Победоносцев. Русский Торквемада

Глава шестая ЗАКАТ КАРЬЕРЫ

Ослабление политического влияния Победоносцева совпало, а отчасти было напрямую связано с важными изменениями в функционировании государственной машины — изменениями, во многом вызванными его собственными действиями. В борьбе за власть бывший наставник царя, проповедовавший принцип неограниченного самодержавия, всегда стремившийся использовать неформальные методы управления, раскрепостил такие политические силы, с которыми не смог справиться, что в значительной степени подорвало его позиции в верхах. Ослаблению реноме Победоносцева способствовало и то, что он, безоговорочно уверенный в своей правоте (и, видимо, рассчитывавший на полную поддержку со стороны государя), начал задевать интересы лиц, стоявших близко к трону, и влиятельных политических институтов, веками служивших опорой монархии.

Одним из таких неотъемлемых атрибутов политической системы самодержавия были великие князья — родственники царя, которым по соображениям престижно-символического характера вверялись важные посты на государственной и особенно военной службе. Участие в правительственной деятельности членов августейшего семейства, окруженных многочисленной родней, с собственными дворами и свитой, вызывало у Победоносцева сильнейшее раздражение. «Какая язва эти великие князья!»^{452} — открыто заявил он однажды в кулуарах Комитета министров. Через родственников царя, тесно связанных с либеральничающими и фрондерствующими столичными кружками и салонами, влияние испорченной и праздной великосветской среды могло просачиваться на верхние этажи власти, что, по мнению консервативного сановника, было совершенно недопустимо. Практическое воздействие большинства великих князей на государственную политику следовало свести к минимуму. Победоносцев буквально третировал председателя Государственного совета великого князя Михаила Николаевича, требуя от Александра III, чтобы тот указывал своему дяде, как следует решать те или иные дела. По вопросам, связанным с управлением морским министерством, обер-прокурор (видимо, опираясь на свой опыт руководства Добровольным флотом) давал рекомендации царю через голову его брата — генерал-адмирала великого князя Алексея Александровича. Наконец, уже в 1890-е годы глава духовного ведомства выступил против царского кузена, великого князя Константина Константиновича, литератора и президента Академии наук, которого одно время прочили на пост министра народного просвещения. «А этот К. Р. (литературный псевдоним великого князя. — А. П.) заставит еще много говорить о себе, ибо им владеет шайка сикофантов (то есть доносчиков, клеветников. — А. П.) и ласкателей!»^{453} — раздраженно писал в 1900 году Победоносцев Рачинскому.

Неудивительно, что, действуя таким образом, обер-прокурор очень быстро нажил себе весьма влиятельных врагов. «Вы не посетуете на меня, Константин Петрович, если я подам государю записку о преобразовании Синода?» — иронично вопрошал Алексей Александрович, узнав, что обер-прокурор начал давать царю советы по реорганизации управления флотом. В прошлое царствование, подчеркнул генерал-адмирал, Победоносцев использовал такой прием, чтобы ссорить Александра Александровича с отцом и дядей Константином Николаевичем; теперь же эти времена прошли, родственники царя составляют единое целое, и действовать прежними методами обер-прокурору никто не позволит. С неприязнью — видимо, под влиянием других членов царской семьи — начала относиться к своему старому учителю и императрица Мария Федоровна. Она заявила, что ненавидит Победоносцева, «потому что это человек, который во всё вмешивается и ничего не в состоянии сотворить»^{454}. Безусловно, подобное отношение ближайшего царского окружения неизбежно вело к ослаблению позиций главы духовного ведомства в верхах. Однако в еще большей степени ему способствовало столкновение обер-прокурора с консервативными силами вне правительства — прежде всего, с руководителями органов печати охранительного направления.

Вопрос об отношении к консерваторам, не входившим в правительство и отстаивавшим свои взгляды через выпускаемые ими периодические издания, был для Победоносцева одним из самых сложных. С одной стороны, он охотно использовал консервативные газеты и журналы для борьбы с всё еще остававшимися в правительстве либералами и поворота политики властей в нужное ему русло. С другой стороны, он, видимо, полагал, что консервативные журналисты, привлекаемые к политической борьбе, должны были оставаться под контролем правительственных бюрократов, не претендовать на самостоятельную роль и — после выполнения своей задачи — возвращаться к сугубо публицистической, пропагандистской деятельности. Естественно, подобный план был невыполним. Руководители консервативных газет и журналов, почувствовав вкус к власти и резонно рассудив, что без их содействия осуществление правительственной политики на охранительных началах будет невозможно, решительно отказались следовать указаниям Победоносцева. Попытки обер-прокурора оттеснить их от рычагов влияния на государственное управление вызвали с их стороны самый решительный протест. Со всей определенностью об этом заявил Катков в 1883 году в письме главе духовного ведомства: «Не знаю, почему кажется Вам, что пуще всего следует ограждать себя, да и других во власти сущих людей от соприкосновения со мной в вопросах государственного значения… Почему же я такое ядовитое существо, что все… должны от меня сторониться и затыкать уши, и что всё, в чем можно подозревать мое участие, должно a priori считаться негодным?»^{455}

Эстафету борьбы консервативных публицистов за расширение своего политического влияния принял у Каткова, скончавшегося в 1887 году, В. П. Мещерский, когда-то не без помощи Победоносцева сумевший улучшить отношения с царем, но давно тяготившийся бесцеремонной опекой со стороны обер-прокурора. Причиной — а возможно, лишь поводом — начавшихся разногласий послужили предпринятые главой духовного ведомства в 1887 году попытки помешать преобразованию «Гражданина» в ежедневную газету и, тем самым, значительному усилению авторитета и независимости Мещерского. Столкнувшись с сопротивлением прежнего покровителя, сиятельный публицист немедленно провозгласил себя невинной жертвой беспочвенных придирок обер-прокурора и заявил, что оставаться в сфере его влияния у него теперь нет никакой возможности.

«Ваша беспощадная, неумолимо-жестокая ненависть ко мне»; «Никто так много не сделал мне зла, как Вы»^{456} — подобными фразами начали пестреть письма Мещерского, адресованные Победоносцеву.

Добившись желаемого преобразования «Гражданина», князь-публицист на его страницах (а также на страницах регулярно подаваемого царю рукописного «дневника») развернул критику Победоносцева и возглавляемого им ведомства. Мещерский бил по наиболее уязвимым сторонам деятельности обер-прокурора, доказывая царю, что тот недостаточно эффективно отстаивает консервативные начала. Так, жесткая политика главы Синода по отношению к иноверию, доказывал редактор «Гражданина», лишь отталкивала от правительства вполне лояльных и законопослушных людей; поддержание авторитарных начал в системе церковного управления обессиливало Церковь, не позволяло ей стать влиятельной общественной силой; выступление против греческой иерархии на Ближнем Востоке шло вразрез с каноническими началами церковного управления и т. д. Мещерский сумел доказать царю, что он — не меньший консерватор, чем Победоносцев, чьи нападки на него вызваны не принципиальными соображениями, а исключительно личной неприязнью. В связи с этим Александр III постепенно перестал обращать внимание на жалобы своего старого учителя и не принимал, несмотря на его многочисленные и порой отчаянные обращения, никаких мер против Мещерского.

Князь постепенно перехватывал у Победоносцева функцию, которую тот считал важнейшей: рекомендацию кандидатов на ключевые государственные посты. Так, ставленником Мещерского был Иван Алексеевич Вышнеградский, назначенный в 1887 году министром финансов вместо либерального бюрократа Бунге. Спустя два года редактор «Гражданина» сумел, несмотря на упорное сопротивление Победоносцева, провести на пост государственного контролера своего давнего союзника и сотрудника Тертия Ивановича Филиппова. Включение Филиппова в состав правительства стало для главы духовного ведомства серьезным ударом, так как новоиспеченный государственный контролер считался знатоком именно церковных вопросов и давно рассматривался как один из претендентов на пост обер-прокурора. Над Победоносцевым навис дамоклов меч отставки. «Что я ноньче могу, я ничего не могу, ноньче по «Гражданину» людей назначают»^{457}, — жаловался Константин Петрович окружающим.

Всё больше огорчений причиняли обер-прокурору и поступки императора, неуклонно выходившего из-под его контроля. Но надо отметить, что поведение Александра III во многом было результатом влияния тех самых идей, которые внушал ему старый наставник. Настойчивое педалирование принципа самодержавия, помноженное на проповедь широкого использования в управлении неформальных приемов, опоры на интуицию и чутье — всё это не могло рано или поздно не толкнуть самодержавного правителя на путь импровизаций и непредсказуемых действий, выходивших за рамки сложившегося порядка управления. Столкнуться с последствиями таких действий обер-прокурору и всему правительству пришлось, в частности, в 1889 году при подготовке закона о земских начальниках. На последней стадии обсуждения царь своей властью, без внимания к мнению Государственного совета, распорядился ликвидировать один из важнейших элементов судебной системы — мировых судей. Обер-прокурор, по словам Половцова, был «поражен до крайности» этим решением; однако государственный секретарь внятно разъяснил, что тот лишь пожинал плоды своих усилий — кто, как не он, приучил Александра III считать Государственный совет «оппозиционной корпорацией»?^{458}

Вспышки самовластия имели место и во многих других случаях. Так, некомпетентные личные указания монарха и его ближайшего окружения стали одной из причин крушения царского поезда у станции Борки в 1888 году. Назначенная после этого ревизия Министерства путей сообщения была поручена протеже Мещерского Альфреду Альфредовичу Вендриху, который своими действиями на грани произвола довел ревизуемое ведомство до дезорганизации. Вновь Победоносцев вынужден был сетовать на тяжкие последствия царского самовластия: «…нельзя так управлять делами, что ни с кем не говорить, никого не допускать, а только приказывать то, что нравится». Однако современникам была ясна связь между подобным образом действий и теми принципами, которые проповедовал обер-прокурор в начале 1880-х годов. Он, отмечал Половцов, отстранил советников царя, «уничтожил в начале царствования совещания, надеясь остаться единственным руководителем и не предвидя, что будет тоже при первом случае прогнан самодержцем и помазанником Божиим, который по самим теориям Победоносцева не нуждается ни в чьих советах»^{459}.

Уже к концу 1880-х годов большинство современников были уверены, что дни политического влияния обер-прокурора сочтены. В верхах открыто говорили, что царь продолжает держать в правительстве своего старого наставника исключительно в знак благодарности за ту роль, которую он сыграл в начале десятилетия. Половцов в 1890 году описывал опустевший кабинет и прихожую Победоносцева, в которых еще год назад было тесно от разного рода посетителей — прожектеров, искателей протекции и др. О кардинально изменившемся положении обер-прокурора в верхах свидетельствовали и резкое сокращение количества посланий[26], которые он писал царю, и изменение их тематики (почти исключительно церковные вопросы), и их заискивающий тон. Победоносцеву теперь приходилось ловить каждую возможность увидеться с монархом, а иногда — и не всегда успешно — напрашиваться на встречу с ним.

Судя по ходившим в обществе слухам, в правительственных кругах в начале 1890-х годов уже обсуждалась отставка Победоносцева, которая, судя по всему, должна была произойти путем перемещения на почетный, но маловлиятельный пост. По некоторым данным, главе духовного ведомства прочили своего рода педагогическую миссию — должность товарища (заместителя) председателя Государственного совета, которым предполагалось сделать наследника престола Николая Александровича.

Слухи об отставке обер-прокурора продолжали некоторое время циркулировать и после неожиданной кончины Александра III в октябре 1894 года и воцарения Николая II. В качестве преемника Победоносцева на посту главы духовного ведомства молва уверенно называла Т. И. Филиппова. Сам обер-прокурор, по воспоминаниям современников, выглядел в эти дни «осунувшимся, похудевшим, в самом мрачном расположении духа». «Я теперь не у дел, — заявлял он доверенным собеседникам, — теперь нужны не мы, старики, а новые, свежие силы»^{460}. Однако время шло, об отставке Победоносцева не объявлялось, и постепенно стало ясно, что он останется на своем посту. С чем же был связан подобный поворот дел?

Однозначно на этот вопрос ответить сложно. Можно предположить, что на решение Николая II повлиял чисто эмоциональный фактор — почтение ученика к престарелому наставнику (последний император, как и его предшественник, прослушал у Победоносцева курс правоведения). Не следует также забывать, что молодой монарх, относясь с величайшим пиететом к памяти отца, стремился — по крайней мере на первых порах — во всём следовать его заветам, а обер-прокурор воспринимался живым воплощением духа прошлого царствования и, казалось, мог дать ответ на вопрос, как повел бы себя в той или иной ситуации Александр III. Можно, однако, предположить, что новый царь руководствовался холодным политическим расчетом. В памяти современников Николай II остался как монарх, «любивший ссорить своих министров и считавший этот прием верхом дипломатического искусства»^{461}, сознательно удерживавший в правительстве государственных деятелей разных направлений, дабы не допустить чрезмерного усиления ни одного из них. В этом плане обер-прокурор мог пригодиться царю как участник придворно-бюрократической игры, противовес реальным или потенциальным либеральным тенденциям в верхах.

