^{52}.

Под стать манерам и внешнему облику была и бытовая обстановка, в которой пребывал обер-прокурор: она также напоминала скорее среду обитания ученого, исследователя, нежели представителя бюрократических верхов. Посетителей обер-прокурорского особняка на Литейном проспекте поражал вид громадного кабинета на первом этаже с колоссальным письменным столом и другими столами, сплошь покрытыми книгами и брошюрами. Многочисленные письма и деловые бумаги Победоносцева, написанные иногда небрежным, но в целом вполне разборчивым почерком, ежедневно отправлялись отсюда десяткам адресатов: министрам, чиновникам, духовным иерархам, писателям, ученым, журналистам, деятелям искусства и рядовым обывателям. По словам Е. Поселянина, в этом кабинете «становилось страшно от ощущения развивающейся здесь мозговой работы»^{53}.

Книги, которые Победоносцев читал, с которыми работал — переводил, использовал в своих публикациях, — довольно сильно отличались по содержанию от основного круга чтения тогдашней образованной публики. Бывая в известном в Петербурге книжном магазине М. О. Вольфа, он, по словам служащего магазина С. Ф. Либровича, демонстративно просил подбирать для него прежде всего «старые, забытые» произведения. «Вот хорошая книга, — частенько заявлял Победоносцев, — ничего в ней нового, но верно истолковано древнее законодательство и умело дана связь с заветами Библии»^{54}. Разумеется, в данной фразе, как и во многих других высказываниях Победоносцева, велика доля эпатажа. Конечно, нельзя сказать, что он не следил за книжными новинками, не читал ничего нового, однако, дистанцируясь от общества, он действительно включал в круг своих предпочтений авторов, которые либо были вовсе неизвестны русскому читателю, либо находились на периферии его внимания. К числу таковых принадлежали англичане — историк Томас Карлейль и поэт Уильям Моррис, социолог и философ из Франции Фредерик Ле Пле, американский философ Ральф Уолдо Эмерсон[5]. Большую часть этих мыслителей объединяли консервативный настрой, романтический культ прошлого, воспевание патриархальных ценностей и протест против обезличивания, унификации и стандартизации, а также нравственных пороков, которые несла с собой современная цивилизация.

Живя в мире книг, пронизанных преклонением перед прошлым и критическим отношением к современному общественно-политическому развитию, Победоносцев и в личном общении стремился поддерживать контакты прежде всего с людьми, далекими, по его мнению, от политической злобы дня. К числу таковых в его представлении относились прежде всего деятели литературы и искусства. Константина Петровича, по его собственному признанию, неимоверно раздражали «разговоры, окрашенные или новостями дня, или теми же самыми сплетнями о делах, о министрах, о дворе»; ему гораздо интереснее было «сходиться в дружеском кружке и напасть на двух-трех литераторов с одушевлением и говорить про старое и про новое в литературе, в художестве»^{55}. Он был хорошо знаком и тесно общался с рядом видных представителей литературы и искусства: поэтами Аполлоном Николаевичем Майковым и Яковом Петровичем Полонским, композитором Милием Алексеевичем Балакиревым, художником Иваном Николаевичем Крамским, а также с Федором Михайловичем Достоевским. В 1880—1890-е годы консерватор стал посетителем салона известной меценатки княгини Марии Клавдиевны Тенишевой, в котором собирались живописцы Александр Николаевич Бенуа, Илья Ефимович Репин и др. С Тенишевой Победоносцев сблизился, видимо, благодаря известному историку искусства и реставратору, профессору Адриану Викторовичу Прахову, руководившему росписями Владимирского собора в Киеве, к которым обер-прокурор проявлял пристальный интерес.

Разумеется, бывая в литературных и художественных салонах, «русский Торквемада» мог встретить здесь людей самых разных идейных убеждений, в том числе резко враждебных его собственным, и рисковал нарваться на весьма нелюбезный прием. Именно с позиций достаточно враждебного отношения, в более или менее негативных тонах отзывались о консервативном сановнике многие его современники из мира литературы и науки: журналисты Григорий Константинович Градовский и Василий Иванович Немирович-Данченко, ученый-экономист Иван Иванович Янжул, встречавшие его в салонах графини Антонины Дмитриевны Блудовой, Майкова и Полонского. Так, Градовский с отвращением описывал его как «сухого, болезненного, потертого бюрократа», в голосе которого слышались «неприятные взвизгивания», а Немирович-Данченко и вовсе создал фантастический образ монстра-фанатика, который якобы призывал «Неву трупами запрудить», воздвигнуть ряды виселиц «от Александро-Невской лавры до Адмиралтейства, а то, пожалуй, от Питера до Москвы»^{56}.

