Глава пятая ВРЕМЯ КОНФЛИКТОВ
Вторую половину 1880-х годов можно назвать апогеем влияния обер-прокурора и на правительственную политику, и, в известной степени, на общественную жизнь. Победоносцев продолжал пользоваться значительным авторитетом в глазах царя, а облик общества, казалось, неуклонно перерождался под влиянием идей, которые считал необходимым внедрять благочестивый глава духовного ведомства. Росли численность духовенства и количество церковных школ для народа, строились новые храмы и основывались монастыри, создавались братства — союзы клириков и мирян с просветительскими и благотворительными целями. По стране прокатилась волна масштабных церковно-общественных празднеств, влияние деятельности духовного ведомства чувствовалось и за рубежом — на Балканах, на Ближнем Востоке и в других регионах. Будучи связаны в первую очередь с официальной сферой, эти явления и процессы отчасти опирались и на изменения в сфере общественной — рост консервативных настроений, усиление внимания к Церкви. «Время для делателей на ниве Божией было на редкость благоприятное, — писал об этих годах историк и современник событий Стефан Григорьевич Рункевич. — Все интересовались церковными делами, вместе со знакомством с Церковью повысилась религиозность… само духовенство как-то воспрянуло»{386}.
Стремясь активизировать деятельность Церкви, усилить ее влияние на жизнь общества, Победоносцев, разумеется, не мог обойтись без содействия административных структур духовного ведомства, прежде всего — Святейшего синода. Высший церковный орган управления, учрежденный еще в 1721 году после отмены патриаршества, официально считался постоянно действующим церковным собором, на деле же представлял собой бюрократическую структуру. Члены Синода, высшие духовные лица, вызывались к присутствию и увольнялись из него по повелению монарха. В руках представителя светской власти, обер-прокурора, первоначально призванного лишь контролировать законность решений Синода и определять их соответствие интересам государства, к середине XIX века сосредоточилась основная часть управленческих функций в рамках духовного ведомства. С 1830-х годов Синод располагался в величественном здании на Сенатской площади, перестроенном по проекту Карла Росси, составляя единый комплекс со зданием Сената, с которым был соединен триумфальной аркой. Окруженное внешним почетом, в реальности духовное ведомство всё в большей степени превращалось в ширму, скрывавшую всевластие светского чиновничества, из-за кулис руководившего церковными делами и державшего духовную иерархию под жестким контролем.
Нет необходимости объяснять, какой ущерб такое положение дел наносило Церкви. Деятельность высшего церковного управления, призванного быть для верующих непререкаемым духовным авторитетом, постепенно приобретала формальный характер, бюрократизировалась. Сам же этот орган, а вместе с ним и церковные иерархи утрачивали влияние на общество. Среди архиереев росло недовольство своим приниженным, по сравнению со светской бюрократией, положением, в том числе и тем, что многие из занимавших пост обер-прокурора позволяли себе весьма бесцеремонно обращаться с иерархами. К концу XIX века не было недостатка в проектах, нацеленных на преобразование церковной системы управления, в том числе и исходивших от близких по духу к Победоносцеву славянофилов. Предполагалось перестроить эту систему на началах выборности, самоуправления и децентрализации, свести функции светской бюрократии исключительно к надзору за законностью действий духовной иерархии. Константин Петрович, всей душой преданный Церкви, тем не менее в силу своего консерватизма настороженно относился к проектам преобразования ее управленческих институтов. И всё же после назначения Победоносцева в духовное ведомство у архиереев, наслышанных о его благочестии, возникли надежды на изменения к лучшему: возможно, новый обер-прокурор именно благодаря собственной религиозности сможет решить застарелые церковные проблемы.
По словам одного из видных духовных деятелей, архиепископа Тверского Саввы (Тихомирова), Победоносцев в 1880 году «встретил во всех слоях общества самое живое горячее сочувствие; во весь голос превозносили его похвалами во всех отношениях и все ожидали от его просвещенной и вполне христианской деятельности на новом поприще самых благих плодов»{387}. Однако влияние факторов, благоприятствовавших начинаниям нового обер-прокурора, довольно быстро исчерпалось. Связано это было в том числе и с последствиями действий самого обер-прокурора, утопичностью многих его идейных установок, касавшихся как вопросов управления духовным ведомством, так и других направлений государственной и церковной политики. Может быть, наиболее отчетливо эта утопичность проявилась в его попытке придать самодержавию «живой» и «неформальный» характер собственным напряженным трудом и личным вмешательством во все вопросы, попадавшие в сферу его внимания. «Мне кажется, — замечал Половцов, оценивая управленческий стиль Победоносцева, — его самолюбию очень льстит то, что к нему обращаются по делам, не имеющим ничего общего с его официальными обязанностями»{388}.
Дело здесь было главным образом не в лести и самолюбии, хотя их значение для обер-прокурора тоже нельзя сбрасывать со счетов. Решение самых разнообразных дел, в том числе не входивших в его компетенцию, было принципиально важно для Победоносцева, считавшего, что самодержавие должно зиждиться на «небюрократических», «живых» началах; поток обращений к обер-прокурору по разным вопросам служил в его глазах доказательством успешной реализации этих принципов. В реальности же, конечно, исправить пороки сложившейся к тому времени системы управления такими методами было нельзя. Пытаясь браться абсолютно за всё, Константин Петрович оказался буквально затоплен морем людей и бумаг, вынужден был импровизировать, не мог сосредоточиться на действительно важных, крупных вопросах, что, безусловно, отрицательно сказывалось на качестве его управленческой деятельности.
Обуревавшее Победоносцева искреннее желание справиться с застарелыми проблемами государственной политики путем привлечения людей со стороны, стремление увидеть эти проблемы глазами человека честного, духовно близкого народу, пусть и не обладающего специальными знаниями, в большинстве случаев давали обратный эффект и нередко имели разрушительные последствия для государственной политики, ставили страну на грань серьезных кризисов, в том числе международных. Именно таков был результат описанного выше «дела Ашинова», в котором обер-прокурор принял непосредственное участие. «Достаточно подлой интриги мерзкого Победоносцева, — раздраженно писал по этому поводу в дневнике советник министра иностранных дел Владимир Николаевич Ламздорф, — чтобы сбить его (Александра III. — А. П.) с правильного пути и заставить броситься в какое-нибудь рискованное мероприятие»{389}.
В правительственных кругах у бывшего воспитателя императора складывалась репутация человека странного, склонного вмешиваться в компетенцию других ведомств даже в ущерб собственному, причем мотивы этого вмешательства многим коллегам-сановникам были не очень ясны. «Своими церковными делами мало занимается, больше чужими, и часто невпопад»{390}, — записала в дневнике хорошо информированная хозяйка великосветского салона генеральша Александра Викторовна Богданович. В делах же духовного ведомства постепенно становился всё более заметен явный разлад. В хаотическом состоянии нередко пребывали даже его столичные учреждения. Сам царь, явившись дважды — в 1887 и 1888 годах — в Александро-Невскую лавру, застал там беспорядок и даже не был никем встречен. К подобным результатам, безусловно, вела присущая Победоносцеву манера заниматься всем сразу. Однако у проблем руководства Синодом были и более глубокие причины. В сущности, здесь начали выходить на поверхность заложенные в системе взглядов обер-прокурора противоречия, которые неуклонно подтачивали изнутри его программу оживления общественной деятельности Церкви.
Созданный Победоносцевым идеал «скромного труженика» провинции, пастыря и учителя, работающего «в меру сил своих» «в своем углу», не задающегося вопросами общего характера, — идеал, на котором во многом основывалась система воззрений, — был в значительной степени вымыслом, идеологическим конструктом, крайне редко встречающимся в действительности. Более или менее полно этому идеалу соответствовали два главных советника обер-прокурора в вопросах педагогики — С. А. Рачинский и Н. И. Ильминский. Однако оба деятеля — крупные ученые, профессора — ушли из мира науки, культуры, из жизни образованного общества в сферу начального образования, руководствуясь определенным идеологическим посылом, были людьми не столько «простыми», сколько «опростившимися». Что же касается основной массы провинциальных тружеников — сельских педагогов, клириков, членов их семей, — то они, как правило, были совсем не против своего подъема по социальной лестнице и приобщения к сфере высокой культуры, искусы которой пугали российского консерватора. Более того, многие из тех, кто, по Победоносцеву, «смиренно работал в своем углу», выступали и за сближение со светским обществом (по мнению обер-прокурора — испорченным, несшим в себе семена разложения), и за улучшение своего материального положения, и за расширение своих личных и общественных прав. У главы духовного ведомства все эти явления вызывали настороженность, а то и откровенное неприятие.
Вообразив себе, по словам журналиста и историка Бориса Борисовича Глинского, «идеал пастыря Церкви, стойкого в вере, в исторических национальных традициях, скромного и тихого»{391}, Победоносцев с большой опаской относился к перспективе улучшения материального быта таких людей, грозившей, по его мнению, разрушить присущую им простоту воззрений и образа жизни, своеобразный аскетический настрой. Активно обсуждавшиеся в прессе на рубеже 1870—1880-х годов проекты повышения оплаты труда белого (приходского) духовенства вызывали у консервативного сановника неприкрытое раздражение. «Ни к какому делу не дают приложить мерку духа, — высказывал он свое возмущение Е. Ф. Тютчевой, — ибо повсюду известна одна только мерка, пошлая, фальшивая мерка — улучшение быта!»{392}
Еще больший гнев консерватора вызывали выступления за расширение общественных прав белого духовенства, в которых он видел недопустимые проявления «поповского самолюбия». «Надутое понятие о свободе повсюду и во всём, искаженное из духовного в материальное, — писал Победоносцев в 1879 году о газете «Церковно-общественный вестник», особо активно отстаивавшей права духовенства, — раздражение противу всего, что не подходит под это понятие, с самым легкомысленным, чудовищным обобщением выводов из сплетен и скандальных историй»{393}. Конечно, до назначения на пост обер-прокурора и особенно до воцарения Александра III Победоносцев ничего не мог с этим поделать, но после 1 марта 1881 года для всех выступавших в защиту «поповского самолюбия» настали тяжелые времена. «Церковно-общественный вестник», в частности, оказался подчинен духовной цензуре и в 1885 году вынужден был закрыться.
