Под грозой и солнцем

МЕТАМОРФОЗА ЧУВСТВ

Зимой 1921—1922 года стояли такие морозы, о которых карелы говорят: «Огнем охвачены земля и небо». Птицы замерзали на лету. Желтым морозным заревом пылали леса.

В те дни ухтинские деревни были охвачены пожаром войны. Захватчики, отступая под натиском молодой Советской Армии, грабили и сжигали карельские деревни, уводили на запад скот, увозили наше добро, угоняли тысячи стариков, женщин и детей.

Мне тогда было шесть лет. В памяти остались лишь отрывочные картины этого мучительного пути. Грудные дети замерзали… Над ними рыдали и причитали матери.

Богачи, имеющие по нескольку лошадей, мчались быстро под звон бубенцов, везли много имущества. Медленно и мучительно продвигались бедняки, простуженными голосами понукая жалких кляч. Сердито и тревожно покрикивали на отстающих солдаты и офицеры.

У моей матери не было лошади. Меня везли по очереди на санях знакомые и незнакомые люди.

Помнится, как по заснеженной дороге на Верхнем Куйто усталая женщина с трудом тянула за собой маленькие саночки, на которых сидел ребенок и умолял мать идти быстрее. А когда добрались до деревни, ребенок молчал. Он был мертв.

В городе Каяни карел группировали, чтобы отправить в специальные лагеря. Люди продавали последнее из скудного скарба, чтобы купить железнодорожные билеты и ехать куда глаза глядят, лишь бы избежать лагерей. На станции мы ожидали ночного поезда.

Многие из нас впервые видели железную дорогу и вагоны. Когда поезд подошел, одна из женщин полусерьезно, полушутя закричала:

— Ой, люди добрые, дом идет, второй идет… Ох, целая деревня! Бегите!..

Мы сели в эту «деревню» и поехали, сами не зная куда. Под вечер следующего дня, вблизи города Тампере, один тучный пассажир, с любопытством поглядывая на нас, обратился к моей матери:

— Куда рюсси едут?

«Рюсси» — это обращение считалось у белофиннов в те годы оскорбительным, адресовалось не только русским, но и карелам, а также финнам-красногвардейцам.

— Едем искать хлеба и работы, — ответила мать.

Толстяк еще внимательнее осмотрел нас и спросил, что умеет делать моя мать.

— Землю пахать, косить, за скотом ухаживать — все умею, — сказала она.

— Ладно, поедем ко мне. У меня есть для вас хлеб и работа.

На станции Кангасала нашего нового хозяина ждала подвода. Через некоторое время мы подъехали к приходу Пялькяне, где раскинулось имение крупного землевладельца Лемола. Оно занимало почти весь большой полуостров на берегу озера Малласвеси. Массивное здание на каменистом грунте разделено на две половины. В одной, которая представляла собой огромную избу, жили батраки и батрачки. О размерах этой избы можно судить хотя бы по тому, что зимой здесь одновременно мастерили лодку и сани. В другой половине, где было несколько комнат, размещались хозяин, хозяйка и четыре их сына.

Больше десяти лошадей ежедневно запрягали батраки. За десятками коров ухаживали батрачки. Работы хватало всем. Весной, когда скот выпускали на пастбище, даже и мне, шестилетнему мальчонке, находилось дело. Вместе с душевнобольным безродным подростком я пас стадо. Престарелых и калек в те годы в Финляндии обычно содержала какая-либо община, приход. За этого мальчика, «проданного с аукциона», хозяин ежегодно получал от прихода известную сумму на содержание, но мальчик работал на землевладельца, ничего не получая, кроме скудных харчей и заплатанной одежды.

Осенью я пошел в школу.

Почти все преподавание в начальных классах было построено на примерах войны. Ученикам предлагали решать задачи, содержанием которых была война. На уроках географии изучались карты с восточными границами Финляндии у Белого моря, куда не раз устремлялась финская военщина и откуда каждый раз она обращалась в бегство. Уроки истории проходили в рассказах о войнах. По улицам маршировали шюцкоровские отряды, готовясь к новой войне.

По ночам мы с матерью мечтали о суровых родных берегах озера Куйтто, которое, казалось, осталось за тридевять морей. Мы жили на чужбине. Это были для меня первые удары войны.

Моей учительницей была добросердечная барышня Мартта Салонен. Когда сынки крупных хозяев дразнили меня «рюссей» или «рюсюляйнен» (русский оборванец), учительница часто после уроков уводила меня в свою комнатушку, угощала чашкой кофе с булкой, а иногда и конфетами.

Так прошли годы, и вот настал долгожданный день нашего возвращения на родину…

Ухтинские деревни застраивались, восстанавливались. По Куйтто поплыли первые пароходы и моторные лодки… А вскоре мы, ватага подростков, неслись по бурным порогам реки Кемь навстречу новой жизни, на учебу в Петрозаводск, к труду, к боям…

Кажется, все это было совсем недавно, а как много за эти годы унесла воды река Кемь, как много пролито пота и крови нашими людьми, как изменились они сами и наш край! У людей моего поколения появилась седина на висках. Но главные изменения не только в этом. Народы мира по-новому смотрят на жизнь, на войну и мир.

И вот весной 1957 года я в составе советской делегации деятелей культуры поехал в Финляндию на празднование девятой годовщины со дня подписания Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между Финляндией и Советским Союзом.

Мне доводилось встречаться с людьми из Финляндии, но впервые я ехал к ним по делам дружбы и мира. По всем сообщениям и всему ходу событии я понимал, что финский народ теперь стремится к дружбе, к миру и, как все другие народы, ненавидит войну. Все это так, а память воскрешала воспоминания о горящих деревнях, о трескотне автоматов, об уроках арифметики, на которых дети гадали: делить или умножать число убитых финских солдат на число русских.

Ведь читать газетные сообщения о стремлении наших соседей к дружбе — одно дело, и совсем другое — заглянуть им в душу, по выражению глаз и по рукопожатиям почувствовать, что у них на сердце.

…Мы выехали из Москвы. Огромный вечерний город сверкает тысячами разноцветных огней. Поезд, набирая скорость, уже мчится по темным равнинам, а зарево Москвы, ее тепло и ее бойкая жизнь, кажется, летят вслед за нами. Москва, самый мирный город в мире, стала центром, имеющим культурные связи со всеми уголками земного шара, центром прогрессивного мира. Ежедневно из Москвы выезжают государственные деятели и дипломаты, ученые и писатели, артисты и художники во все концы нашей планеты. Дипломаты излагают свои мысли точным, лаконичным языком, композиторы — мелодиями, художники — красками на полотне, поэты — рифмованными строками… Но все они несут в другие страны идеи мира и дружбы, идеи созидательного труда, протестуя против подготовки новой войны.

И в Москву ежедневно приезжают государственные деятели, ученые, деятели литературы и искусства разных стран. Многие из них иначе, чем мы, оценивают явления жизни, не все они понимают наш общественный строй, но большинству из них, как и советским людям, дороги идеи мира и дружбы между народами. Многие из них покидают Москву искренними друзьями нашего народа.

Ночной Хельсинки тоже сверкает огнями, как и Москва, но это не те огни. Непривычно режут глаза световые рекламы огромного торгового дома Штокмана. Кажется странным, зачем так много тратится электроэнергии на эти назойливые рекламы. Если человеку нужны чулки или зубная паста, то неужели он не может найти их без кричащих реклам? Но странным это кажется нам, представителям страны, где нет конкуренции между фирмами.

Однако мы приехали сюда, в Хельсинки, не с тем, чтобы дискутировать, какой способ производства лучше и кому должны принадлежать промышленные предприятия — государству, народу или частным лицам. Пусть они рекламируют нейлоновые чулки, лишь бы заводы не конкурировали в производстве пушек и авиабомб, пусть у них красуются огненные рекламы новых приключенческих фильмов, лишь бы народ не гнали на поиски приключений и военных авантюр.

Официальные визиты и приемы чередовались с поездками по городу и окрестностям.

Нас тронул теплый приятный вечер, проведенный среди советских людей в нашем посольстве. Нас осаждали расспросами о московских новостях, и, казалось, работники посольства с завистью смотрели на нас, еще два дня назад гулявших по улицам Москвы, дышавших московским воздухом… И это понятно — некоторые целый год не виделись с друзьями и родными, соскучились по родине, интересы и мир которой они здесь защищают.

В зале Хельсинкского университета был организован торжественный вечер, посвященный девятой годовщине со дня подписания Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между Финляндией и Советским Союзом.

Я с любопытством смотрел на моложавое лицо крупного государственного деятеля, президента Финляндии Урхо Кекконена, который много сделал для укрепления дружбы между нашими странами. Финны называют его другом спортсменов. Зимой он совершил переход на лыжах — более трехсот километров. Журналисты пошли следом, они гадали: пройдет или не пройдет президент этот путь? Президент и адъютанты прошли хорошо, а вот журналисты не дошли. Изнуренные, они возвратились с полпути.

Нашей делегации предложили побывать в разных городах страны.

В восемь утра мне позвонили в номер, что машина ждет внизу. Мы с работником общества «Финляндия — СССР» Сайсио отправились в Пялькяне.

Пасмурное небо начало проясняться. Поля уже освободились от снега, но мерзлая земля не впитывала талую воду. Перелески еще были покрыты снегом. Широкая и прямая асфальтированная дорога позволяла развить значительную скорость. Сайсио сам управлял автомобилем.

Город Хямеенлинна — один из старейших в стране. На его окраине высится старинная крепость с остроконечными шпилями и массивными каменными стенами. В военные годы здесь отбывали «наказание» писательница Хелла Вуолийоки и другие, не разделявшие взглядов тогдашних правителей относительно войны против Советского Союза.

Мы сделали в городе лишь короткую остановку, и машина опять мчится по деревням губернии Хяме, по самым что ни на есть «финским деревням Финляндии», как объяснил Сайсио. Он сам уроженец этой губернии и охотно рассказывает о жизни и быте своих земляков. Если финнов считают самыми спокойными и медлительными, то это можно сказать прежде всего о жителях здешних мест. Сайсио рассказывает забавные истории о своих земляках.

Например, пришел сосед к соседу, хозяин сидит за столом, обедает. Ему нельзя мешать. Сосед сидит на скамейке, ждет, сосет свою трубку. Потом уже вместе пьют кофе. Выпили по чашке, по второй. Наконец заговорили.

— Что нового? — спрашивает хозяин.

— Да ничего особенного, — отвечает сосед. — Я ведь по делу пришел, сообщить, что у тебя пожар. Твоя баня горит.

Машина мчится по узким проселочным дорогам. Догоняем шагающего посреди дороги сутулого мужчину. Он держит в длинных руках большие кожаные рукавицы, которые почти касаются земли. Сайсио дает долгий гудок и снижает скорость. Старик продолжает спокойно шагать. Сайсио дает второй продолжительный гудок и почти останавливает машину. Старик оглядывается и продолжает идти. Лишь после третьего настойчивого гудка, сделав еще десяток неторопливых шагов, он сходит с дороги и пропускает машину.

— Вот это и есть мужчина из Хяме! — смеется Сайсио.

Мы ехали в село Онккала — центр прихода Пялькяне. Мне все знакомо здесь, каждый поворот дороги, каждый мостик и домик. Мало что изменилось. Лишь некоторые дома заново покрашены да появилось несколько новых. Прежняя каменная церковь возвышается на самом видном месте, но рядом с ней появилась новая школа. На склоне холмика, среди сосен, стоит старый двухэтажный деревянный дом. Тридцать шесть лет назад в нем была школа.

Здесь все знают друг друга в лицо и по имени. Приезд незнакомых людей вызывает любопытство. Мы спросили, учительствует ли здесь Мартта Салонен. Нет, такой никто не знает. Однако вскоре выяснилось, что она по-прежнему здесь и по-прежнему учительствует. Только она давно уже госпожа Мартта Тауранен.

В госпоже Мартте Тауранен мало что осталось от Мартты Салонен. Стройная блондинка стала морщинистой, сутулой, седеющей женщиной. Но я узнал ее тотчас. Она меня не сразу вспомнила. И не мудрено, если она обучила грамоте сотни, быть может тысячи, детей. Я сам работал учителем, но, пожалуй, не узнал бы всех своих бывших учеников, хотя мой учительский стаж куда меньше.

Потом, когда я напомнил кое-какие детали более чем тридцатилетней давности, она вдруг заволновалась, закачала головой. Да, да, сидел за крайней партой, да, да, колол дрова, да, действительно, она угощала, жалела… Она все вспомнила.

Старого учителя всегда трогает, когда ученики помнят своих наставников, да еще такие, которые живут «за линией», за государственной границей. А сколько «линий» пролегло между ее учениками более чем за три десятилетия, особенно во взглядах на мир, в мыслях и действиях! Моей учительнице было приятно узнать, что государственная граница и разница в мировоззрениях не мешают советскому человеку вспоминать с теплотой то хорошее, что получил он в детстве от ее доброго сердца.

Здесь, в провинции, меньше, чем в городах, знают о жизни Советского Союза. Госпожа Тауранен все же слышала, что в Советскую страну ездили даже и финские учителя и что они хорошо отзываются о русских.

Мы не спросили, как ей теперь велено вести преподавание. Хочется верить, что она и сама уже понимает, что арифметику лучше всего применять в торговле, а не на войне, географию — в смысле уважения государственных границ, а историю — чтобы доказать бессмысленность войн.

…До владений Лемолы отсюда пять километров. Знакомая дорога! Сайсио удивляется, как можно спустя тридцать с лишним лет вспомнить, где ехать прямо, где поворачивать направо, где налево.

Нашему поколению советских людей пришлось проехать и пройти сотни и тысячи дорог на жизненном пути. Но то, что мы видели в детстве, сохраняется в памяти на всю жизнь. По этой дороге я когда-то много раз шагал в школу. Ребенок всегда фантазирует о своем будущем. Мне вспомнились картины, которые я рисовал себе тогда. Но, как бы ни была смела моя фантазия, она ограничивалась заманчивой жизнью хозяина своей избушки на берегах родного озера Куйтто, где уже никто не заставит бегать за чужими коровами и никто не даст кличку оборванца. Не хватило тогда воображения, чтобы представить себе жителей озера Куйтто хозяевами всей страны.

И вот машина остановилась во дворе Лемолы. Все здесь осталось таким, каким и было. Дом хозяина и хибарки батраков те же, то же здание для господ дачников, тот же амбар. Та же баня на берегу и та же тропинка к ней. Только скотный двор перестроен. Все это кажется странным после того, что мы привыкли видеть у себя, где все меняется, обновляется и на месте старого строится новое.

На всякий случай мы спросили у стоявшей во дворе женщины, чей это дом.

— Хозяина Калле Лемолы… — с оттенком удивления протянула она.

Я вспомнил старшего из братьев и сразу узнал, когда он вышел навстречу. Конечно, он помнит батрачку из Карелии и ее маленького сына, но не хочет верить, что этот «маленький» и стоит перед ним.

В большой комнате, где жили раньше батраки, хозяин, видимо, не хотел задерживаться, но все же я успел убедиться, что и здесь все по-прежнему. Тот же стол из широких сосновых досок, те же скамейки, та же огромная квасная кружка с двумя ручками — для общего пользования. Только печка новая. Не раздеваясь, мы прошли на хозяйскую половину, куда батраки без дела не ходили. Теперь мало кто держит батраков. Невыгодно.

Калле Лемола, в отличие от мужчин из Хяме, очень разговорчив. Видно, он много читает и следит за политическими событиями. О жизни в Советском Союзе он знает, но, тем не менее, его любопытство огромно. Особенно интересуется он жизнью в Карелии, хочет знать, как выглядит Петрозаводск. Землевладельца интересует жизнь наших земледельцев. Он переспрашивает, действительно ли у нас люди получают доходы по труду.