По идее, перспектива столкнуться с негативным отношением в среде интеллигенции должна была отвращать консерватора от посещения тех мест, где собирались литераторы, художники, публицисты. Однако здесь-то и сказалась примечательная особенность «некоронованного властителя России», которую отмечали многие современники: при желании он мог становиться очень обходительным, говорил искренним, доверительным тоном, «обволакивал» собеседника словами, умел, по выражению А. Н. Бенуа, «очень любезно, мало того — очень уютно беседовать»^{57}. Это производило впечатление на многих современников, встречавшихся с Победоносцевым, которые, даже не разделяя его взглядов, вслед за Бенуа отдавали дань его обходительности, начитанности и эрудиции, способности находить общий язык с самыми разными людьми, делавшим его чрезвычайно интересным собеседником.

Иначе отзывались о Константине Петровиче те, у кого была возможность лично пообщаться с ним в течение достаточно долгого времени. Обер-прокурор поражал их неожиданной прямотой суждений, зачастую весьма критических по отношению к политике правительства, готовностью начать дискуссию и отстаивать свою точку зрения. «Всё, что носилось о Победоносцеве в обществе, совершенно противоречило тому, что я видел… — вспоминал Розанов. — Не могло быть и вопроса о полной искренности, правдивости и глубокой простоте и естественности этого человека»^{58}.

Постоянно тоскуя по Москве, Константин Петрович, естественно, стремился поддерживать контакт с духовно близкими ему жителями Первопрестольной и всеми, с кем его связывали дорогие его сердцу воспоминания о прошлом. Ближайшей доверенной собеседницей Победоносцева стала Анна Федоровна Тютчева, а после того как она вышла замуж за И. С. Аксакова (1866) — ее сестра Екатерина. В круг близких друзей обер-прокурора входил и Сергей Александрович Рачинский (1833–1902), его бывший коллега по Московскому университету. Блестящий профессор-ботаник в 1866 году вышел в отставку и навсегда поселился в своем имении Татево в Смоленской губернии, занявшись обучением крестьянских детей в учрежденных им начальных школах, основанных на религиозных принципах. К татевскому подвижнику был близок по складу личности еще один постоянный корреспондент Победоносцева — Николай Иванович Ильминский (1822–1891), выдающийся ученый-лингвист, ушедший, как и Рачинский, из большой науки в сферу педагогики и работавший на ниве христианского просвещения народов Поволжья. Ильминский и Рачинский были в глазах Константина Петровича воплощением типа подвижника, чрезвычайно нужного пореформенной России: человека высокой и сложной культуры, нашедшего в себе силы отказаться от соблазнов цивилизации, удалиться в естественную, неиспорченную среду простого народа и именно в этой среде развернуть деятельность.

Сам Победоносцев, считавший, что находится в столице на боевом посту и пост этот не может оставить, всё-таки постоянно стремился бежать из города и по мере возможности уезжал подальше от раздражавшей его толпы. Такая возможность выпадала прежде всего во время отпусков, которые он стремился проводить вне крупных городов. «Я смог позабыться и пожить органической жизнью простого человека, отложив в сторону всякие заботы… которые не дают перевесть дух… в кругу так называемой общественной деятельности, — сообщал он Е. Ф. Тютчевой летом 1864 года. — Для того чтобы так пожить и так забыться, лучше нет места, как русский монастырь или русская деревня»^{59}. С 1860-х годов излюбленным местом отдыха стала для него сельская местность (часто смоленское имение родственников жены) или дача в Царском Селе. В заграничных вояжах, которые Победоносцев совершал время от времени (особенно во второй половине 1860-х и в 1870-е годы, когда его служебные обязанности еще не были столь всеобъемлющи), он старался выбирать для отдыха относительно удаленные уголки Европы, не пользовавшиеся популярностью у российских туристов: остров Уайт у берегов Англии, австрийский Зальцбург. Созерцание памятников старины, уединение на лоне природы позволяли отвлечься от угнетавшей его действительности. И, разумеется, вовсе не случайно среди убежищ, в которых Победоносцев стремился укрыться от бурь современности, важнейшее место занимали монастыри. В монашеских обителях, с точки зрения Победоносцева, наиболее полно выражался дух Церкви, которая воспринималась им едва ли не как единственный якорь спасения посреди социальных потрясений пореформенной России.

В Церкви сходилось всё то, что было дорого и жизненно важно для российского консерватора. Церковь в его глазах служила воплощением традиции, неизменности, что имело особое значение в обстановке раздражавших его непрерывных общественных перемен второй половины XIX века. Церковь как подлинно народный институт давала будущему обер-прокурору возможность ощутить неразрывную связь с массой простых людей, внушала чувство стабильности, защищенности, единения с теми, кто составлял в России основную часть населения. Не будучи, по его мнению, связанной с общественной и политической злобой дня, Церковь возвышалась над «грязью» и «рынком» современной ему жизни, что делало ее воплощением красоты, возвышенности духовных стремлений. В мире пошлости, писал Победоносцев Е. Ф. Тютчевой, Церковь «стоит еще ковчегом спасения, вдохновения, поэзии»: «Это цветущий оазис посреди здешней пустыни; это — чистый и прохладный приют посреди знойной и пыльной площади и шумного рынка; это песня, уносящая вдаль и вглубь — из быта… подобного быту бурлаков — тянущих вдоль берега свою вечную лямку»^{60}.