Требования расширения общественных прав духовенства, переустройства внутрицерковных порядков на основе выборных и представительных институтов были неприемлемы для обер-прокурора, даже если исходили от духовно близких ему людей, в частности славянофилов. Все формы общественного устройства, хоть как-то соприкасавшиеся с ненавистной Победоносцеву демократией, обладали, с его точки зрения, столь разрушительным потенциалом, что грозили до неузнаваемости переродить и исказить облик даже самых консервативных социальных институтов, включая духовенство. «Идеалисты наши, — раздраженно писал обер-прокурор в начале 1880-х годов Е. Ф. Тютчевой о славянофилах, — проповедуют… соборное управление Церковью посредством иерархов и священников. Это было бы то же самое, что ныне выборы земские и городские, из коих мечтают составить представительное собрание для России»{394}.
Духовенство с точки зрения возможного участия в общественно-политической деятельности, в выборных институтах представляло собой, по мнению Победоносцева, «почву дряблую, сырую», и вверять таким людям какие-либо серьезные права в рамках системы управления значило бы полностью эту систему разрушить. Соприкосновение с институтами демократии лишь испортит духовных лиц, внесет в их среду разногласия, раздоры. «Какой сон они (славянофилы. — А. П.) видели в глубине веков о соборном самоуправлении! — возмущался обер-прокурор в письме епископу Амвросию. — Попробовали бы они хоть на неделю это самоуправление, коего зерно видят в съездах [епархиального духовенства]! Закаялись бы просить!»{395} Руководствуясь подобными соображениями, Победоносцев на посту главы духовного ведомства не только не расширил корпоративные права белого духовенства, но и заметно их сократил. Упомянутые в письме Амвросию епархиальные съезды — органы самоуправления клира, существовавшие с 1860-х годов, — он предполагал ликвидировать, и, хотя в конце концов решил не прибегать к столь решительной мере, их компетенция всё же была существенно ограничена. Отменялась выборность благочинных — священников, надзиравших за церковными округами в составе епархии. Значительно ограничивалась возможность епархиального духовенства влиять на управление духовно-учебными заведениями.
При этом, конечно, нельзя сказать, что Победоносцев не понимал необходимости повышения роли духовенства в общественной жизни, активизации его социальной деятельности. Те духовные лица, которые, как считал обер-прокурор, достойно действовали на общественном поприще и взгляды которых соответствовали его собственным воззрениям, получали от него адресную поддержку. Однако без мер общего характера, которые обеспечили бы клиру достойный социальный статус, закрепили бы его корпоративные права, активизировать его деятельность, видимо, было невозможно. Духовенство всё чаще жаловалось на свою социальную приниженность, вяло и неохотно подключалось к мероприятиям, инициированным Победоносцевым. Последнему же оставалось лишь сетовать на пассивность священнослужителей, причин которой он, видимо, искренне не понимал. «Много тяжкого, — писал он Рачинскому, — в инерции или даже в глухом противодействии нашей духовной среды — и Боже! Какие крепкие нервы надо иметь и сколько терпения, чтобы в ней вращаться и действовать»{396}.
Если на ограниченность своих общественных прав белое духовенство отвечало пассивным сопротивлением политике обер-прокурора, то материальное положение становилось для него предметом крайнего раздражения, а то и озлобления. Традиционный способ обеспечения клира — плата за требы — в силу ряда причин в пореформенную эпоху уже не срабатывал. Духовные лица, стремившиеся дать детям лучшее образование, повысить собственный культурный уровень, нуждались в дополнительных средствах и всё чаще жаловались на «скупость» прихожан (в основном крестьян). Последним же зачастую был непонятен смысл завышенных, с их точки зрения, запросов духовных лиц. Возможно, сгладить напряженность помогло бы назначение клиру постоянного обеспечения от прихода с введением выборности клириков прихожанами, как предлагали славянофилы. Однако для обер-прокурора этот путь решения проблемы был совершенно неприемлем. По его мнению, как дела управления церковными институтами нельзя было вверять самим духовным лицам, так и в рамках прихода решение важных вопросов невозможно было передать рядовым прихожанам. Соприкосновение с выборными, представительными механизмами немедленно вывело бы на первый план все худшие качества этого социального слоя. Немыслимо, заявлял глава духовного ведомства, допустить принцип выборности «в такую среду, где за ведро водки можно собрать какую угодно заручную, где всем на селе орудует мошенник-писарь, жид-кабатчик или мужик-мироед»{397}.
Проект перевода духовенства на казенное жалованье, особенно популярный среди самого клира, также воспринимался обер-прокурором без энтузиазма. Наличие казенного оклада казалось ему признаком чиновничьего статуса, что противоречило исконной патриархальной простоте и доверительности отношений между клиром и мирянами. Вообще все хлопоты об улучшении быта провинциальных тружеников Церкви воспринимались Победоносцевым как нечто избыточное, излишнее — для него бедность вовсе не была пороком, ведь она гарантировала «чистоту» и «простоту» воззрений, ассоциировалась с такими возвышенными качествами, как идеализм и подвижничество. В письмах Константина Петровича часто мелькали едва ли не идеализация материальной скудости, любование неприхотливостью провинциального быта. «В нищете, в бедности, в лишениях — вот где надо искать их (подлинных подвижников. — А. П.), а не в чиновных рангах!»{398} — восклицал Победоносцев в письме Рачинскому. Дабы уберечь таких провинциальных тружеников от полной материальной деградации, он использовал свой излюбленный прием — стремился отыскать и индивидуально поощрить каждого усердного работника. Прибегать же к мере общего характера обер-прокурор явно считал излишним, поскольку это якобы придаст религиозной деятельности характер «машинного производства».
Однако в рамках функционирования крупных социальных организмов, институтов общегосударственного масштаба, к числу которых, безусловно, относился приходской клир, радикально изменить ситуацию путем точечных действий было невозможно. Неизбежным становилось ее законодательное изменение, и во второй половине 1880-х годов Победоносцев был вынужден заявить о необходимости такого шага — перевода духовенства на казенное жалованье. С 1893 года на эти цели начали перечисляться ассигнования из государственного бюджета, и к 1904-му их сумма была доведена до 11 744 435 рублей. Однако решить материальные проблемы приходского духовенства таким образом было невозможно. К концу обер-прокурорства Победоносцева дотации от казны получали лишь около 60 процентов клириков, причем на причт (священно- и церковнослужителей) каждого храма приходилось в среднем около 430 рублей, что было совершенно недостаточно для сколько-нибудь обеспеченного существования{399}.
Ситуация осложнялась тем, что многие инициированные Победоносцевым начинания — развитие проповедничества и миссионерской деятельности, учреждение церковных школ для народа и др. — ложились всей тяжестью именно на приходское духовенство, требуя от него значительно более напряженного труда, почти не стимулировавшегося материально. Духовенство отвечало пассивным сопротивлением, которое обер-прокурор пытался переломить прямыми административными предписаниями, наказаниями, ужесточением дисциплинарных мер, что, в свою очередь, вызывало еще более негативную реакцию со стороны клириков. Таким образом закручивалась спираль взаимного недовольства. Многие современники отмечали, что за внушительным официальным фасадом церковной политики, проводимой Победоносцевым, всё чаще скрывалась крайне неприглядная реальность. «Говоря во всеподданнейших отчетах в возвышенных выражениях о Церкви Божией и ее служителях, — писал А. Ф. Кони, — он (Победоносцев. — А. П.) допускал существование условий, в которых росли среди духовенства чувства обиды и ненависти к светской власти»{400}. Неудивительно, что в 1905 году, когда в России разразится революция и власть обер-прокурора ослабнет, белое духовенство (по крайней мере, его столичная верхушка) немедленно выступит против режима Победоносцева и потребует переустройства внутрицерковных порядков именно на тех началах, которые он отрицал.
Сталкиваясь с недовольством массы рядовых клириков, обер-прокурор постепенно втянулся и в конфликты с архиереями, хотя к этой части церковной иерархии он поначалу относился с гораздо большим пиететом, чем к белому духовенству. Если последнее у обер-прокурора попадало (нередко небезосновательно) под подозрение в стремлении к «обмирщению», расширению своих корпоративных прав путем введения элементов самоуправления, то архиереи уже в силу своего монашеского статуса были, по мнению главы духовного ведомства, невосприимчивы к подобным соблазнам. «Владыки» в глазах Победоносцева являли собой воплощение начал власти, церковности, аскетизма и строгой иерархической дисциплины — всего того, что противостояло индивидуализму, самомнению и погоне за материальными благами, охватившим, с его точки зрения, пореформенную Россию. Именно к архиереям отошло большинство компетенций, которых в процессе проведенных по инициативе Победоносцева преобразований лишились приходское духовенство и корпорации духовно-учебных заведений: выборы благочинных, созыв епархиальных съездов, определение их состава и повестки дня, назначение большинства начальствующих лиц и решение ключевых вопросов по управлению духовными академиями и семинариями. На должности ректоров духовно-учебных заведений при Победоносцеве начали назначаться преимущественно монахи, с 1883 года прекратилось присутствие в Синоде представителей белого клира[23].
Расширяя власть иерархов над белым духовенством и духовно-учебными заведениями, обер-прокурор осуществил ряд мер для укрепления их позиций. Наиболее решительным шагом в этом направлении был созыв архиерейских соборов, который ранее отвергался светской бюрократией как недопустимое покушение на основы системы церковно-государственных отношений, введенной в России при Петре I. В 1884 году по инициативе Победоносцева состоялись съезды епископов в Киеве и Санкт-Петербурге, спустя год — в Казани и Иркутске. Предметами обсуждения на них служили главным образом вопросы активизации миссионерской деятельности, борьбы с иноверием и религиозным инакомыслием.