Так или иначе, но Победоносцев остался в правительстве, хотя прежнего влияния (за исключением, возможно, первых двух лет царствования Николая II) уже не имел. Его роль, помимо руководства духовным ведомством, сводилась теперь к выполнению сравнительно немногих функций. Так, его как старейшего из сановников назначали председателем разного рода межведомственных совещаний. В декабре 1896 года обер-прокурор возглавил особое совещание по вопросу о сокращении рабочего дня, в июне 1898-го — совещание по вопросу о размежевании полномочий между полицией и фабричной инспекцией, в июле и декабре того же года — два совещания, посвященных политике самодержавия в Финляндии (в связи с наметившимся ее ужесточением). Разумеется, в качестве высокопоставленного чиновника глава духовного ведомства принимал участие и в работе других совещательных органов при центральной власти.

Во всех случаях Победоносцев стремился действовать исходя из консервативных воззрений, особо подчеркивая необходимость сохранения патриархальных начал организации общества. Так, при обсуждении в Государственном совете законопроекта об ответственности хозяев фабрик перед рабочими за несчастные случаи обер-прокурор выступил против, мотивируя, что это внесет ненужную регламентацию во взаимоотношения хозяев предприятий и работников. Победоносцев, по словам Витте, заявил, что «в России между работодателями и рабочими существуют… совершенно патриархальные отношения, что наши работники на фабриках, собственно говоря, есть землепашцы и землевладельцы, что они не разорвали связи с землей и что таким образом мы этим проектом как бы хотим создать в России пролетариатство, рабочих-пролетариев, кочующих с одной фабрики на другую»^{462}.

Нежелание консервативного сановника вносить регламентацию в отношения между хозяевами и работниками не означало, что он собирался оставить их вовсе без правительственного надзора. Такой надзор — в духе благожелательного государственного попечительства над всеми слоями общества — должна была осуществлять так называемая фабричная полиция, проект создания которой был выдвинут обер-прокурором и министром внутренних дел в ходе совещания 1896 года. В случае необходимости фабричная полиция была призвана оказывать давление на работодателей, склонять их к уступкам, ограничивая тем самым безусловную «свободу договора найма», за которую ратовало Министерство финансов. Его глава, ставивший на первый план соображения экономической эффективности, сорвал принятие закона о фабричной полиции, доказав, что ее деятельность приведет к подрыву конкурентоспособности российской промышленности^{463}. Тем не менее само выдвижение подобного законопроекта показывало, насколько прочно вера в благодетельность государственного попечительства держалась в правительственных верхах даже на пороге XX века.

В вопросе об отношении к Финляндии Победоносцев исходил из своих централизаторских установок, однако проводить их в жизнь он предпочитал (видимо, из тактических соображений) в относительно мягкой патриархальной форме, по возможности сглаживая острые углы. Обер-прокурор в письме к О. А. Новиковой заявлял, что «Финляндия — самая счастливая страна в мире, пользуется полным миром и процветанием благодаря тому, что состоит под скипетром России и живет на счет России»^{464}. Исходя из этих соображений, российское правительство имело право требовать ограничения финской автономии. В то же время на практике, возглавляя совещания, посвященные финляндскому вопросу, Победоносцев вел дело к компромиссу. В частности, он с сомнением отнесся к перспективе распространения на северную окраину империи общегосударственного закона о воинской повинности, предлагал учитывать местные интересы и требования. Можно предположить, что осторожность обер-прокурора в данном случае была вызвана и печальным опытом натиска на автономию Остзейского края в 1880-е — начале 1890-х годов, неудачные результаты которого стали серьезным ударом по его репутации^{465}.

Выступая за сохранение патриархальных начал общественного устройства и требуя в ряде случаев осторожности при осуществлении правительственной политики, престарелый консерватор в то же время не упускал случая встать на пути тех политических тенденций, которые считал недопустимыми. Так, выдвигавшиеся некоторыми сановниками предложения по расширению компетенции земств и распространению земской системы на новые территории вызвали резкий протест обер-прокурора. Присущие органам местного управления элементы выборности так и не удалось гармонично совместить с правительственным контролем, на что, видимо, надеялся Победоносцев в ходе выработки земской контрреформы. В связи с этим земства по-прежнему подвергались острой критике обер-прокурора. «Земские учреждения, — заявлял он, — в нынешнем виде вносят в отправление государственное безнравственные начала безответственности, разрушая сознание долга и необходимую определительность и способность к учету хозяйственных операций»^{466}. Из этих соображений обер-прокурор добился отклонения предложенного министром внутренних дел проекта введения земств в западных губерниях. Он выступал также против передачи органам самоуправления функций социальной помощи, сорвал в 1899 году принятие закона, разрешавшего земствам учреждать при управах специализированные комиссии по отдельным отраслям управления. В 1900 году он поддержал законопроект об ограничении земского налогообложения и изъятии из ведения земств продовольственного дела.

Земство было далеко не единственным общественным явлением, вызвавшим в 1890-е — начале 1900-х годов негативную реакцию обер-прокурора. Он выступал против уступок студенческому движению, проектов введения в России всеобщего начального обучения, реформы крестьянской общины и многого другого. Постепенно именно эта, отрицательная сторона его деятельности стала выходить на первый план. Во многом благодаря этой эволюции за Победоносцевым закрепилась репутация «бюрократического нигилиста», начисто лишенного какого-либо позитивного начала. Усилению негативизма в деятельности Победоносцева, помимо нарастания его одиночества в правительстве, способствовали и метаморфозы, которые в начале царствования Николая II претерпевала его роль при венценосце. Чтобы осмыслить суть этих метаморфоз, нужно вернуться в 1894–1896 годы, когда перед обер-прокурором, казалось бы, открылась возможность многое начать заново и вернуть себе хотя бы часть того политического влияния, которым он пользовался при Александре III.

Вступление на престол в октябре 1894 года молодого императора Николая Александровича, который, как и его отец, в свое время был учеником обер-прокурора, казалось, давало престарелому сановнику шанс возродить систему отношений с носителем высшей власти, существовавшую в 1880-е годы. К активным действиям Победоносцева подталкивало и то, что обстоятельства воцарения Николая II — неопытного, не слишком хорошо известного в правительственной среде и слабо знакомого с механизмом власти — отчасти напоминали события тринадцатилетней давности. В этих условиях, полагал обер-прокурор, было абсолютно необходимо, чтобы возле молодого царя появился опытный политический наставник, в роли которого он, естественно, видел себя. Уже в ноябре 1894 года престарелый обер-прокурор послал Николаю II свои письма его отцу, написанные в первый год его царствования. «Ведь Вы никого не знаете, — убеждал Победоносцев царя, — Ваш отец при вступлении на престол был в таком же положении — я один был около него. И теперь, если Вам что понадобится, то пошлите за мной — ведь мне ничего не нужно, я желаю только служить Вам»^{467}.

Сходство обстоятельств начала двух царствований усугублялось в глазах Победоносцева еще и тем, что либеральные силы в обществе и в верхах, казалось, полностью разгромленные при Александре III, вновь подняли голову и, полагал обер-прокурор, готовились взять реванш. В частности, он считал очень подозрительным, что среди лиц, получивших награды и назначения в Государственный совет в начале 1895 года, были старые сотрудники Лорис-Меликова. Впоследствии Константин Петрович писал Николаю II об этих днях: «Те же люди и прежние их сподвижники проснулись и готовились возобновить ту же агитацию. Тотчас же пущена была смута во всех концах России»^{468}. Словно сама судьба подталкивала обер-прокурора вновь на переломном этапе истории сыграть решающую роль, вмешаться в ход событий, направив государственный корабль в нужное русло. Механизмы же и формы такого вмешательства оказались весьма своеобразными.

Нужно еще раз отметить, что все происходившие в обществе изменения, с точки зрения обер-прокурора, были признаком деградации, носили деструктивный характер. Затрагивая в первую очередь жизнь «испорченной» общественной верхушки, они в то же время не касались фундаментальных основ общественного уклада, уходивших корнями в глубь веков. Общество, несмотря на все попытки разрушить его социальные и идеологические устои, оставалось в основе своей неизменным. В этих условиях правительству для устранения наносных порывов к реформаторству нужно было лишь твердо заявить о своей приверженности традиционным началам политического курса. Причем чем неуступчивее будут власть имущие, тем покорнее их велениям общество.

Думается, именно этими соображениями определялись действия консервативного сановника в середине 1890-х годов. Дабы остановить надвигавшуюся смуту, он попытался с максимальной точностью воспроизвести свои действия тринадцатилетней давности. Так, своеобразным повторением манифеста от 29 апреля 1881 года стала в глазах обер-прокурора первая публичная речь политического характера, с которой Николай II выступил перед представителями общества 17 января 1895 года, назвав «бессмысленными мечтаниями» надежды умеренной оппозиции на введение в России органа парламентского типа. Точно установлено, что автором речи был именно Победоносцев^{469}. Основной посыл выступления молодого царя («охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой покойный незабвенный Родитель») почти полностью соответствовал формулировке манифеста 1881 года («утверждать и охранять самодержавную власть для блага народного от всяких на нее поползновений»). Выступление Николая II, по мнению Победоносцева, призвано было сыграть ту же самую роль, которую когда-то сыграл манифест его отца: сказанное царем «твердое слово, которое потом огласилось бы», внесло бы успокоение в общество и надолго пресекло бы все конституционные поползновения.

Точно так же, как в начале 1880-х годов, для оздоровления системы государственного управления следовало назначить на ключевые посты достойных кандидатов, и рекомендовать царю таких людей стало важнейшей задачей Победоносцева. Так, по совету обер-прокурора в 1895 году Министерство внутренних дел возглавил его давний протеже Иван Логгинович Горемыкин, во взаимоотношениях с которым Победоносцев отчасти попытался воспроизвести те принципы, которыми руководствовался при контактах с Н. П. Игнатьевым. В апреле следующего года на пост главы цензурного ведомства вместо Феоктистова, который стал «ленив до крайности и небрежен», был назначен рекомендованный обер-прокурором Михаил Петрович Соловьев. Главным критерием выдвижения, как и ранее, считалась способность к «живой», небюрократической деятельности. Так, при обсуждении кандидатуры Горемыкина Победоносцев особо подчеркивал: «…первый в России знаток крестьянского дела и деревню знает не на бумаге только. Не принадлежит к числу канцелярских верхоглядов»^{470}. Соловьев же, бывший мировой судья в Царстве Польском и делопроизводитель военного министерства, к цензуре никакого отношения не имел и попал в поле зрения Победоносцева как автор иллюстраций-миниатюр к Священному Писанию и публицист, активный член Императорского Палестинского общества.

Лица, получившие назначения благодаря протекции Победоносцева, должны были, как и в 1880-е годы, руководствоваться в своей деятельности его указаниями, а сам обер-прокурор видел себя в роли неформального главы правительства. Так, Горемыкин, подобно Игнатьеву, вскоре после назначения стал получать от него письма с наставлениями по руководству министерством. Полностью в сфере влияния консервативного сановника оказалась цензура; современникам даже казалось, что она целиком перешла из ведения Министерства внутренних дел под контроль главы Синода. Что же касается Министерства народного просвещения, то Победоносцев, как отмечалось выше, сумел в 1896 году сорвать планы передачи этого ведомства великому князю Константину Константиновичу, считая того слишком либеральным. Степень влияния консервативного сановника на учебные дела в это время казалась современникам столь значительной, что пост министра прочили его ближайшему сотруднику, товарищу (заместителю) обер-прокурора Владимиру Карловичу Саблеру или даже ему самому — с сохранением за ним должности главы духовного ведомства.

Возможность реализовать свои планы, открывшаяся в середине 1890-х годов, буквально окрылила Победоносцева — он вновь почувствовал себя нужным и востребованным, стал, как и в 1880-е, вникать в самые разные дела, давать указания руководителям различных ведомств по вопросам, которые считал важными. «Никогда еще не бывало у меня столько забот в голове и столько бумаг на столе, — писал он О. А. Новиковой в начале 1895 года. — Не поверите, до чего с 20 октября (то есть с начала царствования Николая II. — А. П.) увеличились и усложнились наши заботы»^{471}. Молодой монарх в это время с почтением выслушивал рекомендации своего престарелого учителя. Хорошо информированная генеральша А. В. Богданович отмечала в феврале 1896 года, что «обер-прокурору всегда открыты двери к царю»^{472} и что советы Победоносцева оказывают заметное влияние на правительственную политику. Казалось, в придворных сферах и правительственных кругах возрождается то почти неограниченное влияние главы духовного ведомства, которым он располагал в начале царствования Александра III. Однако период нового возвышения консервативного сановника оказался недолгим.

Очень скоро стало ясно, что попытки Победоносцева пресечь развитие в обществе нежелательных, с его точки зрения, тенденций, а по сути, остановить ход времени посредством окрика с высот престола утопичны. Императорская речь 17 января 1895 года, несмотря на все заверения обер-прокурора, вместо ожидаемого умиротворения вызвала озлобление значительной части общества. Как ни старался Победоносцев доказать в письмах высокопоставленным корреспондентам, что «на простых людей и на деревни слово государя произвело благотворное воздействие», что присутствовавшие депутаты «вздохнули свободно»^{473}, напряженность в стране неуклонно нарастала. Речь 17 января фактически стала отправной точкой обострения противостояния между властью и значительной частью общественных кругов, которое в конечном счете станет одной из главных причин крушения «старого порядка» в России.

Кандидаты на ключевые государственные посты, которых обер-прокурор подбирал на основании опыта «живого общения», интуиции, непосредственных впечатлений, ощущения духовной близости, в реальности чаще всего не соответствовали его представлениям. Так, за мнимой способностью Горемыкина вести дела «небюрократическим» путем скрывались безразличие, желание уйти от ответственности. Выяснилось, что он «был ленив и равнодушен до крайности и избегал всяких личных отношений и бесед»^{474}. Соловьев же своей сумбурной деятельностью поставил цензурное ведомство буквально на грань развала. Не имевший никакого опыта работы в сфере цензуры, он, видимо, попытался всё начать «с чистого листа», радикально изменить методы надзора за печатью: карал и миловал издания по своему произволу, навязывал редакциям сотрудников и пр. Деятельность недавнего протеже стала для обер-прокурора истинным потрясением. «Я виноват, — писал Победоносцев Рачинскому, — что, поверив первому впечатлению, поместил его на должность начальника печати. Тут он действовал как безумный и посеял зло непоправимое»^{475}.

Сама манера обер-прокурора вмешиваться во все дела и предлагать решения по самым разным вопросам в новых условиях выглядела неуместно, архаично, очень быстро начала вызывать негативную реакцию у высокопоставленных сановников, а главное — у царя. Уже в конце 1896 года тот с насмешкой заявил, что «Победоносцев нарекомендовал ему много министров, а теперь начал рекомендовать ему корпусных командиров»^{476}. Почувствовав, что влияние престарелого сановника начало снижаться, большинство бюрократов немедленно перестали прислушиваться к рекомендациям, которыми их по старой памяти пытался снабжать обер-прокурор. Это поветрие коснулось в том числе и получивших назначения благодаря протекции главы духовного ведомства, в частности Горемыкина. «В течение всего своего правления, — жаловался обер-прокурор в письме Рачинскому, — он ни разу не последовал моей рекомендации и ни разу ничего не сделал, о чем я просил его»^{477}. В целом политическое влияние Победоносцева ощущалось лишь в 1895–1896 годах, позднее он вовсе не обладал тем колоссальным могуществом, которое продолжала приписывать ему молва. «В первые два года, — жаловался он впоследствии Витте, — когда меня изредка спрашивали, я давал ответ… А затем меня уже и не спрашивали»^{478}.

Утрата, на этот раз окончательная, той позиции, с которой Победоносцев мог оказывать принципиальное влияние на политику правительства, стала для него тяжелым ударом — ударом не только по личным амбициям, но и по всей его политической концепции, согласно которой система управления самодержавной монархии просто не могла существовать, если при царе не находился советник, близкий по духу к народу и способный к живой, небюрократической деятельности. По замечанию А. В. Богданович, обер-прокурор выглядел «совсем больным, высохшим». В мае 1901 года генеральша сделала запись в дневнике: «Он очень самолюбивый человек, любит доминировать, а за последнее время он у царя никакой роли не играет, влияния у него там никакого, потому и сохнет»^{479}.

К началу XX века в поведении Победоносцева особо заметными становятся деструктивные ноты. Негодуя на несправедливо, по его мнению, выказываемое ему пренебрежение, он начал демонстративно заявлять о бессмысленности всей текущей административной и законотворческой деятельности, давать резкие отзывы о коллегах по правительству. Чтобы показать всю глубину своего отчуждения от государственных дел, обер-прокурор перестал ездить в Государственный совет, посылая туда вместо себя своего заместителя Саблера.

Критическим подходом практически ко всему новому в 1890-е — начале 1900-х годов постепенно начинает определяться и содержание тех мер, которые Победоносцев считал необходимым проводить в рамках своей правительственной деятельности. Именно как проявление негативизма, неспособности выдвинуть какую-либо позитивную программу была воспринята в верхах развернутая обер-прокурором в 1893–1895 годах кампания против введения в России всеобщего начального обучения. Выступив вместе с Витте против мер продворянского характера, Победоносцев в то же время не поддержал выдвинутый министром финансов проект преобразования крестьянской общины, что также расценивалось современниками как доказательство исключительно критического настроя обер-прокурора («По обыкновению, раскритиковал то, что не от него исходило»^{480}, — писал по этому поводу Половцов). Наконец, еще одним доказательством якобы присущего главе духовного ведомства «бюрократического нигилизма» стала его борьба против попыток расширения прав земств и введения земских учреждений в западных губерниях (провал последней меры стал одной из причин отставки Горемыкина в 1899 году).

Обер-прокурором всё чаще овладевали отчаяние, ощущения безнадежности и бессилия, предчувствие подступающей неизбежной катастрофы. «С тяжелым чувством подходим к новому столетию, — писал он Новиковой в конце 1900 года. — Нигде просвета не видно, и горизонты закрыты, и люди ходят как опьянелые»^{481}. Те характерные для консервативного сановника управленческие приемы и методы, которые раньше срабатывали, теперь всё чаще оказывались неэффективными. Именно к этому времени в первую очередь относятся хлесткие высказывания бывшего воспитателя царя, шокировавшие современников, создавшие ему, помимо клейма «бюрократического нигилиста», репутацию скептика и циника, «Мефистофеля самодержавия». Поскольку эта репутация стала неотъемлемой частью расхожих представлений о Победоносцеве, закрепившихся в общественном сознании на рубеже веков и отчасти перекочевавших в исторические труды, необходимо остановиться на том, как она сложилась и насколько соответствовала действительности.

В воспоминаниях современников, общавшихся с Победоносцевым, сохранились упоминания о демонстративно эпатирующих фразах, которые собеседники, безусловно, не ожидали услышать от высокопоставленного чиновника. Помимо упоминавшегося выше изречения, что «Россия — это ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек», мемуаристы приводят еще ряд фраз схожего характера.

A. Ф. Кони вспоминал, что Победоносцев называл русских «ордой, живущей в каменных шатрах». «Кто нынче не подлец», — якобы, по словам Мещерского, заявил обер-прокурор Т. И. Филиппову, сомневавшемуся в нравственных качествах одного из своих сотрудников. «Всё равно кого назначить: один — мерзавец, другой — дурак»^{482} — таков, в передаче еще одного мемуариста, был ответ Победоносцева Николаю II, просившему помочь сделать выбор между кандидатами на пост министра внутренних дел Вячеславом Константиновичем Плеве и Дмитрием Сергеевичем Сипягиным.

Примерно тогда же глава духовного ведомства заявлял B. В. Розанову, что социалисты — «не суть легкомысленные люди и безбожники, а совершенно правильно указывают на полную немощь теперешнего государственного строя». И совсем уж шокирующе звучало сделанное Е. М. Феоктистову заявление, что революция в России неизбежна, «что никакая страна в мире не в состоянии была избежать коренного переворота, что, вероятно, и нас ожидает подобная же участь и что революционный ураган очистит атмосферу»^{483}. Некоторые современники, услышав от бывшего воспитателя царя подобные высказывания, просто отказывались верить своим ушам, уходили от него в состоянии крайнего изумления, уверовав в необычайную загадочность духовного мира человека, пребывавшего в течение десятилетий на вершине власти, сделавшего всё, чтобы не допустить на эту вершину веяния новой эпохи, и теперь, по-видимому, разочаровавшегося в собственных усилиях. Подобные трактовки существенно повлияют на образ Победоносцева в целом ряде литературных и художественных произведений, созданных на рубеже веков. Однако насколько достоверными были сами сведения о высказываниях обер-прокурора, приводимые в воспоминаниях современников? Не являлись ли они если не выдумкой, то существенной стилизацией, результатом искажений и домыслов, вызванных либо политическими причинами, либо просто стремлением придать своему повествованию более эффектный характер?

Представляется, что сведения, изложенные в воспоминаниях Розанова и Феоктистова, достаточно благожелательно относившихся к Победоносцеву и искренне стремившихся разобраться в особенностях его мировоззрения, в целом соответствуют действительности. Что же касается мемуаров Мещерского, Кони, Гиппиус и великого князя Александра Михайловича, то здесь, возможно, имело место преувеличение («все вокруг подлецы»), однако и в их основе, видимо, лежали какие-то реальные факты. Из разных источников известно, что и в 1890-х годах, и раньше обер-прокурор публично крайне резко отзывался о положении дел в подвластном ему духовном ведомстве. «Что же мудреного, Ваше величество, там настоятель целый день пьян» (по поводу беспорядков в Александро-Невской лавре); «Отдавать детей в монастыри? Да ведь их там развратят!» (в ответ на предложение использовать обители для исправления малолетних преступников); «Ну уже взяток в консисториях избежать невозможно»^{484} — эти и подобные фразы служили основой для характеристик Победоносцева, получивших широкое хождение в обществе и оставшихся в памяти современников, а затем и потомков.

Во второй половине 1890-х — начале 1900-х годов имел место казус: реальный политический вес обер-прокурора в эти годы неуклонно снижался, а интерес к нему в обществе, напротив, рос, сопровождаясь мифологизацией и самой его фигуры, и роли, которую он играл в системе государственного управления. Очень большое влияние на формирование представлений о Победоносцеве, помимо его деятельности в правительстве, оказывали его начинания на идеологическом поприще, которым он, несмотря на потерю влияния в верхах (а может быть, благодаря ей), по-прежнему уделял огромное внимание. «Пишущий» сановник, сановник-публицист — это явление, крайне нехарактерное для XIX века, привлекало к Победоносцеву всеобщий интерес и побуждало размышлять над особенностями его взглядов и личности не только публицистов и общественных деятелей, но и представителей литературы и искусства. Сама же деятельность обер-прокурора на ниве идеологии, начавшаяся задолго до 1890-х годов, приобрела в этот период особые черты, углублявшие интерес современников к нему.

Активизация идеологической деятельности Победоносцева в 1890-х — начале 1900-х годов, на первый взгляд парадоксально совпавшая с упадком его политического влияния, объяснялась рядом причин. Прежде всего, для обер-прокурора она была, по сути, последним шансом хоть как-то повлиять на российское общество — если не пресечь, то по крайней мере приостановить развитие тенденций, которые он считал деструктивными. Кроме того, рубеж XIX–XX веков был отмечен целым рядом явлений, которые, казалось, открывали для консервативного сановника новые возможности на поприще идеологической борьбы. Речь шла в первую очередь о значительной активизации контактов России с Западом — в дипломатической (заключение в 1891–1893 годах франко-русского союза) и культурной, личной сферах. В России стали заметно больше интересоваться происходящим в Европе, внимательнее следить за новинками европейской интеллектуальной и художественной жизни, с большим энтузиазмом воспринимать появляющиеся на Западе социально-политические теории. Все эти тенденции обер-прокурор, никогда не перестававший уделять внимание событиям на Западе, немедленно решил использовать в своих интересах. К этому времени относится целый ряд публикаций, подготовленных Победоносцевым на основании текстов западных авторов, прежде всего консервативных.

Использование в идейной полемике их текстов давало, по мнению Победоносцева, возможность совершить эффектный интеллектуальный маневр — разгромить сторонников европейской культуры в России с помощью аргументов, заимствованных из европейской же культурной и интеллектуальной жизни. При этом бывший профессор ссылался (отчасти небезосновательно) на крайне однобокий характер восприятия европейской культуры большей частью тогдашнего российского общества. «Читатели наши невежественны, — писал он в 1895 году известному консервативному публицисту Л. А. Тихомирову, — и знать не могут и не хотят, как на Западе перетряхиваются те самые вопросы, в коих у нас молодежь сбита с толку сикофантами нелепого либерализма»^{485}. Глава духовного ведомства развернул в 1890-е годы широкую кампанию по популяризации в России близких ему по духу западных авторов, в рамках которой опубликовал статью о Ф. Ле Пле (1893), перевод его книги «Основная конституция человеческого рода» (1897), выдержки из сочинения У. Гладстона «Несокрушимая твердыня Священного Писания» (1894). Работы английского богослова-публициста У. Лилли «Христианство и современная цивилизация», «Столетие революции» были напечатаны в издании «Победа, победившая мир» (1895). В 1898 году вышла в свет книга «Новая школа», а в 1901-м — «Воспитание характера в школе», «Призвание женщины в школе и в обществе», составленные Победоносцевым и Рачинским по работам английских и французских публицистов и педагогов Э. Демолена, С. Барнета и С. Лями.

Переводы западных авторов (Гладстона, Карлейля, Эмерсона, Мэна, Герберта Спенсера и ряда других) составили значительную часть главного произведения Победоносцева «Московский сборник», увидевшего свет в 1896 году. Публицистической, переводческой, публикаторской деятельностью российский консерватор продолжал заниматься буквально до последних дней жизни. В 1901 году он издал перевод сочинения английского журналиста Г. Кальдерона «Правда о гр. Л. Толстом», спустя год — перевод речи Т. Рузвельта «Нравственный характер гражданина в христианском обществе». В 1906-м, уже после отставки, он опубликовал перевод книги бельгийского правоведа А. Пренса «Всеобщая подача голосов» и статью «О марксизме». Последние издания, которые Победоносцев подготовил накануне кончины и которые, разумеется, уже никак не могли повлиять на его положение при дворе, быть может, наиболее ярко свидетельствуют, что роль «воспитателя» и «наставника», идеологические начинания были для него не только спутниками его административной карьеры, а воспринимались как важнейшее и самодостаточное направление деятельности.