Такое отношение к Церкви как важнейшему социальному институту опиралось, конечно, и на личный опыт — вынесенное из родительского дома традиционное благочестие. Религиозность была важнейшей частью и воззрений, и повседневного уклада жизни русского консерватора. Частые посещения богослужений, поездки по монастырям с продолжительным пребыванием в них — всё это контрастно выделяло будущего обер-прокурора на фоне большинства высокопоставленных бюрократов второй половины XIX столетия, относившихся к религии равнодушно, а порой даже враждебно. В пику господствовавшим в 1860— 1870-е годы настроениям Победоносцев не стеснялся открыто демонстрировать благочестие. По словам одного из современников, при виде монастыря он демонстративно вставал на колени и едва ли не полз к храму. С посещением храмов у него были связаны самые острые эмоциональные переживания, граничившие с экзальтацией. «У меня и у жены моей любовь к церковному служению доходит до страсти… — сообщал Константин Петрович Е. Ф. Тютчевой в 1878 году. — Мы пьянеем, точно от нового вина»^{61}. С 1868 года будущий обер-прокурор с женой ежегодно проводил Страстную неделю в Сергиевой пустыни — известном монастыре под Петербургом. Со временем он выстроил рядом с монастырем дом и стал подолгу жить там с женой и ее родственниками.

Высоко ценя роль Церкви в жизни общества, Константин Петрович в 1860— 1870-е годы тревожился по поводу сохранения ее социального статуса, поскольку правительство в эти годы не уделяло ей особого внимания, а в отдельных случаях даже ограничивало влияние на жизнь страны: была закрыта часть храмов, укрупнялись приходы, сокращалась численность духовенства. Подобная политика вызывала у Победоносцева резкое неприятие, граничившее с ужасом и отчаянием. «Не могу Вам выразить, — писал он Е. Ф. Тютчевой, — как глубоко оскорбляет меня мысль о том, что чиновники-либералы, отделенные непроходимой стеной от народа, усиливаются перестроить для него Церковь… Мы ездим… в свой любимый монастырь, и это лучшие часы наши. Но, возвращаясь оттуда, думаем: долго ли еще продержится эта великая красота, и неужели придется быть свидетелями ее разрушения?»^{62} Резко критическое отношение Победоносцева к деятельности реформаторов 1860—1870-х годов было в немалой степени вызвано тем, что их начинания грозили разрушить самое важное для него и в политическом, и в чисто человеческом плане. Впоследствии, после своего назначения в 1880 году на пост обер-прокурора Святейшего синода и особенно после вступления на престол Александра III, Победоносцев немедленно свернет секуляризационные начинания предшествующего периода и начнет осуществление беспрецедентной по масштабам программы поддержки Церкви, ставшей важнейшим направлением его правительственной деятельности.

Многие современники так и остались под обаянием личности обер-прокурора, давая о нем положительный отзыв в воспоминаниях. Другие высоко оценивали его человеческие качества, однако разочаровывались в его государственной политике и не знали, как совместить эти два аспекта. Очевидно, причиной этого двойственного отношения были глубинные противоречия, присущие натуре Победоносцева, проявившиеся со всей остротой как в его политической деятельности, так и в идейно-теоретических воззрениях.

Стремясь укрыться от бурь современности в кабинете ученого, в храме, в монастыре, бежать от испорченного, по его мнению, общества на лоно природы, Победоносцев особенно ценил человеческие отношения, проникнутые патриархальной теплотой, основанные на родственных связях. Семья играла огромную роль в личной жизни Константина Петровича, рассматривалась им как важнейший элемент общественного порядка и даже (об этом будет сказано ниже) как образец для выстраивания всей системы государственного управления.