— А кто не работает? Как же с ними?

Содержание этого вопроса и тон которым задал его хозяин, говорили сами за себя: есть и должны быть такие люди, которые не работают.

Лемола сказал, что не принадлежит ни к какой партии, но считает себя «крайним правым».

— Или, как у вас называют, «реакционером», — пояснил он.

— Мне интересно послушать и реакционера, — засмеялся я.

Узнав, что я собираюсь писать путевые заметки, он пожелал, чтобы и его взгляды стали известны советскому читателю. Если разговор, который происходил за столом во время довольно продолжительного ужина, сократить до минимума, то его «реакционные» взгляды таковы:

«В Советском Союзе самая передовая техника, сельское хозяйство ведется на высоком техническом и агротехническом уровне. В Советском Союзе передовая наука и лучшие силы искусства. Народ Финляндии испытал много бедствий. Одна из причин заключается в том, что у ее правителей прошлых лет было неправильное отношение к Советскому Союзу. Географическое положение Финляндии, размеры страны, экономическое положение и здравый смысл требуют самого дружественного отношения к великому восточному соседу. Послевоенные взаимоотношения между нашими странами развиваются в благоприятном направлении. Без торговых связей с Советским Союзом и без его помощи наше экономическое положение было бы хуже. Экспорт продукции деревообрабатывающей и металлургической промышленности, а также сельского хозяйства дали возможность Финляндии сократить безработицу. Она здесь меньше, чем в других капиталистических странах».

— Наше желание, — говорит Лемола, — чтобы никогда больше не идти на вооруженное состязание. — Он засмеялся. — Как бы упрямы мы, финны, ни были, нам пора уже понять, что нам не по силенкам состязаться с вами с оружием в руках.

Он говорил и о незавидном положении тех западных стран, которые в экономическом и военном отношении зависят от Америки.

Маленький сын хозяина, Юха, широко раскрытыми глазами смотрел на меня. Он впервые в жизни видел человека из той удивительной страны, которую его отец так хвалил. Я думаю, он поспешил поделиться новостью со своими сверстниками.

Мы поблагодарили хозяина за гостеприимство. Надо было спешить в Хельсинки.

В пути мы с Сайсио обменивались впечатлениями. В Пялькяне те же дороги и дома, какие были более тридцати лет назад. Но только этим нельзя характеризовать всю страну. Нынешнюю Финляндию неправильно было бы представлять и по произведениям Юхани Ахо, который описывает идиллию и неизменяемость сельской жизни. Самые большие перемены произошли и происходят в сердцах людей, в их отношениях к Советскому Союзу, к другим народам, к войне и миру.

Калле Лемола назвал свои взгляды «крайне правыми». Советский народ судит о партиях других стран не только по словам, а главным образом по их делам. Можно сомневаться в искренности крупного землевладельца, когда он хвалит советский строй, но нельзя не верить ему, когда он говорит о выгодности торговли с Советским Союзом.

В Финляндии мне доводилось встречаться и с другими бывшими знакомыми. Вот некоторые эпизоды из поездки в Финляндию год спустя, в 1958 году…

Идет шестой съезд общества «Финляндия — СССР». Дом культуры на улице Стуре переполнен делегатами из разных концов страны и гостями. Во время перерыва в фойе пьем кофе, большинство стоя, потому что за столиками не хватает мест. Я разговариваю со знакомыми. Вдруг ко мне подходит стройный брюнет и с дружеской улыбкой спрашивает:

— Простите, вы ведь капитан Тимонен?

Я вздрогнул от удивления. Какой же капитан? Уже больше десяти лет я снял погоны и никакого отношения не имею ни к каким званиям и вообще к военным. А отрицать тоже не могу — когда-то действительно я был в таком звании.

— Да, я Тимонен, но…

— А помните ли вы меня?

У меня очень плохая зрительная память на людей, из-за чего часто попадаю в неловкое положение. Теперь я смотрю на моего собеседника и вижу: что-то действительно знакомое в чертах его лица. Но где и когда я его видел — никак не могу припомнить.

— А помните ли палатку под Масельгской и раненого финского солдата с перебитыми руками? — спрашивает он, продолжая улыбаться.

— А-а! Вот это встреча!..

Действительно, под Масельгской когда-то зимой была палатка медсанбата и в палатке лежал доставленный нашими разведчиками финский солдат.

— Теуво Алава? — теперь я вспомнил его фамилию.

— Тот самый.

Мы крепко пожали друг другу руки, как старые знакомые.

Во время беседы со мной в медсанбате он все расспрашивал, когда его расстреляют.

— Зачем расстреливать? У нас пленных не расстреливают, — говорил я ему тогда. — Это пропаганда финской военщины уверяла, что политруки Красной Армии расстреливают военнопленных.

Я говорил, что для него война кончилась, его вылечат и после нашей победы он вернется домой к своим родным.

— Ну как, правильно я говорил тогда вам?

— Да, да, все так, — кивая головой, отвечал он.

Теперь, 15 лет спустя, мы беседовали долго. Все, что я предсказал ему, сбылось: в лагере военнопленных его вылечили. Он вернулся домой, но уже другим человеком. Теперь-то он знал цену всей пропаганды финской военщины, понял, кто и за что воюет. И он стал активным сторонником дружбы с Советским Союзом, одним из секретарей окружных организаций общества «Финляндия — СССР», коммунистом.

И еще одна встреча.

Еду я в местечко Нурмиярви, на родину классика финской литературы Алексиса Киви. Меня сопровождает руководитель профсоюза сельскохозяйственных рабочих и лесозаготовителей Вяхятало, очень разговорчивый господин. Он рассказывает смешные случаи из своей жизни и мимоходом говорит, что давно собирается приехать туристом в нашу Карелию, да все некогда. Он вспоминает, что в годы войны был неподалеку от Ухты. Я заметил, что Ухта — моя родина и что мне тоже пришлось воевать на ухтинском направлении в начале войны.

— А помните ли вы историю с лосем? — оживился он снова.

— Как же, помню.

Оказывается, мы были тогда «соседями», но далеко не добрыми. Была морозная ночь под новый, 1942 год. На фронте стояла тишина. Между нами лежала нейтральная полоса не более ста метров. И вдруг на эту полосу откуда-то забрел лось, пугливый, но гордо идущий по глубокому снегу вдоль линии фронта, между двумя рубежами огня и смерти. Не мы, а финны пристрелили лесного красавца… Им захотелось жаркого. А лось все-таки наш, на нашей земле. Мы открыли минометный огонь, и под прикрытием его ребята притащили лося. Вот такая была тогда история с лосем, о которой вспомнил теперь Вяхятало. Он рассмеялся:

— А знаете, как нам показалось обидно, черт побери! Лось ведь был большой.

Я подтрунивал, тоже дружески смеясь:

— Да, здоровый, и мясо было вкусное. А повар у нас оказался мастером своего дела. Вот был ужин так ужин!

Поздно вечером, вернувшись в Хельсинки, Вяхятало заказал на ужин лосятину. Такого блюда не было в меню, но он требовал достать где угодно. Пришлось ждать. Наконец, когда жаркое было подано, Вяхятало произнес тост:

— Лосятину надо кушать вот в такой обстановке, а не грызться за кусок мяса, как собаки. Мы же люди. Я имею в виду не только нас с вами, а больше — наши народы.

Кто не согласится с этим!

Во всяком случае свыше двухсот тридцати тысяч членов общества «Финляндия — СССР», активным деятелем которого является Вяхятало, целиком разделяют его мнение.

С трибуны съезда общества «Финляндия — СССР» мы слышали искренние голоса людей, стремящихся к укреплению дружбы и культурных связей со своим восточным соседом. Профессор Геран фон Бонсдорф (в настоящее время председатель общества «Финляндия — СССР») так охарактеризовал изменения, происшедшие в своей стране за послевоенные годы:

— Финляндия перестала быть форпостом Запада против Востока, она является теперь страной дружбы и взаимного сотрудничества с великим Советским Союзом.

Один из деятелей общества — Сааринен[8] призывал связать вопрос о культурных связях и дружбе между народами с борьбой за мир во всем мире.

Генеральный секретарь общества Тойво Карвонен и многие другие выступавшие с тревогой говорили о другом. В Финляндии еще издаются книги, клевещущие на советский народ и советскую действительность. Кто же сочиняет их? Знают ли эти авторы жизнь страны социализма? Некоторые из них были в СССР, но с кем они встречались, какими глазами смотрели на все, что могли видеть? Один автор видел нашу страну через… тюремную решетку. Попав к нам, он был осужден за уголовное преступление. Финны встретили его книгу с возмущением. Народ не мог без отвращения смотреть на соотечественника с душонкой и узким мирком уголовника, который взялся рассуждать о больших социальных проблемах. Можно было бы и не упоминать о такой мрази. Но финнов, так же как и нас, тревожит то, что в их стране находятся люди, которые грязными помоями заполняют роскошные витрины книжных магазинов.

Среди так называемых авторов, со змеиным шипением клевещущих на нашу страну, есть ренегаты, когда-то выдававшие себя за коммунистов. Хорошо маскируясь, они могли длительное время пользоваться нашим доверием и гостеприимством, а потом отблагодарили за это навозом своих измышлений. Книжонки таких писак вызывают в памяти сказку о петухе и навозном жуке. Помните, петух искал зерна в навозной куче, и его усердные поиски привели к удаче. А навозный жук, попав на кучу зерна, искал грязь. Каждый ищет себе пищу по своему вкусу. Отвратительно, когда писаки, обладающие вкусами навозного жука, разыскав клочок грязи в большом складе чистого зерна, пишут об этом со смакованием и извращениями и размножают свою клевету типографским способом.

Нет, не хочется больше вспоминать таких недругов, когда мы пишем о стране честных и трудолюбивых людей. Хотелось бы поподробнее рассказать о более приятных и действительно свойственных финнам чувствах и взглядах на жизнь — об их безграничной любви к суровой природе своего края, о той любви, которая вдохновляет человека упорно трудиться для украшения своей родины. Каждый кусок хлеба и каждая капля молока доставалась им очень нелегко. Еще труднее давалась и дается им правда — правда о настоящей свободе и независимости страны, правда о войне и мире, о дружбе между народами и особенно с советским народом.

В ботаническом саду Хельсинкского университета, почти в самом центре города, и во многих других парках страны можно наблюдать интересное зрелище. Вы входите в ворота, и к вам навстречу мчится шустрая, быстрая, как стрела, белка. Живая, настоящая белка с длинным пушистым хвостом и с дружелюбными глазами-пуговками. Если вы имеете в кармане орехи или другие любимые ею лакомства и дадите попробовать, она без стеснения вскарабкается к вам на плечо, потом юркнет в карман, сумеет сама забрать оттуда угощение, и не успеете оглянуться, как она выпрыгнет обратно на траву, а оттуда — на ветку сосны и, с благодарностью глядя на вас, начнет спокойно грызть свою добычу или унесет ее своим бельчатам, которые где-то поблизости.

Поздно вечером вы можете видеть на улицах пары влюбленных, которые ведут себя довольно свободно, не обращая на вас внимания. Вы — посторонний и для них не существуете. Кое-кто в Финляндии пытается уверять, что в их стране все люди так и живут, не обращая внимания ни на кого и никому не мешая. Но мы знаем, что и в Финляндии далеко не так мирно, как иным кажется. Огромное множество газет, которыми заполнены пестрые киоски, ведут нападки друг на друга, отражая борьбу между различными партиями. Одни хвалят новый состав правительства, другие им недовольны. О борьбе говорят и огни реклам: купите, мол, у нас, только у нас. И уж, конечно, нет и не может быть никакого мира между предпринимателем и рабочим, между владельцем земли и батраком. Не представляет собою единого целого и финская литература, в которой тоже отражается борьба различных классов и политических течений.

Мы беседуем с одной дамой, считающей себя знатоком литературы. Она говорит глубокомысленно, подняв глаза к потолку и выпуская изо рта колечки папиросного дыма:

— Финская литература? Да нет же ее. Она только рождается…

— Простите, а Алексис Киви, Юхани Ахо, Эйно Лейно, Каарло Крамсу, Майю Лассила, Пентти Хаанпяя?.. — Мы перечисляем писателей, оставшихся в сердцах каждого финна.

Она презрительно морщится:

— Да, все это было, но это не то. Смотрите на большой Запад. Как мы отстаем!

Она признает только модернистскую литературу.

— И вы в Советском Союзе пишете о народе и для народа. Это же теперь не в моде…

Сама того не желая, она сказала нам лучший комплимент. Мы к этому и стремимся, чтобы писать о народе и для народа, чтобы жить жизнью народа.

Конечно, рассуждения этой дамы не могут характеризовать современное состояние литературных течений в Финляндии. Сколько здесь политических партий и течений, столько и разных группировок и течений в литературе.

Отрадно отметить, что книги карельских писателей, пишущих на финском языке, пользуются большой популярностью среди простых людей Финляндии… Мы имели возможность убедиться в этом при посещении многих финских городов. В Хельсинки делегаты съезда общества «Финляндия — СССР» говорили нам:

— Одно у вас плохо — мало вы пишете. И мало переводите. А откуда иначе, как не из ваших книг, мы узнаем о жизни в Советской Карелии и вообще о Советском Союзе. Пишите больше о лесорубах, о рабочих, об ученых…

В городе Лахти детина огромного роста спросил меня, запросто обращаясь на «ты»:

— Долго будешь здесь? — Потом он добавил: — Пишите.

Это уже относилось ко всем нам, карельским писателям.

По его тону я понял: он ждет не наших писем, а книг.

Встреча с этим великаном запомнилась мне, видимо, еще и потому, что рука его, когда он пожимал мою, показалась мне по-рабочему натруженной и сильной.

Остался в памяти навсегда и вечер, проведенный в Рабочем доме города Лахти.

— Слово предоставляется советскому гостю…

Любому оратору приятно, когда аудитория встречает его тепло. Но тут абсолютно никакого значения не имела персона оратора. Аудитория видела перед собой советского человека. И бурные аплодисменты переполненного зала были адресованы нашему двухсотмиллионному народу.

Если бы в зале уронили иголку, вероятно, ее падение было бы слышно, — в такой тишине люди слушали рассказ о Советском Союзе. А временами вдруг раздавался гром аплодисментов, длившийся несколько минут.

…Новые моря, новые города, очаги передовой науки в краю бывшей сплошной неграмотности, грохот моторов в карельских лесах. И эти великие преобразования рождают новый облик человека…

Чтобы рассказать об этом, нужно подобрать живые, убедительные примеры. Как-никак — аудитория необычная. Когда опять раздаются аплодисменты, веришь: тебя поняли!

— Но мы не говорим, что все гладко на нашем пути…

Да, это они знают. Они знают, что такое война. А у нас половина того времени, которое прошло после Октябрьской революции, ушло на войны и на восстановление разрушенного войной народного хозяйства.

— И теперь у нас трудности. И основная в том, что не хватает рабочих рук. Планы и задачи грандиозные, а народ «маленький» — чуть побольше двухсот миллионов человек…

Люди смеются, а глаза блестят. Ведь у них, у четырехмиллионного народа, около ста тысяч безработных.

В зале сидело несколько сот человек. Не каждый из них озабочен безработицей. Может быть, не каждый восторгается нашими достижениями, не каждого они интересуют. Но есть другое — то, что интересует и радует любого финна: Советский Союз не хочет войны и борется за мир и дружбу между народами во всем мире. Он борется за то, что близко всякому честному финну, дорого каждому народу.

Перевод автора.

