Под грозой и солнцем

Авторизованный перевод с финского М. ЗОЩЕНКО.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Лес пылал вокруг, но никто не тушил пожара. Дым окутал сосны и кусты можжевельника, густой пеленой опускался на мягкий мох.

В горящем лесу изредка рвались снаряды. С глухим шумом валились срезанные под корень деревья, и еще яростней трещал сухостой, разбрасывая вихри искр и пылающие ветви.

Впереди была река. Наводчик ручного пулемета Вейкко Ларинен, не отрываясь, следил за ее медленным течением. Он не замечал ни дыма, ни грохота, ни падающих деревьев. Он видел только реку и слышал плеск воды. Казалось, до берега рукой подать — нужно лишь немного проползти, припасть губами к реке и пить, пить…

Ларинен обвел запекшиеся губы сухим, горячим языком.

До реки не более тридцати метров, но она недосягаема: на том берегу — противник, и его пулеметы не смолкают ни на минуту.

Батальон подошел к реке утром. За эти несколько часов финны дважды бросались в атаку, но каждый раз откатывались за реку.

Сейчас, вероятно, полдень. Сквозь тяжелый и едкий дым проглядывает огромное багровое солнце.

Командир отделения, усатый, немолодой сержант Куколкин, подполз к наводчику.

— Ларинен, ты не приметил, где у них пулемет?

Вейкко отвел глаза от воды:

— Вот за тем кустом, должно быть.

Молоденький боец Пекка Торвинен, лежащий справа от пулемета, с живостью подхватил:

— Да, да, за этим кустом… Уж больно сильно сечет…

Торвинен приподнялся на локте и показал куда-то вперед, но сквозь дым можно было разглядеть лишь потемневшую реку да горящие дома на том берегу.

— Деревня горит! — крикнул Андрей Монастырев.

Монастырев лежал позади пулемета, всем своим нескладным телом прижимаясь к обгорелой земле. От едкого дыма по закопченному лицу бойца текли слезы, оставляя на щеках светлые полоски. Он с тревогой смотрел на пригорок, туда, где из окон двухэтажного здания вырывались рыжие языки пламени.

— Деревня, деревня горит! — повторял Монастырев, словно прося о помощи.

— Помолчи ты! — прикрикнул на него сержант Куколкин. — Может, это родная деревня Ларинена, и то он молчит, не скулит, как ты.

— Это не моя деревня, — протирая изъеденные дымом глаза, сказал Ларинен, — но я там бывал. А это большое здание, что горит, — клуб, построенный год назад. Я писал об этом клубе в газете.

— Всё черти сожгут, ничего не оставят, — голос Монастырева дрожал от злости. — Как горит… Глядите…

Тяжелый грохот разрыва прижал бойцов к земле. Позади, совсем близко, ломая ветви соседних деревьев, упала высокая сосна. Тотчас раздался еще взрыв — сухой и резкий. Он немедленно повторился в другом месте. Начался артиллерийский налет.

Лес завыл, загрохотал, зашатался.

Несколько минут длился этот огневой шквал. И вдруг стих. Снаряды снова рвались лишь в глубине горящего леса.

Когда Вейкко Ларинен поднял голову, он увидел сквозь дым финнов, переправлявшихся на этот берег.

Некоторые уже выходили, отряхиваясь, из воды. Позади плыли и барахтались в реке остальные.

Ларинен ударил из пулемета по фигурам людей, то и дело исчезавшим в клубах дыма. Он разворачивал ствол пулемета то вправо, то влево, щедро поливая свинцом берег перед своим окопом.

Торвинен торопливо подавал диски, со страхом поглядывая в сторону реки.

Однако финны уже были на этом берегу. И тут пулемет Ларинена смолк. Патронов в дисках не оставалось.

Кругом стреляли и дрались врукопашную. Андрей Монастырев, размахивая винтовкой, как дубиной, ринулся к берегу, тесня финнов.

Торвинен вопросительно взглянул на Ларинена.

— Пошли! — крикнул Ларинен. И, подобрав с земли автомат, побежал к реке.

Здесь было меньше дыма и дышалось свободней. Финны, мокрые и черные, перемазанные сажей и кровью, дрались яростно, но, не выдержав натиска, бросились к воде, удирая вплавь к своему берегу.

Ларинен стоя стрелял из автомата по отступавшим.

Артиллерийский огонь прекратился, и теперь явственно доносились крики и проклятья плывущих по реке людей.

Ларинен продолжал стрелять, шаг за шагом приближаясь к берегу. Он кинулся к самой воде: догнать врага, уничтожить. Но кто-то схватил Ларинена за руку. Он оглянулся. Перед ним стоял сержант Куколкин.

— Ну, куда ты, куда? — крикнул сержант. — Нет приказа наступать, незачем тебе и в реку соваться.

Ларинен смущенно улыбнулся.

К вечеру выяснилось, что противник начал глубокий обход. На прежних позициях нельзя было оставаться, и батальон стал отходить на восток.

Шли болотом. Легкий ветер обвевал уставшие лица, в воздухе чувствовалась вечерняя прохлада.

Бойцы с трудом передвигали ноги. Многие оглядывались на опушку горящего леса и на деревню, охваченную огнем, оглядывались, словно прощаясь с чем-то родным и близким.

Поминутно оглядывался и Ларинен. Но он смотрел не на горящие дома, ему хотелось отыскать среди бойцов Торвинена, однако того нигде не было.

Ларинен подошел к сержанту Куколкину.

— Торвинен куда-то исчез.

Куколкин ничего не ответил. Лицо его было мрачно, он шел тяжелым размеренным шагом, сжимая в зубах давно погасшую цигарку.

Солнце зашло, на востоке вновь заалело небо. Так всегда бывает в Карелии в это время года — одна заря сменяет другую.

Батальон остановился на берегу озера в густом сосновом бору.

Бойцы, раздевшись по пояс, принялись мыться. Мылись деловито, поливая друг друга водой.

Гремели котелки возле дымящихся полевых кухонь.

Поев, люди ложились на седой, серебристый ягель и тотчас засыпали.

Ларинен прилег под сосной рядом с Куколкиным. Сухой ягель мягко шуршал под плащ-палатками. Было приятно лежать на мягком мшистом ковре. Сквозь сосновые ветви виднелись голубое небо и быстро несущиеся легкие облака.

Кругом было тихо, но Ларинен все еще слышал треск и стоны, грохот разрывов и проклятья, видел горящий лес.

Ему захотелось вдруг поговорить о чем-то другом, о давнем, далеком. Повернувшись к сержанту, он начал:

— Знаешь, однажды… Это было давно…

Куколкин прервал Ларинена:

— Однажды… Несколько часов назад мы снова отдали противнику шесть километров нашей земли!

Внизу, почти у самого озера, кто-то читал фронтовую газету. Слова приглушенно доходили до Ларинена:

«Все, что мы создавали годами, все, что строили, подвергается разрушению… В опасности наши родные и близкие, в опасности наша великая советская родина…»

Три выстрела раздались вдалеке. С отвратительным воем пронеслись снаряды и разорвались в лесу. Ларинен вскочил и, волоча за собой плащ-палатку, стал спускаться по склону. Куколкин остановил его:

— Постой, постой! Нельзя же новую плащ-палатку волочить по земле. Надо сложить ее вдвое, затем еще вдвое и потом скатать.

Ларинен вернулся, снова растянул свою плащ-палатку и лег. Но сон не шел. Ларинен лежал с открытыми глазами и думал о Торвинене, стараясь отогнать тревожные мысли.

— Спи, Ларинен, отдыхай, пока можно, — добродушно проговорил Куколкин, — наверно, скоро в поход.

И вскоре послышалось мерное дыхание сержанта.

Рано утром Вейкко обошел всю стоянку батальона. Он надеялся отыскать Торвинена. Однако его нигде не было.

Между тем бойцы батальона поспешно укрепляли занятую позицию, противника ожидали со стороны болота.

Вместо пропавшего Торвинена Ларинену дали другого бойца. Это был высокий, худощавый, порывистый в движениях молодой человек. Сняв пилотку и помахивая ею, он направился к Ларинену, который возился у своего пулемета, маскируя его только что сломанными свежими ветками.

Подойдя поближе, боец, улыбаясь, произнес:

— Меня направили к вам. Будем знакомы — Николай Матвеев, начинающий геолог, — и с любопытством посматривая на Ларинена, спросил: — Ну, а вы кто будете?

— Я — солдат, — буркнул Ларинен.

Матвеев рассмеялся.

— Сейчас-то мы все солдаты, — сказал он. — Я спросил вас о другом. Кем вы были перед войной?

— Журналистом был, — сухо ответил Ларинен. — Я местный, из Карелии. Когда-то учился на агронома.

— Ах, вы из Карелии? — воскликнул Матвеев. — А я отлично знаю вашу Карелию, даже лучше, чем свой Урал. Здесь все места исхожены мной вдоль и поперек, ведь я принимал участие в геологической экспедиции… Тут у вас богатейшие недра!

Ларинен прервал Матвеева:

— Ты с пулеметом хорошо знаком?

— Знаком, но не особенно.

— Диски мне будешь подавать. Да только запомни — наводчику подают диски с правой стороны, а не с левой.

— А если наводчик левша? — спросил Матвеев.

Ларинен с трудом поборол улыбку и, нахмурившись, ничего не ответил. Однако этот живой и немного суетливый парень явно нравился ему.

Солнце опустилось за лес, и первые летние комары назойливо запищали над ухом.

Матвеев энергично сражался с комарами, во множестве уничтожая их. Ларинен неподвижно лежал возле пулемета. Он плохо спал ночью, и теперь его клонило ко сну.

Где-то высоко в небе шуршали мины. Или это ветер шуршит, качая вершины сосен?

Вдруг Матвеев насторожился и с тревогой стал всматриваться в глубь леса. Ларинен тоже прислушался.

В лесу за болотом явственно раздавался какой-то шорох. Быть может, трещали ветки под ногами или щелкали затворы.

Матвеев привстал, чтоб лучше разглядеть.

За деревьями мелькнули синие фигуры. Это головной дозор противника вышел на болото. За ним, на некотором расстоянии, двигался основной отряд.

Выждав, Ларинен нажал на спусковой крючок. Болото мгновенно ожило, словно осиное гнездо, которое разворошили палкой. Синие фигуры вскакивали, пытаясь бежать вперед, но тут же падали и, прижимаясь к земле, ползли. Потом снова вскакивали и снова падали, падали, падали…

Сдвинув пилотку на затылок, Матвеев проворно устанавливал диски. Но по живости своей натуры он то и дело привставал на колено, как будто хотел проверить результаты стрельбы.

— Ложись! — крикнул Ларинен и с такой силой нажал на спусковой крючок, что пальцам стало больно. Нет, он не подпустит этих синих к своей огневой точке, как не подпустил в тот день, когда исчез бедный Торвинен.

По всему болоту справа и слева гремели выстрелы, и это подбадривало пулеметчиков.

Но вот стрельба стала постепенно утихать. Враг отступил, скрылся в чаще.

Бойцы еще поглаживали разогревшиеся стволы винтовок и утирали мокрые от пота лица, когда пришел приказ вновь отходить. Они тотчас поднялись и отделениями повели перебежку к дальнему лесу.

Лес опять был охвачен огнем. Вихри искр и тучи дыма поднимались в сумрачное небо. Над головами с грохотом рвались снаряды. Красно-голубые вспышки на миг зловеще освещали деревья.

Люди отходили в глубь леса, перескакивая через кусты и стволы вырванных с корнем сосен. Кругом бушевало пламя и грохотало.

Кто-то крикнул:

— Окружены!

Кто-то побежал вправо, и туда же побежали остальные. Ларинен кинулся за ними.

Но и здесь с неистовым треском рвались мины. Люди бросились влево. Они бежали сквозь дым, налетая друг на друга и на деревья.

Позади раздался громкий окрик Куколкина:

— Эй, дьяволы, кто лопатку обронил?

Бойцы обернулись. Помахивая солдатской лопаткой, Куколкин снова крикнул:

— Ну, чем он, дурак, могилу будет себе рыть, когда ноги протянет?

Насмешка сержанта остановила бойцов. Они огляделись, рассмеялись. Вейкко тоже рассмеялся и присел на траву вместе с другими. Теперь всем казалось смешным, что они бежали сломя голову и толкали друг друга, когда о близости врага говорили лишь снаряды да свистящие мины.

Ларинен нащупал рукой чехол своей лопатки, чтоб убедиться — здесь ли она.

— Где же наш Матвеев? — спросил Куколкин. — Тоже, наверное, за зайцами погнался?..

Ларинен встал и пошел вдоль опушки леса, разыскивая Матвеева.

Вдруг кто-то коснулся его плеча. Ларинен обернулся и увидел Матвеева.

— По правде сказать, я даже мальчишкой так не бегал, когда сосед заставал меня в своем саду на яблоне, — смеясь сказал Матвеев.

Неужели здесь когда-нибудь рос можжевельник и вереск? Повсюду хаос, воронки от снарядов, оголенные почерневшие камни и пни, расщепленные какой-то страшной силой.

По пять раз в день после яростных артиллерийских подготовок противник бросался в атаку. Сгорело все, что только может гореть. Но камень, песчаный вал и вырытые в земле огневые точки устояли. Батальон удержал за собой эти развороченные и печальные теперь высоты.

Сегодня было тихо. На почерневших камнях, покуривая, сидели Куколкин и Ларинен.

Вдруг кто-то из бойцов крикнул:

— Торвинен идет!

По оголенному склону спускался Пекка Торвинен, оборванный, грязный, но с винтовкой за плечами. После боя он отстал от своих и заблудился в лесу.

Командир батальона решил довести до сведения штаба дивизии о случившемся, но связи с дивизией не было, а боец так горячо просил дать ему возможность искупить свой проступок, послать его на передовую, что ему разрешили.

«Растерялся парень, — подумал командир. — Необстрелян, неопытен…»

Но товарищи пока косо посматривали на Торвинена — не струсил ли?..

На следующий день роты получили приказ построиться на восточном склоне высоты.

— Неужели опять будем драпать? — с деланной оживленностью проговорил Торвинен, который суетился больше всех, подбегая то к одному, то к другому бойцу.

Никто не ответил, и только сержант Куколкин сердито покосился на него.

Роты бесшумно покидали высоту. По пути к ним присоединились автоматчики, вернувшиеся с разведки.

Ларинен шел рядом с Матвеевым, которому строго приказал ни на шаг от него не отлучаться. Позади, согнувшись под тяжестью пулемета, плелся нескладный Андрей Монастырев. Рядом с ним шагал Торвинен.

— Только бы это не было отступлением! — громко повторил он и опять не получил ответа.

День был знойный, душный. Хотелось пить, хотелось хотя бы на миг присесть на кочку, освободиться от режущего плечо ружейного ремня, прислониться к дереву. Но командир роты все не давал приказа о привале. Он упорно шел вперед, прислушиваясь к шуму леса и поторапливая отстающих.

Миновали горелый лес. Вступили в густой ельник. Здесь ноги утопали в мягком мху и свежий ветерок приятно обвевал потные, обожженные солнцем лица.

Бойцы шли молча, старательно обходя поваленные деревья, сухие ветки и кучи хвороста.

Внезапно впереди раздалось троекратное щебетанье птицы. То был условный сигнал головного дозора. Взводы с ходу развернулись в боевые порядки и замедлили движение.

Пекка Торвинен необычайно оживился. Проворно перепрыгивая через валежник и кочки, он с беспокойством поглядывал по сторонам.

Их рота залегла у дороги. Торвинен расположился было за корягой, но, заметив, что она находится слишком далеко от дороги, подался вперед, поближе к обочине. Он прилег за поваленную сосну, и теперь его почти невозможно было разглядеть среди густых веток. Но и это место не удовлетворило Торвинена. Он приподнялся и стал глазами искать более выгодную позицию.

— Не возись! — негромко крикнул ему Куколкин. — Выбрал место и лежи!

С той стороны, откуда ожидали врага, не доносилось ни одного выстрела. Бойцы, лежа за своими укрытиями, стали понемногу осваиваться. То там, то здесь раздавались смешки, шутки.

Тревога была напрасной — на этот раз роты не встретились с противником.

Торвинен с недовольным видом вышел из своей засады.

И вот снова светлый вечер, спокойный и свежий. Чуть пахнет гарью. Вейкко Ларинен безмолвно лежит возле пулемета рядом с Матвеевым. Молодой геолог тоже молчит, не решаясь прервать раздумья Вейкко.

— В это время года, — неожиданно начал Ларинен, — я обычно бывал в отпуску…

Матвеев улыбнулся:

— Я тоже вот вспомнил Крым… Ялту…

— Да, не ценили мы всего, что имели, — вздохнул Ларинен.

Матвеев поднялся и сел:

— Нет, нельзя сказать, что я не ценил того, что было. Просто хотелось сразу семимильными шагами пойти по жизни. Какая-то постоянная жадность томила… Хотелось всего добиться, все осуществить!

Улыбаясь, Ларинен сказал:

— Не всякому дается это…

— Вот и мне многое не удавалось, — вздохнул Матвеев. — Мне ведь уже двадцать четыре, и, казалось бы, пора что-то сделать…

— А ты в малом старайся видеть большое, — сказал Ларинен, — а то, чего доброго, при твоей торопливости и большие дела превратятся в малые…

Неожиданный грохот ручных и противотанковых гранат прервал разговор.

В тылу внезапно завязалось сражение. Казалось, что оно бурно приближается к дороге, у которой за кустами лежали наши пулеметчики. По цепи передали приказ — приготовиться к бою.

Вскоре из-за ельника, вправо от дороги, вынырнули передовые цепи врага и с ходу пошли в атаку. Но огонь засады был тяжел и точен — противник отступил так же поспешно, как и приблизился.

Ларинен, смахнув со лба капельки пота, лег на землю, буркнув:

— Не ко времени начали мы с тобой разговор…

Снова частые выстрелы раздались на правом фланге.

— Нет, не дадут поговорить, — сказал Матвеев.

Выстрелы и взрывы гранат участились. Это противник, перестроившись, сделал новый бросок. Было видно, как мелкие группы перебегали дорогу, стремясь закрепиться в нейтральной полосе леса между засадой и тыловым охранением.

— Гляди, гляди, куда они метят! — указал Ларинен Матвееву и яростно нажал на спусковой крючок пулемета.

Сержант Куколкин лежал метрах в десяти от них. Он стрелял редко и только по видимой цели, по выбору.

— Патроны поберечь! — крикнул он пулеметчикам. — Всех соро́к все равно не перебьете.

Что-то громко кричал Торвинен, но голос его заглушали выстрелы.

Сражение в тылу разгоралось, и тыловому охранению приходилось, видимо, не легко.

Командир роты приказал выдвинуть пулеметы на правый фланг. Это распоряжение тотчас изменило обстановку. Пулеметы теперь в упор били по врагу, вынуждая его отходить. Вражеская атака захлебнулась.

Снова внезапно наступила тишина. Но это была тревожная тишина. Противник где-то у леса навис над ротой.

— Славно отбили атаку, — тихо проговорил Матвеев, вытирая лицо.

Ларинен и Матвеев лежали у своего пулемета, почти не двигаясь. Усталость сковала их после волнений боя.

Тяжелая дремота охватывала Ларинена, однако спать нельзя: противник снова может броситься в атаку.

Пытаясь побороть сон, Матвеев обратился к Ларинену, продолжая начатый разговор:

— Я все о себе да о себе. Ничего даже не спросил о твоей жизни, Ларинен.

— У меня все хорошо, — нахмурившись, ответил Вейкко.

— Ты ведь из Петрозаводска, кажется?

— Да.

— А семья есть?

— Мать. Отца убили в гражданскую.

Ларинен отвечал коротко, скупо, неохотно. Матвеев словно клещами вытягивал из него слова.

— Ну, а что у тебя есть? — спросил Матвеев.

— Большая дружба есть…

— Дружба с женщиной?

— И с ней и с тем человеком, за которого она замуж вышла.

— Замуж вышла? И ты уступил ее другому?

Чуть усмехнувшись, Ларинен ответил:

— Не такой она человек…

— А ты давно с ними знаком?

— Удае много лет. Дочка Тамары Николаевны уже в пятый класс перешла. Сама она врач…

Пригибаясь к кустам, к ним подошел сержант Куколкин:

— Командир роты прислал связного — требует двух смелых и толковых бойцов для посылки в тыловое охранение. Одного я наметил — Матвеева. Посоветуй, кого еще послать? — спросил Куколкин Ларинена.

— Пекку Торвинена, — ответил Ларинен.

Торвинен, услышав свою фамилию, подошел ближе:

— Разрешите мне…

— Тебе? Ну, ладно. Но помни — не оплошай…

Матвеев и Торвинен скрылись за кустами. Ларинен сказал сержанту:

— Что ж ты у меня помощника отобрал? Ведь одному не справиться?

— А я тебе Монастырева дам, — пообещал Куколкин.

Монастырев почти вплотную привалился к пулемету, подминая под себя упругие ветки можжевельника. Куколкин прилег возле пулеметчиков, не собираясь, видимо, уходить.

— Обстреляется Торвинен — хорошим солдатом будет, — сказал Монастырев. — Главное страх в себе подавить, переступить через него…

— Да, — вздохнул Куколкин, — только через горе не переступишь. Знаешь ли ты, что такое настоящее горе?.. Его пережить надо… Все у меня было. Семья. Жена. Дети. Дом, который я сам построил в Карелии. А теперь…

— Где семья-то? — осторожно спросил Монастырев.

— Жена и двое детей убиты, — тихо ответил Куколкин, — дом сожжен. Остались у меня только старший сынок Василий и дочка Дуся. Васютка в армии. И Дусенька тоже недавно в армию ушла, санитаркой.

Немного помолчав, Куколкин снова негромко заговорил:

— Сначала думал — ни на что больше не гожусь, когда жену и детей потерял. А потом увидел — не один я такой… Надо пережить все, рассчитаться за все надо.

Куколкин замолчал. Молчали и другие. Каждый думал о своем.

Кругом было тихо. Ни один выстрел не нарушал неверного спокойствия этой светлой ночи.

Матвеев и Торвинен, явившись к командиру роты, ожидали его распоряжения. Командир сидел на пне и писал, положив лист бумаги на полевую сумку.

Кончив писать, он испытующе поглядел на прибывших.

— Посмотрите-ка сюда, — сказал он им, развернув перед собой карту. — Вот здесь находится противник… Здесь их пулеметы… А здесь наше тыловое охранение, окруженное врагом… Вы пойдете таким путем… И дойдете до нашего тылового охранения… Если наткнетесь на неприятельский пикет, уничтожьте его… Ясно?

— Ясно, — ответил Матвеев.

— Вот приказ, который вы передадите командиру. Постарайтесь тотчас вернуться. А нет — отходите вместе с охранением. Вот и все. Идите!

Матвеев и Торвинен добежали до опушки леса. Впереди была небольшая открытая поляна, а за ней — болото. Матвеев вырвал из земли куст можжевельника и, маскируясь, пополз.

Справа от него полз Торвинен. Иногда они останавливались, с минуту лежали без движения, наблюдая за противником.

Наконец добрались до болота, поросшего реденьким соснячком. Теплая, зловонная болотная жижа тотчас проникла сквозь одежду. Назойливо жужжали комары, обжигая лицо и шею.

Миновали болото. За жидкими хилыми сосенками журчала узенькая речонка. Перешли ее вброд и выбрались на берег, поросший густым мелким лесом. Под его прикрытием бойцы быстро добрались до тылового охранения, с трех сторон окруженного финнами.

Молодой черноусый лейтенант торопливо схватил приказ и, прочитав его, воскликнул:

— Отлично! Передайте командиру роты устный ответ — задание будет выполнено тотчас, как увидим сигнал. Боеприпасов у нас хватит. Передайте, что беспокоиться о нас не надо. Выберемся.

Взглянув на Матвеева и Торвинена, лейтенант заметил:

— Однако путь у вас был не легкий. Сумеете обратно дойти?

— Дойдем, — ответил Матвеев.

Миновав речку, они стали подходить к болоту. Но на этот раз финны заметили наших бойцов. Затрещал автомат, и Матвеев, охнув, схватился за грудь. Упал. Потом сделал попытку привстать на колени, но вновь бессильно повалился на бок.

Торвинен понял, что произошло ужасное. Минуту он стоял, не зная, что предпринять. Но тут увидел двух вражеских автоматчиков, которые ползли по направлению к упавшему Матвееву.

Выхватив из-за пояса гранату и выдернув кольцо, Торвинен с яростью швырнул ее в финнов.

Когда грохот улегся, Торвинен прислушался и отчетливо услышал стоны.

— Так их! — крикнул он. — Значит, не промазал, попал! — А ведь у него есть еще одна граната и у Матвеева — две.

Из-за дальних кустов вновь ударил автомат, но теперь это не пугало Торвинена.

— Ничего, Матвеев! — крикнул он неподвижно лежащему товарищу и, устроившись за кочкой, стал поджидать противника.

Финны приближались, громко крича. Над ухом его снова просвистела очередь. Но Торвинен, сжав зубы, с силой нажал на спусковой крючок автомата. Финны остановились, залегли.

— Мы еще постоим за себя? — повторял Торвинен, стреляя.

Прислушиваясь к выстрелам, Куколкин сказал:

— А ведь это в стороне тылового хранения. Не Матвеев ли и Торвинен действуют там?

— Да, это, видимо, они, — ответил Ларинен.

— Значит, близко схватились, если граната в ход пошла, — произнес Монастырев и тотчас добавил: — Глядите, товарищ сержант, к вам связной командира ползет.

Связной передал сержанту приказ.

— Приготовиться к атаке! — строго проговорил Куколкин, вставая. — Гранаты к бою!

Тотчас все отделение, за ним взвод и вся рота поднялись на ноги и стремительным маршем двинулись вперед.

— За Родину! — громко крикнул Куколкин, увлекая за собой бойцов.

Кто-то крикнул «ура». Со всех сторон подхватили. «Ура» нарастало, смешиваясь с топотом ног, с выстрелами и стонами раненых.

По лесу прокатились крики и топот, — казалось, что и он шел в атаку вместе со всеми.

Монастырев бежал с дисками, нелепо размахивая на бегу длинными руками. Он тоже громко кричал, но Ларинен не мог разобрать его слов.

Вдруг Ларинен услышал стон и увидел, что Монастырев падает. Но останавливаться было нельзя. Вместе с другими бойцами Ларинен бежал вперед…

Наконец все кончилось. Прозвучал последний выстрел. Прогремел последний взрыв. Наступила тишина.

Теперь только ветер шумел, качая верхушки деревьев, да еще слышались чавканье ног по болоту и тихие стоны раненых.

Легкий предутренний туман стелился над землей, обагренной кровью.

Как быстро пролетела ночь! Уже утро. Яркое солнце вновь освещает усталые лица бойцов.

Роты вступают в густой лес, еще недавно занятый противником. Пахнет смолой, гарью, хвоей.

Бойцы несут на носилках раненых.

На передних носилках — Андрей Монастырев. Он силится приподняться и, приподнявшись, спрашивает санинструктора, шагающего рядом:

— Скажите… Жить буду?.. Хочу знать сейчас…

— Не дури, не дури, — ласково говорит санинструктор.

Монастырев оглядывается, видит носилки с Матвеевым. Рядом шагает Ларинен. Он идет медленно, угрюмо опустив голову.

Матвеев лежит бледный, с закрытыми глазами. Вдруг он зашевелился. Ларинен негромко говорит:

— Лежи, лежи, Николай…

Рядом с сержантом Куколкиным идет возбужденный и шумный Торвинен. Он сегодня герой дня. Сам командир роты похвалил его.

Торвинен на все лады рассказывал сержанту о своем столкновении с финнами на болоте.

— Молодец, правильно поступил, — бормотал в ответ Куколкин, — помог нашей атаке…

— Но я тогда не знал, что будет атака! Честное слово, не знал! — твердил Пекка Торвинен, как будто в этом была его вина.

Ларинен, чуть усмехнувшись, посмотрел на Торвинена. Тот шел теперь весело, молодцевато, по-мальчишески встряхивая головой.

Прошел месяц. Продвижение противника на восток было приостановлено. В сообщениях Совинформбюро говорилось, что на Карельском фронте ничего существенного не произошло. Однако у врага был еще перевес в артиллерии, он не жалел снарядов.

С утра начинался обстрел высоты, а днем противник почему-то стрелял по лесному озеру.

Ровно в полдень снаряды начинали глухо рваться в воде, поднимая высоко в воздух пенистые столбы. Столбы эти медленно падали, производя сильный шум, в воздухе повисала радуга, и озеро долго волновалось. На поверхность воды всплывала мертвая рыба. Вечером же снова обстреливалась высота. И так каждый день. Методически, как по часам, в одно и то же время.

Бойцы уже точно знали, в какое время дня можно беспрепятственно ходить между блиндажами и когда и в каких укрытиях следует скрываться от осколков снарядов. Ротные повара тоже знали, когда легче всего можно будет наполнить котлы чистой водой.

На восточном берегу озера возвышались крутые скалы. В часы заката вершины их обагрялись красноватым отблеском солнца.

Мягкие, теплые, осенние сумерки сгущались над скалами, окутывали кусты, вереск и ели. Поднималась луна. Над озером плыли туманы. Высоко в небе выли снаряды и рвались где-то далеко, в лесной чаще, за скалами.

В одну из таких туманных ночей в землянках у самого озера на заседании партийного бюро обсуждалось заявление Вейкко Ларинена о приеме его в партию.

Комиссар полка коротко сказал:

— Он заслужил доверие родины и партии.

— Благодарю, товарищ комиссар, — сказал Ларинен взволнованно. — Поверьте, все, что у меня есть… — Он указал на автомат и прижал руку к груди, почувствовав, как учащенно забилось сердце. — Все, что у меня есть, — принадлежит партии…

Вейкко умолк на мгновение, потом продолжал:

— Я — карел. Из этих мест. Отец мой погиб за эту землю в гражданскую войну. А теперь… Ничего я не успел еще совершить такого, чтобы оправдать ваше доверие, но обещаю… Вместе с вами, с русскими, украинцами, с советскими финнами…

Нарастал гул приближающегося снаряда. Землянка вздрогнула от оглушительного взрыва. С потолка на стол, покрытый газетой, посыпался песок.

Рябой капитан, секретарь партбюро, стал расчищать стол:

— Извините, товарищи.

«Зачем он извиняется?» — подумал Вейкко.

— А кто у вас есть из родных? — спросил один из членов бюро.

— Мать. Двоюродная сестра…

Комиссар прервал:

— Если нужно будет, с ними мы познакомимся после победы. А с Вейкко Лариненом мы уже знакомы, о нем теперь речь. Я — за!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Медленно падали крупные хлопья снега.

Еще вчера в лесу было темно даже днем. Силуэты деревьев едва выделялись на фоне темного неба. И бойцы, выходя из землянок, натыкались впотьмах на часовых.

Но сегодня, как это всегда бывает после первого снегопада, в лесу значительно посветлело. Деревья, усыпанные пушистым снегом, в сумерках казались какими-то прозрачными и сказочными. И даже ветер теперь не так уныло шумел в их густых оснеженных вершинах.

На краю болота горели замаскированные костры. Огонь освещал обветренные лица бойцов, закопченные солдатские котелки и винтовки, на штыках которых искрились капельки воды.

Откуда-то издалека с визгом пронесся снаряд и разорвался в болоте. Бойцы, сидевшие у костров, даже не обратили на это внимания.

Вейкко Ларинен, недавно назначенный политруком взвода разведки, подошел к костру.

— А где командир взвода? — спросил он.

— В землянке, — неторопливо ответил один из бойцов.

Ларинен прошел в землянку. Сержант Куколкин, теперь уже командир взвода разведчиков, лежал на нарах, покуривая.

— Присаживайся, — обрадовался Куколкин. — Поговорим о том о сем…

— Нельзя, товарищ сержант, — возразил Ларинен. — Командир полка требует нас немедленно к себе.

Минут десять спустя Ларинен и Куколкин уже стояли перед командиром и внимательно вслушивались в его слова, следя за движением руки, которой он водил по карте.

— Вот тут, на берегу озера Лохкоярви, — указал командир, — расположен саперный батальон противника. Тут штаб батальона… Ваша задача — выяснить силы охранения этого батальона… Пойдете этим маршрутом…

Куколкин и Ларинен склонились над картой.

— Пройдете вот здесь, — продолжал командир, — и внезапным налетом с запада установите численность вражеской группы. Только учтите — дорога к озеру крепко патрулируется финнами.

Перед рассветом взвод достиг дороги, ведущей к озеру. Бойцы залегли в снег.

Снегопад кончился. Небо прояснилось. Начинало морозить. Под мокрую от пота одежду пробирался яростный холодок. Однако бойцы лежали в засаде неподвижно — нельзя было шевелиться, не только курить.

Легкий крик совы — условный сигнал о приближении врага — заставил Ларинена встрепенуться.

По дороге двигался головной дозор лыжного отряда. Впереди шел худой долговязый унтер-офицер. Минутой позже показалось и основное ядро отряда. За ним, несколько отстав, шло тыловое охранение противника.