Будущий «некоронованный властитель России» и его супруга Екатерина Александровна (1848–1932), урожденная Энгельгардт, по происхождению принадлежали к разным мирам. Победоносцев вышел из разночинства, а Екатерина Александровна могла похвастаться весьма знатным родством. Ее предки еще в XIV веке переселились из Швейцарии в Силезию, оттуда в Прибалтику, а во второй половине XVI века и в XVII столетии оказались втянуты в водоворот событий, связанных с Ливонской войной и перипетиями Смутного времени в России. Один из Энгельгардтов, Роберт, был во время войны пленен русскими войсками и увезен в Московию. Его сын Вернер во время Смуты поступил на польскую службу, получил поместья на Смоленщине, а после возвращения этих территорий России присягнул царю и принял православие с именем Еремей. Потомки Вернера-Еремея особенно возвысились во второй половине XVIII века благодаря тому, что родная сестра всесильного фаворита Екатерины II Григория Александровича Потемкина (который был родом со Смоленщины) Елена вышла замуж за Василия Андреевича Энгельгардта. Их дети, племянники Потемкина, стали главными наследниками огромного состояния светлейшего князя^{63}.

Разумеется, предки Екатерины Александровны обрели известность не только благодаря богатству и знатному родству — многие из них прославились заслугами на самых разных поприщах: военном, государственном, общественном. Так, сын Василия Андреевича, Василий (1755–1828) командовал крупными соединениями войск в ходе Русско-турецкой войны 1787–1791 годов, дослужился до чина генерал-поручика, а на статской службе — до действительного тайного советника, закончил карьеру сенатором. Его сын Андрей Васильевич (1785–1834) получил чин полковника, участвовал во всех военных кампаниях первой четверти XIX века, включая главные сражения Отечественной войны 1812 года и Заграничных походов русской армии. Бравый офицер приходился Екатерине Александровне дедом. Отец же будущей жены Победоносцева, Александр Андреевич (1822–1887), хотя и начал службу офицером, но рано вышел в отставку и занимал пост мирового посредника[6] в Смоленской губернии, полтавского вице-губернатора, а в начале 1880-х годов благодаря протекции зятя получил должность в таможенном ведомстве.

Хотя к середине XIX века огромное состояние Потемкина, унаследованное его племянниками, в значительной степени было раздроблено, разделено между многочисленными представителями разветвившегося рода Энгельгардтов, Александр Андреевич всё же был весьма состоятельным помещиком. Он владел (лично или совместно с родственниками) имениями в Смоленской, Черниговской и Калужской губерниях, в его собственности находилось свыше двух тысяч крестьян. Однако отмена крепостного права нанесла благосостоянию семейства непоправимый удар. «Мой отец нас совсем разорил», — сетовала в воспоминаниях Екатерина Александровна. По ее мнению, виной тому было чрезмерное народолюбие Александра Андреевича: желая помочь крестьянам, он размежевался с ними на максимально выгодных для них и, соответственно, невыгодных для себя условиях^{64}. Впрочем, причина материального упадка могла быть и гораздо более прозаической: тесть Победоносцева, как и многие русские баре, явно не отличался деловой хваткой и, по словам Константина Петровича, «проведя свою молодость в богатстве и роскоши в широкой помещичьей обстановке, он нажил себе совершенную беспечность характера»^{65}. Так или иначе, к середине 1860-х годов материальное положение семьи Энгельгардт заметно ухудшилось. В этих условиях отец семейства вполне мог счесть не слишком родовитого, но перспективного, успешно делавшего карьеру и близкого ко двору чиновника удачной партией для дочери.

Став супругом Екатерины, Константин Петрович, по сути, взвалил на свои плечи многочисленные проблемы ее родственников, и решать эти проблемы ему пришлось на протяжении десятилетий. Так, глава семейства, пристроенный им в таможенное ведомство, оказался по беспечности втянут в мошеннические махинации, попал под суд и был помилован только благодаря слезному прошению, с которым Победоносцев обратился к Александру III. Сестра Екатерины Александровны Софья (1863–1896) во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов по собственному почину отправилась в качестве медсестры на театр военных действий, переболела тифом и, по словам жены обер-прокурора, «на всю жизнь потеряла здоровье». Не сложилась и семейная жизнь Софьи Александровны — она вышла замуж за полковника Алексея Андреевича Боголюбова, которого вылечила во время войны, однако в 1881 году тот всё же умер от последствий ранения. Оставшись одна, сестра до конца жизни жила в семействе Победоносцевых.

В доме обер-прокурора жил и брат Екатерины Владимир (1862–1910) с женой. Сделавший вполне успешную карьеру (он, как и шурин, окончил Училище правоведения, а затем Академию Генерального штаба, служил в Кавалергардском полку, а к 1905 году состоял чиновником особых поручений при министре внутренних дел), он тем не менее не спешил обзаводиться собственным хозяйством, видимо, предпочитая пребывать под крылом могущественного зятя. Победоносцевы поселили в своем доме и мать Екатерины Александровны Софью Никаноровну, урожденную Огонь-Догановскую (1822—?), заботились о ней во время ее многочисленных болезней. Судя по письмам Победоносцева, не отличалась крепким здоровьем и сама Екатерина Александровна. Однако, несмотря на все тяготы, вызванные проблемами в жизни близких, семья, безусловно, воспринималась Константином Петровичем как важнейшая опора всего жизненного уклада, играла для него роль отдушины, убежища от волнений окружающего мира. Особое значение имели для него отношения с женой.