АВГУСТ В КАЙНУУ

На станции Коувола мы попрощались с советским проводником и вышли из вагона. Коувола — это довольно крупная узловая станция. На платформе было полно народу. С поезда сошло много пассажиров, но господин среднего возраста, который стоял в толпе далеко от нас, уверенно направился именно к нам и дружески протянул руку.

— Вы, очевидно, из кооперативного общества Кайнуу? — спросил я на всякий случай.

— Именно так. Арви Куркинен.

Поезд не успел тронуться дальше, как наша машина повернула на север, стала набирать скорость. Мы с Куркиненом уже были на «ты». В Финляндии переходят на «ты» довольно быстро и просто, тем более с таким располагающим к себе человеком, как Арви Куркинен.

Было особенно приятно перейти из советского железнодорожного вагона в машину советского производства — это была «Волга» — и сесть рядом с человеком, который с первых же минут казался старым знакомым, хотя встретились мы впервые.

— «Волга» довезет! — сказал Арви, улыбаясь.

Эту фразу можно часто встретить на рекламах магазинов, которые занимаются продажей советских машин. А зубоскалы из конкурентов добавляют к этим словам запятую, и тогда по-фински фраза звучит умоляюще: «Волга», довези!»

«Волга» не подводит. Она довезет, и быстро. В Финляндии эта машина завоевала популярность. Вот и мы проехали свыше пятисот километров за пять часов. Местами по краю дороги мелькали предупреждающие таблички «Тихо!», но Арви читал их вслух «Лихо!» и прибавлял газ. Позже, в Каяни, когда нас спрашивали, как доехали, мы отвечали, искренно восторгаясь, подобно героям «Калевалы», что мчались, как птицы, только временами задние колеса отталкивались от макушек деревьев. Вообще в Финляндии принято ездить с большой скоростью, дороги позволяют это. Правда, и аварии случаются нередко.

В городе Миккели остановились пообедать. Мне доводилось бывать в Финляндии довольно часто, каждый раз я отмечал какие-то изменения. Теперь обратил внимание на то, что молодежь ходит босиком, парни — с длинными распущенными волосами, а женщины — в очень уж коротких юбках. В витринах магазинов заметно, как, по сравнению с прошлым годом, повысились цены. На вопрос Арви, что нового я успел заметить на сей раз, ответил, что вижу, как поднимаются цены и женские подолы, словно соревнуясь между собой. В этом соревновании, я думаю, победителем выйдут цены. Только их еще можно поднять.

Не доезжая до города Каяни, повстречались с другой «Волгой». Обе машины остановились. Из встречной вышел мужчина, которого природа щедро наделила ростом. Вот он — Эркки Сеппяля, добрый друг, который не раз бывал у нас в гостях в Карелии, и я еду к нему не впервые Оставалось только опасаться, чтобы кости не поломались в объятиях этого великана.

— Добро пожаловать, друзья! — сказал он спокойно, но могучий голос слышен был, наверное, очень далеко.

Эркки Сеппяля — руководитель рабочего кооперативного общества округа Кайнуу, он же председатель окружной организации общества дружбы «Финляндия — СССР». По приглашению этих двух организаций мы и приехали на этот раз в Финляндию, теперь он наш хозяин. Не дождавшись нас в Каяни, он сам поехал навстречу.

Нас повели прямо в ресторан того же кооперативного общества, не дав даже переодеться; вещи остались в багажнике. Ужин был такой, что нельзя было не заметить хозяину:

— Если ты будешь кормить нас таким образом целый месяц, твое кооперативное общество вылетит в трубу.

— Предприятие может вылететь в трубу только из-за плохого руководства, а не из-за хорошего аппетита, — ответил Эркки.

Каждая фраза — афоризм.

— Тебе бы следовало издать сборник афоризмов, — посоветовал я.

— Кооперативное общество избрало меня не сочинителем, а для того, чтобы я делал деньги. В капиталистическом обществе рабочий должен бороться против власти денег даже деньгами.

С домом, где теперь ресторан рабочего кооператива, связаны воспоминания моего детства. В 1922 году, когда закончилась бандитская авантюра белофиннов и карельского кулачества, отступавшие белые насильно угнали из родных мест несколько тысяч карельских женщин и детей и привели сюда, в северную Финляндию. Я, тогда шестилетний мальчишка, был в их числе. В то время дом принадлежал богатому карельскому купцу. Нас с матерью разместили в одной из комнат. Не помню, подарил ли кто или просто мать купила, но именно здесь я приобрел первые в жизни штанишки. Был крепкий мороз. Из этого дома я выбежал на улицу, чтобы похвастаться перед всеми горожанами, что теперь я не в одной только рубашке. Правда, все горожане так и не успели узнать о моей потрясающей новости. Мать догнала меня и притащила обратно в комнату, переполненную беженцами.

Богатый карельский купец в конце концов разорился. Теперь дом, перестроенный по-современному, принадлежит рабочему кооперативу. Ресторан и магазин внизу — это только два из сотни предприятий, которые принадлежат рабочему кооперативу и разбросаны по округу Кайнуу, одному из значительнейших по территории и населенности в северной Финляндии. Мы побывали в его универмагах, пекарнях, авторемонтных мастерских, в столовых, которые вполне прилично конкурируют с частными предприятиями, фирмами и кооперативами буржуазных слоев населения. Кооперативное общество рабочих обеспечивает трудящихся всем необходимым. Эркки Сеппяля с улыбкой рассказал, что даже похороны его членов обходятся дешевле, чем в других фирмах. А ведь в условиях Финляндии умереть — это очень дорогое «удовольствие». Похоронные бюро выколачивают за каждого покойника от 600 до 4000 марок.

Эмблемой кооперативного общества на всех его предприятиях служит огромная буква «Э» — от слова «Эдистюс» («Прогресс»). По другую сторону улицы, напротив главной конторы и универмага рабочего кооператива, находится универмаг и ресторан кооператива правых слоев населения с буквами «СОКОС» («Центральный союз финских кооперативов»). Его предприятия выглядят роскошнее, но торговая сеть в Кайнуу меньше, чем у рабочего кооперативного общества. Председатель «СОКОС» тоже пригласил нас в гости и показывал свои предприятия. С нами был и наш хозяин Эркки Сеппяля. Председатель «СОКОС» округа Кайнуу сказал полушутя, что он хотел бы рассказать советским гостям более подробно о деятельности своей фирмы, но опасается делать это при Эркки Сеппяля — настолько он опасный и умелый конкурент. Главные универмаги конкурентов разделяют лишь несколько шагов. К эмблеме рабочего кооператива «Э» прибавлены далеко заметные буквы «…нсин тянне!» и получается «Энсин тянне!» («Сперва сюда!»). На крышу одного четырехэтажного здания рабочего кооператива каким-то чудом поднята машина «Волга». Она видна всему городу. Горят огромные буквы: «Волга» выше всех!» И ниже другая фраза: «Волга» доберется куда угодно!» Еще одна реклама, на этот раз из перефразированной, очень популярной в Финляндии русской песни: «Волга», «Волга», ауто армас!» («Волга», «Волга», машина родная!»)

Попробуйте не задуматься, какая эта машина — «Волга»!

Эркки Сеппяля охотно рассказывает о проблемах предпринимательства. Когда мы удивились, почему многие богатые предприниматели охотно берут в долг крупные суммы, уплачивая за них проценты, Эркки Сеппяля убедительно разъяснил:

— В условиях Финляндии долг — это тоже имущество, и даже очень значительное. Деньги должны делать деньги. На средства, взятые в долг, можно купить акции или земельные участки. В Финляндии цены повышаются быстро. Приобретенные сегодня акции, дома или земельные участки можно завтра продать в два-три раза дороже. И тот, кто дает в долг, тоже получает прибыль. В этом состязании одним везет, другим нет. Некоторые богатеют быстро, и так же быстро, за один день, можно потерять все. Надо уметь смотреть вперед и предугадывать, во что вложить деньги, откуда их снять. Какова мораль? Да такова, что тот, кто создает материальные ценности своими руками, менее в почете, чем тот, кто умеет спекулировать этими ценностями. Так что трудящимся поневоле приходится атаковать деньгами власть денег.

Вот почему в Эркки Сеппяля сочетается стойкий коммунист и очень умный коммерсант, который, однако, заботится не о личной выгоде, а трудится на пользу рабочего класса.

В августе 1968 года рабочее кооперативное общество Кайнуу отмечало свое 50-летие. Юбилейные торжества проводились в разных городах и селах округа. В задачи устроителей праздника входило не только рекламирование рабочего кооператива. Успех и благополучие зависят от мира и дружбы между народами Финляндии и ее великого восточного соседа. Праздник рабочего кооператива стал одновременно праздником дружбы между нашими народами. Для этой цели была приглашена большая группа артистов из Советской Карелии: вокальная группа ансамбля «Кантеле», два баяниста — В. Дулев и Е. Ишанин, солистка Карельской филармонии З. Петченко, артисты балета С. Губина и Ю. Сидоров, известный московский жонглер Н. Калмыков и ленинградские акробаты С. Канашкин и А. Мошкин.

Такая представительная группа наших артистов смогла обеспечить финских зрителей первоклассной концертной программой. Где бы они ни выступали — в городах или в селах, — всюду были встречены восторженно, дружными аплодисментами. Каждый раз залы были переполнены так, что даже в проходах стояли. В сельской местности старались присутствовать почти все жители — от мала до велика. Например, в поселке Рауталахти, где проживает семьсот человек, на концерт пришло шестьсот. Из дальних деревень приезжали целыми семьями на мотоциклах, машинах, на велосипедах, на тракторах и даже на автокранах. Многие жители финских деревень впервые в жизни видели балет.

— Просто глазам не верится! — то и дело слышалось во время антрактов.

Трогательно было наблюдать за зрителями, когда Зинаида Петченко исполнила на финском языке ариозо матери из кантаты А. Новикова «Нам нужен мир». На глазах женщин блестели слезы, а потом какие были аплодисменты! Артистов засыпали цветами, словами благодарности.

В Каяни на прощальный вечер собралось более двух тысяч человек, чего раньше никогда не было в этом огромном зале, который рабочие и служащие, члены общества «Финляндия — СССР», построили своими руками в свободное время за счет своих сбережений и доходов от различных лотерей.

Северные финны, которых принято считать медлительными, угрюмыми и малоразговорчивыми, оказались очень даже приветливыми. Они подходили к артистам, дружески улыбались. Многие хотели пожать руку и выразить двумя-тремя словами свое сердечное спасибо.

Я был приглашен для того, чтобы рассказать о советской, в том числе и карельской, литературе, о работе общества «СССР — Финляндия» как председатель Карельского отделения этого общества. У нас с женой был другой, чем у артистов, маршрут поездки, но иногда наши пути сходились. Я бывал в северной Финляндии в качестве лектора еще и раньше — в 1965 и 1966 годах. Лекции о советской действительности финны слушают с большим вниманием, собираются немалые аудитории, особенно когда советский лектор не нуждается в переводчике. После лекции, как правило, сыплются вопросы, иногда весьма далекие от темы лекции.

Куда бы мы ни приезжали, нас всюду знакомили с работой муниципалитетов, разных предприятий, причем встречали представители всех партий — это для того, чтобы дело дружбы и мира не выглядело делом одних только коммунистов. И, конечно же, кроме деловых бесед и лекций, мы должны были посещать бани (непременная форма финского гостеприимства). За дружеским ужином финны опровергают мнение, что они малоразговорчивы и угрюмы, анекдотами, прибаутками, смехом, песнями, иногда танцами.

Каяни и наш Ростов-на-Дону находятся довольно далеко друг от друга, но это не помешало им стать городами-побратимами. То и дело из Ростова-на-Дону в Каяни бывают гости, и каянцы не остаются в долгу. Секретарю окружной организации общества «Финляндия — СССР» в Каяни Косто Вянскя уже не требуются дорожные карты, когда он сам ведет машину на берега Азовского моря, везя туристов из северной Финляндии. Ему уже трудно вспомнить, сколько раз он там побывал.

Общество «Финляндия — СССР» не особенно богато, но оно умеет найти средства, когда они требуются для дела дружбы. В 1967 году активисты общества Кайнуу решили, что раз ростовчане являются побратимами, то надо же им иметь финскую баню. Где взять деньги? Тогда Эркки Сеппяля, Косто Вянскя и руководство всего общества дружбы округа Кайнуу взялись за дело. Были организованы лотереи, вечера. Необходимая сумма была быстро собрана, и баня куплена еще до того, как успели получить соответствующее разрешение на доставку ее через границу с большой группой людей, которые будут монтировать баню на месте.

Сеппяля и Вянскя рассказывали об этом с улыбкой. Когда доехали до границы, у них, естественно, потребовали нужные документы. Они ответили, что дружба не нуждается в визах. Советские пограничники и таможенники отдали честь и ответили: «Хорошо». Шлагбаум поднялся, и строители с баней продолжали свой путь к Азовскому морю. Читатель, конечно, поймет, что этот рассказ нельзя понимать буквально. Важно то, как об этом рассказывали. При полном взаимопонимании, обоюдной дружбе любые вопросы можно разрешить быстро и четко.

Обычный туристский маршрут в Финляндии проходит по городам Хельсинки — Турку — Тампере — Лахти. Когда случаются отклонения, то чаще всего туристы заезжают в Кайнуу. Там побывали многие государственные деятели нашей страны, артисты, спортсмены, в том числе и из Карелии. Зрители города не раз аплодировали артистам нашего Финского драматического театра. По опыту мы знаем, что в Кайнуу составляется для гостей такая насыщенная программа, что каждый час работает на дело дружбы. Программа выдерживается точно, бодро, энергично. Если гости пытаются намекнуть, что нельзя ли, дескать, что-нибудь убавить из программы, хозяева отвечают с дружеской откровенностью, что они пригласили их не для отдыха.

Конечно, отдых тоже предусмотрен. Так и мы сели в две машины и отправились в Суомуссалми, а оттуда еще севернее, уже за пределы округа Кайнуу, к берегу озера Холодное Ёльккю. Полтораста километров по хорошей дороге проехали незаметно. Нам сопутствовала хорошая погода. Хозяева рассказывали, что в прошлом году здесь тоже была хорошая погода — однажды в пятницу. А в этом году почти весь август.

Озеро Холодное Ёльккю оказалось совсем не холодным. Хозяева были рады, что в соревновании, кто больше поймает рыбы, победителем вышел советский гость. (В скобках заметим, что условия были не совсем равные. Все ловили на удочку, а мне дали около ста метров сетей.) Вечер провели у костра, потом отдыхали в лесной хибарке, рассказывали анекдоты, забавные случаи. Почти не говорили о внутренних делах Финляндии, о ее политических проблемах. У костра были коммунисты, члены коалиционной партии, партии центра, социал-демократы. По профессии это учителя и журналисты, коммерсанты и служащие муниципалитета. Говорили только о делах, в которых наши взгляды сходились: о необходимости усилить и расширить культурные, туристические, спортивные связи.

На обратном пути в Каяни пришлось немало поволноваться. Причиной тому был… крохотный, но очень шустрый котенок, которого по пути подарили Эркки Сеппяля. Этот маленький зверек не оставался в покое ни секунды. Поцарапав нас всех до крови и облазив все углы машины, он забрался в штанину Эркки Сеппяля, который сидел за рулем, и стал подниматься по его ноге. Оставались считанные минуты до встречи с председателем одного муниципалитета и с группой наших артистов. А котенок поднимался все выше, цепляясь острыми когтями за голую ногу Эркки. Он корчился, кусал губы, но не снижал скорости, а гнал машину все быстрее. Наконец, маленький зверек добрался почти до брючного ремня. Мы доехали до места встречи ровно в назначенное время. Эркки поднялся из машины первым. Поздоровавшись со всеми, он вынужден был объяснить присутствующим:

— Не удивляйтесь, дамы и господа, если в моих брюках что-то шевелится. Это котенок.