Финны неторопливо прошли мимо засады и скрылись за поворотом дороги.

Куколкин, утопая в снегу, подполз к Ларинену.

— Ну, как, подсчитал, сколько их там было? — спросил он.

— Подсчитал, да что толку! — пробурчал Ларинен, вздыхая. — Подраться — и то нельзя. Вон какую добычу пропустили мимо!

Торвинен, лежавший рядом, с сожалением вздохнул:

— А хорошо бы подраться сейчас! Ух, согрелись бы!

Но вот из-за вершин поседевших сосен выглянуло солнце и осветило покрытую снегом дорогу.

Теперь время ползло удивительно медленно. Прошло часа четыре, и, наконец, на дороге появился тот же финский отряд. Стало быть, отряд дошел до озера и теперь возвращался той же дорогой. Долговязый унтер-офицер шел сгорбившись, опустив голову. Солдаты казались усталыми и брели медленно, лениво передвигая ноги.

«Пожалуй, не плохо было бы сейчас ударить сзади на эту сонную гвардию, — подумал Вейкко. — Да только Куколкин не пойдет на это».

Куколкин велел взводу подняться. Теперь надо было идти к озеру и там, с западной стороны, напасть на охранение батальона.

Пересекли дорогу, заметая за собой следы еловыми ветками. Пошли сквозь лесную чащу по топкому, еще не замерзшему болоту.

Вновь начался снегопад. Мокрые хлопья снега залепляли глаза и уши. Под ногами хлюпала болотная жижа, и пушистые еловые ветки больно хлестали по лицу. Сгущались ранние сумерки.

Уже должны были показаться небольшое озеро и речушка, но сквозь снег не было видно ни озера, ни реки.

— Не заблудились ли мы? — спросил Куколкин Ларинена, когда они остановились наконец, чтоб свериться по компасу.

— Судя по карте, мы уже подошли к озеру, а где штаб противника, черт его разберет, — ответил Ларинен, озираясь по сторонам.

Взвод двинулся дальше.

— Стой! Кто идет? — крикнул кто-то по-фински.

Окрик раздался совсем близко, но за густой пеленой снега ничего нельзя было разглядеть.

«Ну, начнется сейчас», — подумал Ларинен и спокойно ответил по-фински:

— Свои… И не ори так громко…

— Пароль! — снова крикнул кто-то.

Дальше нельзя было тянуть, и Куколкин скомандовал взводу:

— Ложись!

Разведчики залегли и открыли огонь. Враг ответил короткими очередями справа. И тогда левый боковой дозор разведчиков Торвинена, не встречая сопротивления, стал быстро продвигаться вперед, собираясь с фланга ударить по неприятелю.

Лежа на левом фланге, Ларинен старался уяснить себе боевую обстановку. Пули шли справа, низко над землей, срезая ветки и осыпая снежную пыль. Но установить расположение противника было трудно. Даже своих бойцов не было видно — их близость можно было определить лишь по вспышкам выстрелов и трескотне автоматов.

Вдруг кто-то тронул Вейкко за руку. Это был Куколкин. Он спокойно сказал:

— Прекрати эту никому не нужную пальбу. Дай-ка лучше спички, а то я свои потерял.

Ларинен протянул сержанту коробок, но не успел Куколкин закурить, снова ожесточенно затрещали выстрелы. Теперь стрельба раздавалась сзади, и тыловое охранение сразу же ответило на нее усиленным огнем.

— Что за чертовщина! — удивился Ларинен. — Кажется, они хотят нас окружить.

Куколкин все-таки закурил, вслушиваясь в ход боя. Потом сказал:

— Мы здесь только людей потеряем. Давай прорываться вправо. Возьми нескольких бойцов, прикрывай фланг и помаленьку двигайся за нами.

Когда справа умолкли взрывы ручных гранат и Ларинен понял, что прорыв Куколкину удался, он тоже поднял своих бойцов и вскоре вместе с ними догнал взвод.

Теперь взвод пошел вперед, прочесывая кусты огнем автоматов. Наконец Куколкин остановил бойцов и приказал занять оборону.

Снова поднялась ожесточенная стрельба. Из леса доносились стоны, проклятия и треск ломаемых сучьев.

Наконец огонь стал утихать. И вдруг бойцы услышали шум еще не замерзшего озера. Оно лежало позади них, черное и мрачное, каким бваеыт в осеннюю пору, когда берега его покрыты первым снегом.

Ветер нес с озера сырость и холод.

— А где же Торвинен? — с беспокойством спросил Ларинен.

— Он полз с нами… Все время рядом был… Да разве тут разберешься среди темноты и снега… — отозвались бойцы.

— Ох, уж этот Торвинен! — с досадой произнес Ларинен.

Он подошел к Куколкину, чтобы поговорить с ним о создавшейся обстановке.

— Вот пленного взяли, — сказал сержант. — Да только, кажется, досталось ему крепко.

Бойцы держали под руки пленного финна, который стоял, грузно обвиснув, как куль с овсом. Он был ранен, и кровь струилась по его шинели.

— Спроси его, Ларинен, сколько их здесь! — приказал сержант.

Вейкко подошел ближе к пленному и спросил по-фински:

— Сколько тут вас в охранении?

— Что? — тихо переспросил пленный.

Ларинен повторил свой вопрос, и тогда пленный ответил:

— Полвзвода.

Куколкин крепко выругался, когда Ларинен перевел ответ финна.

— Хорошенькое дело — полвзвода! А мы такую пальбу открыли, словно целый полк перед нами…

— А где расположен штаб саперного батальона? — вновь спросил пленного Ларинен.

— Вон там… за озером…

Теперь картина стала ясной — взвод находился сейчас не на западном, а на восточном берегу озера. Стало быть, перейдя дорогу, не так пошли — взяли курс слишком влево.

— Да ты спроси у пленного, сколько у них людей в батальоне, — торопливо сказал Куколкин.

Ларинен повторил вопрос по-фински, склонившись к пленному, которого бойцы положили теперь на снег. Но пленный ничего не ответил. Вейкко снова повторил вопрос и тряхнул пленного за плечо. Финн молчал. Ларинен нагнулся и поднес зажженную спичку к его лицу — он был мертв.

Взвод двинулся в обратный путь.

Дневальные в землянках давно уже поджидали разведчиков. На нарах толстым слоем были настланы еловые ветви и сено, покрытые плащ-палатками. В полевой кухне беспрерывно поддерживался огонь.

Куколкин и Ларинен зашли в штаб, чтобы доложить о результатах боевой операции, а когда вернулись, бойцы взвода разведки уже крепко спали в своей землянке. Многие из них уснули, не успев даже разуться, и теперь дневальные осторожно снимали с них сапоги и расстегивали пояса. Иные спали с потухшей цигаркой в зубах, а кое-кто уснул, держа в руке недоеденный ломоть хлеба.

Когда Ларинен лег на нары, ему показалось, что землянка закачалась, как качается рыбачья лодка в тихой заводи. Так, бывало, в детстве, закутанный в материнский платок, сладко засыпал Вейкко в лодке.

Ларинен проснулся перед рассветом. Вскочил и торопливо стал обходить спящих в надежде найти среди них Торвинена.

Тот лежал поперек нар в мокрых сапогах и грязной шинели. Увидев его, Ларинен не мог удержаться от улыбки. Ему захотелось разбудить товарища, расспросить, как удалось тому выбраться из леса. Ларинен уже сел на нары, но тут сон снова сморил его, и он так и не успел вымолвить ни слова.

Утром Торвинен, словно оправдываясь, начал свой рассказ:

— Послышалось мне, что кто-то скомандовал: «Вперед!» Я и пополз. А из-за куста, слышу, трещат два автомата. Я швырнул туда ручную гранату, и они сразу утихли. Но тут на меня наскакивает один — и хочет познакомиться. Ну, познакомились. Так и лежит там.

Бойцы недоверчиво смотрели на Торвинена. Ларинен, не принимавший до сих пор участия в разговоре, счел нужным вставить:

— Он у нас отличный физкультурник. В боксерских состязаниях принимал участие…

Торвинен продолжал:

— Отутюжил я его и вижу — один в лесу остался, своих нет никого. Пошел напрямик — не пускают, черти, стреляют. Хотел их обойти, — нет, везде трескотня идет, А гранат у меня нет, и проложить себе путь невозможно. Тогда я пошел к ним в тыл и оттуда чесанул их прямо по затылкам. Ну, крик они подняли страшный и пошли искать меня по лесу. Ищут, ищут, а я в кустах у дерева стою и, куда идти, не знаю…

Куколкин прервал Торвинена:

— Ты же слышал нашу стрельбу? Вот и пошел бы в этом направлении.

— По выстрелам не различишь, кто стреляет, — ответил Торвинен. — А вот по вашим крикам я потом разобрался, где вы, и пошел следом. Но тут опять наткнулся на одного паренька. Этот был грузный, как медведь. Он сам стал меня утюжить…

Торвинен провел ладонью по лбу — лиловый кровоподтек спускался от левой брови к уху, глаз вздулся.

Один из бойцов, засмеявшись, спросил:

— Как же ты позволил так угостить себя?

— Навалился неожиданно, — ответил Торвинен. — Потом-то мы с ним помирились, он раскаялся, извинялся, когда я его привел в штаб полка и сдал дежурному…

Бойцы дружно засмеялись. Но сержант Куколкин неодобрительно сказал:

— Смех тут решительно ни при чем. Боец Торвинен полностью оправдал высокое воинское звание…

Куколкин откашлялся, собираясь сказать еще несколько веских слов по этому поводу, но тут пришел посыльный из штаба и вызвал сержанта и Ларинена к комиссару полка.

Комиссар был явно недоволен разведчиками. Сухо поздоровавшись, он закурил, не глядя на Ларинена и сержанта.

— Теперь мне все ясно, — сказал он. — Из-за вашей беспечности вы сбились с маршрута и пошли туда, куда вовсе не надо было идти. Просто лень было взглянуть на карту…

Сержант Куколкин стал рассказывать о ночной схватке в лесу, но, чем подробней рассказывал он, тем мрачней становился комиссар.

— Вот видите, — сказал он, когда сержант закончил рассказ, — мы зря понадеялись на вас. Мы доверили вам и Ларинену командовать отдельным взводом разведки. А вы что? В первом же походе в лесу заблудились. Людей потеряли и задание не выполнили. Еще хорошо, что вас всех не потопили в озере… То, что вернулся Торвинен, — это его собственная заслуга.

Он укоризненно поглядел на Ларинена и проговорил, четко разделяя слова:

— А вы, товарищ политрук, не сумели наладить во взводе должной дисциплины! Отсюда все беды! — И, снова обратившись к сержанту, добавил: — Объявите бойцу Торвинену благодарность командования полка за проявленные им в бою смелость и находчивость.

Комиссар прошелся по землянке и, круто повернувшись, сказал:

— Можете идти.

Ларинену совестно было возвращаться в свою землянку, откуда доносились теперь звуки баяна и веселый смех. Он присел на поваленный ствол дерева, закурил.

Куколкин тоже закурил и усмехнулся, увидев хмурое лицо Ларинена:

— Обижаться, вообще говоря, нечего…

— Я не обижаюсь, — ответил Вейкко, — а вот выводы приходится сделать. Плохо воюю. Комиссар прав. Рано меня в политруки выдвинули.

— Нет, я вижу, ты все-таки обижаешься. Это потому, что нашего комиссара не знаешь. Кого он бранит от всего сердца, значит, за такого человека он держится. А кого не любит — лишь холодно посмотрит и ничего ему не скажет. А вообще-то он, конечно, прав. Задания своего мы не выполнили. Накривуляли так, что малому ребенку совестно в глаза посмотреть.

Куколкин вынул из кармана осколок зеркала и, посмотрев на свое лицо, сказал:

— Бриться надо, милый человек, вот что. Вид неважный.

С начала снегопада прошло всего три недели, но снега в лесу было уже по колено. Стоял крепкий мороз. По ночам гулко трещал лед на лесных озерах.

Взвод сержанта Куколкина снова шел на задание.

Толстый иней покрывал ветви деревьев. Иней был на бровях и усах бойцов. Ледяные сосульки висели на капюшонах маскировочных халатов.

Три недели учебы не прошли даром. В прошлый раз этот же взвод неуверенно и медленно пробивался сквозь лесную чащу. Теперь бойцы легко скользили на лыжах, давая им полную волю под гору. И в этом стремительном беге не одному бойцу приходило желание обернуться и крикнуть что-нибудь озорное, веселое мчащемуся за ним товарищу.

Под вечер отряд достиг знакомой дороги к озеру. Солнце быстро садилось за лес. На морозном небе зажигались одиночные звезды. Звезд появлялось все больше и больше, и вскоре на небе отчетливо выступил Млечный путь. Холодно светил молодой месяц, скупо освещая лесную дорогу.

Куколкин шел впереди, точно придерживаясь намеченного маршрута. За ним шли Ларинен и Торвинен, недавно назначенный командиром отделения.

Болото осталось слева. Бойцы достигли поросшей соснячком высоты и заняли здесь оборону.

Отделение Торвинена стало спускаться к озеру Лохкоярви — надлежало как можно ближе подобраться к охранению неприятельского саперного батальона.

Почти у самого озера разведчики заметили скрытые деревьями землянки и небольшой деревянный барак. Возле землянок ходил часовой.

Торвинен считал теперь своим неоспоримым правом выбрать место для засады по собственному усмотрению. Густой кустарник, к которому он подвел свое отделение, был, по его мнению, наиболее подходящим местом для этой цели. Ларинен одобрил позицию.

Бойцы залегли в снегу. Началось томительное ожидание.

В тишине леса слышно было только потрескивание деревьев да поскрипыванье снега под ногами часового.

Часа через два сменился караул. Новый часовой был флегматичный человек — он подолгу стоял не двигаясь и, казалось, разглядывал звезды. Потом, словно вспомнив о холоде, спохватывался и начинал дико подпрыгивать на месте, подплясывать и размахивать руками. Затем снова забывался и уныло глядел в небо.

Слева донесся шорох скользящих лыж. Небольшой отряд финнов возвращался, по-видимому, из далекого похода. Солдаты шли коротким шагом, лениво отталкиваясь палками.

— Стой! Пароль! — крикнул часовой, заметив лыжников.

— Затвор! — последовал ответ, и лыжники скрылись за поворотом пути.

Первая часть задания была выполнена — пароль стал известен разведчикам. Теперь следовало приступить к операции.

Вот часовой перестал разглядывать небо и принялся прыгать и размахивать руками, желая согреться. И тогда бойцы Торвинена бесшумно отползли от кустов и скрылись за ближайшими деревьями. Там, встав на лыжи, спокойным шагом направились прямо на часового.

— Пароль! — тревожно крикнул часовой.

Ларинен небрежно ответил по-фински:

— Затвор.

— Какого подразделения? — с еще большей тревогой спросил часовой у незнакомых людей в белых маскхалатах.

— Не ваше дело!

— Но все-таки? — сказал часовой, всматриваясь в идущих.

— Часовому не положено разговаривать на посту! — прикрикнул Ларинен.

Пытаясь опознать кого-нибудь из лыжников, флегматичный финн стал приближаться к бойцам, но тут Торвинен, подавшись вперед, коротким и ловким ударом свалил его. Все было кончено в несколько секунд, без малейшего шума. Куколкин отдал приказ выступить всему взводу. Через две минуты разведчики достигли уже поляны перед землянками и бараком.

Казалось, все могучие и тайные силы, что скрывались в дисках автоматов, вырвались теперь наружу. Еще недавно безмолвный лес наполнился грохотом выстрелов и визгом пуль.

Финны яростно отстреливались из окон барака. Но бойцы Торвинена ворвались в барак со стороны озера. Частые взрывы ручных гранат на некоторое время приглушили треск автоматов. Из барака повалил дым. Вскоре в одном из его окон появилось закопченное лицо Торвинена.

— Здесь все в порядке! — крикнул он.

Между тем бой не утихал. Финны открыли огонь по бараку из соседней землянки.

— Гранаты давай! — крикнул Вейкко.

Но кто-то опередил его приказ — тяжелый взрыв потряс всю землянку. Ларинен вместе с бойцами тотчас ворвались в нее. Сквозь пыль и пороховой дым ничего нельзя было разобрать. Какие-то бутылки катались под ногами бойцов, в углу кто-то стонал и хрипел.

Ларинен направил свой автомат в угол землянки.

— Не трать патронов, товарищ политрук! — крикнул Торвинен, вбежавший в землянку. — Они уже не встанут. Гляди — вино пили, ужинали. Не ждали нас.

И в других землянках схватка продолжалась недолго. Барак горел. Пламя подымалось высоко, разбрасывая яркие искры в темное звездное небо. Стрельба утихла.

Бойцы собирали трофейное оружие. Три «языка», крепко связанные по рукам и ногам, лежали у крайней землянки.

— Ну, кажется, все, — усмехаясь, сказал Куколкин. — Теперь никто не скажет, что мы зря по лесу прошлись. Кое-что сделали, товарищ политрук, а? — Куколкин весело подмигнул: — Привыкаем понемногу воевать по всем правилам. Ну, а теперь скорее домой…

Приближалась весна. Воронки от снарядов наполнились водой. Из-под снега то тут, то там выступали цинковые, насквозь простреленные патронные ящики и разбитые снарядами повозки. На месте сгоревшего дома торчали обуглившиеся бревна и черные от копоти и огня камни.

У этих печальных руин кончались траншеи. Здесь, укрытый бревнами, стоял пулемет, нацеленный на высотку, где были финны.

Куколкин и Ларинен сидели на досках, устланных соломой. Греясь под мягкими лучами весеннего солнца, друзья безмолвно наслаждались тишиной и покоем.

— Помнишь Матвеева? — спросил вдруг Ларинен. — Вчера открытку от него получил. Уже выписался из госпиталя и теперь на военных курсах. В лейтенанты выйдет.

— Это он правильно сделал. Дельный будет командир.

— Из таких толк выходит. Конечно, он еще суетлив немного, но…

Где-то вдали, за перелеском, раздалась автоматная очередь. Куколкин и Ларинен насторожились.

— А ведь это в той стороне, куда Торвинен пошел, — с тревогой заметил сержант.

Однако выстрелов больше не было.

Торвинен лежал в снегу возле ели и, раздвинув густые ветви, смотрел на вражескую высотку.

— Ну и дисциплина у них, — ворчал он. — Уже давно должны сменить часового, а он все еще торчит на своем месте. Тоже вояки называются!

Трое бойцов плотно прижимались к снегу рядом с Торвиненом. Они тоже пристально следили за часовым.

Наконец вдали показалась смена. Финны шли по ходу сообщения, и часовой, не дожидаясь, пока его место займет другой солдат, направился навстречу смене.

Воспользовавшись моментом, Торвинен быстро пополз вперед под прикрытием деревьев и кустарников. Бойцы ползли за ним так же бесшумно и быстро.

Теперь до часового оставалось не более пятнадцати шагов. Открытую полянку нужно было преодолеть молниеносным рывком.

Торвинен долго следил за часовым, выжидая удобного момента. Но вот за спиной, из глубины тыла, раздался приглушенный артиллерийский выстрел, и снаряд, просвистев над головой, разорвался во вражеском окопе, шагах в десяти от часового.

Часовой стремительно бросился на землю и уткнулся лицом в снег. И в ту же минуту на него навалились бойцы Торвинена.

Очевидно, думая, что снаряд засыпал его землей, часовой застонал и еще глубже зарылся головой в снег. Бойцы поспешно скрутили ему руки и заткнули платком рот. Увидев бойцов, финн задрожал и замотал головой, словно моля о пощаде.

— Не бойся, будешь жить, только не дури, — прошептал ему Торвинен по-фински.

Бойцы и пленный поползли назад от окопа. Быстрее всех полз пленный, опасаясь тревоги со стороны своих. И действительно, там его хватились, финны закричали, затараторили. Несколько солдат, выскочив из окопа, бросились в погоню. Они не стреляли, боясь, видимо, убить своего.

Момент наступил серьезный. Торвинен, наскоро пристроившись у вывороченной с корнем ели, крикнул бойцам:

— Доставить пленного в полк! Идите… Я приказываю…

Увидев, что бойцы мнутся, не решаясь оставить его одного, Торвинен повторил приказ:

— Выполняйте… Я — старший!

Он нажал на спусковой крючок автомата и сквозь дым увидел, что финны в нерешительности залегли за кустами.

Шли минуты. Торвинен, стреляя, начал отползать назад. Но тут что-то зашумело, запело над самым ухом. Яркое пламя ослепило его, ему показалось, что ближние ели закачались и стали падать.

Граната разорвалась, и тотчас наступила тишина. В этой безмолвной тишине Торвинен не услышал ураганного огня, открытого по врагу взводом разведки. Он не увидел, как Ларинен и Куколкин склонились над ним. Не почувствовал, как Куколкин поднял его на руки, словно ребенка, и понес к своим. И не слышал слов старого сержанта, который сказал подбежавшим санитарам:

— Я сам понесу его. Он в помощи уже не нуждается.

Весна не сразу вступила в свои права. На дворе снова разбушевалась метель. Ветер выл и стучал в трубе железной печурки. В ответ ему сухие смолистые дрова весело гудели за дырявой заслонкой. Где-то далеко прогремел одинокий разрыв орудийного снаряда.

Сегодня Куколкин и Ларинен последний вечер проводят вместе. Завтра утром Вейкко покидает фронт — его отправляют на краткосрочные курсы.

Что их ждет впереди? Вряд ли Вейкко встретится со старым сержантом. Вряд ли военные пути сведут их снова вместе.

Куколкин разлил вино по кружкам.

— Выпьем, Вейкко! За тебя! За встречу!

Помолчали, прислушиваясь к завыванию ветра. Куколкин спросил:

— Ну вот, допустим, кончится война… Ты поедешь к своим друзьям в Петрозаводск?

— Нет, они теперь не в Петрозаводске, — ответил Ларинен. — Муж Тамары еще перед самой войной получил назначение в город Сердогольск. Он теперь там главным инженером на заводе.

Вейкко подошел к двери и поплотнее прикрыл ее. За дверью бушевала метель. В трубе печурки завывал ветер. И где-то далеко в темноте рвались снаряды.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Немцы стремительно продвигались к Сердогольску, как клещами, охватывая его с двух сторон.

Все отчетливей становилось громыханье орудий. В городском парке дымили полевые кухни. С заводских железнодорожных путей днем и ночью доносились гудки паровозов, стук и скрежет вагонов. По улицам на восток мчались грузовые машины с женщинами, детьми, корзинами, узлами.

Утром Тамару Николаевну Торопову вызвали на железнодорожную станцию, расположенную в девятнадцати километрах от города. Там после воздушной бомбежки было немало жертв, требовались хирурги.

Почти двое суток Тамара Николаевна провела на станции. На обратном пути она торопила шофера, умоляла ехать побыстрей.

Грохот обстрела усиливался с каждой минутой. Теперь снаряды рвались уже в самом городе.

Торопова поспешила в больницу, но палаты были пусты — эвакуация больных закончилась еще ночью.

В горздравотделе она нашла записку от мужа. Записка была написана торопливым почерком.

Почти бегом Торопова направилась к заводу, на ходу вновь и вновь перечитывая записку. Но еще издали она увидела, что завод горит.

Она подбежала к воротам и остановилась, не зная, что предпринять. Завод был охвачен огнем, но никто не тушил пожара. Бурное пламя высоко поднималось в туманное, серое небо. Над корпусами выли снаряды и рвались где-то далеко позади.

Тогда Тамара Николаевна побрела домой. Едкий дым и пыль застилали улицы. Тяжелые взрывы потрясали дома. Но она, казалось, ничего не замечала вокруг. Мучительно сверлила мысль: «Машины нет, завода больше нет, мои уехали…»

Тамара подошла к своему дому и стала медленно подниматься по лестнице. Подошла к дверям квартиры. Остановилась в нерешительности. В самом деле, зачем ей теперь идти домой? Дома никого нет… Но тут новый и совсем близкий взрыв потряс дом.

— Мама! Мамочка… — услышала она в эту же минуту.

Тамара рванула дверь и вбежала в комнату. Забившись в угол и закрыв лицо руками, сидела ее Лида, оглушенная взрывом.

Мать подбежала к дочери, крепко прижала ее к груди, не находя в себе сил спросить, почему Лида здесь, почему не в эшелоне, не с отцом.

Плача, Лида заговорила:

— Ну вот, я знала, что ты домой придешь… Я не хотела без тебя ехать…

— А папа где? — тихо спросила Тамара.

— Папа посадил меня в вагон вместе с какой-то тетенькой и сказал, что сам он пойдет в другой вагон, где станки. Но мне стало страшно, что тебя нет. Я вышла из вагона и пошла искать папу, чтоб вместе с ним поехать за тобой. А тут поезд пошел, и я осталась. Побежала домой. И вот жду тебя…

Тамара молча поцеловала дочь. А та спросила:

— Мы сейчас поедем? Да?

Мать вздрогнула от этого вопроса и словно про себя проговорила:

— Машины нет… Завода нет… Ничего больше нет…

Снова совсем близко раздался ужасающий взрыв. Показалось, что дом покачнулся. В столовой упал буфет. Со звоном разбилась посуда. Ветер рванулся в разбитые окна, и шторы зловеще заколыхались.

Тамара села на диван и, прижав к себе Лидию, беспомощно посмотрела по сторонам. Неужели это конец? Неужели кончилась жизнь, и так нелепо, из-за того, что ушел эшелон? Но, может быть, есть еще другие поезда? Может быть, лучше пойти на вокзал и ждать там? Да, конечно, она должна так сделать, должна спасти своего ребенка.

Схватив чемодан, Тамара стала укладывать в него вещи и сказала дочери:

— Сейчас пойдем на вокзал…

Снова взрыв, и такой оглушительный, что Лида прижалась к матери и заплакала, Тамара подошла к разбитому окну. Кругом горели дома, по улице бежали какие-то люди. Взрывы громыхали везде.

Нет, видимо, нельзя идти. Не пройти девятнадцать километров сквозь эту стрельбу и пожары. Вряд ли они встретят какую-нибудь машину, которая довезет их до станции.

Тамара Николаевна снова опустилась на диван. Лида сказала матери:

— Давай я вместо тебя буду укладывать вещи. Только я хочу взять вот этот альбом. Мне жаль оставить его фашистам.

Мать машинально стала перелистывать семейный альбом. Вот карточка — ей здесь восемнадцать лет. Вот она и Валентин в первый день их свадьбы. Лидочка — голый пухленький ребенок на белом покрывале. Дом, в котором они жили в Петрозаводске.

— А вот дядя Вейкко, — засмеялась Лида. — Какой он смешной…

— Почему смешной? Он очень хороший, — сказала Тамара Николаевна и закрыла альбом. Потом снова открыла альбом и, взглянув на фотографию Вейкко, не могла не улыбнуться. Она всегда видела его именно таким, как на этой карточке, — застенчивым, сконфуженным и немного угрюмым. Вспомнилась вдруг первая встреча с Вейкко, когда он был совсем юным студентом. Смущаясь, он сказал: «Я видел вас вчера утром. Вы шли в магазин с большой черной сумкой…» Вот, кажется, все, что он тогда сказал ей — веселой молоденькой девушке. Вскоре она вышла замуж. Вейкко, узнав, что она выходит замуж, ничего не сказал ей. Просидел у нее час, слушая ее болтовню. И только, уходя, спросил: «Так, значит, ты его любишь?»

В его вопросе было какое-то удивление и, может быть, даже горечь.

Он часто навещал их в Петрозаводске. Скупо рассказывал о своей жизни. Недолго ему пришлось работать агрономом. Стал журналистом, все путешествовал по районам, потом осел собкором в родных местах. Каждый раз, приезжая в город, обязательно заходил к ним. Бывало, придет, уткнется в книжный шкаф и что-то бормочет, перелистывая книги. С появлением Лидочки Вейкко заметно оживился. Лида «скакала» по комнатам на его плечах, смеясь и визжа, дергала дядю Вейкко за уши.

Как невозвратимо далеко остались те времена.

— Мама, а где сейчас дядя Вейкко? — спросила Лида.

— Не знаю, девочка, — ответила мать. — Вероятно, на фронте.

Порывшись в своих вещах, Лида достала большую куклу.

— Пожалуй, я возьму с собой мою Галю.

— Ты уже не маленькая, — возразила мать. — Тебе тринадцать лет. Идем, идем скорей. Быть может, доберемся до станции.

Дом снова затрещал, зашатался. Входная дверь с грохотом сорвалась с петель. Тамара Николаевна схватила чемодан и, держа Лиду за руку, выбежала на улицу.

Смеркалось. Но, может быть, это были вовсе не сумерки, а тучи пыли и дыма, стелившиеся над землей. Напротив горел дом, и языки пламени вырывались из окон и дверей.

Возле бомбоубежища Тамару Николаевну кто-то окликнул. Молодая женщина в распахнутом пальто подбежала к ней и, схватив ее за руку, торопливо заговорила:

— Тамара Николаевна, скорей идемте! Вы ведь врач…

Спотыкаясь о камни и бревна, она увлекла Торопову к полуобвалившемуся дому, откуда доносились стоны и крики.

— Иди со мной, не бойся, — сказала Тамара дочери и взяла ее за руку.

Поднялись по доскам и через темные коридоры дошли до разрушенной комнаты. На полу лежала пожилая женщина, придавленная грудой кирпича.

Торопова склонилась к ней, но тут вспомнила, что она не взяла с собой сумку, в которой были ее медикаменты. Лида шепнула матери:

— Я сейчас принесу тебе сумку!

Но мать не слышала этих слов, потому что снова склонилась к раненой женщине, пытаясь прощупать ее пульс. Женщина крепко сжала руку врача. Тело ее судорожно подергивалось. Но вдруг она как-то сразу успокоилась, утихла.

Тамара высвободила свою руку, сказав:

— Ей не нужна больше помощь… — и, оглянувшись воскликнула: — А где же Лида?

Лида добежала до своего дома и поднялась в квартиру. Там все теперь было повалено и разрушено. В стене отцовского кабинета зияла огромная дыра, сквозь которую виднелось небо, окрашенное заревом.

В углу столовой Лида нашла кожаную сумку матери. Нужно было спешить. За окнами громыхало, дом содрогался. Лида побежала вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.

Выбежала на улицу, но на углу остановилась. Совсем близко послышался вой снаряда. Лида уже знала, что это значит! Прижавшись к стене, она переждала несколько секунд, затаив дыхание. Раздался оглушительный треск, и Лида увидела, как массивная стена каменного дома медленно наклонилась и с грохотом рухнула на мостовую.

Лида в ужасе бросилась обратно… Но тотчас и впереди раздался такой же грохот. Отовсюду летели камни, звенело стекло. Страшный скрежет разорвал воздух. Лида закрыла глаза и почувствовала, что падает…

Ей показалось, что чьи-то сильные руки схватили ее и подняли в воздух. Она открыла глаза — какой-то молодой военный в форме курсанта нес ее через улицу. Лида пробовала высвободиться, но военный не выпускал ее из своих рук.

Потом он поставил ее на ноги и спросил:

— Где твой дом, девочка?

— Он горит, — ответила Лида.

— Куда же ты шла?

— Я шла к маме. Несла ей сумку. Моя мама врач — Тамара Николаевна Торопова. Она тут, в каком-то доме…

«Тамара Николаевна? Врач? Но, может быть, это только совпадение?»

Посмотрев на Лиду, военный спросил:

— Твоя мама жила в Петрозаводске?

— Да…

— А ты дядю Вейкко знаешь?

— Да, да, знаю, — улыбнулась Лида. В толпе бежавших по улице людей Лида вдруг увидела свою мать.

— Мама, мамочка! — закричала она.

Военный снова подхватил Лиду на руки и побежал навстречу Тамаре Николаевне.

— Тамара Николаевна, — сказал он, — принимайте свою дочь.

Обняв Лиду, Тамара спросила военного:

— Вы разве знаете меня?

— Я знаю вашего знакомого Ларинена. Мы вместе с ним воевали в Карелии. Я — Николай Матвеев.

— Ах, вы вместе с Вейкко были на фронте? Где же он сейчас? Что с ним?

— Он там остался. А я был ранен. Провалялся в госпитале несколько месяцев. Потом — на курсы отправили. И вот я здесь, в этом городе, уже пятую неделю. Однако пройдемте в бомбоубежище. Здесь небезопасно стоять.

Тамара, Лида и Матвеев спустились в подвал.

— А где ваш муж? — спросил Матвеев. — И почему вы здесь, не уехали?

— Муж уехал, — с трудом проговорила Тамара. — Он уехал с заводом, а я замешкалась и вот осталась с Лидой…

— Как же вы теперь?

— Не знаю…

— Тогда вот что… — Матвеев задумался: — В пять утра мы… В общем, приходите на станцию. Я буду вас ждать там.

Он вырвал из блокнота листок бумаги и быстро написал несколько слов.