Стремясь максимально широко использовать западные материалы для воздействия на российского читателя, обер-прокурор, разумеется, не забывал и о необходимости влиять на европейское общественное мнение, в том числе и для того, чтобы развеять туман предубеждений, застилавший глаза тамошних обывателей. «Несчастная Россия! — восклицал он в письме к О. А. Новиковой. — Нет ужасов об ней, коим бы не поверили — как верили древние греки сказкам о варварских странах, о Полифеме, о Гарпиях и т[ому] подобном]^{486}». Дабы парализовать влияние подобного рода «сказок», Победоносцев регулярно встречался с западными журналистами, учеными, дипломатами, общественными и государственными деятелями, состоял с некоторыми из них в переписке, публиковался в европейских периодических изданиях. Помимо идейных уз обер-прокурора с европейскими консерваторами связывало деловое сотрудничество. Так, с 1888 года он состоял членом Общества социальной экономики — одной из наиболее известных общественных организаций, созданных во Франции Ле Пле и его последователями. В журнале «Социальная реформа», издаваемом соратниками Ле Пле, в 1890-е годы был напечатан ряд статей Победоносцева и Рачинского, посвященных защите в России общинного землевладения, развитию начального образования народа на религиозных основах и борьбе с пьянством.

К более активному использованию в идейной полемике западных материалов, да и в целом к активизации публицистической деятельности обер-прокурора подталкивало появление в России в 1890-е годы ряда новых изданий консервативного толка, среди которых особое место занимал журнал «Русское обозрение», одним из ведущих публицистов которого был Л. А. Тихомиров. В прошлом один из вождей «Народной воли», политэмигрант, Тихомиров пережил духовный перелом, перешел на консервативные позиции и, испросив прощение, вернулся в Россию. Бывший народоволец, хорошо знавший французский язык, долго живший во Франции и прекрасно знакомый с изнанкой западной демократии, стал находкой для обер-прокурора.

С его помощью тот попытался превратить «Русское обозрение» в издание, концентрирующее на своих страницах поступающую с Запада информацию и «переплавляющее» ее в действенное орудие идейной борьбы за влияние на русское общество. Победоносцев принял активное участие в работе «Русского обозрения» фактически как один из сотрудников и едва ли не руководитель редакции. Он посылал Тихомирову и его соратникам списки английских, французских и немецких журналов, с его точки зрения, заслуживающих внимания; давал подробнейшие указания, как именно работать с их содержанием; направлял ссылки на публикации западных авторов, которые можно было использовать в идейной полемике: мемуары времен Великой французской революции с описанием ужасов революционного времени, публицистические произведения с критикой демократии и др.

«Русское обозрение», а также «Московские ведомости», с которыми Победоносцев продолжал поддерживать тесные отношения и после смерти Каткова, стали для него «мостками», соединявшими близких ему по духу западных авторов и русских читателей. Именно в «Русском обозрении» он опубликовал написанную им биографию Ле Пле, а также выдержки из сочинения Гладстона, отстаивавшего значение религиозных начал для благоустройства общества. На страницах «Русского обозрения» и «Московских ведомостей» Тихомиров в течение нескольких лет освещал материалы журналов, издаваемых последователями Ле Пле, — «Социальная реформа» и «Социальная наука» (о последнем Победоносцев писал: «Это прекрасный журнал, к сожалению, у нас неизвестный»^{487}).

При посредничестве Тихомирова, поддерживавшего контакт с редакцией «Социальной науки», обер-прокурор вступил в переписку с видным последователем Ле Пле Э. Демоленом — педагогом и ученым-медиевистом, который, подобно Рачинскому, сосредоточился на разработке вопросов начального образования, создал в провинции школу, основанную на религиозных началах, и сам преподавал в ней. В вышедшей в 1898 году книге «Новая школа», подготовленной Победоносцевым при помощи Рачинского на основе работ Демолена, содержалось, со ссылкой на авторитет французского педагога, обоснование тех принципов организации начального образования, которые сам обер-прокурор широко использовал в рамках системы церковно-приходских школ: опора школы на религиозные начала, ее близость к семье, критика массового характера народного образования и др.

Переводя Демолена и используя труды других западных авторов, консервативный сановник прибегал к своеобразному приему — он практически никогда не воспроизводил их целиком, а давал в пересказе или подвергал препарированию: изъятиям, дополнениям, перекомпоновке. Журналист А. В. Амфитеатров небезосновательно заметил, что, оставаясь в тени авторитетов, обер-прокурор «ловко движет их мыслями и словами, будто военными машинами»^{488}. Сам же сановный публицист заявлял, что иначе отечественная публика попросту не осилит сложные тексты европейских философов и публицистов: «Иностранные статьи и книги, взятые целиком, редко бывают понятны русскому читателю на русском языке»^{489}. Однако, безусловно, имела место и подгонка сочинений западных авторов под его собственные взгляды. Историки, изучавшие деятельность российского консерватора, давно подметили, что он далеко не всегда адекватно передавал идеи цитируемых им авторитетов. Так, при переводе сочинений Г. Спенсера он опустил мысль о необходимости ограничения вмешательства государства в общественную жизнь, а из трудов У. Гладстона изъял идею о равенстве всех христианских конфессий^{490}.

При публикации западных работ Победоносцев, как правило, затушевывал свою роль в подготовке текста — на титульном листе в большинстве случаев указывалось, что он осуществлял только «издание». Иногда даже имя автора текста не сообщалось или упоминалось лишь в предисловии. Видимо, по мнению Победоносцева, работы, изданные таким образом, должны были представать не результатом чьего-то личного измышления (и, следовательно, порождением ненавистного ему индивидуализма), а плодом коллективной, зачастую безличной мудрости, отражающей глубинные закономерности общественного развития. «Он и не подозревает, — с торжеством писал сановный публицист об авторе одной из рецензий на его главное произведение «Московский сборник», — что это мысли самых разумных европейских мыслителей и публицистов, мысли критики самых авторитетных умов… Это мысли, в сущности, не мои, а мысли первых мыслителей нашего времени»^{491}. Безусловно, на этом основании и в XIX веке, и позже обер-прокурора обвиняли и в творческом бессилии, и в несамостоятельности, и даже в плагиате, но для него самого подобный прием был принципиально важен, воплощая в себе его взгляды на основные принципы устройства общества. Апогея использование этого приема достигло при подготовке «Московского сборника», который был воспринят многими современниками как «государственный катехизис Российской империи» и даже «Коран самодержавия».

Существуют разные версии, почему идея издания главной книги российского консерватора созрела к середине 1890-х годов, а опубликована она была в 1896-м. Современный исследователь В. В. Ведерников связывает время издания с тем, что речь Николая II 17 января 1895 года, как вскоре выяснилось, не оказала на общество должного эффекта, а популярность консервативных изданий не достигла желаемого Победоносцевым уровня^{492}. На выбор даты публикации «Московского сборника» могло повлиять отмечавшееся в 1896 году пятидесятилетие служебной деятельности Победоносцева, а также разразившиеся в середине 1890-х студенческие волнения. Во втором случае публикация «государственного катехизиса» могла стать типичной для консервативного сановника политико-педагогической мерой, призванной оказать воспитательное воздействие на общество. В пользу этой версии свидетельствует видение самим Победоносцевым назначения «Московского сборника»: «Книга эта может быть полезна для молодых людей». Обер-прокурор выражал желание, чтобы его книга «читалась повсюду», специально назначил низкую цену на нее и бесплатно разослал по духовным академиям, надеясь, что «молодые читатели над ней задумаются»^{493}.

Выход в свет издания, подготовленного одним из самых высокопоставленных сановников Российской империи, вызвал значительный интерес общества. Несмотря на упадок реального политического влияния Победоносцева, для публики, слабо осведомленной о закулисных сторонах функционирования российского государственного механизма, он по-прежнему оставался могущественным «серым преосвященством», стоящим за троном и способным в одночасье посредством неожиданного вмешательства полностью изменить государственную политику. Книга, изданная от имени такого человека, казалось, давала ключ к пониманию идей, на которые опиралось правительство, позволяла провидеть ближайшие и отдаленные перспективы его деятельности. Неудивительно, что публикация «Московского сборника» стала если не сенсацией, то уж точно заметным событием общественно-политической и интеллектуальной жизни России. Уже через месяц после его выхода в свет, в июне 1896 года, Победоносцев отмечал, что первое издание разошлось и начинает печататься второе (всего до 1901 года книга выдержала в России пять изданий).

Значительный резонанс книга получила и за рубежом. Она была переведена на французский, немецкий (два издания), английский, сербский, чешский, польский языки, вызвала оживленную дискуссию в периодической печати и поток писем западных читателей Победоносцеву.

Сама структура «Московского сборника», последовательно, по главам, рассматривавшего фундаментальные вопросы государственного и общественного устройства, наводила читателя на мысль, что перед ним действительно нечто вроде катехизиса — сборник правил, всеобъемлющее руководство, которому государственные мужи должны следовать в делах управления. На страницах сборника критиковалась парламентская демократия как форма государственного строя, рассматривались вопросы взаимоотношений государства с Церковью, Церкви с обществом, организации народного образования, роль периодической печати и суда присяжных. Автор-издатель рассуждал о возможностях человеческого разума, пределах волевого вмешательства в исторически сложившийся общественный уклад; давал оценку свойствам человеческой природы, роли личности в истории и др. Сама манера подачи материала — «интимные и несколько импрессионистские заметки» (В. В. Ведерников) — казалась необычной и в глазах многих современников свидетельствовала об искренности автора, позволяла ему в общественной атмосфере XIX — начала XX века быстрее найти путь к читателю. «Это как бы листки записной книжки… — писал о «Московском сборнике» один из самых проницательных его критиков В. В. Розанов. — Все страницы одушевлены и чистосердечны именно как страницы дневника. Невозможно читать эту книгу и не заражаться ею»^{494}.

Еще одной особенностью сборника, которую сразу заметили современники, было отсутствие четко сформулированного идеала — по крайней мере в политической сфере. Жестко критикуя утверждавшиеся в это время на Западе институты представительной демократии и давая ссылки общего плана на благодетельность самодержавия, обер-прокурор, по сути, уходил от ответа на вопрос, в каких конкретных формах должна была воплощаться рекомендуемая им система управления, как бы предлагая каждому читателю, познакомившись с материалами сборника, самому сформулировать такой ответ. Порой Победоносцев прямо указывал на это — в частности в отзывах на рецензии, посвященные «Московскому сборнику». «Как же не понять, где положительное, — писал он Рачинскому по поводу рецензии, принадлежавшей перу известного консервативного публициста Б. В. Никольского, — оно в коренных, известных идеях веры и разума»^{495}.

И в «Московском сборнике», и в иных публикациях консервативный сановник предпочитал уходить от подробного теоретического разбора явлений, которые считал основополагающими для общественной и государственной жизни, в частности, самодержавной формы правления. Будучи глубоко убежден, что фундаментальные начала человеческого бытия вообще не подвластны рациональному осмыслению, Победоносцев считал бесполезным и опасным втискивать их в рамки той или иной теоретической конструкции, поскольку реальную сложность этих явлений всё равно не охватит ни одна теория. Подобную позицию он занял еще в 1860—1870-е годы и остался верен ей до конца своей политической карьеры. «Есть предметы, — писал он в 1874 году И. С. Аксакову, — которые — может быть, до некоторого времени — поддаются только непосредственному сознанию и ощущению, но не поддаются строгому логическому анализу, не чертят искусственной формулы. Всякая формула дает им ложный вид и — прибавлю — дает повод, с той или с другой стороны — к задним мыслям и недоразумениям»^{496}.

Такой основанный на «непосредственных ощущениях» подход Победоносцев считал принципиально важным для себя, но при этом надеялся, что «Московский сборник» не просто привлечет внимание общества, но и станет предметом обсуждения. Собственно, в этом и должно было выражаться то влияние книги на общественное мнение, на которое Победоносцев рассчитывал. Бывший профессор, видимо, искренне верил, что российские читатели, познакомившись с ранее неизвестными им темными сторонами демократии и узнав, что эти темные стороны критикуются самими западными авторами, по-новому оценят достоинства и недостатки различных форм правления. «Наша молодежь, — писал он Тихомирову, — к несчастью, питается одной русской дребеденью и потому, гоняясь за призраками правды, воображает, что там, где парламент, не может быть ни негодных министров, ни взяточничества, ни фаворитизма, а у нас только есть. Увы!»

Будучи убежден в неоспоримости этих и других представленных в «Московском сборнике» аргументов против парламентаризма, сановный публицист внимательно отслеживал все отзывы на свое издание, считая, что они «очень любопытны и поучительны». «Невежество наших либералов всколыхнулось, — писал он по этому поводу Тихомирову, — умнейшие из них молчат, а прочие — кто в лес, кто по дрова — точно встретили какого-то дикого и странного зверя»^{497}. Правда, и в 1890-е годы, и позже раздавались жалобы либеральных журналистов, что Победоносцев посредством цензурных стеснений ограничивал обсуждение своей книги. Однако, учитывая приведенные выше высказывания обер-прокурора, можно полагать, что вряд ли он сам отдавал подобные распоряжения. Если такие случаи и были, то, скорее всего, имело место «усердие не по разуму» кого-то из его подчиненных.