Созыв архиерейских соборов встревожил представителей светской бюрократии, увидевшей в нем «клерикальные» тенденции и едва ли не попытку подчинить государство Церкви. Министр внутренних дел Дмитрий Андреевич Толстой, ранее в течение долгого времени занимавший пост главы духовного ведомства, негодовал по поводу окружного послания Киевского собора, которое начиналось словами «Божьей милостью», но ни слова не говорило о царской власти. «Победоносцев — делегат попов или, правильнее, монахов, перед правительством, а не правительства у духовной власти, — заявил Толстой. — Не так определяется власть синодального об[ер]-прокурора в Духовном регламенте»{401}. Во многом по настоянию архиереев Победоносцевым было принято большинство мер, нацеленных на подчинение церковным нормам быта, нравов, повседневной жизни. Подобные тенденции, вместе с проглядывавшими в облике обер-прокурора «монашескими» чертами, его страстью к произнесению речей-проповедей побуждали многих современников видеть в нем не просто правительственного чиновника, а некого неформального главу церковной иерархии, едва ли не «русского папу», претендующего на особое положение в рамках системы церковно-государственных отношений. Что же касается самих архиереев, то в их среде политика Победоносцева вызвала поначалу самое жаркое одобрение, однако вскоре между ними и обер-прокурором начали нарастать разногласия, а затем и открытая неприязнь. С чем это было связано?
Прежде всего, следует отметить, что епископы, почувствовав рост внимания к ним со стороны государственной власти, немедленно начали требовать всё большего расширения своих полномочий, заявляя, что им надо дать право самостоятельно распоряжаться государственными средствами, ассигнованными на жалованье духовенству их епархий, формировать свой управленческий аппарат без контроля сверху. Некоторые епископы требовали ввести систему митрополичьих округов с автономным управлением. Подобные предложения, грозившие подорвать основы сложившейся в России со времен Петра I синодальной системы, испугали Победоносцева, и он начал ограничивать активность чересчур, с его точки зрения, активных епископов: без объяснения причин удалять их из Синода, пресекать их общение с царем.
Защита Победоносцевым основ синодальной системы, противоречившая, казалось бы, его многочисленным апелляциям к самобытным началам русской истории, в том числе и к допетровской старине, не была случайностью. При всём своеобразии его церковно-политической концепции он всё-таки был не «русским папой», а государственным чиновником и поступиться прерогативами светской власти не мог. Однако дело было не только в чиновничьем статусе Победоносцева. Крайне скептически относясь к свойствам человеческой натуры, к возможности всякой самостоятельной, неподконтрольной деятельности, консервативный сановник должен был распространить подобный подход и на архиереев — самую, казалось бы, духовно близкую ему группу служителей Церкви. «Владыки» в его представлении в конечном счете ничем не отличались от остального русского общества — незрелого, нуждающегося в постоянной опеке и указаниях. Они ни в коем случае не могли действовать без внешнего руководства, были неспособны сами защитить себя от натиска извне и, получив свободу, попросту погубили бы себя, не сумев воспользоваться ею. По словам Победоносцева, относительный мир в Синоде царил только благодаря обер-прокурору. Освободившись же из-под его опеки, архиереи немедленно начали бы «изводить друг друга наветами, интригами и враждой» и попали бы, «уже беззаконно, под длительную опеку — всякой власти, всякого министра и губернатора, под опеку каждого ведомства, под опеку бесчисленных газет и журналов»{402}.
Предоставленные иерархам в 1880-е годы привилегии, в частности право собираться на соборы, во многом оказались — и это вскоре стало ясно им самим — фикцией, фасадом, за которым скрывалось традиционное всевластие обер-прокурора. Искренне не понимая необходимости сопоставления разных точек зрения, коллективного обсуждения принципиально важных вопросов, Победоносцев стремился ограничить задачу архиерейских соборов выявлением тех способов и средств, с помощью которых будут осуществлены им самим заранее намеченные цели. Так, при организации Киевского собора он жестко определил повестку дня (принятие пастырского послания о сектантстве), отвергнув все попытки архиереев поставить вопросы более общего характера: об отношении к иноверию (католицизму), о взаимоотношениях православной паствы и духовенства и уж тем более об основах синодальной системы. Внешне обер-прокурор своей цели добился — по словам одного из участников собора, близкого к Победоносцеву архиепископа Херсонского Никанора (Бровковича), архиереи в ходе собора обсуждали церковные проблемы, «заботливо обходя, к счастью, устройство Св[ятейшего] Синода и вообще устройство управления русской Церковью»{403}. Однако результаты такого обсуждения оказались ничтожны: подготовленное архиереями послание, по словам самого обер-прокурора, ограничивалось общими местами и перекладывало всю ответственность в сфере борьбы с сектантством на светскую власть и высшее церковное управление. Вскоре Победоносцеву стало ясно, что его замысел архиерейских соборов закончился неудачей, и после 1885 года их созыв прекратился.
Сталкиваясь с нежеланием обер-прокурора вернуть им реальную власть, расширить их управленческие прерогативы, архиереи, как и белое духовенство, перешли к тактике пассивного сопротивления начинаниям Победоносцева, что вызвало у него недоумение, раздражение, а затем и сильнейший гнев. Стремясь сломить сопротивление церковных иерархов, обер-прокурор вел себя с ними всё более бесцеремонно — переводил из одной епархии в другую без объяснения причин, удалял из Синода, подвергал негласному контролю со стороны своих доверенных лиц.
Порой свою неприязнь к епископам обер-прокурор проявлял в открытых и даже скандальных формах. В разговорах с сановниками, общественными деятелями он не скупился на крайне резкие отзывы об иерархах, не стеснялся порицать их даже в присутствии духовенства их епархий. А. Ф. Кони вспоминал, как провинциальному архиерею, желавшему продлить отпуск в столице для лечения, глава духовного ведомства при всех громко заявил: «А вы бы, владыко, лучше ехали домой в свою епархию. Ну чего вам здесь оставаться. Ведь в карты-то играть и там можно!»{404} В свою очередь, среди архиереев нарастало недовольство не только самим обер-прокурором, но и всей олицетворяемой им системой церковно-государственных отношений.
Неуклонно накалявшуюся атмосферу системы церковного управления к тому же подогревал зревший в среде преподавателей духовно-учебных заведений протест против ограничения их корпоративных прав, стеснения свободы научного поиска. Еще более резкие формы обретало недовольство семинаристов; его отражением стали участившиеся волнения в духовно-учебных заведениях, постоянно обнаруживаемые там проявления политической неблагонадежности. В 1890-е и особенно в начале 1900-х годов волнения в духовной школе приобрели характер эпидемии. «С семинариями плохо, — жаловался Победоносцев в письме Рачинскому в 1895 году. — А крепкие люди точно вывелись, и власть меняется постоянно»{405}.
Результатом политики, проводившейся Победоносцевым, стало нарастание тесно переплетавшихся глубинных противоречий, которые неизбежно должны были выйти на поверхность в период глобальных социально-политических потрясений. Так и произойдет в годы революции 1905–1907 годов, причем описанные выше конфликты дополнятся теми, которые будут связаны с действиями главы духовного ведомства в отношении иноверия и религиозного инакомыслия.
Пожалуй, взаимоотношения с представителями иноверия и религиозного инакомыслия стали той сферой, где воззрения обер-прокурора столкнулись с реальностью в наиболее резкой и болезненной форме, что повлекло за собой последствия, особенно разрушительные для основ российского социального и политического порядка. Известия о религиозных преследованиях, широко распространявшиеся в России и за рубежом, способствовали складыванию на рубеже XIX–XX веков образа самодержавной государственности как режима исключительно репрессивного, подвергавшего подданных самым изощренным гонениям, в том числе за религиозное инакомыслие. За самим же Победоносцевым вследствие этого закрепилась репутация человека крайне жестокого и безжалостного, фанатика, «великого инквизитора».
Для подобных умозаключений имелись основания. Глава духовного ведомства действительно проявлял упорство в проведении вероисповедной политики, отстаивал ее буквально до последних моментов пребывания у власти и в большинстве случаев отказывался идти на уступки даже тогда, когда это было выгодно ему по тактическим соображениям. Ничто не могло поколебать «русского Торквемаду» — ни ссылки на обострение социально-политической ситуации в стране, ни указания, что своими действиями он лишь подрывает основы того режима, который взялся защищать.
Чем же объяснялась столь бескомпромиссная позиция, в большинстве случаев действительно шедшая вразрез с интересами самодержавия в долговременной перспективе?
Одна из причин носила доктринальный, мировоззренческий характер: признание свободы совести грозило обрушить всю идейно-политическую конструкцию, лежавшую в основе действий Победоносцева. По его мнению, «простые люди», воззрения которых служили наиболее прочной основой традиционного государственного порядка России, именно в силу своей «простоты» оказались бы беспомощны перед натиском иноверных пропагандистов, если бы деятельность последних не возбранялась. Будучи неспособны отделить религиозное от государственного и национального, простолюдины, отпав от православия, немедленно превратились бы во врагов Российского государства и русской народности. Подобные соображения заставляли Победоносцева изо всех сил сопротивляться введению в России свободы совести.
Но дело было не только в этом. Можно предположить, что консервативный сановник в силу особенностей своего мировосприятия, вынесенного из родительского дома интеллектуального багажа до конца не понимал всей глубины причин, вызвавших развитие религиозного инакомыслия в пореформенной России, объясняя его просто — злонамеренными происками врагов господствующей Церкви и «темнотой» народных масс, в то время как в реальности оно было обусловлено значительно более серьезными факторами — сдвигами в фундаментальных основах российского жизнеустройства, последовавшими после Великих реформ.
Характерным было отношение обер-прокурора к так называемой пашковщине — близкому по духу к баптизму религиозному течению рационалистического толка, распространявшемуся с 1870-х годов сначала в столичном высшем свете (возглавлялось богатым аристократом, отставным полковником Василием Александровичем Пашковым), а затем и среди простолюдинов нечерноземных губерний. В глазах Победоносцева пашковщина — впрочем, как и другие виды инаковерия — являла собой «нечто в роде одностороннего помешательства»; ее вожди, не знающие «ни своей веры, ни своего народа», взялись пропагандировать еретическое учение, не стесняясь «подкупать бедный народ подарками и материальными пособиями». В результате «они развели уже в разных губерниях, по городам и в особенности по селам, или узких невежественных фанатиков, ругающихся над Церковью… или толпу лицемеров промышленников, которые, не ценя вообще веры какой бы то ни было, притворством нанимаются в службу Пашкова в виде его агентов и разносят отрицательные учения в невежественной среде, которую вообще нетрудно смутить баснями всякого рода»{406}.
Отпадение от господствующей Церкви, доказывал Победоносцев, неизбежно ведет и к протесту против государства, потере политической благонадежности, в какие бы внешне традиционные формы религиозное инакомыслие ни облекалось. Именно такая судьба, считал обер-прокурор, и постигла старообрядчество — самое старое и массовое направление русского инаковерия, которое во второй половине XIX века переживало заметный рост и к компромиссу с которым склонялись многие представители российского консерватизма, в частности близкие Победоносцеву по духу славянофилы. Под покровом внешней приверженности историческим традициям, заявлял глава духовного ведомства, в среде старообрядчества давно развиваются низменные тенденции, превратившие его в орудие политической оппозиции. «Простые люди из раскола и не подозревают, — писал он Е. Ф. Тютчевой, — что во главе их становятся, с одной стороны, мужики-кулаки, преследующие личные свои цели властолюбия и своекорыстия, с другой стороны — журналисты… Кто вопиет о свободе раскола? Люди, не скрывающие своих задних мыслей — произвесть смуту и бросить в народ демократические тенденции»{407}.
Близость и даже идентичность основных течений старообрядчества по вероучению, обрядности и иерархии к господствующей Церкви, привлекавшая к нему симпатии славянофилов, вовсе не была достоинством в глазах Победоносцева, а, напротив, лишь усугубляла исходившую от инаковерия опасность, должна была привести к особенно разрушительным последствиям в случае провозглашения в России свободы совести. Что произойдет, вопрошал обер-прокурор, если «наряду с нашим архиереем… посреди народа» явится «в том же облачении и с той же обстановкой — их самозванец архиерей, взятый из простых мужиков и выбранный мужиком-крикуном? Народ не отличит тогда законного от незаконного — и будет великая смута»{408}. Стремление некоторых представителей верхов заключить в начале 1880-х годов своего рода союз со старообрядчеством, использовать его консервативный потенциал для борьбы с революцией (в частности, создать из старообрядцев так называемую охранную стражу — проект, с которым носилась Священная дружина) вызывало резкий протест Победоносцева. «Их сегодня ласкают, — возмущенно писал он Каткову, — не замечая, какие задние мысли таятся у вожаков и их ходатаев, заключивших союз с нашей либеральной партией»{409}.
Руководствуясь подобными соображениями, Победоносцев, едва вступив на пост обер-прокурора, развернул натиск на инаковерие буквально по всем направлениям. Уже в мае 1880 года он добился созыва особого правительственного совещания, которое постановило запретить пашковцам устраивать религиозные собрания и вести благотворительную деятельность, приняло решение конфисковать изданную ими литературу. Лидеры движения Пашков и граф Модест Модестович Корф, попытавшиеся в 1884 году собрать в Петербурге общероссийский съезд представителей различных ветвей инаковерия, были по настоянию Победоносцева высланы за границу, и обер-прокурор бдительно следил, чтобы они не смогли вернуться в Россию.
Глава духовного ведомства всячески стремился сбить ту волну выступлений с требованием расширения свободы совести, которая поднялась в начале 1880-х годов и явилась одним из отзвуков общественно-политического кризиса. Конечно, нельзя сказать, что Победоносцев добился всех поставленных целей. Он, в частности, не смог предотвратить принятие давно готовившегося закона от 3 мая 1881 года, несколько расширявшего права иноверцев, однако постарался ограничить его применение путем принятия разного рода подзаконных актов. О дальнейшем расширении прав представителей религиозного инакомыслия речь, разумеется, уже не шла. При участии Победоносцева в 1883 году была сорвана попытка наиболее крупного течения в старообрядчестве, так называемых поповцев, добиться разрешения на распечатывание алтарей в храмах Рогожского кладбища — их московского центра (подобная мера означала бы важный шаг в сторону признания религиозного равноправия раскольников). В начале 1890-х годов обер-прокурору удалось остановить готовившееся признание старообрядческой иерархии Константинопольской патриархией.
Важнейшим направлением деятельности обер-прокурора стало создание вокруг старообрядцев своего рода информационного и социального вакуума. Через цензуру и Министерство народного просвещения он пресекал организацию выступлений, выход в свет изданий, подготовленных представителями «старой веры» или выражавших им сочувствие. Царь, наследник престола, министры ни в коем случае не должны были встречаться со старообрядцами. Если подобные встречи намечались, Победоносцев буквально обрушивал на своих высокопоставленных адресатов требования избегать всяких контактов с представителями инаковерия, опасаясь, что те используют слова, неосторожно сказанные официальными лицами, в своих интересах.
Наряду со старообрядцами объектами преследований Победоносцева становились, разумеется, представители иных направлений религиозного инакомыслия. Так, в 1894 году он настоял. на принятии специального постановления Комитета министров, призванного резко ограничить деятельность так называемых штундистов — течения баптистского толка, близкого по духу к пашковщине. Согласно постановлению, штунда объявлялась «наиболее вредной сектой», ее последователям воспрещалось проводить молитвенные собрания.
Репрессии против религиозных лидеров, препятствия легализации инаковерия, ограничения религиозной деятельности различных его течений — все эти меры, по мысли Победоносцева, должны были ограничить злонамеренное и своекорыстное влияние верхушки иноверцев на массу их рядовых сторонников, дать возможность властям провести с этой массой разъяснительную и просветительскую работу. Обер-прокурор был глубоко убежден, что, если рядовым последователям инаковерия, которых «дурачат» их вожаки, внятно разъяснить их неправоту, инаковерие падет само собой. Очень важное значение, по мнению сановника, имело вовремя сказанное и правильно составленное заявление, с которым должен был выступить авторитетный церковный орган. Именно такой эффект, с точки зрения Победоносцева, должно было, в частности, произвести пастырское послание к старообрядцам, принятое архиерейским собором в Казани в 1885 году. «Акты эти, — писал он царю, — составляют поистине событие в русской Церкви и, без сомнения, возбудят всеобщий в народе интерес и произведут благотворное впечатление»{410}.
Чрезвычайно большое значение консервативный сановник придавал организации публичных диспутов — «собеседований» официальных миссионеров с представителями инаковерия, в ходе которых должна была раскрыться ошибочность основ религиозного инакомыслия. Вести такие «собеседования», по мнению Победоносцева, должны были в первую очередь «простецы» — простолюдины-начетчики, которым особенно хорошо удавалось добираться до глубин народного сознания. Сам же народ, считал обер-прокурор, относился к подобным «собеседованиям» и вообще ко всей организованной для него разъяснительной деятельности с величайшим вниманием. Так, когда в 1886 году было решено организовать в Санкт-Петербургской духовной академии диспут между официальным миссионером (одним из типичных патронируемых Победоносцевым «простецов») Ксенофонтом Крючковым и видным представителем старообрядчества Арсением Швецовым, известие об этом, по заявлению главы духовного ведомства, само по себе произвело на народ колоссальное впечатление. «Без всяких объявлений, — писал Победоносцев царю, — по одной вести из уст в уста собирались в академию громадные толпы народа». Эффект, по его словам, был именно таким, на который рассчитывали организаторы: Швецов «потерпел поражение во всех своих аргументах в виду раскольников… и к полному восторгу православных, которые в этом споре научились сами, что им отвечать раскольникам в самых основных понятиях о Церкви, об иерархии, об обрядах».
Обер-прокурор утверждал, что «по всей России, несомненно, разносится весть» об этом диспуте, что он «служит предметом толков повсюду, в лавках между купцами и рабочими, в трактирах и конных вагонах»{411}. В его переписке, в церковной журналистике, в официальных изданиях духовного ведомства встречается немало схожих упоминаний о благодетельном воздействии, которое оказывают и на инаковерцев, и на православных меры просветительско-разъяснительного характера: «собеседования», проповеди, распространение массовых изданий для народа. Безусловно, сам Победоносцев глубоко верил в их действенность и энергично способствовал максимально широкому их применению. Между тем говорить о каком-то заметном ослаблении инаковерия в России не приходилось. Реальность всё чаще демонстрировала, что двуединая программа — репрессии против вожаков и просветительские меры, — которую «всероссийский наставник» считал ключом к преодолению российского разномыслия, на практике оказывалась недееспособной.
Подобный результат был вызван прежде всего тем, что и недавно возникшие направления инаковерия — пашковщина и штунда, и тем более давно существующие его течения (старообрядчество, традиционное русское сектантство) уже превратились — или быстро превращались — в самостоятельные религиозные деноминации со своей системой воззрений, мироощущением, внутренней структурой, и попытки «разъяснения неправоты» не могли иметь решающего значения. Кроме того, совместить начинания просветительского характера с репрессиями оказалось крайне затруднительно. Поскольку последние реализовать было проще, то очень часто вероисповедные кампании «сползали» в сторону принуждения, хотя глава духовного ведомства пытался, как мог, предотвратить подобный результат. Его письма архиереям и прочим духовным лицам полны призывов не полагаться исключительно на поддержку со стороны полиции и начальства, а активнее прибегать к духовному воздействию. «Многие несут наказания от судов и высылаются административным порядком… — писал в 1893 году Победоносцев архиепископу Полтавскому Илариону (Юшенову) относительно штундистов. — Но эти меры составляют лишь вспомогательное средство… Главное лекарство против штунды надо искать в Церкви. К сожалению, однако, во всех почти епархиальных донесениях о штунде пишется о формальных увещаниях да об административных мерах, но не видно исследования о том, каков священник на приходе и как он действует»{412}.
Проблемы, встававшие перед Победоносцевым в сфере борьбы против инаковерия, были связаны не только с недостаточной активностью духовных властей, но и с тем, что власти гражданские, в руках которых находился меч государственных репрессий, очень часто вовсе не спешили пускать его в ход. Задачи вероисповедной борьбы были им чужды, средств для эффективного ее ведения не было, а отвечать за волнения и беспорядки, непременно возникшие бы после начала религиозных гонений, пришлось бы в первую очередь им, а не главе духовного ведомства. В результате в течение долгого времени гражданские администраторы и в центре, и на местах на призыв обер-прокурора активизировать натиск на инаковерие отвечали отговорками. «К сожалению, — писал в 1880 году Победоносцев Игнатьеву, — ни гражданская наша администрация, ни духовная не делают дела как следует»{413}. К концу 1880-х годов ему всё же в определенной степени удалось подчинить гражданскую администрацию своему влиянию, в том числе путем изменения ее состава. Однако тогда с протестом против политики Победоносцева выступил Сенат — орган, в задачи которого входил (особенно после Судебной реформы 1864 года) контроль за точным соблюдением начал законности.
Столкновение главы духовного ведомства с Сенатом со всей очевидностью показало, насколько сильно сложившиеся к концу XIX столетия общественно-политические, административные, правовые реалии противоречили практике религиозных гонений, и продемонстрировало, что поставленная обер-прокурором цель утверждения идеологической монолитности общества была фактически недостижима без ликвидации этих реалий. Гонения на инаковерующих было сложно организовать в том числе и потому, что закон от 3 мая 1883 года всё же предоставлял им определенные права, а Сенат (прежде всего его уголовно-кассационный департамент, во главе которого с 1885 года стоял бывший ученик Победоносцева А. Ф. Кони) требовал строгого его соблюдения. В частности, в течение 1880-х и в начале 1890-х годов Сенат кассировал решения судов и местных властей о закрытии молитвенных собраний штундистов, поскольку по упомянутому закону они имели право устраивать такие собрания. Возмущенный обер-прокурор в обход существовавшего порядка добился, чтобы решения Сената не были опубликованы в официальном издании — «Правительственном вестнике» и, таким образом, не повлияли на действия местной администрации. Однако, по мнению самого главы духовного ведомства, это не улучшило ситуацию кардинальным образом, а потому в 1894 году он, как отмечалось выше, настоял на принятии особого положения, прямо запрещавшего штундистам религиозные собрания.
Принятое положение, казалось бы, позволило продвинуться по пути борьбы с инаковерием, однако вслед за решенными вопросами сразу возникло множество новых. Выявилось, что имевшиеся в распоряжении светской администрации приемы и средства были слишком грубы, чтобы «ухватить» такую зыбкую нематериальную субстанцию, как инаковерие. Что считать молитвенным собранием? Кого именно причислять к штундистам? Дело в том, что последние по вероучению были очень близки к баптистам — признанному в России вероисповеданию, под действие положения 1894 года не подпадавшему. Победоносцеву и властям духовного ведомства приходилось идти на разного рода ухищрения, чтобы придать закону максимально растяжимый характер. Вызываемые в суд эксперты от духовного ведомства стремились причислить к штунде вообще всех инаковерующих, но Сенат указал, что духовное ведомство является в подобных процессах заинтересованной стороной и заявления синодской экспертизы при отсутствии фактических доказательств принадлежности к штундизму не имеют решающего значения.
Стремясь ужесточить преследования инаковерующих, Министерство юстиции, во главе которого с 1894 года стоял единомышленник Победоносцева Николай Валерианович Муравьев, рассылало прокурорам циркуляры, предписывая толковать состав преступлений против веры в смысле, противоположном решениям Сената. По настоянию Муравьева и Победоносцева дела «о совращении в раскол», «об отпадении от православия и ересях» требовалось трактовать как дела «об оскорблении веры» — за это полагалось гораздо более суровое наказание. В 1898 году часть дел «о расколах и ересях» была изъята из ведения А. Ф. Кони и передана другим сенаторам. По словам главы уголовно-кассационного департамента, религиозные преследования «видоизменялись, как протей[24], и, будучи поражены и раздавлены в одном месте, возникали в другом или в том же, но с другой окраской»{414}. Безусловно, при помощи подобных ухищрений властям во главе с Победоносцевым удавалось до известной степени сдерживать развитие инаковерия. Однако нельзя в то же время не видеть, что действия обер-прокурора во многом способствовали дезорганизации работы государственного аппарата, создавали почву для произвола, нарушений законности.
Крайне негативно воспринимая характерное для пореформенной России бурное развитие инаковерия, Победоносцев с опаской относился и к исторически сложившемуся религиозному многообразию в империи, наличию в ее национальных районах большого количества неправославных исповеданий. К подобному отношению российского консерватора во многом подталкивала присущая ему неприязнь ко всякой «пестроте», отсутствию внутренней монолитности. По мнению обер-прокурора, каковы бы ни были обстоятельства вхождения того или иного народа в состав России, в переломный исторический момент и он сам, и исповедуемая им религия — в том числе под воздействием сил, направляемых извне, — могли стать агентами дезинтеграции государства. Внешняя лояльность не должна была вводить в заблуждение. Наоборот, именно в XIX веке над целостностью государства нависла опасность. Так, усиление ислама в Поволжье и Приуралье грозило «поглотить всё население края в мусульманской культуре и татарской народности». В Сибири же и на Дальнем Востоке, утверждал консерватор, до сих пор происходит «глухая, невидимая для администрации, но сильная борьба между русским влиянием и монголо-китайской и тибетской пропагандой»{415}.
Исходя из подобных соображений, обер-прокурор требовал максимально ограничить влияние неправославных религий, понизить их статус в рамках структур государственного управления. Безусловной ошибкой он считал состоявшееся в XVIII — начале XIX века официальное узаконение иноверных конфессий, юридическое закрепление полномочий их духовных иерархий. «Объясняется это разве тем, — писал в 1891 году глава духовного ведомства наследнику престола Николаю Александровичу, — что двигателями этого дела в канцеляриях были или немцы, или русские, не имевшие духовных связей с русским народом и его историей». Теперь же, в конце XIX века, настаивал Победоносцев, требовалось максимально избегать всего, что могло бы быть истолковано как придание государственного значения иноверию. Так, путешествуя по Сибири, наследник в районах распространения ламаизма (буддизма) ни в коем случае не должен был принимать подношений от лам, по возможности не присутствовать на богослужениях в местных дацанах (монастырях). Обер-прокурор однозначно осуждал деятельность приамурского генерал-губернатора барона Андрея Николаевича Корфа, который «ездит по дацанам, чествует хамбо-ламу (тогда как истинная политика должна клониться к постепенному его принижению)», передал ценные подарки в дацаны и даже представил хамбо-ламу к ордену{416}.
По мнению консервативного сановника, неправославные исповедания если и могли существовать в России, то лишь на правах своего рода частных обществ, никак не связанных с государственной властью, хотя и находящихся под ее надзором. В 1883 году Победоносцев выступил против предложения бывшего кавказского наместника и председателя Государственного совета великого князя Михаила Николаевича учредить в Тифлисе за государственный счет мусульманское женское училище. «Когда, — заявлял глава духовного ведомства, — правительство русское берет на себя это дело и роль, так сказать, блюстителя за воспитанием в строго мусульманском законе — положение становится фальшивым»{417}.
По мнению Победоносцева, в торжественных случаях не следовало оказывать государственные почести армянскому католикосу, несмотря на то, что его деятельность вполне соответствовала интересам российского правительства. Что касается ходатайств о разрешении преподавания в Тифлисской гимназии на армянском языке, то их, по мнению обер-прокурора, не стоило принимать в расчет. «Католикос угрожает выходом (то есть отставкой. — А. П.), — писал глава духовного ведомства Делянову. — А пусть его выходит. Если правительство слабо, оно этого убоится. Если же оно имеет твердую мысль, то от него зависит не утвердить новых выборов (католикоса. — А. П.)… А всего существеннее — взяться за церковные имения. Это будет надежная узда»{418}.
По инициативе главы духовного ведомства и его сотрудников из числа церковных иерархов в правительстве было начато обсуждение законопроектов, направленных на ограничение автономии иноверных религий. И хотя наиболее радикальные предложения о полной отмене официального узаконения неправославных конфессий не прошли, закрепленные государственной властью права иноверия всё же были существенно ограничены.
В рамках текущей управленческой деятельности обер-прокурор бдительно следил за функционированием иноверческих религиозных организаций — в частности, в 1885 году скрупулезно контролировал подбор кандидата на должность оренбургского муфтия (духовного главы мусульман европейской части России). Претендент должен был быть «индифферентен в религиозном смысле». Однако и здесь надо было проявлять бдительность, ибо «индифферентизм религиозный иногда удобно соединяется с фанатизмом политическим или племенным»{419}.
Попытки Победоносцева вмешиваться в жизнь иноверных исповеданий, поставить их под свой контроль касались самых разных течений иноверия, однако его наибольшее внимание и самую острую неприязнь вызывал, безусловно, католицизм.
Католическая церковь, по крайней мере со времен Польского восстания, воспринималась Победоносцевым как передовой отряд и едва ли не главное орудие натиска, направленного с Запада, и в силу этого — как наиболее зловещий враг России. Папство, писал он Николаю II в 1899 году, во всём поддерживает западные государства, которые «высматривают наши болезни и хотят ими воспользоваться и, где возможно, прижать нас». В основе деятельности католической церкви лежит стремление к мировому духовному господству, прежде всего — подчинение своей власти России, и даже смена лиц на папском престоле не может внести в эту линию никаких изменений: «…вековая политика римской курии остается та же, и каков бы ни был папа, он не властен изменить ее». В России, подчеркивал обер-прокурор, взаимоотношения с католицизмом осложнялись веками существовавшим русско-польским соперничеством: в пределах Российского государства «на Литве и в юго-западном крае масса русского народа составляет предмет исторической, доныне длящейся тяжбы между Россией и Польшей». «Это, — заявлял Победоносцев, — вопрос жизни и смерти между ними и нами: быть или не быть России»{420}.
Считая, что компромисс между православием и Россией, с одной стороны, католицизмом и польским движением — с другой, абсолютно невозможен, Победоносцев выступал категорически против смягчения национально-религиозной политики на западных рубежах империи, к чему в начале 1880-х годов склонялся ряд высокопоставленных сановников, в частности варшавский генерал-губернатор Петр Павлович Альбединский. Бытует мнение, писал обер-прокурор Игнатьеву в октябре 1881 года, что в Польше и Западном крае[25] «всё будто бы уже замирено и спокойно. А я думаю совсем напротив: именно теперь настает кризис дела»{421}. Поэтому консервативный сановник методично срывал все попытки компромисса с иноверием. «В настоящее время, — заявлял он в письме министру внутренних дел Д. А. Толстому, — даже не Альбединский правит, а его канцелярия, состоящая из поляков и полякующих»{422}. По настоянию обер-прокурора был сохранен обрусительный характер начальных народных школ в Польше и западных губерниях. Прекратилось случавшееся ранее перечисление в католицизм бывших католиков и униатов, заявлявших, что их насильственно приписали к православию. Эти и другие меры надолго обеспечили жесткую национально-религиозную политику на западных рубежах империи, содействовать проведению которой с 1883 года стал герой Русско-турецкой войны генерал-фельдмаршал Иосиф Владимирович Гурко, заступивший на место умершего Альбединского.