История брака Победоносцева весьма примечательна и заслуживает того, чтобы рассказать о ней подробнее. С будущей женой молодой чиновник познакомился в 1855 году, когда гостил в имении ее дяди и своего товарища по Училищу правоведения Диодора Андреевича Энгельгардта[7]. Будущей супруге обер-прокурора было в то время всего семь лет. Константин Петрович привязался к девочке, стал руководить ее чтением, помогать в учебе, подолгу беседовать с ней и, по его собственному выражению, «на своем сердце взрастил»^{66}. Когда девочка подросла, привязанность наставника переросла в любовь. Для будущего обер-прокурора такой поворот событий не был случайностью. Всё сильнее сторонившийся людей, к середине 1860-х годов он, видимо, только и мог до конца доверять человеку, чей внутренний мир, склонности, пристрастия были почти целиком созданы им самим. Екатерина Александровна, в свою очередь, испытывала к нему искреннюю привязанность, ставшую залогом прочного брака. Несмотря на значительную разницу в возрасте (22 года), супругов связывало искреннее чувство, ярко отразившееся в воспоминаниях жены обер-прокурора.

Надо сказать, что в глазах современников Екатерина Александровна и Константин Петрович были необычной парой. По воспоминаниям очевидцев, жена обер-прокурора отличалась яркой красотой, а ее муж, как отмечалось выше, даже не достигнув преклонного возраста, производил впечатление мертвенности, «засушенности». Так, журналисту Г. К. Градовскому, встречавшему чету Победоносцевых в 1870-е годы, Екатерина Александровна — «молодая, красивая, статная дама» — показалась «чуть не втрое моложе своего благоверного»^{67}. На волне популярности романа «Анна Каренина», впервые опубликованного в «Русском вестнике» в 1875–1877 годах, у современников даже возникло предположение, что именно Екатерина Александровна и ее муж послужили Толстому прототипами супругов Карениных. Называли и кандидата на роль Вронского — им, по мнению знатоков светской жизни, был блестящий морской офицер Николай Михайлович Баранов (1837–1901), в конце 1870-х годов получивший известность благодаря своим смелым выступлениям против ошибочной, с его точки зрения, политики морского министерства и сблизившийся на этой почве с Победоносцевым. Баранов, по воспоминаниям современников, пользовался успехом у женщин, молва приписывала ему роман с женой будущего обер-прокурора. Впрочем, такой адюльтер едва ли имел место в реальности; во всяком случае, сама Екатерина Александровна в воспоминаниях решительно отрицала ходившие слухи, как и свое сходство с Анной Карениной[8].

Близость, а то и абсолютное тождество взглядов Константина Петровича и его супруги послужили основой для их совместного участия в разного рода просветительских и благотворительных начинаниях, явившегося своего рода продолжением семейного союза. Важнейшим из этих начинаний стало создание в 1889 году Свято-Владимирской женской учительской школы, располагавшейся в петербургском Новодевичьем Воскресенском монастыре. Екатерина Александровна стала ее попечительницей. Чета Победоносцевых вложила в развитие школы немало собственных средств, содержала за свой счет часть учениц, даже отправляла некоторых из них для обучения за границу. Супруга обер-прокурора заботилась об устройстве судьбы выпускниц школы, призванных по окончании курса стать образцовыми учительницами церковно-приходских школ, а в идеале — женами сельских батюшек, обеспечивала некоторых из них приданым. Окончив школу, воспитанницы, рассеянные по разным уголкам необъятной России, поддерживали переписку со своей бывшей благодетельницей. Эти письма, по признанию Победоносцева, служили для него, особенно в конце его пребывания на посту обер-прокурора, во второй половине 1890-х — начале 1900-х годов, важным источником сведений о положении дел в духовном ведомстве^{68}.

Педагог и чиновник Министерства народного просвещения И. Аралов вспоминал о посещении Победоносцевым Свято-Владимирской школы: «Мы наблюдали, как по-отечески ласково этот на вид сухой и апатичный старец обращался с ученицами из самых скромных слоев общества… Общая атмосфера бывала хороша, ибо вся обстановка располагала к незлобивости и искренности и он в то время отдыхал душой»^{69}. Школа и ее ученицы воспринимались обер-прокурором как своеобразный идеальный мир, в котором он с годами стремился проводить всё больше времени. Трудами главы духовного ведомства в школе была устроена домовая церковь, «вся какая-то радостно-светлая», с ликами святых детей (царевича Димитрия, Артемия Веркольского) в иконостасе^{70}. Лишь в этой церкви, по признанию Победоносцева, в конце жизни он мог молиться. При ней, согласно завещанию, в 1907 году сановник был похоронен, а в 1932-м там же упокоилась его жена.