— Это на всякий случай, чтобы вас пропустили к коменданту… Мне надо идти… Прощайте… До утра…

— Прощайте… Мы с Лидой сейчас же пойдем на вокзал.

Матвеев ушел. Тамара опустилась на лавку. Лида, уткнув лицо в ее колени, задремала. Жаль было тревожить девочку после стольких волнений. Тамара подумала о муже. В каком смятении он, вероятно, сейчас. «Бедный Валентин. Мог ли он думать, что мы расстанемся? И вот это случилось…»

Однако надо было идти. Мать и дочь вышли на улицу и медленно побрели в сторону вокзала.

Кругом было подозрительно тихо. Стрельба совсем прекратилась. Но до вокзала им не пришлось дойти, не пришлось разыскивать Матвеева.

Через два часа немцы захватили пылающий город. Сначала пришли танки. Потом мотоциклисты. Потом пехота.

Дорога то извивалась среди леса, то шла по голым истоптанным полям. Сырой, холодный ветер бил в лицо. Мрачное, темное небо повисло над землей.

По дорожной грязи тянулась бесконечной длины колонна — женщины, старики и дети под конвоем эсэсовцев. Люди с трудом волочили ноги. Матери несли детей, укутанных в платки. Дети плакали, стонали.

Тамара Николаевна несла чемодан и сумку с медикаментами. Рядом, закусив губу, плелась Лидия. Девочка устала, измучилась. Если б не было рядом матери, она легла бы вот здесь на дороге и не сделала больше ни шагу. Поглядывая на мать, она старалась не отставать.

Впереди них шел пожилой крестьянин в зимней ватной шапке с наушниками. Это был крепкий приземистый старик с круглой седой бородой. Он часто оборачивался, собираясь, видимо, что-то сказать Тамаре Николаевне, однако молчал.

Начальник конвоя, ехавший верхом, остановился и крикнул:

— Привал!

— Отдохнем, стало быть, — добродушно произнес старик с круглой бородой. Он присел у обочины и, порывшись в своем мешке, достал ломоть хлеба. Разломив его на две части, он предложил Тамаре, которая села рядом: — Не желаете ли закусить?

— Нет, нет, спасибо, у нас есть хлеб, — поблагодарила Тамара. — А вот пить ужасно хочется.

— Да, с водой плохо — не дают кровопийцы, — пожаловался старик и принялся за еду.

Снова конвойный что-то повелительно крикнул. Люди тотчас встали и опять побрели по грязной дороге.

Старик предложил Тороповой:

— Вот что, гражданочка, дайте я понесу ваш чемодан.

— Да вам самому не легко нести свой мешок, — возразила она. Но старик чуть не силой взял у нее чемодан и понес его, шутливо приговаривая:

— Это разве ноша? Бывало, пять пудов на плечи брал — и хоть бы что. А это вроде воздуха, несу — не чувствую. Мы, Шабалины, к тяжести привычные…

Некоторое время Шабалин молча нес чемодан, потом сказал:

— Ведь идти-то очень далеко. Эти места я прекрасно знаю. До станции километров семьдесят будет.

— Мамочка, а потом мы поедем, когда дойдем до станции? — спросила Лида.

— Не знаю, девочка, ничего не знаю. Вероятно, поедем.

— А куда? Что там будет? — с тревогой спрашивала Лида.

Старик Шабалин строго посмотрел на Лиду:

— А ты, девочка, не думай, что будет потом. Что-нибудь да будет. — И, обернувшись к Тамаре Николаевне, он добавил тем же строгим тоном: — Всегда надо надеяться. А заранее думать о плохом — этак лучше на свете не жить.

Стемнело. Заночевали прямо в поле. Спали несколько часов, прижавшись друг к другу. Было мучительно холодно, сыро.

Утро не принесло облегчения. Небо было такое же серое, сырое. Так же уныло двигалась колонна, так же плакали дети, и та же разбитая грязная дорога лежала под ногами.

Тамара пыталась взять свой чемодан у Шабалина, но старик не отдал, решительно заявив:

— Для меня это не ноша, а вам затруднительно. Вы что, артистка?

— Нет, — ответила Тамара Николаевна. — Я врач.

Шабалин чуть усмехнулся.

— Никогда не болел, — сказал он. — И поэтому впервые около врача нахожусь.

— Неужели никогда не болели? — спросила Тамара.

— Один только раз в детстве упал с рябины и вывихнул себе руку. А других болезней за всю жизнь не имел.

Старик помолчал, потом сказал:

— Я думаю, вот отчего я здоровый бываю — дух во мне крепкий, горю не поддаюсь. Думаю лишь о хорошем, а не о плохом.

— Но ведь и плохого иной раз много бывает.

— Вот тогда и надо думать о хорошем, а не о плохом.

— Думать мало, надо бороться с плохим.

— Допустим, бороться, но не плакаться. Другие мечутся, плачут, ждут, что им еще хуже будет. А я заметил, что плохое всегда уходит, а хорошее остается.

Тамара Николаевна с горечью спросила:

— Ну, а вот сейчас как же? Ведь впереди ничего нет, только ужасное, унизительное, плохое…

— Впереди — освобождение, — сказал старик. — Обязательно освободимся…

Тамара Николаевна не могла не улыбнуться уверенности старика. Она сама верила, что освобождение обязательно придет, но когда? И сердце ее мучительно сжалось, когда она взглянула на Лидочку.

Наконец дошли до станции. Здесь было суше, чем на дороге. Конвойные разрешили людям расположиться на деревянной платформе.

— Вот и улучшилось наше положение, — пошутил Шабалин, когда Тамара почти без сил опустилась на ступеньки платформы.

К вечеру прибыл длинный товарный состав. Людей стали грузить в теплушки.

Шабалин и Тороповы попали в разные вагоны. Он передал Тамаре ее чемодан и сказал:

— В будущем тоже понесу, если потребуется.

Тамара молча пожала ему руку.

С грохотом закрылись двери теплушек, и поезд тронулся.

В вагоне было темно и тесно. Трудно было пошевелиться, чтоб не задеть соседа.

Люди молчали. Это тягостное молчание прерывалось лишь плачем детей и тихим шепотом матерей, успокаивающих своих малышей.

Порой стук колес прекращался. Потом вагон снова дергался. Лида спала, положив голову на колени матери. Но Тамара не могла заснуть ни на минуту в эту первую ночь пути.

Ползли томительные часы. Сквозь щели стенок стал проглядывать свет. Люди, просыпаясь, разговаривали шепотом. Каждый думал — куда везут, что впереди?

Послышался сердитый скрежет тормозов, и поезд остановился. С визгом откатилась дверь теплушки. Конвойный поставил на пол ведро с похлебкой и тотчас закрыл дверь. Кто-то сказал:

— Вот и немецкий суп — баланда!

Шли томительные однообразные дни. Сколько прошло этих дней, никто не считал.

Наконец поезд остановился. Всем велели выйти из вагонов.

Поезд стоял на какой-то маленькой станции. Название ее было написано на незнакомом языке.

За станцией возвышалась мрачная высокая гора с черными ущельями. А по другую сторону станционных путей лежало маленькое поле.

За полем пенилась узкая и быстрая река. Дальше снова возвышались горы, на склонах которых ютились белые каменные домики.

Нет, это была не родная земля!

Кто-то сказал, указав на реку:

— Я знаю, где мы. Это река Тисса…

— Какая река?

— Тисса. Приток Дуная. Значит, мы — в полосе Карпат.

Люди с мрачным равнодушием смотрели на реку и горы.

Старик Шабалин, поеживаясь, подошел к Тамаре Николаевне. Долгий путь, видимо, измучил и его.

Отсюда начиналась другая — узкая — колея и предстояла пересадка в другие вагоны, которые были немного короче и ниже.

Тяжело вздохнув, Тамара сказала:

— В последний раз хоть взглянуть на наши вагоны. Ведь они вернутся в Россию…

— Почему в последний раз? — проговорил Шабалин. — Еще сколько насмотримся на эти вагоны, когда вернемся домой…

Он взял из рук Тамары чемодан и помог ей и Лиде забраться в вагон.

Прошло еще несколько дней, и эшелон остановился на станции среди высоких гор.

От вокзала шла ровная аккуратная улица с белыми двухэтажными каменными домами одинаковой величины и архитектуры.

Людей повели за город, в поле, и там всех выстроили. Низкорослый толстый офицер с помощью переводчика стал выкрикивать фамилии прибывших. Лицо его багровело, и он, размахивая списком, бранился, когда названный не откликался. Но старшие по вагонам отвечали:

«Умер в пути…» И офицер, успокаиваясь, делал отметку в списке.

К полудню стали подъезжать маленькие легковые автомашины. Офицеры, дамы и какие-то мужчины в штатском приехали за «товаром» — рабочими руками для своего хозяйства.

Презрительно щурясь, «хозяева» осматривали людей, привезенных в поезде. Некоторые ощупывали мускулы или повелительно кричали:

— Зубы покажи!

Тамара Николаевна с ужасом ожидала своей очереди. Но тут низкорослый офицер махнул рукой переводчику, и тот крикнул людям, которых еще не осмотрели:

— Русские интеллигенты, десять шагов вперед ма-арш!

Вместе с другими Тамара Николаевна вышла вперед. Офицер мельком оглядев подошедших, начал неторопливо говорить. Переводчик, подобострастно поглядывая на офицера, переводил каждую фразу:

— В России вы были интеллигентами, здесь нет! Здесь нам не нужны учителя и врачи. Здесь нам нужны пильщики дров. Нужны прачки, садовники, скотницы, подрывники на шахтах. Мы научим вас этим профессиям. Кто не поймет этого, будет отправлен в концлагерь. Понятно вам это? Упрямых будем пристреливать. А тем, кто захочет работать, дадим пищу, и они смогут жить… Надеюсь, вы поняли, что сказано вам? Фюреру нужны послушные работники…

Тамара Николаевна слушала эти слова, опустив голову. Ветер бил ей в лицо, развевая волосы. Редкие, крупные капли дождя падали на бледные щеки.

«Вот оно, начинается, — думала она. — Начинается черное, страшное испытание…»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Зайков обедал, когда Матвеев вошел в землянку.

— Товарищ капитан, младший лейтенант Матвеев прибыл в ваше распоряжение! — четко доложил вошедший и остался в положении «смирно», как этому обучали его на курсах.

От прежнего штатского облика Матвеева почти ничего не осталось. Порывистость в движениях и суетливость исчезли. Теперь это был подтянутый, стройный офицер с отличной выправкой.

Зайков молча поглядел на Матвеева.

В землянке было тихо и чисто. Казалось, каждое бревно, каждая доска пола вымыты с мылом. Простенькая койка аккуратно убрана. Расставленные вокруг стола стулья, висевшая на гвозде полевая сумка и книги на небольшом столике — все это находилось в образцовом порядке.

Капитан спросил Матвеева:

— Вы раньше командовали взводом?

— Никак нет, товарищ капитан. Я прямо с курсов.

— Уж эти курсы! — отмахнулся Зайков. — Я предпочитаю фронтовую учебу. Особенно в саперном деле…

Матвеев хотел сказать, что он был и на фронте, но промолчал.

— Ну ладно, посмотрим, — сказал Зайков. — Идите во вторую роту. Там примете второй взвод.

Матвеев повернулся было к выходу, но в это время в землянку вошел полноватый, невысокого роста капитан.

Зайков сказал вошедшему, указывая глазами на Матвеева:

— Познакомьтесь, товарищ комиссар. Прислали нам с курсов…

Комиссар приветливо подал руку Матвееву и попросил его сесть.

— Отлично, отлично, — заговорил он оживленно. — У нас во второй роте как раз нет командира взвода. Вовремя прибыли… Ну-те, расскажите — кто вы такой, где служили…

— Я предпочитаю знакомиться с людьми в бою, — проговорил Зайков, не желая, видимо, выслушивать анкетные сведения.

Комиссар, улыбнувшись, сказал:

— В таком случае мы после поговорим. Примите пока взвод, а для беседы найдем время. До вас командовал взводом сержант Карху. Неплохой командир, но уж очень медлительный. Правда, его медлительность несколько уравновешивал своей пылкостью младший сержант Бондарев. Вот этот сержант, доложу я вам…

Зайков, перебив комиссара, умоляюще попросил:

— Хватит вам, комиссар, об этом Бондареве. Вы прямо помешались на нем. А он — ничего особенного. Смелый, правда, но никакой дисциплины…

Зайков обернулся к Матвееву:

— Можете идти!

Отыскав землянку второго взвода, Матвеев вошел в просторное и чистое помещение. Огромный сержант Карху поднялся навстречу новому начальнику.

После краткого рапорта сержант Карху протянул Матвееву свою большую шершавую руку, руку лесоруба. Матвеев с любопытством смотрел на сержанта. Должно быть, в хозяйственном взводе немало ломали голову над тем, как одеть этого огромного человека. Гимнастерка была ему чуть пониже пояса и из рукавов торчали длинные руки, обросшие светлыми волосами.

— Вы откуда сами? — спросил Матвеев.

— Я из Карелии, — неторопливо ответил сержант с тем своеобразным акцентом, который был так хорошо знаком Матвееву по прежней фронтовой службе. С таким же акцентом, впрочем, не столь заметным, говорил Вейкко Ларинен.

— А ведь я тоже был в Карелии, — с улыбкой сказал Матвеев.

Сержант Карху восторженно посмотрел на него и хотел что-то сказать, но, видимо, сразу не нашел нужных слов. Дверь с шумом распахнулась, и в землянку вошел молодцеватого вида младший сержант. На его гимнастерке был орден Ленина.

Карху обратился к вошедшему, указывая рукой на Матвеева:

— Наш новый командир взвода.

Младший сержант повернулся и, посмотрев на Матвеева, непринужденно приложил руку к головному убору.

— Командир второго отделения младший сержант Бондарев, — сказал он, чуть растягивая слова.

И, не взглянув больше на Матвеева, Бондарев стал снимать с себя наплечные ремни. Во всех движениях этого ловкого и немного франтоватого сержанта была непринужденность человека, знающего, что им дорожат и его любят.

«Любопытный человек, — подумал про него Матвеев. — Однако капитан Зайков прав — с людьми надо знакомиться в бою».

На Центральном фронте военная обстановка была несколько непривычной для Матвеева. Ему казалось, что здесь все не так, как в Карелии. Иные траншеи, иные землянки, иная тактика. Но зато природа была знакома Матвееву с детских лет.

Стояла ранняя осень, ветреная и сухая.

Землянки были расположены на восточном склоне высоты. За высотой протекала река. А на другом берегу реки стоял противник — немцы.

В несколько дней Матвеев отлично изучил расположение врага. Вечерами он подолгу задерживался на наблюдательном пункте, внимательно разглядывая противоположный берег. Там, на крутом склоне, среди позолоченных берез и кустов, Матвееву хотелось найти огневые точки противника. Правда, такие поиски не входили в его прямую задачу, для этого существовали разведчики, а не саперы. Но кто мог запретить Матвееву думать об общих военных задачах?

Здесь, на этом узком участке фронта, немцам удалось вклиниться в оборону и дойти до реки. Нет сомнения, что в скором времени их выбьют отсюда. И, вероятно, не каким-нибудь обходным маневром, а лобовым ударом. Недаром в дивизию прибыло столько танков. Это обстоятельство подтвердило уверенность Матвеева, что лобовой удар последует именно здесь, в расположении его части.

Для удара, несомненно, понадобится мост, который построят его саперы. Но ведь, прежде чем перекинуть мост через реку, необходимо захватить плацдарм. Стало быть, потребуется предварительная атака, которую немцы, вероятно, встретят сокрушительным огнем со всех своих огневых точек. Артиллерия должна разбить эти точки! Вот почему так упорно всматривался в тот берег младший лейтенант Матвеев.

Нередко вместе с Матвеевым на высоту поднимался и Бондарев. Примостившись где-нибудь за кустом, Бондарев терпеливо выискивал цель для своей винтовки. Он был превосходный стрелок, однако никогда не кичился этим. Но Матвеев чувствовал, что огромное самолюбие — немаловажная пружина в характере младшего сержанта.

«Это как раз неплохо, — думал Матвеев. — Немало отличных дел совершили люди, самолюбие которых поднималось над уровнем обычного».

Однажды Матвеев побранил Бондарева за плохое состояние оружия его саперов.

— Вы почаще бы проверяли винтовки у своих бойцов, — сказал Матвеев. — На двух винтовках я видел ржавчину.

Бондарев вытянулся перед младшим лейтенантом, и лицо его мгновенно покрылось красными пятнами.

Вечером, проходя мимо землянок, Матвеев услышал, как Бондарев резко отчитывал своих бойцов.

Матвеев остановился, прислушался.

«Круто берет, — подумал он. — Ну, значит, и с него можно будет спросить побольше».

Вернувшись в свою землянку, Матвеев задумался над планом захвата плацдарма и совсем забыл о нерадивых бойцах Бондарева. Но тут Бондарев, не постучавшись, вошел в землянку и, стукнув каблуками, вытянулся перед младшим лейтенантом.

— Разрешите доложить, — проговорил он четко, — оружие бойцов моего отделения приведено в порядок и мною лично проверено!

Сказав это, он резко повернулся кругом и направился к выходу.

— Постойте, товарищ младший сержант! — остановил его Матвеев. — Я слышал, как вы сегодня пробирали своих бойцов. Ну, что ж, требовательность необходима. Но сначала давайте будем требовательны к себе. Вот прежде чем войти ко мне, вам следовало бы постучать. А на уход надо было попросить разрешения. Запомните это. А теперь можете идти.

Снова красные пятна выступили на лице Бондарева. Он молча вышел.

Карху, сидевший в землянке возле Матвеева, заметил:

— Вспыльчивый солдат.

— Если он такой с противником, то это неплохо, — добавил Матвеев. — А ну, товарищ Карху, давай подумаем, что получится, если мы захватим плацдарм за рекой. Ведь перед нашим командованием встанет вопрос о захвате этого плацдарма.

— Так точно, встанет, — подтвердил Карху. — Плацдарм непременно захватим и тогда начнем мост строить.

— Ну, мост-то построим. А вот меня интересует, что дальше будет. Допустим, захватим еще эти траншеи. И тогда наше командование пустит танки отсюда…

Сержант Карху и младший лейтенант Матвеев склонились над картой, строя планы о том, что будет после захвата плацдарма.

Спустя несколько дней саперный батальон получил боевой приказ — построить мост. Вернее — подготовить части моста для того, чтобы в нужный момент навести мост через реку.

Капитан Зайков вызвал Матвеева, чтобы обсудить операцию. Кроме капитана, в землянке находился еще майор, прибывший из штаба дивизии.

Матвеев подробно и взволнованно изложил свой план захвата плацдарма. Он с жаром нарисовал картину наступления и возможной контратаки. Капитан и майор внимательно слушали его. Но когда Матвеев с той же пылкостью заговорил о движении танков и самолетов, капитан с улыбкой перебил его:

— Позвольте, позвольте… Это уже дело высшего командования.

Смущенный Матвеев потупил глаза и с досадой подумал: «А, черт, опять я, кажется, замахнулся на большее, чем следует».

Но майор тут же заметил:

— А план ваш интересен. Я доложу о нем начальнику штаба.

— В общем, идите и готовьте мост, — сказал капитан Зайков, отпуская Матвеева.

Чувство досады не покидало Матвеева, когда он направился к себе в землянку.

Был час обеда. В землянку вошел Карху и, широко улыбаясь, сказал:

— Там наш с вами земляк с пополнением прибыл.

— Земляк? Какой земляк?

— Он из Петрозаводска. Говорит, с вами в одном взводе был.

— Да кто такой? Пусть войдет!

— Позову сейчас. Он очень обрадовался, когда узнал, что вы здесь взводом командуете.

Карху вышел и тотчас вернулся в землянку вместе с длинным нескладным солдатом.

— Монастырев! — закричал Матвеев, всматриваясь в солдата.

— Он самый, — ответил Андрей Монастырев.

Матвеев вскочил из-за стола и обнял своего боевого товарища.

— Он мне больше чем земляк, — сказал Матвеев сержанту Карху. — Мы вместе сражались в Карелии. Даже в один день ранены были.

Не зная, куда девать свои длинные руки, Монастырев взволнованно заговорил:

— Я очень обрадовался, когда узнал, что вы здесь. Прямо не поверил сначала. Тем более, говорят, — младший лейтенант. А ведь вы были тогда в Карелии…

— После ранения я курсы окончил. И вот недавно произвели… Ну, да что обо мне говорить. Рассказывай о себе. Что ты, как?

— А я после того ранения второй раз под пулю попал, — сказал Монастырев, улыбаясь. — Только вылечился — и после боя опять в госпиталь. И откуда это на меня такое? Пули так и входят в меня, будто я намагниченный.

Оба рассмеялись. Засмеялся и Карху, выходя из землянки.

— Ну, а встречал ты кого-нибудь из наших товарищей? — спросил Матвеев.

— Нет, никого не встречал, — ответил Монастырев. — Ведь после ранения я в другую часть попал. Ничего не знаю, что с ними и где они — наш Вейкко, Куколкин, Торвинен.

— Торвинен убит, — тихо сказал Матвеев. — Вейкко Ларинен учится на курсах политработников. А Куколкин по-прежнему командует взводом разведки.

— А вы кого из них встретили?

— Да нет, никого не встречал. Только открытку получил от Ларинена. И то месяца три назад, когда я еще был на курсах.

Матвеев задумчиво добавил:

— Впрочем, совершенно случайно повстречал я знакомую Вейкко…

— Уж не Тамару ли Николаевну?

— Да. А ты разве ее знаешь?

— Так ведь я их по Петрозаводску хорошо знаю. Я на заводе работал, где ее муж. Иногда бывал и у них дома…

— Вот как?

Монастырев мягко и сконфуженно улыбнулся.

— Ведь я из ремесленного училища. И у меня кругом никого нет. Ни близких, ни родных. А Валентин Петрович Торопов, ее муж, однажды сказал мне на заводе: «Приходи-ка ты, Андрей, к нам по воскресеньям». Вот я и стал бывать у них…

— И Вейкко Ларинена там видел?

— Да нет. Только слышал о нем. Я тогда все больше в фантики играл с их дочкой Лидой. Смешная девочка. Плакала, когда проигрывала.

Матвеев сказал, грустно покачав головой:

— А ведь встретил я их, Монастырев, при очень печальных обстоятельствах. Город бомбят, кругом горит, войска противника в нескольких километрах. Она одна с девочкой. Муж с заводом уехал, а они задержались, отстали.

— И что же с ними? — с тревогой спросил Монастырев.

— Не знаю. До сих пор сердце сжимается, когда о них думаю. Вероятно, остались у немцев.

Матвеев грустно вздохнул.

Они помолчали. Потом Матвеев сказал:

— Вот что, Монастырев, пойдем во второе отделение. Там я тебя познакомлю с новым твоим командиром сержантом Бондаревым. С ним не пропадешь…

Матвеев и Монастырев вышли из землянки.

Зайков и Матвеев стояли на наблюдательном пункте и внимательно разглядывали противоположный берег. Вокруг было тихо, ни одного выстрела.

— Ну, теперь мне все ясно, — сказал капитан. — Наступать будем по твоему плану.

Матвеев улыбнулся, но промолчал.

— Сегодня же и начнем, — добавил капитан. — Для этого дела нам специально дали артиллерийский полк. Что касается танков и самолетов, то они здесь ни к чему… В общем, действуй, Матвеев. Занимай плацдарм, чтоб навести мост через реку. Мы вполне уверены в отличном исходе.

— А кто же будет командовать штурмовой группой? — спросил Матвеев.

— Ты будешь командовать.

— Я? Но ведь я сапер. Обычно саперов придают штурмовому отряду.

— А на этот раз мы саперам придадим пехоту. И ты будешь руководить всей операцией.

— Ну что ж, постараемся справиться с задачей, — ответил Матвеев, снова оглядывая берег реки.

— Главное, действуй спокойно, уверенно. Не суетись. И людей береги.

Вскоре выстрелы наших тяжелых орудий заглушили все голоса. Клубы дыма и пламени, перемешанные с землей, поднялись на противоположном берегу.

Но вот с обоих флангов застучали станковые пулеметы. Над рекой взвилась ракета, и бойцы, подняв высоко над головой винтовки и автоматы, ринулись в воду.

Противник молчал.

Пулеметчики погнали через реку плоты со станковыми пулеметами. За пулеметчиками двинулись саперы с пакетами взрывчатки на плечах. Сержант Карху отечески покрикивал на отстающих. Все шло как по маслу, без единого выстрела со стороны противника.

Один низкорослый сапер, цепляясь в воде за сержанта, со страхом бормотал:

— Так ведь тут глубоко, товарищ сержант. Пожалуй, ноги не достанут до дна…

— Ноги-то достанут дно, а вот головы твоей, чего доброго, не видно будет, — шутливо говорил Карху. — Да ты держись за меня. Никакая вода меня не покроет.

Матвеев и младший сержант Бондарев шли рядом и улыбнулись друг другу, понимая, что все идет хорошо. Действительно, артиллерийский огонь прижимал противника к земле, не давая ему возможности приподняться.

Первые ряды бойцов выходили уже на вражеский берег, когда вдруг ударил пулемет, притаившийся на высоте. Сапер, шедший рядом с Карху, покачнулся, но сержант схватил его за плечи и вытащил на берег.

— Правильно, Карху, только вперед, только вперед! — крикнул Матвеев, выбираясь из воды.

Пехота по крутому склону устремилась к окопам, туда же потащили пулеметчики свои «дегтяри». На гору полетели ручные гранаты. Пулемет противника внезапно заглох. Все теперь стремительно двигалось вперед под прикрытием артиллерийского шквала, который постепенно уходил в глубь вражеской обороны. Это была музыка огня. И кто-то невидимый дирижировал ею издали.

Несколько немецких солдат, выскочив из разбитых окопов, побежали в тыл, пригибаясь к земле. Но кое-где противник еще держался в траншеях, яростно отстреливаясь из автоматов.

Матвеев, не останавливаясь, бежал вперед. Карху, передав раненого санитару, едва поспевал за ним.

«Совсем не бережется наш командир», — подумал Карху и вдруг в трех шагах от себя увидел немца, который, выбравшись из разбитого окопа и притаившись за камнем, целился в Матвеева. Однако выстрелить он не успел. Ударом ноги Карху выбил автомат из его рук. Немец вскочил, но сержант, размахнувшись, ударил его прикладом своего автомата.

Бойцы занимали окопы противника.

Матвеев приказал отойти и окопаться ниже по склону, в нескольких метрах от берега.

Бойцы поспешно стали окапываться. Матвеев громко крикнул:

— Глубже копать! Отсюда ни на шаг не уйдем…

Земля была мягкая, черная. Это не Карелия, где лишь камни и скалы. Из своего окопчика Матвеев увидел на левом фланге Бондарева, бойцы которого окопались и уже постреливали по немецким траншеям.

Матвеев крикнул Бондареву:

— Здесь держаться, пока мост наведут!

— Есть держаться! — четко ответил Бондарев и тотчас крикнул: — Эй, Монастырев, копай глубже! Гляди — колени из окопа торчат!

Матвееву не было видно Монастырева, но он не смог не улыбнуться при мысли о своем долговязом друге, которому не легко, видимо, укрыться в обычном окопе.

Однако положение оставалось трудным. Позиция противника была выше, удобней. В воздухе яростно выли его снаряды. Шипя и воя, они рвались вокруг окопавшегося отряда Матвеева.

Вдруг синяя ракета взвилась в небо, и тотчас артиллерийский огонь прекратился.

Наблюдатель, поднявшись из окопа, крикнул:

— Противник идет!

Отовсюду, казалось — из-под земли, из-под камней, — высыпали немецкие солдаты. Они бежали во весь рост, чтобы с ходу смять, раздавить отряд Матвеева.

Чертыхаясь, Матвеев бил из автомата. Немцы были уже совсем близко. Вот, не останавливаясь, они стали бросать ручные гранаты. Но бойцы Матвеева встретили бегущих шквалом гранат. Наступила минута, которая решает исход боя. И тут немцы дрогнули.

Яростный огонь сковал их движения. Вот они замедлили свой стремительный бег. Вот стали припадать за камни и кусты и наконец залегли.

На одно мгновение Матвеев закрыл глаза, чтобы передохнуть от огромного напряжения, но тотчас стряхнул с себя оцепенение. Подумал: «Нельзя оставаться в таком положении. Надо отбросить их дальше, иначе они опрокинут нас в реку, и тогда моста не будет…»

Поднявшись, Матвеев крикнул:

— За Родину! — и, одним рывком выбравшись из окопа, побежал вперед.

Бойцы тотчас поднялись за ним. Кто-то крикнул «ура». С фланга мощно подхватили. Это младший сержант Бондарев поднял свое отделение на врага.

Немцы, отстреливаясь, стали отступать. Пули свистели вокруг. Матвеев, не останавливаясь, бежал вперед, крича:

— Товарищи!.. За Родину!

Рядом с Матвеевым, размахивая винтовкой, бежал Монастырев. Вот он почему-то высоко в воздух подбросил свою винтовку и как-то боком стал падать.

«Опять ранен», — подумал Матвеев, на ходу стреляя из автомата.

Немцы пытались задержаться и яростно отстреливались, но вновь и вновь откатывались под натиском атакующих.

— За мной! За мной! — кричал Матвеев, стремясь ни на мгновенье не дать врагу передышки.

Еще несколько усилий, еще несколько десятков шагов — и будет занят второй ряд траншей. Скорей! Не надо останавливаться, хотя дыхания уже не хватает и сердце так ужасно колотится.

Вдруг Матвеев увидел перед собой двух немцев. Он на секунду остановился и, размахнувшись, бросил в них гранату. Раздался грохот. Он почувствовал вдруг какие-то тяжелые, резкие толчки. Быть может, это были удары его сердца? Матвеев хотел поднять руку, чтоб взять автомат, но не смог.

«Неужели я ранен?» — подумал он и еще быстрей побежал в гору.

Снова на правом фланге раздалось громкое «ура». Стройный, красивый Бондарев, с расстегнутым воротом гимнастерки, стремительно бежал впереди бойцов, увлекая их за собой.

На какое-то мгновение Матвеев залюбовался его отвагой.

Он снова попытался поднять руку, рука не поднималась. На мгновенье у него закружилась голова, потом он обнаружил, что лежит на земле.

Сержант Карху тревожно склонился над ним. Матвеев крикнул ему:

— Скорей наводите мост!

— Мост уже наведен, — ответил сержант, подзывая рукой санинструктора.

— Уже наведен, — тихо повторил Матвеев и посмотрел в сторону реки. Но ничего не увидел, глаза его закрылись, и он потерял сознание.

Матвеева внесли в палатку дивизионного госпиталя. Сестра заботливо укрыла его одеялом, поправила подушку и пошла к выходу.

Матвеев приподнял голову.

— Сестра… не уходите, — сказал он.

— Вам что-нибудь нужно? — спросила она.

— Да… Мне нужно узнать… выяснить… чем все это кончилось.

— Лежите, лежите, — сказала сестра, положив свою руку ему на голову. — Ведь вы же серьезно ранены.

— Куда я ранен? — спросил Матвеев.

— Вы ранены в плечо, пулей, И голове вашей немного досталось.

Теперь только Матвеев обнаружил, что голова у него перевязана и что смотрит он одним глазом.

— А глаз что? — спросил он с ужасом.

— Глаз не тронут, — ответила сестра. — Немного лоб и ухо… Лежите, лежите, прошу вас…

Сестра вышла, но вернулась через несколько минут и подошла к койке другого раненого. Матвеев взглянул на нее. Она была невысокого роста. Темные волосы выбивались из-под белой косынки. Лицо у нее было красивое, строгое, несколько смуглое или загоревшее.

Матвееву захотелось поговорить с ней, и он спросил ее:

— Сестра, значит, с глазом все хорошо?

— Глаз не тронут, — строго повторила она. — Скоро снимут повязку.

Несколько раз в этот день сестра входила в палатку, и Матвеев всякий раз, даже с закрытыми глазами, знал, что она здесь. Он знал это по шелесту ее халата и по ее тихим шагам.

Вечером она подошла и спросила, как он себя чувствует.

— Отлично! — радостно воскликнул Матвеев, стараясь приподняться. — Вот только плечо чертовски болит.

— А вы лежите спокойней, не шевелитесь, — сказала сестра и снова ушла.

«Она могла бы пожелать мне спокойной ночи», — подумал Матвеев.

Следующий день не принес никаких перемен. Снова болело плечо. После перевязки Матвеев неподвижно пролежал на своей койке почти до вечера, и, может быть, оттого, что он так спокойно лежал, сестра не подходила к нему, даже когда он обедал.

Под вечер Матвеев сказал ей капризным тоном ребенка:

— Сестра, поправьте мне подушку. Я же сам не могу.

Сестра поправила подушку, и тогда Матвеев спросил:

— Как вас звать, сестра?

— Ирина, — тихо ответила она.

Но разговор снова не получился.

Один легко раненный офицер попробовал было заговорить, но она сказала ему:

— Потом, потом поговорим…

— Когда же потом?