Занимая по этому вопросу жесткую позицию, Победоносцев в некоторых случаях всё же считал необходимым проявлять осторожность. Именно таким было поначалу его отношение к немецким элитам Прибалтийского (Остзейского) края и распространенному в этом регионе лютеранству, а также к периодически возникавшим здесь конфликтам на религиозной почве, связанным с заявлениями местных жителей — латышей и эстонцев — о желании перейти в православие. Как ни парадоксально, подобные заявления обер-прокурор на первых порах встречал без особого энтузиазма, ибо небезосновательно усматривал в них социальную подоплеку — стремление коренных жителей выйти из-под власти немецкого дворянства. Втягиваться в эту борьбу, связанную с протестом против давно сложившейся в империи системы социально-политических отношений, ему, естественно, не хотелось. Останавливало и понимание ограниченности возможностей Русской православной церкви в крае, где давно сложился собственный социально-культурный и религиозный уклад. «С одной стороны, — описывал Победоносцев Е. Ф. Тютчевой ситуацию в Прибалтике, где он побывал вскоре после назначения на пост обер-прокурора, — богатое всякими силами… лютеранство, с другой — наши убогие, нищенские церкви и приниженность духовенства… Дивно, чем мы еще держимся: так слабы наши силы!»{423}
Из этих соображений Победоносцев рекомендовал православному духовенству в Остзейском крае проявлять крайнюю осторожность, когда в 1883 году в связи с коронацией Александра III среди местных жителей возникло очередное движение за переход в православие. Однако надолго сохранить нейтралитет в развернувшейся вероисповедной борьбе он, разумеется, не мог. Первые же негативные отзывы местных баронов и пасторов о православии, их попытки остановить начавшееся движение заставили обер-прокурора занять гораздо более агрессивную, наступательную позицию по отношению к местным элитам. Он заявил, что считает невозможным «отдавать себя со связанными руками, и Церковь, и народность в руки иноверцам и иноземцам, смотрящим с презрением на нас и на нашу Церковь»{424}.
Последовали жесткие ограничительные меры по отношению к местной верхушке. Принимать в православие предписывалось через три недели после прошения (а не через полгода, как требовали бароны и пасторы). Землевладельцам запрещалось взимать с православных арендаторов традиционные для этого края сборы на содержание лютеранского духовенства, вводился закон о возможности принудительного отчуждения земель на нужды Русской православной церкви. В 1885 году были восстановлены отмененные за 20 лет до этого предбрачные подписки с разноверных супругов об обязательном воспитании детей в православии. Победоносцев поддержал эту меру, заявив, что отмена подписок обратилась «в страшное орудие лютеранской пропаганды и онемечения во всех слоях общества»{425}. Подтверждалось правило, согласно которому лица, записанные в православные метрические книги, не могли обращаться к пасторам за исполнением духовных треб, даже если считали себя лютеранами.
Вступление властей на путь вероисповедной борьбы в крае очень быстро привело именно к тем последствиям, которых изначально боялся Победоносцев. Принятие постановлений об отмене сборов с православных арендаторов и отчуждении земель заставило власти вмешиваться в сферу поземельных и имущественных отношений, вызвало массу тяжб и споров, которые никак не помогли укреплению на местах позиций Русской православной церкви, однако способствовали расшатыванию там социального порядка. Возможность легального нарушения прав собственности, предусмотренная в законе об отчуждении земель, напугала многих российских сановников, ощутивших классовую солидарность с остзейским дворянством. Представление об отчуждении, негодовал Половцов, «написано так, что у любого помещика можно отнять любой участок земли… путем военной реквизиции… любого помещика можно выгнать из дома и вселить в этот дом православную школу»{426}.
Объявление о восстановлении в полной мере правил о смешанных браках, требование строгого соблюдения порядка записей в метрических книгах привели к хаосу на местах. Власти начали возбуждать в большом количестве дела против пасторов, совершавших требы для формально приписанных к православию. Очень скоро количество отданных под суд пасторов стало исчисляться десятками. В некоторых приходах просто некому стало отправлять духовную службу. При этом губернское начальство стремилось трактовать действия пасторов как активное и сознательное религиозное преступление («совращение из православия»), что влекло за собой тяжелые наказания. Неудивительно, что у современников, особенно на Западе, известия о развернувшейся в Прибалтике вероисповедной борьбе вызывали в памяти эпизоды религиозных гонений давнего прошлого. Заговорили, как раздраженно заявлял сам Победоносцев, «о кострах инквизиции, о Варфоломеевской ночи, об отмене Нантского эдикта при Людовике XIV»{427}. Не приходится удивляться и тому, что принимавшиеся российскими властями меры, получившие широкую огласку за рубежом, вызвали там волну протестов. В 1888 году с ходатайством о прекращении религиозных гонений обратилась к Александру III влиятельная международная организация протестантов — Евангелический союз. Спустя год открытое письмо Победоносцеву опубликовал в Европе пастор Герман Дальтон, бывший глава реформатской общины в Петербурге, хорошо известный в Северной столице и до начала 1880-х годов поддерживавший с обер-прокурором дружеские отношения.
По предложению царя Победоносцев подготовил и опубликовал ответ на обращение Евангелического союза, однако его аргументы мало кому в России и на Западе показались убедительными. Обер-прокурор, в частности, заявил, что Россия в силу своей особой исторической миссии (вызвана «на стражу на пути великого переселения народов») имела право на своей территории подвергать ограничениям неправославные исповедания; однако аналогичные притеснения властями Австро-Венгрии проживавших на ее территории прорусских меньшинств неизменно вызывали его гнев. Не звучали убедительно и заявления, что «нигде в Европе инославные и даже нехристианские исповедания не пользуются столь широкой свободой, как посреди русского народа». Победоносцев в данном случае имел в виду возможность исповедовать ту или иную религию уже имеющейся паствой без права ее пропаганды (прозелитизма). Однако запрет на прозелитизм, наложенный в России на все конфессии, кроме православия, в Европе в конце XIX века уже виделся анахронизмом. Наконец, стремясь нанести по остзейской верхушке решающий удар, обер-прокурор обвинил ее, ни много ни мало, в антигосударственных замыслах и политической неблагонадежности — стремлении к «абсолютному господству в целом крае», стеснении «всяких попыток к единению с общим отечеством его — Русским Государством»{428}. Для обоснования подобных тяжких обвинений требовалось привести веские доказательства, которых у Победоносцева, естественно, не было.
Как и в случае с религиозным инакомыслием, на поприще противостояния с иноверием Победоносцеву приходилось преодолевать скрытое, но упорное сопротивление гражданских властей, вовсе не стремившихся подключаться к этой чуждой им вероисповедной борьбе. Подобное явление было заметно в Сибири и на Дальнем Востоке, в Поволжье и Приуралье. Даже в Польше генерал-фельдмаршал Гурко, поначалу настроенный оказывать духовенству всемерное содействие, постепенно стал считать, что излишне продолжать, по словам Победоносцева, «кропотливую и неприятную работу» в сфере вероисповедной политики, и предоставил ее «собственному течению»{429}. Против религиозных гонений в Прибалтике почти открыто выступили и светские, в том числе центральные власти, даже министр внутренних дел Д. А. Толстой, один из столпов правительственного консерватизма. «Беда наша, — писал по этому поводу Победоносцев в 1884 году С. А. Рачинскому, — крайнее равнодушие М[инистерств]а внутренних] дел. В М[инистерст]ве вн[утренних] д[ел] готовы были бы и теперь продать это дело немцам — за канцелярское спокойствие»{430}.
Вновь, как и в случае с религиозным инакомыслием, Победоносцеву на поприще борьбы с иноверием пришлось столкнуться с сопротивлением судебного ведомства — оно всячески противилось попыткам расширить масштабы религиозных преследований, придав законам растяжимый характер. Так, основываясь на точном толковании законодательства, Сенат потребовал рассматривать исполнение в Остзейском крае пасторами треб для приписанных к православию не как религиозное преступление (совращение), а максимум как служебный проступок, ограничил в польских губерниях и Западном крае гонения на верующих, формально приписанных к православию, но фактически исповедовавших католицизм и исполнявших католические обряды.
В некоторых случаях постановления местных властей, отмененные решениями Сената, настолько резко расходились с существующими законами, что с решениями высшего судебного органа были вынуждены согласиться и царь, и сам Победоносцев. «И что это они там делают? И чего они путают? Вот уж усердие не по разуму!»{431} — восклицал, по словам Кони, обер-прокурор по поводу действий властей в польских губерниях и Западном крае. Однако нельзя не отметить, что это «усердие не по разуму» было следствием если не прямых указаний Победоносцева, то тех принципов, которых он придерживался в сфере вероисповедной борьбы. Очевидно также, что разворачивание этой борьбы в конкретных условиях конца XIX — начала XX века имело безусловно негативные последствия — оно сталкивало друг с другом различные правительственные ведомства, вело к нарушению принципа законности, крайне тяжело сказывалось на положении значительных масс населения, подвергавшихся преследованиям. Фактически своей политикой Победоносцев во многом подрывал основы того порядка, который стремился защитить.
Конфликты, порождаемые действиями Победоносцева в отношении иноверия и религиозного инакомыслия, трения в отношениях с разными слоями духовенства, не говоря уже про общее неприятие его политики общественными кругами в России и на Западе, — всё это неуклонно подтачивало основы влияния обер-прокурора в верхах. Безусловно, его позиции подрывала и манера вмешиваться в дела самых разных ведомств, вызывавшая у их руководителей крайнее раздражение. Однако решающий удар по политическому влиянию консервативного сановника, его авторитету в глазах царя был нанесен, когда стало ясно, что взгляды Победоносцева серьезно расходятся с правительственным курсом. Речь шла о так называемых контрреформах — мерах по переустройству введенных в 1860—1870-е годы либеральных институтов, к которому правительство Александра III приступило с середины 1880-х. К удивлению многих высокопоставленных консерваторов, Победоносцев, славившийся неприязнью к политическому наследию Царя-освободителя, встретил эти шаги настороженно.
Вопрос об отношении обер-прокурора к контрреформам был и остается для исследователей его биографии и внутренней политики самодержавия последних десятилетий XIX века одним из самых сложных. Размышлять об этом начали уже современники. Высказывалось мнение, что в отношении к контрреформам проявилась сущность натуры обер-прокурора как «бюрократического нигилиста», всё подвергавшего сомнению, но бессильного что-либо сотворить. Однако с этим мнением не согласуется необычайная по масштабам и энергичная деятельность обер-прокурора в духовно-идеологической сфере, в частности на поприще развития церковных школ для народа. Предпринимались также (прежде всего, в советской историографии) попытки доказать, что Победоносцев, в сущности, был сторонником контрреформ, критикуя лишь их частные аспекты. Однако обер-прокурор наносил удар именно по важнейшим положениям, лежавшим в основе реакционных мер Александра III. Так или иначе, вопрос об отношении Победоносцева к контрреформам остается во многом открытым. Между тем очевидно, что для самого обер-прокурора эта проблема была очень важна.
«Законодательством минувшего 25-летия до того перепутали все прежние учреждения и все отношения властей, внесено в них столько начал ложных, не соответственных с внутренней экономией русского быта и земли нашей, что надобно особливое искусство, чтобы разобраться в этой путанице»; «Я вижу с великой скорбью, как всё оно (чиновничество. — А. П.) постепенно развращалось, как разрушались все начала и предания долга и чести, как люди слабые, равнодушные, ничтожные заступили место крепких и нужных»{432} — эти и подобные фразы, в изобилии представленные в переписке Победоносцева, казалось бы, не оставляют сомнений, что нововведения 1860—1870-х годов он безусловно отвергал, а шаги к их пересмотру должен был встретить с одобрением. Об этом вроде бы свидетельствовали и предложения, с которыми обер-прокурор начал выступать сразу после воцарения Александра III. Уже в конце марта 1881 года он ходатайствовал перед царем о содействии представителям администрации (попечителям учебных округов), вмешивавшимся в дела университетов, невзирая на предоставленную этим учебным заведениям автономию: «Остановить ее (смуту. — А. П.) нетрудно. Стоит только дать твердую поддержку людям порядка, которых везде много, но которые всюду обескуражены действиями министерской власти»{433}.
В сфере начального и среднего образования, по мнению обер-прокурора, следовало провести меры, фактически восстанавливающие принцип сословности, от которого также пытались отказаться в 1860—1870-е годы. «Люди низшего класса», заявлял он, должны получать «нехитрое, но солидное образование, нужное для жизни, а не для науки», не пытаться подниматься по образовательной лестнице «дальше и дальше к университетам». В подобных попытках, полагал Победоносцев, проявляется «фальшивая тяга кверху», из-за которой «отпадающие недоучки гибнут, отрываясь от среды своей». Наконец, обер-прокурор отвергал принцип выборности, на основе которого было реорганизовано управление крестьянами после отмены крепостного права, поскольку в малокультурной крестьянской среде он приводил к тому, что всё влияние на местах принадлежало «кулакам и горланам сходки». «Власть, — наставлял Победоносцев Александра III, — для того, чтобы быть властью действительной, должна носить на себе печать государства и иметь опору свою вне среды местной общественности»{434}.
В профессионально близкой ему судебной сфере обер-прокурор не ограничился общей критикой либеральных принципов, а выдвинул развернутый проект преобразований, предполагавший практически полную отмену основ судебных уставов 1864 года — всего того, за что сам он рьяно выступал в начале царствования Александра II. Опыт пореформенного развития, выявивший, с точки зрения обер-прокурора, преобладание в натуре человека негативных черт, трансформировал все принципы 1864 года в их противоположность: публичность превратила суд в спектакль ввиду «слабости нашей общественной среды губернской и уездной, при отсутствии в ней серьезных умственных интересов, при господстве в ней привычек к праздности, ищущей развлечения и сильных ощущений»; несменяемость судей полностью потеряла смысл, «ибо в нашей истории не могло образоваться доныне особливое судебное сословие, крепкое знанием, преданием и опытом и связанное чувством и сознанием корпоративной чести». Деятельность же адвокатов якобы стала нести едва ли не физическую угрозу всем участникам судебного процесса: «…терроризируют на суде и судей, и обвинителей, и свидетелей, возбуждая публику искусственными приемами, действующими на нервы».
Однозначно отрицательно оценивались обер-прокурором выборный мировой суд и присяжные, в эффективности которых он сомневался с самого начала. Все эти институты подлежали существенному ограничению или ликвидации. Функции же охраны прав и безопасности обывателей должны были, по мнению Победоносцева, выполнять не столько судебные органы, сколько администрация. Он настаивал: «Со стеснением исполнительной власти, долженствующей действовать быстро и на месте к устранению зла и к обеспечению безопасности, остались необеспеченными вовсе те самые существенные для народа интересы порядка, коих суд предполагался хранителем, но коих охранять он не в силах»{435}.
Испытывая к судебным уставам 1864 года острую, граничившую с аффектом неприязнь, руководитель духовного ведомства спустя два десятилетия выступил главным инициатором мер, нацеленных на пересмотр либеральных судебных законоположений. Под его давлением был принят закон о дисциплинарной ответственности судей (1885), ограничена гласность судебных заседаний (1887), сокращена компетенция суда присяжных (1889). Министр юстиции В. Д. Набоков, не проявлявший, по мнению Победоносцева, должной энергии в борьбе против судебных уставов, в 1885 году был смещен по его настоянию. Его преемник Николай Авксентьевич Манасеин вел себя, по воспоминаниям современников, «как приказчик» Победоносцева, и существенно продвинулся вперед в деле пересмотра судебных порядков. Эти и другие меры, а также приведенные выше высказывания обер-прокурора дали повод ряду историков называть его активным сторонником контрреформ или даже их инициатором. Однако реальность была намного сложнее.
Если оставить в стороне вопрос о судебных уставах (к которым у Победоносцева были претензии со времен его участия в правительственных комиссиях 1860-х годов), можно заметить любопытную особенность: каждый раз, когда намечался переход от общих рассуждений о необходимости «укрепления сильной власти», «борьбы со смутой» и т. д. к конкретным мерам по пересмотру законодательства 1860—1870-х годов, обер-прокурор — казалось бы, решительный и несгибаемый борец с либерализмом — начинал проявлять осторожность. Это стало очевидно уже в 1883–1884 годах, когда в верхах был поставлен вопрос о принятии нового университетского устава, призванного отменить введенное за 20 лет до этого либеральное законодательство о высшей школе. Эта мера вроде бы соответствовала самым заветным чаяниям Победоносцева, однако он воспринял ее без всякого энтузиазма. Более того, он начал пугать инициаторов контрреформы — М. Н. Каткова, Д. А. Толстого, И. Д. Делянова — едва ли не катастрофическими последствиями: «…последует такой в деле народного образования крах, что сам виновник реформы Делянов не переживет его»{436}. Сопротивление обер-прокурора удалось сломить лишь после того, как проект контрреформы был вынесен на обсуждение особого совещания со специально подобранным составом сановников. Оставшись среди них в одиночестве, обер-прокурор был вынужден смириться.
История повторилась при обсуждении последующих мер из пакета контрреформ — введения должностей земских участковых начальников, призванных ужесточить надзор за крестьянским самоуправлением, и нового положения о земстве. Опять, когда дело дошло до обсуждения конкретных аспектов предстоящих преобразований, обер-прокурором овладели нерешительность и скептицизм, он начал высказывать возражения против предложенных мер, причем возражения эти, подчеркнул историк Петр Андреевич Зайончковский, касались не каких-то второстепенных аспектов нововведений, а их принципиальных основ{437}. В случае с университетской контрреформой это был протест против расширения власти попечителя учебного округа за счет прерогатив ректора, полного отстранения преподавателей от выборов ректора, а главное — введения государственных экзаменов, с помощью которых разработчики контрреформы намеревались контролировать содержание преподавания. При разработке законопроекта о земских начальниках Победоносцев выступал против соединения в их руках судебной и административной власти, придания этому институту сословного характера (земским начальникам на местах подчинялось бы только крестьянство). Наконец, в случае с земской контрреформой удар наносился по центральной идее проекта — попытке ликвидации самостоятельных исполнительных органов земств — управ, с заменой их специально созданными бюрократическими структурами.
Надо сказать, что позиция, занятая Победоносцевым, стала крайне неприятным сюрпризом для его соратников по консервативному лагерю. Они терялись в догадках, пытаясь понять, чем же вызвано столь странное поведение обер-прокурора, и списывали его на разного рода сторонние влияния, на проявления пресловутого «бюрократического нигилизма». Немедленно началось давление на Победоносцева, принимавшее всё более резкий характер. Так, Д. А. Толстой при обсуждении законопроекта о земских начальниках заявил, что подаст в отставку, если убедится в непримиримой враждебности обер-прокурора. В конце концов глава духовного ведомства, как и в случае с университетской контрреформой, вынужден был уступить, однако проголосовал за введение постов земских начальников, по его собственным словам, лишь потому, что не видел лучшей альтернативы и надеялся, что вскоре нововведение будет пересмотрено.
В чем заключались причины стойкой неприязни консервативного сановника к контрреформам? Почему он, рискуя подорвать свою репутацию в глазах царя, теряя связи с соратниками по консервативному лагерю, до последнего отказывался одобрить намечаемые меры и шел на это лишь после того, как у него фактически не оставалось выбора?
Одной из причин была ярко выраженная продворянская направленность этих реакционных мер, по сути, попытка возродить особое значение поместного дворянства как некой привилегированной опоры общественного порядка. Победоносцеву, ратовавшему за надсословную монархию, стороннику равенства всех слоев общества перед лицом самодержавной власти, подобные устремления казались абсурдом. Уже в конце 1890-х годов он предельно ясно выразил эту мысль в письме министру финансов Сергею Юльевичу Витте: «Создано учреждение земских начальников с мыслью обуздать народ посредством дворян, забыв, что дворяне одинаково со всем народом подлежат обузданию»{438}. В период обсуждения нового земского положения глава духовного ведомства твердо высказался против автоматического, без выборов, включения особо состоятельных помещиков в состав земских собраний, при помощи которого авторы проекта пытались расширить социальную базу самодержавия. «Крупное землевладение, — заявлял Победоносцев в отзыве на законопроект, — само по себе далеко не представляет надежного ручательства политической благонадежности»{439}. Эти и подобные высказывания ярко демонстрировали истинное отношение бывшего воспитателя царя к российскому «благородному сословию». Видимо, не является большим преувеличением замечание В. П. Мещерского (перешедшего к концу 1880-х годов в стан противников Победоносцева), что в период обсуждения контрреформ тот «ко всему, что соединялось с дворянством, относился почти неприязненно»{440}.
Надо сказать, что «почти неприязненное» (или просто неприязненное) отношение к «благородному сословию» сохранится у Победоносцева до конца его карьеры. Особенно отчетливо оно проявится во второй половине 1890-х годов, когда правительство Николая II, продолжая намеченную при Александре III линию, примет целый ряд мер по материальной поддержке поместного дворянства. Обер-прокурор будет в эти годы выступать единым фронтом с Витте, резко критиковавшим продворянский правительственный курс. «Фабрикуется венец благополучия для дворян, — писал глава духовного ведомства министру финансов в 1898 году по поводу учреждения Особого совещания по делам дворянского сословия. — Ваша записка и направлена… против этой односторонней государственной заботы». «Смешно… как топорщится благородное дворянское сословие»; «дворянство-дворянство — наладила сорока Якова!»{441} — эти и подобные саркастические замечания, которыми наполнены письма Победоносцева второй половины 1890-х годов, не оставляют сомнения в том, что к попыткам придать политике правительства односторонне сословный характер он относился крайне скептически. Собственно, этот скепсис и стал одной из причин потери обер-прокурором прежнего влияния в верхах и подрыва его репутации в глазах царя. Мысль, что именно «благородное сословие» является наиболее верной опорой престола, с конца 1880-х годов достаточно прочно утвердилась в окружении Александра III, и попытки оспорить ее не вызывали ничего, кроме раздражения и неприязни монарха.
Помимо продворянской направленности контрреформы могли отталкивать обер-прокурора и тем, что ограничение либеральных начал в системе управления сопровождалось дальнейшей бюрократизацией правительственного аппарата. У Победоносцева, сторонника «живого», небюрократического самодержавия и патриархальных методов управления, это вызывало опасения. Видимо, поэтому при обсуждении земской контрреформы глава духовного ведомства не решился поддержать полное подчинение органов местного самоуправления правительственной бюрократии, несмотря на неприязнь к выборному началу и представительным институтам. «Позволительно спросить, — писал обер-прокурор по поводу намеченной ликвидации земских управ, — для чего нужно это коренное, по мнению моему, извращение первичной мысли законодательства и восстановление в местном хозяйственном управлении именно того бюрократического начала, которого желательно было бы законодателю… избежать в нем?»{442}
Выступления в защиту автономии провинций и местных общин, протест против сосредоточения слишком больших полномочий в руках «беспочвенной» столичной бюрократии были в XIX веке весьма характерны для западной консервативной мысли, оказавшей влияние на Победоносцева. В частности, об этом много писал Ф. Ле Пле, пользовавшийся у российского консерватора огромным авторитетом. Примечательно, что в статье о Ле Пле, над которой глава духовного ведомства работал как раз на рубеже 1880— 1890-х годов, он счел необходимым особо выделить все моменты, которые французский социолог связывал с обоснованием ограничения вмешательства центральных властей в дела местных сообществ. Община, заявлял (в изложении Победоносцева) Ле Пле, «есть истинная и законная область демократии»; необходимо освободить центральное правительство «от дел частного интереса и местной администрации, которые с большей пользой могут быть возложены на местные власти или предоставлены самим гражданам»; последние «при ежедневном соприкосновении с местными вопросами могут приобретать… привычку к управлению и мало-помалу переходить к управлению областному… и государственному»{443}.
Когда в правительстве началось обсуждение закона о земских начальниках и нового земского положения, Победоносцев прислал Д. А. Толстому один из основополагающих трудов Ле Пле «Организация семьи», явно намекая на необходимость использовать концепцию французского социолога. В письме министру внутренних дел обер-прокурор подчеркивал, что Ле Пле — «один из умнейших людей и солиднейших писателей нашего века», чьи сочинения «считаются классическими в кругу серьезных государственных деятелей»{444}.
Безусловно, построения западных консерваторов, отстаивавших приоритет традиционных, патриархальных начал в системе управления, в целом совпадавшие по духу с идеями самого Победоносцева, были важным фактором, обусловившим своеобразие его позиции в период разработки контрреформ. Однако решающую роль в определении этой позиции сыграли, видимо, фундаментальные воззрения Константина Петровича, его представления о соотношении «внешнего» и «внутреннего», «формального» и «духовного», «людей» и «учреждений».
Еще со времен реформ 1860-х годов относясь с опаской к любой законотворческой деятельности, будучи убежден, что начала общественного благоустройства не связаны с той или иной конструкцией «учреждений», а уходят корнями во внутренний мир людей, Победоносцев просто не видел необходимости в очередном переустройстве административных и социальных институтов, пусть и проходившем на этот раз под консервативными лозунгами. Ключ к улучшению системы управления — это не бесконечные преобразования, подрывающие общественную стабильность и ведущие к непредсказуемым последствиям, а напряженная ежедневная деятельность каждого на своем месте в рамках существующих учреждений, назначение достойных людей на важнейшие государственные посты, личный контроль царя и его доверенного советника над всеми важными вопросами. «Мы, — заявлял глава духовного ведомства Рачинскому в 1883 году, — живем в век трансформаций всякого рода в устройстве администрации и общественного управления. До сих пор последующее оказывалось едва ли не хуже предыдущего… У меня больше веры в улучшение людей, нежели учреждений»{445}.
Пытаясь донести столь важную для него мысль о соотношении «людей» и «учреждений» до тех, кто определял развитие государственного управления в России, обер-прокурор непрерывно повторял ее в беседах с высокопоставленными персонами во время обсуждения университетского устава 1884 года — первой контрреформы, которая должна была задать направление всему последующему законодательству Александра III. «[Победоносцев] постоянно возвращается к своему любимому тезису, что учреждения не имеют значения, а всё дело в людях»; «приходит Победоносцев и в течение целого часа плачет на ту тему, что учреждения не имеют важности, а всё зависит от людей»; «Победоносцев не перестает восклицать: «Нету людей! Художника нету, чтобы всё это сводить к единству!»{446} — записывал в дневнике Половцов в 1883–1884 годах. Наконец, уже в 1888 году, спустя четыре года после принятия университетского устава, обер-прокурор счел необходимым повторить ту же мысль в письме царю: «Зачем строить новое учреждение… когда старое учреждение потому только бессильно, что люди не делают в нем своего дела как следует?»{447}
Представляется, что именно этой установкой — «люди, а не учреждения», — а не просто повышенной настороженностью, полным отсутствием позитивной программы определялась позиция Победоносцева в отношении проводимых контрреформ. В целом с учетом системы воззрений обер-прокурора она выглядела вполне логичной. Однако для большей части современников, в том числе соратников Константина Петровича по консервативному лагерю, эта позиция оказалась совершенно непонятна, ведь, выступая с критикой контрреформ, он играл на руку либеральной оппозиции. Сторонники контрреформ, в первую очередь совершенно не склонный к компромиссам Катков, немедленно и в жесткой форме потребовали от Победоносцева изменить отношение к мерам, предлагаемым его единомышленниками в правительстве, прежде всего Толстым и Деляновым. «Неужели, — вопрошал московский публицист в период разработки университетского устава, — гр[аф] Толстой, которому вверена самая безопасность государства, так легкомыслен… внес в государственный совет проект закона, исполненный таких чудовищных несообразностей, что Вы нашлись вынужденным (так в тексте. — А. П.) вступить в коалицию даже с заклятыми противниками Вашего образа мыслей, лишь бы избавить Россию от пагубы, задуманной графом Толстым?»{448} Но напрасно Победоносцев призывал сторонников контрреформ проявить терпимость и широту взглядов, тщетно сетовал на неумение единомышленников Каткова и Толстого отличить «несогласие во мнениях от пристрастия», безуспешно заявлял, что «это плохое средство — бросать укорами в противника и характеризовать его глупым только потому, что он другого мнения»{449}. Когда на кон были поставлены судьбы страны (а Катков, максималист не в меньшей степени, чем Победоносцев, воспринимал ситуацию именно так), даже малейшее, с точки зрения консерваторов, отклонение от «правильной» политической линии считалось абсолютно невозможным.
В этой ситуации отношения Каткова с его сторонниками, с одной стороны, и Победоносцева — с другой, становились всё более натянутыми. Приезжая в Петербург, московский публицист, по словам Феоктистова, «лишь изредка крайне неохотно посещал Константина Петровича», а за глаза, «в тесном кружке своих приятелей, отзывался о нем с озлоблением»{450}. Безусловно, влиятельные консерваторы не могли не делиться своими оценками с Александром III, и со временем он начал смотреть на своего бывшего наставника именно их глазами, постепенно разделяя широко распространенное в обществе суждение о сугубо негативистской направленности его взглядов и деятельности. «…отличный критик, но сам ничего создать не может»; «…одной критикой жить нельзя, надо идти вперед, надо создавать», — говорил (очевидно, в 1890 году) император С. Ю. Витте, добавляя, что сам он уже давно не слушает своего старого учителя{451}.
Итог, к которому пришел обер-прокурор, был глубоко закономерен: выявилась утопичность его воззрений, вышли наружу противоречия, изначально заложенные в его взглядах. Столкновения главы духовного ведомства с соратниками по консервативному лагерю стали показателем наличия глубоких расхождений в рядах консерваторов — расхождений, которые во многом предвещали конфликты на общественно-политической арене в первые годы XX века. Что же касается самого Победоносцева, то многим современникам казалось, что его политическая карьера закончится уже в начале 1890-х годов, но он остался на своем посту еще на полтора десятилетия. Однако роль, которую он играл в верхах, существенно изменилась.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги