РАССКАЗЫ

МАТЬ

Лес и небо окутаны метелью. В вихре снега, словно оторвавшись от земли, скользит человек. За ним тащатся санки на полозьях из старых лыж. На санях горбится поклажа. Следы лыж сразу же исчезают в метели. Но именно это и нужно Малание.

Старая шубейка и большая шаль, которой она окутана, — в снегу. Малание, мать большой карельской семьи, тащит в лес свой последний мешок ячменя. Вчера вечером в деревню опять пришли белые. Васселея, ее сына, не оказалось с ними. Малание не знала, где сейчас ее сыновья и вернутся ли они домой когда-нибудь. От Васселея была короткая весточка. Анни, невестка, прочитала по слогам, что ее муж жив и здоров, что направляют их куда-то на новое место, а куда — он не писал. У них, оказывается, такое правило, что родной матери и жене нельзя сообщить, где воюет сын. Наверное, потому, думала Малание, чтобы в случае беды мать не знала, где искать могилу сына. Но стороной она все же разведала, что Васселея вместе с другими направили в Коккосалми: предстоит бой за Кестеньгу.

До сих пор Васселею везло, хотя в каких только переплетах он не был. Не иначе, как помогали молитвы матери. Они же охраняли от пули и младшего сына, Рийко, который воевал на стороне красных. Только третьего сына, Алексея, не сберегли молитвы — его убила война. По привычке даже теперь, продвигаясь сквозь метель, Малание шепотом просит о чем-то бога.

Еще вчера белые солдаты, заняв деревню, начали шарить по домам и забирать все, что найдут: где картошку, где последнего барана, где телку. Коров уже ни у кого не было, только у Малание. Корову сохранил тот же бог-кормилец и, кроме него, бумажка с печатью от главнокомандующего белых. В доме солдата «освободительной армии Васселея Антипова, — говорилось в ней, — нельзя ничего отбирать». В деревне не раз бывали и красные. Для них приготовлена другая бумажка — от командира Рийко. Сама Малание читать не умела, но безошибочно знала, какую бумажку кому показать. Бумажка Рийко лежала за иконой с левой стороны, бумажка Васселея — с правой. Главное, не перепутать.

И все же Малание не очень-то доверяла этим бумажкам. Вот почему она спозаранку, увидев, какая разыгралась непогода, пошла будто ригу смотреть, а сама встала на лыжи — да в лес: прятать последний мешок ячменя.

Вдруг Малание замерла. Сквозь сетку метели перед ней темнела лосиха. «Ох, был бы со мной муженек с ружьем, вот бы разжились», — подумала старая карелка. Но тут же ей стало стыдно. Лосиха повернула большую умную голову с настороженными ушами и уставилась на Малание темными печальными глазами. Из-за лосихи с любопытством выглядывал маленький лосенок на тоненьких ножках. И Малание залюбовалась ими. Потом она вздохнула и сказала вслух:

— Уходите, уходите подальше в лес. Слишком много ружей завелось у людей. И ружей, и зла.

Лосиха, словно поняв страшный смысл сказанного, двинулась в чащу.

Кончился лес, впереди болото, а за ним маленькое озерцо. Там, на островке, в широкой расщелине скалы стоит хибарка. Муж сколотил ее еще в годы юности. О существовании хибарки мало кто знал. А теперь, когда все занесено снегом, найти ее постороннему просто невозможно. Но Малание уверенно нащупала рукоятку деревянной лопаты, открыла дверь и на четвереньках вползла внутрь. Маленькая печурка, сухие дрова, спички, соль, на полу — ушат с соленой рыбой, сундук и корзинка с одеждой и ценными вещами — все было в порядке. После бурана ей показалось здесь тепло и уютно.

«Вот где бы теперь жить всей семьей! — вздохнула она. — Ни войны, ни ненависти, покой и благодать!» Мечта, конечно… Вся семья и не поместилась бы тут. Да и где она, семья-то? Двое сыновей на фронте друг против друга воюют, третий — в могиле, старика ездовым забрали белые. Дома только невестки с внучатами.

Малание достала из ушата соленую рыбу, неторопливо поела и запила молоком из бутылки, которую вытащила из-за пазухи. Осталось только затащить сюда мешок — и можно в обратный путь. Вдруг она заметила на полу под хвоей бугры льда. В оттепель снег растает, потечет. Это не годится для ячменя. Поставив на ушат сундук с одеждой, она выбралась из хибарки, завалила снегом дверь и принялась рыть яму. Потом передумала, разгребла снег на уступе скалы, поставила туда мешок вместе с санками и все снова засыпала.

Уже наступили сумерки, когда Малание приблизилась к деревне.

— Стой, кто идет? — раздался громкий окрик на финском языке Солдат, одетый в белый халат, стоял за деревом с винтовкой наперевес.

— Убери, убери ружье-то, — заворчала женщина. — Тут все знают, кто я, а тебя вот никто не знает, кто ты и зачем ты здесь.

— Стой, стрелять буду!

— Ну и стреляй. Вам это привычно. Не я первая, не я последняя.

— Не стоит пули тратить на старуху, — возразил другой солдат, видно командир какой-то, и обратился к Малание: — Мы тут не с бабами воюем, но если ты шпион большевиков, тогда пеняй на себя. А ну, пошли в деревню!

Дом Малание был полон солдат. Испуганные внучата сидели на печке, невестки суетливо хлопотали по хозяйству.

— Бабушка пришла! — обрадовались внучата. — Гостинцы принесла?

— Принесла, принесла. — Бабушка протянула было им берестяной кошель, но солдат выхватил его из рук:

— Ну-ка, посмотрим, какие гостинцы и от кого принесла.

— Возьми, подавись чужим добром! — буркнула Малание. В кошеле была только соленая рыба и пустая бутылка из-под молока.

Вошел командир взвода. Солдат доложил:

— Задержана хозяйка. Возможно, ходила к красным. Там ее младший сын.

Командир хмуро глянул на Малание, покосился на икону, за которой, как он знал, хранилась бумага главнокомандующего, и обругал солдата:

— Болван! Надо было пристрелить ее на месте, когда уходила из деревни, а не разыгрывать героя, когда она вернулась. Ты поняла, хозяйка, что будет, если еще раз отлучишься?

Вошли озябшие часовые и потребовали чаю. Но только что поставленный самовар и не думал кипеть.

— Не могла раньше сообразить…

— А мы по своему времени живем, — ответила Малание. — Прислугой еще не привыкли быть!

Продрогшие солдаты так и не дождались чаю: началась перестрелка.

Больше всех был испуган молодой паренек лет семнадцати. Малание заметила, что он еще далее не бреется. Вдруг ее охватила жалость. Ребенок же, у него тоже, поди, мать где-то ждет, волнуется. Малание решила, что, если придут красные, она не даст его в обиду.

— В подпол, живо! — крикнула Малание молодому солдатику. — Вот за ними! — она кивнула на невесток и внучат.

— Заткнись, пристрелю! — крикнул командир на Малание.

Он взял паренька за шиворот и вытолкнул из избы, погрозив Малание кулаком, и выбежал сам, на ходу застегивая пуговицы кителя.

— Бабушка, убьют, иди скорее! — кричали внучата из подпола.

— Приду, приду, — успокаивала их Малание и уже для себя вполголоса продолжала: — Если придут красные, да еще Рийко с ними, надо стол накрыть, ведь устали, поди, проголодались.

И, суетясь, начала доставать рыбу, картошку, молоко.

Перестрелка продолжалась. Доносилось протяжное «ура». В полумраке виднелись силуэты солдат, бегущих через пролив на другой берег. Кто-то убегал, кто-то преследовал. Наконец темные фигуры скрылись в лесу за проливом. Потом наступила тишина. «А где же Рийко, почему не идет домой?» Малание крикнула в подпол:

— Вылезайте, все кончилось. Война убежала в лес, за пролив.

На крыльце кто-то затопал ногами, очищаясь от снега. И не один. Малание с надеждой смотрела на дверь.

Вошли трое красноармейцев. Нет, среди них не было Рийко, был только его друг Нифантьев, из Олонецкой Карелии.

— А где же мой сынок? Неужели?!. — Мать не могла даже произнести страшное слово.

— Не волнуйся, — ответил Нифантьев по-карельски. — Жив, здоров, только его нет с нами. В другом месте он.

— В Кестеньге, что ли?

— Такие вещи не спрашивают. — Нифантьев, улыбаясь, погрозил пальцем.

Солдаты заглянули в другую комнату, осмотрели кладовку.

— Одинаковые вы все, — ворчала Малание. — От родной матери скрываете, где сыновья. А Васселей ведь там, в Коккосалми. Его послали против Кестеньги воевать.

Нифантьев переводил ее слова товарищу, видимо командиру.

— Откуда знаешь? — спросил он у Малание.

— Но я ведь все слышу, все вижу. Молчу, но себе на уме.

— Вот разведчица! — засмеялся командир. — Не осталось ли белых? — спросил он, открывая лаз в подвал.

— Ниету биэлойта, — Малание поняла вопрос, — убегайтих.

Солдат обошел сарай, хлев. Малание выхватила из-за иконы бумагу и протянула красному командиру.

— Что?! Это еще что такое?! — удивился командир. Малание побледнела. Ай-яй-яй, не ту бумагу дала!

Нифантьев стал что-то быстро объяснять командиру, тот вначале недоверчиво кивал головой, потом прочитал другую бумажку, лицо его прояснилось, он начал улыбаться:

— Не путай, мамаша. Такие вещи нельзя путать, — и добавил: — А Рийко ваш — хороший солдат. Я знаю его.

Увидев, что солдаты смеются, дети осмелели. Карапуз Пекка, сын Васселея, стал царапать иней на стволах винтовок, прислоненных к стене.

— Не трогай! Стрелять будут! — воскликнула Малание. И, немного успокоившись, добавила: — Никогда не трогай винтовок, слышишь, никогда!

Командир вынул из вещевого мешка банку мясных консервов, вскрыл ее ножом и протянул Малание:

— Разогрей детям.

Комната наполнилась ароматом горячих консервов. Потом командир смотрел, как ребятишки проворно уплетали бульон с душистым мясом. Вздохнув, он открыл вторую банку. Малание была занята своими мыслями. Она твердила про себя слова молитвы, просила бога поберечь этого доброго красного командира от пуль.

В доме установили телефон. К этому новшеству Малание уже привыкла. Не раз тут был телефон — то у белых, то у красных. Она уже не удивлялась тому, что черт носит по проводам человеческие слова на десятки километров. Надо же и черту чем-то заниматься…

Дни шли за днями, и, казалось, люди устали убивать друг друга. Но старая мать знала: война еще не кончилась. Беспокойство не покидало ее. Сыновья — один против другого — где-то под Кестеньгой. Материнское сердце ныло. Малание решила, что можно снова привезти домой мешок ячменя. Чего доброго, отсыреет там в снегу. Она надела лыжи и пошла знакомой дорогой. Вот островок, вот скала, но мешка нет. Она обошла островок, исковыряла палкой весь снег вокруг, мешка как не бывало.

Обратно шла в слезах. Разберись поди, кто взял. Все хороши — и белые, и красные, — последний кусок готовы отнять у детей, с горестью думала старая мать. А она еще молилась за них. Черт бы всех побрал! Лишь бы сыновей бог сохранил!

Придя домой, она обрушилась на Нифантьева. Он понимающе кивал головой.

— Да, могло случиться, что красноармейцы нашли мешок и взяли. Они ходили по лесам, искали припрятанное оружие и продовольствие. Но в беде не оставим, не волнуйся, — обещал он Малание.

И действительно, когда мимо деревни проходил обоз с продуктами, солдаты притащили Малание полный мешок ржаной муки. Малание даже прослезилась от радости и снова молила бога за них. Как хорошо, что Рийко с такими славными, добрыми людьми!

В бессонную ночь, думая о детях, она снова вспомнила островок, где, бывало, рыбачила с сыновьями. И вдруг мелькнула мысль: мешок-то поставила на уступ скалы, а не там, где искала. Рано утром, никому не сказав ни слова, она отправилась на остров и на этот раз сразу нашла мешок и сани. С наступлением темноты притащила драгоценную пропажу и спрятала под соломой в риге, а муку — в сарае под сеном. Но даже невесткам ни слова не сказала о находке. Стыдно было признаться в своей ошибке. Но как удержать в себе такую большую радость! И она пошла к подруге детства, одиноко жившей старушке Окахвие, понесла ей кулек муки и рассказала все, как было.

— Ну, как думаешь теперь? — спросила Окахвие. — Что вернешь красным — ячмень или муку?

— Дура я, что ли! — засмеялась Малание. — Ничего не верну.

Вдруг убрали телефон. Из деревни ушли последние красноармейцы. А после полудня здесь появились другие солдаты: кто в мундирах финской армии, кто в штатском. Заняли все дома — жилые и пустующие. В дом Малание пришел сопасальмский карел Маркке Фокин, о котором ходила молва, что он хочет стать царем Карелии, так его и звали: «царь Карелии». Настоящим же руководителем роты был финский фельдфебель, который остановился в соседнем доме.

Дети с любопытством смотрели на «царя». Бабушка много рассказывала им о царях. У царя должна быть дочь-красавица, которую он охотно отдает замуж даже за бедных да еще дает в приданое половину царства… Вообще цари из бабушкиных сказок — богатые, добрые, но глуповатые, их легко обвести вокруг пальца. Но этот «царь» на них не похож. Грязный, оборванный, бородатый, не с царской холеной бородой, а с клочковатой щетиной. И его «придворные» такие же грязные, крикливые, злые.

— В этом доме есть еще и корова! — с радостью доложил один из солдат.

— Нате вам корову! — Малание показала кукиш, потом безошибочно выхватила бумагу белого главнокомандующего.

«Царь» взял неохотно бумажку, прочитал, зло рассмеялся и, разорвав ее, бросил в огонь:

— Одна цена и бумажке, и тому, кто подписал. Сам удирает в Финляндию, а добро хочет оставить красным. Что еще нашли? — спросил он у солдат.

— Нашли мешок муки, мешок ячменя, ушат рыбы, мороженое молоко…

— Зарезать корову. Все в обоз!

Малание сидела, обессилев от горя и обиды. Теперь ни бумажки, ни бог не помогут. Она взглянула со злостью на икону: смотрит, ротозей! В такой беде помочь не может, а сколько она ему молилась!

Невестки беспомощно всхлипывали, дети даже плакать не смели.

— Ну, быстро одевайтесь! — скомандовал Маркке.

— Куда?

— В Финляндию.

По берегу уже тянулись обозы с детьми и женщинами. Усталые лошади пытались поворачивать к домам, но конвойные прикладами заставляли их продолжать путь на запад.

— Никуда не пойдем! — твердо заявила Малание.

Маркке Фокин с силой ударил прикладом о пол:

— Здесь вы можете остаться только покойниками. Выбирайте, живо!

Невестки с рыданием стали одевать детей и одеваться сами. Из соседнего дома вдруг повалил густой дым, языки пламени вырвались из окон. Задымил другой дом, третий…

Старая мать словно окаменела. Даже слез не было. Невестки с тупой покорностью сели в сани, куда было нагружено еще теплое мясо их коровы, все добро, что нашли в доме.

— А ты что? — гремел Маркке. — Смерти хочешь?

— Сейчас, сейчас, — ответила Малание и побежала в дом.

Слишком уж долго она там задержалась с одеванием. Солдаты вошли в дом, но никого не нашли, хотя обшарили все углы.

— Поехали, — приказал Маркке. — Пусть пеняет на себя.

Он многозначительно кивнул одному из солдат. Тот побежал на сеновал, быстро вернулся, и обозы тронулись. Невестки с детьми смотрели ничего не видящими глазами на родной дом, который отодвигался все дальше и дальше.

Малание сидела в подполе за основанием печи.

Когда скрип саней удалился и наступила мертвая тишина, она выкарабкалась, настороженно осмотрелась. Ни души. Надела шубейку, чтобы пойти осмотреть двор. Но когда открыла дверь, сени были полны дыма. Ринулась на сеновал — там, потрескивая, дымилось сено! Малание вскрикнула, но быстро овладела собой. Побежала в избу, благо там был большой ушат, полный воды. С двумя ведрами — обратно на сеновал. Второй раз, третий… Из сена с шипением вырвались клубы пара и искры, но огонь был побежден. Воде помог снег, который вьюга намела через худую крышу.

Малание вошла в избу, села на скамейку. Родные опустевшие углы казались теперь чужими. Никогда здесь не было такой тишины. Всегда семья, дети, гости — званые и незваные. Ее взгляд упал на ушат, где остывало пойло для коровы. Машинально взяла ведро, чтобы пойти в хлев… Ведро упало из рук. Нет же коровы. Ничего нет; С печи спрыгнула кошка, лениво подошла к своей миске, лизнула — миска пуста. Подошла к Малание, спиной потерлась об ее ноги: накорми, мол, хозяйка. Малание встала, подняла руку к полочке, где хранились горшки с молоком. Не было горшков. Они валялись немытые на столе, на лавке, на полу. Пошла в чулан. Там не оказалось ушата с мороженым молоком, не было рыбы, ничего не было. Вспомнила — она же видела, как все, все тащили в обоз.