Высокий ранг сановного публициста, легенды, окутывавшие его личность, широта затронутых в «Сборнике» вопросов, необычная форма подачи материала, широкое использование западных источников — всё это привлекло к изданию интерес читателей, причем на Западе интерес этот был выражен даже ярче, чем в России. В личном фонде обер-прокурора, хранящемся в Российской государственной библиотеке, отложилось множество отзывов о «Сборнике» на английском, французском, немецком и чешском языках, которые собирал сам Победоносцев. Зарубежные авторы, изучавшие это издание, пытались найти на его страницах ключ к разгадке извечных тайн русской души, постичь корни русской самобытности и причины отличия России от Европы, в частности, понять, почему самодержавная форма правления, от которой давно отказались западные страны, продолжала существовать в России. Книгу Победоносцева, писала лондонская «Таймс», «должен тщательно изучить всякий, кто желает основательно осмыслить подоплеку распространенных в России течений религиозной и политической мысли». В целом «Московский сборник» был принят на Западе благожелательно. Авторы консервативного толка выражали согласие с российским сановником по целому ряду вопросов, и даже те, кто не разделял воззрений обер-прокурора, признавали, что он — человек убежденный, отстаивающий свою позицию по принципиальным соображениям. «Думаем, — писала английская «Дейли грэфик», — что вряд ли кто-либо из англичан, читая книгу Победоносцева, не почувствует уважения к учености, богатым дарованиям и, прежде всего, глубокой искренности этого выдающегося защитника российского самодержавия»^{498}.

Безусловно, выход в свет «Московского сборника» вызвал взрыв энтузиазма и у большинства российских консерваторов, поспешивших дать ему самые лестные оценки. «Русский вестник» назвал его «без преувеличения… драгоценным сокровищем, о котором нельзя достаточно наговориться». Наиболее проницательные из консерваторов поняли суть задачи, которую поставил себе Победоносцев: подвергнуть критике западные политические порядки устами западных же авторов, снабдить своих сторонников аргументами в полемике против парламентского строя, — и поспешили заявить, что эта задача была успешно решена. «Эта книга — революционный манифест в области культуры, — заявил Б. В. Никольский. — Она предлагает не судить, а обороняться и гнать обратно мутные волны господствующих у нас учений. Русский ум вооружается в ней по всей западной границе»^{499}. Был и еще ряд отзывов в консервативной печати, написанных в столь же возвышенных тонах. Однако оказать желаемое воздействие на российское и западное общественное сознание Победоносцев так и не смог.

Несмотря на все усилия Константина Петровича, в глазах значительной части общества — в том числе тех, кто все же не был склонен с порога отвергать приводимые им аргументы, — концептуальные построения «Московского сборника» и других его публикаций не выглядели убедительно. Сомнения вызывал центральный тезис Победоносцева о безнадежной испорченности человека, невозможности вверить ему хотя бы малую толику политической свободы. Чрезмерно упрощая реальное состояние дел в обществе, этот тезис, указывали критики обер-прокурора, основывался на слишком широких обобщениях и, по сути, являлся не более чем зеркальным отражением столь ненавистной ему мысли о безусловном совершенстве человека. Опираясь на этот тезис, невозможно было наметить сколько-нибудь широкую и долговременную перспективу государственной политики, кроме той, которая опиралась бы на совокупность «малых дел»; но этого в конце XIX — начале XX века было уже совершенно недостаточно. «Неужели… — вопрошал в рецензии на «Московский сборник» Розанов, — люди так глупы и непоправимо глупы, что могут только сломать себе шею, идя вперед? Неужели люди так дурны в обыкновенном и пошлом смысле, что если они хотят идти вперед, то делают это как злые и испорченные мальчишки, только с намерением дебоша… Автор как бы рассматривает всё худое в увеличительное стекло, а всё доброе в отражении вогнутого уменьшающего стекла»^{500}.

И российские, и западные оппоненты Победоносцева обращали внимание на то, что его критика парламентаризма основывалась на вольных или невольных передергиваниях. Так, заявления о тотальной испорченности парламентариев, их неспособности думать ни о чем, кроме своекорыстных интересов, можно было убедительно опровергнуть ссылками на конкретные примеры — в частности на деятельность Гладстона, которого Победоносцев глубоко уважал и ценил. Российскому консерватору указывали, что критика парламентских институтов, широко распространенная на Западе, была нацелена главным образом на их улучшение и вовсе не означала призыва к отказу от них. Если кто на Западе и выступал за их ликвидацию, то не консерваторы, а социалисты, к которым, таким образом, обер-прокурор невольно примыкал. А либеральный журналист Л. З. Слонимский отмечал, что само по себе использование в «Московском сборнике» текстов западных авторов работало против Победоносцева — демонстрировало большую свободу и плюрализм западного общества, в котором можно было, находясь под властью парламентского правления, критиковать его, не опасаясь наказания^{501}.

Эти и другие замечания, высказанные оппонентами Победоносцева, не позволяли надеяться, что его аргументы окажут значительное влияние на общественное мнение западных стран и либеральную часть русского общества. Но, пожалуй, самой серьезной проблемой для обер-прокурора стало нараставшее расхождение во взглядах с новым поколением русских консерваторов, в том числе с кругом «Русского обозрения» и других органов печати, на которые он рассчитывал опереться в рамках своей пропагандистской деятельности.

Проблемы во взаимоотношениях с консерваторами и органами печати, возникавшие у Победоносцева в 1890-е годы, были схожи с теми, которые были у него с Катковым и Мещерским. Обер-прокурора не переставали мучить сомнения в эффективности и допустимости традиционных форм газетно-журнальной деятельности, связанных с дискуссиями на политическую злобу дня, необходимостью отвечать, порой достаточно жестко, на возражения оппонентов. «Стоит прицепиться к газетной работе, — писал он Тихомирову, — чтобы распустить себя во все стороны и утратить досуг для сохранения себя на повседневной работе да еще — Боже сохрани — впутаться в раздражительную полемику, которая разъедает дух человека мелкой борьбой»^{502}. Обер-прокурор не оставлял попыток найти такой вид газетно-журнальной деятельности, который давал бы возможность влиять на общественное мнение, избегая при этом «грязи» и «склок», характерных, по его мнению, для обычных форм существования периодических изданий. Как и раньше, в качестве рецепта он предлагал сокращение по мере возможности дискуссионного и злободневного элемента, наращивание нравоучительных и назидательных мотивов. Руководителям редакций рекомендовалось опираться на духовные материалы, публиковать рассказы о прошлом, биографии «скромных тружеников провинции» — рядовых священников, учителей сельских школ и др.

Дабы не ввязываться в дискуссии, получавшие в обществе громкий резонанс, а подчас и выявлявшие слабость аргументов консерваторов, нужно было, по мнению Победоносцева, с большой осторожностью затрагивать «горячие» политические вопросы. На практике это сводилось к рекомендации едва ли не полного молчания. «Берегитесь статей о голоде, — писал в 1891 году обер-прокурор С. А. Петровскому, преемнику Каткова на посту руководителя «Московских ведомостей». — Помолчите о Финляндии, помолчите также о патриархах и греках»^{503}. Похожие указания в течение всего десятилетия 1890-х годов получали другие представители консервативной печати. Неудивительно, что у наиболее энергичных из них со временем подобные рекомендации стали вызывать едва скрытое раздражение. «Я лично вполне согласен хоть и совсем замолчать, — заявлял Тихомиров. — Только думаю, что сам вопрос не замолчит»^{504}.

Взаимоотношения Победоносцева с консерваторами в 1890-е годы осложнялись и тем, что многие из них считали необходимым более четкое оформление основных программных пунктов консервативной идеологии, тогда как обер-прокурор в духе своих представлений о непознаваемости фундаментальных основ бытия по-прежнему считал это совершенно излишним. «Теперь… едва ли удобное время ставить на очередь тему о монархии, — убеждал он Тихомирова в апреле 1896 года. — Теперь на эту тему целый кружок ревностных не по разуму консерваторов предается самым диким и невежественным фантазиям». В ноябре того же года он крайне скептически оценил попытки Розанова «толковать о самодержавии и отыскивать «перл создания»^{505}. Самим же Розанову, Тихомирову и другим представителям нового поколения консервативных общественных деятелей в преддверии политических бурь XX века проповедуемая обер-прокурором опора на «смутные образы» и «безотчетные ощущения» казалась совершенно недостаточной. В результате между ними неудержимо нарастали разногласия, а некоторые представители этого поколения (наиболее яркий пример — Розанов) даже перешли к критике Победоносцева и возглавляемого им ведомства.

Разумеется, далеко не все сотрудники консервативных изданий осмеливались идти наперекор воле обер-прокурора, всё еще имевшего влияние в верхах. Однако у тех, кто остался под его эгидой и руководил изданиями, на которые он пытался опереться в идеологической борьбе, безудержно нарастала апатия. «Удивительное дело, как наши редакции журналов плохо устроены — всё дело лишь в подборе сотрудников, а самой деятельности нет — и некогда», — писал обер-прокурор в 1895 году Тихомирову о «Московских ведомостях» и «Русском обозрении». Те направления деятельности, благодаря которым консервативные издания должны были стать действенными органами идеологической борьбы, так и не обрели прочной основы. Не было, в частности, систематического использования иностранных газет и журналов, на чем настаивал Победоносцев. Никто не откликнулся и на его призыв заняться сбором критической информации о светских начальных школах, чтобы защитить от критики школу церковную. Библиографический отдел «Русского обозрения» находился в хаотическом состоянии («кем-то надергиваются какие-то случайные отзывы о каких-то книгах и книжонках»). Ситуация становилась особенно опасной на фоне напористой деятельности оппозиционных изданий, ведшейся, как вынужден был признать сам обер-прокурор, умело и энергично. ««Русские ведомости», — писал он Рачинскому, — к несчастью, самая искусная газета… И нет таланта, кто умел [бы] побороться с ней»^{506}.

Неудивительно, что в подобной ситуации консервативные газеты и журналы неудержимо клонились к упадку. «Жаль, что чахнут наши журналы хорошего направления, — сетовал Победоносцев в письме Рачинскому в сентябре 1897 года. — Нет людей способных и хозяйственных… Никто не умеет держаться на своих ногах, и все хотят жить и умеют жить только субсидиями»^{507}. В результате «Русское обозрение» закрылось в 1898 году, влияние других консервативных органов печати тоже шло на спад.

В целом начинания Победоносцева на идеологическом поприще, предпринятые в последнее десятилетие XIX века, оказались немногим успешнее, чем его попытки воздействовать на правительственный курс и возродить те механизмы, на которых прежде основывалось его влияние. Здесь также всё постепенно свелось к критическому, негативистскому подходу, что еще больше способствовало закреплению за Победоносцевым репутации «бюрократического нигилиста». Однако этим дело не ограничилось. Попытки обер-прокурора «объясниться», обратиться к обществу посредством печатной страницы всё же оставили значительный след в сознании современников, заставили размышлять над взглядами и личностью обер-прокурора, а не просто подвергать его огульной критике. Пожалуй, ярче всего особенности восприятия личности консервативного государственного деятеля отразились в том «образе Победоносцева», который сложился на рубеже веков в русском общественном, в том числе художественном сознании.

Одной из особенностей исторической судьбы обер-прокурора было пристальное внимание со стороны не только политиков и публицистов, но и представителей творческих кругов — писателей, поэтов, эссеистов, художников. Личность и взгляды Победоносцева в сознании современников как-то не «ухватывались» при помощи обычного научно-публицистического анализа; требовалось их художественное, образное осмысление. Примеры этого осмысления во второй половине XIX — начале XX века были многочисленны и связаны с именами, занимавшими первые места в ряду творцов русской культуры. Литературоведы до сих пор спорят, был ли Победоносцев прототипом Каренина и Топорова в романах Толстого «Анна Каренина» и «Воскресение». Однако его «вклад» в создание образа сенатора Аблеухова из романа Андрея Белого «Петербург» (1912) неоспорим. Обер-прокурор фигурировал под своим именем в поэме А. А. Блока «Возмездие» (1910–1921), стал героем целого ряда мемуарно-художественных эссе В. В. Розанова. Его портреты, созданные В. А. Серовым (1902) и И. Е. Репиным (1903), явились заметным явлением русской художественной жизни рубежа веков.

Почему же именно обер-прокурор привлекал к себе столь пристальное внимание представителей творческой интеллигенции Серебряного века? На какие черты личности знаменитого «русского Торквемады» они в первую очередь обращали внимание, какую трактовку им давали?

Представителям литературно-художественных кругов, встречавшихся с Победоносцевым, — а он, как отмечалось выше, был доступен для публики, с ним непосредственно общалось довольно много современников — прежде всего бросалась в глаза его необычная наружность. Его чертам чаще всего давали «зловещее» истолкование, которое в принципе должно было совпадать с представлениями о значении государственной деятельности обер-прокурора. «Бледный, как покойник, — писал о Константине Петровиче живописец Александр Бенуа, — с потухшим взором прикрытых очками глаз, он своим видом вполне соответствовал тому образу, который русские люди себе составили о нем, судя… по той роли, считавшейся роковой, которую он со времен Александра III играл в русской государственной жизни»^{508}. Зинаиде Гиппиус глава духовного ведомства запомнился едва ли не как воплощение сверхъестественных сил: «…неизвестного возраста человек-существо с жилистой птичьей шеей и — главное (это-то меня и поразило) — с особенно бледными, прозрачно-восковыми, большими ушами». В этих ушах экзальтированной писательнице виделось «даже что-то жуткое»^{509}.

От подобных впечатлений легко было перебросить мостик к художественным образам, в которых должны были воплотиться все самые мрачные представления о взглядах и деятельности обер-прокурора; и такие образы в художественной и общественно-политической жизни России были представлены в изобилии. Победоносцева очень часто сравнивали с летучей мышью, вампиром — ночным существом, которое обессиливает страну, оставаясь при этом в тени, встреча с которым не сулит ничего хорошего обитателям обычного, «дневного» мира. Такие уподобления были особенно широко распространены в карикатурах и памфлетах времени первой русской революции. В романе Андрея Белого в сюжетах, связанных с сенатором Аблеуховым — олицетворением бюрократизма, сковывающего своей властью живые силы России, — это существо часто появляется.

Для создания образа обер-прокурора в художественных и литературных произведениях использовалось еще одно ночное существо — сова, видимо, уже с оттенком боязливого почтения (эта птица — символ мудрости, пусть и носящий в данном случае зловещий характер). Задолго до Блока (в чьей поэме, как известно, «Победоносцев над Россией / Простер совиные крыла») к подобному уподоблению прибегнул Репин, при работе над картиной «Торжественное заседание Государственного совета» сознательно поставивший перед собой задачу усилить в облике главы духовного ведомства «совиные» черты. «Так совсем сова — удлинить очки»^{510} — такую пометку, по воспоминаниям чиновника Л. Д. Любимова, оставил художник напротив фамилии Победоносцева.

Существа, ведущие ночной образ жизни, воспринимались в то время как воплощения сумрака, потемок, наступивших в стране, согласно распространенным представлениям, в начале 1880-х годов, после поворота правительственной политики к реакции («тень огромных крыл», «в сердцах царили сон и мгла»). С ними связывался и мотив всеобъемлющей, но неосязаемой тайной власти, что вполне соответствовало господствовавшим в обществе представлениям о Победоносцеве как всемогущем «сером преосвященстве».

Ночной мрак, с которым часто сопрягался образ Победоносцева, логично связывался с мотивом холода, снега или льда, замораживающего Россию до полного оцепенения. Эту реминисценцию использовали и Белый (в его романе дыхание таинственной летучей мыши — воплощения самодержавной государственности — «крепко обковывало льдом гранитов и камней некогда зеленые и кудрявые острова»), и Репин. Последний при создании портрета обер-прокурора — этюда к картине «Торжественное заседание Государственного совета» — работал в особой манере: гладкое письмо, скользящие линии, серо-белые тона, подчеркивающие ледяную неподвижность, безжизненность облика портретируемого. Нередко обер-прокурор изображался не просто как воплощение ночной тьмы и льда, но и как выходец из потустороннего мира. В эпиграмме В. С. Соловьева он «Кащей», у Блока кладет «рукой костлявой живые души под сукно». Примечательно, что петербургская премьера оперы «Кащей Бессмертный» Н. А. Римского-Корсакова в 1905 году завершилась скандалом — в финале представления публика устроила политическую демонстрацию, бурно приветствуя победу светлых сил над главным героем, отождествляемым ею с обер-прокурором^{511}.

Частыми при изображении Победоносцева были также мотивы старческого бессилия, неспособности ничего сотворить («скопец от утробы» — из эпиграммы В. С. Соловьева), естественным образом внушить к себе любовь невесты-России, отданной ему во власть. Здесь сошлись воедино распространенная оценка политической деятельности обер-прокурора («бюрократический нигилист»), особенности внешности (он всегда выглядел крайне болезненным и изможденным, значительно старше своих лет) и обстоятельства его личной жизни (был женат на женщине намного младше себя и не имел детей). Всё перечисленное работало на отрицательную оценку Победоносцева и способствовало созданию образа, который после начала первой русской революции был широко растиражирован в многочисленных памфлетах и карикатурах.

Однако памфлетно-карикатурный подход всё же оказывался недостаточным для понимания личности Победоносцева. Общество так или иначе ощущало, что за начинаниями обер-прокурора стояло нечто большее, чем примитивно полицейские соображения, сознавало, что обычные обличения не помогут адекватно осмыслить то, что произошло в стране за 25 лет, связанных с политическим влиянием консервативного сановника. Наиболее проницательные современники не просто критиковали Победоносцева, а предлагали разгадку явлений, связанных с его деятельностью. Подобные искания отразились как в публицистических сочинениях, так и в художественных произведениях.

Обер-прокурор представал фигурой неоднозначной в первую очередь потому, что в своих действиях, как было ясно даже его оппонентам, руководствовался определенной идеологией, ставил перед собой некую сверхзадачу — пусть даже обосновывавшие ее идеи были совершенно неприемлемы для значительной части русского общества. «Выдающийся ученый и мыслитель Константин Петрович Победоносцев, — писал известный литературовед С. А. Венгеров, — занимает в рядах представителей нашего бюрократического строя совсем особое место… По уму, знаниям и дарованиям Победоносцев был головою выше всех бюрократов наших…. первый из русских бюрократов создал целую стройную теорию застоя и возвел в перл создания всё то, что исключает Россию из семьи культурных народов»^{512}. Этим он отличался от «обычных», пусть и высокопоставленных чиновников, которые, выступая против расширения общественных свобод, просто защищали власть ради власти. Наличие в деятельности обер-прокурора идеологической и даже интеллектуальной составляющей, по мнению многих современников, как раз и давало ему возможность оказывать столь сильное влияние на русское общество, в целом не сводившееся к полицейским репрессиям и принуждению. «По его воле, — писал автор одного из посвященных обер-прокурору некрологов, — мы неуклонно шли назад, хотя все чувствовали необходимость идти вперед. Победоносцева считали злым гением России, но его логике, точно загипнотизированные, подчинялись все — и те, которые от него нисколько не зависели»^{513}.

Если обратиться к художественному осмыслению подобных настроений, то стоит вновь вспомнить поэму Блока. Обер-прокурор предстает в ней не как воплощение примитивного насилия, а как фигура значительно более сложная: «волшебник», «колдун», который сумел подчинить своей власти «красавицу»-Россию с помощью магических, сверхъестественных свойств, которыми был наделен. Он очертил Россию «дивным кругом», «заглянув ей в очи стеклянным взором колдуна», сумел усыпить ее «под умный говор сказки чудной». Россия под властью Победоносцева не умерла, но погрузилась в некий гипнотический транс: «затуманилась она, заспав надежды, думы, страсти». Мотив засыпания, неподвижности, оцепенения, часто встречающийся и в публицистических отзывах об обер-прокуроре, и в рамках художественного осмысления его образа, безусловно, был навеян и его собственными сочинениями — теми их пассажами, которые воспринимались как идеологические манифесты самого Победоносцева и едва ли не всей самодержавной государственности. Многим читателям запомнилось то место в «Московском сборнике», где воспевалась «натуральная земляная сила инерции», которую «близорукие мыслители новой школы безразлично смешивают с невежеством и глупостью»^{514}. Безусловно, на пороге XX века мало кто из мыслителей осмелился бы выступить с подобными заявлениями, воспринимавшимися тогда как гимн полной неподвижности. Однако уже то, что консервативный сановник не побоялся обнародовать свою точку зрения, несмотря на ее явную непопулярность, если и не вызывало уважение к обер-прокурору, то по крайней мере привлекало к нему внимание.

Необычайная настойчивость и упорство в отстаивании своих взглядов на протяжении многих десятилетий — качества, в начале XX века уже нечасто встречавшиеся у высокопоставленных чиновников, — также вызывали интерес к Победоносцеву. «Все знали его за человека, абсолютно неподкупного ничем: ни деньгами, ни властью, ни честолюбием, — писал автор одного из некрологов. — Он знал только «идею», которой и служил до гробовой доски»^{515}. В свете подобных представлений обер-прокурор, как ни парадоксально, для некоторых современников являлся воплощением не только слабости, старческого умирания и немощи, но и силы. У Блока Победоносцев властвует над Россией «рукой железной». В глазах некоторых литераторов-символистов обер-прокурор становился едва ли не самым ярким примером того типа «сильной личности», который играл столь большую роль в культуре Серебряного века. Так, в разговоре с издателем М. В. Сабашниковым Д. С. Мережковский, несомненно, по политическим взглядам далекий от главы духовного ведомства, называл его «эстетически и психологически ценным по своей силе явлением в нашем поразительном безлюдии», особенно важным при «бедности нашей в крупных характерах»^{516}. Эти и другие замечания, свидетельствовавшие о неоднозначности восприятия личности обер-прокурора на рубеже веков, способствовали созданию сложного, противоречивого «образа Победоносцева», который занял значительное место в сознании современников, повлиял на последующие исторические исследования и стал неотъемлемой частью истории русской культуры предреволюционных десятилетий.

Западноевропейские современники, принадлежавшие к иным культуре и общественной среде, подмечали существенные детали личности Победоносцева, оставшиеся незамеченными соотечественниками. Само по себе внимание иностранцев к Константину Петровичу было важным и в определенной степени закономерным явлением общественно-политической и культурной жизни 1890-х годов: оно отражало, с одной стороны, усилившийся на Западе интерес к России, стремление разобраться в особенностях ее общественно-политического уклада и идейной жизни, с другой — всё еще бытовавшие представления о всемогуществе обер-прокурора. Своеобразная европейская «популярность» Победоносцева, безусловно, объяснялась и его активной публицистической деятельностью, изданием на Западе его сочинений, в первую очередь «Московского сборника». Совершенно необычное, интриговавшее иностранцев совмещение разных ипостасей — воспитатель двух царей, «серый кардинал» государственной политики, глава церковного ведомства, идеолог самодержавия — создавало впечатление, что, обратившись к Победоносцеву, можно получить ответ сразу на все интересовавшие западную публику вопросы: о «тайне русской души», причинах необычайной прочности самодержавной формы правления в России, о роли православия в жизни Русского государства и народа и т. п.

Интерес европейских современников к обер-прокурору поддерживался во многом его же усилиями. Победоносцев никогда не отказывался от контактов с западными журналистами, дипломатами, государственными и общественными деятелями, а порой и напрашивался на общение с ними. В письмах друзьям он любил пожаловаться, как много хлопот и неудобств доставляют ему эти встречи, якобы вовсе не желанные: «…так называемая европейская известность газетная тяготеет на мне, и рад бы я ее свалить с себя»^{517}. Однако в этих сетованиях велика была доля лукавства. Громко декларируя неприязнь к Западу, обер-прокурор очень пристально следил за появлением в тамошней печати оценок, даваемых ему и его сочинениям общественным мнением европейских стран. Кроме того, встречи с иностранцами он, как отмечалось выше, считал важным способом воздействия на европейские общественные круги, средством внушения им «правильных» суждений и оценок.

Сохранилось довольно много свидетельств западных авторов — дипломатов, ученых, литераторов, журналистов — о встречах с Победоносцевым, и красной нитью через эти отзывы проходит удивление, даже шок от контраста между расхожим образом обер-прокурора, существовавшим в то время в западной печати, и впечатлениями при личных встречах. «В английских газетах, — вспоминал посланник Соединенных Штатов в России в 1892–1894 годах Э. Д. Уайт, — Победоносцева описывали каким-то Торквемадой XIX века, а между тем я в нем нашел любезного, приветливого ученого, горячо откликавшегося на все явления общественности»^{518}. Схожим образом отзывался о российском консерваторе литератор и дипломат Э. М. де Вогюэ, в течение долгого времени служивший секретарем французского посольства в России. Француза поразили необычные литературные вкусы высокопоставленного сановника — его увлечение английскими поэтами-романтиками П. Б. Шелли, Р. Браунингом, А. Ч. Суинберном. «Во время первой нашей встречи, — вспоминал Вогюэ, — настроенный против него ходившими о нем легендами, я был ошеломлен, услышав отзывы о его любимых авторах, высказанные с величайшим жаром, отражающим свободу его духа»^{519}. Уайт был удивлен, узнав об интересе русского вельможи к американским литераторам того времени: поэту Дж. Р. Лоуэллу, прозаику Н. Готорну, философу Р. У. Эмерсону.

Отмечая широкую образованность Победоносцева, его иностранные собеседники в некоторых случаях мысленно пытались встать на его точку зрения в политических вопросах, проникнуть в суть его воззрений, отчасти признавая его правоту. Так, Уайт в своих мемуарах воспроизвел систему аргументов, при помощи которых Победоносцев обосновывал поддержание в России системы религиозных ограничений для иноверных исповеданий: на переломных этапах истории эти исповедания могут выступить фактором дезинтеграции единого государства; русский народ нуждается в опеке правительства, он не выдержит открытого столкновения с пропагандой иноверия и т. д. По словам Уайта, жесткая борьба обер-прокурора против неправославных исповеданий была обусловлена сугубо политическими причинами, он никогда не отзывался негативно о собственно религиозной стороне разных вероучений. Американский дипломат отвергал сыпавшиеся на главу духовного ведомства упреки в лицемерии, стремлении использовать набожность как орудие политической борьбы. По мнению Уайта, все внешние и даже подчас демонстративные проявления благочестия в поведении российского консерватора опирались на глубокое религиозное чувство. Проявлением этого чувства были, в частности, искренний интерес обер-прокурора к церковному искусству и, по мнению дипломата, тонкое понимание сановником его духовных основ. Во время встреч с иностранцами, в частности с Уайтом, он подробно разъяснял им религиозный, символический смысл тех или иных аспектов православной гимнографии, обсуждал с ними выдающиеся образцы церковной живописи и архитектуры.

Одобрительно отзывались о различных аспектах взглядов и деятельности Победоносцева и другие западные современники. Так, по мнению де Вогюэ, обер-прокурор, являясь безусловным консерватором в политике, в то же время в силу своей интеллектуальной пытливости, чуткости ко всему новому в художественно-литературной сфере выступал либералом в старинном, неполитическом смысле этого слова. О религиозности обер-прокурора с одобрением писал посол Франции в России в 1903–1908 годах Морис Бомпар^{520}.

Однако даже положительные отзывы иностранцев о Победоносцеве сопровождались серьезными оговорками, демонстрировавшими неоднозначность восприятия этой фигуры на Западе. Безусловно, европейские авторы не могли согласиться с уничижительными оценками, даваемыми Победоносцевым парламентской демократии, не могли признать и обоснованность религиозных гонений в России, какими бы аргументами обер-прокурор ни оправдывал их необходимость. Показательно, что даже Уайт, в целом очень благожелательно относившийся к российскому сановнику, закончил свои воспоминания о нем резким протестом против преследования религиозных меньшинств в России и указал (уже после начала первой русской революции), что Победоносцев был в числе тех, кто «довел русскую правительственную политику до разрушения»^{521}.

Де Вогюэ, переходя от личных благожелательных впечатлений от общения с Победоносцевым к анализу его политических взглядов, фактически высказался против аргументов, обосновывавших его консервативную политику. Для француза, в частности, был неприемлем излюбленный тезис обер-прокурора о сходстве целей революционеров и либералов. Напротив, доказывал де Вогюэ, именно революционеры своими покушениями в начале 1880-х годов сорвали поворот правительственной политики в либеральное русло, вследствие чего к власти пришли консерваторы. Последние же своей жесткой политикой постоянно подпитывали недовольство в обществе и создавали возможность для деятельности революционеров. Бомпар отмечал, что на исповедуемой российским сановником идее тотальной испорченности человека, преобладания в нем злого начала нельзя строить управление государством.

Эти и другие отзывы свидетельствовали, что Победоносцеву, при всём старании, не удалось преодолеть разрыв, отделявший его от западных современников. Понятно, что во взаимоотношениях с русским обществом у обер-прокурора возникало еще больше противоречий, причем эти противоречия, постепенно накапливаясь, неизбежно должны были выйти на поверхность сразу же после начала в России серьезных социально-политических потрясений. Такой момент наступил в начале XX века, в преддверии и сразу после начала первой русской революции.

В феврале 1905 года первоприсутствующий в Синоде митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) в ответ на запрос председателя Комитета министров С. Ю. Витте направил ему записку «Вопросы о желательных преобразованиях в постановке у нас Православной Церкви». Записка стала отправной точкой церковных реформ и во многом запустила процесс, в октябре того же года приведший к отставке Победоносцева с поста обер-прокурора. В документе, подготовленном митрополитом Антонием при содействии ректора Санкт-Петербургской духовной академии архимандрита Сергия (Страгородского), ставился вопрос о проведении в Церкви преобразований, многие из которых еще во второй половине XIX века обсуждались славянофилами и вызвали резкую отповедь Победоносцева. Среди предлагаемых мер были децентрализация системы церковного управления с повышением роли приходов, расширение общественных прав духовенства, введение мирян в состав епархиальных съездов. Главное же — авторы записки били в самую сердцевину обер-прокурорского влияния, считая необходимым устранить постоянную опеку светской власти над религиозной сферой, которая «лишает Церковь самостоятельности и инициативы и, ограничивая область ее ведения почти одним богослужением и исправлением треб, делает ее голос совсем неслышным ни в частной, ни в общественной жизни»^{522}.

Появление записки, оказавшейся для обер-прокурора во многом неожиданной, стало для него тяжелым ударом. Ведущие иерархи Церкви, по сути, члены ее руководства, фактически заявили о провале курса, проводимого Победоносцевым в течение двадцати пяти лет его обер-прокурорства, причем обратились к одному из высших государственных сановников через голову главы духовного ведомства, что было вопиющим нарушением сложившихся к тому времени бюрократических правил и явно свидетельствовало о подрыве основ субординации в церковном ведомстве. Наконец, оказавшийся в центре бунта митрополит Антоний долгие годы был близок к Победоносцеву и многим ему обязан, делал карьеру благодаря его покровительству, тесно сотрудничал с его супругой на поприще руководства Свято-Владимирской школой.

Подачу записки Победоносцев счел ударом в спину. «Стал нам несносен и опозорил Церковь нынешний Митрополит, к которому чувствуем только презрение»^{523}, — писал он в марте 1905 года одному из своих доверенных корреспондентов, управляющему Московской синодальной типографией Сергею Дмитриевичу Войту. Безусловно, обер-прокурором были немедленно приняты меры и против попыток реформ, и против самого Антония (пошли слухи, что он будет смещен со столичной кафедры и отправлен в Грузию). Собственно, борьбой против церковных преобразований в основном и были заполнены последние месяцы пребывания Победоносцева у власти. Однако остановить реформы было уже невозможно. Их неизбежность определялась целым рядом факторов, подспудно вызревавших в течение всего пребывания Победоносцева на посту главы духовного ведомства и во многом связанных с его деятельностью.

Одним из таких факторов было неуклонно нараставшее недовольство массы иноверцев, принудительно удерживаемых в православии. Напряженность копилась в разных регионах — среди буддистов Забайкалья, мусульман Поволжья и Приуралья, лютеран Прибалтики, но прежде всего — среди бывших униатов и католиков западных губерний и Польши. Долго зревший нарыв прорвался в апреле 1905 года, когда после объявления свободы совести только в католицизм за два с половиной года перешло свыше 170 тысяч человек^{524}. Выражали недовольство своим приниженным положением и старообрядцы, на упорство которых очень слабо повлияли собеседования и прочие разъяснительные мероприятия, организованные Победоносцевым. С середины 1890-х годов царю и правительству поступали прошения с десятками тысяч подписей о расширении прав сторонников «старой веры», ограждении их от преследований со стороны полиции и чиновников, зачастую действовавших под влиянием духовного ведомства.

В некоторых случаях столкновения на религиозной почве, вызванные протестами против притеснений, приобретали открытый характер и широкий размах, получали громкую известность в России и за рубежом. Одним из наиболее значительных стало дело секты духоборов, адепты которой еще при Николае I были высланы в Закавказье, создали там процветающие общины, однако в середине 1890-х годов выступили против вводимых государством порядков, в частности против призыва на военную службу, и за это подверглись преследованиям. История духоборов вызвала сильный, в том числе международный резонанс (дело закончилось эмиграцией сектантов в Канаду). Особое звучание придало ситуации выступление в защиту религиозных диссидентов Л. Н. Толстого, всё дальше уходившего от установок господствующей Церкви. Реакцией на действия Толстого (в том числе публикацию в 1899 году романа «Воскресение») стало сделанное в феврале 1901 года официальное объявление Синода об отпадении писателя от Русской православной церкви, что также вызвало широкий общественный отклик.

Проблемы религии и Церкви в это время вызывали в обществе всё больший интерес, разумеется, далеко не всегда умещавшийся в предписанных духовным ведомством рамках. Об этом свидетельствовали, в частности, 22 религиозно-философских собрания, состоявшихся по инициативе давних знакомых Победоносцева — Розанова и Мережковского. В собраниях, руководимых епископом Сергием (Страгородским), участвовали представители как светской интеллигенции, так и духовенства, а среди предметов обсуждения были наиболее злободневные вопросы современности: о взаимоотношениях Церкви и государства, светской и религиозной культур, о свободе интеллектуального творчества в рамках Церкви и, разумеется, о свободе совести. Проработали собрания сравнительно недолго — с ноября 1901 года по апрель 1903-го, в том числе и потому, что их деятельность перестала устраивать Победоносцева. Однако вклад, который они внесли в изменение общественной атмосферы, был весьма значителен. Впервые вопросы, касавшиеся положения Церкви в обществе, были вынесены на обсуждение, вызвавшее живую реакцию общественности, а клирики участвовали в собраниях вместе с известнейшими представителями светской интеллигенции и литературно-художественного мира. После этого вернуться к практике ухода от дискуссий и погружения в «назидательность», существовавшей в духовном ведомстве во многом благодаря усилиям Победоносцева, было уже невозможно.

Начало церковных реформ приближали также непрекращающиеся волнения в духовно-учебных заведениях, чьи воспитанники были недовольны тем, что начальство искусственно отгораживало их от светской культуры. Всё чаще в периодической печати появлялись публикации с обоснованием необходимости преобразований в Церкви, в том числе принадлежавшие перу консервативных публицистов. Так, в 1902 году давний сотрудник Победоносцева Тихомиров выступил в «Московских ведомостях» со статьей «Запросы жизни и наше церковное управление», в которой в духе уже определившихся реформаторских чаяний намечал меры, с его точки зрения, позволившие бы сделать Церковь влиятельной общественной силой: возобновить созыв поместных соборов, возродить патриаршество, расширить состав Синода за счет белого духовенства, свести задачи обер-прокуратуры к чисто надзорным функциям. Безусловно, эти требования не могли вызвать одобрения главы духовного ведомства.

Большую часть изменений, происходивших или намечавшихся в общественной жизни, Победоносцев воспринял настороженно или даже враждебно, что особенно характерно для его отношения к ино- и инаковерию. Предпринятые в первые годы XX века осторожные попытки властей несколько снизить давление на старообрядчество, привлечь его на свою сторону и использовать консервативный потенциал сторонников «старой веры» в борьбе против революционных настроений вызвали резкий протест обер-прокурора. Чрезвычайно неуместным показалось ему издание манифеста от 26 февраля 1903 года, подготовленного его давним недругом Мещерским и содержавшего обещание властей провести в будущем ряд умеренных преобразований. «Нельзя шутить с огнем»^{525}, — писал обер-прокурор министру внутренних дел Плеве по поводу намеченной в манифесте перспективы расширения свободы совести. По его мнению, старообрядчество оставалось злейшим врагом государства и любые уступки ему и другим направлениям инаковерия имели бы самые тяжелые последствия.

Выступая против церковных реформ и крайне негативно относясь к возможным послаблениям в отношении свободы совести, престарелый сановник, разумеется, не менее упорно выступал против обсуждавшихся в верхах вариантов либерализации правительственной политики. Робкие шаги министра внутренних дел Петра Дмитриевича Свято-полк-Мирского (преемника убитого террористами Плеве) навстречу обществу вызвали крайне раздраженную реакцию Победоносцева. «Новый министр внутренних дел как повел дело? — с раздражением заявлял он А. В. Богданович 5 декабря 1904 года. — Что изображает из себя печать? Прямо кабак»^{526}. «Я вижу, — писал он Витте в конце месяца, — что обезумевшая толпа несет меня с собой в бездну, которую я вижу перед собой, и спасения нет»^{527}.

В конце 1904 года Святополк-Мирский в преддверии неизбежной революции сделал попытку хоть немного скорректировать правительственный курс — выдвинул проект, близкий по содержанию к давним планам Лорис-Меликова. Обер-прокурор, призванный на совещание по поводу этого проекта Николаем II (тот в характерной для него манере сначала заявил правительственным сановникам, что Победоносцеву незачем участвовать в обсуждении, а затем тайно прислал ему приглашение), заявил, что самодержавие ограничивать нельзя, ибо эта форма правления покоится на религиозных началах. Из текста готовившегося правительством указа от 14 декабря по его настоянию было изъято положение о представительстве, что сделало этот акт в значительной степени бессмысленным. По мнению Победоносцева, твердость, проявленная правительством в данном вопросе, сама собой должна была способствовать умиротворению страстей. Однако в реальности вышло наоборот: в январе 1905 года в России началась революция, в связи с чем вопрос о преобразованиях как в светской, так и в церковной сфере перешел в практическую плоскость.

Опираясь на текст указа от 14 декабря, в который всё-таки был включен пункт о свободе совести, председатель Комитета министров Витте обратился к митрополиту Антонию за отзывом, который и привел к разворачиванию описанных выше событий. Переписка Антония и Витте вывела обсуждение церковных вопросов на высший правительственный уровень, после чего поворот вспять стал уже невозможен. Глава Комитета министров, видимо, недовольный краткостью записки Антония, распорядился составить более обширный меморандум о положении дел в Церкви. Документ, подготовленный профессорами Санкт-Петербургской духовной академии и распространенный Витте в правительстве от своего имени, содержал еще более резкую оценку ситуации, нежели в записке митрополита: отмечалось, что деятельность органов церковной администрации к началу XX века окончательно свелась к соблюдению внешних бюрократических форм, без непосредственного общения с народом; церковный приход фактически перестал существовать как самостоятельная, живая общественная единица; духовенство было лишено возможности оказывать моральное воздействие на массу прихожан — прежде всего из-за материальной необеспеченности, заставлявшей заниматься поборами и ввязываться в конфликты с паствой. Что же касается взаимоотношений с образованным обществом, то, по мнению авторов записки, оказать влияние на него клирикам мешала специфическая организация русской духовной школы. В документе явно звучала критика принципов, которые Победоносцев положил в основу своей деятельности: «В превосходство нашего государственного строя… наше духовенство верит, но только детской верой, и потому, когда обстоятельства вызывают его… встать на защиту тех или иных государственных задач — последняя оказывается настолько неумелой и порой даже настолько наивной, что… производит только отрицательное действие»^{528}.