Своих детей у Екатерины Александровны и Константина Петровича не было, что служило для них предметом глубокого горя. Своеобразным окном в мир детства стало для обер-прокурора общение с приемной дочерью Марфинькой, принятой в семью в 1897 году. О приемной дочери Победоносцевых известно сравнительно мало. Согласно воспоминаниям супруги обер-прокурора, новорожденную Марфиньку подбросили в дом ее двоюродной сестры Софьи Васильевны Ланской. Сама Екатерина Александровна предполагала, что подкидыш мог быть незаконнорожденным ребенком одной из дочерей Ланской, Веры^{71}. Так или иначе, девочка осталась в семье Победоносцева, который официально удочерил ее, дав свою фамилию. Приемная дочь заняла важное место в жизни обер-прокурора. В письмах доверенным собеседникам, прежде всего Рачинскому, он постоянно упоминал Марфиньку, сообщал о ее здоровье, а впоследствии и об успехах в учебе, рассказывал, как малышка привыкала к «дедушке», радовалась встречам с ним.

В целом при чтении корреспонденции консервативного сановника, отзывов современников о нем складывается впечатление, что у могущественного «тайного властителя России» то и дело возникало желание уйти в мир детства, навсегда остаться в нем. «Поистине, — писал Константин Петрович Рачинскому, — наболевшая душа от взрослых людей, от всяческой лжи, которой проникнуты все отношения, отрадно отдыхает на детях — и на природе»^{72}. Именно дети были воплощением таких ценимых им качеств, как простодушие, наивность, невинность, непричастность к сложностям и противоречиям общественной жизни. Состояние длительного (в идеале — вечного) детства, по сути, рассматривалось Победоносцевым как оптимальная форма существования социального организма. Подобное мироощущение заметно влияло на деятельность обер-прокурора, отражалось в его сочинениях.

Не менее важное влияние на интеллектуальный облик Победоносцева оказали его научные исследования.

Известный прежде всего как государственный деятель, Константин Петрович сыграл значительную роль и в развитии историко-правовой науки. Главный труд Победоносцева-правоведа — «Курс гражданского права», составленный на основе лекций, прочитанных им в Московском университете, — стал заметным явлением научной жизни России и выдержал в 1868–1896 годах четыре издания. К числу научных трудов Победоносцева принадлежали также «Судебное руководство» (1872), «Исторические исследования и статьи» (1876), «Историко-юридические акты переходной эпохи» (1887), «Материалы для истории приказного судопроизводства в России» (1890), «Указатели и приложения к «Курсу гражданского права»» (1896). Ученые заслуги принесли ему звания почетного члена Санкт-Петербургской и Французской академий наук, Московского, Киевского, Казанского и Юрьевского университетов.

Изучение огромного количества материалов, связанных с историей судебных органов и судопроизводства, имущественных и иных правовых отношений России, позволяло Победоносцеву впоследствии в ходе политической борьбы заявлять о глубокой научной обоснованности своих суждений, подчеркивать их отличие от легковесных, по его мнению, заявлений оппонентов. Вместе с тем следует отметить, что основная часть выводов, к которым он пришел в ходе изучения особенностей исторического развития России, носила в целом пессимистический характер. Главный из них касался глубоких отличий сформировавшегося в России общественного уклада от существовавшего на Западе. Основной причиной этих отличий были неблагоприятные природно-климатические и внешнеполитические условия. Самостоятельное гражданское общество в России так и не возникло, единственным исторически активным началом была государственная власть, которая часто выступала в качестве творца важнейших социально-политических институтов. В рамках сложившихся в стране порядков «все сословия почитались обязанными в отношении к государству, все тяготели к нему не только как к центральной власти, но и как к главному собственнику». То или иное имущество выделялось отдельным лицам и целым сословиям лишь для того, чтобы обеспечить отправление ими государственных обязанностей, и, «оставаясь в частном владении, представляло как бы капитал или фонд государственный»^{73}.

Подобная ситуация, разумеется, невыгодно отличала Россию от Запада, о высоком уровне культуры и прочности самостоятельных исторических традиций которого Победоносцев не раз писал со скрытой (а порой и открытой) завистью. Описание тягот, по воле судьбы выпавших на долю России, порой приобретало у него едва ли не апокалипсический характер. «Огромные, пустые, ровные пространства, — писал Победоносцев, — бедность промыслов, скудость населения — всё это препятствовало людям утвердиться на месте и устроить прочную организацию местных союзов». Рассуждения о хронической бедности и некультурности России, едва ли не полной неосвоенности обширных территорий, о непреодолимости этих недостатков со временем станут постоянно повторяющимся мотивом в письмах, статьях и публичных выступлениях Победоносцева. Страны Запада, по его мнению, находились в совсем ином положении: «Сословия рано получили оседлость, прочное корпоративное устройство с крепким сословным духом, сами выработали для себя сословную организацию, получили участие в государственных делах, явившись перед лицом государства в земских думах»^{74}.