Единственное, что осталось, — это немного картошки в подвале да ушат рыбы далеко в лесу. Надо бы сварить обед. Она хотела спуститься в подвал за картошкой, но передумала, поднялась на печь, легла. Всю жизнь она готовила обед для семьи, для детей, для чужих. Теперь никого не осталось. А готовить только для себя? Зачем? Вот она жизнь: казалось, весь мир пылает оранжевым пламенем пожаров. Теперь, когда она стала никому не нужна, силы покинули ее. Так тяжело было залезать на печь, так тяжело протянуть руку за шубейкой, чтобы накрыться…

К вечеру начал пробирать холод. Надо бы затопить печь. Но тяжело спускаться, да и зачем? Камни родной печи еще согревали ее.

Сон не шел. Кромешная тьма, только угасающие пепелища иногда бросали в окно желтые блики. Потом и они угасли. Когда Малание с мужем строили этот дом, Васселей и Алексей уже помогали таскать мох, а Рийко лежал в люльке под березой. Как сладостно вспоминать все это, но почему же так тяжко на сердце, почему нет сил повернуться…

Дом все больше и больше заносило снегом, он становился безжизненным, как и вся сожженная деревня. Только торчали трубы от печей. Лишь одна избушка еще осталась в деревне, по утрам там курился дымок. Это была избушка Окахвие. Ее даже сжечь поленились, пока сама Окахвие пряталась от солдат «царя Карелии».

Через несколько дней Окахвие, считая, что Малание угнали вместе со всеми, решила все же взглянуть, как там дом ее подруги. Быть может, переселиться ей туда, чтобы охранять добро, если что осталось.

Окахвие пошла, отгребла снег на крыльце. Входная дверь открылась.

Малание лежала безмолвная, холодная. Холодная, как вся комната. Только ошалелая кошка с мяуканием выскочила из комнаты, когда Окахвие открыла дверь…

В Карелии не стало еще одной матери.


Перевод Э. Тимонен.

ЛЕСНАЯ ФЕЯ

Промежутки между длинными ночами были почти незаметными. Лишь изредка проглядывало зяблое солнце и сразу спешило скрыться за лесом, а часто вообще не показывалось. Короткими днями не переставая шел снег, неделями бушевали метели.

Маленькая деревушка у самой границы, казалось, спит и спит, как медведь в берлоге. Редко в ней можно было заметить признаки жизни. В ясную погоду из трех избушек по утрам струился дымок. Иногда виднелись следы людей, идущие от домиков к проруби у берега реки, в метель они быстро исчезали. В двух пустующих домах окна без стекол смотрели на зимний пейзаж зловещими черными квадратами.

Пограничная застава располагалась на высотке в трех километрах от деревни. Низкий бревенчатый домик спрятался среди густых молодых сосен и сугробов. Его можно было обнаружить, лишь очутившись с ним рядом. В ясную погоду зоркий глаз мог бы рассмотреть недалеко от домика на вершине могучей сосны небольшую площадку наблюдателя. От домика шли три лыжни — на север, на юг и в деревню.

Это было в начале 1923 года на севере Карелии, год спустя после окончания гражданской войны.

Бушевала вьюга. Железная печка была накалена докрасна, а у дверей нельзя было сидеть без шинели и валенок. С потолка свисала семилинейная керосиновая лампа, тускло освещая нары и узкий проход между ними. Группа красноармейцев, патрулировавшая по южной контрольной лыжне, вернулась в назначенное время — двадцать ноль-ноль. Потные и усталые пограничники доложили начальнику, что ничего подозрительного не обнаружили, поужинали и легли спать. Северная группа обычно задерживалась. Она патрулировала на таком же расстоянии, как и южная, по ее путь лежал через несколько озерков и болот, где лыжню заметало снегом сильнее, чем в лесу.

В одиннадцатом часу начальник заставы Оссиппа Липкин уже начал беспокоиться. Он то и дело выходил из домика, стоял, прислушиваясь, у дверей, потом звонил на наблюдательный пункт. Оттуда неизменно следовал один и тот же ответ: «Ничего не слышно!» Вой метели усиливался, поглощая все другие звуки. Даже выстрелы, если бы они раздались, можно было услышать только на небольшом расстоянии. Зимний лес похоронил бы среди своих вечных тайн свидетельства борьбы не на жизнь, а на смерть.

Заставы располагались на таком большом расстоянии друг от друга и людей в них насчитывалось так мало, что в случае необходимости трудно было принять срочные меры. Дозоры, вернувшись из похода, иногда докладывали, что обнаружили чужие следы, пересекавшие контрольную лыжню. Кто-то проходил через границу — то туда, то обратно. Следы быстро заносило снегом. Неделю тому назад один пограничник пошел по чужому следу, ведущему с запада на восток, и до сих пор не вернулся. Группа солдат, правда, отправилась на поиски, но заблудилась.

Ребята долго блуждали по лесам и, усталые, еле добрались обратно на заставу. И это был не единственный случай. С других застав тоже таинственным образом пропадали люди.

Шел уже первый час ночи, когда с наблюдательного пункта сообщили, что с северной стороны слышны голоса людей. Липкин выскочил из помещения. Вскоре из метели вынырнули четверо людей — все в снегу. Четвертой была долговязая пожилая женщина с кошелем за спиной.

— Товарищ начальник, задержана перебежчица, — доложил старший группы. — Пришла со стороны Финляндии.

— Целый час за ней гнались, — проворчал Евсей Павлов, угрюмый солдат с густыми бровями, с широким усталым лицом.

— Да нет, она и не собиралась удирать от нас, — поправил старший. — Просто шла и шла. Видать, хорошая лыжница.

Женщина присела на край нар и начала ворчать по-карельски:

— Всю жизнь ходила к сестре, а она ко мне. Не спрашивали, где у вас тут граница и кому она нужна. Ох-ой, настали же времена…

Она с усмешкой наблюдала, как Липкин обыскал ее кошель. Там были баранки, кулек соли, пол-осьмушки чая.

— Берите ешьте. Я-то могу и сдохнуть с голоду.

— А кто ты такая? — Липкин тоже перешел на карельский.

— Я-то? Татьяна я, вдова из той деревни. Народ меня знает.

— А не знаешь ли ты, что граница уже год как закрыта? Об этом же объявляли на собрании.

— Только мне и дел, что на ваших собраниях юбки просиживать.

Липкин записал фамилию женщины, протянул ей кошель с продуктами и предупредил:

— Если еще раз поймаем, пеняй на себя. А теперь отправляйся домой.

— Дома у меня только тараканы, они мало кормят.

Женщина сердито засопела и ушла, не попрощавшись.

— Не это ли твоя «лесная фея»? — громко смеялись ребята, подтрунивая над Евсеем Павловым.

— За «лесную фею» вам еще достанется. А теперь прекратить разговоры и спать, — приказал Липкин.

Павлов был не в духе:

— Стоило целый час гоняться за этой бабой, чтобы ее сразу отпустить. В следующий раз я тоже махну рукой: иди куда хочешь…

— В Москву ее, что ли, отправлять? Вот «лесную фею» вашу надо задержать и привести сюда, запомните, это!

— Не стану я детей задерживать да воевать с ними. — Павлов все еще пререкался. — И вот что: если вы не порекомендуете меня в список демобилизуемых, уйду сам.

— Хотите под военный трибунал?

— Хочу. Хочу пойти и сказать: пусть каждый повоюет пять лет, из них три года в Карелии. Пусть повоюет под Келлосалми, Коккосалми и какие тут еще есть «салми». Пусть каждый получит столько ранений, сколько я. Что ж, тогда и я готов еще послужить…

Липкин решил не продолжать разговора в таком духе. Он велел Павлову лечь отдыхать, а сам подумал: «Надо его демобилизовать, как только прибудет пополнение. Правда, это нелегко: рядом с молодежью обязательно должны быть опытные солдаты. Но Павлов действительно утомился, стал раздражителен, ослабляет дисциплину».

Опять Липкина мучила бессонница. Опять ныло плечо, раненное в Петрограде в октябрьские дни 1917 года. Мысли блуждали: как там жена с детьми? А Павлов пять лет не видел родителей… На наблюдательной вышке, наверное, очень холодно… Надо бы сократить смены… Тогда меньше останется времени для отдыха. «Лесная фея»… Что она за птица?.. Ребята говорят о ней с такой теплотой… Надо прекратить эти свидания. Но как?

«Лесная фея» — так пограничники называли совсем молоденькую девушку. Она сказала им свое настоящее имя — Кертту или что-то в этом духе, но все ее называли только «лесной феей».

Первый раз ее увидели сидящей в оленьей лопарской упряжке. Олень чего-то испугался, ринулся в чащу леса, девушка закричала. Сани ударились об дерево, девушка упала на снег, а олень помчался обратно за границу. Дозор пограничников заметил все это еще издали и поспешил на помощь.

Девушка сидела на снегу и со слезами держалась за ушибленное колено. Она вытирала глаза тыльной стороной белых рукавиц, как делают маленькие дети. Тонкую талию обтягивал ярко-синий свитер, серые лыжные брюки были заправлены в маленькие пьексы с острыми носами. На голове белая вязаная шапочка с длинными ушами, которые служили и шарфом. Девушка говорила и по-русски, правда, с сильным финским акцентом. Она сейчас бранила оленя, как умела, по-русски. Только подумать: ведь своей рукой его кормила хлебом, сама воспитывала, когда он еще был крохотный. Теперь пусть подохнет с голоду, неблагодарный! Ребята решили сразу же отправить девушку на ее сторону, арестовывать не стоит: не по своей же вине она очутилась здесь. Трудно было только решить, как отправить. Снегу так много, что местами можно провалиться по горло. Посоветовавшись, решили дать ей лыжи, а она уж как-нибудь доберется. Павлов отдал ей свои лыжи. Девушка обещала вернуть их на то же место, но это ей категорически запретили: границу переходить нельзя.

Выслушав донесение, Липкин строго сказал, что дозорные нарушили устав: девушку следовало задержать и привести на заставу. Но про себя подумал: так даже лучше. Отправлять за границу официально — хлопот не оберешься.

А проказница сдержала свое слово. Когда дозор опять шел по контрольной лыжне, он увидел лыжи Павлова, стоящие в снегу. Пограничники взяли их под мышку, и тогда из-за деревьев появилась девушка на своих узких лыжах.

«Вот, опять канителься с ней!» — нахмурились ребята. А она, как ни в чем не бывало, вынула из рюкзака скатерть и разложила на ней копченую оленину, свинину, белый и черный хлеб:

— Теперь — обедать! Я ужас как проголодалась.

— Вы должны немедленно вернуться на свою сторону, иначе мы арестуем вас!

Радостное лицо опечалилось, большие голубые глаза так погрустнели, что ребятам стало не по себе. Они сели на лыжи и стали есть, чтобы не огорчить ее. На свежем воздухе у всех был замечательный аппетит. «Лесная фея» смеялась и радостно болтала: как это интересно, настоящее приключение! Подумать только: на самой границе вместе обедают перебежчица и те, кто обязан ее задержать.

— Ну-ка, попробуем, сумеете ли вы меня поймать! Кто поймает, тот получит себе невесту, как в сказке.

Она встала на лыжи и вихрем понеслась по кругу. Пограничники еле успевали следить за ней. Потом девушка снова села с ними и рассказала: ее дом тут совсем рядом, даже с полкилометра не будет. С тех пор, как она помнит себя, облазила все эти леса и пригорки. Граница была только на бумаге, на картах, а тут ее никто не охранял, гуляй где хочешь. Потом война — ох, как это противно! — люди с ружьями, друг в друга стреляют. С тех пор она не может смотреть на ружья, даже на охотничьи… Чуть на восток отсюда летом столько крупной черники… А там, тоже с восточной стороны, очень много ягеля. Там паслись олени. Они ее совсем не боялись, ни чуточки, и она не боялась оленей. Когда придет лето, она согласна показать место, где очень много морошки.

Ребята, конечно, понимали, как тяжело человеку лишиться мест, которые всегда были для него родными. Но что поделаешь, теперь здесь граница, разделяющая два мира. Пусть это будет последний раз, но она должна сию же минуту уйти. Иначе они ее арестуют.

— Не гоните вы меня сразу, — девушка опять погрустнела, глаза стали печальными. — Дайте подождать, пока стемнеет. Неужели вы не пожалеете меня? Зачем посылать в лапы финских пограничников, они ведь такие жестокие, эти лахтари!..[4]

— А как же вы от них ушли?

— От них? Вы не знаете финнов. — Она звонко рассмеялась. — Им надо сперва дососать свое мялли — это такое отвратительное месиво из табака. Потом почесать затылок, потом, пока они поворачиваются…

Ребята до слез смеялись, когда девушка, выпучив глаза, с искусством настоящей артистки продемонстрировала, как поступает неуклюжий финн, обнаружив что-то подозрительное.

— Надо идти, сейчас же, ничего они вам не сделают, — решил старший дозорный и встал на лыжи, указывая палкой на запад.

Озорная девчонка запихала скатерть в рюкзак, быстро вскочила, чмокнула в щеку старшего и тут же мигом скрылась среди деревьев, потом на секунду появилась, весело помахала белыми рукавицами и снова исчезла.

Шли дни. О «лесной фее» ничего не было слышно, и вдруг она опять появилась на границе. Стояла на лыжах в ярко-синем свитере и приветливо махала красноармейцам. Потом помчалась на свою сторону. С тех пор, если ее долго не видели, дозорные чувствовали, будто чего-то не хватает в их однообразной суровой жизни. Они понимали, что девушке тоже скучно в диком лесу. От нечего делать, ради забавы она дразнила пограничников с обеих сторон.

Липкина все это возмущало: пора покончить с проказами девчонки. Но как? Если погнаться за ней, черта с два поймаешь, только на смех поднимут, особенно по ту сторону границы. Стать посмешищем? Этого еще недоставало.

Потом нахлынули новые заботы, и про «лесную фею» забыли. Пропал Евсей Павлов. Никто не знал, куда. Улучив минуту, он пошел на лыжах подышать свежим воздухом. В этом ничего особенного не было: в свободное время ребята катались на лыжах, иногда охотились на тетеревов. Сразу же отправились на поиски. Но уж темнело. Поднялась метель, и снегом засыпало даже контрольные лыжни. Наступило время Павлову идти в дозор, а его все не было, Липкин объявил тревогу по всей линии.

Накануне прибыло пополнение — два бойца, и двоих следовало демобилизовать, но Павлов не попал в это число, хотя Липкин и рекомендовал. Неужели дезертировал? Это же безумие! Отсюда до железной дороги почти триста километров. Трудно пройти такой путь, минуя все деревни.

Липкин решил, что переоденется и пойдет искать Павлова.

Наступило солнечное утро. В воздухе запахло весной. Липкин сменил свою шинель на старенькую, надел большие залатанные валенки, нахлобучил старую прожженную с краю шапку.

— Как я выгляжу? — спросил он у своего помощника Рийко Антипова, тоже карела.

— Растяпой, — засмеялся Рийко.

— Да? — Липкин оторвал верхнюю пуговицу на шинели. — А теперь как?

— Еще чище. Намажься сажей, тогда совсем будешь хорош.

Липкин сунул в карман маленький браунинг, выбрал старую винтовку, снял ремень и заменил его веревкой.

— Пойду прогуляюсь, — сказал он Антипову. — Можешь следить за мной с наблюдательной вышки.

Мороз опушил деревья легким инеем. Липкин видел на фоне ярко-желтого солнца свою неуклюжую тень. Он расстегнул все пуговицы шинели, чтобы тень еще меньше напоминала солдата. В больших валенках было нетрудно подражать неуклюжей походке неопытного лыжника. Постепенно он приближался к деревне, окна домов отражали солнечные блики, будто внутри бушевал пожар. Липкин повернул по реке мимо деревни, следуя по противоположному берегу, чтобы его хорошо видели. Широкие лыжи утопали в снегу. Ему было некуда спешить.

Постепенно деревушка осталась позади. Приятно дышалось морозным воздухом, но было бы еще лучше, если бы он мог идти с привычной скоростью. Его знобило. На морозе даже курить не хотелось, но удобнее повода, чтобы остановиться, посмотреть по сторонам, не найдешь. От первой же затяжки он сильно закашлялся. Потом равнодушно огляделся. Ему показалось, что с правой стороны мелькнуло что-то ярко-синее и скрылось. Снова ничего не было видно, и он так же неторопливо поплелся дальше. Вправо вытянулся полуостров с крутым берегом. Липкин мимоходом взглянул на высотку за мысом и опять заметил синее пятно, которое тут же исчезло. Он сделал вид, что ничего не увидел, продолжал спокойно идти, направляясь к самому берегу.

Там, у мыса, он услышал шорох лыж, съезжающих с горки, но не оглянулся. И вдруг за его спиной раздался звонкий крик. Липкин повернулся. На снегу лежала девушка в ярко-синем свитере и вязаной белой шапочке с длинными ушами. Она провалилась в глубокий снег и тщетно старалась подняться. Одна лыжа была на ноге, другая умчалась далеко по реке. Липкин рассмеялся, помог девушке подняться. Она продолжала держаться за его плечо, даже когда встала на ноги.

— Спасибо, — сказала она по-русски с акцентом.

Щеки девушки пылали здоровым румянцем, большие глаза сверкали радостью. Быстрым взглядом Липкин определил, что ребята преувеличивают — она уже не ребенок. Ей лет восемнадцать или девятнадцать, хотя, на первый взгляд, и выглядит моложе, маленькая, хрупкая…

— Подожди, — Липкин старался говорить по-русски так, чтобы девушка не заметила акцент. — Я принесу твою лыжу.

— Нет, я сама. — Девушка проворно помчалась на одной лыже и, поймав вторую, сразу вернулась обратно. — Как красиво, правда? — Она показала палкой на залитую ярким солнцем равнину.

Липкин кивнул, широко улыбаясь. Девушка сняла рукавицы и стала застегивать пуговицы на его шинели. Липкин, как настоящий кавалер, поправил у девушки длинные уши шапочки, задержал руку на плече и притянул ее к себе. Она прижалась к нему только на мгновение, потом оторвалась и лукаво погрозила пальцем. Липкин вынул из кармана кусок сахару:

— На память.

Девушка сморщила маленький носик, очищая рукавицей махорочные крошки с сахара.

— Тебе надо идти… туда, — проговорил он нерешительно и показал в сторону границы.

— Не гони меня, — проговорила девушка умоляюще и окинула его ласковым взглядом. — Может быть, хочешь спирта?

— Спирт? Откуда у тебя спирт?

— Обещаешь, что не выдашь меня?

— Я принесу тебе еще сахара, — обещал солдат. — Может быть, и консервов. Как тебя зовут? — он взял девушку за руку:

— Кертту или, если хочешь, Лесная фея. А тебя как?

— Иван, — ответил Оссиппа Липкин. — Когда и где дашь мне спирт?

— Приходи вечером в деревню, — она говорила шепотом, — не в те дома, что рядом, а к вдове Татьяне, это отдельно, в километре от других домов. Ни у кого не спрашивай дорогу, даже не показывайся. Иди по моим следам.

— А Татьяна как на это посмотрит?

— Ее не будет дома, не бойся. Только смотри, чтобы твой начальник не узнал. Говорят — он хитрый карел. Понял?

Липкин опять кивнул. Девушка повернула к горке и оттуда помахала на прощание рукой. А он продолжал свой путь прямо. Очутившись на другом берегу, поднялся, не торопясь, в лес и, лишь когда дошел до контрольной лыжни, дал настоящую волю лыжам.

…Домик вдовы Татьяны стоял вдали от деревни, тоже на берегу реки, но под защитой густых елей. Липкин уже знал, что домик не принадлежит Татьяне, она из другой деревни, лишь теперь почему-то устроилась здесь.

Был вечер, когда Липкин осторожно подошел к домику. Окна не светились, но он заметил, что через одеяло, которым было занавешено окно, еле пробивается слабый свет. «Интересно, будет ли видно снаружи, если держать горящую спичку перед окном изнутри?» — гадал Липкин. Это должно было послужить сигналом для товарищей.

Одна лыжня вела в деревню, след саней — к проруби, третий след — в лес. Оттуда и пришел Липкин.

Дверь была заперта. Липкин постучал. Кто-то вышел в сени.

— Кто там? — Это был голос девушки.

— Это я. Не ждешь меня?

Дверь открылась, и они вошли через холодные сени в тускло освещенную коптилкой комнату. Изба была очень маленькая, в углу — кровать, рядом с кроватью — стол.

Вот он, дворец «лесной феи». И сама она сияла радостью — с распущенными пышными волосами соломенного цвета, в длинном пальто, на босых ногах — тапочки из оленьей шкуры.

— Вот я и пришел, — Липкин снял шинель.

— Ставь ружье вон туда в угол, не могу на него смотреть.

— А почему ты одета? Здесь же тепло.

— Я могу снять пальто, — охотно согласилась она. Девушка скинула пальто на скамейку и осталась в одной ночной рубашке.

Липкин решил, что, наверное, в его роль входит протянуть к ней руки. Девушка убежала за стол, смеясь и грозя пальцем. Потом предложила:

— Садись за стол.

На столе были две чашки для кофе, бутылка спирта, ветчина, печенье, сахар. Липкин, довольно потирая руки, сел за стол.

Девушка снова подошла к нему и налила спирта в чашку.

— А себе? — спросил Липкин, не притрагиваясь к чашке.

— Боишься, что хочу тебя отравить? И всех-то вы подозреваете. — Она взяла чашку и залпом хватила спирт, запив водой. — Все еще боишься?

— Куда нам спешить? Значит, Татьяны нет дома?

— Ночует в деревне. Не бойся, тетя не подведет. Она сестра моей покойной матери.

— Так ты карелка?

— По матери — да. По отцу — финка. Выпей чашку, остальное можешь взять с собой. — Она снова наполнила чашку.

Липкин взялся не за спирт, а за талию девушки. Она села на его колени, но сразу поднялась, поморщилась:

— Какой ты грязный… Разденься. Стесняешься? А я ни чуточки, видишь? Даже рубашку могу снять. Ладно, я выйду на минутку, а ты тем временем разденься и ложись. — Она накинула пальто на плечи и вышла.

Оставшись один, Липкин подошел к постели. Под подушкой он нашел браунинг, под пуховой периной — острый нож пуукко.

Липкин взял папиросу, прикурил и долго держал горящую спичку перед окном, чтобы было видно его друзьям.

— Можно ли войти? — спросила девушка из сеней. — Мне холодно.

— Входи, входи…

— Почему ты не в постели?! — Она схватила подушку, подняла матрац, потом откуда-то достала другой нож и в бешенстве кинулась на Липкина. Тот выхватил у нее нож, оттолкнул от себя.

— Стойте на месте! — Он перешел на финский язык и обращался на «вы». — А теперь выпьем! — крикнул он громко.

Это тоже был условленный сигнал. В избу ворвались Рийко и еще двое красноармейцев.

— Обыскать все! — дал команду Липкин.

Вскоре из подпола донеслось:

— Товарищ начальник, беда! Здесь Павлов… убитый.

— Продолжать обыск! — Липкин обратился к «лесной фее», еле сдерживая ярость: — Скольких вы зарезали на этой кровати?

— Жалею, что вы спаслись. — Ее голос дрожал. — Дайте закурить. — Прикурив, она выбросила папироску в печь: — Какие они противные у вас!

— А теперь поговорим. Мы же условились побеседовать…

— Но я тороплюсь, — ответила она.

— Куда?

— К своему господу богу.

— Оденьтесь, противно смотреть. — Липкин бросил ей пальто.

— Бог свидетель, в этом наряде я служила Иисусу Христу, выполняя его волю. Такой я пойду к нему в объятия…

— Она что, сумасшедшая? — Рийко пробирала дрожь.

— Фанатизм — это сумасшествие. — Затем Липкин скомандовал: — Оденьтесь, иначе выведем вас без одежды. Там холодно.

— Убейте сразу, — всхлипывала она, но все же стала одеваться.

— Кертту вы или…

— Для вас я Кертту, к господу богу пойду как Импи Мухтонен.

— Вы что, дочь короля оленеводов Мухтонена?

— Да! Да! Того, кто героически погиб вместе с моей матерью. За Карелию. Я поклялась отомстить за них…

— Вот оно что… Ну и нашел же отец имя для дочери — Импи[5].

Она взглянула на Липкина, потом дрожащими губами промолвила с расстановкой, подчеркнуто:

— Мое имя — Импи. Я пойду к Иисусу Христу чистой и невинной…

Вдову Татьяну нашли в хлеву, где она скрывалась все это время. Ее вместе с племянницей отправили в далекий тыл для более подробного допроса.


Дни становились все длиннее. С крыши домика на заставе падали прозрачные, как слеза, капельки воды, а к вечеру образовывались длинные сосульки. Оружие можно было чистить уже на улице. Это делали тщательнее, чем прежде. Пограничники стали более подтянутыми, их зрение и слух — более настороженными. Уставы зубрили не для начальника, а для экзамена перед жизнью, перед суровой службой.

Во время отдыха пели, играли на баяне, шутили. Рассказывали даже сказки и легенды. О царицах и феях. Только хорошо отличали легенды от жизни.

Дни, когда приносили почту, были как праздники. Вслух читали газеты, многие — даже письма от родных. Однажды пришло письмо от старого пограничника Михаила Петровича, который демобилизовался еще осенью. Письмо было адресовано Рийко, но это было общее письмо от общего друга. Михаил Петрович писал:

«Весна наступает на моей родине, на Урале. Даже странным кажется, что после стольких лет войны можно спокойно готовиться к полевым работам, ремонтировать плуги и бороны. Боюсь, не отучился ли я пахать, ведь столько лет не занимался этим делом… Часто, очень часто думаю о Карелии. Будто я сам стал карелом. А чем же я не карел? Мало ли бродил по карельским лесам, мало ли воевал, мало ли вместе с вами горя хлебнул? Не верится, хотя ум подсказывает, что в Карелии теперь мир и покой. Наверное, главная забота сейчас у людей — строить. Значит, все еще служите на границе? Надо, ничего не поделаешь. Только сейчас, наверное, не то, что было у нас с вами раньше. Что вам теперь? Ходить на смену, отдыхать, песенки петь. Как там Евсей Павлов? Еще не демобилизовался? Жив, здоров? Наверное, такой же проказник, как и прежде, — все к девушкам присматривается. Может, он и там уже нашел себе девушку или как? Поверьте, выберу время, нагряну к вам в гости. Будем вместе рыбачить, ходить на охоту…»


Перевод Э. Тимонен.

УНДОЗЕРОВ

…Гитлеровцы заняли Беломорск.

Они вошли в город со стороны вокзала — танки с открытыми люками. Солдаты спокойно курили, высунувшись из люков по пояс. Равнодушно оглядывали деревянный городишко с разбегающимися в разные стороны людьми.

Танки шли на Большой мост. Наши должны были взорвать мост, но не успели. Удивительно, как ветхий деревянный мост выдерживал стальные махины…

Танки — это был конец. Неминуемый, безнадежный. Железная дорога на Мурманск отрезана. Север пропал. Больше, чем Север. Осталось только бежать. Но куда? Зачем бежать? Ноги врастают в землю. Лечь на землю. И закрыть глаза. И не думать… Но даже на это уже не хватало сил…

Петр Потапович проснулся в поту. Ему показалось, что он не может даже повернуться на бок. Сон отнял силы, сердце толкалось в самое горло.

За окном бесновался ветер, и волны гулко хлопали о скалы. За облаками летела луна, блекло растекаясь по комнате. Часы тикали напряженно и громко.

«Ересь какая-то!» — подумал он, успокоившись. Беломорск никогда не был занят врагом, и на этом участке Карельского фронта не было немцев.

А сны мучили. Почти двадцать лет. В снах огоньки выстрелов вспыхивали в каких-то горах у Беломорска, где вообще нет никаких гор. Ему приходилось бежать по грудь в ледяной воде, мучительно упругой и вязкой. Всякий раз он просыпался с онемевшими ногами, и комната вот так же была полна стуком его сердца.

Ветер налетал порывами и приносил обрывки звуков. То полуслово, то какой-то треск. Это уже не во сне. Треск слышался снова и снова, будто кто баловался, проводя ногтем по гребенке. Треск становился отчетливее и ровнее.

«Кто же в такую непогодь? — мелькнула тревожная мысль. — Не «Ударник» ли? Наверное, он, Ундозеров, кто же еще! Сумасшедший какой-то, угробится вместе с катером…»

Он уже не мог уснуть. Сны про танки всегда заставляли его вставать рано.

Петр Потапович угадал. На озере действительно трещал «Ударник». Капитаном катера был здоровенный детина Ундозеров. На вид ему не больше тридцати пяти. Но на самом деле он уже не молод — у блондинов ведь седина не так заметна.

Сутулился Ундозеров только в рубке своего катера: иллюминатор был слишком низок для его почти двухметрового роста. Что и говорить — детина внушительный. А в глазах — детское озорство. Забыл человек, что годы не те и работа не из спокойных. Когда катер подобострастно кланяется волнам, когда вода заливает палубу и омывает иллюминатор, на лице капитана смеются все морщинки. Он подтрунивает над своей посудиной:

— Ну-ка, ну-ка, «Ударник», ну-ка еще! Разве это волна? Вон идет — то волна, а это смех один… Ну-ка, «Ударник», давай ударим…

Почти упираясь макушкой в потолок и широко расставив ноги, Ундозеров крепко держит штурвал и усмехается.

Сегодня он не один. Ундозеров озабоченно глянул в каюту, забитую мешками и ящиками. Среди этого развала кто-то дремал в уголке, укутанный поверх пальто брезентом.

«Спит, должно быть», — сказал себе Ундозеров и успокоился. Осенние тучи, как сдутая ветром зола, низко плыли навстречу катеру. Ундозеров подумал, что, если поглядеть со стороны, катер, наверное, белый, как чайка. Вообще-то он серый от рождения, а на таком фоне обязательно должен быть белым. Светало, и далеко впереди мелькали огоньки.

Спящий в пассажирской каюте покачивался в том же ритме, что и «Ударник», и его капитан.

Человек этот был не из команды катера — Ундозеров управлялся без моториста, один. Это была женщина, хрупкая, маленькая.

Но она не спала, а так, качалась в какой-то полудреме. Не впервой ей на волнах: изведать пришлось и качку, и настоящие штормы. И на этом озере, на этом именно. Правда, и катер у мужа другой был, поменьше, и без пассажирской каюты, и без названия даже… Муж тоже был вроде капитана, тоже ездил без моториста. Ничего, справлялся, хотя, конечно, не такой был дылда, как Ундозеров. Да и катер был, сказать по правде, не катер — просто лодка, емкая, с сильным не по габаритам мотором. Потому и возил муж на буксире длинную вереницу лодок поменьше, груженных ящиками, бочками, сеном… И дети любили ездить с отцом. Старшему, Вовке, тринадцатый год, отец в тихую погоду разрешал ему даже рулить… Господи, счастье-то какое для парня было: в руль вцепится обеими руками, не оторвешь… Она иногда ездила за грибами, за ягодами. Бывало, муж оставлял ее на каком-нибудь острове, а обратно ехал — забирал с полными корзинами, усталую, счастливую.

Счастливая она была всегда. И даже не боялась за свое счастье. Жизнь шла как надо. И замуж она вышла по любви, и муж был заботливый, любил ее и по дому помогал, жалел. Домик они построили небольшой, свой, козу купили, и дети у них были здоровые и учились неплохо. А что баловались иногда, проказы всякие строили — на то и дети. На что ей было жаловаться? Все хорошо шло…

А потом была суббота, поздний вечер. И на озере буря была, как сейчас, если не сильнее. Ну, конечно, сильнее… Они только пришли из бани, сидели в тепле. И самовар гудел теплым басом. Собирались наутро ехать в гости к ее сестре…

Вдруг сосед прибежал, руки трясутся, плачет почти:

— Выручай, брат, умирает жена, ей срочно надо в больницу…

Муж даже стакан чаю не допил. Ветер, конечно, был сильный, но и хуже бывало, ничего, ездил… А вот не вернулся. До больницы доехал — ничего. Сдал больную и обратно сразу.

Потом нашли лодку, затопленную. Потом и его на берегу, далеко от поселка. Страшного, даже детям не разрешили показать…

Потом все облака шли и дожди, дожди и облака. Даже новый бревенчатый дом почернел, а такой веселый был дом, узорный какой! И в доме, прибирай не прибирай, неуютно стало, как в старой избе. Самовар — и тот другим голосом пищал, уныло так. Она накрыла самовар полотенцем и стала кипятить воду в чайнике. Тот хоть молчит. И дети вроде меньше ростом стали, и одежда на них повисла, будто не по росту сшита…

Черную от смолы лодку мужа подняли высоко на берег, на ремонт. Тогда только она заметила, какой у лодки тупой нос, какая это грубая уродина с разбухшим днищем и зеленой слизью на дне. И она закрыла занавеской окно, из которого хорошо видна была лодка мужа, и не открывала занавеску даже днем.

…Ундозеров сбавил скорость. «Ударник», довольно покачиваясь, словно поглядывая, что нового появилось на знакомом берегу, неторопливо целился боком к причалу. Как и все на этом берегу, причал был новый, и после прошлого рейса к нему успели приколотить перила и привесить толстые баранки старых автомобильных покрышек — кранцы. «Ударник» благодушно чихнул мотором, подошел поближе и потерся боком. Ничего, удобные.

Ундозеров спрыгнул на причал и надежно привязал катер тросом. Его не привяжи — он пойдет гулять по берегу, дай только волю. Он такой, «Ударник».

— Марина, спишь? — спросил он, просунув голову в каюту. — Приехали.

Марина послушно вылезла из-под брезента, прихватила свой узелок и пошла за Ундозеровым, с трудом разминая затекшие ноги, ежась от осеннего неласкового ветра.

— Выпьем чайку, а потом и к начальству. — Ундозеров оглянулся. «Ударник» кивал ему, словно просил долго не задерживаться…

Петр Потапович пришел в контору, как всегда, раньше других. Открыл портфель, сложил папки аккуратной кипой, в том порядке, в каком понадобятся днем.

А дел накопилось много.

Сверху лежала папка со списком рабочих, которых предлагали премировать в канун праздника, как лучших строителей новых поселков.

Петр Потапович решил проверить список, прежде чем он будет представлен на утверждение начальнику и рабочкому. Работа эта ответственная, нужно изучить производственные и анкетные данные, трудовые книжки — словом, все характеристики каждого кандидата на премирование.

Список был далеко не готов.

Ундозеров, например, должен быть в конце списка, а пока почему-то указан в числе первых.

Петр Потапович задумался. Почему Ундозеров? За былые фронтовые заслуги? За них он получил в свое время что полагается. А теперь? Зимой работал на пилораме, летом — капитаном пассажирского катера. Пассажирского, а не грузового. Работу его не измеришь тонно-километрами, даже в рублях не измеришь — рабочих катер возит бесплатно. На пилораме, правда, работал он неплохо. А личные качества Ундозерова? Какое-то легкомысленное ухарство, чуть ли не ребячество, неорганизованность, пожалуй. На собраниях отмалчивается, не поймешь, одобряет, нет ли.

Петр Потапович вывел красным карандашом большой знак вопроса против Ундозерова. Следующий…

Ну, легок на помине, только думал о нем — идет.

Ундозеров шел к конторе с какой-то женщиной. Высокий и прямой, голова закинута слегка, словно он что-то высматривает в облаках. Это вот и есть особенность Ундозерова — такая походка. А ему не восемь и даже не двадцать восемь, чтобы ворон считать. Женщина, наверное, видела неважно, потому что все сутулилась, боялась идти по узким мосткам.

«Кого он еще тащит?» — вздохнул Петр Потапович. В таких организациях, да еще заброшенных черт-те куда, посетителей приходится принимать, когда им вздумается. Петру Потаповичу осталось только закрыть папку с кандидатами на премию. Для видимости он открыл перед собой следующую в стопке — папку с ведомостями.

Посетители долго вытирали ноги в прихожей. Вместе с ними в контору вошла сырая прохлада. Ундозеров поздоровался громко, первый протянул руку. Крепкая у него была рука, мокрая. Женщина остановилась у двери.

— Какими судьбами! — Петр Потапович невольно улыбнулся беззаботной бодрости капитана.

— Везу груз на Олений. Грузовой-то катер в ремонте. Вот и заехали по пути…

— Ничего себе по пути, — перестал улыбаться Петр Потапович, — двадцать километров крюк. — Он покосился на папку с кандидатами и утвердился в своем вопросительном знаке. «Дисциплина действительно того», — подумалось ему.

Ундозеров пояснил:

— Да вот ей надо было сюда по делу, — он кивнул на попутчицу. — За справкой приехала.

Петр Потапович не знал в лицо всех рабочих стройуправления. Объекты были раскиданы по берегам озера. Он спросил женщину:

— А где и кем вы работаете? Какую справку?

— Да не она, муж работал у нас. — Ундозерову стало неудобно перед Мариной. — На грузовом катере работал, Ватанен фамилия…

— А-а! — лицо Петра Потаповича вытянулось, посерьезнело. — Что же вы у двери! Садитесь, познакомимся… Да, ваш муж работал у нас, как же, помню, печальный случай, печальный… обидно… Вы похоронные получили? — Вдруг он понял, что спрашивает не то, неловко замолчал, вздохнул: — Бывает… ходишь, а что будет вечером, не знаешь… Был человек и нет… — И опять замолчал.

— Мне бы справку, — сказала Марина.

— Справку? — эхом отозвался Петр Потапович и открыл ящик письменного стола.

— Что муж погиб на производстве. Для пенсии детям… — Марина вытащила носовой платок, но сдержала слезы. — Трое их у меня… старшему тринадцатый год…

Петр Потапович помедлил и закрыл ящик. Задумался, глядя в окно на озеро. Страшная, должно быть, смерть была у Ватанена на таких волнах. Кажется, в прошлую ночь он сам переплыл ледяную реку. Нет, это было раньше… И в комнате было тесно от стука сердца. Интересно, снится Ундозерову война? Он же настоящий фронтовик. Наверное, не снится, вон здоровый какой. Конечно, не снится.

— Да, я понимаю… Как тебя зовут?..

— Марина Петровна, — подсказал Ундозеров.

— Я понимаю тебя, Марина Петровна… Трое детей, без мужа… Если бы от меня зависело, от души бы… Но закон…

— Какой закон? Причем закон? — возмутился Ундозеров.

Петру Потаповичу стало вдруг легче: с Ундозеровым разговаривать было проще. Он повернулся к капитану пассажирского катера:

— А вот такой. Не можем мы дать справку о том, что Ватанен погиб на производстве. Не можем, потому что это был бы обман государства.

— Как же так — обман! — Марина испугалась. — На моторке же… лодку нашли с водой, потом самого, тело…

— Верно. Я знаю. Я понимаю вас. — Петр Потапович снова перешел на «вы». — Но на производстве — это когда в рабочее время, по нарядам. А он поехал в нерабочее время — раз. Не было ни распоряжения, ни наряда — два. В-третьих…

— Какое, к дьяволу, распоряжение?! — вспылил Ундозеров. — Человек умирал!

— В служебном помещении прошу не ругаться. — Тон Петра Потаповича был ледяным, но внешне он был совершенно спокоен. — Я вам, Ундозеров, уже напоминал в прошлый раз. Выслушайте меня и ведите себя прилично. Вот так. Человек, которого вез Ватанен, не умер — это в-третьих.

— Острая форма аппендицита, спроси у кого хошь, не то что у врачей — все знают, понял? — гремел Ундозеров.

— Медицинские дела не по нашей части. Речь идет конкретно о справке. А больная давно ходит и здоровее нас с вами. Дальше, больная, которую Ватанен вез, не имеет к нашему предприятию никакого отношения. Я понимаю, конечно, но — вот так, да…

— Так просили ведь, «умирает», сказал… сосед наш, в дорожном работает… И чай не допил…

— Ну вот, и он — в дорожном, не у нас, Марина Петровна. Он просил в личном плане, так сказать, не в служебном, понимаете?

«В личном плане» — Марина не знала, что это значит. Не знала она, какие параграфы и какие законы оправдают последний подвиг мужа. Она просто растерялась сейчас оттого, что этот подвиг нужно было почему-то оправдывать ей самой. Оправдывать — почему?..

Петр Потапович взглянул на часы. Дело было ясное, никакого другого выхода он не видел. Его ждали папки, работы было невпроворот. Конечно, надо сказать что-нибудь теплое этой женщине. Вон как согнуло ее горе, глаз поднять не может.

— Вы не волнуйтесь, пожалуйста, дети не останутся до совершеннолетия без материального обеспечения, не волнуйтесь. Вы не понимаете, социальное обеспечение в нашей стране… не волнуйтесь…

— Пошли, Марина! — Ундозеров шагнул к двери. — Оставим его, к дьяволу, пошли!

— Как же без справки! — тихо спросила она. — Мне сказали: со справкой — пенсия другая… да и детям бы знать, подрастут… какой отец был…

— Будет справка, все будет, только не от такого. Пошли!

Дверь закрылась, и только тогда Петр Потапович набрал в грудь столько воздуха, что смог крикнуть:

— Ундозеров, вернись!

Тот согнулся в дверях:

— Ну!

— А вы не нукайте на меня. И закрой дверь.

— Ну, слушаю.

— Что это значит — найдете справку без меня! Угроза?

— И найдем. К начальнику пойдем, в партбюро пойдем, в рабочком. Да хоть в суд, понял? На любое собрание, понял? Правда всюду, а не у тебя в столе. — Ундозеров снова было вспылил, но понизил голос и говорил почти спокойно.

— Ах, вот как, Ундозеров… С жалобой, значит… Так бы сразу и сказал. Только не выйдет, Ундозеров, не выйдет. Мы кое-что знаем. Все знаем. Вот она — все тут, — он похлопал по первой попавшейся под руку папке. — Мы обязаны знать… Так что иди, жалуйся. Посмотрим, понятно!

Ундозеров сел на стул без приглашения, внимательно, даже с любопытством вгляделся в лицо собеседника. Он смотрел так пристально, что Петр Потапович растерялся.

— Ты, того, что?..

Ундозеров все смотрел и удивлялся. Вот уже никогда не думал, что встретит такое… Глаза обычно у Петра Потаповича как глаза — не поймешь, какие. Серые, пожалуй, даже голубоватые. А сейчас, у злого, смотри-ка, и глаза черно-желтые, и мелкие какие-то, словно пузырьки. И лицо серое, не похожее…

— Ты, брат, нездоров, а? К врачу бы сходил, посоветовался, а?

У Петра Потаповича что-то опустилось внутри.

— И нервы небось, а?

— Издеваешься? — Петр Потапович даже встал, достал спички, но руки дрожали. Ундозеров закурил и ему дал прикурить:

— Нервы это, не иначе…

— Ладно, хватит. — Петр Потапович говорил спокойно, как мог. — Сейчас вы куда?

— На Олений остров…

— Так, говоришь, по пути заехал! Так я понял? И с тем только, чтобы эту женщину привезти? За справкой? — Петр Потапович взял какую-то тетрадь, повертел в пальцах карандаш. — Давно ли ты знаешь ее, Ундозеров! Жене-то хоть сказал, что такой крюк дашь из-за другой женщины?

Ундозеров медленно встал. Грустно, жалеючи, вздохнул:

— Сволочь же ты…


Оставшись один, Петр Потапович долго сидел, покуривая, потом взял папку со списком кандидатов на премию и размашисто вычеркнул красным карандашом строку. В списке стало одной фамилией меньше.

Потом снова раздумывал: «В одном он прав — нервы. Устал я. Нелегко нести службу с такими. Скорее бы на пенсию».

До пенсии было еще далеко. На столе лежала кипа папок. И не только на столе. Давно ему надо было съездить по делам на Олений остров, да вот все непогода. Хотя бы на пару дней стихло, чтобы съездить туда и обратно.

А озеро все бушует и бушует.

Марина ждала Ундозерова во дворе конторки. Они пошли молча по тропинке к большой дороге. Ундозеров мысленно уже упрекал себя за излишнюю резкость с Петром Потаповичем. Человек ведь тоже в годах. Вслух он заметил:

— А все же жалко человека. Пропадет он с таким характером.

Марина покачала головой:

— Нет, не верю. Такие люди не пропадут. — Потом спросила: — Почему ты меня к нему? Я тут начальства не знаю. Кто он тут такой?

— Он-то! — Ундозеров хотел объяснить Марине должность Петра Потаповича. Потом раздумал. Даже сложно объяснять. И к чему! — Он чиновник. Просто чиновник. С некоторой властью, с небольшой. Черт с ним! Поехали.

— Куда! Как же без справки! Когда начальник вернется? Может быть, мне подождать его?

Ундозеров остановился и сказал решительно:

— Вот что, Марина. Прокатимся-ка со мной еще до Оленьего острова. Там выгрузим барахло из «Ударника», а потом я довезу тебя прямым путем До дому. Хватит тебе мотаться. В конце концов не твое дело такие справки доставать! Будто других людей нет. Сделаем без тебя. Поехали?

У причала «Ударник» подпрыгивал на частых пенистых волнах, словно радуясь приходу своего капитана.

Ундозеров посадил Марину в пассажирскую каюту, укрыл брезентом поверх пальто, а потом, отцепив концы, оттолкнулся от причала и нажал на стартер:

— Ну-ка, «Ударник», дай ходу!


Перевод Т. Резвовой.

«КУДА ВЕДЕШЬ, ТРОПИНКА МИЛАЯ…»

К порогу мчался плот, а на нем — три человека.

Горбатая спина плота из шести коротких бревен, связанных березовыми хлыстами, покрылась серой ноздрястой пеной. С веселым ожесточением вода встряхивала бревна, испытывая, казалось, каждый прутик связки на растяжение и сразу же на разрыв.

Сидящие на плоту люди не разделяли буйного веселья воды. Плот мог перевернуться на каждом крутом изгибе порога, и то, что не случилось раньше, могло произойти в любую следующую минуту. Все трое ждали этого. Но каждый переживал опасность по-своему.

«Черт-те что! Атомный век и… плот, связанный прутьями! — размышлял хмурый молодой человек. — Нет… кажется, этот валун проскочим. А этот?.. И этот! Как же быть с Ниной, если?.. Плавает она не ахти…» — и он еще крепче сжал руку молодой женщины в синем лыжном костюме.

Лицо Нины было бледно от страха и восторга. Губы полуоткрылись, глаза широко распахнулись. «Вот только благополучно перевалить этот порог… — успокаивала себя Нина. — Дальше течение не такое уж стремительное… Ах!.. Как же так? Шесть бревен-коротышек, тонкие, как нитки, прутики — вот и все, на чем так дерзко удерживается наша жизнь!.. Ужасно!.. Но и прекрасно!..» — Она прерывисто вздохнула, захлебнувшись речным густым ветром, и прижалась плечом к брезенту, брошенному на ящики.

Третьим на плоту был проводник. На его худощавом лице прожитые годы оставили свои отметины-зарубки, а солнце, мороз и ветер покрыли его неяркими, но прочными красками. Серые, чуть выцветшие глаза со спокойным прищуром смотрели перед собой, но видели все, что проносилось и слева и справа. Проводник по-хозяйски стоял в конце плота, пригнувшись вперед, широко расставив ноги, и медленно погружал в воду жердь, заменявшую весло.

А думал он вот о чем: «Теперь я поверну плот вправо, чуть-чуть вправо… Хорошо. А если левее?.. Да ведь не слажу. А вот так? Еще… еще… Хорошо! Да, теперь доплывем!»

Но заводь показалась внезапно даже для него. Плот вильнул раз, другой и замер, будто его вытянули на отмель.

Нина встала.

— Алеша, все?

— Сиди, до места еще с километр плыть, — отозвался Алексей, держа ее руку в своей.

— А будут еще… пороги? — Нина настороженно посмотрела в лицо проводнику.

Николай Петрович, набивая махоркой трубку, ответил:

— Да ведь куда же деться воде-то?

— Может, причалим? — предложил Алексей. — Прутья бы стянуть попрочнее. Вот тут, смотри…

Проводник одним взглядом окинул все шесть бревен и повел плечом.

— Да ведь ничего с ними не случится, — сказал и снова прищурился: плот уж втягивался в горловину перед новым порогом. — Сидите себе спокойно, уже скоро.

И — снова заводь, к берегу которой проводник ловко подвел плот.

Ящики и чемоданы носили на холмик все трое. Алексей и Нина напоследок сняли даже чурбан, на котором сидели. Груза оказалось много, хотя первые недели жить здесь, на месте будущего поселка, будут только двое: Алексей — начальник стройки и его жена — фельдшер Нина.

А пока что на месте будущих домов и широких улиц стоял лес. Вершину холма, окруженную деревьями, отмечало темное пятно — след бывшего костра: неделю назад Алексей уже был здесь. Сегодня он возвратился сюда, чтобы остаться надолго, может быть, на годы.

Первая партия строителей с грузами на лошадях пошла в обход болота, а начальник стройки, соорудив плот, намного сократил путь до места. Была, что скрывать, причина, ради которой начальник стройки стремился добраться сюда первым: Алексей давно уже мечтал показать Нине свои, с детства знакомые места.

Жена согласилась. Куда как лучше не идти и не ехать по бездорожью, а приплыть на плоту.

— Вот это романтика! — сказала она.

Что ж, если Алексей и обманул ее надежды, то лишь в том, что путь оказался чересчур романтичным. Еще и сейчас, стоя на берегу, Нина с изумлением восклицала:

— Вот это было ощущение… Напиши своим — ведь никто же не поверит!

Николай Петрович, человек с практическим складом ума, высказал свой резон:

— Да ведь на плоту куда быстрее…

Алексей самокритично заметил:

— Титов за сутки семнадцать оборотов вокруг планеты сделал, а мы…

— Да ведь… Не знаю, приходилось Титову вокруг наших болот ходить? Думаю, больше одного круга за сутки никак не сделать.

Палатку Алексей и Нина поставили и укрепили так быстро, что даже невозмутимый, скупой на эмоции проводник ахнул:

— Ишь ты! Смотри-ка!

Ему, охотнику и плотнику, долго ли соорудить шалаш из веток, а то и дом потеплее, в два-три сруба. Но чтоб палатку…

Наверно, поэтому Николай Петрович особенно ходко подхватил ведро. Что там ни говори, а любая, самая грандиозная стройка начинается с хлопот об обеде. Но Алексей решительно перехватил дужку ведра:

— Для таких дел есть и помоложе. Отдыхайте.

Вернулся с водой он не скоро. Шел медленно; перед глазами вставали будущие кварталы домов, витрины магазина, огни веселого клуба. Вот тут, где река выгнула берег полуостровом, поросшим ягелем, лесной пожар расчистил площадку, как будто знал, что поселку нужен будет и свой стадион.

Помахивая ведром, Алексей шел по берегу. Новый поселок за Лосиными болотами. Невероятно! Услышь такое в детстве, когда приезжал рыбачить сюда, — ни за что не поверил бы. И даже позже, когда служил в армии, напиши кто из друзей про это, подумал бы: шутит земляк.

А вот как все повернулось! Теперь Алексей сам строитель, приехал закладывать постройки нового города. Говорят, через реку перебросят вскорости железное плечо моста, протянут стальные рельсы Западно-Карельской дороги, а потом… Эх, посмотреть, что здесь будет лет через двадцать!..

Земля под ногами стала зыбкой. Алексей потянулся к воде и отпрянул. У самой кромки берега начиналась такая глубина, что даже кристально чистая вода не показывала дна. Обойдя трясину, Алексей нашел надежный спуск, зачерпнул воды и повернул обратно на холм.

Дым от костра окутывал бронзовые стволы сосен и с попутным ветром пробивался на волю к реке. У костра лежала Нина и читала журнал.

— Чем увлеклась? — спросил Алексей.

Она не подняла головы, ответила не сразу:

— «Бедной Лизой»…

— Что-о? Карамзина?!

— Не-ет, современной «бедной Лизой», которую обманул современный стиляга. И как не надоест писать об одном и том же. Вот ты, стиляга в клетчатом костюме спортивного покроя, устарелого фасона, признайся: соблазнил меня?!

— Ах это вы, «бедная Нина», героиня новой повести! Очень приятно познакомиться. Кстати, где заварка и почему не видно Николая Петровича?

Нина рассмеялась:

— Действительно, его не видно, зато отлично слышно.

Алексей и впрямь услышал добросовестный храп из палатки.

— Тоже жизнь! Как выпала свободная минута, так ляжет и спит себе.

— И спит! А чего ему переживать? Свое дело знает отлично. Вспомни, как на порогах он держался. Уверенней, чем мы с тобой.

— Знаю. Видел. Признаю. Весной, говорят, его наградили Почетной грамотой. Премию дали. Заслуженный плотник. Это, не считая талантов плотовщика и охотника. К нам бы на стройку его…

— Что, не согласился?

— Почему, он старик безотказный. Куда пошлют, туда и пойдет. Из таких. Но решили, пусть живет на месте. Там тоже умелые руки нужны.

Нина разлила чай в две кружки и спросила:

— Разбудим?

— Пусть спит. Встанет — покушает.

Поели, напились чаю. Алексей сделал из гибких прутьев два удила, привязал к шнурам крючки. Черви нашлись здесь же, под камнем. Пришли к берегу, забросили удочки и уселись на тот самый чурбан, на котором сидели в пути. У берега тихо покачивался плот. Нина бросала в воду сухие листья, веточки, смотрела, как течение подхватывает и медленно уносит их на середину реки.

— Первые поселенцы! — усмехнулась Нина. — Хоть бы кто-нибудь стихотворение про нас написал. Места-то здесь какие красивые, спокойные, вот как течение реки здесь, в заводи. Алеша, как думаешь, напишут?

— А что нам, без стихов плохо? И не так уж здесь красиво. Погоди, придет осень, зарядят дожди, ветер завоет в лесу: ый-ый!..

— Осенью мы первые дома заселим… Ой, Алеша, правая клюет!..

Николай Петрович проснулся и вылез из палатки. Головешки в костре чуть тлели. Он отесал пень, подбросил в огонь сухие щепки.

Чай был еще горячий. Николай Петрович не спеша поел, неторопливо набил трубку, закурил. Потом встал, развязал веревки и осторожно вынул из объемистого картонного ящика радиоприемник. С тревогой осмотрел батареи. Нет, не промокли. Подсоединить батареи к приемнику, протянуть антенну на ветку, воткнуть заземление в песок — дело нехитрое.

Приемник ожил, зашипел, потом послышалась мелодия — чистая, как только может быть далеко в лесу, где нет помех.

«Куда ведешь, тропинка милая…» — запел нежный с грустинкой голосок девушки, бережно подхваченный мягкими басами аккордеона.

Старик сидел и слушал. Не глядя, машинально набил трубку, вытянул из костра горящую щепку, но то ли забыл, то ли раздумал прикурить, и она угасала, источая жгуты белого едкого дыма.

«…печаль, моя безмерная, кому поведаю, кому?» — спрашивала певунья и не слезой, а серебристой росинкой на ветке дрогнул и упал ее голос. Ушла песня.

Николай Петрович по привычке выбил трубку, взялся за топор. Подходящая сухая сосна оказалась под рукой. Отрубив двухсаженный кусок, плотник расколол его, тщательно обтесал, вбил в землю столбы, положил сверху перекладины. Получился стол, чистый, ярко-желтый. Такие столы в Карелии ставят у рыбацких костров или перед низкими охотничьими избушками. Носят они на карельском языке громкое название — сто́ловой.

Когда молодые пришли с рыбалки, приемник уже стоял на столе.

— Вот, посмотри, Нина, на наших умельцев, — сказал Алексей, показывая на столовой.

Нина села на продольную перекладину, служившую скамейкой, погладила доски, потом застелила стол клеенкой.

Пока Нина чистила рыбу, Алексей с любопытством рассматривал приемник:

— Одумались! А сначала отказали наотрез: не предусмотрено, говорят, сметой! Все же, наверное, совестно стало. Такая стройка начинается, а у нас даже приемника нет.

— Накладную дали или по счету получил? — спросил Алексей у Николая Петровича.

Проводник повел плечом:

— Да ведь на что они, бумаги?

— Как, то есть, «на что»?! Государственное имущество. Кому передали, под чью ответственность?

— Да всем, на общее пользование.

Алексей хотел было еще что-то спросить. Но решил: ладно, потом разберемся.

— Вот видишь, — повернулся он к Нине, — такая дорогая вещь, и пожалуйста — на общее пользование, на ответственность всех!

— Да ведь что тут, — смешался Николай Петрович, — дают — берите, слушайте.

И, желая показать, что с этим разговором покончено, стал помогать подвешивать котелок над костром.

Уху проводник ел медленно, чинно, поддерживая ложку снизу куском хлеба. Поел и стал собираться в путь.

— Ты что, сегодня хочешь уйти? — удивился Алексей.

— Да ведь… Ждут. Дочь у меня… месяц только как вдовеет…

— Переночуй уж. Дорога дальняя. Обратно на плоту не поедешь.

— Да ведь как же на плоту? Против течения-то. Вот сидит она дома и все думает, думает… Я уж потихоньку. Солнце еще высоко.

Уговоры не помогли. Николай Петрович надел рюкзак.

— А за приемник, Николай Петрович, передай там спасибо. И скажи, чтобы накладную послали или акт, что ли?..

— Бумаги, зачем они? Слушайте — и все. Только не сломайте. Что ж, всего вам доброго!

И пошел. Никаких тропинок на пути его не было, но старому охотнику места были знакомые, хоженые.

За деревьями уже не проглядывал холм, не видно было и дыма от костра. Пролетел ветер, шевельнул верхушками сосен, а послышалось, будто издалека вновь плывет-трепещет песня о тропинке милой. Николай Петрович остановился и уж было собрался в обратный путь: надо же сказать молодым, что приемник его, собственный. Премия к юбилею. А то будут волноваться, требовать там какую-то накладную… Привез сюда просто потому, что дома еще один приемник стоит. Зачем же человеку сразу два? А здесь приемник ух как нужен! Нельзя же в лесу, особенно молодым, жить и не знать, что творится на белом свете.

Николай Петрович поправил лямки рюкзака. А впрочем, это к лучшему, что ничего не сказал. Еще стали бы, чего доброго, отказываться. А зачем? Приемник все равно от государства…

Николай Петрович посмотрел на солнце. Подумал: да ведь надо, пожалуй, спешить. До темноты только и пройти по болоту. А потом можно и поспать часок где-нибудь на сухом месте…

Он еще раз проверил, ладно ли прилегают ремни рюкзака, и зашагал на опушку.


Перевод Т. Резвовой.

ОЗЕРО ШУМИТ И ШУМИТ

Старый рыбак и старый пес возвращались с тони. Груда сетей на дне лодки блестела от ряпушки и сигов. Старик греб, упираясь в дно лодки широко расставленными ногами. Он тревожно поглядывал на озеро, откуда тяжелыми валами накатывали волны. Грузная рыбачья лодка качалась на волнах, как щепка, то поднимаясь на высокие гребни, то погружаясь в черную пучину между ними. Казалось, старику не справиться, и ветер угонит лодку в пролив между полуостровами, за которыми широко раскинулся водный простор.

Но старик не боялся осенней бури. Не впервые на этом озере он боролся с волнами. Его тревожило другое: надо же было именно сегодня расходиться этой буре!..

Пес смирно сидел на корме, широко раскинув лапы. Он привык к этой зыбко качающейся на волнах лодке. Преданно следил за каждым движением хозяина и, словно понимая его тревогу, тяжело вздыхал.

До полуострова было еще далеко. Во мгле раннего осеннего утра, сквозь мелкую сетку дождя и водяных брызг старик не мог разглядеть свою покосившуюся низенькую избенку на фоне серых скал и пожелтевшего леса.

Он, старый рыбак Игнатта, срубил эту избу еще молодым, после возвращения с русско-японской войны. Его отпустили на побывку, а он решил больше не возвращаться в армию. Воевать он воевал, раз было нужно, воевал неплохо — даже георгиевский крест получил от генерала. Но когда война кончилась, ему не хотелось больше маршировать на пыльных плацах.

Он выбрал своим убежищем Хийсиниэми[6] потому, что, как говорило само название, на полуострове ютились только черти, и там он мог не опасаться урядников. До ближайшей деревни было километров семьдесят.

Первые два года Игнатта скрывался в шалаше подальше от берега, а затем, убедившись, что его уже никто не ищет, привел сюда свою подружку Муариэ. Они построили тут избушку, баню и хлев. Здесь, в Хийсиниэми, родился их единственный сын, впоследствии ставший лесорубом. Сын с женой скитались по лесным разработкам, а их маленький сын Хуоти, внук старого Игнатты, жил у деда. В сорок первом году сын надел серую шинель и в последний раз попрощался со стариком. Извещение о гибели сына под Ленинградом старик хранил в маленьком окованном железом сундуке.

Все это, казалось, было давно — и Муариэ, и сын, и жена сына. В живых остались только внук Хуоти и он, старый Игнатта. Внук приезжал к старику только в летние месяцы — сперва из Петрозаводска, где он учился в лесном техникуме, потом из далекого механизированного лесопункта, где работал начальником. В это лето он еще не приезжал. Вот сегодня и ждал его старый Игнатта. Еще месяц назад Хуоти сообщил старику о приезде. Но будет ли катер в такую бурю?

Лодка подошла к берегу. Старый пес Мусти завизжал и засуетился.

— Эх ты, лентяй! — пожурил его старик и, шагнув по колено в воду, чтобы провести лодку меж камней, взял собаку на руки и понес на берег.

Только в последние годы Мусти стал пользоваться помощью хозяина. Раньше он сам прыгал в воду, часто даже вдали от берега.

— Стареешь и ты, Мусти! — сочувственно бормотал старик.

Сегодня улов был очень хорош, и старик беспокоился, успеет ли он опорожнить сети и справиться со всеми домашними делами до прихода катера. Когда сети наконец были очищены, он прополоскал их тщательно и растянул под навесом. Сегодня, по случаю приезда внука, он не будет закидывать их в воду. Черт с ней, с рыбой! Наловил он ее на своем веку немало, и не грех, если он отдохнет в этот вечер.

Игнатта состоял в рыболовецкой бригаде ОРСа, но рыбачил всегда в одиночку. Правда, его уговаривали перейти на базу — постоянное место жительства рыбаков, но он упрямился и не хотел оставить своего Хийсиниэми, вокруг которого знал каждую мель и яму. Да и внуку интересно проводить здесь свой отпуск. Старика оставили в покое. Что с ним спорить, ведь упрямому деду пошел уже восьмой десяток! К тому же он исправно сдавал рыбу и больше, чем другие члены бригады.

Старик отнес тяжелую корзину с рыбой в кладовку, нагнувшись, вошел в избу. На стук двери замычала в загоне корова.

— Погоди, успеешь! — Старик привык разговаривать вслух с коровой и собакой. Больше ему не с кем было вести разговоры.

Он вытащил из-за печи ушат с подогретым кормом и понес в загон. Потом взял чистое ведро, свернул цигарку и сел на низкую скамейку доить корову. Он всегда доил корову с цигаркой в зубах и вот опять обжег ей бок. Корова сердито лягнула задней ногой, и старик еле успел подхватить ведро. В ответ он поддал корове кулаком под живот, корова тяжело вздохнула, и на этом оба успокоились.

Пока старик доил корову, Мусти чинно сидел рядом и деловито наблюдал за этой процедурой, склоняя голову то на один, то на другой бок. А когда старик поднялся, Мусти, как всегда, побежал первым к дому и, толкнув лапами, открыл дверь в чулан. Все это повторялось изо дня в день, из года в год.

Старик процедил молоко. Сегодня он ничего не варил на завтрак — некогда было. Он отрезал половину рыбника и поставил тарелку на пол, для Мусти. Мусти знал свою тарелку. Сегодня он ел неохотно, то и дело поглядывая на хозяина. Вторую половину рыбника старик съел сам, запивая парным молоком.

Вдруг дрогнули и зазвенели от далекого взрыва стекла. Последовал второй, третий, четвертый взрыв. Старик взглянул на ходики, тикавшие на стене. Мусти на мгновение навострил уши, затем спокойно продолжал свой завтрак. Старик и пес уже привыкли к этим взрывам. Взрывали скалы Хийсикаллио, где теперь шло строительство новой Западно-Карельской железной дороги. Там, в скалах, где раньше могли пройти лишь старый Игнатта да несколько охотников, скоро пойдут тяжелые поезда.

После завтрака старик стал прибирать комнату. Пол он вымыл еще вчера. Теперь же особенно тщательно стер пыль с радиоприемника. Приемник был куплен в прошлом году, к приезду внука, а то внук скучал без последних известий и без музыки. Правда, после его отъезда, когда старик сам захотел послушать музыку и стал крутить рычажки приемника, что-то в нем треснуло, и приемник умолк. Нежное устройство приемника, видно, не было приспособлено для больших, огрубевших рук старого рыбака. Старик не стал никого приглашать исправлять приемник, хотя в новом поселке среди строителей железной дороги были сведущие люди. Пускай внук сам отремонтирует, по крайней мере ему будет чем заняться от скуки. А если не сможет поправить — что ж, можно будет купить и новый.

На приемнике в рамке стоял портрет светловолосого юноши со вздернутым носом. Старик вытер рукавом пыль с портрета, и грубые морщины на его бородатом лице разошлись от теплой улыбки. Вот он, его внук! Снимок был сделан, когда внук только начал учиться в лесном техникуме, тогда он был старику как-то ближе, милее. А когда он был совсем маленьким, дед и внук еще крепче любили друг друга. Бывало, в осенние вечера они заберутся на печь, лягут рядом, и начнет старик рассказывать сказки. А сказок он знал много! Маленький Хуоти слушает, затаив дыхание, потом крепко обнимет волосатую шею старика и восторженно зашепчет:

— Дедушка, когда я вырасту большой, я тоже построю тебе хрустальный дворец. Из чистого золота!

А озеро шумит и шумит…

Такой милый чудачок был этот маленький Хуоти! Но с годами он стал молчаливее, рассудительнее. Правда, каждый год он приезжал к деду в гости, но эти посещения становились все короче. Конечно, скучно ему было тут, старик это понимал, хотя сердцем согласиться с этим было нелегко…

Прибрав комнату, старик стал собираться в новый поселок за десять километров. Туда должен прибыть катер. Старик надел новый костюм, который носил только при внуке и в праздники, когда ходил в поселок.

Из окованного железом сундучка достал сберегательную книжку — надо кое-что купить в поселке. Он заглянул в книжку. Последняя запись в ней на солидную сумму. Вот сегодня он вручит эту книжку внуку — пусть берет себе и владеет! Он молодой, деньги пригодятся, а ему, старику, много ли нужно!..

Игнатта вынул из сундука пачку писем внука, подержал в руках, любовно погладил и положил обратно. Часто по вечерам он перечитывал их, хотя разбирал уже с трудом.

Надо было выходить. Старик взял расческу и перед маленьким потемневшим зеркалом пригладил пышную седую бороду.

Уже совсем собравшись, он вдруг вернулся в комнату, достал из шкафа бутылку коньяку и поставил на стол. Пускай внук сразу увидит, как войдет в комнату. Это для аппетита. Вечером они затопят баню, а после бани еще найдется, чем подкрепить беседу. Не грех выпить ради такого дня!

Во дворе старик остановился в нерешительности. Правда, ветер немного утих, но волны были еще бурными. Опасно отправляться в поселок на лодке. Тяжело будет грести, и еще хуже, если вымокнет внук. Лучше идти пешком.

Никакой дороги к избушке старика не было и не могло быть — на болоте провалились бы все дороги вместе со строителями. Давно когда-то Игнатта, еще молодой и сильный, натаскал на самые топкие места бревен. Они уже сгнили и местами ушли глубоко в болото, их даже не было видно. Но старик и в темноте мог бы пройти по ним. И теперь он шел по жидкой болотной грязи, а Мусти шел следом по брюхо в воде.

Пройдя болото, старик зашагал веселее по мягкому ягелю. Умный Мусти бежал теперь впереди, зная, куда идти.

Старик любил помечтать, особенно когда бродил по лесу или плыл в лодке. Вот неподалеку строится поселок будущего крупного механизированного лесопункта. А ведь внук как раз начальник механизированного лесопункта. Ведь может же случиться, что его переведут именно сюда. А может, и сам он захочет приехать в родные места. Хорошо бы! Он, старик, пока есть сила, будет рыбачить. Не нравится внуку Хийсиниэми — ну и не надо. Он, старик, тоже переберется к рыбакам на базу. Зачем обременять внука с его молодой женой! Приятно ли молодым, если у них в квартире кашляет и кряхтит старик? А вот в гости он, конечно, будет ходить. Вот так же с Мусти придут к внуку, и он скажет: «Ну ка, начальник, принимай гостей! Это мы — твой старый дед и старый Мусти!»

Конечно, часто он не будет ходить, у внука и без него много дел. Так, иногда, по субботам…

Опять послышались сильные взрывы. «Взрывайте, гоните чертей! — улыбнулся старик. — Если внук и не будет здесь работать, то летом сядет в мягкий вагон с билетом до деда, до станции Хийсиниэми… — Старик даже рассмеялся: — Подумать только!»

Но вот наконец и поселок. Среди густого соснового леса стоят желтеющие свежим деревом домики, одни готовые, другие еще в строительных лесах. Старик остановился, чтобы полюбоваться бульдозером, который толкал перед собой огромный валун. Вот где силища! Даже Мусти боязливо прижался к его ногам. Вот такими махинами и людьми, которые на них работают, и управляет внук!

— Здравствуй, дядя Игнатта! — приветствовал его тракторист и помахал рукой.

Вернее, старик только угадал его слова и кивнул в ответ головой. Разве что услышишь в таком грохоте! Паренек еще крикнул ему что-то, и старик был уверен, что и эти слова он угадал: «Внука встречаешь?» И он ответил громко:

— Да, да, внука! Он должен сегодня приехать. Только будет ли катер в такую бурю?

На пристани уже собрались люди. Старик ускорил шаги. Сердце забилось от радости: значит, катер будет, коли народ ждет!

Вдруг он остановился, торопливо сунул руку в карман и покачал головой. Сберегательную книжку-то он так и забыл на столе! Стар, стал стар! Или от радости память потерял… Но ничего, если нужны будут деньги, он достанет: его тут все знают.

Старого рыбака встречали приветствиями, спрашивали о здоровье, об улове рыбы. Он отвечал односложно, машинально и все поглядывал на бушующее озеро.

— Вот он! Видишь, черная точка правее острова, — показывали люди.

— Да, да! — кивал старик, хотя никакой точки не видел.

Глаза уже не те, что были в молодости. Но он верил людям, что есть черная точка на озере, верил и своему псу Мусти, который вдруг оживился, перебирал лапами и взволнованно урчал. Значит, идет катер!..

Скоро он разобрал в плеске волн равномерный стук мотора. Слух у старика сохранился лучше, чем зрение. Прошли еще долгие минуты, и он увидел катер, нырявший в волнах, но неудержимо приближавшийся к берегу.

Катер долго не мог пришвартоваться к пристани. Волны бросали его то вверх, то вниз. Из люка каюты показались пассажиры. Старик с замиранием сердца смотрел. Где же внук? Конечно, он еще в каюте. Наверно, собирает вещи.

Пассажиры начали выходить на пристань. Мусти помахивал хвостом — два-три раза каждому. По долгу вежливости.

И вдруг горестное предчувствие охватило старика: неужели внук не приехал? Если бы он был на катере, Мусти почувствовал бы это и с веселым лаем бросился бы к трапу.

Последней вышла почтальонша с пухлой сумкой. Увидев старика, она сказала:

— Это хорошо, что ты здесь, дедушка, а то мне пришлось бы шагать к тебе в Хийсиниэми. Тебе письмо! Наверно, от внука.

Она порылась в сумке.

— Если хочешь, пойдем на почту, там я прочту тебе письмо.

Они направились к почте: впереди девушка, за ней тяжело шагал старик, за ним унылый Мусти. Ветер трепал парусиновый плащ девушки. В воздухе кружились желтые листья. Дощатый тротуар был скользким от липкой грязи.

На почте девушка сняла плащ и шапку и стала поправлять волосы. Затем она открыла сумку и стала раскладывать газеты и письма. Все это тянулось так долго, что даже Мусти прилег у двери. Наконец, вынула письмо от внука.

— Прочитать тебе? — спросила девушка.

Не впервые она читала ему письма и писала за него ответы. Правда, старик и сам мог читать и писать, но это каждый раз требовало от него больших усилий.

— Ну вот, слушай! Девушка уселась и начала: «Дорогой дед!..»

— Так он всегда мне пишет, — кивнул старик. — Видно, еще любит, не забыл старика.

«Дорогой дед! — повторила девушка. — У меня в жизни большое событие. Можешь поздравить меня с повышением. Теперь я уже не начальник лесопункта, а начальник целого отдела в тресте. Мы переехали в город. На днях получим квартиру — две комнаты с кухней. Сам понимаешь, что теперь мне некогда приехать к тебе. Сразу приступаю к работе…»

— Значит, начальник целого отдела? — переспросил старик, заметив, что в комнату входят люди за почтой. — Кто бы подумал! Внук-то… — Он смотрел на всех с явной гордостью, а сам глотал застрявший в горле комок.

Девушка читала дальше:

«Не знаю, когда в будущем году получу отпуск и где мы будем его проводить. Мы ведь еще ни разу не отдыхали на юге. Как у тебя дела, дедушка, как здоровье? Наверно, ты все такой же крепкий, как прежде? Молодец, дед! Если у тебя будут трудности с деньгами, не стесняйся, пиши. Я буду тебе помогать. Конечно, сам понимаешь, много посылать не смогу. Теперь нужно обставить квартиру. В городе надо одеваться поприличнее, чем на лесопункте. Да, еще новость: у тебя скоро будет правнук. Потом я подробно все сообщу. Может, как-нибудь прикатишь в гости на недельку? Но об этом мы с тобой договоримся после. Пиши! Низко тебе кланяемся.

Твой внук Хуоти».

Девушка сложила письмо и, словно провинившись в чем-то, отвернулась. И люди избегали смотреть на старика, тихо спрашивали у девушки свою почту и молча уходили.

— Ну что же, Мусти, пойдем!

— Ответ не будешь сейчас писать? — тихо спросила девушка. — Я бы написала…

— Потом! — старик остановился в дверях. — Ты мне вот в чем помоги… Как это сделать, чтобы деньги послать? У него ведь теперь большие расходы. Вот сберкнижку я забыл дома… Потом, в другой раз…

Девушка удивленно посмотрела ему вслед.

Дверь закрылась за человеком и собакой.

Ветер усиливался, волны с гулом разбивались о прибрежные скалы. Сквозь шум старик опять услышал стук мотора — это катер, несмотря на бурю, отправился в обратный путь. Потом загрохотал мотор бульдозера — навстречу шел трактор. Увидев тракториста, который час назад его приветствовал, Игнатта повернулся к нему спиной, чтобы закурить, и стоял так, пока бульдозер не миновал его.

Старик возвращался медленно, то и дело останавливался и отдыхал. Так же медленно шел и Мусти, временами отставая от хозяина.

— Ты это что же, не хочешь домой? — спросил старик, когда пес подошел к нему.

Мусти вильнул хвостом и прилег к его ногам.

Пробираясь через болото, старик на этот раз часто спотыкался и весь вымазался в болотной грязи. Мокрый Мусти тихо и жалобно повизгивал.

Уже начинало темнеть, когда они добрались до избушки. В загоне к старику подошла корова. Он крепко ударил ее кулаком по лбу.

— Ты еще лезешь! На кой черт ты мне нужна!

Но тут же гнев прошел, и он стал гладить ее, приговаривая:

— Ну, не сердись, это я так… Расстаться нам с тобой придется. Не возьму я тебя на базу. Не нужны мы больше друг другу.

В комнате на столе уныло стояла бутылка коньяку. Старик тяжело вздохнул, словно он только теперь понял, что внук не приехал и больше никогда не приедет. Он тяжело опустился на кровать возле стола, не сняв даже шапки, и долго-долго сидел, подперев голову большими руками и глядя в одну точку невидящими глазами.

Мусти жалобно завизжал. Старик спросил:

— Что с тобой, Мусти? Или ты во сне это?..

И тут же забыл про Мусти. Не заметил старик и того, как остановились ходики. Он забыл утром поднять гирьку. Но воцарившаяся в комнате непривычная тишина вскоре вывела старика из оцепенения. Он хлопнул ладонями по коленям, поднялся и завел ходики, поставив стрелки наугад. Затем надел рыбачью куртку и сказал:

— Пойдем, Мусти, посмотрим. Может, закинем сети…

Мусти вопросительно поднял голову — не поздно ли? — но все же встал и пошел за хозяином.

На озере было совсем темно. Старик долго стоял в нерешительности, потом с досадой вернулся в комнату. Он взял старые сети и стал чинить их при свете тусклой керосиновой лампы. Но работа не ладилась, нитка рвалась. Не мог работать старик сегодня. Он вдруг понял, что больше не может оставаться здесь, в одиночестве, при керосиновой лампе. Больше в эту избу никто не приедет. А на базе — яркий свет, там люди…

На столе он заметил забытую утром сберегательную книжку. Мысли старика приняли новый оборот. У внука-то, наверно, теперь туго с деньгами…

Старик отложил сети и встал. Сунул сберкнижку в карман и надел парусиновый плащ.

— Пойдем-ка, Мусти, в поселок, — сказал он, — нечего нам тут делать. А завтра придем за пожитками. Ну, вставай.

На болоте было темно, так темно, что старик сперва ничего не видел. Ноги сами нащупывали глубоко увязшие бревна.

Мокрый и грязный, прошел он наконец болото. Остановился, чтобы подождать Мусти, окликнул его в темноте.

Потом повернулся к поселку, где ярко сверкали огни. Опять послышались отдаленные взрывы со стороны Хийсикаллио. Это строители разгоняли тамошних чертей.

Стало легче идти, старик ускорил шаги.

А озеро шумит и шумит…


Перевод автора.

ПОСЛЕ ИНСТИТУТА

В просторной приемной секретарь-машинистка усиленно стучала по клавиатуре, то и дело отбрасывая падавшие на лоб волосы. Я не хотел ей мешать и направился в кабинет, но она прекратила работу, подняла на меня большие темные глаза и спросила, кто я такой и по какому делу пришел к Толванену. Я объяснил. Ее лицо выражало сомнение: «А правду ли ты говоришь?» И она проводила меня долгим взглядом.

В глубине кабинета за столом сидел плотный мужчина лет сорока пяти. Его редкие светлые волосы были гладко зачесаны и почти полностью скрывали лысину. Опершись обоими локтями на стол и чуть подавшись вперед, он, казалось, о чем-то сосредоточенно думал. Я невольно остановился: не помешаю ли? Не взглянув на меня, мужчина наклонился к маленькому столику, где стоял телефон, но трубку не снял, а постучал о край пепельницы дымившейся папиросой. Затягиваясь, он поднял на меня чуть прищуренные глаза.

Я поздоровался и назвал себя. Он некоторое время молча смотрел на меня, словно изучая, потом протянул руку. Я вручил ему командировочное удостоверение. Он внимательно ознакомился с ним, взглянул на обратную сторону, где еще не было отметки о прибытии, затем аккуратно сложил, снова протянул мне руку — уже для пожатия — и предложил сесть.

Повернувшись ко мне вполоборота, он сосредоточил внимание на какой-то точке на столе. Когда он снова посмотрел на меня, я решил, что он не такой уж сухарь, каким показался на первый взгляд. Он неторопливо заговорил, терпеливо ожидая ответа на каждый вопрос:

— Вы только сегодня приехали? Уже устроились? В столовой тоже были? Наверно, утомились? Дорога к нам неважная.

Потом снова принял позу, в которой я его застал.

— Вас и вашу газету интересует прежде всего подготовка к севу? А еще что?

Я сказал, что у меня есть желание написать о молодых специалистах сельского хозяйства.

Он на некоторое время задумался и затем сообщил:

— Молодые специалисты у нас есть.

Открыв ящик письменного стола, Толванен вынул аккуратно сшитую папку и, перелистывая бумаги, спросил:

— Каков ваш замысел? Положительный или отрицательный пример? Или то и другое?

Я не думал о четких границах очерка и ответил, что меня интересует и то и другое.

— Хороший агроном в колхозе «Заря» — О. Дронова. Много бывает в поле, инициативная, ведет большую работу по пропаганде агротехники, пользуется уважением. Мы ставим ее в пример в масштабе всего района. Кстати, в сегодняшнем номере районной газеты пишут о ней.

Он взял газету и протянул мне.

— Только не умеют у нас писать. Нельзя так о живом человеке: «Проявляет большую активность в общественной работе». В чем эта активность проявляется? Надо конкретнее.

Я пробежал глазами небольшую статейку и мысленно согласился с ним: таким канцелярским языком нельзя писать о человеке.

— Можете взять газету, — сказал он и снова заглянул в папку. — Как резко отрицательный пример можно рекомендовать зоотехника колхоза «Восход» Севрикову.

— А яснее?

— О ней можно много говорить. Не проходит ни одного районного совещания по сельскому хозяйству, чтобы не склоняли ее фамилии. Работала в райсельхозотделе, но не оправдала доверия. Послали ее в колхоз, с соответствующей характеристикой, конечно. Но и там не уживается. Работает плохо, оторвалась от масс. Критикуют ее на каждом собрании, но критику она не воспринимает, не любит. — Он помолчал. — Да, не пользуется Севрикова доверием. Есть данные, что она и в институт попала только потому, что отец занимает видный пост.

— Давно окончила?

Толванен потянулся к маленькому столику и нажал кнопку. Вошла секретарша.

— Зайдите к Елене Ивановне и принесите личные дела агронома Дроновой и зоотехника Севриковой.

Посмотрев личные дела, Толванен удивился:

— Интересно: та и другая окончили один и тот же институт и в одно время… Только разные факультеты.

Поинтересовавшись подготовкой к севу в районе, я поблагодарил Толванена и вышел. От реки тянуло прохладой. Ветер доносил со стороны леса терпкий запах смолы. На берегу громко перекликались ребятишки. Я подумал, что скоро мой отпуск, а о путевках еще ничего не слышно. Потом я заставил себя думать о беседе с Толваненом. Он натолкнул меня на интересную мысль: два специалиста, вместе учились, одновременно окончили институт, работают в одинаковых условиях, а к делу относятся по-разному. Но… надо докопаться до причин! Или можно написать зарисовку об агрономе и фельетон о зоотехнике…

На следующий день я доехал на попутной машине до одной из деревень колхоза «Восход». До правления оставалось еще километра три.

Снег на дороге уже растаял, но мерзлая земля еще плохо впитывала воду. На полях стояли лужи. На открытых местах влажный ветер гнал по лужам мелкую рябь. Под ногами чавкало густое месиво глины. На обочине дороги одиноко стояла застрявшая грузовая машина. Шофер, по-видимому, пошел в деревню за помощью.

По дороге впереди меня, бойко перепрыгивая через лужи, шла девушка в черном пальто и маленьких испачканных грязью сапожках.

Я догнал девушку и спросил, где правление колхоза. Она показала рукой вперед и ускорила шаги, явно не желая вступать в разговор. Следом за ней я вошел в правление — старый карельский дом с высоким крыльцом.

В правлении стояла тишина. Счетовод и еще какая-то женщина ответили на приветствие, не отрываясь от работы. На вопросительный взгляд моей спутницы счетовод изрекла:

— Ваш отчет еще не готов. Зайдите под вечер.

Девушка нахмурилась, потопталась на месте и вышла.

Я спросил, где председатель. Оказалось, он утром уехал в районный центр и вернется только под вечер. Я поинтересовался животноводческой фермой. Выяснилось, что она там, откуда я только что пришел.

Пришлось отправляться в обратный путь. И снова впереди меня шла моя недавняя спутница. Значит, она должна была пройти шесть километров по грязной дороге только для того, чтобы услышать сухо брошенную фразу: «Ваш отчет еще не готов, зайдите под вечер».

Вернувшись в деревню, я отправился на скотный двор. Он размещался в старом, построенном еще до войны помещении. Однако неподалеку строилось новое.

Заведующий молочнотоварной фермой — маленький старик с клинообразной рыжей бородкой, в тулупе, подпоясанном ремнем, бойко двигался по проходу и с удовольствием рассказывал о своем хозяйстве. После войны на ферме сооружены водопровод, электрический насос, автоматическая подача воды, точнее — не совсем автоматическая. Коровы сами «управляют» механизмом включения и отключения воды. Они нажимают на пластинку мордами, когда хотят пить. Из кухни в коровник по подземным трубам поступает теплая вода. Во дворе стоят машины по очистке и измельчению корма.

Старик, или просто дядя Петри, как его все называли, заметив мое любопытство, хотел было подробно рассказать мне о каждой корове. Но меня интересовало другое:

— А как у вас тут работает зоотехник Севрикова?..

— Нина Николаевна? — переспросил старик, и глаза его потускнели.

— Да, она. Как с делами управляется?

— Не знаю, дорогой товарищ, как тебе и сказать. Тяжело ей тут.

— То есть почему? Условия у вас, что ли, плохие или как?

— Смотрите сами, — старик обвел рукой вокруг. — Но не в этом дело.

— А в чем?

— Не знаю, дорогой товарищ, не знаю. В чужую душу не заглянешь… Может, хотите посмотреть кормокухню?

— Но свое дело она знает? — не отступал я.

— Не нам судить. Я три класса окончил, а она… Ей виднее, как там по-ученому за коровами ухаживать. Мы своим умом… Мне вот уже седьмой десяток, четыре войны прошел… Так как насчет кормокухни?

Не хотел дядя Петри говорить о зоотехнике, но я настойчиво возвращал его к этой теме, и он говорил, глядя в сторону:

— Не любит ее начальство, и она на всех нас без души смотрит, будто мы ее обидели. Все молчит, будто все ей чужие. — И, по-видимому, чтобы отвлечь меня от неприятного для него разговора, предложил: — Не хотите ли молочка? Мы это мигом…

— А где бы мне с ней встретиться?

Старик, словно нехотя, окликнул одну из скотниц:

— Сбегай за Ниной Николаевной. Только не говори, что товарищ из газеты спрашивает… А то не придет, — пояснил он мне.

— О ней уже писали?

— Как не писать? И в районной, и в стенной… И теперь в красном уголке висит газета с картинкой: лежит наш зоотехник на диване, прохлаждается, а коровы морды в окно сунули и кричат ей: «Иди к нам, мы ждем…» Обидно ей, ничего не скажешь.

Скотница возвратилась с девушкой, с которой я сегодня прошел три километра до правления колхоза и столько же обратно.

— Дядя Петри, что нового? — спросила она негромко.

Мне почему-то думалось, что зоотехник, которая не хочет, как я понял, работать в колхозе, должна быть модницей с накрашенными губами, с маникюром. А передо мной стояла простая девушка с широким лицом, немного вздернутым носом, каштановыми волосами и большими печальными глазами. И какая она маленькая и хрупкая! Как ей трудно, должно быть, ходить по плохой дороге!

Старик усердно подмигивал мне: дескать, это и есть зоотехник, буду ли я с ней разговаривать? Я отошел — пусть они занимаются своим делом.

Дядя Петри озабоченно сообщил Севриковой, что ночью отелилась корова. Теленок нормальный, а корова не может подняться и жалобно мычит.

— Что-то надо делать, Нина Николаевна…

— Пойдем, посмотрим. — Она подошла к корове, осмотрела, погладила и сказала: — Надо вызвать ветфельдшера.

Скотницы переглянулись: ученая, а без фельдшера не может.

— Я сама позвоню ей, — сказала Севрикова и вышла.

— А где телефон? — спросил я у старика.

— В правлении.

Значит, ей опять предстоял путь в шесть километров. Я вспомнил о загадочном отчете, за которым она ходила утром, и спросил у дяди Петри, что это означает.

— Отчет о работе молочнотоварной фермы, — пояснил старик. — Я, видишь ты, малограмотный, а зоотехнику председатель не доверяет. Сами там составляют.

Вскоре на дороге показалась двуколка. Резвой лошадью правил мужчина средних лет в полувоенной форме. Черная шинель была накинута на сиденье.

— Наш председатель, — сказал дядя Петри.

Председатель остановил лошадь. Я подошел к нему, поздоровался и назвал себя. Он предложил проехать с ним в правление.

— Хочу познакомиться, как у вас тут… — сказал я неопределенно, когда мы выехали за деревню.

Председатель испытующе посмотрел на меня и заговорил:

— Это хорошо, ознакомитесь и напишете. А то был у меня тут корреспондент из районной газеты, осматривал все, допрашивал меня целый день, а потом пристал: пиши. Я ему говорю: «Что ты, братец, — целый день меня мучил, а теперь я же и писать за тебя должен! Дудки».

— А почему же не написать?

— Некогда мне. Все на мне одном лежит.

— Людей мало?

— И то верно. А из тех, кто есть, опереться не на кого. Все сам. Никому доверить нельзя.

Воодушевившись, он заговорил о делах колхоза:

— Новый скотный двор строю да еще электростанцию, вместе с соседом. Строительство у меня большое, а плотников мало. Сейчас все придется приостановить, пока с севом не закончу. Нынче расширяю посевную площадь…

Я с любопытством посмотрел на председателя. Богатырского телосложения, кажется энергичным, но не слишком ли много он берет на себя — всюду один.

В правлении, ни с кем не поздоровавшись, он широким шагом подошел к столу, сел, подписал какие-то бумаги, протянул их счетоводу, откинулся на спинку кресла и пристально посмотрел на сидевшую здесь Севрикову. Та смутилась и поджала под стул ноги.

— Вы сегодня чем занимаетесь, товарищ Севрикова? — сухо спросил председатель.

— Ждала отчет, надо подписать и отправить.

— Да, хорошо ждать, когда люди делают. — Председатель многозначительно взглянул на меня. — Ну, а что дальше?

— Была на скотном дворе. Корова неудачно отелилась. Из района приедет ветфельдшер.

— Так. Скажите, а отруби не отсырели в передней скотного двора?

— Кажется, нет. Дядя Петри проверял.

— А вы — нет?.. Хорошо ли чистят турнепс? — в голосе председателя все явственнее чувствовалось раздражение.

— Дядя Петри не жаловался…

— Дядя Петри?! — вдруг хрипло выкрикнул председатель. — Вы все готовы свалить на дядю Петри! Ему седьмой десяток, а вам и двадцати пяти нет. У него образование три класса, а вы институт окончили. Как вам не стыдно!

— А вы на меня не кричите! — Девушка вспыхнула, встала и вызывающе посмотрела на председателя. В этой позе, с откинутой назад головой, с дрожащими губами, она казалась смешной забиякой. — Вы не имеете права кричать на людей. И я прошу…

— Вы мне нужны здесь, как телеге пятое колесо, — буркнул председатель и добавил: — Дали бы только замену.

Девушка выскочила из помещения, сильно хлопнув дверью.

— Вот послали наказание! — вздохнул председатель. — Толванен говорит: воспитывай. А каково ее воспитывать! Слова нельзя сказать.

На следующий день я решил поговорить с зоотехником. Застал ее дома. Она жила в маленькой комнате, выгороженной в большой карельской избе. Пол из широких досок был когда-то покрашен, но краска стерлась, и он пестрел пятнами неопределенного цвета. Маленькое окно покосилось. Обои на стенах давно потеряли первоначальный цвет и местами сморщились. Некрашеный стол из грубых досок, простая кровать, покрытая одеялом, два стула составляли мебель. На столе — груда книг и большой групповой снимок выпускников института.

Севрикова не очень охотно пригласила меня сесть. Потом спросила:

— Это вы из газеты?

Я утвердительно кивнул головой.

— Если вас интересует молочнотоварная ферма, то дядя Петри вам все сказал. Он в курсе дела.

— Я все-таки хотел бы поговорить с вами.

— Я вас слушаю.

— Когда вы окончили институт? — спросил я, чтобы завязать разговор.

Она порывисто поднялась, подошла к окну и остановилась спиной ко мне. Видно было, как тяжело она дышит. Долго длилось молчание. Потом девушка прошлась по комнате, снова остановилась и заложила руки за спину.

— Значит, вы интересуетесь лично мною? Хорошо. Обо мне уже писали в газетах, но вы тоже можете, пожалуйста. — Она скрестила руки на груди и, глядя в потолок, с явно притворным спокойствием продолжала:

— Вы собираете материал, да? Вы уже много знаете, как я здесь живу, как работаю, да? Простой статьей вы не ограничитесь. Материал сам напрашивается в фельетон, правда?

— Что с вами? Какой фельетон?

— Нет, я бы на вашем месте обязательно написала фельетон. Да вы и не можете иначе. Это нам обоим ясно! Нам обоим неинтересно затягивать этот неприятный разговор. Ведь так? И давайте договоримся: я буду вам помогать, идет? Нет, нет, не перебивайте, слушайте и записывайте. Я же вам помогаю. Итак: я работаю плохо, скверно, очень скверно. Нужны ли факты или вы набрали их достаточно? Допустим. Вы видели меня на скотном дворе и в правлении, вам уже много обо мне рассказали. И что бы вам ни говорили, все это правда: я работаю плохо. Теперь вам нужно узнать, почему? Запишите. Может быть, я ненавижу эту работу, может быть, я здесь случайный человек. Поняли? Я зоотехник, а может, ненавижу животных. Поняли? Даже кошек ненавидела в детстве. Это, по-моему, хороший факт для фельетона. Что вам еще сказать?

— Но почему вы, в таком случае, пошли в этот институт? — машинально спросил я, ничего не записывая.

— Ах да, верно. Слушайте. Может, я ни в какой другой институт не попала, может, у меня не было другого выхода, надо было пойти в этот… и тут мне помогли некоторые обстоятельства…

— Скажите, кто ваш отец?

До сих пор она разговаривала сравнительно сдержанно, хотя руки, скрещенные на груди, нервно подергивались, а теперь она вдруг побледнела, снова заложила руки за спину, выпрямилась и заговорила неожиданно твердым голосом:

— Отец? Отца оставьте! Пишите обо мне что хотите, но отца не троньте. Понятно? Итак, на чем мы остановились?

Моя записная книжка лежала на столе, но в ней не прибавилось ни строки. Теперь я спрятал ее в карман и сказал:

— С вами что-то неладное. Вы чувствуете себя плохо. Я советую вам лечь и отдохнуть, а я уйду. Правда, я очень хотел бы узнать, почему вы умышленно клевещете на себя?

Она засмеялась:

— Так часто бывает: когда говоришь правду, тебе не верят, а ложь принимают за правду.

Она сказала это так естественно, что я подумал: может быть, в порыве она высказала правду о себе, как бы исповедалась перед собой?

— Я хотел бы поговорить с вами более спокойно. Давайте завтра?

— Нет! Я прошу: закончим сегодня, сейчас. А завтра… Оставьте меня в покое!

— До свидания.

— Прощайте.

Я снова отправился на скотный двор. Здесь стояла двуколка председателя. Из кормокухни раздавался громкий смех. Председатель кивком головы указал на миловидную девушку:

— Собираюсь выдать ее замуж за хорошего парня, а она ломается. Дисциплины нет у меня в хозяйстве.

— Председателя надо слушаться, — поддержал я шутку.

Но председатель уже деловито говорил дяде Петри:

— Нет, брат, клевер нужен лошадям. Сам понимаешь, какая пора. Ладно, пойдем посмотрим, подумаем. — И они вышли.

Я брел по деревне и думал о зоотехнике. Как будто все ясно: единодушное мнение о ней, ее поведение… председатель не может доверить ей даже составление отчета…

Обо всем этом можно и нужно писать остро, резко. А сегодняшняя беседа? Ведь она прямо диктовала мне, как фельетонисту… Но я видел, как она гладила больную корову, как, маленькая, беспомощная, шагала по грязи. А во время беседы… Нет, тут что-то неладное.

Решил ничего не писать, пока не встречусь с агрономом Дроновой. Ведь они вместе учились…


Через несколько дней я поехал в колхоз «Заря». Машина нырнула в сосновый бор, потом проселочная дорога пересекла широкое болото, и за холмиком — снова лес.

Мне повезло. В одном кузове со мной ехал председатель колхоза «Заря». Это был, как мне показалось, слишком молодой для такой должности парень. Ему бы на гармошке наигрывать, а не колхозом руководить. Но, прислушавшись к его беседе с попутчиком, я пришел к выводу, что ошибаюсь. Нельзя судить о человеке по внешнему виду: оказывается, он и на фронте был, давно в партии, председателем колхоза работает уже четвертый год.

Он обеспокоен. Все шло хорошо: к севу готовы, навоз вывезли, инвентарь отремонтировали, хотели сеять сортовыми семенами, но сейчас он узнал в районном центре, что у них отберут часть сортовых семян пшеницы, которые выхлопотала агроном колхоза Дронова еще зимой.

Прибыв на место, мы прошли в новый дом правления. Председатель послал в поле за Дроновой. Вскоре в комнату вошла высокая, стройная блондинка лет двадцати пяти, одетая в лыжный костюм и русские сапоги. К желтым пушистым волосам прилепилась маленькая шапочка. Через плечо висела полевая сумка.

Председатель поведал Дроновой неприятную новость о сортовых семенах. Меня поразило ее спокойствие. Вместо того чтобы горячиться, она улыбнулась и кивнула головой.

— Все? — спросила она, когда председатель закончил.

— Завтра-послезавтра приедут. Надо быть готовыми к сдаче.

Дронова подошла к телефону и, назвав нужный ей номер, заговорила:

— Иван Николаевич, я соскучилась — давно не слышу вашего голоса. Нельзя шутить? Ну, не буду… Семена вам нужны? Что, распоряжение самого Толванена? Ай-ай, печально! Но вот что: Толванену нужно сперва подготовить проект резолюции, потом провести заседание комиссии, потом утвердить ее решение, затем нужны наряды, после нарядов, сами понимаете, нельзя без накладных и после накладных новые наряды на транспорт. Нет, далеко не все. Ей-богу, я знаю эту процедуру. Учтите, если будет хоть малейшее отступление от формальностей, — ни зернышка не получите. Поэтому мы можем спокойно посеять все зерно… О, вы так хотите? Тогда учтите, что мы достали эти семена через министерство. Чтобы их отнять, вам надо начать с коллегии министерства. Ну, тогда мы сдадим. И даже в двукратном размере — новый урожай к тому времени снимем. Что, и это не нравится? Ну, не буду шутить, скажу серьезно: таких законов и решений вы не найдете, чтобы отнять семена, предназначенные для сева. Другие сорта нам не нужны… Да, я понимаю. Но я вам дам добрый совет: перестаньте мучить себя, все равно ничего не получите. Нет, мы жаловаться не пойдем. Если хотите — вы жалуйтесь. Будете бороться? Вызов принимаем. Только зимой, раньше нам некогда…

— Ну и язык у тебя, Ольга Ивановна! — расхохотался председатель, когда девушка повесила трубку.

Дронова села за свой стол и занялась бумагами. Я заговорил с председателем. Вдруг она встала, подошла ко мне почти вплотную и спросила:

— Так это вы были в колхозе «Восход»?

— Да, я. А что?

— Разговаривали с Ниной Севриковой?

— И с ней разговаривал.

— И уже написали о ней?

— Не понимаю, что вас так…

— Я хочу поговорить с вами.

— И я хочу с вами поговорить.

Дронова сразу приступила к делу.

— Что вы написали или собираетесь написать о ней?

— Пока ничего. Вы, кажется, с ней учились?

— Да, мы учились вместе пять лет. Мы с ней хорошие подруги. Знаете, она была такая разбойница, но училась хорошо. Бывало… О нет, вам некогда слушать…

— С удовольствием слушаю!

— Я, как получила письмо, всю ночь не спала, все думала, вспоминала… Не узнаю Ниночки. Не такая она была.

— Какое письмо? Видимо, мы не понимаем друг друга.

Ольга Ивановна задумалась, потом медленно открыла полевую сумку, вынула толстый конверт, некоторое время вертела его в руках, потом протянула мне:

— Читайте. Вы должны это знать.

Почерк у Нины был мелкий, но четкий.

«Дорогая, милая Олечка!

Давно не писала тебе, на многие твои письма не ответила. Прости, не могла. А теперь решила рассказать тебе все, что со мной происходит. А как все это передать? Мы так хорошо знаем друг друга, и все же я боюсь, что ты не поймешь меня. Мы очень разные по характеру. До института мы с тобой жили в разных условиях. Я всегда на всем готовеньком, и мне не приходилось переживать затруднения и бороться, как тебе. Ты дала мне очень многое, Олечка. Одобрила мое решение пока не оставаться в аспирантуре, а поехать на работу в колхоз.

Я прочитала в районной газете небольшую статейку о тебе. У тебя все идет хорошо. Твои мечты не расходятся с действительностью. А у меня… Милая, милая Олечка, как мне тяжело! Ты прости, я не могу спокойно писать, меня душат слезы! Да, да, слезы — я стала плаксой, не выдержала даже первых экзаменов жизни. Быть может, я все вижу в слишком черном свете и сгущаю краски, может быть…

Почему я взялась за письмо именно теперь, а не раньше или позже? От меня только что ушел какой-то журналист, собирает материал о моей плохой работе, о том, что я оторвалась от людей, не пользуюсь ни доверием, ни авторитетом, не поддаюсь воспитанию. Он тут сидел, ехидный, пытался докопаться, что у меня на душе. Но я ему открыла такую «душу», что он глаза вытаращил. Пусть напишет. Может быть, его статья или фельетон поможет мне уехать отсюда и начать все сначала. Так что скоро можешь читать и удивляться.

Тебе же я хочу рассказать, в чем дело, что у меня произошло.

Сперва меня оставили в райсельхозотделе. Ты знаешь, как я не хотела этого. Не за тем я рвалась на периферию, чтобы в канцелярии сидеть и подшивать бумаги. Ладно, думаю, поработаю некоторое время, а потом сумею доказать, что для будущей научной работы я должна работать в колхозе, и меня отпустят. Почти в самом начале, составляя сводки за декаду, я так напутала, что ужас. И названия колхозов, и данные… Я же не знала колхозов и технику составления всех этих сводок. Потом меня послали в командировку в колхоз «Новый подъем», знаешь, тот, самый дальний. Колхоз за спиной у всех. Председатель, счетовод, кладовщик живут и работают как хотят. Мелкое жульничество на каждом шагу. Я узнала, что кто-то из колхозников написал о них Толванену. И что ты думаешь — Толванен поручил расследовать это дело… самому председателю колхоза. Он у него на хорошем счету: безупречные биографические данные, язык такой, что, когда поднимается на трибуну, четыре часа может без передышки переливать из пустого в порожнее. Жалобщикам так досталось, что век будут помнить. Ой, как я рассвирепела! Тогда я еще была такой, какой ты знала меня в институте. Вспыхнула как порох. Неужели я действительно порох: вспыхнула, все сгорело, ничего не осталось? Неужели? Я потребовала созвать расширенное заседание правления и столько наговорила… А знаешь, что председатель выкинул? Дело, говорит, настолько серьезно, что об этом надо поднять вопрос на совещании районного сельхозактива (как раз такое совещание готовилось). Я не понимала, какой интерес председателю поднимать этот вопрос там. Как я была наивна! И вот мы поехали на районное совещание. Жаль, что тебя не было там. После доклада заведующего райсельхозотделом поднимается мой председатель колхоза, чуть не в качестве содокладчика. Начал он с международного положения, говорил о послевоенных пятилетках, потом перешел к делам своего колхоза, говорил о трудностях и достижениях, о недостатках, которые надо изжить. Я жду, когда он перейдет к делам, которые меня волнуют. И он перешел! Примерно так. «Колхоз наш, — говорит, — далеко, мы не чувствуем помощи со стороны руководителей района (надо же критиковать, как же иначе), а когда они пытаются помогать, то вот что получается. Приехала, — говорит, — представительница района и с первых же дней скомпрометировала себя. Подпала под влияние отсталых элементов, у которых в сознании еще прочны пережитки капитализма. Под их влиянием она начала грубо бранить честных колхозников…» И так далее и так далее. Ссылался на факты, перевернутые вверх ногами. Я не выдержала, начала перебивать его репликами, на меня прикрикнули из президиума. Вижу, Толванен о чем-то перешептывается с нашим заведующим. Я попросила слова, но список ораторов был большой, мне слова не дали. В конце, как всегда, говорил Толванен. Медленно, долго, обстоятельно, с цитатами. Говорил и о том, что райсельхозотдел безответственно отнесся к делу, давая непроверенным людям такие поручения. Ведь Севрикова, говорят, проявила себя только в том, что допустила страшную путаницу при составлении сводки. Надо проверять людей по их делам. (Ведь правильно говорил!) Надо взглянуть на весь жизненный путь человека. Надо было сделать выводы хотя бы из такого факта, что Севрикова и в институт попала благодаря высокому положению отца… Ой, Олечка, меня как ножом по сердцу! Встала и крикнула: «Врете, нахально врете!» Не помню, выпроводили меня из зала или сама выбежала…

Ты хочешь спросить, а как же с делами колхоза, в котором я была, как добилась правды? Милая, милая Олечка, все так и осталось. Ты не узнаешь меня? Да, да, Олечка, не сумела я бороться. Если бы ты была на моем месте, ты бы не остановилась на полпути. О нет! Тебя-то я знаю. Попыталась я, это верно, добиться правды. Пошла на прием к Толванену. Думаю, расскажу все, он же введен в заблуждение. Принял. Не поднимает головы от стола, спрашивает, как моя фамилия. Севрикова, говорю. Та ли Севрикова, спрашивает, которую критиковали на собрании? Я его обрадовала: та самая! Так что же вы хотите? — спрашивает. Я начала говорить, не помню как, но очень путано, волнуясь. Конечно, до него ничего не дошло. Он слушал, слушал, потом перебил. Начал медленно, с расстановкой, обстоятельно рассуждать о значении критики. (После я проверила — он наизусть читал выдержки из последнего издания «Философского словаря».)

Потом не было ни одного районного совещания, чтобы мою фамилию не склоняли. В райисполкомовской стенной газете — карикатуры на меня. Какие только поручения ни дадут, все у меня из рук валится, ко всему придираются — и справедливо, и по инерции.

Послали меня в колхоз. Очень обрадовалась, но преждевременно. На первом собрании колхозников председатель сказал: «Как нам помогают районные руководители? Очень плохо! Вот послали к нам зоотехника. Знаете ли вы, уважаемые товарищи колхозники, кто она такая? Вот характеристика и вот письмо, с которым она приехала». И знаешь, милая Олечка, какое письмо он прочитал… Я пришла на собрание с одной девушкой, которая работает на скотном дворе. Сидели рядом. И вдруг она отодвинулась от меня и посмотрела, как на прокаженную. Я крикнула: «Все это вранье!» И сама заплакала. А кто же верит слезам!

Милая, милая Олечка! Не знаю, как буду дальше жить и работать в этом колхозе. Очень трудно. А ведь и тут, рядом со мной, живут хорошие люди, но гордость ли или не знаю что мешает мне подойти к кому-нибудь, а ведь как хорошо было бы бросится на шею доброму человеку, рассказать все, просить помощи…»

Когда я прочел письмо, Ольга Ивановна спросила:

— Ну как, понимаете вы ее?

Письмо меня тронуло, и мне захотелось взять его с собой, чтобы пристыдить руководителей района.

— Нет, я не отдам письма, — сказала Ольга Ивановна. — Мне оно нужно самой, очень нужно.

— А скажите, кто же все-таки ее отец?

Она посмотрела на меня строго, потом сказала подчеркнуто сухо:

— Ее отец — директор нашего института. Но вы его лучше не троньте. Он не искал для дочери легкой жизни, не оставил ее в городе, хотя она имела на это все права — она отличница и могла бы хорошо учиться в аспирантуре. Учтите: все мы, сотни выпускников института, где бы мы ни были, будем ее защищать!

Она встала, решительная, энергичная, вложила письмо в конверт. Щелкнул клапан полевой сумки…


Перевод автора.

КОСТЕР НА ОСТРОВЕ

Осенней ночью не видно волн, но тем сильнее их шум у каменистых берегов. Волна подгоняет волну, и кажется, будто каждая из них рассказывает что-то свое, сокровенное, но, не успев окончить, обрывает его на самом интересном месте. В рокоте волн есть что-то, напоминающее человеческую судьбу. Как много на свете людей, у которых слабеют и иссякают силы именно тогда, когда сильнее всего хочется жить и когда накопленный опыт подсказывает самые правильные жизненные пути.

Разноголосо шумит прибрежный лес. Все звуки, вливающиеся в симфонию осенней ночи, послушно подчиняются неторопливому и ритмичному бегу волн. Пенистый вал ударяет о берег, набегает на плот, железная цепь которого то натягивается, то слабеет, побрякивая о камни. Каменистый берег, лес, бушующее озеро и небо сливаются с темнотой осенней ночи. И вдруг в этой непроглядной тьме загорается слабое пламя костра. Его вспышки освещают красноватые стволы сосен и фигуру человека… Потом все снова погружается во мрак, окутывается дымом. Но вот костер разгорелся. Танцующие на ветру языки пламени принялись жадно лизать сложенные между камнями смолистые пни.

Пламя поднимается все выше. Костер гудит, потрескивает. Человек принес с собой на пустынный остров эти новые звуки, сливающиеся с ночным шумом. Сам он сидит тихо, сидит и курит. Он устал.

«Опять наступила осень», — думает он, чувствуя, как влажный холодный ветер обнимает его за плечи. Человек бросает в огонь еще несколько смоляков и зябко поводит плечами. До чего же пронизывающий осенний ветер! Раньше он не замечал этого. За свои шестьдесят шесть лет он повидал не одну холодную осень, а холода не чувствовал. А теперь так ломит кости и болят ноги!

С озера доносится звук мотора. Человек встает и медленно идет к берегу, навстречу нежданным гостям. Когда лодка подходит довольно близко, он кричит в темноту:

— Выключи мотор, а то наскочишь на камни!

Мотор умолкает. В кромешной темноте едва различима прыгающая на волнах лодка. Человек входит в воду и с трудом ловит нос моторки. На помощь ему из лодки выскакивают двое мужчин в плащах. Один приземистый и медлительный, другой высокий и сильный. Человек сразу почувствовал это, как только высокий ухватился за борт.

Молча они вытаскивают лодку на берег и направляются к костру.

— Вы что же, папаша, хозяин острова? Один тут? — спрашивает высокий.

— Один… — бурчит в ответ старик.

Мужчины разглядывают друг друга. Низенький оказывается тоже пожилым человеком. Темные усы его свисают двумя мокрыми прядками. Он неторопливо снимает плащ, кладет его сохнуть у костра, потом снимает шапку и приглаживает поредевшие волосы. Высокий еще совсем юноша. Он садится на камень и протягивает длинные ноги к костру. Хозяин острова — самый старший из них. У него медленная походка и сильно сгорбленные плечи. От поблекших, выцветших глаз к вискам пролегли глубокие морщины.

— Порыбачить приехали? — спрашивает юноша у старика.

— Да, вроде этого. Надо выудить и собрать бревна. Вон, разбросаны по всему берегу.

Гости с недоумением смотрят на хозяина острова. Староватым он кажется для такого дела.

— Вы тут один и работаете? — спрашивает усатый.

— Вообще-то нас целая бригада, да не стоило всем сюда тащиться. Управлюсь и один с этими бревнами, вот только бы ветер стих.

— А семья у вас есть?

— Был у меня сын. Тоже сплавщик…

Гости смущенно переглядываются. Старик говорит о сыне в прошлом времени. Что ж, бывает и так, что сыновья, встав на ноги, покидают своих стариков.

— Эх, как приятно погреться у костра! — пытается переменить тему разговора юноша и протягивает озябшие руки к самому огню.

— Если бы не этот костер, плоховато нам пришлось бы сегодня, — поддерживает его пожилой. — На озере такая темень и такая качка, что не разберешь, в какой стороне берег. Иногда даже кажется, что берег прямо у тебя под ногами.

— Кто вас гнал на ночь в такую бурю? — говорит старик.

— Да вот решили немного порыбачить, — поясняет усатый. — А на обратном пути мотор заглох.

Юноша уточняет:

— Не мотор, а какой-то старый немецкий хлам. Целых три часа провозились с ним, пока доискались, в чем дело. В магнето короткое замыкание.

— Да, по такой волне с плохим мотором не стоит выходить на озеро, — соглашается старик.

Усатый машет рукой с видом бывалого человека:

— Это что! Вот я однажды попал в бурю, так это да…

Старик молчит и медленно произносит:

— Мой сын тоже ушел на озеро в непогоду и не вернулся…

Возникло тягостное молчание. Старик поднялся.

— Надо взглянуть, не треплет ли мою лодку.

— И я с вами. Помогу. — Юноша легко вскочил на ноги.

Лодка старика стояла за небольшим мысом, но волны добирались и сюда, зло пенясь между камнями. Тут же покачивался плот из собранных стариком бревен.

— Давайте подтянем лодку повыше на берег, — предложил юноша.

— Можно и подтянуть.

Они вытащили лодку на сушу. Старик расправил и подоткнул брезент, которым был укрыт мотор.

Потом втроем принялись за ужин.

Горячий чай взбодрил всех. Усач оказался куда разговорчивее, чем показалось вначале. Он дружески заговорил, обращаясь к старику:

— Этих бревен по всем берегам полно. Прямо удивительно, какая бесхозяйственность. Никто не задумывается, сколько труда в них вложено. За них заплачено электропильщикам, трактористам, крановщикам, шоферам, приемщикам… И потом их оставляют гнить на берегу. Если подсчитать, то только в одной Карелии таким способом растрачиваются сотни тысяч, если не миллионы рублей.

Волны у прибрежных скал продолжали свое бесконечное сказание. Сосны шумели тревожно, искры кружились над костром, стремясь подняться все выше, к макушкам деревьев, а потом внезапно угасали, словно устыдившись своих безумных помыслов.

После короткого молчания усатый спросил старика:

— Неужели вместо вас не нашли никого помоложе?..

— А не соснуть ли нам немного? — оборвал его старик.

Юноша взял топор и отправился нарубить на ночь дров. Когда он вернулся, старик уже спал, а усатый ворочался, устраиваясь поудобнее, и недовольно ворчал:

— Тоже мне, нашли приятное время для рыбалки. Это ты меня сманил…

Юноша не ответил.

Через некоторое время к многоголосому шуму осенней ночи присоединился мерный храп спавших у костра мужчин.

Прошло часа два-три. Ветер все крепчал. Тяжелые волны обрушивались на берег с такой силой, что весь остров, казалось, вздрагивал от их ударов. Деревья скрипели все жалобнее.

Вдруг старый сплавщик проснулся и с беспокойством прислушался. Ничего особенного как будто не случилось. Только разве усилился ветер да из-за туч показался бледный серп луны. На озере чуть посветлело. Старик вскочил на ноги.

Бывает, что новый, неожиданный звук будит спящего человека. Бывает и так, что человек просыпается, если внезапно умолкает какой-то привычный для него шум. Фронтовики наверняка помнят, как солдат, заснувший под гром орудий, просыпался от внезапно наступившей тишины.

Старый сплавщик проснулся от того, что железная цепь перестала побрякивать. Он мог бы поклясться, что еще несколько минут назад слышался звон. Сейчас остальные звуки усилились, но цепь перестала звенеть.

Старик поспешил на берег. Он не ошибся. Бревен не было, хотя он крепко связал их цепью и закрепил за пень на берегу озера. А сейчас пень лежал на боку.

Он повернулся к костру. Мужчины уже не спали.

— Бревна унесло, — сказал старик. — Я должен их найти.

— Да это же просто безумие — выйти на озеро в такую погоду, — заявил усатый.

Старик не стал спорить и поднял с земли багор.

— Вы же утонете! — воскликнул юноша.

— Я не могу упустить их. Иначе пропадет даром весь мой труд.

— Куда вы? Их сейчас все равно не найти, — не унимался усатый. — Только сами пропадете.

— Труд пропадет… — повторил старик и, ссутулившись, зашагал к своей лодке.

А двое у костра растерянно смотрели друг на друга.

— Погубит себя безумный старик, — проворчал усатый.

Лодка сплавщика стояла высоко на берегу, и ему одному было не под силу столкнуть ее на воду. Он долго бы провозился с ней, если бы не помог подбежавший юноша. Лодка легко скользнула с камней в воду и запрыгала на волнах. Старик с трудом забрался в нее. Юноша прыгнул вслед за ним. Пока они на веслах уводили лодку от прибрежных камней, к берегу подбежал усатый.

— Да вы что, рехнулись? — сердито крикнул он. — Неужели не видите, какая там волна! Послушайтесь умного совета, окаянные!

Не обращая на него внимания, старик стал заводить мотор. Когда он заработал, старый сплавщик взялся за руль. Скоро лодка вышла из-за берегового укрытия, и сразу же волны набросились на нее.

— Ты видишь их? — старик обратился к юноше на «ты». — Бревна, я спрашиваю, видишь?

— Черта с два тут увидишь. — Юноша привстал, крепко ухватившись за борт лодки.

— Их унесло по направлению ветра.

Старик поставил лодку по волнам. Временами казалось, что они взбираются на высоченную гору. Тогда мотор работал тяжело. Но бег волн был все же быстрее хода лодки. И когда волна обгоняла моторку, ее нос проваливался вниз, винт на секунду повисал над водой и мотор отчаянно взвывал.

Вдруг до них донеслось тарахтенье другой моторки.

— Товарищ-то мой тоже никак рехнулся? — улыбнулся юноша.

— Вперед, вперед гляди! — скомандовал старик. — У тебя глаза острее моих.

Вскоре они заметили впереди на волнах длинную полосу.

— Вот они! — закричал юноша.

Теперь началось самое трудное. Когда мотор выключили, волны хищно набросились на лодку. Старик протянул багор, чтобы зацепить бревна, но промахнулся и чуть не свалился за борт.

— Управляй веслами! — бросил он юноше.

Тяжелая лодка плохо слушалась неопытного гребца. Тогда старик сам сел за весла и передал багор юноше. Когда они менялись местами, через борт ударила большая волна. Нагревшийся мотор сердито зашипел.

Старик невольно выругался. Он накинул на мотор брезент и, стиснув зубы, принялся подгребать к бревнам.

— Всади багор покрепче! — крикнул он юноше.

После нескольких неудачных попыток тот наконец прочно зацепил бревна.

— Теперь держи!

Другая моторка подходила все ближе.

— Вон болтается обрывок каната. Привяжи его к цепи. Хотя погоди, ты не сумеешь!..

Старик забрался на корму, подцепил веслом цепь и принялся связывать ее с канатом. Юноша крепко держал одной рукой багор, а другой поддерживал старика.

— Готово!

Вторая моторка была рядом с ними.

— Вы еще живы? — послышался голос усатого.

Старик не ответил, он возился с мотором, но тот не заводился: видно, в карбюратор попала вода. Юноша тем временем развернул лодку. Когда мотор заработал, канат сильно натянулся и лодка вздрогнула. Потом послышался треск, и моторка свободно рванулась навстречу волнам.

— Оборвалось, перкеле[7], — выругался старик и набросился на юношу: — Какого черта ты повернул против ветра? Так никакой канат не выдержит.

— Что вы делаете? — послышалось из другой лодки.

— Помолчи ты там, коли помочь не можешь! — сердито отозвался старик.

Пришлось повторить все сначала. Когда наконец канат снова был привязан к цепи, старик завел мотор. Канат натянулся до отказа. Бревна подчинились силе мотора и послушно пошли за лодкой.

Тогда старик стал плавно поворачивать к острову.

— Вот как надо! — Он был доволен. — Бери ковш и черпай воду, а то мы и впрямь потонем.

Юноша взял ковшик и стал вычерпывать воду. Время от времени он озабоченно поглядывал назад: второй моторки не было слышно. Теперь волны хлестали спереди, и лодка подпрыгивала. Иногда волна захлестывала нос и скатывалась в лодку.

Наконец затарахтела и вторая моторка.

…Только у костра они заметили, как сильно промокли и устали. Подложили в костер дров, и пламя быстро поднялось чуть ли не в человеческий рост. Можно было раздеться и подсушить одежду.

— Да-а, а ведь мы и не познакомились, — спохватился юноша. — Это мой товарищ, Матвеев, механик. А я — Вася, спортсмен, так сказать…

— По-моему, мы уже хорошо знакомы, — ответил старик, улыбнувшись.

Вскоре забрезжил холодный рассвет. Ветер начал утихать, как бы устыдившись своего ночного буйства.


Перевод Т. Викстрем и В. Машина.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги