Под бичом красавицы

V

Дворец баронессы Бобровой представлял из себя большой серый замок времен феодализма. Остроконечные башни, широкие крепкие стены, множество зал, комнат и покоев — все остатки былого величия. Здесь баронесса — полная хозяйка: она распоряжается свободно и независимо. Вся прислуга дрожит перед ней. Даже седобородый дворецкий старается не попадаться на глаза своей повелительнице, когда он видит, что от гнева надуваются жилы на ее высоком лбу. Даже сама Сабина боязливо приближается к своей госпоже, с покорной готовностью исполнить малейший каприз баронессы.

С тех пор, как госпожа из Scherwo (так называется замок) стала вдовой, она ввела еще более строгий режим и широко пользуется своим правом произвольно наказывать своих подданных. Она сама установила такой порядок. Но горе тому, кто сопротивляется ее наказанию… Ему придется горько пожалеть о своем непослушании. Провинившийся всегда бывает наказан начальством, потому что баронесса имеет силу и влияние. А что означает расправа начальства — об этом в Польше знают слишком хорошо. Там обыкновенно наказывают розгами, для устрашения, публично, у церкви.

Об этом баронесса напоминает своему новому камердинеру Григорию каждый раз, когда он забывает, какую роль он добровольно взял на себя. Красивый, бледный слуга все переносит молча. Каждый каприз его прекрасной властительницы, каждое замечание из гордых уст, каждый угрожающий взгляд ее блестящих глаз, каждое назначаемое ею наказание становится для него наслаждением. По целым часам он служит скамейкой для ног восхитительной женщины. По целым часам сидит она в парке на его спине, если ей вздумается отдыхать там, где нет скамейки.

Но со временем жестокость его властительницы становится для него ужасной пыткой. Госпожа из Scherwo сидит в своем мягком кресле, в своем будуаре, отделанном красным плюшем. Ее голые ноги отдыхают на шкуре пантеры, густые волосы льются золотым потоком по голым атласным плечам. Ей жарко, она нетерпеливо сбрасывает с себя одежду, и ее мягкое, освобожденное от мешающего покрова тело потягивается в теплом воздухе комнаты.

Затем она надевает капот из нежного индийского шелка, через который просвечивает ее пышное тело. Босыми ногами шагает она своей эластичной поступью хищного зверя по дорогим мягким коврам, к полуоткрытой двери, ведущей в переднюю, и кричит:

— Г-р-и-г-о-р-и-й!

Он приближается к ней боязливо и у двери падает на колени, как раб, скрестив на груди руки.

Госпожа полуложится на chaise-Ionque[5], не смущаясь тем, что видны ее голые ноги. Ее душистые кружева вздымаются, как рой бабочек.

— Поцелуй меня, раб! — лепечут ее красивые полные губы.

Блаженный ужас охватывает коленопреклоненного раба. Тихо подходит он к отдыхающей госпоже, и его влюбленно-пьяный взгляд скользит по ее прелестям, скорее открытым, чем сокрытым.

Затем он наклоняется над ней и прижимает свои горячие уста к розовым пальцам ее ног. И снова он ждет, коленопреклоненный, дальнейших приказаний. Он чувствует и горячее дыхание госпожи и нежный запах духов, исходящий от нее. Лениво поворачивает баронесса свое тело к нему так, что ее пышные формы еще резче выделяются. Стальные серые глаза пронизывают насквозь глаза слуги. Ее рот с темно-красными губами вампира, звериным хищным прикусом острых зубов и презрительной усмешкой, имеет что-то манящее, нежное и вместе с тем жестокое.

— Когда же ты, наконец, образумишься, Григорий, и успокоишь свои глупые чувства?

Он вперился в нее горящими широко раскрытыми глазами и произнес усталым беззвучным голосом:

— Я не могу, госпожа, я не могу. Лучше умереть, чем умертвить свои чувства!

И его голова опять опускается на стонущую грудь. Ее большие глаза загорелись торжествующим блеском. Дикая демоническая улыбка появилась на ее полных губах, но лишь на момент. Ее лицо опять принимает привычное, неподвижно-холодное и строгое выражение, и она говорит надменным голосом:

— Тогда я тебя высеку, раб, чтобы ты, наконец, научился смотреть на меня, как на свою госпожу!

Он вздыхает и пугается, как бы чувствуя уже на себе еще только обещанное орудие пытки.

— Пощадите, госпожа, пощадите, — бормочет он в отчаянии.

Она тешится его страданиями.

— Нет, никакой пощады, раб! Моя милость исчерпана, и я хочу, чтобы тебя высекли, высекли беспощадно, и я назначила тебе целых двадцать пять ударов, чтобы ты не так скоро забыл этот урок!

— Госпожа! — вскрикивает он, и краска покрывает его красивое лицо. — Нет, госпожа, нет, этого не может быть, я не перенесу, сжальтесь надо мной. Я хочу….

— Молчи раб, — повелевает она строго, — у тебя нет воли!

Его губы болезненно сжимаются.

— О, госпожа, госпожа!..

Она гневно сдвигает брови.

— Ты замолчишь, раб?! Ты не смеешь говорить, когда я тебя не спрашиваю. Запомни же, наконец, что ты мой раб и не имеешь никакой воли.

Он дрожит, и, как дуновение, срывается с его уст:

— У меня нет воли!

— Скажи это громче!

— У меня нет больше воли!

— Еще громче!

— У меня нет больше воли.

Ярко вспыхивают ее глаза, и, видя, как подавлена его гордость, она довольно смеется.

— Готовь ванну, раб!

Он вскакивает и направляется в соседнюю комнату с белыми обоями и зеркалами. В ней стоит серебряная ванна, которую он и наполняет водой. Затем, с широкого туалетного стола с сотнями хрустальных флаконов, душистых пасту, светлых кусков английского мыла, духов и других принадлежностей туалета, он берет несколько пахучих эссенций и вливает их в теплую воду.

Ванна для розового пахучего тела его властительницы готова. Он снова спешит к ней для услуг.

— Ванна готова, госпожа!

Она развязывает бантик на плече и стоит перед ним нагая и прекрасная, как греческая богиня. Невольно он падает на колени и не смеет поднять глаз, когда гордая женщина проходит мимо него. Но, когда после ванны он укрывает ее тонким полотном и обтирает ее, его чувство закипает, он вздрагивает и отпускает край простыни. В тот же момент он чувствует пощечину и раньше, чем опомнился, вторую.

— Не зевай, глупый раб! — бранит она гневно. — Или ты, неуклюжий, хочешь, чтобы я побила тебя плеткой!

Он больше не владеет собой. Он падает к ее ногам, он обнимает колени и говорит, заикаясь:

— Да, бей меня, бей, моя госпожа!

А она громко и грубо смеется и исчезает в своем будуаре, оставляя его валяться на полу в отчаянии. Она возвращается закутанной в мягко облегающий ее фигуру и издающий острый возбуждающий запах ценный мех. Руки заложены за спину.

— Иди сюда, Григорий! — приказывает она равнодушным тоном. И он крадется к ней, как собака. — Еще ближе, совсем близко, так!

Он наклоняется. Его голова тесно прижата к ее меху. Он не жалуется; сладкая дрожь проходит по всему телу; запах меха бичует его нервы. Она медленно вытягивает из-за спины руку, в которой держит ременный хлыст, и медленно подымает его. Ее жестокий взгляд презрительно падает на спину раба, так часто служившую ей сиденьем. Немилосердно свищет первый удар. Раб стонет, не меняя своего положения. Она смеется, подымая руку и бьет, бьет так, что хлыст гнется.

— Подожди, я отобью у тебя охоту к моей плети, раб!

И еще быстрее, еще ужаснее засвистел хлыст. Федор корчится и защищается от ударов.

— Ты все еще хочешь, чтоб я била тебя? — хитро спрашивает она, подымая руку, чтобы продолжать пытку.

— Нет, госпожа, пощадите, пощадите! — стонет он, подняв руку кверху.

Она опускает руку с плетью и довольно смеется.

— Из тебя еще выйдет толк! — говорит она презрительно и бросает в сторону орудие пытки. — Целуй мою ногу в благодарность за заслуженный урок!

И она немного выдвигает свою голую ногу, которую Федор покрывает горячими поцелуями.

— Надеюсь, что, получив потом еще двадцать пять ударов, ты навсегда излечишься от своих глупостей, — говорит она, сердито глядя на него.

Он — в ужасе при мысли о новой пытке и на коленях — молит о пощаде. Но она высмеивает его и опускается в теплом меху на мягкое кресло.

— Я никогда не отменяю назначенного мною наказания, Григорий, а для тебя тем паче!

Он просит ее быть мягче, хочет поцеловать ее голые ноги, но она грубо пинает его голову ногой.

— Марш, вон, раб!

Он молча уходит. В тот же вечер госпожа приводит свою угрозу в исполнение. Все его мольбы, все обещания разбиваются о ее суровость. А когда он осмеливается напомнить ей о своем происхождении, она вспыхивает таким гневом, что он раскаивается в своей смелости, вызванной отчаянием.

— Что ты говоришь? — возбуждается она и бьет его несколько раз по щеке. — Ты еще смеешь напоминать мне о том, что ты должен был давно позабыть! О, я вижу, что тебя нужно дрессировать иначе. Подожди, это тебе не пройдет даром.

Она зовет Сабину.

Напрасно валяется он в ее ногах и молит о милости и пощаде. Она бешено топает ногой.

— Ты замолчишь, раб? — кричит она так, что он весь вздрагивает. И при входе Сабины она произносит гневно:

— Высеки его так, чтоб он своих не узнал! Поняла?

— Слушаю-с, милостивая баронесса! Сколько ударов?

— Сорок… нет, пятьдесят!

Взволнованно ходит она взад и вперед.

Между тем, Сабина приглашает слугу следовать за ней. Федор плачет, как ребенок. Он знает, как ужасны удары сильной руки Сабины… Его слезы все-таки укрощают гнев жестокой повелительницы.

— Зачем ты раздражаешь меня, раб? — говорит она, успокоившись. — На этот раз я буду милостива, Григорий, но это единственный раз, ты слышишь, Григорий?

— Да, госпожа!

— Ты можешь удовольствоваться двадцатью пятью, Сабина, и, так как я сегодня уже била его, ты можешь пощадить его, ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Слушаю-с, госпожа, — ответила злая черная ведьма с дьявольским хохотом.