Маленький зверек с острыми когтями не в силах бил побороть финскую точность и терпеливость.

Шли дни за днями. Встречи, поездки, беседы, лекции.

Местечко Пиэлавеси находится за пределами территории Кайнуу, но однажды нас повезли и туда, покрыв расстояние около четырехсот километров. Сожгли много бензина, а он в Финляндии дорогой — 70 пенни за литр (примерно 15 копеек). Для гостей тут не жалеют ни бензина, ни кофе, хотя и то и другое — привозное. Неподалеку от Пиэлавеси остановились в Лепикко, куда приезжает очень много туристов. Были тут и руководители нашей партии и Советского правительства. В этой избушке родился президент Финляндии Урхо Калева Кекконен. Избушка состоит из двух комнат, разделенных холодной прихожей. Во дворе — амбарчик и баня. В былые времена избушка топилась по-черному, о чем напоминает закоптившийся потолок. В год рождения Урхо отец сложил печь с дымоходом, словно предугадав, что родился будущий президент и надо кое-что прибрать и переделать. Сохранилась и мебель того времени — стол из широких сосновых досок, широкие скамейки вдоль стены, массивная кружка для кваса. И люлька, из которой будущий глава государства впервые увидел уголок своей родины. Поневоле задумаешься: не является ли скромное происхождение президента предпосылкой к тем идеям, которыми руководствуется Урхо Калева Кекконен в деле укрепления мира на земле и дружбы между народами?

Не особенно роскошна и народная (начальная) школа, одноэтажное деревянное здание в городе Каяни, где У. К. Кекконен учился. Современные школы в том же городе куда роскошнее. Теперь в этом деревянном здании — детский сад и женская консультация.

Целью нашей поездки в Пиэлавеси было не только посещение дома-музея президента. Нас пригласили в гости к писателю Лаури Кокконену на его дачу на острове, где он и родился. Друзья говорят шутливо, что Пиэлавеси подарило миру двух знаменитостей — Кекконена и Кокконена. Шутки шутками, но Лаури Кокконен, разумеется, в своих масштабах, тоже сделал кое-что для своей родины. По специальности он педагог, инспектор народных школ, по призванию — драматург.

Только что отмечалось 50-летие со дня его рождения. На остров, где писатель отмечал юбилей, приезжали гости из разных районов страны, всего 200 человек. В качестве коллективного подарка ему была преподнесена баня. Это одна из самых прекрасных современных бань, какие мне только довелось видеть в Финляндии. Со вкусом оформленный подарочный адрес подписан большой группой учителей, обществ и союзов работников народного образования, писателей и артистов. Один камень для печи бани послал из Эстонии лауреат Ленинской премии Юхан Смуул, снабдив его своим автографом.

Драматургия Лаури Кокконена — это особая тема, она отвлекла бы от путевых заметок. Скажем только, что его пьесы, а их около десяти, с успехом идущие в театрах Финляндии, бичуют несправедливость, косность, темноту, реакционность. Теперь он работает над антивоенной пьесой.

Беседа с Лаури Кокконеном на его сказочном острове, при свете яркой луны и романтичной свечи на столе продолжалась до поздней ночи. О чем бы мы ни говорили, снова и снова возвращались к вопросу о роли и задачах литературы в современной общественной жизни. В это время мы оба работали над произведениями о прошедших между нашими странами войнах. Мы смотрели на события с разных сторон огневого рубежа, писали о виденном и пережитом нами — солдатами, воевавшими друг против друга. Теперь нас разделял стол с чашками кофе и романтичными свечками. За окном сверкала гладь озера, залитая светом луны. Конечно, и сегодня мы далеко не во всем согласны друг с другом. Но в одном, самом главном — в вопросе войны и мира, дружбы между народами — наши взгляды сходятся. Как и в том, что искусство перестает быть искусством, если оно пропагандирует войну, насилие, вражду между людьми и народами. Мы видим задачу литературы в воспевании идеи гуманизма, идеи мира и дружбы между народами. Даже тогда, когда пишем о войне.

На обратном пути из Пиэлавеси в Каяни мы сделали небольшую остановку в местечке Мансиккамяки на окраине села Ийсалми. Здесь находится дом-музей, где родился и жил классик финской литературы Юхани Ахо. Как правило, в Финляндии бережно относятся к национальным достопримечательностям. Но вот в Палтаниэми есть домик основоположника финской поэзии Эйно Лейно, творчество которого, кстати, высоко ценил Максим Горький, включив его балладу «Юлерми» в сборник «Западная литература», вышедший в 1916 году. Скромный домик, где поэт родился и провел годы юношества, настолько разрушился, что вот-вот может рухнуть. Крыша течет, крыльцо сгнило и покосилось. Дверь заколочена грубыми досками: туда, мол, некому стучаться. Нам было неприятно видеть такую картину. Это больно и финнам, поклонникам поэзии своей родины. Когда мы поинтересовались, чем вызвано такое отношение к памяти Эйно Лейно, то выяснилось, что уже неоднократно ставился вопрос о ремонте и реставрации дома и об открытии в нем музея. Об этом хлопотали муниципалитет, общество имени поэта, но все безрезультатно. Теперь весь участок принадлежит новому хозяину — художнику средней руки. Он построил себе рядом новый дом и не хочет пускать на собственный участок поток людей, которые хотят поклониться не ему, а более великому таланту. И никто ничего не может поделать. По законам Финляндии частная собственность является более священной, чем охрана памятников национальной культуры.

Тут уместно рассказать еще о музее известной сказительницы Домны Хуовинен, уроженки нашего района Калевалы. Музей находится в деревне Куйваярви, на самой границе с Карелией. Я был там впервые в 1965 году, когда музей только что открыли.

Большой дом построен в старинном карельском стиле. Здесь всегда много туристов, им предоставляются хорошие большие комнаты, а для самого музея отведен только маленький уголок подвала. Единственными экспонатами являются старый жернов и некоторые мелкие орудия труда. А могила самой сказительницы находится на заброшенном островке, где стоит только выцветший крест без указания имени и фамилии сказительницы. И это в Финляндии, где кладбища и могилы обычно содержатся в безупречном состоянии! В Куйваярви, по-видимому, более важным считается не музей в память сказительницы, а дом для туристов как источник дохода.

В Финляндии нынче модно собирать старинные вещи. Увлечение этнографией стало признаком хорошего вкуса. В новых модернистских городских квартирах непременным дополнением к современной мебели служат старинная прялка, веретено, плошки из березовых наростов, щипцы — держатели лучины, окованные железом старинные сундуки, самовары, купленные иногда за большие деньги. Личные библиотеки не так модны. Книги в Финляндии очень дорогие. Для свободного времени существуют телевизоры, путешествия на машинах, благоустройство дач.

В детстве мне приходилось корпеть над законом божьим, потом изучать Ветхий и Новый заветы. Результатом была большая серия атеистических статей, опубликованных в нашей газете на финском языке «Неувосто Карьяла» («Советская Карелия»). В Финляндии знали об этом, как и вообще о моем отношении к религии. Однако это мне не помешало один воскресный день провести среди духовенства: так предписывала программа. Предполагаю, что наши хозяева из местной организации общества «Финляндия — СССР» не только хотели ознакомить нас и с этой стороной финского быта, но и показать верующим, что атеистические взгляды советских людей не мешают им знакомиться с верующими в целях укрепления дружбы между народами.

Финские священники, как правило, связывают свои воскресные проповеди с проблемами современности, основываясь на воле Иисуса Христа. Пастор села Пуоланга ждал нас со своей супругой у входа в церковь. Быть может, наш приезд дал ему повод поговорить на этот раз о мире, согласии и любви между людьми и народами. После богослужения и торжественного венчания молодоженов церковный совет устроил обед. Всех немало удивило то, что свобода религии в Советском Союзе не только провозглашена, но и соблюдается. Многое о нашей действительности они до сих пор не знали. А потом мы сели в машины и поехали в деревню Пюссюваара на большой семейный праздник. В нем приняли участие прихожане всей деревни. Высоко на мачту был поднят флюгер с цифрой «1751». Это означало, что в том году на этом самом месте впервые остановился представитель рода Сутинен и построил здесь первое жилье. Теперь на празднике присутствовало более ста пятидесяти Сутиненов — все близкие или дальние родственники.

Надо признать, что церковный совет села Пуоланга избрал себе красноречивого пастора[9]. В своей возвышенной речи он поэтически обрисовал красоту природы Пюссюваары, рассказал о горестях и трудностях, которые приходилось испытывать и преодолевать этому роду, чтобы шаг за шагом обработать здешние каменистые поля. Священник заметил мимоходом, что он сам сын лесоруба из этих мест. Будучи еще мальчуганом, работал с отцом до седьмого пота. Когда отец нанес по дереву первый удар топором, крупные комья снега попадали с ветвей на будущего духовника. Отец любил поговаривать, что господам приятно смотреть на снежную красоту, а человек труда чувствует ее тяжелыми ударами по спине. Пастор рассказал, как суровый север то и дело испытывал крестьян ранними заморозками, уничтожая весь урожай. Еще более суровыми испытаниями были войны, и сколько они приносили слез, крови, страданий, сколько оставалось после каждой войны сирот и вдов! А все мирные годы, наоборот, приносили финскому народу радость и благополучие, особенно последние десятилетия, благодаря дружбе между Финляндией и великим восточным соседом. Даже безработных стало меньше.

Я попросил слова, и мне охотно его дали. Конечно, мне оставалось только искренне поблагодарить господина пастора за его добрые слова в пользу мира и дружбы между нашими народами. Здесь было уместно рассказать о том, что карельскому народу приходилось испытывать от войн. Половину советских лет нам приходилось защищать свой край от незваных пришельцев, восстанавливать снова и снова то, что разрушено и сожжено в пожарищах войн. Вот почему для нас идеи мира и дружбы — самые дорогие идеи, вот почему мы решительно и последовательно за них боремся.

Словом, на этой встрече получилось так, что финский пастор и советский атеист говорили с одной трибуны в полном согласии об одном и том же.

После речей мы сидели за чашкой кофе, и тут выяснились интересные подробности, свидетельствующие о том, как подчас скрещиваются человеческие пути. Оказывается, со многими из Сутиненов мы воевали в 1941—1944 гг. на одних и тех же участках — на Ухтинском и на Масельгском направлениях, только по разные стороны огневого рубежа. Между шутками вспоминали одни и те же бои. Но тогда было не до шуток. Пришли к общему мнению, что куда приятнее встречаться вот так, как теперь. Расставаясь, крепко пожимали друг другу руки.

Старая сутулая хозяйка, чей облик говорил о ее тяжелом, длинном трудовом пути, шептала нам божеское благословение. В бога мы не веруем, но верим, что старушка желала от всего сердца всего наилучшего, чего только она могла пожелать.

Наше отношение к религии и верующим — вещи совершенно несравнимые. Верующие бывают разные, как и наше отношение к ним. Что, например, общего у этой старой труженицы с бывшим ухтинским карелом, сбежавшим в Финляндию в годы гражданской войны? Его жизненный путь меня очень интересовал — я как раз собирал материал для будущей книги о карелах в годы гражданской войны и о их дальнейших судьбах. Как только при встрече я заговорил с ним на эту тему, он сильно покраснел, пот выступил на лбу, он вытирал его носовым платком и вместо того, чтобы рассказать о своей жизни, стал хрипло говорить о том, что человек должен покаяться в своих грехах перед богом, который простит все. Видимо, для подкрепления своих слов он совал мне в подарок листок баптистов «Боевой клич».

Я не стал разубеждать верующих деревни Пюссюваары, а над своим «земляком» не мог не посмеяться: у него очень удобный бог — можно делать любую пакость, лишь бы только не забыть покаяться, и все будет прощено. Я уже знал о его злодеяниях в Карелии во время гражданской войны. Я узнал, что потом в Финляндии этот господин получил звание учителя, работал некоторое время в школе, но был со скандалом уволен за то, что избивал детей. Возможно, бог это ему простил, но только не министерство школ. Бог может простить и то, что он водит свою машину в пьяном виде, полиция — никогда.

Вспоминаю еще одну верующую.

Во время Великой Отечественной войны в Советскую Карелию вместе с оккупантами приезжала влиятельная дама, член женской шюцкоровской организации «Лотта-Свярд». Как магистр теологии, она готовила диссертацию на тему «Вредность и несостоятельность коммунистического воспитания» и в то же время старалась внушать религиозные воззрения нашим юношам и девушкам, оказавшимся на оккупированной территории. Она происходила из влиятельного и богатого рода, представители которого всегда стояли на самых крайних правых позициях. До фанатизма верующая, она осталась таковой и теперь, с той только разницей, что поссорилась со всеми церковниками, прямо говоря, что они двуличные и загребают себе богатство вопреки учению Иисуса Христа.

Об этом я слышал много еще до встречи с ней в Финляндии. Во время войны она однажды узнала, что финские офицеры насильно увели советских девушек к себе в дом. Вот тогда-то эта дама с громкой фамилией и решительным характером помчалась спасать девушек, а заодно и моральный облик своих офицеров. Перед домом, преграждая путь, стояли солдаты с автоматами, но она не растерялась, тем более что солдаты знали ее громкую фамилию. Она повелительно крикнула, что, если офицерам нужны женщины, вот она идет! Узнав ее голос, офицеры кто в чем был убежали через окно.

Итак, она занималась у нас диссертацией. Изучив всю литературу на финском языке, что только нашлась в захваченных библиотеках, она заколебалась и вычеркнула из заглавия диссертации слово «вредность». Потом долго беседовала в концлагерях с молодыми людьми, изучала «личные дела» и характеристики. И пришла к выводу, что нужно выбросить из заглавия слово «несостоятельность». Но не могла же она писать о силе коммунистического воспитания! Поэтому, как человек честный, была вынуждена отказаться от всей диссертации. Более того, она стала антивоенным агитатором, и от наказания за такую деятельность ее спасло только высокое происхождение. Вернувшись в Финляндию, дама поссорилась со своими родичами и теперь работает скромной воспитательницей в школе для слаборазвитых детей. На выборах голосует за кандидатов социал-демократической партии. Она заявила, что в душе готова отдать свой голос за коммунистов, но ее удерживают от этого религиозные взгляды.

В округе Кайнуу до сих пор больше, чем в других местах Финляндии, наших карелов, угнанных насильно в конце гражданской войны в 1922 году. Большинство давно вернулись домой, а некоторые по тем или иным причинам остались. У каждого своя, сложная судьба, но всех объединяет тоска по своей бывшей родине. Трогательными были встречи со сказительницей Марией Кюрюнен, уроженкой деревни Вокнаволок района Калевалы Советской Карелии, и с Татьяной Тимофеевой из деревни Алаярви того же района.

Узнав, кто я такой, они прослезились:

— А-вой-вой, неужели ты родом из настоящего Луусалми да еще внук Кондратты, сын Николая?! — Татьяна обняла меня. — Как там в нашей Карелии?.. Озеро Куйтто на месте?.. Дай-то бог, чтобы похоронили на своем кладбище!

Это уже не зависит ни от бога, ни от них самих. Вокруг выросли новые семьи, новое поколение финских карелов, для которых родина — Финляндия.

Вернемся же снова к финским друзьям из Кайнуу.

Чтобы получить правильное представление о Кайнуу, мало увидеть только новые модернистские дома, за которые приходится вносить слишком реалистически ощутимую плату. А большие универмаги, в которых товаров больше, чем у покупателей денег? А безработные, которых, чтобы уменьшить безработицу, по настоянию демократических сил используют на строительстве дорог? Да, в Кайнуу живут не одни юноши с длинными волосами та девушки в слишком коротких юбках.