Победоносцев, разумеется, разглядел в записке критические выпады против его политики и попытался дать максимально убедительный, с его точки зрения, ответ, однако лишь повторил рассуждения, которые окружающие слышали от него в течение многих лет, и уже не вызывавшие доверия. Так, отрицая способность Церкви действовать без поддержки государства, отвергая расширение ее автономии, обер-прокурор вновь ссылался на огромные пространства, бедность и некультурность основной массы населения, причем последние качества стали в представлении Победоносцева некими постоянными характеристиками России, исправить которые он, видимо, уже не пытался. Искоренение бюрократизма в церковном ведомстве и правильная постановка духовно-учебного дела, по мнению обер-прокурора, целиком зависели отличных усилий архиереев, которым, считал он, никто не мешал принять необходимые меры. Видимо, глава Синода продолжал надеяться, что подбор достойных деятелей на руководящие посты и незаметная, подспудно совершающаяся работа «скромных тружеников» на местах постепенно даст необходимый эффект, причем запас времени, судя по всему, казался ему безграничным. «Нужно трудиться и трудиться, учиться и учиться»^{529}, — писал он в разгар революционных событий епископу Псковскому Арсению (Стадницкому).

Расширение независимости Церкви, с точки зрения Победоносцева, было невозможно еще и потому, что епископы, оставшиеся без отеческой опеки обер-прокурора, должны были, по его мнению, немедленно перессориться. Кажется, и свою тактику борьбы против церковных реформ он выстраивал исходя из неизбежности таких раздоров. На аудиенции у Николая II он добился передачи вопроса о реформах на рассмотрение Синода. Однако и этот орган, казалось бы, целиком покорный обер-прокурору, подтвердил необходимость преобразований — принял решение о восстановлении патриаршества и созыве поместного собора, на обсуждение которого предлагалось вынести проекты реформ основных звеньев церковного управления. К негодованию Победоносцева, решение Синода поддержал один из его ближайших сотрудников В. К. Саблер. «Теперь раскрывается, как этот человек меня обманывал и под меня подкапывался»^{530}, — возмущался глава духовного ведомства.

Но и после этого удара престарелый сановник не сложил оружие. По его настоянию Саблер был немедленно уволен без положенных ордена и благодарственного рескрипта. На доклад Синода царь, также по требованию Победоносцева, наложил резолюцию, откладывавшую созыв собора на неопределенный срок. Одновременно обер-прокурор начал готовить передачу основных реформаторских предложений на обсуждение епархиальных архиереев, явно рассчитывая на возникновение разногласий в их среде, а также между ними и другими слоями духовенства. Он начал «разворачивать фронт», доказывая царю, что именно епископы являются воплощением негативных тенденций в церковной системе. «Архиерейское правление, — писал он царю, — почти всюду наполнено неправды, хищений и самовластья… Простые русские люди и всё белое духовенство… возмущены до глубины души и шлют отчаянные вопли… Все видели себе заступничество и прибежище в обер-прокуроре и теперь страшатся архиерейской власти»^{531}. По сути, Победоносцев в последние месяцы пребывания у власти попытался возродить традиционный прием обер-прокурорско-го управления — «разделяй и властвуй»: противопоставить белое духовенство черному. Однако вся его предшествовавшая деятельность, рассчитанная на поддержку именно епископата, не позволяла рассчитывать на симпатии более широких слоев клира. При этом епископат не оправдал надежд главы духовного ведомства. Обсуждение предложений Синода, открытое в конце лета — начале осени 1905 года, довольно быстро выявило, что большинство архиереев (некоторые в своих отзывах опирались на резолюции созванных ими совещаний рядового духовенства и мирян) высказались в поддержку реформ.

Безусловно, позиция, занятая духовенством в 1905 году, стала для Победоносцева тяжелым ударом. Он воспринял ее как проявление черной неблагодарности лично к нему, так заботившемуся об интересах Церкви. Обер-прокурор и раньше не стеснялся в выражениях по адресу духовных лиц, а теперь его высказывания — в частности в переписке с С. Д. Войтом — стали особенно резкими: «Духовные наши потеряли голову, и академии бросились в либерализм» (письмо от 16 марта 1905 года); «Архиереям должно быть стыдно, если еще остался у них стыд» (письмо от 3 апреля 1905 года); «Митрополита, архиереев и нынешнего попов-ства не вижу, и все они стали мне противны. Подлость человеческая и низость раскрылись теперь безо всякого стыда» (письмо от 1 декабря 1905 года). В письмах С. Д. Шереметеву всё чаще появляются такие фразы, как «развращенные попы и архиереи», «всё поповство обезумело от пущенной в него свободы» и пр.^{532}

В обстановке бурно развивавшегося революционного процесса главе духовного ведомства не удалось предотвратить и преобразований в светской сфере, хотя он приложил к этому все усилия. Следуя давно апробированной тактике, он после начала революции одобрил (а возможно, и помог подготовить) манифест от 19 февраля 1905 года, составленный по образцу акта от 29 апреля 1881-го. Нараставшую волну революционных выступлений авторы манифеста пытались остановить путем угроз в адрес «злоумышленных вождей мятежного движения», намеревавшихся «разрушить существующий государственный строй». Включенный в июле 1905 года в состав так называемых Петергофских совещаний по обсуждению проектов введения в России представительства, Победоносцев старался сохранить в системе государственного управления максимум элементов неограниченной власти царя. Так, он настоял, чтобы упоминание о самодержавии было введено в закон о Государственной думе и в текст присяги ее членов; требовал особо подчеркнуть, что царь вправе самостоятельно утверждать законы, отвергнутые Думой; выступил за ограничение права думских запросов членам правительства, расширение перечня министров, назначаемых лично царем, и др.

Отдаленным отзвуком еще остававшихся у Победоносцева надежд на лояльность «простого народа» монархии стало его выступление в поддержку предложения, выдвинутого одним из участников совещаний, государственным контролером Павлом Львовичем Лобко, о предоставлении крестьянам права выдвигать кандидатов в депутаты Государственной думы исключительно из своей среды.

Безусловно, представительство в любой форме, каким бы ограниченным оно ни было, вызывало у обер-прокурора резкую антипатию. Однако если бы оно было учреждено в том виде, в каком планировалось летом 1905 года (с законосовещательными правами), у Победоносцева, возможно, сохранился бы шанс остаться у власти. Видимо, на это Константин Петрович и рассчитывал, участвуя в обсуждении проектов представительства — института, против введения которого в России он решительно выступал в течение всей своей политической карьеры. Однако дальнейшее развитие революции сделало неизбежным учреждение законодательного представительства. После этого оставаться в правительстве обер-прокурор уже не мог, и 19 октября 1905 года, через два дня после обнародования манифеста, даровавшего России основные гражданские свободы и Думу с законодательными полномочиями, подал в отставку.

Потеря поста, который он занимал в течение четверти века, нарастание революционных потрясений, размах и причины которых были совершенно непонятны престарелому сановнику, вызывали у него глубокое отчаяние, ощущение нарастающей катастрофы. «Совсем ошеломленный всем тем, что ныне происходит, я провожу все дни в каком-то оцепенении, — сообщал он своим корреспондентам. — Живем в угнетении невыразимом ввиду какого-то параличного безумия и бесчувствия правительства, в упразднении власти, посреди безумия общества». По словам Победоносцева, после отставки к нему начали относиться как к «зачумленному», от него отшатнулись «все из среды Министров и Дворцовой», а те, кто всё же поддерживал с ним отношения, «боялись показаться подозрительными в глазах властей»^{533}.

В условиях революционного кризиса бывший обер-прокурор как главный «враг свободы», последовательно отвергавший все уступки обществу, стал объектом ожесточенных нападок оппозиционных кругов.

Еще до того, как в 1905 году в России разразились массовые волнения, на консервативного сановника начались покушения людей, исповедовавших радикальные взгляды или просто заразившихся духом неприязни и даже ненависти к обер-прокурору, широко распространенным в обществе. Так, в 1893 году, когда Победоносцев отдыхал с семьей на даче в Царском Селе, на него напал с ножом бывший ученик Псковской духовной семинарии Владимир Гиацинтов (обер-прокурор по своему обыкновению допускал к себе практически всех, кто хотел его видеть). Семинарист, по его словам, хотел отомстить за то, что при воцарении Александра III глава духовного ведомства воспротивился желанию, якобы выраженному молодым царем, дать стране конституцию. После врачебного освидетельствования Гиацинтов, явно страдавший душевным расстройством, был отправлен в психиатрическую больницу. В 1901 году в окно кабинета обер-прокурора стрелял статистик Самарской губернской земской управы Николай Лаговский, был схвачен и отправлен на каторгу. Состоявшееся через год покушение стало делом уже не одиночек, а профессионалов террора — партии эсеров: от рук революционеров в один день должны были пасть Победоносцев и министр внутренних дел Сипягин. Покушение на министра удалось, а обер-прокурор уцелел по счастливой случайности — у подосланного к нему убийцы, поручика Евгения Григорьева, в последний момент сдали нервы^{534}. Постепенно для Победоносцева стало небезопасным любое появление на улице. В июле 1906 года неизвестный пытался выстрелить в него на перроне Царскосельского вокзала.

Понятно, что постоянное ожидание покушений не добавляло престарелому сановнику оптимизма, но не менее тяжелым было для него появление в печати массы чрезвычайно едких карикатур и памфлетов, бичевавших его в весьма жестких тонах. Даже в целом благожелательно настроенные к Победоносцеву современники в большинстве случаев также не могли не связать революционные события 1905–1907 годов с его деятельностью, полагая, что именно он своей неуступчивой политикой способствовал предельному обострению всех существовавших в России противоречий. «Все поголовно почитают его, Победоносцева, виновником нынешних несчастий», — записал в дневнике А. А. Половцов. «Жалеют, — отмечала А. В. Богданович, — что при начале царствования Александра II Победоносцев помешал дать конституцию… теперь у нас было бы спокойнее»^{535}.

Сам отставной обер-прокурор, которому смысл подобных претензий был совершенно непонятен, испытывал в подобной ситуации еще более глубокие чувства подавленности, отчаяния, отчуждения от окружающего мира. «Разбитый совсем, я с утра до вечера хожу с пустой головой: она не в состоянии работать и заняться чем-нибудь», — сообщал Победоносцев Тихомирову в августе 1906 года. Страдая от всего происходившего вокруг, бывший обер-проку-pop взялся за давно задуманный перевод Нового Завета на русский язык («Это работа от скорби», — сообщал он Бартеневу). В это же время он передал редактору «Русского архива» ряд материалов, посвященных самым ценным для него воспоминаниям о прошлом: свои письма Е. Ф. Тютчевой и Б. Н. Чичерину, материалы о церковной жизни 1860—1870-х годов, заметки о годах учебы в Училище правоведения^{536}. Последние письма бывшего главы духовного ведомства доверенным корреспондентам — П. А. Бартеневу и С. Д. Шереметеву — датируются декабрем 1906-го и февралем 1907 года.

Часто болевший зимой и весной, отставной восьмидесятилетний сановник подхватил очередную простуду и умер в Петербурге 10 марта 1907 года. Похороны прошли скромно и не привлекли большого внимания общества. На панихиде, по словам А. Ф. Кони, кроме вдовы и приемной дочери Победоносцева плакал только один человек — «сухой старик» барон Владимир Михайлович Менгден, один из немногих переживших обер-прокурора его однокашников по Училищу правоведения^{537}.

Учитывая крайне мрачную репутацию Победоносцева среди революционеров, не приходится удивляться, что после 1917 года всё, связанное с ним, подверглось гонениям новых властей. Это, разумеется, не могло сказаться на участи членов его семьи и его ближайшего окружения. Приемной дочери Победоносцева Марфе удалось в 1920-е годы эмигрировать из Советской России. По некоторым данным, разрешение на выезд помог получить бывший студент обер-прокурора А. Ф. Кони, воспользовавшись своими связями в советских официальных кругах. Марфа не вышла замуж и умерла во Франции в 1964 году. Вдове обер-прокурора Екатерине Александровне в последние годы жизни помогла поддержка выпускниц Свято-Владимирской школы и монахинь Воскресенского Новодевичьего монастыря, при котором эта школа состояла. В монастырских кельях, в полной изоляции от мира, вдова когда-то могущественного сановника жила вплоть до кончины в 1932 году. Согласно завещанию, Екатерина Александровна была похоронена у стен храма Свято-Владимирской школы рядом с мужем. В 1930-е годы могилы Победоносцевых сровняли с землей, а восстановлены они были в 1992 году.