— Вот поправитесь, тогда и поговорим.

— Нет, это неправильно, — запротестовал офицер.

— Это почему же?

— В задачу медицинской сестры входят и разговоры, чтоб облегчить нашу участь.

Раненые рассмеялись. Улыбнулась и сестра.

Матвееву все больше и больше нравилась эта скромная девушка с большими грустными глазами.

Он старался не думать об Ирине, но мысли его снова обращались к ней.

Шли дни, тихие и однообразные. Сестра по-прежнему была молчалива и сдержанна. Только однажды, подойдя к Матвееву, она сказала:

— Какой сегодня чудесный день, мягкий, почти летний!

Эта ничего не значащая фраза наполнила Матвеева радостью, быть может, потому, что касалась житейских вещей, а не перевязки, лекарства или ранения.

Матвеев произнес, с благодарностью глядя на Ирину:

— Как хотелось бы в такой день сидеть где-нибудь на берегу реки и думать о чем-то хорошем, легком…

Ирина ничего не ответила.

Прошел почти месяц. Матвеев совсем поправился и выписался из госпиталя.

В последний раз зашел он в палатку и попрощался с друзьями. Попрощался и с Ириной. Та пожала ему руку и сердечно сказала:

— Пожелаю вам, Матвеев, удачи, счастья. И, главное, не возвращайтесь к нам больше…

Да, конечно, она сказала эти слова, только желая Матвееву не возвращаться в госпиталь снова раненым, тем не менее эта фраза огорчила его. Растерянно улыбаясь, Матвеев посмотрел на Ирину, посмотрел в ее ясные, грустные глаза. Хотелось поговорить, узнать о ней побольше. Хотелось сесть рядом и долго смотреть на ее строгое прекрасное лицо. Но Матвеев сдержал себя. Он только пробормотал слова благодарности и, совсем огорченный, вышел из палатки.

Матвеев долго стоял на шоссе, голосуя попутным машинам. Прошло уже несколько грузовиков, а он все еще ходил взад и вперед вдоль дороги.

Приближался вечер. Стало быстро темнеть. Собственно, сегодня ему не следовало бы ехать. Полагалось выехать завтра, зря он поторопился на ночь глядя.

Медленным шагом Матвеев вернулся в госпиталь и вошел в палатку. Ирина с удивлением посмотрела на него.

— Уже темнеет, — сказал он, смущенно улыбаясь. — А ведь ехать мне не близко. Лучше завтра пораньше выеду.

— Но ведь ваша койка уже занята, — возразила сестра.

— Я попрошу у врача разрешения переночевать у него в палатке.

— Он сейчас в штабе дивизии, — сказала сестра. — Пройдите пока ко мне, подождите его.

«Комната» дежурной сестры была отделена от общей палатки лишь занавеской, висевшей на проволоке. В этом маленьком уголке было уютно. Небольшой стол, скамейка, шкаф с лекарствами, койка, покрытая голубым одеялом, и крошечная железная печь в углу — вот и все убранство.

Матвеев впервые переступил «порог» этого помещения. Он сел на скамейку возле стола. Молчал. Молчала и сестра. Она взяла из шкафа склянку с лекарством и вышла.

На дворе шумел ветер и трепал брезент палатки. Монотонно тикали часы на столе. Им вторил негромкий звон — это, видимо, Ирина что-то размешивала в стакане, готовя раненому питье. Доносилось частое дыхание больных.

«Она позвала меня не для того, чтоб разговаривать, — думал Матвеев. — Позвала просто так, из вежливости. Я не должен сам начинать разговор. Молча посижу полчаса и уйду».

Ирина вернулась. И только теперь Матвеев заметил тяжелую усталость на ее лице. Она сняла белую косынку. Мягкие черные волосы опустились на ее узкие плечи. Матвеев никогда не видел Ирины без косынки. И теперь как бы впервые смотрел на эту маленькую девушку, на ее лицо, обрамленное густыми темными волосами.

Не обращая внимания на Матвеева, Ирина прилегла на койку и устало откинула голову на подушку. Ветер на дворе усилился. Матвеев подложил в печку дров. Они затрещали. Весело загудел огонь.

— Какой у вас усталый вид, Ирина, — сказал Матвеев. — Когда вы отдыхаете?

— После дежурства, — ответила Ирина. И, помолчав, вдруг спросила: — Вы вернулись для того, чтоб поговорить со мной?

— Нет, нет! — воскликнул Матвеев. — Я просто так вернулся… Впрочем…

Матвеев совсем смутился.

— Так о чем же вы хотели со мной поговорить? — вновь спросила Ирина с еле заметной улыбкой.

Матвеев молчал. Ему не хотелось сейчас говорить с ней о чем-то простом и обыденном, а другие слова как-то не шли.

Наконец Матвеев сказал:

— Я хотел задать вам один вопрос, но вы всегда уходили, прежде чем я успевал спросить. Почему у вас какая-то тревога в глазах?

— Тревога? — спросила Ирина. — Но ведь у всех сейчас тревожно на душе. Горят села, города… Гибнут люди…

Ирина задумалась.

— Наверно, я никогда не смогла бы быть героем. Когда в начале войны погибла моя мать, я решила умереть, ушла на фронт. Да, хотела умереть на фронте, в бою. Я тогда думала о смерти по-детски. Видела в этом что-то красивое, романтичное. Мне рисовалась такая картина… Идет бой… Я ползу по полю среди ромашек… Перевязываю раненых. Вдруг пуля поражает меня… Я собираю последние силы и привстаю, чтоб еще раз увидеть лес, небо, легкие облака и ветряную мельницу вдали за рекой…

— Почему ветряную мельницу? — тихо спросил Матвеев.

— Потому что мы с мамой жили в деревне, и мне там очень запомнилась ветряная мельница за рекой…

Матвеев тихо сказал:

— Смерть вовсе не так красива, Ирина. И люди не должны о ней думать.

— Теперь я и не думаю об этом, — ответила девушка…

Глаза ее совсем слипались, и, едва договорив фразу, она уснула.

Спящей она казалась почти ребенком. Ему хотелось уберечь ее от невзгод, труда, лишений. Он подкладывал дрова в печурку, стараясь не стучать. И почти с болью подумал, что Ирина не успеет даже проснуться до его ухода. Нет, об этом не надо думать. Главное запомнить ее такой, какая она вот теперь…

Он опустил голову на колени, сидя перед печуркой, и незаметно уснул.

Проснулся Матвеев от легкого прикосновения руки девушки. Она тихо сказала:

— Меня зовут. А вы ложитесь на кровать. Спокойной ночи!..

Когда он проснулся, сквозь маленькое окно палатки стал пробиваться тусклый утренний свет. Тяжелые капли дождя барабанили по брезенту.

Вошла Ирина. Матвеев стал прощаться:

— Пора ехать, — сказал он. — Идет дождь, но это ничего.

Ирина проводила Матвеева до дороги. Он долго держал ее руку в своей и молчал. И она тоже ничего не говорила.

Подошла попутная машина. Матвеев крепко сжал руку Ирины и спросил ее:

— А что, если я вам буду писать? Вы ответите мне?

— Отвечу, — тихо сказала Ирина, улыбнувшись, и добавила: — У вас будет много других хлопот, забудете…

— Нет, не забуду! Сам не знаю, почему, но я уверен, что мы встретимся!

Матвеев заторопился — машина трогалась. Он помахал рукой из кабины, и машина скрылась за густой сеткой дождя.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Снова наступила весна в Карелии. Все вокруг говорило о ней. Днем капала с крыш вода, таяли ледяные сосульки. Дороги почернели, и небо на закате было чистое и прозрачное.

Кончался второй год войны.

В районе Масельгской стекла в окнах домов звенели, не умолкая, — ночью от гула тяжелых грузовиков, днем от орудийной стрельбы, которая с утра до ночи громыхала, в особенности на Тюрпекских высотах.

Эти Тюрпекские высоты получили свое наименование во время войны. Один старший сержант, по фамилии Тюрпек, с горсточкой бойцов отбивал здесь наступление целой бригады. В течение двух дней он удерживал эти высоты, обстреливая из пулеметов все подступы.

Тюрпекские высоты находились недалеко от разъезда № 14, от которого рукой подать было до Масельгской, где проходила линия фронта.

Сюда не раз приезжал старший лейтенант Ларинен. Он работал теперь в политотделе армии.

Сегодня, приехав на Масельгскую, Ларинен направился в резервную роту, которая расположилась на восточной окраине станции.

Завтра этой роте надлежало занять оборону после двухнедельного отдыха. Ларинен хотел побеседовать с бойцами, рассказать им о положении на фронте, о международных делах.

Младший сержант Кябелев, почтительно встретив Ларинена, доложил ему:

— Командир роты только что отбыл в штаб полка. Пройдемте в мою землянку. Теперь прямо не узнаете ее. Комфорт у меня.

Действительно, землянка изменилась с тех пор, как Вейкко заходил сюда. Ее расширили, стены обили дранкой. И вся она напоминала большую корзинку, в которой было необыкновенно чисто и уютно.

— Это кто же у вас такой мастер? — спросил Ларинен, улыбаясь.

— А у нас что ни солдат, то мастер! — ответил один из бойцов, находившихся в землянке.

Кябелев сказал не без гордости:

— Это у нас Куколкин мастерит. Все наши землянки он переделал и украсил.

— Куколкин? — переспросил Ларинен. — Сержант Петр Васильевич Куколкин?

— Нет, это сынок его, Васька.

— Он здесь? — воскликнул Вейкко. — Я хочу его повидать.

Тотчас пошли за Василием Куколкиным, и вскоре он предстал перед Лариненом. Это был двадцатилетний парень, крепкий, похожий на отца фигурой и говором.

— Так, значит, вы сын сержанта Куколкина? — спросил его Вейкко.

Улыбаясь, молодой боец ответил:

— Вот удивительное дело, товарищ старший лейтенант, — я пробыл на фронте не меньше, чем мой батька. Но меня, если и знают, то как его сына.

Бойцы засмеялись. Кто-то сказал:

— Значит, не дотягиваешь до батьки.

— А чем не дотягиваю, сам не знаю, — снова улыбнулся Василий Куколкин. И, обратившись к сержанту Кябелеву, спросил: — Худо ли я вам землянки украсил?

— Отлично украсил! — похвалил сержант. — И вообще боец ты неплохой. Но батька твой чем-нибудь да возвышается над тобой, если слава о нем идет.

— Он пишет вам? — спросил Вейкко.

Василий Куколкин улыбнулся.

— Батька мой не любитель письма писать. Да и получать их не особенно стремится. Я сам к нему ездил на машине. Ротный отпустил.

— То-то я от него ответа не получил. Писал ему осенью.

— И не ждите, — уверенно сказал Василий. — Батька мой говорит: «Либо воевать, либо чувствительные письма писать».

— Но все-таки ой рад был, когда тебя увидел? — спросил Кябелев.

— Исключительно обрадовался, — ответил Василий. — Даже прослезился мой старик, в особенности когда узнал, что вместе со мной тут Дуся… Однако побранил, что винтовку плохо содержу — заметил ржавчину.

— Сестра здесь? — спросил Ларинен.

— Здесь она, в нашей роте санинструктором.

Младший сержант Кябелев спросил Ларинена:

— Так, значит, товарищ старший лейтенант, прикажете взводных агитаторов собрать в землянку?

— Собери. Сделаю небольшой доклад.

Куколкин вышел из землянки. Тогда Кябелев сказал Ларинену:

— Торопится закончить еще одну землянку. Между прочим, отчаянной храбрости человек.

— Чем же он отличился?

— Вот, например, в нейтральной полосе стоят у нас разбитые вагоны. Так Куколкин идет туда за дровами непременно в тот момент, когда там финны собирают дрова. Нипочем не позволяет им уносить вагонные доски. А сам всякий раз приносит охапку дров. И смеется еще: «Это, говорит, мне финны наломали, свои руки неохота утруждать».

Кябелев и бойцы засмеялись.

Между тем землянка заполнилась бойцами, и Ларинен неторопливо стал рассказывать им о последних событиях на фронтах.

На станции Масельгской днем нельзя было показаться. От переднего края до траншеи противника было в некоторых местах не более ста метров. И даже в часы затишья близость врага ощущалась повсюду. Бойцы разговаривали вполголоса. Шаг у всех был тихий, настороженный. Кругом стояла мертвая тишина, которая нарушалась лишь пулеметным или артиллерийским обстрелом.

Почти все каменные дома Масельгской были разрушены. Всюду торчали трубы и обожженные, ободранные деревья.

Позади переднего края стояли развалины бывшего паровозного депо. Остатки кирпичных стен поднимались вверх неровными острыми углами. В черных проломах лежали груды кирпича и бесформенные, исковерканные железные балки. За ними укрывались пулеметные расчеты и снайперы.

Штабу дивизии потребовался «язык» именно с этого участка фронта. Ларинен, как старый разведчик, сам вызвался участвовать в этой операции.

В назначенный час Ларинен вошел в одну из ротных землянок, где уже собрался небольшой отряд разведчиков.

Коптилка, тускло мерцая, освещала неверным светом бойцов, сидевших на нарах. Среди бойцов Ларинен увидел молодую девушку, почти подростка, в ватных штанах и аккуратной синей фуфайке.

Ларинен догадался, что это Дуся Куколкина. Ему было приятно увидеть дочь своего друга, и вместе с тем сердце его сжалось от мысли, что эта девочка пойдет сейчас на такое опасное дело.

Немного запинаясь, Вейкко спросил:

— А вы что же тут? Зачем?

Младший сержант Кябелев торопливо сказал, прежде чем Дуся ответила:

— А это, товарищ старший лейтенант, наш санинструктор — Дуся Куколкина. Она сама вызвалась пойти в разведку.

Ларинен сказал Дусе:

— Я хорошо знал вашего отца. Мы вместе воевали.

— Мне брат рассказывал, — ответила Дуся.

Ларинен еще раз взглянул на нее. Что-то прелестное и трогательное было в ее почти детском облике. Глаза ярко поблескивали в темноте, и непокорные светлые волосы выбивались из-под шапки.

— Может быть, на этот раз, Дуся, вам лучше здесь остаться, не ходить с нами?

— Почему? — удивилась Дуся.

Вейкко промолчал, а Кябелев возразил:

— Как же можно без санинструктора идти, товарищ старший лейтенант?

Час спустя, вместе с разведчиками, Ларинен полз по болоту.

Таял ночной туман — это были как раз те самые часы, когда противник снимает дополнительные, выставленные на ночь посты.

Казалось, саперы застыли на минном поле — так незаметно ползли они, извлекая противопехотные мины. Разведчики так же медленно следовали за ними.

Вдруг громкий возглас нарушил тишину. Это младший сержант Кябелев, вскочив на ноги, крикнул:

— Вперед, ребята! За Родину, вперед!..

Часовые кинулись бежать без единого выстрела, но пули наших бойцов догнали их. Ручные гранаты глухо, словно под землей, рвались на дне узкой траншеи, выбрасывая вихри песка и камни. Из землянок выскакивали люди с автоматами и ручными гранатами.

Забрав «языков», разведчики поспешили в обратный путь.

Наступало утро, прозрачное и свежее, какое бывает только ранней весной. Сперва вершины деревьев, потом стволы оделись в багрянец. Утренний ветер согнал последние клочья тумана. Бойцы ползли быстро. Рядом с разведчиками, стараясь не отстать и улыбаясь чему-то своему, ползла Дуся.

— Ну как? — спросил ее Ларинен.

— Я худшего ожидала, — весело призналась она. — Вовсе не страшно, товарищ лейтенант. Если надо, хоть сейчас, пойду снова.

— Не всегда так бывает, — проговорил Ларинен. — Далеко не всегда. На этот раз нам повезло…

«Языки» рассказали, что На Масельгском участке фронта готовится наступление финнов с целью прорвать оборону и выйти в тыл нашей армии.

Прежде всего финны принялись за четырехэтажное каменное здание, предполагая, что в нем находится наш наблюдательный пункт. Сперва взлетели трубы, причем с такой силой, что прошло несколько секунд, прежде чем куски кирпича упали на землю. Потом языки пламени и дым вместе с кусками раскаленного кровельного железа поднялись над крышей. Потом провалилась стена между окнами, и вскоре от всего здания остался только угол, выделяющийся уродливо торчащим клином.

Из-под хаоса камней, глины и битого кирпича вылезали перепачканные, оборванные, окровавленные люди. Появившийся оттуда Кябелев вытер рукавом лоб и громко тревожно звал кого-то из-под развалин. А потом, ссутулясь, пошел назад, к окопам.

Рота приняла бой. Ларинен находился здесь по делам политотдела. Но действовать ему пришлось автоматом.

Бились целый день. Отбивали одну атаку за другой. И выдержали. План противника прорвать оборону провалился. С тяжелыми потерями он отошел на исходные рубежи.

Большие бои шли на юге. О событиях на Масельгском направлении Совинформбюро сообщило лишь лаконично: «На Карельском фронте шли бои местного значения». А у Дуси глаза были красные, губы дрожали.

— С Василием что-нибудь? — встревоженно спросил Ларинен.

— Да нет, жив, здоров. А сколько людей погибло! Тяжело, товарищ старший лейтенант, очень!

А потом пошли опять почти мирные дни. Только окна порой звенели от разрывов шальных снарядов. Да иногда перекликались одиночные выстрелы и очереди из автоматов.

В политотдел приходили люди с разных участков — иные усталые, хмурые, другие радостные, возбужденные. На тихом участке фронта были свои радости и горести.

Иногда даже праздновать умудрялись — был бы повод. Ларинен получил звание капитана. На фронте к пирушке недолго готовятся. Кто-то принес консервы, кто-то раскупорил бутылку. Отцепили фляги от ремня. Что еще надо!

Ларинен вспомнил вдруг, как когда-то праздновали день рождения Тамары.

«Где же она теперь? — подумал Вейкко. — Наверное, на Урале, где же еще!»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вершины горы не было видно. Почти над самой головой нависал туман. Тамара Николаевна и Лида вышли из тоннеля с носилками, нагруженными камнем. Возле узкоколейки они сбросили камень на землю. Вдоль железнодорожного полотна поднимались груды мелкого камня, и здесь уже другие заключенные грузили камень в вагонетки.

Торопова поспешно вернулась в тоннель.

— Зачем ты так спешишь, мама? — спросила Лида.

Но мать снова начала торопливо нагружать носилки.

— Мне холодно, — прошептала она.

В потемках тоннеля стучали буровые машины. Электрические и карбидные лампы мерцали в тумане, бросая уродливые тени на мрачные стены подземелья. Под ногами текла холодная вода к штрекам, где люди, белые от известковой пыли, отбивали камни от массивной скалы. Одетые в полосатые брезентовые балахоны, заключенные напоминали сейчас каких-то страшных подземных жителей.

В ближнем забое, видимо, прекратили работу. Тамара Николаевна прислушалась.

Кто-то сказал:

— Новеньких привели. Распределяют…

У входа в тоннель стояла новая партия заключенных. Их только что привели, и теперь надсмотрщик, или «капо», как их здесь называли, подсчитывал прибывших, грубо ругаясь и толкая каждого, кто попадал ему под руку.

Их пришло около полсотни, этих новеньких. Они тоже были в полосатых балахонах, так же измождены и усталы.

Капо быстро распределил прибывших по группам и указал, что надлежало делать. Первой группе полагалось грузить камень в вагонетки. Второй группе, где были Тамара и Лида, велели таскать на носилках камни. А третья, наиболее многочисленная группа, была направлена на отбивку камней. Камни носили из тоннеля на открытую большую площадку. Здесь на узкоколейке стояли платформы. Железнодорожное полотно тщательно охранялось немцами. С другой стороны площадки был отвесный обрыв, пропасть.

Один из новеньких, долговязый неуклюжий парень, подойдя к краю скалы, страдальчески поморщился, посмотрев вниз:

— Ой, дна не видно! Не уйти отсюда…

Из тоннеля вышел старик Шабалин. Время и тяжкая работа оставили на нем свои следы. Старик поблек, кожа на его лице сухо обтягивала скулы. Круглая седая борода позеленела. Только глаза по-прежнему блестели.

Быстро подойдя к молодому парню, стоящему у обрыва, Шабалин торопливо и негромко сказал ему:

— Уйдешь, уйдешь, не сомневайся. Только лишь горя не допускай в свое сердце. Надейся, жди. — И совсем тихо добавил, погладив парня по голове: — Освободят…

Капо взмахнул своей резиновой дубинкой над головой старика, но тот, ловко отскочив, снова взялся за работу — стал деловито грузить камнем носилки.

Тамара сказала ему:

— Всякий раз вы лезете под его дубинку. Когда-нибудь он вас изувечит.

Сверкнув глазами, старик ответил:

— Так ведь надо же, Тамара Николаевна, немного посодействовать человеку в его отчаянии. А кто кого изувечит — это еще далеко не известно.

Заключенные, проходя с носилками мимо новеньких, торопливо и негромко спрашивали их:

— Что в России?.. Что на фронте?.. Верно ли насчет Сталинграда?

Новенькие так же тихо отвечали:

— Гонят немцев… Все хорошо… Под Сталинградом окружили их армию…

Капо прохаживался, угрожающе поглядывая на работающих.

Вдруг Лида, сжав руку матери, сказала:

— Мама, гляди, ведь это Андрей!

— Какой Андрей?

— Андрюша Монастырев… Из Петрозаводска…

Да, действительно, у вагонетки стоял Андрей Монастырев. Но как он страшно изменился!

Тамара тихо окликнула его, подойдя ближе со своими носилками:

— Андрей!

Тот вздрогнул и стал всматриваться в Тамару и Лиду, не узнавая их. Нелегко, вероятно, было признать в этой постаревшей женщине прежнюю веселую и жизнерадостную Торопову. И тем более нелегко было в этом подростке, почти девушке, узнать теперь Лиду, с которой Андрей когда-то играл в фантики.

Наконец, проведя рукой по глазам, он тихо произнес:

— Так ведь это вы… Тамара Николаевна… Лида…

Что-то дрогнуло в его голосе, и он вдруг заплакал, опустившись на камни.

— Что, что с вами? — бормотала Тамара, пораженная его слезами.

Капо подошел ближе, помахивая дубинкой. Один из новых заключенных сказал надсмотрщику:

— Не троньте его. Он контуженный. С ним опять припадок.

Капо отошел, бурча что-то под нос.

Тамара Николаевна склонилась к Андрею, плечи которого вздрагивали от тихих рыданий.

— Андрей, Андрей, успокойтесь, не надо.

Андрей Монастырев поднялся на ноги и тихо сказал:

— Не знаю, что со мной происходит. Нервы сдали. Ни на что не гожусь теперь.

— А как вы здесь, почему? — спросила Лида.

— Три раза был ранен, — ответил Андрей. — А в четвертый раз контузию получил в бою. Остался без памяти на поле. Взяли в плен, и вот я здесь.

И, снова вглядываясь в Тамару Николаевну, Андрей зашептал:

— Злодеи, злодеи, что они делают… Ведь вы же хороший врач, хирург.

— Капо идет! — крикнул кто-то.

Снова появился капо, и заключенные, тотчас прекратив разговор, склонились над камнями.

Старик Шабалин, нагрузив свои носилки, легко понес их с каким-то молодым хромающим парнем. Парню не трудно было нести, так как большую часть груза старик держал на своих руках.

В соседнем тоннеле раздался взрыв, земля под ногами задрожала. За первым ударом последовал другой, третий, четвертый. Карбидные лампы закачались. Люди прижались к гранитной стене, бессознательно подсчитывая взрывы. Камни летели вниз по наклонному штреку.

— Изверги! Не могли предупредить! — громко крикнул кто-то.

Заключенные возмущенно заговорили:

— В третьем тоннеле вчера трех человек задавило…

— Говорили, четырех, — поправил кто-то.

— Нет, четвертого глыбой сбило с ног и ранило. Сегодня опять выгнали на работу.

— Пойдем, Лида, пока не пришел капо, — обратилась к дочери Тамара Николаевна, вновь берясь за носилки, и Лидия молча последовала за матерью.

Тянулись дни — тяжелые, голодные, однообразные дни. С рассвета и до ночи работали заключенные в этих ненавистных и мрачных тоннелях.

Надсмотрщики были недовольны медлительностью заключенных. Они безжалостно били резиновыми дубинками провинившихся.

Шабалин сдружился с Андреем, Лидой и Тамарой. Он ласково называл их «птенчики мои» и своей непоколебимой верой в светлые дни вселял в измученных людей надежду.

Андрей Монастырев частенько подходил к краю пропасти и однажды спросил старика:

— Глубоко тут?

Шабалин громко ответил:

— Бездонная пропасть. Всех фашистов перекидаем туда, когда придет время.

Заключенные засмеялись. Кто-то шепнул:

— Тсс… Капо идет…

— Это не капо, — поправил Шабалин. — Это сам господин офицер идет.

Люди принялись за работу.

Офицер шел неторопливо, как бы гуляя, заложив руку за спину и поигрывая резиновой дубинкой. Он остановился у вагонетки — погрузка шла медленно. Ухмыльнулся, взглянув на работающих. И внезапно тяжелая резиновая дубинка опустилась на голову Монастырева. Андрей вскрикнул от боли и неожиданности, но тотчас же принялся еще поспешней грузить камень.

Постояв минуту возле грузчиков и что-то мурлыча вполголоса, офицер удалился. Тамара и Лида подбежали к Андрею.

— Ах, бежать бы, бежать бы отсюда! — тоскливо прошептал он.

— Разве это возможно, Андрюша? — спросила Тамара. — Я уж и думать перестала, что когда-нибудь увижу хоть клочок родной земли…

Один из заключенных сказал:

— Никому не удавалось отсюда бежать. А кто пробовал, тех они вешали.

— Нет, надо ждать, когда придут наши войска и освободят нас, — сказала Лида. — Ведь они же придут, Андрюша?

— Конечно, придут, — ответил Монастырев, думая о своем.

Но тут словно из-под земли появился капо. Андрей сделал шаг в сторону, чтобы уйти, но капо крикнул:

— Хальт! Зачем ты не работаешь? Зачем мешаешь другим? Номер твой?

Взглянув на номер, который был выведен на спине, капо добавил, записывая:

— Номер двадцать четыре тысячи… Штраф будешь иметь…

Снова все склонились над работой…

Мимо на руках несли какого-то человека — голова его безжизненно свисала, глаза были широко открыты. Он тяжело дышал.

Кто-то спросил:

— Что с ним?

— Умирает.

— Русский?

— Нет, поляк.

Нагружая носилки, Монастырев негромко сказал Шабалину:

— Этот рыжий черт записал мой номер. Значит, опять получу двадцать пять розог. Только бы не пятьдесят, не выдержу.

— А ты возьми и выдержи, чтоб потом рассчитаться с ними, — ответил старик. — Не расслабляй себя заранее. И тогда непременно выдержишь.

Монастырев прошептал:

— Бежать я надумал, Иосиф Панфилыч.

— Это хорошо, — ответил старик. — А не слаб для этого?

— Я еще слабее был, когда бежал в прошлый раз.

— Откуда бежал?

— Когда нас, пленных, грузили в Польше, я кинулся в сторону, скрылся в лесу, только нашли, дьяволы, на второй же день.

— Я ведь тоже убегал, — не без гордости заявил Шабалин.

— Неужели отсюда?

— Нет, с завода. Когда нас привезли в Карпаты, меня сначала определили на завод. Я оттуда и дал тягу. Поймали, избили они меня до того, что я месяц лежать не мог. Спал уткнувшись ничком.

— И после этого сюда послали?

— Нет, опять на завод, где был раньше.

— А как же ты сюда попал?

— Да там я токарный станок не тем маслом смазал.

— Каким же?

Шабалин усмехнулся и, хитро прищурившись, сказал:

— Кислотой. Кто-то, не знаю, налил в масленку кислоты. Я и смазал…

Вновь принялись за работу. Но Андрей работать не мог. Он чувствовал резь в пустом желудке. Хотелось есть. Думы о еде не оставляли его. Ничего не сказав Шабалину, он медленно побрел вверх по боковому тоннелю, оглядываясь по сторонам. Ему хотелось забраться в какую-нибудь расщелину и там полежать немного. Но такой расщелины он нигде не нашел. И снова, крадучись, пошел назад.

Раздался резкий свисток надсмотрщика. Заключенные тотчас бросили работу и, выйдя на открытую площадку, стали выстраиваться попарно.

Размахивая дубинками и покрикивая, надсмотрщики повели заключенных вниз по полотну узкоколейки.

Несколько рядов колючей проволоки окружали концлагерь. По проволоке был пущен ток высокого напряжения. Метрах в двадцати друг от друга стояли высокие будки часовых. Охрану несли войска СС. На фуражках и на петлицах охранников красовались черепа, а под ними крест-накрест кости.

Заключенные вернулись с работы и тотчас разошлись по мрачным баракам. В каждый барак были помещены люди разных национальностей. На нарах спали вместе русские, поляки, сербы, французы, голландцы. Общение из-за незнания языка было затруднительным, и заключенные, скудно поужинав, молча ложились спать.

В женских бараках была такая же система. Но там нередко до глубокой ночи слышались голоса. Женщины скорей осваивались с чужой речью.

В этот вечер Торопову неожиданно вызвали к лагерфюреру.

Лида с тревогой поджидала мать.

Тамара Николаевна в сопровождении солдата вошла в просторный кабинет начальника концлагеря. Толстый и грузный, он сидел за письменным столом. Отрывисто сказал Тамаре:

— Номер?

— Двадцать три тысячи семьсот пятьдесят шесть.

— Врач?

— Да, я была врачом.

— У вас дочь есть?

— Да, у меня есть дочь, — ответила Тамара по-немецки, с тревогой посмотрев на лагерфюрера.

— Вы говорите по-немецки. Отлично… Значит, есть дочь? Ну, мы против этого ничего не имеем… А вам мы решили дать работу по специальности. В лагере сыпной тиф. Слишком сильный тиф. Вы получите один барак. Получите медикаменты. Получите двух помощников. Одним из них можете взять вашу дочь. Мы против этого ничего не имеем… Однако если вам не удастся пресечь тиф и он распространится по другим баракам, тогда…

Лагерфюрер сделал длительную паузу и, равнодушно взглянув на Торопову, сказал:

— Тогда вы вообще не понадобитесь нам.

— Я постараюсь сделать все, что в моих силах, — ответила Тамара.

— Завтра приступите к работе. Идите.

Тамара Николаевна вернулась в барак и рассказала обо всем Лиде. Неожиданно тишину ночи прорезали тоскливые удары гонга. Тотчас все вскочили со своих нар и выбежали на обширную площадку, которая носила название оппельплац.

Заключенные поспешно выстроились по порядку номеров. Слышались негромкие голоса:

— Что случилось?.. Неужели бежал кто-нибудь?..

Через несколько минут на оппельплац прибыл лагерфюрер в сопровождении обер-капо — старшего надсмотрщика.

Тотчас младшие надсмотрщики доложили своему начальству о результатах проверки — ни в строю, ни в бараках нет номера 24 000.

— Найти! — рявкнул лагерфюрер.

Полицейские, охранники и капо вновь стали прочесывать лагерь, однако номера 24 000, Андрея Монастырева, нигде не удалось обнаружить.

Люди в строю тесней прижались друг к другу, ожидая беды. Некоторые шептали:

— Он с ума сошел — бежать отсюда… И куда бежать в полосатой одежде?.. Может быть, он кинулся со скалы?..

Лагерфюрер крикнул:

— Кто работал с ним сегодня?

Младшие капо тотчас кинулись по рядам и вскоре вытащили вперед старика Шабалина.

Коверкая русские слова, обер-капо спросил его:

— Отвечай, старая собака, где есть тьвой номер двадцать четыре тысячи?

Умильно улыбаясь и разводя руками, старик ответил:

— Так ведь он, господа хорошие, все время был рядом со мной и после свистка шел рядом. А потом взял и, наверно, улетел к господу богу на небеси…

— Болван! — крикнул лагерфюрер и с силой ударил старика ногой в живот.

Шабалин упал, но, медленно поднявшись и потирая рукой живот, снова усмехнулся:

— Улетел на небеси…

Обер-капо сказал лагерфюреру:

— Этот старик вовсе из ума выжил. Мне и раньше докладывали, что он говорит путаные речи…

Лагерфюрер, тяжело шагая, покинул оппельплац. Капо, размахивая дубинками, стали загонять заключенных в бараки, не давая им перекинуться ни словом.

Шабалин действительно не заметил, как и когда исчез Андрей Монастырев.

После свистка заключенные устремились из тоннеля на открытую площадку скалы. И тогда Андрей, незаметно отделившись от толпы, спрятался за кучей мелкого камня. Сердце у него стучало и лихорадочные мысли путались.

«Неужели я конченый человек? — думал он. — Неужели я не способен даже бежать? Старик Шабалин смазал станок кислотой. А я что сделал? Ничего не сделал. Только три раза ранен был. Вот и все мое «геройство». Нет, бежать, бежать… Вернуться к своим… Взять винтовку и идти на врага, гнать его, освободить всех…»

Заключенные стали спускаться вниз по полотну узкоколейки. Вот уже умолкли буровые машины. Охрана потушила огни в тоннелях. Неторопливо прошли мимо полицейские. Монастырев, прижавшись к груде камней, старался не дышать.