Запад вообще играл в сознании Победоносцева роль своеобразного «друга-врага», в отношении к которому острая, доходившая подчас до ненависти неприязнь перемешивалась с восхищением. Он много писал о невозможности переноса в Россию европейских институтов, критически оценивал некоторые тенденции в современном ему развитии Запада. Резкий протест вызывала у него политика европейских государств по отношению к России в период Крымской войны, Польского восстания 1863–1864 годов, а затем и Восточного кризиса второй половины 1870-х. И в то же время Константин Петрович не мог не сознавать, что самостоятельное развитие общественных сил, составлявшее характерную особенность западной цивилизации, придало тамошним консервативным началам значительно большую прочность, нежели в России. Бывая в Лондоне, Победоносцев восхищался древней, насыщенной событиями историей Англии, «которая в каждом углу, на каждом камне, в каждом учреждении положила могучие следы свои»^{75}. «Выросли же там веками подобные учреждения, и все на двух столбах — вере и послушании, — писал он в 1879 году Е. Ф. Тютчевой о французской общине сестер милосердия. — В результате выходит организм, который глубоко пускает корни в почву, привлекает, поглощает, разрастается»^{76}.

Разумеется, и у сложившейся в России социально-политической системы были не только минусы. Так, поскольку все сословия в той или иной мере наделялись имуществом для отправления обязанностей перед государством, людям не грозило полное обнищание и во взаимоотношениях между сословиями не было ожесточенности, характерной для стран Запада. Даже в недрах самого тягостного для большей части населения института — крепостного права — сохранялась память о его государственном, а не частном происхождении (крестьяне прикреплялись к поместьям дворян, чтобы последние могли исправно нести военную службу). В силу этого, утверждал Победоносцев, «политическое начало» крепостничества «никогда вполне не сливалось с началом юридическим, и потому строгое последовательное развитие идеи о рабстве как совершенном и безусловном уничтожении личности было невозможно». Однако все существовавшие в России социальные порядки оказывались так или иначе связаны с государством, а общество являлось ведомым. Институты, служившие на Западе опорой независимости и социальной активности общественных сил, в России практически не сложились, «вовсе не выработалась идея формального различия между вотчинными и личными правами… не выработалось и понятие о безусловном значении права собственности»^{77}.

В свете подобных рассуждений Победоносцев считал смертельно опасным после отмены крепостного права внедрять в совершенно неподготовленную для этого среду российского общества заимствованные с Запада «отвлеченные начала экономической свободы». В первую очередь это касалось самого многочисленного и в то же время самого уязвимого слоя населения России — бывших крепостных крестьян, которые для Константина Петровича были вроде детей, нуждавшихся в постоянной опеке. В частности, он считал, что крестьянам нельзя было давать право свободно распоряжаться положенными им после отмены крепостного права земельными наделами, даже если они заплатили полную сумму выкупа, поскольку в большей части случаев в основе стремления стать самостоятельным хозяином будет лежать «произвольное желание отдельных личностей… по случайному побуждению». «Можно быть уверену, — твердо заявлял Победоносцев, — что в этих случаях отдельная личность останется беззащитной в нищете, без содействия и помощи». Объявить для крестьян землю «вольным товаром», утверждал он, значило бы «оставить их без всяких средств к удержанию земли, к поддержанию хозяйства, к обеспечению от нищеты и голода»^{78}.

Понятно, что в основе подобных заявлений лежали не столько конкретные экономические выкладки, сколько определенное умонастроение, общее отношение Победоносцева к действительности — его глубокое сомнение в способности русских людей выжить без опеки государственной власти, боязнь отпускать их одних в бурные волны рыночных отношений. Тревога за русских людей порой перерастала в острое чувство жалости с нотками безнадежности. «Бедный мы, бедный народ, сироты Господни, овцы без пастырей!.. — писал обер-прокурор Е. Ф. Тютчевой в 1881 году. — Есть что-то таинственное и роковое в этой нашей бедности, в отсутствии всяких у нас запасов и сбережений, кроме церковного предания». «Мы без власти пропали, вот почему необходимо держаться нам за власть», — заявлял он И. С. Аксакову в том же году, поминая «славянскую беду» — «бить своих», из-за которой славян «прижимают» немцы^{79}.

Победоносцеву приписывают и еще более резкое высказывание о России: «Это ледяная пустыня без конца-края, а по ней ходит лихой человек»^{80}. Можно, конечно, усомниться, что сказаны были именно эти слова, поскольку афоризм приводится по воспоминаниям известной писательницы Серебряного века Зинаиды Николаевны Гиппиус, а та слышала его от своего мужа Дмитрия Сергеевича Мережковского, причем оба могли добавить что-то от себя. Однако сходные фразы, пусть и не в столь резкой формулировке, довольно часто встречаются в письмах Победоносцева.

Выступая против предоставления бывшим крепостным права свободно распоряжаться их наделами, Константин Петрович поддерживал сохранение крестьянской общины, что отчасти сближало его со славянофилами. С «московскими славянами», как отмечалось выше, правоведа связывали и многочисленные личные контакты, и, в некоторых случаях, дружеские отношения. Однако если Победоносцев и был славянофилом, то в сугубо охранительном духе и, по словам известного историка-богослова Георгия Васильевича Флоровского, «без всякой метафизической перспективы». Использование существующих институтов для конструирования каких-то широкомасштабных планов на будущее казалось ему опасным. Для него была неприемлема «политическая мечтательность, чающая обрести в общине какую-то нормальную (идеальную. — А. П.) форму хозяйственного быта». Данный институт Победоносцев поддерживал по чисто прагматическим соображениям — как дающий возможность предотвратить обнищание крестьянства, однако отказывался придавать ему какую-то этическую или идеологическую окраску, видеть в нем залог самобытности России. Общинная форма хозяйства, заявлял Победоносцев, была характерна в прошлом для многих стран мира и почти везде пережила процесс распада; та же участь «готовится, надобно полагать, общинному землевладению повсюду». Вместе с тем вмешиваться в действие безличных исторических процессов он считал самонадеянным и опасным: «Не настало еще время прямо или косвенно способствовать разложению общинного землевладения… Время это придет само собой (курсив мой. — А. П.), с естественным развитием производительных сил и с изменением хозяйственных условий»^{81}.

В целом консерватор весьма скептически относился к возможности воздействия человека на ход исторического развития, попыткам изменить его направление, всяким проявлениям инициативы в этой сфере. История сама, когда приходит время, всё расставляет по своим местам или, по крайней мере, дает обществу ясные сигналы для начала действий; дело людей — терпеливо ждать этих сигналов. Так, в начале XVIII века не было никаких симптомов начала разложения крепостнической системы, а потому прав был Петр I, когда не только не отменил этот институт, но и способствовал его усилению. При всей нравственной неприглядности крепостничества слепые, имперсональные силы истории еще не подготовили почву для его падения, а поэтому с ним надобно было мириться: «Эта форма, видимо, еще не одряхлела, еще не пережила своего содержания; в противном случае она распалась бы или под ней для нас заметны были бы в обществе следы того внутреннего брожения, под влиянием которого распадаются устаревшие формы»^{82}.

История представлялась Победоносцеву процессом, лишенным морального измерения, который следовало не оценивать или переоценивать с позиций того или иного идеала, а принимать в сложившихся формах, пусть даже иногда они и шокировали наблюдателя своей неприглядностью. «Вообще нам кажется, — заявлял он, — что одно только признание той или другой политической меры насильственной само по себе еще недостаточно для того, чтобы осудить ее с исторической точки зрения. Нравственное чувство оскорбляется всяким насилием; но одно нравственное чувство не может служить надежным руководителем историку при обсуждении политической деятельности исторического лица: иначе придется осудить и признать пагубной всякую правительственную меру только потому, что она сопряжена с насилием; это было бы несправедливо. Царство духа, мира и любви покуда не от мира сего». Говоря об исторической роли Русской православной церкви, Победоносцев особо подчеркивал, что она «стремилась не к изменению политических учреждений и форм общественного быта», а старалась «распространять дух любви и мира» «в пределах учреждений существующих… твердо держась законных форм»^{83}.

При подобном подходе широкое применение властью принуждения вовсе не вызывало у Победоносцева протеста. Главное, чтобы оно совершалось во имя общегосударственных целей, а не «грубого, личного произвола». Придание самодержавию предельно жестких форм, характерное для деятельности Петра I и вызывавшее резкое осуждение со стороны славянофилов, Победоносцевым воспринималось спокойно: царь просто «воспользовался для своих государственных целей учреждением, которое нашел готовым в быте своего отечества»^{84}. Представления, которые вызревали у Победоносцева в ходе его академических штудий — своеобразный культ государственной власти, приписывание ей черт демиурга, — вместе с крайне скептическим отношением к свойствам человеческой натуры впоследствии вошли в состав его политических воззрений и оказали значительное воздействие на его деятельность в качестве высокопоставленного сановника. Безусловно, очень значительное влияние на эту деятельность оказала и критическая оценка Победоносцевым реформ, демократических начал, подпитывавшаяся его впечатлением от общественно-политического развития как России, так и Запада.