Когда в ясную погоду стоишь на возвышенности горы Вуокатти, перед тобой на десятки километров открывается панорама северной Финляндии. Видишь еще нетронутые холмы и долины, скалы и болота, суровые утесы с карликовыми соснами, которые с удивительной жизненной силой цепляются за скалы. Любуясь суровой красотой, в то же время ощущаешь трепетное волнение и даже беспомощность человека: как люди могут обеспечить здесь свое пропитание? Северная природа не балует своих жителей плодородием. Много настойчивости нужно для обработки земли, постройки городов и селений. И теперь уже по-другому думаешь о величии и способностях человека труда. Другой вопрос, кто тут спину гнул, а кто сливки тянул. История Кайнуу предстает в особом свете, когда очутишься в селе Палтаниэми, где установлен памятник умершим с голоду в неурожайные годы прошлого века. Скульптор увековечил в граните тощие руки, тянущиеся к трем колосьям, согретым солнечными лучами.

В Палтаниэми сохранился амбар сельской общины двухсотлетней давности. Побывайте в нем, и вы поймете: на вес золота ценилось каждое зерно. Ключи от двух массивных замков главного входа хранились у разных людей, руководителей общины, так что никто по одиночке не мог попасть в амбар. Внутри — другой амбар — амбар в амбаре! — между ними узкий коридорчик. Драгоценное зерно хранилось во внутреннем амбаре и отпускалось через желоб мерами разной величины.

Так что тогда хлебушко ценился иначе, чем в наше время.

Еще с начала прошлого века в поисках лучшей доли некоторые уехали из Кайнуу за Атлантический океан. Но это были единицы. И в наше время в Кайнуу любят народную песню о тех временах:

Действительно, земля была преобразована и продолжает изменяться упорным трудом людей, хотя даже теперь многие жители Кайнуу вынуждены искать работу за пределами края и своей страны. Многие отправляются в соседнюю Швецию, некоторые за моря, в Австралию.

Мы были у Хейкки Мустонена, землевладельца. Мустонены владеют земельным участком площадью в 40 га уже несколько поколений. Нынешний хозяин — коммунист, депутат сейма. Половина земли хорошо обработана для посевов. В скотном дворе десять коров, средняя удойность — 4000 литров в год. В отличие от других хозяев, у Мустонена мало сельскохозяйственных машин. Он считает, что это невыгодно. Например, трактор будет стоять без дела большую часть времени в году, если им пользуется лишь один хозяин. В этой же деревне живет землевладелец с крохотным участком земли, но у него есть трактор, которым он успевает обрабатывать земли более десяти хозяйств. Причем трактор приспособлен не только для вспашки, но и для многих других работ. Так что одного трактора хватает на всю деревню. Пожалуй, этот тракторист со своей машиной — «батрак» нового типа. Ведь он единственный наемный работник для всей деревни. Здесь налицо своеобразная, стихийная форма коллективного пользования машинами.

И не только в этой деревне.

В деревне Нялкя-ярви, что в переводе означает Голодное озеро, уже все сельскохозяйственные машины являются собственностью деревни. Полевые работы весной и осенью производятся сообща. Ведется учет доли каждого в этих работах. Жители вытеснили из своей деревни даже магазин частного торговца и организовали свой крохотный кооператив, членами которого метут быть только односельчане. Кооператив не подчиняется ни «СОКОСу», ни рабочему кооперативному обществу Кайнуу, которым руководит наш знакомый Эркки Сеппяля. Правда, когда требуется помощь в виде кредита, кооперативное общество Кайнуу — единственная фирма, которая им эту помощь согласна оказать. Жители деревни очень живо интересовались вопросами ведения колхозного хозяйства в нашей стране. У них, в условиях капиталистической системы, нет возможности опереться на поддержку и материальную помощь государства.

Не могу утверждать, что пример Нялкя-ярви является типичным. Скорее это исключение. В финской деревне происходит и другой, очень сложный процесс.

Путешествуя по дорогам северной Финляндии, то и дело встречаешь добротные крестьянские дома, окна и двери которых заколочены досками. Видишь поля, которые не обрабатываются. Часть таких полей принадлежит уже не крестьянам, а иным владельцам, покупающим и продающим участки не для землепашества, а для различных промышленных акционерных обществ.

Меняется экзотический пейзаж полей Кайнуу, среди которых раньше возвышались аккуратные красные домики с белыми наличниками и белыми оконными рамами, с колодцем-журавлем во дворе. Новые здания землевладельцев стоят теперь на более далеком расстоянии друг от друга, но зато они крупнее — двухэтажные, покрашены в желтый или белый цвет. Чаще, чем в былые годы, встречаются заводские трубы, электростанции на берегах реки Оулу, готовые и строящиеся школы, больницы, индивидуальные однотипные домики рабочих. Берега застраиваются дачами состоятельных владельцев. Закон о священности частной собственности охраняет их до такой степени, что никто посторонний не может даже причалить к этим берегам без разрешения хозяина.

Народ Кайнуу по-настоящему трудолюбивый, исключительно честный, очень гостеприимный, дружественно настроенный к нашей стране. Нам довелось быть в гостях у мэров городов, руководителей муниципалитетов, разных обществ, фирм, просто частных лиц. Конечно, сердечность хозяев была вызвана стремлением дружить с Советской страной, скромными представителями которой мы были. В Кайнуу, как и по всей Финляндии, у нашего народа много друзей, разных по своим взглядам. Одни с восторгом следят за социалистическим строительством в нашей стране, борются за воплощение ленинских идей у себя на родине. Другие дружелюбно относятся к нам, но хотят продолжать и укреплять существующий у них строй и образ жизни. У третьих для дружбы имеются деловые расчеты: они убедились, насколько выгоднее торговать с Советским Союзом, чем воевать.

А общее для всех финнов то, что они с большой надеждой смотрят на наши народы, на наше государство, на партию коммунистов Советского Союза, как на основной оплот мира на земле.

Перевод Э. Тимонен.

НА СКАЛИСТЫХ БЕРЕГАХ

Энгозеро… Амбарный… Боярская…

Поезд ненадолго задерживается на этих маленьких станциях, и снова за окнами вагона скалы, болота, лесные озера. Хилая сосенка, зацепившись за скалу, упрямо тянется вверх. Но тщетно! Ей никогда не быть настоящей высокой сосной. Тучи ползут низко-низко. Они напоминают сказание о гиганте, который пробирался на север: он зашел так далеко, что между небом и землей ему пришлось ползти на четвереньках. Да, здесь кажется, будто небо придавило к земле и сосны, и скалы, и пристанционные постройки.

В одном из вагонов поезда мужчина средних лет, с заросшим щетиной лицом, одетый в поношенную офицерскую шинель, держа на коленях маленький потертый чемодан, уныло, тревожно смотрел в окно. Куда забросила его судьба?..

Скоро станция Лоухи, где он должен выходить. Лоухи значатся даже в Большой Советской Энциклопедии. В Лоухах имеются промышленные предприятия, правда, местного значения, но все же промышленные… Отсюда недалеко леспромхоз, куда едет пассажир. Его маленький чемодан терся не в одной камере хранения, не в одном общежитии под койкой, а видавшая виды шинель не раз служила ему одеялом в пассажирских вагонах разных направлений.

На станции Лоухи поезд остановился среди штабелей дров и бревен, обступивших железнодорожное полотно. За ними на восточной стороне виднелись голые скалы, на западной — однообразные постройки, а дальше — болото, мелкий лес. И это поселок городского типа!

До леспромхоза, оказывается, надо добираться на автобусе — шестьдесят с лишним километров. Но дорога хорошая. И снова непрерывной лентой за окном автобуса тянутся скалы, болота, маленькие озерки, перелески. Ощущение такое, что машина идет на подъем, а лес становится все выше и стройнее. Но на полпути он вдруг превратился в сухостойник, в большинстве своем без вершин, с уродливо торчащими сучьями. Ему на смену тянулись молодые березки и ольшаник, местами угадывались заросшие травой траншеи. Проехали каменную арку, по обеим сторонам которой на пьедестале стояли заржавевшие орудия. Да, конечно, здесь шли бои.

Кестеньга. Бросаются в глаза контрасты: поля — это видно — обрабатывались веками, а дома все новые, ни одного старого. Но, приглядевшись, наш пассажир (будем называть его так) различил в зарослях ивы и крапивника обуглившиеся бревна. Понятно: деревня была сожжена дотла.

Вот двухэтажное здание леспромхоза. Начальник отдела кадров несколько подозрительно оглядел приехавшего. Но узнав, что тот много путешествовал, был и рядовым рабочим, и на руководящих должностях, оживился. Люди с опытом очень нужны.

— Поезжайте в Аштахму, присматривайтесь, если понравится — приступайте к работе, а там видно будет.

Аштахма? Что это такое? Ни в каких энциклопедических словарях она не значится, и, как ни изучай карту северной Карелии, Аштахмы не найдешь…

Садясь в кузов грузовой автомашины, наш пассажир спросил у попутчиков, что представляет собой Аштахма.

— Это наш Ашхабад, — серьезно ответил один из попутчиков, другие засмеялись. Их смех не понравился пассажиру.

Машина помчалась в обратном направлении быстро: дорога неплохая, и что бы там ни было в этой Аштахме, она, похоже, недалеко от железной дороги.

Однако на полпути между Кестеньгой и Лоухами машина вдруг круто повернула влево, и начались ухабы, подъемы, крутые спуски. Дорога узкая, здесь вряд ли могут разминуться встречные машины. Иногда дорога карабкалась вверх по узкому хребту, и тогда по обеим сторонам где-то в глубине виднелись озерки, болота. Потом дорога пошла круто вниз. Словно жалуясь, заскрежетали тормоза. Казалось, стоит шоферу сделать одно неосторожное движение рулем, и машина с пассажирами полетит в пропасть. Пассажир, крепко держась за борта, с любопытством озирался по сторонам: тут как в горах Крыма или Кавказа! Но вскоре любопытство сменилось тревогой — ведь ему придется жить и работать в этих местах. И сразу же хребты показались слишком голыми, и он подумал, что в буреломах, по дну пропастей, возможно, не ступала нога человека.

Неожиданно дорога пошла по болоту. Здесь когда-то был бревенчатый настил, но в иных местах бревна сгнили и превратились в труху, образовались провалы. Машина, завывая мотором, ползла по разрушенному настилу и качалась так сильно, что в кузове можно было сидеть, лишь крепко держась за борта. Один из сидевших в кузове выскочил на ходу и, закурив, пошел пешком, а машина, хотя и не останавливалась, отстала от пешехода. Лишь в конце болота она пошла быстрее. Пешеход залез в кузов, не останавливая машины.

Измученный и усталый, наш пассажир приехал в Аштахму. Начальник лесопункта, пожилой тучный мужчина, Василий Михайлович Смирнов встречал приехавших, интересовался, как доехали, очень ли устали. Какое это имело значение! Главные вопросы были впереди, и на них нельзя было ответить. Никто не мог сказать, как пойдет жизнь и работа на новом месте, в новых условиях, как пойдет дело с овладением новой профессией.

Аштахма — сравнительно молодой поселок. Обшивка стандартных домиков еще не почернела от времени, на высоких столбах все еще проступает смола. Между домиками уродливо торчали корни выкорчеванных пней. Кое-где были заложены фундаменты жилых домов, но дальше строительство явно не двигалось.

Начальник лесопункта приветливо встретил человека, которого, по мнению отдела кадров, можно со временем назначить бригадиром, а то и мастером. Однако, беседуя с ним, начальник постепенно мрачнел. Приехавший очень мало интересовался своей будущей работой. Ему говорили о больших лесных массивах, о перспективах развития лесопункта, а он, казалось, не слушал, смотрел из окна конторы на поселок и вдруг уныло пробубнил:

— Как тут могут жить люди…

Назавтра рано утром предстоял путь на мастерский участок с прозаическим названием «25-й квартал». Говорили, что повезут на катере, а предложили садиться в лодку. Не успел наш пассажир сообразить, как можно ехать на лодке за десятки километров, как лодка причалила к противоположному от Аштахмы берегу, метрах в трехстах от поселка, и люди, взвалив на спины чемоданы и рюкзаки, зашагали по узкой тропинке. На другой лодке привезли продукты для магазина 25-го квартала. Неужели и их придется нести на спине? Может, и его заставят… Нет, не за тем он ехал сюда.

Однако метрах в десяти от лодки за густыми ольхами оказалась узкоколейная дорога. Здесь стояла вагонетка. На нее погрузили продукты и другой тяжелый груз. Вагонетку тянул «паровоз» мощностью в одну лошадиную силу. Иногда «паровоз» пытался сойти с рельсов, чтобы щипнуть на обочине свежей травы, но умелые руки возвращали его на дорогу. «Паровоз» шел без гудков, зато громко шумел «машинист», привыкший изъясняться со своим «локомотивом», не особенно выбирая слова.

Деревянная дорога огибала скалу, проходила через болото и подступала к небольшому лесному озерку. Катера и здесь не оказалось. Мешки с продуктами снова погрузили в лодку, и гребцы взялись за весла. За озерком, среди прибрежных кустарников, неожиданно открылся проход. Это был канал, соединявший маленькое лесное озеро с большим Тикшозером. Длиною он оказался около ста метров, а шириной — не больше двух. Местные жители называют его «Каналом покойного отца». Кто его прорыл, никто точно не знает, но чуть ли не каждый из местных жителей считает, что это работа его покойного отца…

Но вот и Тикшозеро — один из крупнейших водоемов северной Карелии с бесчисленным количеством островов и полуостровов. Недалеко от берега на якоре стоял красивый голубой катер «Искури»[10]. Заработал мотор. Молодой паренек, почти подросток, поднялся на капитанский мостик, и катер, подпрыгивая на волнах, словно вырвавшийся на волю жеребенок, ринулся навстречу волнам.

Впереди — долгий путь. В каюте и на палубе катера старожилы с любопытством поглядывали на новичков, а те, в свою очередь, с неменьшим любопытством старались определить, что это за люди, ужившиеся и работающие в таком месте.

Нашего пассажира заинтересовал завхоз лесопункта, молодой загорелый парень со светлыми волосами. По акценту можно было определить, что он местный житель, и пассажира удивил его характер. Почему-то ему думалось, что здесь, на дальнем севере, люди угрюмые, молчаливые, а этот парень — как ртуть. Казалось, ему трудно усидеть на месте и еще труднее молчать. Он подсаживался то к одному, то к другому — к знакомым и незнакомым — и завязывал разговор. На катере ехали начальник лесопункта, продавщица магазина 25-го квартала, лектор из Петрозаводска, несколько девушек, возвращавшихся из Аштахмы и из Лоух, и несколько завербованных. Одним завхоз рассказал, как умело старики карелы мастерили уключины из березовых прутьев, — не такие дрянные, как делают наши леспромхозовские мастера; с другими поделился воспоминаниями о Восточной Пруссии, где он воевал, рассказал — хотел попасть в летную школу и не попал.

— Красиво у вас тут! — неожиданно для себя сказал наш пассажир.

— А знаете, сколько островов на этом озере? — воскликнул в ответ завхоз, поглядывая при этом на других. Никто не знал этого, и завхоз с гордостью сообщил: — Ровно столько, сколько дней в году, — триста шестьдесят пять! — И, вздохнув, признался: — Только я не знаю всех названий, полсотни знаю, а больше — нет.

— Неужели каждый остров имеет название? — усомнился наш пассажир.

— Каждый! — уверенно воскликнул завхоз. — Люди тут веками рыбачили и охотились. Есть острова, где хорошие луга, на других ягель растет — корм для оленей, иные богаты ягодами и грибами, а на некоторых — лишь голые скалы. Каждый остров, как человек, свои особенности и свой характер имеет. Как же их было без имени оставить? Только жаль, что не все имена знаю.

— Где тебе знать, чиновнику! — вызывающе посмотрела на завхоза молодая блондинка с открытым, задорным лицом и чуть вздернутым носом. — В твоих учетных книгах острова не значатся.

— Вот я и хочу сделать им переучет, — поддержал парень шутку, но сразу же пожалел об этом, так как блондинка, под веселый хохот подруг, начала атаку.

— Да ведь ты все перепутаешь. Острова — это тебе не волокуши. Волокуши ты еще кое-как пересчитаешь, да и то их у тебя сегодня двадцать, завтра десять, а начни проверять — их наберется все тридцать…

— Что ты задираешься, Хельми? У меня не одни волокуши на учете… — Парень заговорил по-карельски. — Почему ты смеешься над моим учетом? Люди могут подумать, что ты всерьез говоришь.

Наш пассажир с любопытством прислушивался к разговору молодежи. «Веселый народ! — заключил он. — А может, они лучшего и не видели…»

Хельми не стала больше подтрунивать над завхозом, повернулась к подругам и о чем-то зашепталась с ними. Девушки запели «Каким ты был, таким остался…» Но пели они не очень дружно. Хельми недовольно замолкла, песня оборвалась.

Хельми задумалась и стала смотреть на далекий берег. Из ее разговоров с подругами наш пассажир понял, что там у нее дочурка, по которой она соскучилась за несколько дней разлуки.

— Небось и по Алеше не меньше скучаешь? — засмеялась одна из подруг.

— Его нет дома, он теперь на делянке, — уклонилась от ответа Хельми.

— Узнает, что приехала, — птицей прилетит, — продолжала подруга. Хельми не стала спорить. По ее лицу пробежала улыбка.

Улыбнулся и наш пассажир.

«Ко всему привыкают люди, — подумал он. — Везде могут жить. Алеша этой блондинки, видимо, такой же молодой карел, как и этот завхоз».

Мимо катера плыли острова, и казалось, будто не катер, а острова катились на волнах вместе со скалами, полянами, с опушками стройного соснового леса.

— Смотрите, вот здорово! — восхитился завхоз, показывая на сосну, прочно зацепившуюся за расщелину скалы. — Крепкая! Так и надо! Хватайся за что можешь и держись!..

Наш пассажир поднял воротник своей поношенной шинели и снова приуныл. Кое-кто попытался завязать с ним разговор, но он отвечал нехотя, односложно, и его оставили в покое. Через некоторое время к нему подсел начальник лесопункта. Он кивнул в сторону скал и спросил:

— Ну как, нравится?

— Для туристов это, может быть, и интересно, — пробурчал пассажир, — но жить тут… только дикарям.

Все, кто услышал эту тихо произнесенную фразу, с удивлением посмотрели на него, но никто не сказал ни слова в ответ. Нет таких слов, которые были бы сильнее молчания оскорбленного человека. Безмолвие воцарилось на катере. Казалось, громче застучал мотор, сильнее зашумела за катером вода. Ветер утих, или, может быть, его заслонил щит острова…

Мы умышленно не называли имени и фамилии нашего пассажира. Потому что он из категории вечных пассажиров, летунов по жизни. Есть еще у нас такие люди. Они путешествуют от стройки к стройке, но нигде не задерживаются. С потертыми чемоданами и лицами, с сундуками, рюкзаками, иногда с детьми — их можно видеть на узловых железнодорожных станциях, в павильонах авиавокзалов. Они много видели, умеют ценить положительные и отрицательные стороны жилищных условий, прекрасно разбираются в вопросах снабжения, заработной платы. Но странное дело: как хорошо они ни разбираются во всех этих вопросах и сколько бы у них ни было возможностей устроить свою жизнь, — они все путешествуют и путешествуют и завидуют людям, которые имеют постоянное пристанище, семью, живут в квартирах, а не в общежитиях.

Но оставим нашего пассажира в неловком раздумье на палубе катера и забежим несколько вперед, чтобы познакомить читателя еще с одним вечным «пассажиром», уже не избегая называть его по имени и фамилии.

…Нине Каневой всего восемнадцать лет. Когда она сидит за столом, опершись маленьким подбородком на руки, и ее пушистые каштановые волосы как-то по-своему падают на лоб, она привлекает своей молодостью, сосредоточенностью. Но когда она размашисто шагает по пыльным улицам Аштахмы, сильно наклонившись вперед и ступая на носки, слишком сутулясь для своего возраста, — вас неприятно поразит ее угрюмый взгляд озлобленного жизнью человека.

Нине Каневой, как говорят, не повезло. Неприятные раздумья, кажется, давят на нее и удлиняют шаги, словно она хочет что-то догнать, возвратить упущенное.

Было время, когда она мечтала об учебе в театральном техникуме, но для этого надо было иметь больше таланта, чем она проявила в школьном кружке художественной самодеятельности. Чувствуя себя уже взрослой, Нина не захотела поступить в восьмой класс: можно учиться и заочно… Она поехала на строительство в один из городов Крыма. Не имея квалификации, стала разнорабочей.

Трудно молоденькой девушке правильно сориентироваться в курортном городке, где, куда ни глянь, люди только тем и занимаются, что отдыхают и веселятся. Она чувствовала себя несчастной, а всех других на земле считала счастливыми. Ей было невдомек, что эти хорошо одетые люди, с утра до вечера загорающие на солнце или беззаботно гуляющие по тенистым бульварам, целый год упорно трудились, а здесь всего три недели, месяц — отдыхают.

Нина устроилась счетоводом, но скука одолевала ее по-прежнему. Попробуйте в таком возрасте и в таком городе сидеть по восемь часов в день от звонка до звонка в четырех стенах, думать только о цифрах и вертеть арифмометр. Усвоив азы профессии счетовода, она бросила арифмометр и уехала на родину. С грехом пополам окончила восьмой класс, мечтая теперь уже поступить в институт, в любой, лишь бы в институт. Но слишком далеким казался день получения диплома — впереди девятый, десятый классы, потом вступительные экзамены… Эти экзамены! Если бы без них…

В это время приехал в город некий Арапов — агент по вербовке людей на предприятия лесной промышленности Карелии.

Нине показалось, что перед ней открылся новый мир. Удивительно, что до сих пор в Днепродзержинске, ее родном городе, люди не знали, что за жизнь в карельских лесах. Она видела плакаты и брошюры, изображающие и описывающие жизнь лесорубов Карелии. Как они подействовали на воображение Нины!

Жилищами лесорубов на показанных вербовщиком картинках были коттеджи с просторными верандами, кругом лес, напоминающий благоустроенный парк. На улице стоит в ожидании «Победа». Лесоруб после рабочего дня собирается прокатиться с семьей. А рядом — семья другого лесоруба вернулась с прогулки, ужинает. На столе фрукты, шампанское… Все одеты так, словно собираются в театр или возвратились со спектакля. В углу большой комнаты — пианино, на этажерке — радиоприемник.

А красочнее, пожалуй, всех плакатов были обещания вербовщика! Нина не колеблясь завербовалась…

Теперь она гуляет по Аштахме, куда на «Победе» даже и добраться нельзя. В общежитии девушек нет пианино, не стоит на столах шампанское, а в магазине далеко не всегда можно купить фрукты. Но Аштахма все-таки поселок. Сначала же Нина попала даже не в Аштахму, а на 25-й квартал, в домики на скалах, связанные с миром только разве посредством радио, если не считать приходящего раз в сутки катера. После Днепродзержинска и Ялты — это не совсем то…

Нина с неделю работала в лесу, обрубала сучья, получила двести с небольшим рублей и решила — с нее хватит! Насмотрелась она на лес, на домики на скалах — бросила топор, села на катер и вот уже не одну неделю сидит в Аштахме. Ее вызвал начальник отдела кадров, спросил, почему не работает, как думает дальше. Нина не стала обманывать, сказала прямо:

— Работать и жить в лесу не буду, не для того родилась…

И она ходит по пыльной улице Аштахмы. А если идет дождь, сидит в общежитии. Нина считает себя обиженной — судьбой и людьми. В Аштахме подруг у нее нет — все девушки работают. А кто работает, у того и мысли, и интересы другие…

Нине трудно понять, почему девушки чуждаются ее…

Нельзя, конечно, мириться с поведением молодой девушки, которая не хочет работать, не может найти места в жизни. Но в том, что она в Аштахме, есть и вина других. Мы не знаем, как вербовщик Арапов справляется с контрольными цифрами по вербовке кадров в лесную промышленность республики, но, как бы много он ни вербовал, трудно согласиться с методами его работы. Не лучше ли откровенно рассказать людям о всех трудностях, которые могут им встретиться в наших лесах и всюду, где кипит жизнь, не лучше ли вести агитацию прежде всего за труд, созидательный, самоотверженный, единственный источник всех благ общества. Пусть в списках вербованных не будет Нины Каневой и ей подобных, от этого не пострадает выполнение производственных планов, а, наоборот, будут сэкономлены государственные средства.

А «искателям счастья» надо сказать: оно там, где человек трудится…

Но вернемся на просторы Тикшозера, где режет волны катер «Искури», на палубе которого сидит наш пассажир.

Вдали показался небольшой населенный пункт, расположенный на скалистом полуострове северного берега Тикшозера. Вскоре катер подошел к пристани, которой была гладкая скала с бревенчатым настилом.

Здесь, в поселке 25-го квартала, все на скалах — и жилые дома, и магазин, и даже многочисленные радиоантенны прикреплены тросами к скалам. Приход катера здесь большое событие. К пристани прибежали почти все, кто свободен от работы, — домохозяйки, дети, работники столовой и магазина. Рабочие же в будние дни находятся на так называемых «летних квартирах», в двадцати километрах от поселка, где ведутся лесозаготовки. Лишь высокий худощавый старик Иванов остается в поселке — мастерит сани, волокуши, топорища. В солнечные дни старик предпочитает работать не в мастерской, а под открытым небом.

— А зимой как тут добираться до Аштахмы, на санях, что ли? — уныло спросил наш пассажир столяра Иванова.

— Чего? — переспросил тот. И когда пассажир повторил вопрос, старик суховато ответил: — На санях, а то как же? Да мы редко ездим. Зачем нам Аштахма? Привозят что нужно. А зимние делянки вон там, недалеко, — старик кивнул в сторону леса.

Оставив приехавшего беседовать со старым столяром, я пошел по поселку. Около магазина я встретил Хельми. Она уже успела переодеться с дороги. Свежий румянец играл на ее щеках.

— Как дочурка, здорова? — спросил я.

— Пойдемте, увидите. Чаю попьем. Вам предстоит еще долгий путь. Пойдемте…

Я знал — отказаться нельзя. В Карелии это означает нанести оскорбление гостеприимным хозяевам. Я последовал за Хельми.

Просторная комната была хорошо обставлена. Никелированные кровати, новые стол, стулья, шкаф. На специальной тумбочке красовался батарейный радиоприемник. Дочурка Хельми еще не осознала законов гостеприимства. Увидев чужого дядю, она угрожающе сморщилась, готовая вот-вот расплакаться. Хельми взяла ее на руки. Мать Хельми, еще не старая женщина, хлопотала у обеденного стола.

— Отведайте рыбника, калиток, — радушно говорила она.

Муж Хельми, Алеша, электропильщик, находился на летних делянках.

— Хотя сегодня и не суббота, но он вечером обязательно приедет, — Хельми радостно улыбнулась.

— Он тоже здешний?

— Нет, из Белоруссии. Приехал по вербовке. Но теперь здешний.

— Значит, понравилось ему в Карелии?

— Как видите. — Задорно засмеявшись, Хельми крепче прижала к груди дочурку.

Через час с небольшим снова застрекотал мотор «Искури». Катер взял курс на «летние квартиры». Теперь он шел по проливам, местами таким узким, что моторист должен был то и дело снижать скорость, чтобы судно не врезалось при поворотах в прибрежные скалы. Они здесь такие высокие, что, стоя на палубе, нужно сильно запрокидывать голову, чтобы увидеть вершины.

Немногим больше часа пути — мы увидели дымок, курившийся над 25-м кварталом.

— Вот и приехали! — звонко выкрикнул капитан, когда катер пришвартовался к незамысловатой пристани.

Нас встретила миловидная стройная девушка в легком летнем платье.

— Это Галя — наша маленькая хозяйка большого дома, — отрекомендовал ее начальник лесопункта, — повар на летних квартирах.

— И кладовщица, и официантка, и судомойка, — добавила Галя.

От берега мы направились по крутому каменистому склону и углубились в сосновый бор. Вскоре мы очутились перед двумя зданиями оригинальной конструкции: они были возведены из фанеры, прибитой к легко переносимым стойкам, потолок подбит толем, пол земляной, когда-то покрытый ягелем, но мох вытоптали, и он сохранился только под кроватями.

Одно из зданий для мужчин, другое — для женщин. В маленькой пристройке — кладовая повара. Кухня и столы стояли под открытым небом. Это были действительно «летние квартиры».

Галя подхватила ведра и с веселой песней побежала по крутому спуску к проливу. Ей, как и Нине Каневой, всего восемнадцать лет. Она тоже из Днепродзержинска. Впоследствии, когда мы разговаривали с Ниной, та усмехнулась и не то с завистью, не то с осуждением сказала:

— Гале везде хорошо, она такая! Ее хлебом не корми, только дай песни попеть. Я ее давно знаю. Хм… Собирается остаться в Карелии.

Но вернемся к 25-му кварталу… Галя подсчитала, сколько человек прибыло на катере, расставила на стол соответствующее количество приборов и разлила по мискам наварные щи. Прибывшие сели за стол, и только наш пассажир стоял в стороне. Галя спросила: разве он не хочет есть?

— А что у вас? — деловито осведомился пассажир, намеревавшийся открыть свой потертый чемодан. — Сколько стоят щи?

Галя с любопытством оглядела пассажира и пояснила:

— Мы тут без меню. Садитесь, ешьте.

Пассажир закрыл чемодан и сел за стол.

Легкой походкой к столу подошел мастер Шумихин. По моложавому худощавому лицу его можно было принять за юношу, но, присмотревшись, вы обнаруживали на его висках седину, а на лице — морщинки.

Разговаривая с начальником лесопункта, мастер то и дело поглядывал на часы. Скоро конец рабочего дня, а он обязательно должен быть на делянке. Она недалеко, туда можно попасть пешком или доехать на лодке, а еще лучше на катере.

И вот остроносый «Искури» снова врезался в мелкую рябь, поднятую случайным ветерком. Не успел катер развить скорость, как пришлось заглушить мотор.

На берегу оказалось целое сборище лодок: длинные и широкие лодки леспромхоза, поднимающие по двадцать человек, маленькие — собственность рыболовов-любителей, с подвесными моторами… Неподалеку от берега постукивала передвижная электростанция. Вальщики работали так близко, что в равномерный гул электростанции то и дело по-хозяйски врывался шум и грохот падающих деревьев. Вблизи раскинулись и штабеля бревен. Некоторые из них были сложены на низменности, а большинство — на высокой скале, вертикально поднимающейся из воды. Штабеля на высоте двадцати пяти — тридцати метров! Невольно возникает ребяческое желание увидеть, как с такой высоты бревна будут сбрасывать в воду. Но видеть нам не довелось. Здесь, недалеко от Полярного круга, древесина ценная, мелкослойная, прочная, но тяжелая. Если сплавлять ее сразу после заготовки, много бревен утонет. Поэтому заготовленную нынче древесину будут сплавлять только в будущем году.

С одной из делянок, осторожно и сосредоточенно лавируя между камнями, лошадь тянула волокушу с раздельным пиловочником.

— Что, лошади?! — удивленно воскликнул наш пассажир. — И это на механизированном лесопункте?!

И действительно, электростанция, электропилы и… лошадь с волокушей! Мы поинтересовались, почему все же на 25-м квартале не применяют трелевочных тракторов.

— Нельзя здесь на них работать, — улыбнулся Шумихин.

Скоро мы убедились, что Шумихин прав. На делянках оказались такие естественные надолбы, что даже танку не пройти, не только трактору.

Наш пассажир, сосредоточенно глядя себе под ноги, плелся за начальником лесопункта и Шумихиным. Крутые подъемы вызывали у начальника одышку, но отставать от Шумихина он не хотел, а поспевать было трудно. Вот Шумихин легко вскочил на комлевую часть длинного хлыста и, быстро перебирая ногами, мгновенно очутился у верхушки. Начальник и наш пассажир не рискнули балансировать на бревне, предпочитая пробивать путь по земле, среди груды обрубленных сучьев.

И девушки, приостановив обрубку сучьев, задержали начальника, требуя разъяснения, почему им за одинаковую работу в истекшие полмесяца начислили меньше, чем за предыдущие. Начальник стал подробно говорить о разных шкалах оплаты за различные категории леса. Девушки почти сразу согласно закивали головами, но начальник продолжал разъяснять, обращаясь не столько к девушкам, сколько к нашему пассажиру. Но тот не понял или не хотел понять пропагандистского шага начальника и, постояв немного, направился к Шумихину. Начальник пошел следом…

Повалочные ленты электропильщиков Шульги и Быкова почти рядом. Фамилия Быкова красовалась на Доске почета в сегодняшнем номере районной газеты. Начальник сказал, что Шульга тоже представлен на Доску почета.

Оба молодых электропильщика заинтересовали нашего пассажира, как только он узнал, что они не местные, а приехали сюда по вербовке три года назад из Минской области.

— Как тут живете? — полюбопытствовал он.

— Как видите, — пожал плечами Шульга и взялся за электропилу.

Подтянув кабель, он включил пилу, нагнулся к дереву, и уже через пятнадцать секунд крупная сосна с шумом грохнулась на землю. Помощник Шульги, увидев, что начальник лесопункта и другие наблюдают за их работой, засуетился, споткнулся о корягу и упал, но тут же вскочил, покраснел и побежал к следующему дереву, таща за собой тяжелый кабель.

— Что это ты, Леонид, — покровительственно улыбнулся Шульга. — Могут подумать, что мы тут о каждую корягу спотыкаемся, а их вон сколько!

Начальник и Шумихин направились дальше. Пассажир задержался и спросил Шульгу:

— А в смысле заработка как?

— Дело за нами, — искоса взглянув на пассажира, ответил Шульга. — В среднем тысячи полторы… Бывает и больше.

И снова застрекотала пила, одна за другой падали сосны. Наш пассажир, понаблюдав за работой пильщика и помощника, растянул рот в подобие улыбки и негромко, как бы про себя, пробормотал:

— Ловко…

Перед окончанием рабочего дня мы вышли к берегу небольшого пролива. Здесь высились стога сена, под навесом лежали мешки с овсом, на лужайке стояли привязанные к сваям лошади. Их принимал от возчиков пожилой и угрюмый человек. Это был конюх Петр Степанович Макен.

Время от времени Петр Степанович сердито хмурился и немногословно упрекал кого-либо из возчиков за замеченный изъян — лошадь сильно вспотела, ослаб хомут… Никто не обижался на старика. Все знали, что лошади — его слабость.

Нам рассказали, что Макен недавно болел воспалением легких, добился выписки из больницы раньше срока, почти целые сутки проводит около лошадей и неохотно ездит на «зимние квартиры». В Карелии он уже несколько лет, приехал из Белоруссии. Одинокий. Семью потерял во время войны.

Мы попытались расспросить старика о его прошлом, о семье. Он нехотя, односложно ответил, что были жена, сын и дочь и… не стало. И тут же переменил тему.

— А как нынче с сеном? — обратился он к начальнику лесопункта. — У нас здесь маловато. — И, не ожидая ответа, Петр Степанович, словно опасаясь, что кто-нибудь может снова завести тяжелый для него разговор, продолжал: — В зимнике (так он называет «зимние квартиры») продают сметану. Привезли бы мне граммов четыреста. А то по пустякам ехать…

— Я привезу, — пообещал Шумихин. — Может, еще что?

— Все другое у меня есть. Разве бутылку вина какого — для аппетита.

На обратном пути к катеру наш пассажир поинтересовался у одного из лесорубов:

— Этот конюх что — от горя тут схоронился?

Лесоруб внимательно осмотрел его с ног до головы и ответил медленно, как бы подбирая слова:

— От горя не хоронятся, да здесь и не кладбище. Любит он свою работу, лошадей…

Катер заполнился. Пестрели майки и лыжные костюмы. Можно было подумать, что это группа спортсменов возвращается после тяжелых, но успешных состязаний. А состязание действительно было, и успешное. На катере приемщик объявил:

— Сегодня приблизительно на пять процентов больше, чем вчера, а вчера было больше, чем в лучший день прошлой декады.

За катером буксировали длинный караван пустых лодок. Только собственники моторок не захотели сесть в катер.

…На делянке электропильщику Быкову некогда было разговаривать, но и здесь, в общежитии, он очень неохотно говорил о себе незнакомым людям, да еще с записной книжкой в руках. Наш пассажир молча, но явно с интересом прислушивался к разговору. Ведь Быков тоже когда-то приехал сюда по вербовке.

Алексею Алексеевичу Быкову двадцать четыре года. В Белоруссии он не работал в лесу, но здесь освоил дело быстро.

Отвечая на вопросы, он развязал рюкзак и достал бритву. Зарос он порядочно.

— Какова ваша производительность труда?

— Многое зависит и от леса, и от погоды…

Быкову, видно, не хотелось говорить языком цифр. Но в районной газете, где его фамилия значится на Доске почета, сказано, что за прошлую декаду Быков выполнил норму на сто тридцать четыре процента.

Побрившись, он нетерпеливо осматривался, словно куда-то спешил. Оказывается, он взялся доставить на зимние квартиры сводку за декаду. Оттуда ее передадут по радиотелефону в контору лесопункта, а затем в леспромхоз.

Когда мы усомнились в целесообразности отправлять человека на лодке, имея катер, Шумихин многозначительно улыбнулся:

— Алеше не впервой! К утру вернется и спасибо скажет за поручение. Что Хельми скажет, если он сегодня не явится?..

Так вот оно что! Нам как-то не пришло в голову, что электропильщик Быков и есть Алеша, которого ждут сегодня Хельми и дочурка…

Пока оформляли последние данные, мы спросили Быкова, трудно ли было привыкать к лесу, осваивать электропилу.

— Сперва казалось, что никакой хитрости нет — включил и жми. А как попадет толстое дерево, мотор урчит, а цепь ни с места. Надо хорошо знать устройство пилы, — назидательно говорил он. — Тогда не дашь нагрузку на всю длину цепи. Плохо, что у нас нет контрольных лампочек к электропилам.

Мастер вручил Быкову сводку. Провожая его к лодке, мы спросили, бывал ли он в детстве на озерах. Нет, на его родине нет озер. Здесь, в Карелии, он и грести научился.

Прежде чем сесть на весла, Быков размотал с небольшой дощечки шнур и бросил в воду. Он хотел привезти домой свежей рыбы.

…Мы собрались в обратный путь.

Наш пассажир подошел к начальнику лесопункта, держа в руках свой чемодан, и нерешительно спросил:

— А мне как — тут оставаться?..

Начальник некоторое время молча смотрел на него, потом ответил:

— Решайте сами. Хотите — можно ехать с нами в Аштахму.

— А что мне там, в Аштахме?.. — вздохнул пассажир.

— Может, хотите выбрать другой участок, другой лесопункт или, может быть, вообще…

Начальник не договорил, остановив взгляд на чемодане пассажира. Потертый чемоданчик дрогнул в руке хозяина.

— Вообще-то… я насмотрелся. Народ тут, кажется, неплохой. Пока останусь здесь…

Интонация, с которой было произнесено это «пока», несколько обнадеживает. Быть может, он все же возьмется по-настоящему за дело, может, ему действительно надоело путешествовать без определенной цели, без пристанища. Если это так, то тем более не следует называть его имени. Нам хотелось бы в будущем увидеть его фамилию рядом с Быковым, Шульгой, Шумихиным, о которых шла речь, вместе в Королем, Семеновым, Хуттуненом, Трохкимайненом, Пивоевой и многими другими, которые в такой же мере достойны того, чтобы о них рассказывали. О том, как прочно закрепились они на скалистых берегах, как с чувством хозяев земли ломают препятствия, устраняют недостатки, идут вперед…

Мы отправились в обратный путь, не заезжая на зимние квартиры.

Было тихо. Дым из выхлопной трубы катера повисал над водой. Но поверхность озера еще не успокоилась. Водяная гладь мерно колыхалась, отражая овальные лоскутки белых, синих, оранжевых облаков, которые стремились обогнать друг друга и, казалось, дразнили заходящее солнце.

Катер шумно врезался в воду. Позади оставались берега, проливы и острова. Далекие сопки и холмы виднелись голубоватой полоской с ярко выделяющимися зубцами. Там, у подножия одного из далеких холмов, в местечке, которое на карте можно отметить лишь острием иголки, живет и трудится маленький коллектив — полсотни людей с полсотней различных судеб…

Лоухи, Кестеньга, Аштахма, 25-й квартал…

Это уже географический круг, и такой, что его можно обвести карандашом на любой карте. Людей в этом круге еще мало, а поле деятельности огромное. Здесь трудятся люди, которые с топором в руках строили дома на Урале, блиндажи на Одере, а теперь тут, на скалистых берегах, заготовляют строительные материалы из тонкослойной, прочной древесины для новостроек страны. А экспортный лес! Его без преувеличения можно назвать стройматериалом дружбы между странами и народами с различным общественным строем, с различным прошлым, но с общим стремлением жить в дружбе и мире.

Лоухи… Боярская… Амбарный… Энгозеро.

Посмотрите на карту: здесь самый узкий участок от железной дороги или от моря до государственной границы нашей страны. Узкий, но прочный. Как ни пытался враг в годы войны прорваться в этом месте к железной дороге, сделать этого он не смог — был приостановлен и отброшен назад. Каменная арка с орудиями на кестеньгской дороге — памятник о тех временах, когда воздух, земля и лес дышали огнем и сталью, когда в этом огне закалялась воля людей к победе, крепла их дружба…

Здесь все прочно — и каменистый грунт, и мелкослойная древесина, и прежде всего люди.

Слабые отсеиваются, крепкие закаляются.

Перевод автора.

ЛУУСАЛМИ

Кто сказал, что в старые времена в Луусалми не помышляли о больших делах? Ведь там даже построили канал!

Вот как было дело. Километрах в трех от деревни есть озеро Перялампи. Уровень воды в нем метра на четыре выше, чем в большом озере Куйтто, а отделял их высокий каменистый перешеек шириной не более ста метров. Вода из одного озера попадала в другое длинным окольным путем и вращала лопасти двух водяных мельниц. Старики прикинули: а что если отказаться от мельниц и прорыть канал через перешеек, Перялампи будет осушено, и на его месте образуются заливные луга. Это было настолько заманчиво, что все не мешкая взялись за дело. В течение трех лет, даже в разгар сенокоса или уборки урожая, ночами всей деревней, включая стариков и детей, долбили каменистый грунт ломами и лопатами. Наконец, наступило время торжества: вода сильным потоком хлынула из Перялампи в Куйтто. Хлынула, потекла и… перестала. А глубокое озеро Перялампи с крутыми берегами осталось как было. Водяные мельницы исчезли, но луга не появились. Обескураженные жители Луусалми стали бранить бога последними словами.

А ведь бог-то тут был абсолютно ни при чем. Просто у строителей канала не было даже простой бумаги и карандаша, чтобы подсчитать заранее, будет осушено озеро Перялампи или нет. В деревне не нашлось бы тогда к тому же ни одного грамотного. Все делалось на глазок да на авось. Было только ни с чем не сравнимое трудолюбие и сильное желание улучшить свою жизнь.

Луусалми, в переводе с финского — Костяной пролив, находится в северной Карелии, между озерами Средним и Нижним Куйтто. Пролив, на берегу которого стояла деревня, не замерзал даже зимой. Легенда утверждает, что, когда карелы воевали со шведами, здесь полегло столько завоевателей, что мост через пролив был сделан из человеческих костей и по нему карелы пошли преследовать врага на запад. Легенда легендой, а воевать здесь действительно воевали. В 1918, 1921 годах… В Отечественную войну враг сжег деревню. Дотла. До последней бани. Ничего не осталось. Только печные трубы. Потом и трубы повалились, поля заросли пышным кустарником, скрыв последние следы жизни трудолюбивого человека. Исчезли дорожки и тропинки к дальним лугам.

Здесь я родился, провел детство, а потом покинул родные места и вот уже тридцать два года как их не навещал. А все знакомо — помню исчезнувшие дорожки и тропинки, валуны и песчаный мыс. Канал сохранился хорошо. Только все, кажется, сузилось, расстояния стали короче, валуны ниже.

Много приходилось мне путешествовать по своей республике, по стране, по странам Европы. Только все пути вели мимо родной скалы, и теперь я гляжу на нее и с болью чувствую немой укор, словно осуждающий взгляд старой матери, которую сын долго не навещает. Все спешил туда, где люди, где что-то делается, где жизнь кипит и бурлит. А в Луусалми безмолвие. Только озеро Куйтто бушует по-прежнему. И ни души.

Может быть, я так и не нашел бы ни времени, ни дороги к месту своего детства, если бы здесь снова не появились люди. Передо мной генеральный план нового строительства. Вот тут будут прямые улицы, кварталы жилых домов, магазин, клуб, больница, школа, столовая… Ближе к озеру теплоцентраль, биржа, производственные и административные здания. В поселке будет водопровод, канализация, центральное отопление, а для бытовых нужд — газ, вырабатываемый из отходов древесины…

Нас — ни меня, ни строителей — не удивишь газом и водопроводом. Но, разглядывая генеральный план поселка Луусалми, я вдруг вспомнил, как тут, на левом берегу, когда-то я бегал, сломя голову, с горящими углями в глиняном горшке. Спички тогда были слишком дорогим удовольствием, и огонь переносили из избы в избу.

Да, здесь будет образцовый поселок (разумеется, образцовый до тех пор, пока не возникнет еще лучший). А пока почти ничего нет. Есть пилорама. Поднимаются срубы двух четырехквартирных зданий, прорублена широкая просека первой улицы.

— Да ты ли это? — Навстречу идет моя односельчанка Анни — теперь Герасимова, а когда-то была Богданова. У нас, в маленькой деревне, были и карельские, и русские фамилии. Ей лет пятьдесят, но она выглядит молодо и, несмотря на полноту, подвижна, бодра. Ее биография проста, как и все в Луусалми, — работа на своем клочке земли, потом на лесозаготовках, а летом на сплаве. Добрые синие глаза. Я не видел ее лет тридцать, по сразу же узнал.

— Где твоя сестра и мама? А жена? Как дети, здоровы ли? — спрашивает она.

Это всегда первые вопросы у моих земляков. Для них главное — как живут родные. А чем ты занимаешься, что видел, — это не столь важно. Ясно и так, что каждый занимается своим делом.

Пол маленькой, наспех сколоченной, ветхой и низкой избушки скрипит под ногами, когда Анни, твердо ступая, носит на стол нехитрое угощение. Ее хлопоты у стола не мешают нам разговаривать. Перебираем в памяти всех земляков. Они разбрелись по белому свету. Среди них есть учителя, офицеры. Многие работают лесорубами, одни далеко, а другие — таких большинство — тут поблизости: в Кепе, в Куусиниеми, Шоньге, Ухте. А она, Анни, гордится тем, что первой возвращается в родные места. Вслед за ней придут и другие.

— А ты не думаешь вернуться домой? — спрашивает она в упор, останавливаясь с миской свежей рыбы.

Как ей ответить? Сказать то, что я думал в тот момент: вернусь. А вдруг обману?

У Анни мужа убили на фронте. Взрослые дети работают недалеко, тоже в лесу. Маленький, удивительно бойкий мальчик сооружает на полу пирамиду. Это ее сын от второго брака.

— А как же с ним? — спрашиваю я. — Где он будет учиться? Ведь школа далеко.

— Здесь он будет учиться, — отвечает Анни уверенно. — Ему шесть лет. В Луусалми будет школа, все будет здесь. И тебе найдем дело, только вернись.

Вечереет. Возвращаются рабочие. Со многими я вместе воевал, с другими встречался на длинных и далеких путях по белому свету, есть среди них герои моих очерков, опубликованных в газетах. Вот Каллио. Он искусный механизатор, первый в районе водитель амфибий, теперь главный механик. Правда, «ремонтной мастерской» для Каллио служит пока… чурбан во дворе, а из инструмента у него есть лишь кувалда, паяльник и набор гаечных ключей. Он не только механик, но и рыбак. Да какой еще! Каллио от природы обладает чувством юмора и, как всякий рыбак, любит прихвастнуть:

— Поймал я щуку. Схватил за голову, тяну — метра четыре, потом только добрался до глаз. Эта щука не уступает той, которую поймал Вяйнямейнен и из челюсти которой он смастерил кантеле. Слишком большая! Я ее отпустил.

Дорожный мастер Григорий Денисов молча улыбается. Он сам любит пошутить, но при Каллио лучше помолчать.

Денисов построил в Кепе сотни километров лесовозных дорог, а здесь надо все начинать сначала. Он скупо рассказывает, как еще трудно строителям. Они давно уже привыкли к работе на механизмах, а тут приходится обходиться только кирками, лопатами и ломами. Скоро будут и тракторы, и бульдозеры, и грейдеры. Обязательно будут, уверяет меня дорожник.

Тяжелыми валами катятся волны. На скале, за бывшей деревней, березы сбрасывают свой давно пожелтевший наряд. Ветер яростно треплет палатки. Хрупкая девушка в лыжном костюме и кирзовых сапогах борется с тяжелым брезентом, прикрепляя его к земле. Она старается, чтобы к приходу рабочих на ночлег в палатках было тепло. К берегу причалил массивный катер, за ним подпрыгивают четыре лодки с сеном. Одна разбита.

Мужчина лет тридцати в резиновых сапогах долго барахтается по пояс в ледяной воде, пытаясь вытащить разбитую лодку и спасти сено. Другие помогают ему веревками. Наконец все на берегу. Мужчина вышел из воды и попытался закурить, но вместо папирос у него в кармане желтая жижа. Протягиваю ему портсигар.

— Вы бы, товарищ писатель, пропесочили в газете, что ли, нашего Павлова, директора леспромхоза. Таким диким способом, наверно, только у нас сено возят, — обратился он ко мне, прикуривая.

— А вам надо идти поскорее просушиться, — сказал я.

— Не сахарный, не растаю. Про сено-то вы будете писать или нет? — И пошел куда-то дальше с веревкой на плече.

Я знал, что там нет ни палатки, ни костра, и спросил у стоящего рядом рабочего, кто он.

— Да конюх, как его… С того участка, — и он кивнул в сторону противоположного берега, еле видневшегося за бушующим озером.

Так я больше и не видел «как его…»

На катер поднялась стройная девушка в мокрых брюках и яловых сапогах. Левый рукав ватника, видно, только что прогорел.

Я тоже поднялся на катер. Мне нужно в районный центр, чтобы поговорить о делах строительства Луусалми и потребовать к нему заслуженного внимания. Правда, я мог бы поступить иначе — выяснить все и написать резкую статью о том, что на строительстве образцового поселка нет элементарного порядка. Пилорама установлена, но к ней нет двигателя. Не хватает бульдозеров, а те, что имеются, нуждаются в серьезном ремонте. Лесовозные машины стоят. Нет ремонтной мастерской, нет даже передвижной электростанции. Все это не проблема в наше время даже для такого отдаленного участка. Серьезно нужно поговорить о снабжении рабочих, о культурном обслуживании. Но вот беда: пока я напишу статью, пока ее опубликуют, пока то да се, пройдет немало драгоценного времени. Не лучше ли решить вопросы тут же, на месте? И с этим решением я еду в районный центр.

Озеро Куйтто бушует. Катер ныряет в глубину водяного вала. Я сижу в рубке капитана, смотрю, затаив дыхание: поднимемся снова на поверхность или нет? Мгновение палуба под водой, затем волна перекатывается за борт, как в водопаде, и судно стремительно идет вверх. По сторонам стали видны острова и полуострова, покрытые осенним разноцветным — темно-зеленым, оранжевым, желтым — одеянием. Когда-то вдалеке от родных мест я вспоминал их, эти скалистые берега. Теперь узнаю их так реально, будто только вчера ходил тут за ягодами или грибами.

Катер повернул круто налево. Вот и мастерский участок Каклалакша, поселок с магазином, клубом. Здесь живут семьи многих строителей Луусалми. Интересные люди, со многими хотелось бы встретиться. Среди них есть и друзья детства. А катер останавливается тут ненадолго.

Полуостров здесь имеет форму рыболовного крючка. С одной стороны его — вечно тихий залив с водорослями и камышом, с другой — открытое озеро Куйтто. Соответственно назывались и берега — Тихий и Открытый.

Раньше тут был всего один домик. В нем родилась и жила моя мать, а потом остались только дедушка и бабушка. Года на три они приютили здесь и меня, пока мать после смерти отца работала на Мурманской железной дороге. Месяцами мы не видели людей. Дедушка ходил на охоту, а бабушка в любое время года брала рыбу из озера у Тихого берега, как из своего амбара.

А еще были сказки. Бабушка знала столько сказок, что рассказывала их все долгие зимние вечера и никогда не повторялась. Сказки слушали я и тараканы, а дедушка похрапывал. Казалось, нет в мире силы, способной изменить жизнь, веками сложившуюся на Тихом берегу. И вот теперь тут нет ни домика, ни дедушки и ни бабушки. Только маленький бугорок на месте бывшей печки. А в пятистах метрах — новый поселок. Впрочем, не очень уж и новый. Ведь построен-то он лет пять тому назад.

Какая-то женщина смотрит с укором: приехал писатель из Петрозаводска, а интересуется только стариной. Она поясняет мне небрежно:

— Здесь кто-то когда-то жил. Кажется, еще до революции. Не знаю.

…В кабинете секретаря райкома партии Дмитрия Степановича Александрова многолюдно. Он лишь поздно вечером вернулся из дальней поездки по району. Неотложных дел накопилось много, а тут еще новость: приглашают в Луусалми. Он не колеблется, нет, он давно хотел побывать там, да все некогда: с планом лесозаготовок неважно. А через несколько дней надо ехать на областную партийную конференцию. Кое-что подготовить нужно.

— Ладно, поедем часа через три. Ты подожди, я сейчас… — И Александров берется за телефонную трубку. Станция не сразу отвечает.

— Ну, а я тем временем с людьми поговорю.

…Снова Луусалми. Косой дождь то уменьшается, то вновь усиливается. «Ресторан» — длинный стол из необтесанных досок под соснами — залит водой. Плита, сложенная из камней и железной бочки, давно потухла. Дождю не видно конца, а скоро начнет темнеть, и тогда ничего не увидишь на стройке. Приходится накинуть на плечи поверх пальто какой-нибудь плащ и идти на объекты. Их пока немного — срубы нескольких домов да трасса будущей улицы. Нас сопровождает начальник стройки Пиккарайнен Виктор Михайлович. Пиккарайнен по виду слишком молод для такой должности, а на самом деле ему уже тридцать лет. Возраст солидный. В первый день я думал о нем: мечтательный юноша, какой он начальник! Когда рабочие, перебивая друг друга, говорили о неполадках на стройке, начальник сидел и молчал. Наверно, о том только и думает, как бы скорее удрать в Петрозаводск, где он окончил университет.

Уловив момент, я спросил, какая помощь нужна строителям. Тогда все другие притихли, а он заговорил — спокойно и как-то слишком тихо. Так вот, оказывается, о чем он думал, — он мысленно формулировал претензии стройки. Я спросил, каковы его личные планы на будущее.

— Хотел бы остаться здесь. Хороший будет поселок.

— А семья где?

— Родители в Петрозаводске, а жена с детьми в Ухте.

От Виктора Михайловича лишних слов не добьешься. Все же я узнал, что он окончил университет заочно, одновременно работая на заводе. После университета был техноруком на лесопункте Кепа, потом его послали сюда. Биография короткая и простая, но уже примечательная. Где бы он ни трудился, отовсюду его отпускали после долгих междуведомственных тяжб. Рабочие и руководители лесопункта Кепа до сих пор просят райком партии и леспромхоз вернуть Пиккарайнена к ним обратно. Все это я узнал, конечно, не от него.

Секретарь райкома подтрунивает над ним, показывая на случайно поваленное молодое дерево:

— Ты что, решил сперва повалить лес, а потом заняться лесонасаждением?

Пиккарайнен виновато улыбается. А старый прораб Крылов пытается учтиво защитить своего начальника:

— Да ведь…

На все замечания Крылов неизменно отвечает этими двумя словами.

Рабочие поднимают бревна на сруб со всех четырех сторон. Как ни стараются работать аккуратно, но задевают молодые сосенки, они гнутся, царапаются, мешают делу.

— Сколько деревьев сломаете, столько ты лично будешь сажать, — полушутя замечает Александров Виктору Михайловичу.

— Да ведь… — опять защищает начальника прораб Крылов.

Малоразговорчивый начальник на этот раз более многословен:

— Будем поднимать бревна только с одной стороны.

— А ваша семья где, здесь? — Александров мало знаком с прорабом и обращается к нему на «вы».

— Да ведь…

Ясно и так, что в Луусалми пока негде жить семье. Темнеет. В единственном домике, перевезенном сюда из Каклалакши, жарко. От мокрой одежды идет пар. Тридцать с лишним человек уместились в небольшой комнате. Люди сидят на койках, на ящиках, на чурбаках, но большинство стоит.

Встреча с секретарем райкома длилась два часа. За это время успели высказать почти все. Александров коротко рассказал о делах района и успел ответить на вопросы. Потом он сказал:

— Если вы не дадите до первого ноября двух домов под жилье, план лесозаготовок будет сорван.

— Будут дома, только дайте нам двигатель для пилорамы. Ведь мы приехали сюда не природой любоваться, а строить.

— Трактор у нас дрянной.

— Дайте вертолет, чтобы бревна поднимать, если подъемника нет.

Поднялся такой шум, что Александров попросил:

— Не пойму, говорите по очереди.

— Нет, — резко возразил плотный мужчина. — Мы будем кричать хором: это безобразие!

Усатый мужчина достал из печки уголек и поднес его к трубке. Старые карелы уверяют, что от уголька слаще прикуривать. Долго посасывал и, когда трубка задымила, низким басом спросил:

— Товарищ секретарь, у меня один маленький вопрос. — Все притихли. — Вопрос такой: будем строить поселок или, может, разойдемся?

— Вот тебе на! — Александров засмеялся. — Весь вечер же говорили. Есть генеральный план. Люди будут, машины тоже…

— Нет, ты отвечай на вопрос: будем строить поселок или разойдемся? — Усатый перешел на «ты».

— Будем, конечно, будем строить.

— Нет, ты прямо скажи, — не унимался усатый. Кое-кто громко смеялся. — А вы что смеетесь? Я серьезно спрашиваю. Будем строить, говоришь? А как? План, говоришь, да еще генеральный? Так ты скажи, по плану и станем работать или дурака валять?

Александров подробно перечислил, какие машины, откуда и когда прибудут на стройку. Усатый пробасил:

— Вот теперь ясно. Давайте все это — и дома будут.

Тут же начальник стройки внес изменения в организацию строительных бригад. И все решили, что первую очередь строительства поселка они все-таки завершат в срок, хотя много времени было упущено.

— Будет у вас и своя партийная организация, — сказал Александров. — Коммунисты уже есть и еще приедут.

Потом сел пить чай. Крепкий чай, с сахаром вприкуску. Усатый плотник теперь шутил:

— Приезжай, товарищ секретарь, на новоселье. Вот тогда не в этом «ресторане» будем пить… Ну, хоть чай, что ли!

Был поздний вечер, когда катер пошел навстречу черным волнам и увез секретаря райкома. А мы на моторной лодке переправились на левый берег, на место бывшей деревни. Там стоят два дома, которые не значатся ни в каких инвентаризационных книгах. Рабочие сколачивают их за два-три вечера. Без крыльца и прихожей. Надо низко нагнуться, чтобы войти в дверь. За спиной — пронзительно холодный ветер, а на пороге дома в лицо ударяет такая жара, что моментально вспотеешь. Печка накалена докрасна. Узкие койки стоят вплотную.

Здесь — коренные жители района Калевалы. У каждого своя жизнь, своя судьба, большой путь позади, но у всех много общего. Григорий Денисов, Иван Каллио, Федор Ринне, Егор Перттунен — мои ровесники. С десяти — двенадцати лет начали пахать свои клочки земли, рыбачить, рубить лес. А потом строили поселки.

В 1941 году взяли в руки винтовку. Одни дошли до Берлина, другие встретили день победы в военных госпиталях. Потом пришли в дремучий лес и начали строить поселок Кепа. Хороший поселок. А потом снова ушли в лес, построили поселок Куусиниеми, потом Шоньгу… Идут впереди в крепких сапогах, в ватной одежде, подпоясанные солдатским ремнем, и оставляют за собой тепло, свет, звонки в школьных коридорах, музыку и песни в клубах. А сами идут снова в лес.

— У меня поясница стала побаливать вечерами, — как бы мимоходом замечает Федор Ринне, пожилой мужчина с открытым широким, обветренным лицом. — Пожалуй, с меня хватит. Останусь здесь, в Луусалми.

Это — не жалоба. Жаловаться такие люди не умеют. Ринне просто почувствовал, что в его возрасте уже пора жить и работать на одном месте. Он много строил для людей и заслужил спокойную жизнь. У Ринне шестеро детей, старшему сыну, шоферу, который здесь же, с отцом, — двадцать три года. Всем детям открыта дорога — пусть шагают. Отец, конечно, заботится о них, а самому ему ничего от детей и не нужно. У него все есть — пока еще крепкие, умелые руки, а там будет хорошая пенсия.

Федор Ринне посасывает свою видавшую виды, почерневшую от времени трубку из карельской березы. Рядом с ним Егор Перттунен, старый плотник и лесоруб.

— Хорошо здесь будет, в Луусалми, — говорит он.

Гаснет свет. Ветер треплет брезент, которым накрыта избушка. Жарко. По радио передают последние известия.

— Да, был бы только мир, а дела у нас пойдут еще лучше, — задумчиво говорит Денисов.

Оказывается, никто не спит. В темноте завязывается беседа. О мире, о земле, о труде, о завтрашнем дне на новом лесопункте.

Немногословна эта беседа. Кто-нибудь скажет одну фразу, и опять молчание. Потом другой отзовется, и снова тишина. Потом третий выскажет свою мысль… Здесь принято больше делать и меньше говорить. Но всегда думать о судьбах Родины!

Перевод автора.