Но вот теперь, кажется, все покинули скалу. Только лишь на фоне темного неба маячила фигура часового. Как каменная глыба, стоял он у полотна узкоколейки.

«Взять камень и ударить его изо всей силы, — думал Андрей. — Подкрадусь и ударю…»

Андрей стал ощупью искать камень поострей. Но что это? Фигура часового на фоне серого неба качнулась, еще раз качнулась и вдруг скрылась. Андрей приподнялся и увидел, как часовой медленно стал спускаться вниз и, пройдя шагов десять, прилег к гранитной стене, укрывшись от резкого ветра.

Монастырев в нерешительности оглянулся по сторонам. «Куда бежать? Как? Может быть, просто броситься в пропасть? Нет, надо поискать иного выхода…» Андрей, медленно и осторожно шагая, подошел к отвесному обрыву скалы. Снова обернулся, не зная, что ему делать. И тут вдруг рядом, под невысоким навесом, Андрей увидел две бухты каната. «А что, если по этому канату спуститься вниз? Ведь недавно поднимали же сюда бревна. Стало быть, это не так уж высоко? Нет, вероятно, высоко, потому что немцы сначала спустили на канате длинный стальной трос и уж только потом, подтянув трос, стали поднимать бревна. Но где же этот трос?» Его нигде не было видно.

Тогда Монастырев, торопливо привязав конец каната к стойке навеса, покатил тяжелую бухту к краю скалы. Осторожно заглянул вниз. Обрыв был крутой, почти отвесный. Внизу зияла глубокая, мрачная бездна. Из глубины поднимался какой-то глухой шум и тяжелые зловонные испарения.

Монастырев столкнул бухту каната с обрыва. Почти беззвучно она упала вниз.

Поплевав на руки, Андрей начал спускаться по канату.

Под тяжестью его тела руки напряженно вытянулись. Ноги свободно болтались в воздухе. «А вдруг не хватит сил?» — подумал он. Но тут вспомнилось напутствие Шабалина: «Не расслабляй себя заранее. И тогда непременно выдержишь».

Андрей стал отыскивать опору для ног. Нащупал болтающийся канат. Спускаться стало легче, но не надолго. Канат жег ладони. Руки дрожали, ноги то и дело срывались с каната, и тогда ветер с силой швырял Андрея на темную влажную скалу.

На мгновение показалось, что силы покидают его. Он закрыл глаза и приготовился к самому страшному. Но все же еще держался и сползал ниже. Вдруг ноги его внезапно нащупали какой-то твердый упор. Это был выступ скалы. Он оказался настолько большим, что здесь можно было даже присесть.

Андрей сидел долго, тяжело дыша. Где-то наверху раздался какой-то звон, но, может быть, это ему показалось. Поспешно схватив канат, Андрей снова стал спускаться.

Теперь спуск казался бесконечным. Но вот еще один уступ, где можно передохнуть. И снова вниз. Андрей медленно сползал, чувствуя невыносимую боль в ободранных ладонях.

Скала стала более отлогой. Уже можно было скользить по ней на животе, держась дрожащими руками за канат. Вдруг ноги Андрея ощутили, что каната больше нет, он кончился. Из последних сил Андрей сжал руками конец каната. Посмотрел вниз. Но там все еще нельзя было ничего разглядеть. Однако шум раздавался теперь совсем близко.

Мелькнула мысль: «Будь, что будет». И Андрей разжал руки…

Перевертываясь, словно куль, он стремительно покатился по обрыву, ударяясь обо что-то мягкое, холодное и скользкое. Вдруг он почувствовал, что падение прекратилось. Отвратительный запах ударил в лицо. «Это трупы», — подумал Монастырев. Вскочив на ноги, он бросился в сторону, навстречу нарастающему шуму. Нет сомнения, это шум реки или горного потока. Этот поток выведет его в долину.

Сердце затрепетало от радости. Спасен!

Оглядываясь по сторонам, Андрей Монастырев осторожно пошел вперед, навстречу горному потоку.

Свободен… Но свободен ли? Ведь впереди еще чужая земля и такие препятствия, которые необычайно трудно будет преодолеть.

Снова мелькнула мысль о Шабалине. Не расслабляй себя заранее, и тогда достигнешь того, к чему стремишься.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ларинен приехал на передовую линию.

Здесь на Масельгском участке внешне все оставалось таким же, как было и в прошлые дни. Однако наблюдательный фронтовик мог легко угадать значительную перемену. Эта перемена чувствовалась и в голосе бойцов, и в их походке, и в выражении лиц командиров. Эта перемена ощущалась и в настороженном поведении противника.

Когда Ларинен шел по траншеям, один из бойцов лукаво, почти весело спросил его:

— Скоро ли начнется, товарищ капитан?

— А что должно начаться? — строго переспросил Вейкко, но в душе усмехнулся, подумал: «И этот уже знает, что вскоре начнется».

Однако об этом не полагалось говорить, и Ларинен сказал бойцу:

— Началось наступление на Свири…

— Это мы уже слышали, товарищ капитан.

Снова в большой ротной землянке бойцы собрались послушать Ларинена.

Обрисовав положение на фронтах, Вейкко сказал, что лето 1944 года будет сокрушительным для врага, полный разгром которого уже начался. Он торжественно добавил:

— Придет время, и наш Петрозаводск будет освобожден из рук фашистских захватчиков.

Младший сержант Кябелев, вздохнув, сказал:

— Уж скорей бы освободили, товарищ капитан. Истосковались мы по нашему городу.

— А ты разве из Петрозаводска? — спросил Ларинен.

— Именно из Петрозаводска я! — ответил Кябелев. — Вернее, немного севернее Петрозаводска. Деревня Сулаж-гора…

— Сулаж-гора! — воскликнул Ларинен. — Ну как же, отлично знаю ее. Ох и красивая деревня!

— Сама на возвышенности, а вниз глянешь — весь город как на ладони, — сказал Кябелев.

— И чудный вид на залив Онежского озера! — добавил Вейкко.

Быть может, разговор об этой деревне еще продолжался бы, но тут пришел связной — Ларинена срочно вызывали в штаб батальона.

Бойцы переглянулись, когда капитан вышел. Один из них сказал Кябелеву:

— Наверно, сегодня начнется.

Вместо ответа Кябелев прикрикнул:

— Кто дневальный сегодня? Почему мусор не убрали у печи?

Никто не ответил ему, да и Кябелев не повторил уже больше своего вопроса. Бойцам не верилось, что в этих землянках придется провести еще одну ночь. Больше чем восемьсот военных ночей провели они в них. Не хватит ли в самом деле!

Ларинен, выйдя из землянки, столкнулся в траншеях с Василием Куколкиным. Капитану очень хотелось узнать, как поживает Дуся и почему сегодня ее нигде не видно, но он спросил только:

— Что отец твой?

— Сведений о нем больше не имею, — ответил Вася Куколкин.

Ларинен торопливо пошел дальше.

Вечером на Масельгском участке началось общее наступление.

Уже вторые сутки продвигались бойцы. Впереди шли разведчики, ощупывая местность и по временам настигая тыловое охранение противника.

Раннее утро. Над рекой стелился туман. Мокрые плащ-палатки неприятно шелестели, задевая за кусты. Нужно бы остановиться, чтоб вылить из сапог воду, было бы легче идти, но сержант Кябелев продолжал идти вперед от дерева к дереву. Разведчики молча следовали за ним.

Наконец Василий Куколкин негромко сказал Кябелеву:

— Нынче вода совсем какая-то не холодная. Нога почти что не чувствует ее…

— Разная бывает вода. Бывает и ледяная. — И, показав рукой на реку, к которой приближались разведчики, Кябелев задумчиво добавил: — Например, три года назад или около того переплывал я эту реку… Это — когда мы сюда двигались… Вот тогда, я вам скажу, вода была ледяная… Зуб на зуб не попадал, когда люди на берег выходили…

Один из разведчиков спросил Кябелева:

— Говорят, тебя за эту переправу наградили?

Не отвечая на вопрос, Кябелев поежился:

— Ух, какая вода была холодная…

Разведчики подошли совсем близко к реке. Осторожно прошли через мост и двинулись вперед по высотке, поросшей густым сосняком. За деревьями послышался какой-то шум. Разведчики остановились, потом тихо пошли дальше. Впереди увидели шоссе, по которому отступал противник. Катили вражеские самокатчики, шла пехота и тащились повозки, окутанные пылью.

— Удирают, сволочи, — сквозь зубы процедил Кябелев. — Из Петрозаводска удирают… — Обернувшись к радисту, Кябелев сказал: — Передайте в штаб — противник отступает по шоссе. Во главе колонны легкая часть. Укажите время и координаты…

Прячась за деревья, разведчики посматривали на шоссе.

— Эх, почесать бы им пятки! — тихо сказал Вася Куколкин.

— Нельзя ввязываться, — строго ответил Кябелев. — Подполковник не приказал… А вообще говоря, не плохо было бы, а? Как вы, братцы, думаете?

Куколкин сказал:

— Товарищ сержант, нельзя же допустить, чтоб они так открыто, не таясь, двигались по шоссе перед нами. Ведь мы…

Василий Куколкин не договорил — шагах в двадцати показался боковой дозор противника.

Раздался выстрел, затем наступила продолжительная тишина.

— По фашистам огонь! — крикнул звонко Кябелев.

И тут неистово затрещали автоматы. Задрожали сосенки, качая ветвями. Свист пуль и грохот гранат всколыхнули воздух. Финны перебежками стали отступать к шоссе.

Василий Куколкин искусно накрывал их огнем ручного пулемета. Но вдруг пулемет замолчал, Василий упал лицом в мох. Кябелев бросился к нему, склонился над ним, потом сел рядом и положил его голову себе на колени.

Василий открыл глаза и, узнав Кябелева, тихо проговорил:

— Скажите… отцу… сестре… за Карелию я… за Родину…

— Васька, Васька, — забормотал Кябелев, тряся его за плечи. Потом, строго поглядев на радиста, спросил его дрогнувшим голосом: — Что ответили тебе в штабе?

— Ответили — донесение принято, — тихо промолвил радист.

Кябелев, осторожно положив неподвижную голову Василия на землю, вскочил на ноги, и, задыхаясь, сказал:

— Принято? Ну, так они не уйдут теперь с этого шоссе!

Кябелев тяжко и длинно выругался.

Вейкко Ларинен лежал на траве и писал письмо сержанту Петру Васильевичу Куколкину:

Дальше этих слов Вейкко никак не мог продолжить письмо. Никак не мог написать старому человеку, что сын его погиб в бою. Две недели назад Ларинен начал писать это письмо. Каждый день брался за него, чтоб закончить, и нет, карандаш не выводил на бумаге то, что требовалось сказать. Да, недаром Куколкин-старший не любил писать и получать письма.

И на этот раз Вейкко отложил свое письмо на завтра. Закрыв блокнот, он задумался.

К Ларинену торопливо подошел Кябелев.

— А я вас ищу, товарищ капитан. Через десять минут двигаемся дальше. Машины уже поданы. — Увидев блокнот в руке капитана, Кябелев вопросительно добавил: — Все еще то письмо пишете? Не закончили?

— Не закончил еще, — ответил Ларинен и пошел к дороге, где бойцы собирались сесть по машинам.

У одной из машин Вейкко неожиданно увидел Дусю Куколкину. Вот уже третью неделю он не встречался с ней и теперь, увидев, подошел, почти подбежал к девушке и, сжав ее руку, сказал:

— Дуся, где же вы были? Я так хотел поговорить с вами о вашем брате, отце…

— Васи-то нету!.. — тихо и скорбно сказала девушка.

— Война, Дуся.

— Я теперь в другой роте, — сказала Дуся. — И там я уже не санинструктор, товарищ капитан, а снайпер. Да, снайпер. У меня даже есть порядочный счет…

— Вот как? Уже счет есть…

Вейкко держал ее маленькую руку в своей руке. И девушка тихо сказала:

— Совсем не ждала встретить вас здесь.

— И я совсем не ждал, Дуся! Но вот видите, как в жизни случается…

— А ведь я даже не знаю вашего имени, — тихо проговорила Дуся.

— Меня зовут Вейкко, — ответил капитан. — Вейкко Ларинен. Вы, наверно, не слышали такого имени? Это карельское имя.

— Вейкко? — переспросила Дуся. — А если перевести это на русский?

— По-русски это обозначает братик, браточек. Это ласкательное слово по-карельски.

— Браточек, — сказала Дуся, глаза ее наполнились слезами. — Да, вот был у меня браточек Вася… — Минуту помолчав, Дуся торопливо сказала: — Отцу ничего не пишите про Василия. Он не любит писем.

— Да, я знаю это, — ответил Вейкко.

Бойцы стали размещаться по машинам. Дуся легко взобралась на трехтонку и, поправляя свои светлые волосы, которые выбивались из-под шапки, сказала:

— Ну, прощайте, Вейкко…

— Не прощайте, а до свиданья, Дуся, — поправил Ларинен.

Ему очень хотелось сесть рядом с девушкой и поговорить с ней, но тут шофер, распахнув дверцу кабины, предложил Ларинену:

— Сюда садитесь, товарищ капитан. В лучшем виде довезем вас до штаба.

Ларинен сел рядом с шофером. Колонна тронулась.

Шофер то и дело пытался завязать разговор, но Ларинен отвечал хмуро и односложно, почему-то сердясь на болтливого водителя.

Шофер спросил:

— Неужели противнику все-таки удалось оторваться от нашего полка? Хорошо бы догнать его и, как говорится, на плечах противника…

Вейкко перебил шофера:

— Догоним…

Машина подъехала к деревне, где был расположен штаб армии.

Выйдя из кабины, Ларинен сказал Дусе:

— Итак, не прощайте, а до свиданья.

Машина тронулась. Девушка дружески кивнула ему. Он молча глядел вслед уходящей машине.

Прошли еще недели, и война с Финляндией была закончена.

В то утро, когда на Карельском фронте отгремел последний выстрел, капитан Вейкко Ларинен решил навестить своего старого друга сержанта Куколкина.

Машина быстро довезла капитана до местности, где в траншеях еще размещался полк, в котором Куколкин, теперь уже старшина, по-прежнему занимал должность командира взвода разведки.

Куколкин еще издали увидел Вейкко Ларинена.

— Вейкко! Ты ли это? — закричал он и бросился к нему, позабыв, что он старшина, а Ларинен офицер.

Друзья обнялись, поцеловались.

В первые минуты они не находили нужных слов. Наконец оба враз заговорили:

— Ну как ты?.. Что… Вот видишь… увиделись…

Потом Куколкин сказал:

— Кончилась война с Финляндией…

— Вот с этим известием я и приехал к тебе, — ответил Вейкко. — Хотел порадовать… Ведь победа!

— Да, конечно. Но дорогая победа для многих и для меня…

Снова Ларинен не нашел нужных слов. Но, быть может, слова утешения и не нужны были сейчас.

Попив чаю, друзья собрались в путь. Вейкко Ларинен повез Куколкина к себе, в штаб армии.

Когда их машина мчалась вдоль желтеющего поля, Куколкин сказал:

— Если даже одна рота в боевых порядках пройдет по такому полю, то и убирать будет нечего… Помню, в первый год войны вступили мы на такое поле. Ячмень только что колоситься начал. Гляжу, бойцы у меня приуныли, мнутся, озираются. Выступают, как балерины, поджимая под себя ноги. Вижу, не хватает у них решимости топтать зерно. Но потом пошли, приминая все…

— А когда артиллерия и танки идут через такое поле!

Увидев одиноко торчавшие трубы, Куколкин снова заговорил:

— Очень легко разрушить каменный дом! Для этого требуется лишь одно слово команды — «огонь!». А вот попробуй построить каменный дом! Вот я на днях, Вейкко, побывал в Петрозаводске…

— Ну, что там, как?

— Ивняк и крапива растут на тех местах, где были большие дома. Но сейчас там воскресники проводят. Девушки все больше работают. Из мусора выкапывают кирпичи и аккуратненько складывают их, чтоб потом новые дома строить…

Уже когда подъезжали к штабу, Ларинен сказал, почему-то смущенно улыбаясь:

— А ведь я, Петр Васильевич, познакомился с твоей дочкой.

— Ну как она?

— Была санинструктором, а теперь снайпер…

— Знаю, молодец она у меня!

— Удивительная девушка…

— Да, она хорошая. И Вася был хороший…

Друзья замолчали. И, только выходя из машины и думая о чем-то своем, Куколкин тихо проговорил:

— Ну, теперь я до Берлина дойду…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

За дверью землянки было совсем темно. На нарах сладко похрапывал сержант Карху, вытянувшись во весь свой богатырский рост.

Матвееву не спалось. Поворочавшись на нарах, он встал, походил по землянке. Потом сел за стол и, вырвав из блокнота листок, стал торопливо писать:

Матвеев задумался. Ему припомнились вдруг запах лекарств, размеренный ход часов на столе и удары ветра о брезент палатки. Припомнился дождь, под которым они шли к дороге, и те минуты, когда они стояли у машины, готовые расстаться, быть может, навсегда.

Он встал из-за стола и, порывшись в своей полевой сумке, вытащил связку писем Ирины. Да, немало накопилось этих дорогих ему листочков за пятнадцать месяцев разлуки. В этой связке — все: знакомство, дружба и, вероятно, любовь. Нет, он ни минуты не сомневается, что любит ее. Но любит ли она его? Ведь ни слова она не написала ему об этом. Да, она писала, что он ей дорог, что она постоянно думает о нем, беспокоится и даже страдает, если долго нет его писем, но… Но о любви ни слова…

Матвеев стал перебирать письма, перелистывать, странички, принялся вновь читать эти почти до боли знакомые строчки.

Вот первое ее письмо. Первые строчки в ответ на его обширное послание после разлуки:

Вот еще письмо. Кажется, третье:

Но вот еще письмо. Это, должно быть, по счету двенадцатое:

Перебрав пачку, Матвеев отыскал последнее письмо Ирины. Какой неровный почерк в этом письмеце и как коротко она пишет:

Матвеев, задумчиво сложив письма, бережно спрятал их в полевую сумку. Вдруг совсем близко разорвался снаряд. Огонь в коптилке затрепетал, готовый погаснуть. Землянка зашаталась, и песок посыпался с потолка и за досками стен.

Сержант Карху, поднявшись на нарах, сказал, зевая:

— Разбудили-таки, черти. Не дают поспать.

Матвеев поспешил к двери, чтоб узнать, где разорвался снаряд. Но тут распахнулась дверь, и в землянку ввели Бондарева. Капитан Зайков и военфельдшер Анечка Фролова бережно поддерживали его под руки. Он, видимо, был тяжело ранен. Кровь обильно струилась по разорванному голенищу сапога. Лицо у него было бледно и губы плотно сжаты. Однако, превозмогая боль, он спокойно сказал:

— Не вовремя, черти, ранили.

Анечка, быстро разрезав голенище, начала перевязывать рану. По ее сосредоточенному лицу было видно, что рана нехороша. Кровь трудно было унять, пришлось перевязать покрепче. На минуту Бондарев не сдержался, крикнул:

— Анечка, да что ты там!.. Полегче…

Всегда веселая, смеющаяся Анечка, любимица всего батальона, сейчас едва сдерживала слезы.

— Так ведь нельзя же иначе, Павлик, — чуть не плакала она. — Потерпи самую малую минуточку.

Но Бондарев уже овладел собой:

— Ничего, ничего, Анечка. Делай как полагается… Разрешите закурить, товарищ капитан?

Зайков открыл свой портсигар. Карху стал по телефону вызывать санитаров. Матвеев, прислушиваясь к грохоту разрывов, сказал с недоумением:

— Что это они сегодня не вовремя?.. Товарищ капитан, обождите выходить, снаряды близко падают.

Но вот артогонь как будто совсем утих. Бондарева положили на носилки, и Анечка, заботливо укрыв его шинелью, пошла рядом. Все вышли из землянки. Опять послышался вой снаряда и оглушительный разрыв. С омерзительным визгом заскрежетали над головой осколки. Вдруг Анечка упала. Зайков и Матвеев склонились над ней. Лицо ее было испачкано кровью. Она пыталась улыбнуться и силилась что-то сказать, однако губы ее, перекошенные болью, дрожали.

— Что с ней? — крикнул Бондарев, приподнимаясь на носилках.

— Ничего, Павлик, — прошептала она едва слышно, — ранило немного.

Зайков поднял Аню на руки, отнес в землянку. Матвеев поспешил за ними. Забинтовав голову Ани, Зайков сказал Матвееву:

— Доставите раненых в медсанбат!

Матвеев с удивлением посмотрел на капитана. Для такого поручения обычно не назначался офицер. Капитан счел нужным дать пояснение:

— Во-первых, речь тут идет о Бондареве и об Анечке. Хотелось бы позаботиться о них. А во-вторых, вы должны привезти оттуда человека на место Ани. Я ни часу не могу оставить моих бойцов без медицинской помощи!

Была уже глубокая ночь, когда Матвеев и раненые прибыли в деревню, где стоял медсанбат. Передав раненых дежурной сестре, Матвеев поспешил к командиру медсанбата. Тот сказал:

— Да, да, мне уже звонил ваш капитан. Весьма настойчиво требовал, чтоб ему сегодня же дали медсестру. Хорошо, мы дадим, но в таком случае попрошу вас немного обождать. Сейчас я прикажу разбудить ее.

Матвеев медленно направился к своей машине. Немного постоял. Поговорил с шофером. Потом поднялся в порожний кузов машины и закурил, прислонившись спиной к кабинке.

Кругом была удивительная тишина. Казалось, такой тишины не бывало в деревне даже в мирное время. Над головой Матвеева опрокинулся темный свод неба, усыпанный звездами. Иные миры сверкают там в непостижимой дали… Мысли Матвеева снова вернулись к воспоминаниям…

Ирина… Как много она значит для Матвеева. Как грустно было бы сейчас без ее милых писем, без ласковых и заботливых слов.

«Однако что же не идет эта медсестра?» Матвеев приподнялся в кузове и стал всматриваться в темноту. Где-то послышались шаги. К машине подошел санитар и положил в кузов чемодан. Матвеев спросил санитара:

— Ну что ж она не торопится?

— Идет.

Снова послышались шаги, и на дно кузова упала большая сумка, брошенная из темноты. Потом чьи-то руки уцепились за борт машины и чья-то нога стала нащупывать колесо. Матвеев подошел к борту и схватил эти руки, чтоб помочь сесть. Одним рывком он втащил своего попутчика в машину.

— Спасибо, — услышал он вдруг знакомый голос.

— Ирина! — крикнул он.

Но тут машина резко рванулась вперед, и они, вскинув руки, невольно обнялись.

— Ирина! — повторил Матвеев, вглядываясь в ее лицо.

— Николай! — тихо промолвила Ирина, целуя его.

Наконец Матвеев спросил ее:

— Значит, ты ко мне ехала?

— Нет, нет, — ответила она. — Я и не знала, что ты здесь. Вероятно, в нашей дивизии большие потери — нас, нескольких медсестер, позавчера направили сюда… — И, немного помолчав, она добавила: — Но ведь меня послали временно. Командир медсанбата сказал, что ваша медсестра ранена легко и он через две недели отзовет меня.

— Там увидим, — сказал Матвеев и, восторженно вглядываясь в лицо Ирины, добавил: — Какое счастье, что ты со мной!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Низкий, темный барак, стоявший в стороне от других бараков, заключенные называли «лазаретом» Тамары Николаевны.

Сыпной тиф удалось ликвидировать, и теперь в «лазарете» лежали лишь тяжелобольные или получившие ушибы и увечья на работе. Все больные лежали тихо, не стонали и почти не разговаривали. Они безмолвно глядели в потолок, лежа на голых досках нар. Умирали больные так же тихо, не жалуясь.

Вот уже вторую неделю среди них находился старик Шабалин. Во время взрыва в тоннеле его поранило осколком камня. Рана уже затянулась, но потеря крови была велика, и теперь старик умирал, изнуренный голодом и побоями, которые так часто обрушивались на него.

Он готовился к смерти, как и все здесь, тихо, стараясь поменьше затруднить этим других. Но сегодня старик неожиданно заговорил. Вернее, он бормотал, не стараясь, чтоб его слушали.

— Да, укатали сивку крутые горки. Не думал я, что буду когда-нибудь в таком слабом состоянии. Нехорошо умираю. Беспомощно кончаю жизнь. Не так задумывал я расставаться с миром. Хотел полным счетом рассчитаться со злодеями. Взамен этого только однажды смазал им станок кислотой…

— Все-таки смазал кислотой? — заинтересовался сосед.

— Смазал однажды. Но разве этого достаточно за все их злодейства? И вот, умирая, сожалею теперь, что не сделал больше…

Сосед ничего не ответил, а старик, помолчав, снова забормотал:

— И еще об одном сожалею… Сына своего Григория не видел более трех лет… Хоть бы одним глазком взглянуть на него… Но это уже невозможно… Так и околею, не повидав его… И об этом жалею больше всего…

— А ты переписывался с ним?

— Получил одно письмецо в сорок первом году двадцать седьмого августа. Писал — представлен к двум наградам. Но больше от него ничего не имел. И решительно не знаю, что с ним.

— Так ты бы написал в его полк.

— Писал. Ответили — ранен и отбыл в госпиталь.

— И оттуда он тебе не писал?

— Наверно, писал. Да в наших местах сражения начались. Я уехал к родственникам жены, но и оттуда пришлось уйти. Не знаю, где он и что с ним. Быть может, погиб на фронте…

Шабалин долго молчал. Потом с грустью сказал:

— Хотя бы дождаться прихода своих!

— Если б тебе хорошую еду, ты бы в день поднялся, — проговорил сосед. — И духом бы не пал.

— Духом-то я не пал, — забормотал Шабалин. — Это я что-то так, капризничать начал. Это у меня бывает временами. Пройдет…

Собеседники замолчали. В «лазарет» Тамары Николаевны зашел лагерфюрер, или, как здесь его называли, «главный врач». Он нередко посещал «лазарет» в сопровождении своего адъютанта. И всякий раз, приходя, «осматривал» больных, чтоб поскорей выгнать их на работу. Он часто говорил Тороповой:

— Не вздумайте держать тут лентяев. Для них у меня единственный путь — со скалы в пропасть. Это наиболее гуманный способ лечения. И не только в дни войны, но и в мирное время я бы с ними одинаково поступал.

Сегодня, явившись в «лазарет», лагерфюрер, подойдя ближе к Шабалину, сказал Тороповой:

— Этому хватит лежать. Для простого русского мужика достаточный срок, чтоб поправиться. Пусть он завтра выйдет на работу.

Тамара Николаевна возразила:

— У него нет сил подняться. Он не сможет работать.

— Тем хуже для него, если он не может больше работать. У нас не санаторий.

Лагерфюрер ушел. Лида подошла к матери. За это время Лида похудела, вытянулась и стала очень похожа на мать. Ей шел уже шестнадцатый год.

Тамара Николаевна сказала дочери:

— Есть только одно средство вернуть к жизни старика: сделать ему переливание крови. Но где взять кровь?

Быстро оглядев свой «лазарет», она добавила:

— Нет, это невозможно. А моя кровь не годится для него, не та группа.

— А моя? — с живостью спросила Лида. — Мама, я прошу тебя…

Мать молча поцеловала бледное, почти бескровное лицо Лиды. Но Лида торопливо заговорила:

— Мамочка, я же теперь немного смыслю в медицине. Я же знаю — кровь очень быстро восстанавливается. Для меня это не будет опасно. Я очень, очень прошу тебя…

Мать ответила, немного подумав:

— Пожалуй, сто граммов крови будет ему достаточно. Ты увидишь, какая удивительная перемена с ним произойдет…

Неожиданно в барак вошел полицай. Это был молодой парень из русских военнопленных, Митя Кедров.

Когда немцы начали вербовать заключенных в полицейскую команду, Тамара Николаевна сама предложила Мите записаться в эту команду. «Полицейским? Служить немцам?» — с ужасом спросил Митя. — «Да, — твердо сказала Тамара. — Это надо для спасения наших людей, для борьбы с фашистами».

Войдя в барак, Митя, озираясь, подошел к Тамаре Николаевне и, вытащив из кармана бутылку, сказал негромко:

— Вот достал то, что обещал. Чистый спирт.

— Как вам удалось, Митя?

— Нынче у них в бараке пьяным-пьяно. Празднуют день рождения одного своего. До того пьяны, что на стульях не сидят, падают. Совершенно свободно взял у них эту бутылку. Отнесу, думаю, Тамаре Николаевне для ее «лазарета».

— Спасибо, Митюша. Но сейчас нам главное, что нужно, это продукты. У меня умирают люди без достаточного питания. Если можно, раздобудьте чего-нибудь.

— Продукты у меня отложены для вас, — ответил Митя. — Как обычно, найдете их возле помойки. И такие нынче продукты отложены, что удивитесь, — сыр, колбаса, сахар и большие куски сала, не менее двух кило. У пьяных нетрудно было взять.

— Золотой вы человек, Митюша. Если б не вы, у меня давно бы погибли люди. Спасибо вам.

— Так разве можно иначе? — взволнованно сказал Митя. — Я же советский человек.

Вот уже полгода Митя старательно выполнял задания Тамары Николаевны. Но полного утешения это не приносило. Ведь он — «полицай»! Можно ли перенести такой позор? Беседуя с Тамарой Николаевной, Митя всякий раз переводил разговор на это.

Тамара Николаевна повторяла:

— Говорю вам, Митюша, вы огромную пользу принесли нам. Вы с опасностью для себя делаете то, что не каждый сделает. Считайте, что вы выполняете боевое задание.

— А вот на сердце неспокойно у меня, — пожаловался Митя. — В другой раз еле владею собой, когда среди них нахожусь.

— Вот вы и решите в своем сердце, что когда-нибудь рассчитаетесь с ними. Это успокоит вас.

— Рассчитаюсь, Тамара Николаевна, — тихо ответил Митя. — Полностью рассчитаюсь сегодня же…

Митя вышел из барака. Тамара Николаевна взяла ведро с мусором и пошла на помойку, чтоб забрать оттуда продукты, оставленные Митей. На дворе было уже темно. И часовой вряд ли заинтересуется, что понесет в ведре Тамара Николаевна, возвращаясь с помойки.

В стороне от бараков, в которых помещались заключенные, стоял крытый черепицей небольшой барак лагерных полицейских.

Сейчас окна его ярко светились. Из приоткрытых дверей вырывались пьяные голоса. Там шел полный разгул по случаю дня рождения начальника полицейских, который прожил на свете пятьдесят лет и, судя по его речи, предполагал прожить еще не менее этого. Стоя с бутылкой вина в руке и пошатываясь, виновник торжества лающим голосом произносил речь, из которой можно было понять, что ни пуля, ни русский штык никогда не коснутся его.

Однако собутыльники не слушали этой болтовни. Кто-то из них вдруг запел, и тотчас пьяные голоса нестройно подхватили песню.

Митя подошел к бараку. Потоптался у двери. Часовой подмигнул ему, похваставшись, что друзья не забывают и его, — два стаканчика он уже осушил, не отказался бы и от третьего. Митя зашел в кладовку барака и, наполнив стакан вином, вынес его часовому. Потом Митя вернулся в кладовку.

Спокойным движением Митя опрокинул на пол большой бидон с керосином и, выходя из кладовки, бросил в керосин горящую спичку. Закрыл дверь и так же спокойно, не торопясь, вышел из барака.

Огонь быстро охватил барак. Рыжие языки пламени с воем вырывались из-под крыши. Сухое строение загорелось, как костер.

Полицейские, разбивая стекла, прыгали в окна. Но наиболее пьяные беспомощно метались по бараку, ругались и падали, натыкаясь друг на друга.

На дворе среди полицейских появился вдруг Митя с ведром воды. Он больше всех суетился, крича:

— Камрады, пожар! Спасайте камрадов, которые внутри остались!

Подбежав к окну, он плеснул в горящий барак немного воды и вновь закричал:

— Спасайтесь, камрады!

Полицейские поощряли Митю криками и советами:

— Давай еще воды!.. Беги в помещение и вытаскивай оттуда наших… Скорей, ведь там остался начальник команды…

Митя кинулся в барак. Клубы дыма охватили его. Сквозь дым он вдруг увидел пьяное и ненавистное лицо начальника полицейской команды. Пошатываясь и задыхаясь, начальник ощупью шел к выходу. Митя двумя руками с силой отпихнул начальника назад. Тот упал и остался лежать на полу без движения. Кто-то дико закричал за спиной Мити:

— О-о! Так ты…

И один из полицейских, выхватив пистолет, в упор выстрелил в Митю.

Вскоре к горящему бараку подошел лагерфюрер. Полицейские, протрезвев, жались друг к другу, страшась глядеть на разгневанное начальство. Не в их интересах было говорить, что произошел поджог, поэтому они сказали лагерфюреру, что пожар возник по неосторожности русского полицейского Кедрова, который и погиб в огне, как жертва своей халатности и беспечности.

Торопова вернулась в свой «лазарет» с полным ведром продуктов. Никогда еще не приходилось ей получать от Мити такого количества драгоценной пищи.

Накормив больных, она сделала переливание крови Шабалину. Лида, готовясь к этому, торопливо говорила, как бы утешая свою мать:

— Нет, мамочка, ты не думай, мне ничуть не страшно. Ничуть…

Старик Шабалин был совсем плох и безучастно относился ко всему. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, по временам бормоча:

— Сыночка бы мне увидеть… Гришу…

Но вот переливание крови было закончено — Шабалину ввели полстакана крови. Старик продолжал лежать не двигаясь. Он, кажется, заснул.

Мать уложила Лиду на нары и заботливо укрыла ее своим пальто. Легла рядом с ней, обняв ее.

На дворе поднялся ветер. Он жалобно гудел в трубе и стучал в стену куском разбитого ставня.

Лида не могла уснуть. Она вдруг спросила мать:

— Мамочка, как ты думаешь — папа наш жив?

— Он с заводом на Урал уехал. Успокойся, девочка…

— Но ведь он хотел на фронт пойти. Помнишь, как он говорил? Наверно, он на войне сейчас.

— Не знаю, девочка, ничего не знаю… Спи…

Неожиданно в окнах барака блеснул свет. Вот он засверкал ярче и ярче. Вероятно, где-то пожар. Больные зашевелились на нарах. Тамара, выбежав из барака, вернулась растерянная. Тихо сказала:

— Полицейский барак горит. — И, склонившись к Лиде, добавила: — Неужели это Митюшка сделал?

Больные, ковыляя, подошли к окнам. Но из окон «лазарета» не было видно барака. Виднелось лишь яркое зарево, и доносились крики, вопли и треск горящего сухого дерева.

Шабалин поднялся с нар. Неуверенно шагая, он подошел к окну и забормотал:

— Вот… началось возмездие… Теперь недолго ждать… Теперь уже скоро придут наши…

В окнах барака стало темнеть. Зарево исчезло. Черный дым поднимался к небу. Пожар, видимо, утих.

Больные снова улеглись на нары. Тамара, еще крепче прижав к себе Лиду, молчала. Лида сказала матери:

— Но ведь, может быть, это и не Митя поджег? А если Митя, то никто, может быть, и не узнает, что это сделал он. Тогда они ничего с ним не сделают…

— Не знаю, ничего не знаю…

— А почему ты плачешь?

На темных нарах неспокойно ворочался Шабалин. Во сне или наяву он шептал:

— Все получится как следует быть…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Капитан Ларинен получил назначение в дивизию, которая сейчас находилась в Восточной Пруссии.

Дорогой Вейкко с любопытством поглядывал по сторонам.

За рекой показался какой-то незнакомый город.

— А где же граница? — спросил Вейкко.

Шофер, улыбаясь, сказал:

— Граница будет в Берлине.

Ларинен усмехнулся:

— Да нет, я имею в виду бывшую границу с Восточной Пруссией.

— Да вот бывшая граница. — Шофер показал рукой на реку, которая осталась уже позади.

На берегу желтела доска, прибитая к столбу. На доске было написано по-русски: Германия.

Подъехали к городу. Какие странные дома. Узкие высокие окна. Крутые крыши с острыми куполами. Узкие улочки. Как все это не похоже на Карелию и на Россию.

В городе не было ни одного уцелевшего окна. На месте сорванных вывесок колыхались кумачовые плакаты: «Здесь начинается логово фашистского зверя», «Если враг не сдается, его уничтожают».

Шофер, обернувшись к Ларинену, спросил его:

— Ну, нравится вам, товарищ капитан?

— То, что мы вошли в Пруссию, мне нравится, — ответил Ларинен.

— Да уж городок, — избави нас от лукавого! — засмеялся шофер. — Сейчас проскочим его, а там повеселей будет — поля, сады… Ох и соскучился же я по своим рязанским полям! Одно хорошо — конец войны уже виден…

Ларинену наскучило ехать. Наскучили эти небольшие поля и сады. Нетерпеливо поглядывая в окно, он наконец спросил:

— Ну, где же штаб дивизии?

— Подъезжаем, — ответил шофер, показывая на небольшой кирпичный домик за оградой.

Из ворот вышел высокий офицер, старший лейтенант. «Какая знакомая фигура. Неужели это Матвеев? Да, это, несомненно, он!»

— Матвеев! — крикнул Вейкко.

Офицер обернулся и, узнав Ларинена, бросился к нему. Посыпались вопросы:

— Ну, как ты? Что? Откуда?

— Да вот получил новое назначение, — ответил Ларинен. — В эту дивизию. Ведь я теперь по политчасти.

— Уже не к нам ли назначают тебя — в саперный батальон? Вот было бы здорово!

— Вероятно, к вам, — улыбаясь, ответил Вейкко. — Сказали мне, что в саперную часть.

— Ну, значит, к нам! Я подожду тебя, вместе поедем…

Через полчаса Ларинен и Матвеев уже ехали в машине в саперный батальон, куда Вейкко назначен был заместителем командира по политчасти, на место переведенного в полк капитана.

Матвеев не переставал удивляться.

— Черт возьми! — шумно восклицал он. — Видно, не так уж велик мир, если мы с тобой встретились.

Друзья стали вспоминать своих фронтовых товарищей. Вейкко рассказал о сержанте Куколкине, об его погибшем сыне и дочери Дусе.

Потом Вейкко спросил:

— Ну, а кого ты видел из наших старых друзей?

Матвеев, подумав, ответил:

— Из старых карельских товарищей видел я только одного Андрюшу Монастырева.

Матвеев вспомнил вдруг свою встречу с Тамарой Николаевной в горящем Сердогольске. Он взволнованно посмотрел на Вейкко, собираясь рассказать ему об этом. Но Вейкко спросил:

— Ну, а что Андрей Монастырев? Где он?

— Он опять был ранен. А потом, как мне говорили товарищи, пропал без вести.

— Жалко его…

Матвеев тихо сказал:

— Вейкко, а ты знаешь, кого я встретил, когда был на курсах младших лейтенантов в Сердогольске?

— Ты разве был в Сердогольске? — спокойно спросил Ларинен.

— Да, — Ответил Матвеев. — И там, понимаешь, совершенно случайно встретил твою знакомую Тамару Николаевну, о которой ты мне рассказывал…

— Я разве рассказывал тебе о ней?

— А помнишь, в Карелии… перед боем? Ты начал тогда говорить о ней…

— Так, значит, ты ее встретил в Сердогольске?

— Я познакомился с ней совершенно случайно, — повторил Матвеев. — Однако я должен тебе сказать, Вейкко, встреча эта была тяжелой…

Ларинен медленно поднял голову и посмотрел на Матвеева. Тот продолжал торопливо рассказывать:

— Город в огне… А она со своей дочкой Лидой…

Вейкко перебил Матвеева:

— А муж ее, Валентин Петрович?

— Так, значит, ты ничего не знаешь? — воскликнул Матвеев.

— Я думал, они на Урале, — ответил Ларинен. — Что с ней? Говори.

И Николай рассказал Вейкко о своей встрече с Тамарой Николаевной и Лидой.

— Ты понимаешь, я никак не смог помочь ей. Танки прорвались к городу с юга. Мы, курсанты, еле вышли из окружения…

Вейкко поник головой. Молчал, не задавая никаких вопросов. Желая хоть чем-нибудь утешить товарища, Матвеев сказал:

— Но, может быть, ей и удалось уйти. Ведь я видел ее вечером, а город был захвачен часа в два ночи…

Ларинен угрюмо молчал. Примолк и Матвеев, искоса поглядывая на Вейкко.

Так молча они доехали до штаба батальона.

Ларинен не успел отдохнуть с дороги, как Зайков срочно вызвал его и Матвеева к себе. Оказывается, батальон получил приказ тотчас приступить к постройке новых оборонительных укреплений.

Вооружившись лопатами, топорами и пилами, саперный батальон двинулся в путь.

Укрепления надо было соорудить на опушке леса. Но когда саперы под обстрелом вражеской артиллерии добрались до оврага, выяснилось, что лесок этот занят противником, вернее, какое-то подразделение прорвалось туда.

Майор Зайков стал изучать карту. Офицеры тоже склонились над картой.

Вейкко Ларинен сказал майору:

— Можно выбить этих немцев из леса, если их не так много.

Майор, усмехнувшись, ответил:

— Это вам не Карельский фронт, где все «можно».

И, ничего больше не прибавив, пошел искать телефон, чтоб связаться со штабом дивизии.

Ларинен нахмурился.

— Он хороший человек, поверь мне, — сказал Матвеев. — Немного желчный, иногда кричит, иронизирует, но для него батальон — это его дом, семья. Ты убедишься когда-нибудь.

Слова Матвеева не рассеяли того холодка, который закрался в сердце Ларинена по отношению к майору Зайкову.

Вскоре Зайков вернулся. Подойдя к офицерам, он сказал:

— Велено отставить постройку оборонительных сооружений до вечера. Иной раз и вечер мудренее утра.

Матвеев шепнул Ларинену:

— Ну, значит, будет крепкое дело. Это уж поверь мне.

Вечером батальон получил срочный приказ — оборудовать на правом фланге запасный дзот и послать одну роту на разведку боем, причем было указано, что танки поддержат эту роту.

Майор Зайков поручил Матвееву руководить разведкой, а на оборудование дзота назначил старшим Бондарева.

Однако перед самой отправкой саперов на эту работу выяснилось, что сержант Бондарев куда-то исчез из батальона.

— Как так исчез? — переспросил Ларинен, когда ему доложили, что Бондарева нигде нет.

— Исчез куда-то, оставил вместо себя заместителя.

— Придется послать донесение в штаб дивизии, — строго сказал Ларинен Матвееву. — Это не шутка — исчез!

— Зайков запретит тебе писать в штаб дивизии, — ответил Матвеев.

— То есть как это запретит? — удивился Ларинен. — Где твой Зайков?

— В землянке у себя.

Матвеев впервые видел Ларинена в таком состоянии. Ничего более не сказав, Вейкко торопливо направился к Зайкову. Но по дороге Ларинен немного утих и уже спокойно подумал: «Если не договорюсь сейчас с майором, значит, не сработаюсь с ним. Тогда никакой пользы от моего пребывания в батальоне не будет».

Войдя в землянку, Ларинен спокойно, но хмуро доложил:

— Товарищ майор, в батальоне не оказалось сержанта Бондарева. Он куда-то ушел.

— Дальше что? — сухо спросил Зайков.

— Сержант Бондарев исчез перед самым выходом саперов на оборудование дзота.

— Дальше? — снова спросил Зайков.

— Считаю необходимым составить донесение в дивизию по этому поводу.

— А вы знаете, кто такой Бондарев? — почти с угрозой спросил Зайков.

— Он прежде всего сержант. Стало быть, командир, который должен подавать пример другим бойцам…

— Вот что, капитан, — прервал его Зайков. — Раньше я сам относился к нему скептически, но потом понял, что это за человек. Уверяю вас, если он исчез, — значит, это необходимо для выполнения порученного ему дела.

— Мне странно слышать это, — начал Ларинен. — Ведь он получил приказ и, значит…

— Вы мне Бондарева не трогайте! — крикнул Зайков.

— Но ведь если он…

— Ни слова больше, капитан! Точка! — резку оборвал Ларинена майор.

— Я послан сюда политотделом, — произнес Ларинен. — Я так же, как и вы, отвечаю за батальон. И если вы допускаете со стороны вашего сержанта нарушение Дисциплины и, быть может, дезертирство, то я с этим мириться не буду!

И, круто повернувшись, Ларинен вышел из землянки.

Мелькнула мысль: «Поеду в штаб дивизии, скажу, что… А что сказать?.. Фу, черт, никогда не попадал в такое положение…»

Мимо землянки шли танки, на которых Ларинен увидел солдат второй роты, назначенной на разведку боем. Ларинен побежал за танком и, ухватившись за стальную решетку вентилятора, забрался на танк.

Майор Зайков что-то кричал ему вслед, но Ларинен из-за грохота не услышал его слов.

Вейкко взглянул на соседний танк, на котором расположилось отделение Карху во главе с самим сержантом. Грузный Карху восседал на танке, словно он ехал на возу с бревнами. Автомат он держал в руке, как возчик кнут.

Ларинен улыбнулся и крикнул сержанту:

— Эй, Карху! До Берлина собрался?

Но Карху не услышал Ларинена. Десятки танков мчались вперед, грохоча и набирая скорость.

Вейкко Ларинен наклонился к одному из красноармейцев и прокричал ему на ухо:

— Где Матвеев?

Красноармеец крикнул:

— Да вот он позади нас!

Теперь и Матвеев заметил Вейкко и весело помахал ему фуражкой. Но тут же он сдвинул фуражку на затылок и открыл огонь из автомата.

Вражеская противотанковая пушка дважды ударила из-за кустов. Танк Матвеева подмял ее под себя, слегка подпрыгнув. Орудийный расчет кинулся в стороны. Немцы бежали, прикрывая почему-то головы руками. Некоторые падали в грязь, поднимались, бежали и снова падали.

Впереди показалась помещичья усадьба. Немецкий гарнизон, засевший в доме, не сразу открыл огонь. Соскочив с танков, бойцы стали подбираться к усадьбе. Матвеев приказал Карху:

— Обходи дом с другой стороны!

Карху, взяв с собой группу бойцов, пошел в обход.

Ларинен крикнул остальным:

— За мной! Гранаты!.. — и кинулся с бойцами к парадному входу.

Нижним этажом бойцы овладели быстро, но, когда хотели подняться на второй этаж, наткнулись на яростное сопротивление.

Немцы стреляли с верхней площадки лестницы и из окон второго этажа.

— Назад! — крикнул Ларинен. — К стене прижмись!

Взяв двух бойцов, он бросился с ними в сад и через окно первого этажа проник в комнаты, расположенные позади черной лестницы. Взглянув на верхнюю площадку лестницы, Ларинен увидел сержанта Бондарева.

Вейкко почему-то не удивило, что он увидел здесь Бондарева, но его поразила спокойная смелость сержанта. С гранатой в руке тот двигался по комнате, неслышно ступая. Лицо его светилось огнем безумной отваги и, пожалуй, азарта, как показалось Ларинену.

Кто-то крикнул, потом раздался взрыв гранаты Бондарева… Верхний этаж был очищен.

Нахмурившись, Ларинен подозвал Бондарева. На поясе у Бондарева висел трофейный револьвер и финский нож. За поясом — две ручные гранаты. А сам сержант был так аккуратно подтянут и так франтовато одет, что его легко можно было принять за отпускника, едущего на побывку домой.

Ларинен сухо спросил сержанта:

— Ну, а что вы сами думаете о вашем сегодняшнем поступке, товарищ сержант? Ведь если все в армии станут делать то, что им нравится, — разве мы сможем побеждать?

Бондарев, покусывая губы, ответил:

— Товарищ капитан, я имел разрешение командира батальона.

— Разрешение комбата?

— Так точно, его разрешение — поступить так, как потребует боевая обстановка.

Пожав плечами, Вейкко прекратил разговор.

На другой день Матвеев, вернувшись из землянки Зайкова, сказал Ларинену:

— Неплохо ты вчера дрался… Кстати, тебя просит Зайков к себе… Только ты, Вейкко, спокойнее с ним говори, не горячись. Возьми себя в руки.

Ларинен решительным жестом одернул складки своей гимнастерки и пошел к командиру батальона. Угрюмо доложил ему:

— Прибыл по вашему приказанию.

Зайков сидел за столом и, казалось, не слышал слов капитана. Обернувшись к связному, он сказал ему:

— Давай сюда — что у тебя там есть?

Ларинен повторил негромко, сквозь зубы:

— Прибыл по приказанию.

Зайков поглядел на капитана с улыбкой и произнес грубовато:

— А что же ты не садишься, коли пришел? Садись…

Достав флягу с водкой, Зайков наполнил две кружки:

— Как там на Карельском фронте? Водку пили?

Видя, что Ларинен продолжает хмуриться, Зайков добавил:

— Ну пей же, черт!

Вейкко не мог не улыбнуться. Он осторожно взял свою кружку и молча залпом осушил ее. Закусили.

Усмехнувшись, Зайков снова наполнил кружки.

Оба молчали, искоса поглядывали друг на друга. Наконец Зайков сказал капитану:

— С нашими ребятами можно воевать, а?

— Да, воевать можно, — ответил Ларинен. — Но вот Бондарев беспокоит меня… Вы избаловали его.

— Ты прав, немного избаловал. Но ведь он у меня храбрый, как черт. А я, признаюсь тебе, неравнодушен к этому. Прощаю ему многое. И даже, если хочешь знать, это я ему разрешил проявлять полную самостоятельность. Верю ему, как самому себе!

— Боец он отважный, но ведь нельзя же, понимаешь, позволять ему, чтоб он…

— Тут мало сказать — отважный, — перебил Зайков Ларинена. — Вот вчера поручили ему строить дзот. Казалось бы, работа безопасная, спокойная, без риска для жизни. Он перепоручил строительство другим и пошел в самое пекло.

— Бондарев, конечно, прав, если ты дал такое разрешение, но ведь нельзя же позволять ему уходить куда вздумается!

— Он не уйдет, куда вздумается, — возразил Зайков. — Он пойдет туда, куда требует обстановка… Впрочем, сам чувствую, немного я с ним либеральничаю. Я его подтяну. Увидишь…

— Если хочешь, я поговорю с ним…

— Нет, нет, я сам поговорю с ним, — снова перебил Зайков. — Он самолюбивый человек, и я не хочу обижать его… Ну, давай, еще по глоточку за наших отважных бойцов!

В землянку вошел батальонный писарь. Он принес командиру составленные в ротах представления бойцов к наградам.

Писарь обмакнул перо в чернила и подал ручку майору, чтобы тот подписал листы.

Зайков сказал писарю:

— Теперь у меня есть заместитель по политчасти. И все эти вопросы мы будем решать совместно.

Зайков и Ларинен стали просматривать листы.

Свежий ветер крепко бьет в окна старого барского дома. На дворе бушует снежная метель. Мимо дома, разбрызгивая колесами землю, смешанную со снегом, проходят тяжелые грузовики. Сердитый рев их моторов сливается с шумом бушующего ветра.

Сегодня не слышно гула артиллерии. Быть может, снежный буран заглушает вой пушек.

Ларинен выпил стакан чаю и взял с этажерки какую-то детскую тетрадь. Оказалось, что это ученическая тетрадь для рисования, видимо сына хозяина этой усадьбы. Вейкко стал перелистывать тетрадь. На каждой странице неумелой детской рукой аккуратно были нарисованы солдаты, танки, самолеты, взрывы бомб и пожары.

Кто-то за стеной завел патефон. Положив тетрадь на этажерку, Вейкко вышел из дому, постоял на крылечке. На дворе барской усадьбы сохранились многочисленные постройки. Сохранился и сад перед тяжелым угрюмым домом.

Ларинен вышел в сад и принялся кружить по дорожкам.

За садом по шоссе тянулись бесконечные колонны беженцев. Тысячи женщин и детей торопливо шагали по грязной дороге.

На крыльцо вышел майор Зайков. Увидев Ларинена, он подошел к нему и, показав глазами на барский дом, спросил:

— Любуешься архитектурой?

— Архитектура у них тяжелая, — ответил Вейкко. — Такой дом мне напоминает старинную крепость.

— Ты не ошибся, — усмехнулся Зайков. — Это именно крепость. Я бы сказал — это военное укрепление, которое помещик построил для войны.

— И ведь кругом у них такие дома. Любая усадьба — это крепость со специальной башней, откуда хорошо просматривается вся местность!

— А подвалы! — воскликнул Зайков. — Гляди — двухметровые каменные стены и крошечные окошечки, вроде амбразур.

— И окошечки эти на восток глядят, — удивился Вейкко. — Да, такие дома они нарочно построили для войны.

— Нет сомнения! Ты взгляни на карту. Везде линия фронта идет по господским дворам. Ведь как у них расположены усадьбы? Любые три усадьбы образуют точный треугольник, как форты перед крепостью.

— Да, у них все для войны приспособлено, — сказал Вейкко. — Дома, литература и даже воспитание детей.

— Вся Восточная Пруссия — это крепость, построенная военными специалистами, — заметил Зайков.

Ларинен ответил задумчиво:

— И эту крепость рушим мы, люди мирного труда, ты — техник, я — журналист, Матвеев — геолог, Карху — лесоруб, Бондарев — студент…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В большом подвальном помещении происходило собрание коммунистов саперного батальона.

Майор Зайков, сделав сообщение о предстоящей боевой задаче, предоставил слово капитану Ларинену.

Вейкко сказал собравшимся:

— Теперь начинается самый трудный и решающий момент боев в Восточной Пруссии. До берега Балтийского моря осталось всего пятнадцать километров. Надо полагать, что немцы нелегко отдадут нам эти километры. Позади море, им отступать некуда. Они будут упорно драться за каждый метр. Но мы не остановимся, пока не достигнем моря. Нам надо понять одно — чем быстрей мы дойдем до берега, тем скорее будет побеждена фашистская Германия.

Эта ситуация всем была ясна и понятна. Поэтому Ларинен не стал много говорить. Собрание вскоре кончилось, и саперный батальон приступил к делу.

Первая рота за ночь разминировала поля и получила приказание идти на отдых. Однако всем было не до отдыха. Вторая рота находилась уже в окопах. Отделение Бондарева ожидало наступления. Позади, в овраге, стояли замаскированные танки.

— Сегодня будет чудесный день, — сказал Матвеев, указывая на небо, по которому плыли легкие облака.

Солнце поднялось уже высоко. Равнина казалась светлой, мирной. Лишь одиночные снаряды рвались порой, но поднятая ими пыль и дым быстро рассеивались.

— День будет действительно чудесный, — подтвердил Ларинен, улыбнувшись. — Ты знаешь, сколько у нас орудий?

— Знаю. По двести на каждый километр. Иными словами, через каждые пять метров — орудие.

— И еще — «катюши»! — сказал Ларинен.

— Много ли осталось времени? — спросил кто-то.

— Пятнадцать минут.

Давно вернувшаяся к своим и по-прежнему всеобщая любимица Аня вышла на улицу и на вопросительный взгляд Матвеева ответила:

— Я тоже хочу поглядеть, что здесь будет твориться. Наверно, красивое зрелище сейчас увидим.

— Да, красиво будет! Только война не зрелище! — Ларинен усмехнулся.

Высоко в небо взвилась ракета.

— Началось!

И действительно — «началось». Забухали замаскированные в парках артдивизионы, и в ту же минуту воздух завыл от тяжелых снарядов, летевших далеко с тыла. Пороховой дым окутал равнину; солнце за ним казалось багровым. Среди гула и грохота послышался режущий скрип, словно десятки гигантских пил одновременно врезались в сухое дерево, — это из оврага рванулись вверх мины «катюш», сверкая огненными хвостами.

Бойцы размахивали руками, кричали что-то друг другу. Вторая рота пошла в наступление. Из дыма вынырнули танки. Они мчались вперед, разбрасывая вокруг себя комья сырой земли, покачиваясь на ходу, словно катера в море. За танками бежала пехота. За спиной наступавших, перекидывая огонь через их головы, стреляли тяжелые самоходные орудия. Слева и справа, спереди и сзади грохотали взрывы. В ушах стоял неистовый свист от осколков.

Впереди находился большой парк и в центре его каменный особняк, окруженный постройками, — по крайней мере, так значилось на карте. После двухчасового артиллерийского налета на усадьбу двинулись тяжелые бомбардировщики. После них там не осталось ничего: ни парка, ни домов, ни вражеских огневых точек, — только грубо распаханная пустошь да дымящиеся груды кирпича и железных балок.

С северной стороны парк огибала асфальтовая дорога. У развилки дорог был указатель с надписью на немецком языке: «Nach Berlin 470 km». Под надписью кто-то уже успел вывести большими буквами по-русски: «Ерунда, дойдем».

Навстречу наступавшим бежали женщины и дети. Еще издали они кричали: «Здравствуйте, здравствуйте, сыночки наши!» Они обнимали бойцов и, задыхаясь и путая от радости слова, спешили объяснить каждому, что вот уже три года провели они здесь в неволе, на полевых работах при этой усадьбе. Сегодня их заперли в подвале, но они убежали.

— Куда же вы теперь бежите? — спрашивали их бойцы.

— Домой, — отвечали они и плакали.

— Надо обождать. Ведь здесь еще фронт, стреляют…

— Ничего, — отвечали они. — То ли мы еще видели!

Вечером Ларинен решил написать письма родным бойцов, павших в последних боях, но Зайков посоветовал ему:

— Не торопись с этим. Такие письма нужно писать в более спокойной обстановке, не спеша, с душевной теплотой. Ведь эти письма обычно хранят дольше, чем любые вещи, оставшиеся на память. Мой дядя погиб в гражданскую войну, но еще и сейчас у нас хранится письмо от его комиссара.

Ларинен согласился с ним. И, отложив письма, стал писать донесение в политотдел дивизии. Из донесения получилась настоящая героическая повесть на целых десяти страницах.

Неожиданно рявкнул взрыв. Дом тяжело зашатался, вздрогнул. За первым взрывом последовал второй, третий… Взрывной волной настежь распахнуло дверь, в нее повалил дым, пыль… Из кухни донеслись стоны раненых.

— Сюда раненых! — скомандовал Зайков. — Здесь безопаснее… И какой черт разрешил им забираться на кухню?

Раненых уложили на пол. Аня прибежала с грудой бинтов в руках.

— Не касайтесь ран руками! — крикнула она с порога бойцу, лежащему у окна.

Ларинен с уважением посмотрел на нее. Аня всегда была энергична, находчива, добра. Ларинен с непонятным волнением вспомнил Дусю.

Привычным движением Аня разрезала гимнастерку и начала вытирать ватой кровь, стекавшую с груди бойца.

— Артерия не повреждена, но кость… Вот кость немного затронута, — говорила она, словно про себя.

Среди полей протекала мутная река. На ее берегу враги построили целый город землянок, но, поспешно отступая, оставили в них свои тюфяки, картонные ящики, разбитые термосы. Оставили там и немало трупов.

Для командного пункта саперного батальона был выбран построенный среди ельника могильный склеп. Над дверью склепа красовалась надпись: «Отто Бауер». Под датами рождения и кончины шло какое-то длинное стихотворение.

Майор Зайков, рассматривая двухметровые камни стен склепа, сказал с улыбкой:

— Даже и после своей смерти Отто Бауер намерен был воевать. Глядите — в склепе окошко выходит на восток.

Немцы куда-то дели гроб с драгоценным прахом Отто Бауера. В склепе оставались лишь груды пустых гильз, разбитый пулемет и трупы двух солдат.

К вечеру, узнав, что начальник политотдела находится где-то поблизости, в одном из стрелковых батальонов, Вейкко отправился его разыскивать. Он встретил подполковника, когда тот под прикрытием полуразвалившейся стены пробирался к наблюдательному пункту.

— Смотри-ка! — приветствовал он Ларинена. — Капитан из Карелии. Ну, как дела?

— Я хотел спросить, не будет ли у вас каких-либо новых указаний относительно политработы в настоящих условиях? — спросил Ларинен, сопровождая подполковника к наблюдательному пункту.

— Указание одно, — ответил подполковник. — В настоящих условиях нам надо как можно скорее выйти на берег Балтики!

До моря оставалось всего четыре километра. Казалось, оборона противника должна уже дрогнуть. Но минометный и артиллерийский огонь ничуть не уменьшился. У немцев было еще немало дивизионов и клочок дымящейся земли длиной в двадцать километров и шириной в четыре. Поэтому война продолжалась. Усадьбы горели, города рушились и люди по-прежнему гибли.

Да, подполковник прав — надо было как можно скорее выйти на берег Балтики.

Этот берег уже хорошо виден с возвышенности. Отлично можно разглядеть синюю полоску моря. Сегодня утром Вейкко долго разглядывал эту синюю полосу. В бинокль он даже увидел, как высокие водяные столбы поднимаются в воздух и, пенясь, падают. Ларинен не мог удержаться, чтобы не подозвать к себе Карху.

— Смотри, — показал он, — вон оно, Балтийское море. Ты помнишь дорогу в Карелии, когда едешь из Кеми? Там вот так же, с высоты, не доезжая Ухты, отлично виднеется Куйттиярви… В детстве моем, когда мы, школьники, возвращались домой на каникулы, мы всегда кричали: «Здравствуй, Куйттиярви!..» И теперь мне хочется крикнуть: «Здравствуй, Балтийское море!»

Карху молча посмотрел вдаль. Вероятно, с Ухтой и Куйттиярви были связаны для него какие-то воспоминания.

В сером, дымном небе, со стороны моря, неожиданно появились вражеские самолеты-разведчики.

— Интересно знать, кого они ищут? — с усмешкой спросил Карху.

— Наверно, наши артдивизионы, — отвечал Вейкко. — Ведь они очень беспокоят немцев.

Карху вновь усмехнулся:

— Чего их искать? Они повсюду, куда ни глянешь. Пора бы врагу привыкнуть к нашей артиллерии.

Подошел вечер. Стемнело. Небо стали рассекать лучи советских прожекторов. Трассирующие пули четырех-ствольных зенитных пулеметов зажигали в воздухе светлые, быстро исчезающие дуги.

На полыхающем от пожарищ небе нечетко вырисовывалось звено бомбардировщиков. Резко застучали наши зенитки. Одна из машин стремительно понеслась вниз, к берегу моря, как комета, оставляя за собой длинный красный хвост. Остальные самолеты тотчас скрылись. Гитлеровцам не было больше места ни на земле, ни в воздухе.

Деревня Штуттенен не была еще нами взята, когда вторая рота саперного батальона получила приказ построить в ней командный пункт дивизии.

— К тому времени, когда вы приедете туда, она будет взята, — объяснил Матвееву Зайков.

И действительно, когда рота Матвеева пришла в Штуттенен, врага уже оттеснили за окраину горевшей деревни.

Деревню пересекал глубокий овраг. Немцы, отступив, задержались на другом краю оврага. И теперь противников разделяло расстояние не свыше пятидесяти шагов.

Матвеев полагал, что немцы из своих орудий не смогут обстрелять его бойцов, иначе их артогонь неминуемо должен уничтожить и свою пехоту. Однако Матвеев ошибся. Враг не пожалел своих и открыл огонь из тяжелых береговых батарей. Добрая половина снарядов рвалась в его же собственных траншеях. Около сорока немцев, подняв руки вверх, пытались было вернуться на восточную сторону оврага, однако оставшиеся на западной стороне открыли по ним пулеметный огонь. Только два солдата добежали до советских окопов. Остальные закончили свой земной путь на дне оврага. Эта попытка немцев удержать деревню с помощью береговых батарей ничего не изменила. Как ни цеплялись они за каждую складку земли, они откатывались все дальше назад. Под покровом ночи немцы оставили овраг у деревни Штуттенен.

Утром, среди дыма и утреннего тумана, встало багряное солнце. Оно казалось отблеском пожара.

До Балтики осталось всего два километра. Кругом горели усадьбы, мосты, склады. Вся Восточная Пруссия была охвачена дымом и пламенем…

Вот впереди раздался чей-то звонкий голос:

— Сюда, ребята!

Это крикнул Бондарев, выйдя на шоссе. За этим шоссе, за грудой камней, плескалось Балтийское море.

Несколько минут назад здесь, у шоссе, гремели автоматы и грохотали взрывы ручных гранат. Но это были последние взрывы, последние выстрелы. Сейчас все смолкло, и только где-то вдали слышался шум боя.

Бондарев стоял на самом берегу. Брызги обдавали его сапоги и шинель. Волны прибивали к берегу обломки льдин. Льдины звенели, ударяясь о прибрежные камни.

Бойцы подбежали к морю. Поснимав каски, они опустились на камни и закурили. Многие, подойдя к воде, стали проворно обмывать свои лица, почерневшие от пыли и копоти.

Сержант Карху, достав из вещевого мешка полотенце, деловито подошел к воде.

Кто-то громко крикнул:

— Который час теперь? Кто-то, так же громко, ответил:

— Двадцать ноль-ноль! — И тут же добавил: — Сегодня двадцать девятое марта.

— Все-таки пришли! — крикнул Карху и стал вытирать лицо, раскрасневшееся от ледяной воды…

С морского берега Фришес Гафф дул легкий ветер. Вечернее небо было безоблачно и воздух так прозрачен и тих, что казалось, войны здесь никогда и не было. Только среди скал все еще клубился пороховой дым.

Позади осталось все, что говорило о войне. Дорога, тянувшаяся вдоль берега, была завалена сгоревшими танками, обломками автомашин, исковерканными орудиями и шестиствольными минометами. Всюду валялись трупы лошадей и вражеских солдат. Тут же, по дороге, казалось, без конца, тянулась колонна военнопленных.

Ларинен и Матвеев сказали почти в один голос:

— Ну вот и подошли.

Над морем взвились ракеты. На минуту они замирали высоко в воздухе и, описав по небу крутую дугу, падали в воду.

Воздух вновь стал вздрагивать от залпов орудий.

К берегу подъехал верхом на лошади немолодой усатый старшина. Обернувшись к офицерам, он внимательно всматривался в них.

Вейкко, не заметив его, снова повторил:

— Вот и дошли мы до Балтийского моря.

И тогда усатый старшина крикнул Ларинену:

— А как же иначе, товарищ капитан? От самой Карелии шли!

Матвеев и Ларинен обернулись. Матвеев первым узнал старшину.

— Куколкин! — крикнул он. — Ты ли это?

— Так точно, я! — ответил старшина, улыбаясь.

Вейкко и Матвеев торопливо бросились к нему. Он, прихрамывая, пошел им навстречу.

— Как ты здесь очутился? — спросил Ларинен, крепко сжав его руку.

— Вместе со своими, — ответил Куколкин. — Ведь здесь вся наша дивизия из Масельгской.

— Да, никак, ты на коне сюда прибыл? — спросил Матвеев, поглядывая на верховую лошадь.

— Верно, на коне, — ответил Куколкин, засмеявшись. — На своем Савраске, ведь ноги у меня теперь ни к черту не годны. Ранен был осколками мины. Пролежал в госпитале четыре месяца. Доктор сказал: «Теперь уже не получится настоящих ног, будешь прихрамывать». Меня освободили совсем, велели домой ехать.

— Почему же ты не поехал? — спросил Матвеев.

Вейкко нахмурился, взглянув на Матвеева: напрасно он задал этот вопрос. Но Куколкин торопливо ответил:

— А зачем мне раньше других домой являться? Нет, думаю, вместе со всеми начал и вместе со всеми до конца буду. Попросил командира, он и оставил меня. Да еще в придачу дал Савраску. И теперь я, вроде связного командира дивизии, скачу на лошади.

Помолчав немного, Куколкин добавил:

— Да если подумать, — что мне осталось? Только и осталась близкая родня — вот дивизия.

Куколкин рукой показал на бойцов, сидевших на камнях.

— А Дуся? — тихо спросил Ларинен. Сердце его сжалось в ожидании ответа, который он уже понял без слов.

Поникнув головой, Куколкин ответил:

— Нет больше Дуси. Своими руками я вырыл ей могилу… — и, вытащив из кармана вчетверо сложенный листок газеты, подал его Ларинену. — Тут есть заметка о ней, и портрет ее напечатан.

Ларинен развернул газету. Вот ее милое, улыбающееся лицо… прядь белокурых волос из-под шапки…

На минуту закрыв глаза, Ларинен протянул газетный листок Матвееву. Сердце сжала невыносимая боль.

Ничего не сказав Куколкину, Ларинен вдруг отвернулся и, медленно шагая, побрел в сторону дороги, спотыкаясь о камни и обломки вражеского оружия.

Матвеев с недоумением посмотрел ему вслед.

Батальон уже третьи сутки стоял в уцелевших домиках приморского села. Правда, у многих домов недоставало дверей и оконных рам, но солдат быстро приспосабливается к обстановке — двери завесили плащ-палатками, окна заткнули перинами и тюфяками.

Только теперь, казалось, люди заметили, как они грязны, как обросли их лица щетиной, как испачкалось обмундирование. Каждому хотелось поскорее помыться, побриться, почистить гимнастерки, чтобы появиться на митинге в парадном виде.

Карху, обычно молчаливый, теперь охотно подводил итоги пройденного пути. За последние дни Карху пристрастился к торжественным речам, не стесняясь тем, была перед ним обширная аудитория или всего один боец.

Сегодня Карху говорил бойцам своего отделения:

— Мы все-таки дошли! Откровенно сказать, в Инстербурге я уже думал, что, пожалуй, не видать мне этого берега. А вот увидел… Однако многие хорошие парни так и не дошли вместе с нами. И за погибших героев мы еще откроем огонь по противнику… Помимо того, несколько слов необходимо сказать о тех саперах, которые все еще не умеют содержать в аккуратности свои лопатки. Сейчас, в праздничные дни, не станем упоминать имена этих недостойных саперов, но они и сами отлично должны знать, о ком тут идет речь. Некоторые из них, наверно, думают, что если подошли к морю, то на остальное наплевать. Нет, они глубоко ошибаются. Теперь еще в большей степени я буду спрашивать с них. И пусть они не рассчитывают на море. Море тут ни при чем. Лопаты и оружие надо держать в полном порядке, одинаково как на суше, так и на море…

Однако Карху не удалось закончить речь. Медсестра Аня принесла гитару и стала играть на ней. Все бойцы, перед которыми Карху держал свою речь, окружили Аню.

К ним подходили и бойцы из других подразделений. Пришли люди и из Масельгской дивизии. К Ларинену подошел знакомый ему учитель Суриков — снайпер.

Суриков спросил:

— Помните сержанта Кябелева? Он теперь младший лейтенант и награжден орденом Ленина. Он тоже сегодня придет. Хочет побеседовать с вами.

— А Куколкин где же? — негромко спросил Ларинен.

— Придет попозже. Отдыхает, ведь он теперь не так проворно шагает, как прежде.

Майор Зайков запел свою любимую «Вниз по матушке по Волге». Голос у Зайкова был мощный, красивый. Многие стали подпевать ему.

Когда песня замерла, Зайков признался бойцам:

— А ведь я, друзья мои, впервые пою за четыре года.

Матвеев разыскал Ларинена, усадил его рядом с собой и, волнуясь, стал сбивчиво рассказывать об Ирине.

— Как я жалею, Вейкко, что ты не видел ее. Она тебе очень понравилась бы… Невысокого роста, темные глаза… Умница, каких я до сих пор не видел. И кроме того — золотое сердце…

Майор Зайков подошел к собеседникам и, положив руку на плечо Ларинена, сказал ему:

— Сам не знаю, Ларинен, почему я тебя полюбил. Уж не за твою ли молчаливость?

Ларинен ответил, улыбаясь:

— Ты лучше скажи мне, почему тебя солдаты любят?

— Не знаю, любят ли они меня, но если любят, то, вероятно, за то, что я сам солдат. Не гляжу на них сверху вниз. И стараюсь быть справедливым. А для солдата справедливость — это, брат, самое первое дело.

Появился Бондарев и протянул Зайкову банку консервированных фруктов и бутылку коньяку.

Зайков усадил Бондарева рядом с собой, поблагодарил за подарок, но пожурил:

— Такого парня, как ты, надо бы хорошенько отхлестать ремнем за все провинности. Да так отхлестать, чтоб шелковый стал. Быть может, после войны я и произведу эту экзекуцию. Ну, а пока займемся другим. Для начала попробуем твоего коньяку — выпьем за наш марш по Восточной Пруссии.

Принесли четыре кружки, наполнили их. Понадобилась пятая — сержант Карху, увидев Ларинена, подошел к ним.

Принесли пятую кружку, и, чокнувшись, они выпили.

Карху, приняв позу оратора, хотел было произнести речь. Но тут снова подошла Анечка со своей гитарой, и речь Карху не состоялась.

Поздней ночью пришел приказ по дивизии — принять участие в последнем штурме.

Саперный батальон вместе с другими подразделениями покинул берег моря и двинулся к Одеру.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Стояла мучительная жара. Синее небо над горами пожелтело от пыли. Пыль поднималась из тоннелей и, казалось, заполнила всю вселенную.

Внезапно из горного ущелья налетел ветер. Воя и грохоча, прокатился он по крышам дощатых бараков. Двери лазарета распахнулись, и в помещение ворвался ветер, неся песок, клочки сена, обломки сухих веток и сосновой коры. Сверкнула молния. Вверху загрохотало. Эхо в горах подхватило этот грохот, и он долго слышался над лагерем.

Ветер утих, и ливень ударил по крышам. Потоки воды потекли по нарам и по полу.

Грозы и ливни повторялись здесь часто, но никогда еще они не достигали такой силы. Провода были порваны, и многие столбы повалены. Деревья, доски, куски толя и листы кровельного железа загромождали двор.

А начальник лагеря, надсмотрщики и конвоиры как будто и не замечали беспорядка, произведенного бурей. Они ходили мрачные, не обращая внимания на заключенных и даже не заставляя их чистить двор.

Среди заключенных прошел слух, что на запад по шоссе катится бесконечная волна беженцев на машинах, повозках и просто пешком.

Весь день ворота лагеря оставались запертыми. Заключенные, ходившие на работу, уже после завтрака вернулись в бараки. В тоннелях работала только первая смена, вторая смена так и не дождалась команды строиться. Люди сидели на нарах и дремали.

Вечером распространилась весть о том, что высшее лагерное начальство упаковало свои вещи и уехало. Надсмотрщики и лагерные полицейские в тревоге бегали по всей территории. По обеим сторонам колючей проволоки ходили усиленные патрули. Постовые поглядывали то на дорогу, то на бараки и горячо спорили о чем-то между собой.

Наступила ночь. Изнуренные голодом и длительной непосильной работой, люди не могли все же усидеть на месте. Прохаживаясь у бараков, они с опаской останавливались, вслушиваясь в тишину ночи. С дороги доносились порой крики, гул автомашин. В горном ущелье шумел ветер, а заключенным казалось, что это грохочут танки на асфальтовой дороге.

Прошло еще два дня. Вечером части заключенных приказали выстроиться на оппельплаце. Офицер войск СС коротко пояснил, что все они направляются в другой лагерь, где будут лучше кормить.

Потом офицер добавил:

— За попытку к бегству в пути мы будем пристреливать на месте. — И для большей убедительности он помахал в воздухе своим пистолетом.

Однако в строю оказалась лишь небольшая часть заключенных. Это были главным образом женщины. Здоровых и крепких мужчин оставили в лагере для оборонных работ.

Солдаты повели колонну по шоссе.

По пятам заключенных шли бежавшие от войны австрийцы. Они шли торопливо, стараясь обойти пленных. На дороге образовалась давка. Сгрудились легковые машины, лошади, повозки и ручные тележки. К утру все перемешалось. Теперь заключенных можно было отличить в толпе только по номеру на рукаве и той неторопливости, с которой они двигались вперед.

Тамара Николаевна и Лида шли рядом, все более замедляя шаг. Лида шепнула матери:

— Мама, уйдем… спрячемся в горах…

— Нет, не теперь, а потом, в темноте, — тихо прошептала мать, однако заключенные, шедшие рядом, услышали эти слова и одобрительно закивали головами.

Узкое шоссе все время извивалось вдоль склона горы. С одной стороны возвышалась отвесная гранитная скала, с другой — была глубокая пропасть, на дне которой, по-видимому, протекала горная речка.

«Вся Австрия одинакова… — подумала Тамара, вспоминая лагерь, в котором они провели чуть ли не три года. — Только бы дотянуть до ночи…»

Когда стемнело, нетрудно было «заблудиться» в толпе гражданских беженцев и свернуть на обочину дороги, где многие отдыхали или закусывали наспех. Труднее было решить, куда идти. Человек десять мужчин и женщин плелись за Тороповой. Все это были слабые, больные люди. Тамара знала, что они доверяют ей и ждут ее сигнала или приказания. Надо было принять решение. Но куда идти? Торопова решительно свернула влево по боковой дороге. Люди последовали за ней.

Но эта дорога вновь привела их к пропасти. Мост через нее был уже наполовину разобран, и на его месте остались одни железные балки. Ошеломленные люди остановились, со страхом поглядывая на зиявшую внизу бездну.

— Что же теперь делать? — вздохнул кто-то за спиной Тамары. — Ведь теперь так близко…

Человек недоговорил, что именно «близко», — за этой пропастью, возможно, их ждала свобода.

«В самом деле, что делать? — задумалась Торопова. — Незаметно вернуться в колонну и, как баранам, бежать от своих или остаться здесь, где нас найдут и расстреляют? Нет, попробуем перейти по этим балкам».

Колени у нее дрожали, когда она храбро ступила на узкую железную балку. Внизу было темно, далекий шум, как стон, доносился оттуда. Казалось, что железные балки качаются от этого жалобного стона.

— Не смотреть вниз, идти вперед! — скомандовала она чуть дрогнувшим голосом. — Лида, не отставай от меня, дай руку!

Всего надо было сделать двадцать или тридцать шагов… Нет, теперь уже не казалось, что балки качаются под ногами. Балки прочно лежали на гранитных опорах.

Люди перешли на другую сторону обрыва. Некоторые, впрочем, не перешли, а переползли и, собравшись вместе, стояли возбужденные и ошеломленные, не веря еще в свое спасение.

Вдали раздавались бесконечные гудки автомобилей, шум моторов, грохот повозок и шорох бесчисленных шагов медленно бредущих по шоссе людей. Тороповой хотелось крикнуть громко, во весь голос:

— Мы спасены!

Когда женщин и больных мужчин увели из лагеря, люди, оставшиеся за колючей проволокой, стали поджидать отправки на оборонные работы. Однако за ними не приходили. Никто сейчас не брал на себя смелость открыть ворота. Теперь уже не заключенные боялись своих тюремщиков, а тюремщики страшились заключенных. Охрана покинула горы, и часовые ходили только по внешней стороне проволочного заграждения. Число полицейских и надсмотрщиков с каждым днем заметно уменьшалось — иные бежали, а иные валялись уже на дне бездны, куда их сбрасывали заключенные.

Старик Шабалин, несмотря на перенесенную болезнь и возраст, был оставлен в лагере: ведь он даже и сейчас много сильнее тех, которых увели из лагеря.

Однако когда заключенных перестали водить на работы и старик мог целыми днями лежать на нарах, он впервые за все эти годы почувствовал такое утомление, какое испытывал, только находясь в «лазарете» Тамары Николаевны.

Шабалину было трудно теперь подняться с нар, трудно было выйти из барака, чтоб немного подышать свежим воздухом.

Он неподвижно лежал на нарах и что-то шептал.

Когда Шабалин узнал, что по дорогам идут беженцы и охрана покидает лагерь, он, приподнявшись на нарах, сказал:

— Ну что, разве я не говорил, что наши придут и освободят нас? Вот уже приближается этот день.

И действительно, этот день наконец пришел.

Было ясное солнечное утро, когда разлетелись вдребезги ворота лагеря под чьими-то мощными ударами. В лагерь с грохотом ворвались долгожданные танки с красными звездами на броне. За ними спешили солдаты в зеленых гимнастерках.

Танки остановились. Танкисты в кожаных шлемах появились в открытых люках. Но спрыгнуть на землю они не решались. Им казалось, будто скелеты встали из могил, натянули на себя бледную кожу и какие-то лохмотья, какое-то подобие одежды и в дикой радости, шумя и толкая друг друга, тянутся к ним тысячами рук. Это была страшная картина. Танкисты на несколько минут замерли в своих танках, ужасаясь тому, что видели.

Но у этих воскресших из мертвых было столько счастья в глазах, столько радости и столько слез!.. Люди плакали и целовали друг друга. Они обнимали бойцов и смеялись. И бойцы тоже смеялись и плакали, ничуть не стыдясь слез, потому что бывают минуты, когда этого не следует стыдиться.

Огромные ворота показались теперь узкими. Сокрушив проволочные заграждения, люди выворачивали из земли колья, ломали будки часовых. Затем они ворвались в казарму офицеров СС и подожгли ее. Однако этого было слишком мало, чтобы искупить все горе, которое перенесли они здесь за годы заключения. Старик Шабалин стоял у пожарища и вытирал ладонью глаза.

— Вот видите, видите… Я же говорил вам…

Общее возбуждение захватило и старика. Вместе с другими он пошел ломать бараки полицейских. Найдя где-то топор, он неистово рубил все, что попадало под руку. Было непонятно, откуда у этого старика, похожего на зеленоватую мумию, бралась такая неиссякаемая энергия и сила. Издали он казался безумным.

Танкисты с изумлением смотрели на старика. Один из офицеров сказал ему:

— Послушай, отец, ты бы лучше с нами спокойно посидел.

Шабалин перестал махать топором и, подойдя к офицеру, сказал с тихой улыбкой:

— Сам не знаю, что приключилось со мной. Вся моя злоба против них прорвалась наружу.

— Силен ты, папаша, — сказал кто-то из танкистов, подавая старику открытую банку мясных консервов.

Шабалин сел на доски и принялся за еду. Он ел неторопливо и не так жадно, как ели сейчас другие. Он медленно жевал, посматривая на дальний лес и горы.

Где-то играли на баяне и громко пели русские народные песни. Когда-то и он любил петь. Плясал хорошо… Но не так, как его сын Гриша. Гриша кружился словно волчок, и девчата любовались им. Второго такого парня не было в деревне. Так, по крайней мере, казалось отцу.

Гриша, Гриша!.. Почему его нет теперь здесь, среди этих веселых парней, что поют и пляшут вокруг костров? Почему не пришел вместе с другими?

…Вот пришел бы Гриша сюда, смотрел бы с улыбкой: узнает отец или нет? А он, отец, может быть, не сразу узнал бы. Зрение не то уже и не видел он сына в военной форме. Потом сын сказал бы: «Здравствуй, батя!»

Потом Гриша сел бы вот тут рядом и… У Гриши, конечно, должны быть ордена на груди, как у других, Гриша никогда не был хуже других. О чем бы они заговорили? Как Гриша дошел сюда? Это длинный рассказ для первой встречи. И Гриша ленив рассказывать о себе.

Старик закрыл глаза. Надо подождать — может быть, сын все-таки придет. Но он не приходил.

— Ну, как поживаем, папаша? — услышал он вдруг возле себя молодой голос.

Он поднял голову: перед ним стоял юноша в военной форме. Но это был не сын.

— Вы не видели Гришу? Григория Шабалина, сына моего?.. Он же с вами должен быть.

— С нами? — оживился молодой красноармеец. — В каком батальоне? Мы его найдем быстро.

— Откуда мне знать, сынок. В армии он.

— Да, да, конечно. — Юноша почему-то погрустнел. Потом стал объяснять: — Много нас, папаша. По всей Европе теперь. Может быть, он в Берлин пошел тем временем, пока мы здесь.

— Может быть…

— Давайте посидим вместе. Возьмите еще консервов.

Теперь он ел с аппетитом. Но немного. Трудно удержаться, но он знал — опасно есть теперь много, надо привыкать к еде. Ему стало тепло, хорошо. Он прилег у костра, закрыл глаза. Гриша должен быть где-то. Европа большая, наша армия всюду. Гриша, наверное, теперь так же сидит у костра, как этот юноша, может, кормит кого-то, отца другого солдата.

Вокруг играли и плясали, костер согревал его. Он впал в дремоту. Не хотелось открывать глаза: вдруг опять проснешься на парах лагерного барака или в тоннеле…

Нет, вокруг были свои, он это чувствовал даже с закрытыми глазами. Незнакомый юноша укрыл его бережно плащ-палаткой, оставил рядом открытую банку консервов и тихо ушел.

На третий день после освобождения заключенных в лагерь вернулись Тамара Николаевна и Лида. Вместе с ними вернулись многие из тех, которым удалось в пути отстать от колонны заключенных. В лагере необходимо было наладить новую жизнь. И в особенности здесь сейчас нужна была медицинская помощь.

Вернувшись, Торопова с трудом узнала товарищей по заключению. Казалось, они окрепли, пополнели за эти несколько дней.

Теперь в лагерь постоянно заходили все новые и новые воинские части, и люди расспрашивали бойцов о далекой родине и о своих близких, оставшихся там.

На пятые сутки в дверях барака — «лазарета» Тамары Николаевны внезапно появился Андрей Монастырев. Он точно с неба свалился. Стоял на пороге и молча глядел на Лидию и ее мать, не в силах вымолвить ни слова. Лида, вскрикнув от радости, бросилась к нему и повисла у него на шее. Тогда он замахал руками, закричал что-то в ответ, засмеялся и заплакал одновременно, он понял сейчас, как никогда прежде, насколько близки ему эти две женщины и как дороги те, кто сейчас стоял возле них в бараке.

— Андрюша, откуда вы? — спросила Торопова, пораженная его появлением и его крепким, здоровым видом: почти год прошел с тех пор, как он бежал, и вот он снова солдат Красной Армии, снова с оружием в руках.

— Потом, потом все расскажу… — ответил Монастырев, с удивлением поглядывая на Лиду.

Она стала совсем взрослой красивой девушкой.

Андрею хотелось расспросить ее обо всем — о том, как жили они здесь с матерью после его побега, о том, где теперь старик Шабалин, — жив ли он, и еще о том, вспоминали ли они о нем хотя бы изредка.

Но у него не было времени — он отпросился из части ненадолго, — лишь бы узнать, живы ли они. Обещав побывать в лагере через несколько дней, Андрей поспешно сел в грузовую машину.

Прошла целая неделя, прежде чем у Монастырева выдался свободный вечер. Андрей, постаравшись как можно лучше одеться, поспешил в лагерь.

У самых ворот он встретил Лиду. Они пошли по дороге посмотреть на те места, где когда-то ходили в полосатых балахонах каторжников. Свернув с дороги, они стали спускаться по крутому склону. На каждом шагу приходилось держаться за деревья, чтобы не упасть. Андрей шел впереди. Ветки, за которые он то и дело цеплялся, трещали в его больших ладонях. Лида смеялась над тем, как неловко спускается он по склону, оступается и скользит. Вдруг в ее руке сломалась ветка, и она с криком полетела в объятия Андрея, чуть не свалив его. Андрей неожиданно привлек ее к себе и поцеловал.

Все это произошло так быстро, что оба смутились. Андрей стоял, прислонившись спиной к дереву, а Лидия, откинув волосы назад, молча смотрела на него, не выпуская его руки из своей.

Молча они поднялись на дорогу, вернулись к лагерю. Андрею хотелось заговорить, но он все еще не находил слов.

— Лида, — спросил он наконец, — кем ты хочешь стать, когда вернешься домой?

Ни минуты не колеблясь, Лида ответила тихо:

— Врачом, Таким же врачом, как мама.

— А тогда мы будем с тобой встречаться?

— Да, — прошептала девушка, — будем…

Молча они вернулись в лагерь. Молча вошли в «лазарет», где Торопова расставляла новое оборудование и отличные койки, привезенные сюда по приказу командира дивизии.

Монастырев рассказал женщинам, что было с ним после того, как он спустился на канате в пропасть. У горной реки он наткнулся на патруль, но ему удалось убежать. Он ушел в горы и там пробыл более двух месяцев, скитаясь по лесам и ущельям в поисках пищи. Он питался, как питается зверь, — ел какие-то корни, какие-то орехи, похожие на кедровые, ловил ящериц, птиц и мелких животных. Спал в расщелинах скал и пил воду из источников.

Лида молча слушала Андрея, не поднимая на него глаз, а Тамара сказала:

— Это удивительно, что вы сумели приспособиться к таким диким условиям. Ведь вы были так слабы, что никто из нас не ожидал увидеть вас в живых.

Монастырев улыбнулся:

— Вы знаете, уже через неделю скитаний по горам я был совершенно здоров. Вольный воздух и чувство свободы удесятерили мои силы.

Андрей рассказал далее, что в горах он столкнулся еще с двумя военнопленными, бежавшими из другого концлагеря. Втроем было легче действовать, тем более, что один из них отлично владел немецким языком.

В конце второго месяца им удалось свалить под откос легковую машину, шедшую по горной дороге. Тогда они сменили лагерную одежду на костюмы шофера и двух пассажиров. После долгих мытарств и приключений они пробрались в Румынию, и уже оттуда им удалось бежать в Советский Союз. Но это произошло лишь через полгода после бегства Андрея из лагеря.

Когда Монастырев кончил рассказ, Торопова сказала:

— Я никогда не думала, Андрюша, что вы такой находчивый и смелый человек.

— А я была почему-то уверена, что Андрюша придет и освободит нас, — тихо произнесла Лида.

— Ну, разве я освободил вас? — возразил Андрей. — Пришел вместе со всеми. Упросил в штабе армии, чтоб меня назначили в ту часть, которая будет находиться в районе нашего концлагеря.

— Нет, все-таки вы молодец, — тихо повторила Лида. — Правда, мама?

— Да, — согласилась Тамара. — Недаром твой отец всегда так тепло отзывался об Андрюше.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В марше дивизии через села и города Силезии было что-то величественное и торжественное. Из окон домов торчали длинные палки с белыми полотнищами — Силезия сдалась.

В верховьях Одера дивизия, в которой находился и батальон Зайкова, воевала совсем недолго. Последовал приказ идти в новом направлении. Но враг отходил повсюду столь поспешно, что даже не вступал в соприкосновение с советскими войсками.

Так начались для Ларинена и Матвеева бесконечные дни в седле, под непрерывное цоканье копыт и пофыркивание истомленных коней.

На заре дивизия прибыла в город Глогау, но на отдых там не остановилась. Когда-то в этом городе стояли многоэтажные каменные дома. Теперь здесь виднелись лишь груды цемента, камня и исковерканного железа. Деревья в аллеях парка были изрешечены пулями. В городе не осталось ни одного сколько-нибудь целого дома.

Было еще раннее утро, но навстречу тянулись уже повозки и вереницы пешеходов: то беженцы возвращались в покинутые ими села и города.

На переднем, доверху нагруженном возу на огромной клетке с курами сидела тощая старуха. Одной рукой она правила, другой придерживала какой-то груз. К дуге была прикреплена длинная палка, и на конце этой палки развевался белый платок.

— Глядите, вот и бабушка капитулировала! — крикнул, смеясь, Матвеев.

Старуха догадалась, что смеются над ней, и принялась сердито нахлестывать лошадь концами вожжей.

В голове второй роты, ссутулясь, широко расставляя ноги и покачиваясь на ходу, шел Карху. Было видно, что он устал. Ларинен подъехал к нему и, сказав, что хочет немного пройтись пешком, предложил Карху подняться в седло.

Но Карху отказался.

— Когда втянешься, то шагаешь, совершенно не замечая, идешь ты или сидишь в седле, — ответил он, — а если присядешь хоть на минуту, сразу придет усталость.

Ларинен повел лошадь в поводу и зашагал рядом с сержантом. Карху неожиданно спросил:

— А если в Берлине встретятся с нами англичане и американцы? Пожалуй, Германия разделится на два или три куска?

Не одного Карху занимали подобные вопросы. Все знали, что советские войска окружили Берлин и бои идут уже в городе.

— Война еще не кончилась, — ответил Ларинен. — Что будет после победы, пока не известно.

Матвеев на своем Шалуне подъехал к друзьям. И тоже, соскочив с коня, пошел рядом.

— Почва здесь, пожалуй, другая, чем в Восточной Пруссии, — сказал вдруг Матвеев, указывая на равнину.

— Песчаная почва, — заметил Ларинен.

— А ты обратил внимание, какая почва на Одере? — спросил Карху.

— На Одере желтый песок по берегам. Кругом сосновый лес, вересняк. Точь-в-точь, как у нас в Карелии! — ответил Ларинен сержанту.

И оба они улыбнулись.

Солнце поднялось уже высоко. Оно жестоко жгло обветренные лица. Колонну окутывала пыль. Днем идти было гораздо труднее, чем ночью.

Пятисоткилометровый марш наконец закончился. Во всяком случае, на время, если не совсем. Дивизия получила теперь приказ остановиться на отдых на окраине города Лиегнез.

Несмотря на усталость, бойцы бодро приводили в порядок свои новые жилища. Всем хотелось как можно скорее лечь на мягкую постель в прохладных комнатах.

Матвеев нашел в сарае пожарный насос. Четыре человека стали качать его, и в каждое помещение было подано столько воды, сколько требовалось для уборки.

Таким же способом помыли лошадей и колеса повозок.

Больше всех волновалась и бегала Аня. Ей хотелось поскорей выяснить, где будет находиться медпункт.

Но наконец и этот вопрос был разрешен к полному удовлетворению Ани, которая объявила бойцам:

— Теперь уже окончательно решено, что вот в той угловой комнате будет медпункт.

Матвеев сказал Ане:

— Нужно проверить кухню и кладовки. Я осмотрел их — они, по-моему, удовлетворительны. Но, быть может, многоуважаемая медицина будет другого мнения?

— Я тоже проверила. Ничего, подойдут, — ответила Аня.

К полудню была оборудована столовая. Стены ее украсили картинами. На столах стояли весенние цветы, пол был устлан коврами.

— Ну и Анечка у нас! — восклицали солдаты, забывая о том, что и картины и ковры принесли сюда они сами, только цветы собрала Аня.

После обеда объявили отдых. Ларинен поднялся на верхний этаж, чтобы тоже хоть немного отдохнуть. Пол был еще мокр после уборки, и запах сырого дерева напомнил Вейкко субботние вечера в родной семье, в Карелии. Из большого окна, в котором не хватало двух стекол, тянуло свежим воздухом. Тихо колыхались тюлевые занавески. Над ними виднелся кусочек синего неба, на котором облака то вспыхивали, обагренные солнцем, то темнели, как темнеют угли в очаге, готовые вот-вот погаснуть.

Ларинен не мог уснуть: лишь только он закрывал глаза, ему вновь слышалось цоканье копыт, фырканье усталого коня и бесконечное громыхание повозок по асфальтовой дороге. Он открывал глаза — в комнате было тихо.

Наконец Вейкко задремал. Но его разбудил треск полевого телефона. Он полежал еще минуту и лениво протянул руку к телефонной трубке. Начальник политотдела вызывал его вместе с Зайковым в штаб дивизии. Ларинен встал и, позевывая, стал натягивать сапоги.

В кабинете подполковника в мягких креслах сидели командиры полков и отдельных батальонов со своими заместителями. Ларинен посмотрел на подполковника. Ему нравился этот бодрый и всегда подтянутый человек. Он казался значительно моложе своих лет, и лицо его светилось почти мальчишеской улыбкой. Новый китель был хорошо выглажен, до блеска начищенные новые сапоги слегка скрипели.

— Ну, как вы устроились? — спросил он, поглядев на Ларинена.

— Отлично, товарищ подполковник, — ответил Ларинен. — И если у вас завтра найдется свободная минута, то мы были бы рады пригласить вас на чашку чая.

— На чашку чая? Ну, вряд ли мы успеем чай пить, — усмехнулся подполковник. Он присел к столу и торжественно начал:

— Мы собрались сюда, чтобы побеседовать о серьезных делах. Нам нужно спешить. Мы уже получили боевое задание и сегодня в час ночи выходим. Скоро прибудет командир дивизии, даст указания о порядке движения и о ближайших боевых задачах…

В час ночи саперный батальон покинул место стоянки. Шел дождь. Сначала он хлестал в лицо маленькими холодными каплями, потом внезапно полил как из ведра. Закутавшись в плащ-палатки, солдаты шли молча, позевывая нервной зевотой, какая бывает у человека, только что поднятого с постели.

Молчал и Матвеев. Зато Шалун был совсем в ином настроении. Он бил копытами по асфальту дороги и то и дело тревожно ржал. Конь Ларинена, Скакун, насторожив уши, спешил на голос своего боевого сотоварища, не обращая внимания на натянутые поводья. Ларинена всегда забавляла дружба этих боевых коней. Вот и сейчас, опустив поводья, Ларинен дал коню самому выбрать для себя дорогу среди темноты, окружавшей его.

Когда Ларинен догнал Матвеева, лошади успокоились и пошли рядом.

— О чем грустишь? Соскучился по Ирине? — спросил Вейкко.

Матвеев пробурчал что-то в ответ. Разговор не вязался.

Ларинен плотнее закутался в плащ. Ничего нельзя было различить кругом, кроме дороги, слабо блестевшей в темноте. Слышно было лишь, как тяжело шагали солдаты и как грохотали колеса повозок на выбоинах.

— Теперь ночь на седьмое мая? — спросил вдруг Матвеев.

— Да, — коротко ответил Вейкко.

— Ну, стало быть, в такую же ночь, я сидел в палатке у Ирины, — задумчиво проговорил Матвеев.

Теперь Ларинен пробормотал что-то в ответ. И снова разговор прервался.

Они долго ехали молча, погруженные в раздумье. Молчали и все вокруг.

Неожиданно сержант Бондарев запел:

Его звонкий голос перекрыл грохот повозок и цоканье копыт.

Разрозненный в темноте строй, словно по команде, сомкнулся. Те, кто, согнувшись, шагали по обочинам, подняли головы и быстро перебрались на середину дороги. Колонна выпрямилась, вздохнула и подхватила песню сотнями голосов.

— Э-ой, Шалун! — крикнул Матвеев и хлестнул коня поводьями. Шалун вскинул голову и заплясал на месте. — А Бондарев молодец! — вновь крикнул Матвеев и, отбросив назад капюшон плаща, лихо сдвинул на затылок фуражку.

Взвод за взводом включался в единый солдатский хор. Пели артиллеристы, пели связисты, пехотинцы, минометчики, санитары. Пели командиры и политруки, разведчики и писари, повара и радисты.

Ларинен обогнал колонну и поехал рядом с Зайковым, впереди знаменосцев. Они тоже пели, и древки знамен победителей плавно покачивались над их головами.

— Вот она идет, великая Красная Армия! — гордо крикнул Зайков, оборачиваясь.

Твердо отбивая шаг, Бондарев шел чуть впереди знаменосцев. Полы его плащ-палатки, прикрепленной у ворота гимнастерки, развевались по ветру, открывая стройную фигуру. Автомат висел на груди, чуть ниже орденов и медалей. Звонкий голос Бондарева выделялся из общего хора:

Дождь прошел, ветер усилился. Он рвал и развевал плащ-палатки, плащи и брезенты, которыми были покрыты орудия и повозки.

Над взбудораженным миром занималась новая заря.

Тишина на передовой линии — это не мертвая и вялая тишина: в ней всегда есть какое-то напряжение, скрытая сила, словно в водохранилище, вода которого, поднявшись до определенного предела, мощным потоком рвется через плотину, готовая все разрушить на своем пути. Если вслушаешься в тишину переднего края, то услышишь в ней, кроме биения собственного сердца, осторожное покашливание, скользящие шаги, пощелкивание ружейных затворов, похрустывание сена на конских зубах и доносимый ветром шепот.

Сейчас линия фронта проходила через деревню. По обе стороны главной улицы стояли небольшие двухэтажные каменные дома, с крутыми черепичными крышами, с палисадниками, обнесенными железной оградой. Как и многие деревни Силезии, через которые проходил батальон, эта деревня тоже была разрушена и изуродована войной. В стенах зияли пробоины от разрывов артиллерийских снарядов, черепичные крыши на многих домах были разбиты.

— Ну, теперь мы, пожалуй, долго задержимся на этом месте, — сказал Матвеев, рассматривая с чердака дома вражескую оборону.

Но он ошибся. Ночью противник спешно, без боя, оставил позиции. Утром восьмого мая батальон вновь двинулся вперед.

Из деревни на запад вели три дороги. По каждой из этих дорог шли теперь орудия, повозки, пехотинцы, автомашины.

— Посмотри-ка! — крикнул Ларинен Матвееву и показал рукой на равнину: — Никогда раньше не видел я такого наплыва войск.

Танковая бригада, грохоча, рвалась вперед, но дорога была заполнена пушками, пехотой, обозами. Тогда танки, свернув на поля, помчались, вздымая черные фонтаны земли и пыли.

Никто не хотел отставать. Даже обозные и артиллерийские лошади поднимали головы и с развевающимися гривами неслись крупной рысью. Ездовые кричали друг на друга и на лошадей.

— Куда отступают немцы? — спросил Ларинен начальника политотдела, который на минуту остановил свою машину около саперов. — Ведь Силезия кончается, и по этим дорогам в глубь Германии не попадешь.

— Кто их знает? По-видимому, в Чехословакию, — ответил подполковник.

Ларинен и Матвеев сменили коней на велосипеды. Сел на велосипед и Зайков.

Солнце уже высоко поднялось. Ехать на машинах стало нелегко. Едкие капли пота текли по лицам офицеров.

Впереди показалась колонна людей, напоминавших беженцев, — по дороге шли люди с узлами, чемоданами, ручными и детскими тележками. Они держали путь на запад, и на груди у каждого из них была прикреплена сине-красно-белая лента. Завидев советских офицеров, люди эти останавливались и, высоко поднимая шапки, кричали:

— Здравствуй, товарищ, здравствуй!

— Куда вы идете? — спросил Зайков, спрыгнув с велосипеда.

— Дом… Франция… Дом… — отвечали они, указывая на запад.

Но вот на дороге показалась встречная колонна, идущая на восток. И люди этой колонны — женщины, дети, старики и девушки закричали по-русски:

— Здравствуйте, здравствуйте, сыночки наши, братья!..

Каждый хотел пожать руку, каждый торопился сказать хоть одно ласковое слово. Некоторые плакали, не стыдясь своих слез.

— Родные вы мои, родные, — говорил Матвеев, обнимая и целуя незнакомых ему людей.

— Куда вы так торопитесь? — спросил Ларинен. — Обождите несколько дней, получите транспорт.

— Нет, нет! — закричали в толпе. — Домой, скорей домой!

— Ни дня здесь не останусь! — воскликнул старик в пальто, подпоясанном ремнем. — Три года мы ждали этого часа.

— На родине встретимся! — крикнул Зайков на прощанье.

— На родине, на родине!.. — кричали им вслед из толпы.

На дороге показалась новая колонна. Шли поляки и чехи. Все торопились. Совершалось великое передвижение народов.

После Гольцберга местность стала неровной, а еще далее — гористой. Асфальтовое шоссе извивалось теперь среди густого лиственного леса, поднимаясь так круто вверх, что велосипеды пришлось вести рядом с собой.

Где-то далеко впереди послышался шум моторов, и потом неожиданно раздался орудийный выстрел. Эхо долго разносилось среди гор, и не успело оно утихнуть, как застучал пулемет, затем другой, раздались короткие автоматные очереди.

Зайков достал карту и стал рассматривать ее.

— Бой, несомненно, происходит вот в этом ущелье, — сказал он. — Тут отличная оборонительная позиция для вражеского арьергарда, так как здесь нет никакого обходного пути.

Но когда батальон дошел до ущелья, сражение уже кончилось. Танки строились в походную колонну.

Начался спуск по такой же извилистой и крутой дороге. Головной дозор шел впереди. Боковые дозоры пробирались по лиственному лесу, отходя от дороги, насколько это позволяла ширина ущелья.

Неожиданно за крутым поворотом показались два немецких мотоциклиста. Прижавшись к рулю, они неслись с бешеной скоростью. Бондарев, ехавший на велосипеде, направил на них свой автомат и, не затормозив велосипеда, нажал на спусковой крючок. Автомат его гремел до тех пор, пока один из мотоциклистов не ударился о каменный столб, а другой упал посреди дороги. Мотор его мотоцикла с воем продолжал работать, и долго еще свистели в воздухе лопнувшие спицы заднего колеса.

Спуск был крутой, и Бондареву с трудом удалось объехать убитого немца. Затормозив слишком круто, сержант врезался в обочину дороги и, не выпустив из рук руля, покатился вместе с велосипедом вниз по склону.

Когда товарищи подбежали к нему, Бондарев уже поднимался с земли, потирая себе бока и руки, однако лицо его светилось радостью победителя.

— Жив? — крикнул Ларинен.

— Как обычно, — ответил Бондарев.

Поздно вечером дивизия остановилась на ночлег в горном селении. Саперный батальон расположился было во дворе большого двухэтажного дома, но Зайков приказал перебраться в дом.

Хозяин в просторном клетчатом халате вышел навстречу с фонарем и, вежливо кланяясь, проводил офицеров в гостиную.

— Пожалуйста, пожалуйста, господа офицеры, — ворковал он. — Пожалуйста, прошу вас…

Верхний этаж был полон итальянцев. На столе в комнате горела свеча. Итальянцы сидели и лежали на диванах, на полу и пели на своем языке какую-то грустную песню. На минуту они утихли, чтоб дать сесть гостям, потом запели русскую «Катюшу», сначала на итальянском, затем на ломаном русском языке. Запевала, молодая девушка, прижавшись к темноволосому юноше, не отрываясь, смотрела ему в глаза.

— Где вы выучились русскому языку? — спросил Ларинен юношу, но тот, смеясь, покачал головой. Вейкко повторил свой вопрос, но никто из итальянцев не знал русского языка. Они знали только слова песни.

Когда кончилась песня, девушка теснее прильнула к юноше и сказала что-то с улыбкой, все так же глядя ему в глаза. Их друзья, при помощи жестов и итальянских, немецких и русских слов, объяснили офицерам, что эти молодые люди познакомились и полюбили друг друга в концлагере и только теперь, после освобождения, смогли быть вместе.

— Как вы сюда попали? — спросил Ларинен. — Италия ведь союзница гитлеровской Германии.

Юноша понял только два слова — «Италия» и «Германия». Запинаясь, он объяснил:

— Италия — это мы… а Муссолини, Гитлер — есть фашисты… Мы не есть фашисты…

Девушка запела итальянскую песню.

Большая горная птица пролетела за окнами. Вершины самых высоких гор уже окрашивала заря. Таяли туманы в долинах и горных ущельях.

Наступило утро девятого мая.

Утром капитан Вейкко Ларинен объявил по взводам, что сегодня днем дивизия перейдет чехословацкую границу.

И вот в два часа дня бойцы дивизии уже шли по улицам небольшого чехословацкого города.

Празднично одетые люди тесно стояли на тротуарах. Они махали руками, улыбались и громко кричали, приветствуя советских бойцов:

— Наздар! Наздар!

По улицам двигались советские танки, автомашины. Шли бойцы, офицеры. Но стоило кому-либо из бойцов ступить на тротуар, как мгновенно его окружали люди. Сотни рук тянулись к советскому бойцу, чтоб коснуться его плеча, локтя, если не удастся пожать руку. Все кричали:

— Наздар, наздар!

Вейкко Ларинен не знал, что обозначает это слово, но он понял, что чехи приветствуют бойцов, как самых дорогих гостей.

Молоденькая девушка прикоснулась пальцем к пуговице гимнастерки Ларинена. Ей очень хотелось получить на память эту пуговицу, потому что на ней был изображен серп и молот. Вейкко вынул из полевой сумки красную звездочку, какие носят на пилотках, и протянул ее девушке. Она, радостно улыбаясь, взяла эту звездочку и тут же, торопливо сняв с шеи медальон, протянула его Ларинену — на память. Медальон был золотой, и Вейкко вернул его девушке, отрицательно покачивая головой и приветливо глядя на нее. Губы девушки вдруг начали вздрагивать. Ларинен понял, что он невольно обидел девушку, вернув ей подарок, который не мог принять. Ему захотелось как-нибудь объяснить ей это, но тут другие девушки и юноши увлекли его и Матвеева к подъезду дома, разукрашенного коврами и флагами.

— Пятнадцать минут, не больше! — услышал за собой Вейкко окрик Зайкова. — Дольше задерживаться нельзя!

— Слушаюсь! — крикнул Ларинен, спеша переступить порог дома.

Посредине комнаты стоял празднично накрытый стол. Хозяева, усадив гостей, принялись угощать их. И Вейкко Ларинен, не желая вторично кого-либо обидеть, усердно поглощал все, что ему предлагали.

В окно Ларинен увидел советские и чехословацкие флаги на крышах домов.

— Когда вы успели это сделать? — спросил он, указывая на флаги и праздничный стол. — Ведь два часа назад здесь еще были оккупанты.

Пожилой хозяин ответил:

— Мы ждали вас шесть лет.

Отовсюду сыпались цветы. Девушки бежали рядом с бойцами с подносами, уставленными бутылками пива, коробками конфет, грудами яблок.

— Скажи мне, — спросил Матвеев Ларинена, — если бы ты сам не увидел все это, поверил бы рассказам о том, как нас встретили в Чехословакии?

— Не знаю, — ответил Вейкко. — Вероятно, поверил бы… Ведь мы солдаты армии-освободительницы.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Батальон получил уже приказ двигаться, когда Ларинена вызвали к начальнику политотдела. Обычно спокойный и сдержанный, подполковник был теперь взволнован и не мог или не хотел скрывать этого. Он смотрел на собравшихся у его машины офицеров и улыбался.

Его речь была краткой, и в памяти Вейкко живо сохранилось каждое слово:

— Война кончилась, товарищи, фашистская Германия безоговорочно капитулировала. Вчера подписан официальный акт.

Вместе с другими офицерами Ларинен вскочил на коня. Он пустил его галопом вдоль колонны своей дивизии. Бойцы уже поняли, что сейчас они услышат о победе.

— Победа! Победа! Война кончилась…

Это кричали кавалеристы, артиллеристы, связисты, повара, саперы, писари и разведчики. Эти слова выкрикивал ездовой, хлеставший вожжами лошадей и через силу бежавший рядом с повозкой, хотя сиденье на ней было свободно.

— Война кончилась!.. Победа!.. Мы победили!.. — кричал автоматчик, усевшись на лафет орудия и растягивая баян, словно эти слова были словами песни.

— Дружище, мы победили… Победили… Война кончилась…

Незнакомые бойцы и офицеры целовались — сегодня не было незнакомых.

— Победа!.. Мы победили, товарищи…

Земля вокруг нежно зеленела, яркие пятна садов сверкали на солнце, цвели яблони, сирень. Это был первый мирный весенний день после четырех лет войны.

Упряжь верховых и обозных лошадей, автомашины и повозки были украшены цветами и флагами. Боевые знамена развевались по ветру.

К Ларинену галопом подскакал Матвеев.

— Вейкко! Победа! — закричал он. — Слышал?

Мимо форсированным маршем проходила какая-то дивизия. Ларинен узнал ее — это была та самая дивизия, что дралась когда-то у Масельгской. Майор увидел Вейкко и помахал рукой. Кябелев тоже махал рукой и кричал, но Ларинен скорее догадался, чем расслышал его слова:

— Опять встретились, товарищ капитан!

Прогромыхала повозка Куколкина. Старый усатый старшина стоял, выпрямившись во весь рост, с шапкой в левой руке. Суриков нес знамя и весело посматривал на саперов.

— Да, победа! Победа! Великая победа! — Ларинен натянул поводья. Скакун его все ближе жался к Шалуну. — Николай! — обратился Вейкко к Матвееву: — Какие же мы счастливые с тобой, черт возьми!

Матвеев перегнулся в седле и крепко обнял Ларинена.

К вечеру батальон расположился на отдых в небольшой деревушке. Ужин был окончен, но никто не ложился спать. Подойдя к Ларинену, Карху тронул его за плечо.

— Какой же день сегодня, Вейкко!

Весь батальон собрался в круг. В центре этого круга, под рев баяна, под крики и хлопанье плясали Бондарев и Зайков. Ноги Бондарева дробно выстукивали по твердому грунту улицы. Он плясал отлично, как искусный танцор, но и Зайков не хотел уступить ему ни в чем. В его движениях не было такого искусства, но зато он топал ногами с такой силой, что это вызывало дружные аплодисменты у зрителей.

— Вот так пляшут! — восторженно кричали люди.

— Как отец с сыном пляшут! — крикнул кто-то.

Ларинен и Матвеев стояли рядом, усердно аплодируя танцующим.

К толпе зрителей торопливо подошел дежурный офицер.

— Где Матвеев? — спросил он.

— Я здесь. В чем дело?

— Там вас разыскивает какая-то девушка, — ответил офицер.

Вейкко посмотрел на Матвеева, лицо которого раскраснелось от волнения.

— Это, вероятно, Ирина приехала, — сказал он тихо. — Где она?

Но дежурный не успел ответить. Ирина уже стояла рядом.

— Ирина! — воскликнул Матвеев. — Как тебе удалось?..

— Я же тебе сказала, что мы встретимся в день победы, — ответила девушка, улыбаясь. — Вот и отпросилась, приехала… Ужасно торопилась… Хотела именно сегодня увидеть тебя.

Матвеев познакомил Ирину с Лариненом:

— Знакомься, Вейкко… Ирина Александровна Малышева… Моя невеста…

Над деревушкой высоко поднимались ракеты — белые, красные, синие, желтые… По дороге шли чешские юноши и девушки.

— Наздар, наздар! — кричали они Матвееву и Ирине.

С поляны доносились звуки баяна, шум и возгласы танцующих. Кто-то негромко пел, повторяя слова знакомой песни:

Шли дни, непривычные для мирной солдатской жизни.

— В Восточной Пруссии все было проще, — говорил Ларинен, с усмешкой поглядывая на Матвеева. — Помню, однажды я спросил у начальника политотдела: «Нет ли новых указаний по проведению политработы?» — «Есть, — ответил он, — как можно скорее выйти на берег Балтики». А теперь сколько всевозможных дел!..

Карху, подойдя к Ларинену, спросил его:

— Когда же наконец мы попадем в Карелию?

Карху был, вероятно, единственным человеком в батальоне, которому Вейкко признался:

— А ты думаешь, меня самого не тянет в Карелию? Согласен хоть лошадей там пасти, до того хочется домой… Но нельзя еще… пока мы не закрепили нашу победу…

— Понятно, — грустно вздохнул Карху.

Однажды, в воскресное утро, Бондарев привел задержанного им немца в штатской одежде. Пленный нес рацию и два разряженных автомата.

Придя к Зайкову, сержант сказал:

— Понимаете, товарищ майор, я шел по лесу, и вот вышла история — поймал шпиона.

— А разрешение у тебя было уйти в лес из батальона?

— Так точно, специально взял разрешение у командира роты — выяснить, почему стог сена в лесу…

— Какой стог сена? Где ты его увидел?

— В прошлый раз наша рота проходила лесом, и там я увидел стог сена. Показалось странным — почему стог сена стоит в лесу. Сначала подумал: «Может, местные жители имеют привычку сгребать сено в лесу, а не в поле?» Специально сегодня пошел поглядеть. Вдруг вижу вот эту фигуру с автоматом. Сидит, зарывшись в сено. «Ты что?» — спрашиваю. «Греюсь». Ну, я копнул сено и там нашел рацию.

— А почему же два автомата?

— Так ведь там был второй… Тот хотел прогуляться, а мне пришлось его остановить…

Вечером Зайкову сообщили из Особого отдела, что Бондарева следует представить к награде за поимку шпиона.

Бондарев сказал Зайкову:

— Хочу в военное училище идти, товарищ майор. Прошу у вас разрешения на это.

— А почему же ты отказывался идти в училище во время войны? — спросил Зайков.

— Во время войны нелегко было уйти из батальона, — ответил сержант. — А теперь иное дело.

— Стало быть, хочешь остаться в армии?

— Так точно.

Саперный батальон получил приказ о расформировании.

Это было неожиданно, и Зайков как-то даже не сразу осознал слова приказа. В этот вечер он никому ничего не сказал.

На утреннюю поверку Зайков пришел сам и был требователен, как и раньше. Он бранил за каждое грязное пятно, которое находил на обуви, гимнастерках или воротниках бойцов.

— Если спросят, из какого ты батальона, что ты ответишь, когда у тебя такой воротник? — допекал он одного солдата.

Другому бойцу сказал:

— В нашем батальоне и в походе чистили сапоги. Почему они сегодня у тебя не блестят?

Командиру хозяйственного взвода Зайков приказал немедленно сменить износившееся обмундирование, заявив:

— Наши ребята должны уйти не как оборванцы, а как победители.

В восемь часов батальон выстроился в последний раз. Зайков сам прикрепил к гимнастеркам саперов присланные вчера вечером награды.

Потом Зайков отошел подальше, словно хотел получше рассмотреть, как выглядят его бойцы и командиры. Постояв минуту молча, он сухим, официальным тоном объявил, что в связи с переходом на мирное положение, ввиду сокращения армии, согласно приказу, саперный батальон расформировывается. Личный состав старшего возраста будет демобилизован через запасный полк, а молодые будут направлены для прохождения дальнейшей службы в другие части.

— Вопросы есть? — резко спросил Зайков, закончив сообщение.

Наступила удивительная тишина. Казалось, люди перестали дышать. Майор Зайков отвернулся и словно случайно коснулся платком глаз. Потом скомандовал:

— Вольно!

Однако люди и теперь не двигались. Саперы продолжали стоять в положении «смирно». Зайков приблизился к строю и сказал:

— Ну, ребята, есть ли у вас что-нибудь сказать?

— Я скажу, — ответил вдруг Карху. И, кашлянув, сержант негромко заговорил: — Товарищ майор… в отношении батальона… то есть как же так, что он вовсе не будет существовать?.. Четыре же года… И даже под Невелем воевали… В Восточной Пруссии… в Инстербурге… Дошли до моря окончательно… Были в Чехословакии… Как же так батальона не будет?

Карху замолчал. Кто-то из бойцов громко спросил:

— Значит, больше не существует наш батальон?

Зайков ответил:

— Товарищи! Наш батальон существовал не зря. Батальон выполнил свой долг перед Родиной, и теперь наше знамя будет храниться в Москве в Генеральном штабе Красной Армии. Батальон существовал, и он будет существовать в истории войны против гитлеровской Германии!.. А я лично, друзья мои, благодарю за верную службу. Каждый из вас отдал своей Родине все, что требовалось. Спасибо, ребята! Давайте скажем на прощанье друг другу, что мы и впредь с честью выполним любые задачи, какие выпадут на нашу долю. Мы выполним их так же честно, как выполняли их в нашем саперном батальоне в тяжелые годы Отечественной войны… Еще раз благодарю вас, товарищи!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Итак, саперный батальон был расформирован, и многие бойцы, демобилизовавшись, уехали к себе на родину.

Одним из первых уехал в Карелию бывший сержант Карху.

Перед отъездом Карху, всегда спокойного, задумчивого и невозмутимого, охватило необычайное волнение. Такое волнение Карху испытывал лишь в те дни, когда батальон вышел к морю и когда пришла весть о победе над Германией.

Но нет, пожалуй, сейчас волнение было иного рода. К чувству необыкновенной радости примешивалась горечь, как в тот день, когда майор Зайков объявил о том, что саперный батальон будет расформирован.

Казалось, и горе разлуки с друзьями и радость возвращения домой одновременно светились в глазах сержанта.

Накануне отъезда Карху по нескольку раз прощался со всеми. Каждому Карху говорил что-нибудь на прощанье.

Только с Вейкко Лариненом Карху попрощался коротко.

— До свидания, Вейкко, — сказал Карху. — Встретимся в Карелии.

— До свидания, Карху, — вздохнул Вейкко. — С тобой-то мы еще увидимся.

На другой день после отъезда Карху Ларинена вызвали в политотдел. Вернувшись оттуда, Ларинен сказал своим друзьям, что он будет работать по репатриации.

— Ежедневно будем возвращать тысячи людей на родину. Вот истинно достойный труд для воина по окончании войны.

Сердечно попрощавшись с друзьями, Ларинен сразу же выехал к месту назначения.

В тот же день уехали и Матвеев с Ириной. Их обоих направили в резервный полк. Туда же откомандировали и Бондарева впредь до отправки его в военное училище. Медсестру Аню отпустили домой. Она немного поплакала и уехала, обещая переписываться с друзьями.

Майор Зайков получил назначение в Вену — комендантом одного из городских районов.

В Праге почти каждое воскресенье устраивали парады. Вслед за воинскими частями шли чешские девушки в национальных костюмах. Девушки с венками на голове несли цветы, и толпа напоминала большой сад.

По вечерам в воскресенье небо Праги озарялось огнями фейерверков.

В эти дни Вейкко Ларинену казалось, что он вновь и вновь переживает день победы, день девятого мая.

Сегодня парад закончился далеко за полдень. Вейкко вернулся в номер гостиницы, чтоб немного отдохнуть от впечатлений дня. Он прилег на диван. Однако ему не лежалось, и он принялся ходить по номеру из угла в угол.

Потом, достав портфель и вынув из него несколько десятков тетрадей, стал перебирать и перелистывать их. Нахмурившись, он принялся что-то писать своим мелким почерком и, перечитывая написанное, одобрительно кивал головой.

Это были дневники Ларинена, короткие и длинные записи, которые Ларинен ежедневно вносил в свои тетради на протяжении всей войны. День за днем записаны были вся война и то, что было после победы.

Теперь эти тетради кипой лежали перед Лариненом.

Снова склонившись над раскрытой тетрадью, Вейкко принялся записывать свои впечатления о сегодняшнем параде.

Кто-то постучал в дверь номера.

— Войдите, — спокойно сказал Вейкко, хотя и был раздосадован, что его прервали.

В комнату вошел Матвеев. Ларинен встал из-за стола, с изумлением глядя на своего друга.

— Ты! Откуда?

Матвеев обнял Ларинена и, торопясь, заговорил:

— Ну, брат, еле тебя нашел! С утра хожу по гостиницам… Меня назначили к тебе в команду. Вот предписание… Прошу принять…

Снова обняв Ларинена, Матвеев усадил его на диван и, понизив голос, таинственно заговорил:

— Вейкко, а ты знаешь, кого я случайно встретил? Андрюшу Монастырева. Ты помнишь его? Высокий такой парень, немного нескладный, но удивительно симпатичный и добряк, каких мало.

— Я хорошо его знаю! — ответил Вейкко.

— Так вот! — воскликнул Матвеев, вставая с дивана. — Ты работаешь по репатриации и, оказывается, ничего не знаешь. В Австрии в одном концентрационном лагере были заключены Тамара Николаевна Торопова и ее дочь Лида.

— Тамара Николаевна? — переспросил Ларинен.

— Да, — взволнованно подтвердил Матвеев. — Андрей Монастырев рассказал мне о своем бегстве из этого лагеря, где он больше года находился вместе с ними.

— Это какой же лагерь? — спросил Вейкко, подойдя к столу и раскрыв карту с помеченными там концлагерями.

Найдя на карте лагерь, Матвеев сказал:

— Вот они где, а ты ничего не знаешь!

— Едем. Как раз нам надо эвакуировать этот лагерь. Но странно, как они попали туда…

— Об этом я ничего не знаю. Монастырев не успел рассказать. Знаю только, что там находится Торопова в качестве врача…

В пути друзья долго молчали. Вейкко казался и обрадованным и растерянным.

— Вейкко, — заговорил наконец Матвеев, — скоро мы встретимся с твоей знакомой, с твоим другом Тамарой. Не из любопытства спрашиваю тебя, а просто мне хотелось бы понять, что у тебя на сердце… Скажи мне, ты любишь эту женщину?

Вейкко медленно ответил:

— Нет, теперь лишь глубокая дружба связывает меня с нею… В юности я любил ее, но так получилось, что она вышла замуж за другого… Это было семнадцать лет назад. Много воды утекло с тех пор.

Матвеев смутился и вдруг неожиданно объявил:

— Мы с Ириной решили записаться, как только вернемся на родину.

После освобождения Тамара Николаевна жила с Лидой в маленьком домике недалеко от лагеря.

Работы было много. Голод и каторжный труд сломили многих людей, которые, казалось, крепко держались в первые дни после освобождения. Нервный подъем сменился необыкновенной усталостью. У многих оказались тяжкие болезни, ранения после нанесенных побоев, и у всех — последствия хронического недоедания.

С утра до вечера Тамара Николаевна и Лида находились среди своих больных. Врачей не хватало, и им обеим приходилось нелегко. Только в воскресенье они разрешали себе отдохнуть и погреться на солнце в небольшом садике перед своим домом.

Сегодня Торопова сидела на крыльце дома с книгой в руках. Но ей не читалось. Книга упала на ступеньки крыльца, и Тамара Николаевна даже не подняла ее.

Лида стояла у ограды и посматривала на дорогу. Андрюша Монастырев обещал приехать днем, но его что-то все не было.

На дороге показалась легковая машина. Может быть, это он? Нет, из машины вышли два офицера и пошли тропинкой к их дому.

— Мама! — пронзительно закричала Лида. — Мама, дядя Вейкко идет!

— Что? — переспросила мать и, встав с крылечка, направилась к ограде.

Лида выбежала из сада и, повторяя: «Дядя Вейкко», — бросилась к приехавшему.

Если бы Лида не кричала «дядя Вейкко» и если б она не обняла его, Вейкко никогда не узнал бы в этой девушке маленькую девочку Лиду, которую он знал в Петрозаводске пять лет назад.

Улыбаясь, Вейкко глядел на нее и бормотал:

— Ну, молодец ты у меня… Молодец…

Увидев идущую навстречу Тамару Николаевну, Вейкко шагнул к ней. Слезы радости были на глазах у обоих. Вейкко смог только сказать:

— Встретились мы, Тамара… Встретились.

Впервые за долгие месяцы Тамара Николаевна расплакалась.

Матвеев стоял в стороне, не решаясь тревожить друзей. Немного успокоившись, Торопова увидела Матвеева и, улыбаясь сквозь слезы, обратилась к нему:

— А ведь я помню вас, помню нашу встречу в Сердогольске…

Все пошли в сад. Лида накрыла стол. За чаем друзья стали беседовать о прошедших днях и о том, что будет впереди.

Вейкко рассказал Тамаре Николаевне, что списался с ее мужем, и она вновь заплакала от охватившего ее волнения. Плача, она проговорила:

— Вы должны извинить меня… Нервы у меня не в порядке… Не могу сдержаться…

Вскоре в саду появился Монастырев. После первых радостных минут встречи Андрей предложил Ларинену и Матвееву:

— Пойдемте, я покажу вам лагерь.

Все поднялись и пошли осматривать место заключения. Осмотрели тоннели, обошли штреки и забои. Ужасаясь всему виденному, вышли, наконец, на открытую площадку перед пропастью. Монастырев сказал:

— В эту пропасть эсэсовцы сбросили тысячи людей.

Все подошли к краю скалы и молча постояли минуту.

Над пропастью и сейчас клубился туман, глухой шум доносился из ее глубины.

— Вот отсюда Андрюша спустился вниз, — сказала наконец Торопова.

Лида вздрогнула и молча сжала руку Андрея.

Вейкко покачал головой:

— Нелегко представить себе, что это возможно.

— Вторично я бы не смог этого сделать, — тихо проговорил Андрей.

Прошло две недели.

Тамара Николаевна и Лида оставались пока в лагере. Они не хотели уезжать до полной эвакуации всех бывших заключенных.

Но вот пришел черед и для Тороповой с дочерью.

Они направлялись сначала в Румынию, в пересыльный лагерь репатриантов. Ларинен и Матвеев сопровождали этот эшелон.

Снова Торопова увидела Тиссу. Но здесь эта река напоминала ручей. Кругом поднимались высокие Карпатские горы.

От станции беспрерывно доносился грохот прибывающих и отходящих поездов. Сюда каждый день, каждый час, один за другим, прибывали поезда. Они привозили тысячи и тысячи советских граждан. Люди, прибывавшие из Германии, Австрии, Венгрии или Чехословакии, попадали на перепутье — одному нужно было ожидать поезда, который доставил бы его в Ленинградскую область, другой ехал в Ростов-на-Дону, третий отправлялся в Калининскую область.

На маленькой станции то и дело слышались голоса:

— Сегодня в Калининскую отправляем пять… Из Венгрии прибыло три… В Днепропетровск — полторы…

Эти цифры обозначали — тысячи.

Репатриация шла ускоренным темпом, но в пересыльном лагере скопилось много людей. Среди них было немало больных. Врачей не хватало. Об этом сказал Ларинену комендант лагеря, когда Вейкко приехал сюда.

Услышав слова коменданта, Торопова решила остаться здесь до конца репатриации.

Ларинен и Матвеев вернулись в Прагу. Только через два месяца они вновь вернулись сюда, сопровождая эшелон.

Теперь наконец до отъезда Тороповых оставался всего лишь час.

Тамара Николаевна и Лида, в сопровождении Матвеева и Ларинена, пришли на вокзал.

За вокзалом виднелись высокая гора и черное ущелье, а по другую сторону станционных путей качались желтые диски подсолнухов.

Вокзал был переполнен счастливыми людьми. Подошел поезд, украшенный цветами и флагами. Такие поезда отправлялись на восток ежедневно.

Сегодня уходил последний поезд — пересыльный лагерь заканчивал свое существование.

Тамара и Лида стали прощаться с друзьями. Войдя в вагон, они подошли к окну. Поезд тронулся. Тороповы что-то кричали, махали руками. Вейкко улыбался и тоже махал рукой.

Поезд ушел.

Матвеев, обняв Ларинена, сказал:

— Ну вот, дружище, остались мы с тобой вдвоем.

— А Ирина?

— Она завтра уезжает к моим родителям.

Матвееву хотелось сказать что-нибудь теплое и хорошее своему другу, лицо которого вновь нахмурилось. Помолчав, он тихо произнес:

— Скоро и мы с тобой будем на родине. Ведь ты в свой Петрозаводск?

— Да, — ответил Вейкко.

— И чем будешь заниматься? Писать будешь?

— Хочу учиться, работать, писать… Видишь, какой я жадный к жизни стал.

Друзья покинули опустевший вокзал.

Был уже вечер. На темном небе взошла луна. Она осветила снежные вершины гор, над которыми плыли белые облака подобно большим пенистым волнам.

Кругом было непривычно тихо. Молчал и опустевший лагерь репатриантов. Только глухо шумела Тисса.

Над обагренной кровью землей вставал новый день.

О наступлении этого дня первыми узнали горы, что поднимались выше других. Их сверкающий снежный покров стал постепенно тускнеть на фоне светлеющего неба. Затем слабый отблеск зари заиграл вдруг на самых высоких вершинах и мало-помалу начал опускаться все ниже и ниже. Потом заалел лес. И тогда ночной туман стал торопливо уползать в щели скал.

На склонах горы у каменных домиков ярко засверкали стекла окон.

Большая горная птица, снявшись с утеса, поднималась над ущельем.

Уже давно поезд с репатриантами промчался мимо этих высоких гор. Теперь этот поезд шел вдоль родных полей. На полках вагонов просыпались люди. Они вскакивали и подбегали к окнам. Сердца их наполнялись невыразимым счастьем — они возвращались на родину, и их встречало, во всем своем великолепии, родное торжествующее солнце.

1949