Под грозой и солнцем

Перевод с финского Т. ВИКСТРЕМ и В. МАШИНА.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Впервые этой весной Вейкко Ларинен вышел поработать на огороде. Он не подозревал, что на этом его хлопоты здесь и закончатся…

Весна была в полном разгаре. Лед уже сошел, но по реке еще тянулись запоздалые льдины. Мутные талые воды подгоняли их, слегка покачивая. Ударяясь о прибрежные камни, льдины жалобно скрипели, крошились и, попадая снова на быстрину, торопливо неслись вперед.

Погода стояла ясная, и можно было легко разглядеть деревья на холме за городом. На березе возле калитки дрожали сережки, отчетливо выделяясь на синеве неба.

С реки веяло прохладой. И вдруг неожиданно пахнуло теплым ветерком, будто кто-то приоткрыл неподалеку дверь жарко натопленной бани.

Ларинен вышел на огород в старой солдатской шинели. Разгоряченный работой, он снял ее и повесил на частокол. Ворот гимнастерки был расстегнут, а фуражка с красным околышем сдвинута на затылок.

Вейкко с трудом долбил ломом твердую, еще мерзлую землю, которая почти не впитывала талую воду. При каждом ударе брызги жидкой грязи летели ему на сапоги, гимнастерку, лицо. Но Вейкко не обращал на это внимания. Он работал с увлечением: ему хотелось быстрее прорыть через весь огород отводную канаву.

В прошлом году Вейкко сажал только картошку, а нынче решил посадить еще огурцы, свеклу и даже помидоры. И много цветов. Мать была не против овощей, но из-за цветов недовольно ворчала:

— Эка невидаль, цветы!.. А им тоже хорошую землю подавай.

В прошлом году под цветами была всего одна грядка. Осенью, когда расцвели георгины, Вейкко спросил у матери, хороши ли они. Она ответила сухо:

— Ничего, красивые.

Ирина, жена Вейкко, любила цветы, но он не подпускал ее к работе на огороде: уж как-нибудь и сам справится с несколькими грядками. Во время войны случалось и потверже землю копать.

Вейкко с детства полюбил землю. Еще мальчишкой ему приходилось помогать матери бороновать и окучивать картошку. А когда подрос, взялся и за плуг. Бывало, шагая за плугом, он мечтал о том времени, когда вырастет большим и станет опорой для матери. Ребята часто заводили длинный разговор:

— Вот когда я вырасту!..

И о чем только не мечтали дети, впитавшие в себя все, что слышали долгими зимними вечерами у ярко пылавшего очага в далекой карельской деревушке: тут были и чудесные сказки, непременно со счастливым концом, и рассказы о далеких странах, которых никто не видел… Мечты детей уносились далеко. Один лишь Вейкко всегда говорил, что останется в деревне пахать землю. Вот только бы достать хорошую лошадь!..

Шли годы, а потом случилось так, как часто случается: задумал человек одно, а жизнь все переиначила.

После окончания сельскохозяйственного техникума Вейкко не пришлось вернуться в родной колхоз. Всюду не хватало людей. Комсомол направил его на работу в газету, потом он был призван в армию и вместо двух лет прослужил девять. За эти годы Вейкко был и простым пехотинцем, и политработником, и заместителем командира саперного батальона, а после войны занимался репатриацией на Родину советских граждан, угнанных немцами в Германию. Потом больше года прослужил в строительном батальоне, где и приобрел новую профессию. Когда Вейкко, демобилизовавшись, вернулся в родные места, в райкоме партии ему предложили пойти на строительство. Привыкший к дисциплине, Ларинен не стал возражать.

Скрипнула дверь. На крыльцо вышла его жена Ирина, стройная, с открытым лицом женщина лет тридцати. На ней было голубое весеннее пальто и такая же шляпка с большими полями, из-под которых выбивались пряди каштановых волос.

Ирина — надо же случиться, что именно Ирина. В конце войны его фронтовой друг Матвеев женился на медичке по имени Ирина, Вейкко даже ездил к ним на свадьбу. А потом прошли годы, и Вейкко Ларинен написал Матвееву: «Я тоже нашел свою Ирину. Приезжай на свадьбу!..»

Значит, было уже около восьми. Вейкко выпрямился, ожидая, что Ирина заговорит с ним, но она молча остановилась у изгороди и, растерянно опустив глаза, пошевелила носком лакированной туфли сухой прошлогодний осиновый лист.

— Когда придешь? — негромко спросил Вейкко.

Даже этот обычный вопрос вызвал сегодня у Ирины раздражение:

— Откуда я знаю? Когда освобожусь, тогда и приду.

Она каблуком вдавила лист в землю и быстро направилась к калитке. Вейкко проводил ее взглядом, ожидая, не обернется ли она. Нет, Ирина не обернулась.

Вейкко бросил на землю горящую папиросу. Она сердито зашипела и погасла. «Почему Ирина не пригласила меня на концерт, послушать, как она поет?» — подумал Вейкко. Скорее всего он и не пошел бы, но позвать она все же могла бы.

Он машинально закурил новую папиросу, провожая взглядом жену до угла улицы, на которой находился Дом культуры. В последние дни он заметил в ней какую-то странную перемену. «Я сам во многом виноват, — упрекал себя Вейкко. — Ей же скучно. А я все вечера то на собраниях, то на работе задерживаюсь. Да и дома все больше над бумагами сижу».

«Это надо исправить, — решил он. — Начнем ходить с ней в гости и приглашать друзей, а вдвоем будем читать что-нибудь вместе или Ирина будет петь, а я слушать, как бывало прежде».

Вейкко снова взялся за работу. Мерзлая земля плохо поддавалась. Из-под лома вылетали лишь маленькие комочки. Как ни старался Вейкко, большого куска отколоть ему не удавалось. Тогда он отступил на шаг, занес лом за плечо, резко подался вперед и ударил со всего размаха. На дно канавы скатился большой ком земли. За ним другой, третий… Так, шаг за шагом он продвигался вперед. Пот градом катился с его лица. Мокрая рубашка прилипла к спине и неприятно пощипывала тело. Но он почувствовал это, лишь когда мать позвала его.

— Кончал бы уж… Оставь на завтра. Так и загубить себя недолго.

Вейкко положил лом и лопату под крыльцо и вошел в дом. Из кухни послышался голос матери:

— Выбирала картошку на семена. Гляди-ка, сколько гнилых набралось.

Вейкко заглянул на кухню и вышел во двор почистить грязные сапоги, от которых остались темные следы на половиках. Хорошо, что Ирина не видела этого. Вернувшись в дом, он потихоньку от матери подтер грязные следы на половиках и пошел умываться.

Рядом с домом Ларинена строилось кирпичное здание. На фоне коричневатых стен и чистого неба пустые окна выглядели черными прямоугольниками. «Долго ли ему так торчать?» — досадовал Вейкко, вспомнив, что вот уже месяца три, как в этом здании не ведутся никакие работы. Он вытащил из стола папку с бумагами стройконторы, но никак не мог сосредоточиться: то и дело нетерпеливо поглядывал на калитку.

Время приближалось к одиннадцати. Мать вязала носок, изредка тяжело вздыхая.

— Куда же это твоя-то пропала? И где ее только носит!

— Концерт у нее сегодня, — невозмутимо ответил Вейкко.

— Ну и жизнь у вас! — проворчала мать. — Ты дома сидишь, она по концертам бегает. Люди живут как люди — женятся, детей рожают и себе и старикам на радость. А у вас…

— Муамо[1], не надо, — умоляюще сказал Вейкко. — Ты бы легла.

Вскоре мать ушла на кухню и легла спать. Вейкко прикрыл за нею дверь, потушил свет, тихонько подошел к окну и долго стоял, напряженно всматриваясь в сумрак весенней ночи. Со стороны Дома культуры шли запоздалые пары, потом и они разошлись по домам, и на улицах стало совсем пустынно. А Ирины все не было. Вейкко узнал бы ее даже по звуку шагов на дощатом тротуаре.

Не выдержав, Ларинен оделся и вышел на улицу, С Ириной могло произойти несчастье. В такую темную ночь всякое может случиться, тем более что впереди слышались пьяные голоса. Вейкко придумывал разные опасности, которым могла подвергнуться жена, а сам боялся совсем не этого. Он боялся встретить ее с другим. От этой мысли у него учащенно забилось сердце. Почему Ирина не пригласила его? Она что-то скрывает…

Вокруг было тихо и пусто. Ускоряя шаги, Вейкко направился к Дому культуры. Концерт давно окончился, всюду было темно, и только в одной комнате горел свет. Постояв на крыльце, Вейкко с тяжелым сердцем побрел обратно, мысленно подыскивая самые горькие слова, которые он бросит в лицо Ирине. Довольно, хватит! Он уже не маленький, чтобы его водить за нос! Вейкко пошел быстрее, чувствуя в себе достаточно решимости окончательно выяснить отношения с женой.

Зажигая свет в комнате, он увидел на комоде коричневую сумочку, которую Ирина обычно носила с собой. Не раздумывая, он открыл ее, хотя прежде никогда этого не делал. Он имел право знать все. Даже случайно забытая записка могла объяснить многое.

Никакой записки Вейкко не нашел. Но это не уменьшило его подозрений, а только усилило их. Значит, Ирина опытна, она не хранит в сумке ничего, что могло бы выдать ее.

На крыльце послышались знакомые шаги. Он поспешно присел на диван и взял газету, стараясь скрыть свое волнение.

Почти неслышно отворилась дверь, и в комнату вошла Ирина. Не поднимая головы, Вейкко искоса взглянул на нее.

— Концерт только что окончился? — спросил он, взглянув на часы.

— Нет, уже часа два тому назад, — поколебавшись, ответила Ирина и подошла к зеркалу.

Если бы она сказала «да», ему было бы легко начать разговор и высказать все, что накипело на душе. А теперь оставалось лишь ждать, что она сама скажет. Но она не собиралась ничего объяснять, а лишь проговорила:

— Я, пожалуй, выпью чаю. Ты хочешь?

Вейкко отрицательно покачал головой. Ирина налила чаю и села за стол.

— Где же ты была так долго?

— Было небольшое совещание у директора Дома культуры. На концерте присутствовали двое из Петрозаводска. Возможно, кто-то из наших поедет туда выступать.

Ирина говорила рассеянно. Ее мысли были заняты чем-то другим. Вейкко молчал. Он и сам видел, что в кабинете директора горел свет.

И все же во взгляде Ирины и во всех ее жестах было что-то необычное. Встретив взгляд мужа, она всякий раз опускала глаза. Наконец Вейкко отложил газету, подумал с минуту, хотел сказать что-то и, не найдя слов, опять промолчал. Свет от лампочки золотил пушистые волосы Ирины. Ее лицо оставалось в тени, и большие темные глаза казались еще темнее. Он так внимательно разглядывал ее, что уловил легкое биение пульса у нее на виске. Вся она, как прежде, близкая и родная, и только в больших задумчивых глазах затаилось что-то чужое.

— Ну что? — ласково спросила Ирина. — Что ты так смотришь на меня?

Он смущенно опустил голову и медленно провел ладонью по столу, словно смахивая с него хлебные крошки, потом спросил нерешительно:

— Ирина, ты что-то скрываешь от меня?

Ирина посмотрела на него с такой грустью, что он готов был раскаяться в своих словах.

— Я ничего не скрываю, Вейкко, — тихо сказала она. — Но ты… пока не спрашивай ни о чем, обещай мне.

Он еще раз смахнул со стола воображаемые крошки и, спрятав руки под стол, сдавил их коленями. Ему хотелось получить прямой ответ, но в глубине души еще теплилась надежда, что Ирина успокоит его. А теперь нужно было принимать все так, как есть.

— Мне пока еще нечего скрывать, — добавила Ирина.

Этого «пока» она могла бы и не говорить, если бы хоть немного жалела его.

Чуть погодя Ирина сказала:

— Меня проводил до ворот один из петрозаводских. Ты его не знаешь.

— И вам было весело? — невольно вырвалось у Вейкко.

Ирина усмехнулась:

— Я спела ему:

— Что это за песня? — Вейкко вопросительно поднял голову.

— Та самая, которую каждый хор на каждом концерте исполняет. Как будто у нас нет больше песен.

Вейкко с усилием улыбнулся. Он почувствовал натянутость в шутке Ирины. Да и сама она опять задумалась о чем-то своем. Потом вздохнула и, словно отгоняя ненужные мысли, встала из-за стола, сняла туфли и присела на диван рядом с мужем, подобрав под себя ноги.

— Вейкко, подай мне шаль, — попросила она.

Он заботливо укутал ее и стал перебирать пальцами край платка. Ирина взяла его за руку и тихо сказала:

— Подвинься ближе.

Он придвинулся. С минуту они сидели молча. Затем Ирина, высвободив руку, погрузила ее в жесткие волосы мужа. Он сидел не шелохнувшись, чувствуя нежную прохладу ее руки. Ему было так хорошо, что он не хотел задавать никаких вопросов. Вейкко был готов простить своей Ирине все на свете.

Она стала тихо напевать:

— Ты что, любишь эту песню? — усмехнулся Вейкко.

Ирина долго молчала, уставившись взглядом куда-то через стол, потом ответила:

— Я и сама не знаю. Дело не в песне.

И она запела финскую песню «Когда падают листья», дважды повторяя последний куплет:

Ирина вдруг прижалась головой к плечу мужа. Он обнял ее и почувствовал, как она вздрагивает. Испугавшись, Вейкко повернул к себе ее лицо и увидел на глазах крупные слезы.

— Ирина, что с тобой?

— Ничего, Вейкко. — Она быстрым движением руки смахнула слезы и встала с дивана. — Чуть не забыла: мне ведь нужно переписать протокол сегодняшнего совещания.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Стройуправление размещалось в маленьком домике во дворе строящегося каменного здания. В контору можно было пройти лишь через парадный подъезд, нагибаясь, чтобы не стукнуться о леса. Лестничная площадка была сплошь усыпана сухой глиной, повсюду валялись куски битого кирпича. Вместо лестницы наверх были временно проложены дощатые мостки. В пустые окна и двери врывался свежий ветер. В сыром здании он казался еще холодней, чем на улице. Наверху слышались чьи-то одинокие шаги, и время от времени оттуда доносился мерный стук.

Узкая дверь вела с лестничной площадки во двор, где лежали кирпичи, кучи песка и глины, доски, железные брусья и бетонные плиты. И надо всем этим возвышался башенный кран, вытянув длинную, тонкую шею. Глядя на него, Ларинен с горечью подумал: «Хорош, да мало от него сейчас толку». Дом уже был подведен под крышу, и пользоваться краном почти не приходилось.

Маленькая тропка, извиваясь между грудами строительных материалов, сворачивала к низкому, обшитому досками домику. Ларинен взглянул на часы — было без пяти минут девять. У него вошло в привычку смотреть каждое утро на часы именно здесь, у самого входа в стройуправление, и часы показывали всегда одно и то же время, словно стрелки стояли на месте.

В управлении еще никого не было, кроме машинистки — высокой худой женщины. Она выглядела довольно молодо, но глубокие складки у рта и густая сеть мелких морщинок вокруг глаз, которые она старалась скрыть под пудрой, выдавали возраст. Ее губы, накрашенные яркой помадой, всегда вызывали у Вейкко чувство брезгливости.

С приходом Ларинена она быстро вытащила из машинки бумагу и спрятала ее в папку, которую поспешно засунула в ящик стола. Ларинену стало не по себе. Все хорошо знали, что Нина Степановна, так звали машинистку, приходила на работу часом-двумя раньше и печатала посторонние заказы. Никто не видел в этом ничего плохого, но сама она словно стыдилась этого.

— Доброе утро, Нина Степановна, — сказал Ларинен, как обычно.

— Здравствуйте, Вейкко Яковлевич. Как отдыхалось?

Это повторялось каждое утро, и Ларинен далеко не всегда отвечал на ее вопрос. Нина, Вейкко и Ирина родом из одной деревни, бывшие друзья детства, но так уж повелось, что Нина называла всех по имени и отчеству, а поэтому и ее приходилось звать Ниной Степановной.

— Ирина Матвеевна пела вчера замечательно, не правда ли? — улыбаясь, произнесла Нина Степановна.

В словах машинистки он уловил скрытую насмешку. Густо покраснев, Ларинен отвернулся к вешалке и снял пальто.

— Я не был на концерте, — холодно ответил Вейкко и, как бы оправдываясь, добавил: — Опять возился на огороде. А вы будете нынче сажать?

— Даже не знаю, — Нина Степановна снова улыбнулась. — Об этом у нас мама заботится.

Ларинен достал бумаги, уселся за стол и принялся за работу. Вскоре один за другим стали подходить остальные работники управления. Поздоровавшись, каждый брался за свои дела. Начинался обычный трудовой день.

Ларинена вызвали к начальнику. Там сидела незнакомая девушка в темно-синем платье. Ее густые черные волосы были гладко причесаны и заплетены в две толстые косы, кончики которых она машинально перебирала пальцами. Маленький рот и розовые щеки придавали ее лицу детское выражение. Девушка, словно боясь каких-либо неожиданностей, вопросительно смотрела прямо в глаза Ларинену.

Начальник стройуправления Няттинен, коренастый мужчина лет сорока пяти, с короткими черными жесткими волосами, повернув к Ларинену скуластое, почти прямоугольное лицо, испытующе смотрел на Вейкко, ожидая, какое впечатление на него произведет гостья.

— Познакомьтесь. Товарищ Ларинен, старший прораб стройки и мой заместитель. Он же секретарь партийной организации. А это наш новый прораб, Надежда Павловна Карпова…

Девушка привстала и протянула Ларинену маленькую мягкую руку.

Нового прораба ожидали давно, и теперь, пожимая руку девушки, Вейкко почувствовал досаду: прораб-то приехал, а кто за нее работать будет? Вместе с тем он чувствовал к девушке жалость, желание помочь ей, защитить.

— Вы прямо из института? — участливо спросил он.

— Нет, после института была зиму на практике в Москве, потом недолго в Петрозаводске.

На языке у него вертелся вопрос: «А у нас вы долго пробудете?» Вслух же он сказал:

— Хорошо, что приехали в такое время. Летом у нас красиво.

Няттинен протянул Ларинену какую-то бумагу. Из треста сообщали, что можно приступать к строительству дома по улице Березовой. Еще при проектировании Вейкко был категорически против закладки. Он и теперь не смог промолчать:

— Я остаюсь при своем мнении. Мы закладываем слишком много новых строек и не доводим их до конца.

— Ничего, все доведем, — бодро сказал начальник.

— Чем? — вспылил Ларинен. — Вот если бы у нас была волшебная щука, которая по велению Емели построила за одну ночь золотой дворец, тогда другое дело. Ведь у нас не хватает ни рабочих рук, ни средств, ни стройматериалов.

— Зато к нам приехала Надежда Павловна, — пошутил начальник. — Она строила в Москве и побольше дворцы, чем твой золотой. Не правда ли, Надежда Павловна?

— В Москве я была только на практике, училась… — Девушка виновато улыбнулась.

— А не привезли ли вы к нам с собой средств и рабочей силы? — спросил Вейкко.

Девушка развела руками.

— Вот Надежда Павловна и будет строить, — решил начальник. — Иди, Вейкко Яковлевич, показывай ей свой огород.

Ларинен помрачнел. Новое здание должно закладываться как раз на месте его огорода. Люди могут и впрямь подумать, что он только из-за этого был все время против стройки. Раздосадованный, он молча пошел одеваться.

Тем временем начальник говорил девушке:

— Вам, конечно, нужно бы отдохнуть с дороги, но я даже не знаю, где вам отвести комнату. Не хотелось бы поселять вас в общежитии. Осмотрите пока свое рабочее место, а с жильем мы здесь что-нибудь придумаем.

— Да, я хотела бы иметь отдельную комнату, — сказала Надежда Павловна. — У меня ребенок.

— Ребенок? — изумился начальник. — Это меняет дело. Ну ничего, все будет в порядке.

День был теплый, и Ларинен пожалел, что надел пальто. Надежда Павловна шла рядом с ним в светлом летнем пальто широкого покроя и с интересом поглядывала по сторонам: куда ее занесло! Полугород, полудеревня, каких много рождается, когда старая деревня превращается в село, а село — в город. На одной и той же улице размещались и маленькие хибарки, и двухэтажные деревянные дома, и четырехэтажные каменные здания. За домами далеко тянулись огороды, уже освободившиеся из-под снега.

— В Москве уже, наверное, зеленеет трава, — первой нарушила молчание Надежда Павловна. — А по Москве-реке давно ходят речные трамваи, — добавила она мечтательно.

— Вас уже в Москву потянуло? — усмехнулся Ларинен. — Вы же говорили, что после Москвы жили в Петрозаводске.

Она ничего не ответила.

Вейкко немного знал Москву, он учился там на курсах строителей. И теперь, шагая с Надеждой Павловной, он вспомнил то время так отчетливо и живо, как будто только вчера вернулся домой. Там, на набережной Москвы-реки, на палубе речного трамвая или на широких бульварах, эта девушка с косами была бы на месте. И у здешних девушек были косы и красивые летние пальто, но все-таки в Надежде Павловне было что-то чисто московское. Здесь, в этом городе, напоминающем деревню, где даже на главной улице были ямы и ухабы, она выглядела сиротливо. «Нет, не уживется она здесь!» — с сожалением подумал Ларинен.

Как бы отгадав его мысли, она сказала:

— Я ведь не москвичка. Я только училась там. А родом из Вологды.

— Во время войны я лежал там в госпитале.

— Тогда я была еще маленькая.

— А сейчас большая? — улыбнулся Вейкко, но сразу понял, что его шутка неуместна. Ведь как-никак она инженер. И он деловито добавил: — Поначалу вам может показаться трудно, Надежда Павловна. Но вы не падайте духом, не стесняйтесь, обращайтесь смело за помощью.

— Будьте добры, называйте меня просто Надей, — попросила она.

— У рабочих принято называть прорабов по имени и отчеству.

— Вы же начальник. И мы сейчас не на строительстве.

— Хорошо, Надя.

Они подошли к незаконченному четырехэтажному каменному зданию. Оно уже было под крышей, но отделочных работ еще не начинали. Не было ни дверей, ни окон, ни лестницы, ни потолков. С этажа на этаж можно было подняться только по дощатым сходням.

По зданию гулял сырой, холодный ветер. Юркие птицы встревоженно летали по комнатам. У них, видимо, были здесь гнезда. Где-то наверху ветер хлопал плохо прибитой доской.

— Разве здесь не работают? — удивилась Надя.

— Уже четвертый месяц, как работы приостановлены, — нахмурился Ларинен.

— Почему?

— Средств не хватило. Вот теперь нам выделили деньги для строительства другого крыла. Хорошо, если его сумеем подвести под крышу. А потом будет так же стоять.

— Но ведь средства отпускаются точно по смете.

— Так-то оно так. Но почти все работы обходятся дороже, чем предусмотрено. А есть и такие сметы, которые делаются за сотни километров отсюда. Одним словом, Надя, скоро сами увидите.

Перед домом была прорыта глубокая траншея для канализационных труб. Взяв Надю под руку, Вейкко помог ей перейти по узкому мостику. Надя не противилась, хотя и привыкла самостоятельно ходить по строительным лесам и мосткам.

Огород Ларинена находился рядом с высокой кирпичной стеной, а чуть поодаль стоял и его домик. Он прикинул на глаз площадку будущей стройки. Домик не помешает строительству, а вот с огородом придется расстаться.

К ним подошла мать Вейкко.

— Это кто же такая? — спросила она у сына по-карельски.

— Да вот пришла наш огород копать, — пошутил он и тут же пояснил: — У нас больше не будет огорода. На этом месте построим дом. Она будет строить.

Наде он сказал:

— Моя мать. Познакомьтесь. Она, правда, плохо знает русский язык.

Старушка вытерла руку о передник и лишь затем подала ее молодой женщине, сокрушенно проговорив:

— А-вой-вой, неужто на свете больше мест нет? На чужих огородах начали дома строить?

— Что она сказала? — спросила Надя.

— Огорода жалко, — улыбнулся он.

Надя искренне огорчилась:

— Очень жаль. Но можно же завести огород в другом месте. Да и картошка ведь в магазине свободно продается? Или нет?

Вейкко едва удержался от смеха. Вот как они рассуждают, эти городские! Мать сердито повернулась и пошла домой, даже не пригласив гостью зайти.

На обратном пути Надя спросила, где находится почта и принимают ли там телеграммы.

— А вы решили, что мы у черта на куличках живем, даже и телеграмму неоткуда послать, — ответил Ларинен и указал рукой в сторону двухэтажного деревянного дома, стоявшего невдалеке. — Вот почта. Пойдемте, я провожу вас.

На телеграфе было светло и усыпляюще тихо. Маленькая черноволосая большеглазая девушка оторвалась от вышивки и с любопытством смотрела на вошедших.

— Добрый день, Светлана! — приветствовал ее Вейкко.

Девушка ответила ему легким кивком головы, не переставая смотреть на его спутницу.

— У вас тут тихо, спокойно, — сказала Надя. Она попросила бланк для телеграммы.

Усевшись за столик, она написала: «Петрозаводск…» Потом задумалась и, вдруг скомкав бланк, бросила его в урну.

— Испортила, — сказала она Светлане. — Дайте, пожалуйста, еще один.

На втором бланке Надя быстро написала:

Выходя с почты, она сказала Ларинену:

— Мне нужно на минутку заглянуть в Дом для приезжих. Потом я приду в управление.

Вейкко случайно оглянулся и увидел Светлану. Высунувшись в окно, она бесцеремонно смотрела им вслед.

— Да, у нас тихо, слишком тихо, — задумчиво проговорил Ларинен. — Так жду вас в управлении.

Начальник встретил его вопросом:

— Ну, как наш новый прораб? — И сам же неопределенно ответил: — М-да!..

Потом добавил:

— Не дают спокойно работать. Тебе придется ехать уполномоченным по весеннему севу. Кажется, в Кайтаниеми. Только что звонили из райкома.

— Опять? — вырвалось у Ларинена. Но он тут же смирился. — Ехать так ехать. Не впервые.

— Приготовь все для Надежды Павловны, — распорядился начальник. — Познакомишь ее с делами. Э-эх, ничего не поделаешь!

Вейкко сел за стол и стал разбирать бумаги. «Опять Ирина останется одна», — сокрушенно подумал он.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Сегодня у Ирины не было концерта. Она целый день мучительно придумывала предлог, чтобы задержаться после работы и не идти домой. Впервые в жизни она хотела прибегнуть ко лжи, но не могла придумать ничего убедительного.

Ирина работала рассеянно. Она путалась, ударяла не по тем буквам и делала столько опечаток, что пришлось вынуть из машинки лист и взять новый.

Время подошло к шести. Люди стали расходиться. У нее кто-то мимоходом спросил, почему она не собирается домой. Ирина ответила неопределенно и принялась еще усерднее стучать по клавишам. Наконец все разошлись, она осталась одна и перестала печатать. Закрыв глаза, она склонилась над машинкой. До условленных семи часов ей нужно еще побывать в райсовете. И вдруг она вспомнила о Вейкко, который, наверно, уже дома и нетерпеливо поглядывает в окно, ожидая ее. «Пусть… Еще один вечер!» — решила Ирина, силясь отогнать мысли о муже. Но они упорно возвращались. «Возможно, для Вейкко это последний вечер, в который ему суждено томиться в неизвестности», — думала Ирина. Может быть, уже завтра она расскажет ему обо всем. Хоть это и будет горькая правда, но лучше сказать все честно и прямо.

Она вздохнула. Ей не хотелось думать об этом сейчас, когда Роберт здесь и когда вся ее жизнь начинается заново.

За шесть лет Роберт заметно изменился. Теперь в его поведении появилось что-то сдержанное и солидное. Но для Ирины он остался таким же, каким был шесть лет назад, — непосредственным, горячим, внимательным и нежным.

Удивительно устроена жизнь! Иной раз люди годами работают вместе, живут под одной крышей, встречаются каждый день, как хорошие друзья, и остаются совсем чужими друг другу. А случайно встретившиеся люди могут за короткий срок стать такими близкими, словно прожили вместе всю жизнь.

Говорят, что случайные знакомства не бывают серьезными. Ирина могла бы легко опровергнуть это. Она встретилась с Робертом в вагоне поезда. Случайным было и то, что оба ехали в Крым, в один и тот же дом отдыха.

А все, что было потом, уже не случайность.

В Москве им предстояла пересадка. Она затянулась на целые сутки. Роберт хорошо знал город, здесь он окончил институт.

Тот день, проведенный в Москве, был необычным, незабываемым. Сначала они с Робертом ходили в театр на дневной спектакль. Ей все показалось там великолепным: крытые бархатом кресла, ослепительно яркие люстры — события, происходящие на сцене, глубоко взволновали ее.

И Роберт сидел рядом.

Во время антракта они гуляли в фойе. Ирину удручало, что она была одета не так модно, как другие. Однако никто, кажется, не обращал на это внимания. Ирина знала, что очень недурна собой. Она заметила, что мужчины посматривали на нее с интересом и что Роберт гордился ею.

Роберт знал почти всех актеров. В антракте он с увлечением говорил:

— Они стремятся найти яркие, выразительные приемы игры, но ведь одного этого недостаточно. На сцене должны быть сильные чувства, волнующие переживания… Чтобы творить настоящее, большое чувство, человек должен уметь любить и ненавидеть…

Как хорошо он говорил! Во время второго действия Ирине казалось, что она видит происходящее на сцене уже по-другому, как бы глазами Роберта.

Из театра пошли в ресторан «Арагви». Там она впервые пила вино. Оно было кисловатое, но, наверное, хорошее. Роберт взял такси, и они поехали по удивительной улице — Садовому кольцу. Машина ехала все время вперед, но не прошло и часа, как очутилась на том же месте, откуда выехала. Ирина впервые увидела величавую красоту многомиллионной столицы в вечерних огнях. Потом они опять были в каком-то ресторане. Ирина сказала Роберту, что им, видимо, придется ночевать на вокзале. Он усмехнулся: Москва велика и гостеприимна, для них всегда найдется ночлег. И действительно, ночлег нашелся, стоило только Роберту позвонить по телефону. Ирина слышала, как он объяснял кому-то:

— Да, да, это я. Ну конечно! Хорошо, только не начинай сразу ругаться. Сейчас придем… Со мной одна славная девушка из Карелии…

Раньше Ирина не допустила бы даже мысли, что сможет пойти к чужим людям с почти незнакомым ей молодым человеком. Но в этот необыкновенный вечер она ничего не боялась.

Они подъехали к большому дому, поднялись на лифте на седьмой этаж и попали в хорошо обставленную квартиру из нескольких комнат. Роберта встретили там с большой радостью. Ирина вначале смущалась, но потом быстро освоилась. Валя, дочь хозяев, почти одних лет с нею. Она показала приезжей свою комнату, вышивки, альбомы. У нее было столько фотографий, что их не пересмотреть бы за целый день. Перелистывать чужие альбомы довольно скучное занятие, но сейчас Ирина делала это с интересом, потому что в них встречались фотографии Роберта — было приятно рассматривать его черные волосы, зачесанные назад, гордый лоб и чуть лукавые глаза.

Хозяин, слегка сгорбившийся, но подвижный старик, немного поговорив с молодежью, оставил их.

— Вы веселитесь, а меня прошу извинить: срочная работа. — И он удалился в свою комнату.

Вскоре ушла на покой и хозяйка. Роберт и Николай, брат Вали, куда-то собрались. Валя просила их не задерживаться. Через полчаса они вернулись с большой компанией, неся свертки и бутылки. Валя и Ирина хозяйничали на кухне.

— Ты давно знаешь Роберта? — спросила Валя.

Ирина покраснела. Как она могла сказать, что с момента их знакомства прошли всего одни сутки. Но Валя продолжала говорить, не ожидая ответа:

— Его теперь небось величают Робертом Карловичем. Еще бы, инженер-строитель! А для нас он просто Роберт. Он у нас в семье как свой. И с его родителями мы хорошо знакомы. Уже лет семь. Славные люди! Только избаловали они сынка. Да и жизнь балует его: красивый, способный. А вообще он хороший парень. Я даже была когда-то влюблена в него, — улыбнулась Валя. — Только ты не говори ему. В него все влюбляются.

В этот момент Роберт вошел на кухню и спросил:

— У вас секреты?

— Да, я вот рассказала Ирине, что была когда-то влюблена в тебя, — неожиданно для Ирины сказала Валя.

— Что же ты раньше молчала? — Роберт сделал удивленное лицо. — А теперь?

— Все прошло. Ты сам виноват, не замечал.

— Значит, то была не любовь, — заключил Роберт и засуетился: — Что вы тут затеяли? Готовите ужин? Мы с Ириной уже поужинали, да и другие, я думаю, не голодны. Давайте-ка сюда сыр, колбасу и эти банки, а больше ничего не надо.

В тот вечер они много танцевали, рассказывали веселые истории, шутили, пели.

Ирина видела, что Роберт был душой компании. Она гордилась этим и, сама того не сознавая, ревновала его ко всем: к Вале, к друзьям. В разговоре каждый обращался к Роберту, поднимая тост, каждый хотел чокнуться сначала с ним. А потом он провозгласил тост в честь красивых карельских девушек, все встали и потянулись чокаться с Ириной. Влажными от нахлынувших чувств глазами она видела только Роберта. Чтобы скрыть волнение, она выпила сразу до дна крепкое вино и села раньше других.

Вначале она стеснялась петь, а потом стала тихонько подпевать. Сидевшая рядом с ней Валя подала знак, и другие запели тише. Голос Ирины зазвучал теперь яснее и громче:

…И с тех пор эта нехитрая песенка всегда напоминала ей далекий московский вечер со всеми мельчайшими подробностями. Роберт смотрел тогда на нее, подперев рукой щеку…

Ирина допевала песню совсем одна. Ее наградили такими громкими аплодисментами, что даже хозяин вышел посмотреть, в чем дело.

— Папа, ты только послушай, как чудесно Ирина поет! — сказала Валя.

И ей пришлось спеть для отца Вали, а потом снова и снова для всей компании.

Ирина спала у Вали. Роберт и Николай были в другой комнате.

Она долго не могла уснуть. Так богат впечатлениями был для нее этот день. Она увидела много такого, чего раньше даже не могла себе представить.

«Так вот какая она, Москва!» — думала Ирина с восхищением.

Тогда впервые она задумалась над тем, какой однообразной, будничной была ее жизнь. Что особенного видела она в глухой деревне Кайтаниеми, где провела свое детство? Танцы в деревенской избе, иногда кино. Потом война, годы эвакуации в сельской глуши. После войны ее родные вернулись на родину, она училась в районном центре. Уроки, домашние задания, тетради, подготовка к экзаменам. А в клубе — танцы, кино, художественная самодеятельность. Окончив восемь классов, Ирина пыталась поступить в театральное училище и… провалилась на вступительных экзаменах. Это был жуткий день! Если бы она знала, что так случится, то никогда даже не помышляла бы о сцене. Тогда Ирина была уверена, что уже познала все горести жизни. Окончив курсы машинисток, она поступила на работу в райисполком. Монотонный стук машинки и сухие канцелярские бумаги мало располагали к песням.

А вот теперь она снова запела, запела ото всей души и верила, что Роберт и его друзья искренне восхищались ею. Пожалуй, никогда раньше она не пела с таким воодушевлением. Мелодии так и просились из сердца.

Ирине не спалось. Она лежала и думала: «Пусть будет что будет, пусть случится даже, что от этого единственного месяца, который я проведу вместе с Робертом в доме отдыха, останутся лишь одни воспоминания, но такие, которых ничто не омрачит и которые никогда не изгладятся из моей памяти».

Утром Роберт сообщил, что ему необходимо задержаться в Москве еще на день, и спросил, не хочет ли Ирина тоже остаться.

Если бы он попросил чуть понастойчивее, она осталась бы, не задумываясь. Но он сказал об этом как-то мимоходом, и она решила уехать.

Роберт прибыл в дом отдыха днем позже, как и обещал.

И она не жалела ни о чем, решительно ни о чем…

А потом… Потом была только переписка. Да разве в письмах все скажешь?! Оживленная переписка стала постепенно затихать. Роберт писал все реже. Два ее последних письма остались без ответа. Ирина была самолюбива, третьего письма она не послала. «Моя тень не ляжет на твой большой и светлый путь», — написала она Роберту в последнем письме. Ирина перестала отвечать и на Валины письма, потому что та спрашивала про Роберта, а она не могла на это ничего ответить.

С тех пор прошло шесть лет.

И теперь Роберт здесь. Прежний Роберт, такой же добрый, нежный и внимательный. Ирина поверила ему, когда он сказал, что очень скучал без нее. Конечно, она понимала, что в его жизни за эти годы произошло что-то такое, о чем она не знала и что заставило его прекратить с нею переписку. Ирина не упрекала его. Такова жизнь. Ведь и она замужем вот уже более двух лет. Ирина знала, что Вейкко обожает ее, он готов пронести ее на руках через все трудности и тяготы жизни. Любит ли она мужа? Об этом она не хотела думать… Во всяком случае сейчас. В ее жизнь снова вошел Роберт. Но и теперь она всем сердцем признавала, что Вейкко хороший человек — работящий, честный, заботливый.

…Ирина нетерпеливо поглядывала на часы, и ей казалось, что стрелки ползут необычайно медленно. Без десяти семь она пришла в условленное место — в парк за Домом культуры.

Роберт уже был там. В темно-синем плаще и яловичных сапогах он внешне мало напоминал того прежнего Роберта, который шесть лет назад был в Крыму. Он слегка сутулился, и походка стала более степенной, словно годы взвалили на его плечи невидимую тяжесть. Все это Ирина заметила сегодня отчетливее, чем вчера, и это вызвало в ее душе волну нежности.

Поздоровавшись, Роберт не выпустил Ирининой руки.

— Спасибо, что пришла раньше, — сказал он. — И я не мог дождаться семи часов. Куда пойдем?

— Пойдем погуляем. — Ирина кивнула в сторону проселочной дороги, которая вела из парка за город. Она осторожно высвободила руку: — Так неудобно, здесь меня все знают.

Подсохшая дорога проходила по песчаной отмели между двумя лесными озерками и снова углублялась в лес. Ирина шла по самой обочине в нескольких шагах от Роберта. Они то и дело оглядывались. Мимо часто проносились машины, теплый весенний вечер звал людей погулять на воздухе. Знакомые здоровались с Ириной, с любопытством поглядывая на Роберта.

Навстречу им попалась телеграфистка Светлана с подружкой. Она прошла мимо, будто незнакомая, а когда Ирина машинально оглянулась, девушка лукаво погрозила ей пальцем.

— Ну, теперь все. — Ирина вдруг рассмеялась, подошла к Роберту и взяла его под руку. — Раз Светлана видела нас вместе, значит, сегодня же весь город узнает об этом.

— Кто она такая?

— Разве ты не видел ее вчера на концерте? Она хорошая, милая девчонка, но ужасная болтушка.

— Я видел только тебя, — ответил Роберт.

Ирина сильнее оперлась на его руку.

Она решила сегодня же рассказать обо всем Вейкко, рассказать честно и открыто, прежде чем до него дойдут разные сплетни. Но сейчас ей не хотелось думать ни о чем… С нею был Роберт!

— Завтра я должен выехать в лес, выбирать место для будущего лесного поселка, и пробуду там с неделю, — прервал ее думы Роберт.

— Так долго? — вырвалось у Ирины, но про себя она подумала, что это все же меньше, чем шесть лет.

— По правде говоря, туда и вовсе не стоило бы ехать, — усмехнулся он. — Какие бы хорошие планы мы ни составляли, все равно какой-нибудь полуграмотный мастер или прораб сделает по-своему. А отвечаем за все мы.

И, помолчав, добавил:

— Сюда, в стройуправление, приехал новый прораб. Ты еще не видела ее?

— Нет. Откуда она?

— Кончила наш институт немного позднее меня. Бог с ней. Ирина, ты так мало рассказала о своей жизни за эти годы.

— Да вот так, день за днем…

— А как муж?..

Вместо ответа Ирина молча склонила голову.

— Не сказала даже, есть ли у тебя… дети.

Она вздохнула и остановилась. Роберт вопросительно взглянул на нее. Избегая его взгляда, Ирина смущенно проговорила:

— Тогда, после Крыма… Я теперь очень жалею… Потом и хотелось ребенка, но… У меня не будет детей… Тогда пришлось обойтись без помощи врача…

Роберт побледнел и остановился как вкопанный.

— Как же так?.. — он с трудом подыскивал слова. — Почему ты не написала мне? Я ведь ничего не знал…

— Я бы лучше умерла, чем доставила тебе беспокойство.

— Беспокойство?! И это ты называешь беспокойством?

Роберт шагал, глядя под ноги. Она шла рядом и слышала его тяжелое, прерывистое дыхание.

— Ты что, сердишься?

— Но ты же любила меня? — спросил Роберт, не ответив на вопрос.

— Да.

Он взял ее руку и сжал так крепко, что ей стало больно. Оба молчали.

— Зачем ты так расстраиваешься? Может быть, мне не надо было говорить тебе об этом? Ведь все позади. С тех пор прошло много лет…

Роберт заговорил срывающимся голосом:

— Из-за меня ты испортила себе жизнь и даже ни словом не упрекнешь меня…

— Упрекать тебя? Никогда! — голос Ирины дрогнул, глаза увлажнились.

Роберт снова крепко сжал ее руку. Они шли теперь, тесно прижавшись друг к другу. Роберт стал рассказывать о себе:

— У меня в жизни всякое было, Ирина, не стану скрывать. Я искал человека, такого, как ты, а тебя проглядел. Почему? Ну почему?! Как я был слеп!.. И сколько мне пришлось пережить за эти годы! Сейчас кажется, будто все в прошлом, в душе осталась только пустота, такая, что порою страшно становится. Самое ужасное то, что я уже не верю людям. Каждый думает только о самом себе, только о своем благополучии. Пока человеку делаешь хорошее, он тебе друг, а когда ты не можешь больше дать ему ничего, он отворачивается от тебя или совершает подлость. В искусстве и литературе — шаблон. В жизни — скука…

Нежность и жалость охватили Ирину. Как много ему пришлось испытать, если он говорит с такой горечью! Она вспомнила чудесный вечер в Москве. Роберт был тогда в центре внимания. А сейчас он один. Она хорошо понимала его.

— Роберт, ты слишком удручен, — стала она утешать его. — Ты не прав, когда говоришь так плохо обо всех. Я, конечно, не знаю так хорошо жизнь и людей, но все же… Нет, ты не прав! Все люди — вернее большинство людей… Ох, не умею я говорить! Пойми, все люди хорошие! Ты напрасно так озлобленно говоришь о них.

— Ты говоришь прямо по Горькому. — Роберт засмеялся, затем, помолчав, спросил: — А вот ты… любишь своего мужа?

Ирина ответила не сразу. Казалось, она не слышала вопроса. Потом тихо заговорила:

— Ты не то спрашиваешь. Я тебе одно скажу. Он хороший, чудесный, очень трудолюбивый человек. И заботливый. Заботится и обо мне и обо всех. Люди его любят…

Роберт прервал ее:

— Все. Точка. Вот теперь я понял тебя. Не продолжай дальше. Тебе больно, Ирина. Как хорошо, что ты именно такая: честная, открытая. Ты не можешь ранить человека, а тебя ранить легко. Ты нуждаешься в защите. Жизнь, Ирина, сложнее, чем ты думаешь. Ты даже не знаешь, как ты хороша. Только тот, кто поймет это, может оценить тебя и полюбить.

«Как хорошо ты говоришь!» — растроганно думала Ирина.

— Я был тогда слепым. Прости меня. Потерять тебя снова я не в силах. Ирина, выслушай меня. Я говорю от чистого сердца, хотя, признаться, не всегда это делал в жизни. Я не оставлю тебя. Что тебя здесь удерживает? Муж? Ты говоришь, он честный и трудолюбивый? Охотно верю. Ну и пусть себе честно трудится. Нет, ты за него не обижайся. Для твоего счастья этого мало. Впрочем, я хочу познакомиться с ним. Можно? Потом я выскажусь. Мораль и общественное мнение? С этим надо считаться, но ведь и согласно морали ты должна быть с тем, кому принадлежала впервые, кто по-настоящему любит тебя и… кого ты сама…

— Все это так, но…

— В чем же дело?

Роберт остановился, ожидая ответа. Она проговорила растерянно:

— Это трудно решить так вдруг, Роберт. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, но… Ирина, я не оставлю тебя здесь! Поверь, я не мечтаю больше ни о чем, только бы ты была всегда со мной.

— Значит, ты вернешься через неделю? — Она попыталась переменить тему разговора.

Он понял это как ответ и сказал:

— Хорошо, я подожду неделю.

Ирина пришла домой поздно. Вейкко лежал в темноте, но не спал: в комнате было сильно накурено, и в пепельнице еще тлела папироса. Не зажигая света, Ирина постелила себе на диване и тихонько разделась.

Оба не спали, и оба старались скрыть это друг от друга. Обоих одинаково тяготило молчание, но никто из них не решался заговорить первым.

Весеннее утро в Карелии наступает рано. Они заснули только с рассветом, а когда поднялись, солнце стояло уже высоко. Им надо было торопиться на работу. Вейкко даже не сказал жене, что уезжает в колхоз. Конечно, он мог бы сказать ей об этом, но тогда у них завязался бы длинный разговор, и он промолчал.

Вздыхая, мать убирала со стола нетронутый завтрак…

Днем Ирина зашла по делу в райздравотдел. Там сидела незнакомая девушка с длинными косами. Заведующая попросила Ирину обождать и, заполняя анкету, задала девушке несколько вопросов.

— Ваша профессия?

— Прораб строительного управления.

— Профессия и место работы отца ребенка?

— У моего ребенка нет отца, — ответила девушка.

Ирина вздрогнула. Эта та самая девушка, о которой говорил Роберт! И у нее уже есть ребенок, хотя она и сама кажется совсем девочкой. Сколько спокойствия и смелости было в ее голосе, когда она сказала: «У моего ребенка нет отца». Вот такой же смелой надо было быть Ирине шесть лет назад!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Устраивая ребенка в ясли, Надежда Павловна задержалась в райздравотделе. Ларинен терпеливо ждал ее в управлении, чтобы ввести в курс дела. По телефону он договорился с секретарем райкома, что придет на инструктивное совещание уполномоченных с опозданием. Когда он, наконец, пришел в райком, совещание уже закончилось и все разъехались. В кабинете остался лишь инструктор Лесоев, высокий худощавый мужчина с пышной шевелюрой.

— Секретарей парторганизаций партийная дисциплина, видать, не касается, — сказал он вместо приветствия. — Другие уже в пути.

— Не мог же я отправиться в дорогу очертя голову, как заяц от осины, — ответил Ларинен. — У меня были дела.

— У всех дела, но ими не отгораживаются от партийных поручений, — нахмурился Лесоев. — Ну что ж, отправляйтесь. Вам не впервые. Вам разъяснять задачи не требуется, да и колхоз вы знаете. Самое главное — мобилизовать массы. Посевную кампанию надо провести вовремя и на сто процентов. Мобилизуйте партийный, комсомольский и профсоюзный актив, организуйте массовую работу. Словом, сами понимаете. Вот ваше командировочное. У вас есть вопросы?

— Какие тут вопросы! — Ларинен пожал плечами. — Скажите лучше, кого мне там мобилизовать, если на поле выйдет семь старых баб, а за ними следом будет ходить восемь мужиков и возглавлять руководство, проверять, мобилизовывать, проводить работу в массах?

— Я вас не понимаю. Планы посевных составлены по каждому колхозу с учетом местных возможностей и наличия рабочей силы. А что касается организаторов массовой работы и всего актива, то в каждом колхозе их столько, сколько нужно. Не считаете ли вы излишним партийное руководство?

Не ответив, Ларинен взял со стола командировочное удостоверение и спросил:

— А где Кемов?

— Зачем он вам?

— Есть дело.

— Какое?

— Раз у меня дело к первому секретарю, то ему я и скажу. — Вейкко качал выходить из себя.

— Кемов уже уехал, тоже в колхоз, — спокойно ответил Лесоев.

— Вот что такое партийное руководство! — улыбнувшись, сказал Ларинен. — Берите пример с первого секретаря, товарищ инструктор! Он всегда там, где трудно.

Лесоев ничего не ответил. Он протянул на прощание руку и деловито напутствовал:

— Не забывайте своевременно давать сводки. А то вам всегда приходится напоминать особо.

— А что в колхозе сеять? — не удержался Ларинен. — Семена или бумагу?

Лесоев никогда не острил и не отвечал на остроты. Вейкко знал это и, не ожидая ответа, вышел.

Лесоеву было некогда зубоскалить с ним. Все секретари и инструкторы разъехались по колхозам и сплавным рейдам. Ему поручили остаться на месте, и он остался. Дольше всех проработав в райкоме, он лучше всех, в том числе и лучше секретарей, знал делопроизводство и мог в нужный момент ответить на любой вопрос, дать любую справку, умел лучше и быстрее других суммировать и подытоживать полученные из разных концов района сведения. Обладая изумительной памятью, он знал по личным делам, даже не зная в лицо, почти всех коммунистов района и был незаменим при разборе персональных дел. На колкости Ларинена он не обращал внимания: человек вспыльчивый, что с ним поделаешь. Лесоев был работник твердых правил: себя не выпячивать, а скромно, добросовестно выполнять свой долг и держать себя выше всяких симпатий и антипатий.

Сразу после ухода Вейкко Лесоев взял лист бумаги и стал записывать по порядку поручения, которые Кемов дал ему на ходу, спеша к машине.

Ларинен собрался в путь. Была распутица. Машины в Кайтаниеми не ходили. Ему пришлось отправиться на лошади, которую прислали из колхоза за минеральными удобрениями.

В последнюю минуту к нему подошел еще один спутник — инженер-строитель из Петрозаводска. Он ехал выбирать место для нового лесного поселка вблизи Кайтаниеми.

— Так, выходит, мы коллеги, — сказал петрозаводчанин.

— Куда мне с вами, — засмеялся Ларинен. — Вы инженер, а я… так…

Вейкко старался и никак не мог вспомнить, слышал ли он что-нибудь прежде об инженере Роберте Карловиче. Тот, в свою очередь, испытующе осматривал его с ног до головы: так вот он какой, муж Ирины!

Ларинен был не в духе. На это было много причин. Он не спал всю ночь, его беспокоило и мучило странное поведение Ирины. К тому же он уже жалел, что затеял в райкоме глупую перепалку с Лесоевым. Теперь его раздражало даже присутствие этого инженера. С незнакомыми людьми в первые минуты Ларинен всегда чувствовал себя неловко, не умел быть самим собой. Поэтому и сейчас его первые слова прозвучали фальшиво, движения были скованными, а улыбка, которую он постарался изобразить на своем лице, получилась очень неестественной. Петрозаводчанин же вел себя подчеркнуто самоуверенно и все посматривал на него пытливым, чуть насмешливым взглядом.

Роберт удобно уселся в телеге, прислонившись к боковой стенке. Ларинен устроился на мешке с удобрением и не знал, куда деть ноги. Так он и сидел, неуклюже скрючившись.

— Жесткий комбинированный вагон за неимением купейных, — определил Роберт, окинув взглядом телегу.

— Есть у нас автобусы, да вот дороги развезло, — пояснил Вейкко. — Тут некоторые сегодня пешочком отправились.

На лице Роберта выразилось удивление.

— Доберутся. Нашим не привыкать.

Инженер машинально взглянул на поношенные сапоги Ларинена: да, этим людям привычно топать пешком.

Ларинен был уроженцем деревни Кайтаниеми, куда они теперь ехали, и возницу Теппану Лампиева знал с детства. И зимой и летом у него на голове гнездилась неизменная меховая длинноворсая шапка, налезавшая на глаза, из-под которой выглядывал маленький красный вздернутый нос и торчал острый клинышек бородки. Теппана был маленького роста. Особенно короткими казались ноги оттого, что штаны свисали сзади чуть ли не до колен.

— И когда здесь будет настоящая дорога, чтобы не закрывать ее на время распутицы? — вслух подумал Вейкко.

Роберт не торопился с ответом. Зато Теппана, любитель поговорить, отозвался сразу:

— Да оно-то было бы хорошо, а как сделают путную дорогу, ведь нам тогда подавай и железную… Такой нонче народ пошел. А того не подумаем, что в старые-то времена здесь и вовсе пути не было. Помню, послали меня в Петрозаводск интересы карельской бедноты защищать, так вот и пришлось на своих двоих весь путь протопать.

Ларинен хорошо знал, что теперь оставалось только сидеть и слушать. Уж если Теппана завладел разговором, он будет держать его в своих руках так же крепко, как вожжи. К тому же в телеге сидел новый человек. Теппана мог повторять одну и ту же историю одному и тому же человеку по нескольку раз в день, каждый раз по-новому, добавлял все новые подробности.

— Вот были времена, когда мы Советскую власть ставили! — Теппана глубоко вздохнул. — Про те времена нонешняя молодежь не знает, да и не больно интересуется. Помню, собрались мы в Петрозаводск с разных концов нашей красавицы Карелии. Бедняки посылали тогда от каждой деревни умных, лучших мужиков новые законы составлять. От нашей деревни меня отрядили.

— Были там и другие от нашей деревни, — вставил Ларинен.

— Был этот, Иивана Кауронен, — нехотя подтвердил Теппана и продолжал: — Тогда ведь министров не было, а простые наркомы. Умные люди, что и говорить. Они знали, у кого совет спросить и на кого опереться. Меня тогда вызвал к себе сам нарком. Всем, кто был у него в кабинете, велел прочь выйти, хотя там и большие начальники были. Поздоровались мы, значит. Взял он меня за руку и пожал ее по-настоящему, по-наркомовски… Потом усадил меня в мягкое кресло и давай расспрашивать, как люди живут и как должны жить. В то время еще никто не знал ничего про колхозы, но я ему сразу прямо сказал, что народ думает. Я ему сказал, что всем надо жить вместе и вместе работать. Сказал, что с деревянной бороной богатого хлеба не вырастишь, нужны машины.

— Ну и как? Богатый хлеб у вас в колхозе растет? — спросил Роберт, улыбнувшись.

— Да ничего, живем потихоньку, — уклончиво ответил дед и опять продолжал: — Ты вот, гость, спроси-ка лучше у Вейкко, кто наш колхоз основывал да первые бревна клал. Много хозяев перебывало в нашем колхозе, уже не раз выбирали да снимали правление, а кого же теперь снова членом правления выбрали? Спроси-ка вон у него.

— Тут и спрашивать нечего, — добродушно ответил Роберт. — Членом правления должен быть способный, пользующийся доверием человек.

— Такой и должен быть, вот именно, — обрадовался Теппана.

— А хороший у вас сейчас председатель? — спросил Роберт.

— Да как сказать… Старается человек. Трудно ему, очень трудно. Мало в деревне хорошего народу осталось, ой как мало! Потому и не на кого ему положиться, не у кого доброго совета попросить. Вот он мне всегда и говорит: «Раз ты, Теппана, член правления, то скажи-ка нам, как тут-то поступим да как дальше жить будем?» И не может Николай Петрович пожаловаться, что я ему не помогаю, не советую.

— Плохо ты, видно, помогаешь и советуешь, дядя Теппана, — прервал его Ларинен. — Наш колхоз хвалить не приходится.

— Тебе хорошо говорить, — с обидой отозвался Теппана. — Говоришь «наш колхоз», а сам-то небось удрал оттудова лучшей жизни искать. Ты ведь теперь умный да ученый, вот и поглядим, как ты в колхозе помогать станешь. Уж больно большим начальником сделался.

— Попало! — усмехнулся Роберт, обращаясь к Ларинену. — Правильно, дядя, так нас и надо щелкать по носу.

Роберт по-приятельски похлопал старика по плечу и предложил Вейкко:

— Не пройтись ли нам немного пешком, не поразмяться ли? А то от такой тряски из нас отбивные котлеты получатся.

Они слезли с телеги.

— Забавный старик! — Роберт кивнул в сторону Теппаны.

— Да он сроду ничего другого не делал, кроме как языком болтал.

— Выходит, его рассказы пустая болтовня?

— Нет, не совсем. Он действительно был когда-то в Петрозаводске на съезде крестьянской бедноты. Ведь он всю жизнь гол как сокол. И то правда, что он первым вступил в колхоз и сейчас является членом правления. А вот спину на колхозной работе он много не гнул, и это сущая правда.

— Чем же он живет? — спросил Роберт. Но вдруг его внимание привлек сильный всплеск воды под мостом, по которому они проходили. — Неужели щука? Хорошо бы сходить как-нибудь на рыбалку.

— Да, кажется, щука, — заметил Вейкко.

Когда они перешли мост, Ларинен продолжил прерванный разговор:

— Чем живет дядя Теппана? Перебивается с хлеба на квас. Дочка немного помогает. Она у нас в стройуправлении машинисткой работает.

— А он здорово рассказывает! Я тут вот о чем подумал. В первые годы Советской власти жизнь молодежи была овеяна романтикой: «Каховка, Каховка, родная винтовка…», потом «Летят эшелоны…», Комсомольск-на-Амуре! Мальчишкой и я мечтал: вот когда надо было родиться!.. Но все зависит еще и от самого человека…

— Пожалуй, так, — согласился Ларинен…

Разговор не клеился, и Вейкко обрадовался, когда Роберт спросил, как идут дела на стройке.

— Ведь мы с вами в какой-то мере коллеги, — еще раз повторил он, особо подчеркивая последнее слово.

Вейкко принялся подробно рассказывать, почему выделенные средства обычно иссякают задолго до окончания стройки. Начальник управления и он, старший прораб, не сумели еще добиться, чтобы рабочий процесс укладывался в сроки, предусмотренные нормами. Простои происходят постоянно — то из-за нехватки стройматериалов, то по другим причинам. Некоторые работы приходится делать по нескольку раз. Механизмы часто простаивают.

Роберт слушал и кивал с сосредоточенным видом, но никаких вопросов не задавал. Потом убежденно заговорил:

— Да это, наверно, везде так. И в Петрозаводске тоже. Мы еще не умеем по-настоящему руководить. Нам пора научиться проводить все работы комплексно. А у нас — штурмовщина. Если, например, отстает кладка стен, мы мобилизуем все силы на кладку. Но вот кончается кирпич, и тогда перебрасываем все силы на доставку кирпича. Из-за спешки половину перебьем по дороге. И уж настоящий аврал наступает, когда переходим к отделочным работам. И так без конца. В одном месте мобилизуем, в другом демобилизуем. Как в пословице: «Хвост вытащил — нос увяз, нос вытащил — хвост увяз». Чехарда какая-то! Не смешно ли? Мы строим непрерывно, и понятие «мобилизовать» надо бы у нас совсем исключить. Слово «мобилизация» входит в армейский словарь, но и в армии никто не говорит о мобилизации или демобилизации, когда ведутся наступательные действия по строго разработанному стратегическому плану. Так ведь? Вы же, кажется, бывший офицер?

— Да, все это так.

Ларинен не мог не согласиться с Робертом, тот говорил правильно, но, по правде сказать, он ожидал от своего спутника большего. Хотелось серьезного, обстоятельного разговора.

Как бы отвечая на мысли Ларинена, Роберт продолжал:

— Я поговорю обо всем этом в Петрозаводске. Вообще в наше время все очень сложно, в жизни происходят такие глубокие процессы. Строя новое, нам приходится разрушать старое. А ведь это не так просто, как может показаться. Революция и эволюция настолько близкие понятия, что их невозможно отличить друг от друга одними определениями. В практической работе, на производстве, в жизни, в психологии людей, в политике, в дипломатии — всюду процесс развития происходит намного сложнее, чем некоторые склонны думать. Мы должны вникать во все многообразные и сложные явления жизни и научиться управлять ими, а не жаловаться на трудности.

Теппана тоже спрыгнул с телеги. Он шагал теперь рядом с Робертом и включился в разговор.

— Вот и я не раз говаривал нашему председателю, что в каждом деле есть своя загвоздка. Взять, к примеру, наш колхоз. Поехали весной сразу на трех лошадях навоз возить. Не успели один воз наложить, как уже вторая подвода подкатывает. А мы на то и сидим в правлении, чтобы управлять. Я и сказал тогда, что пусть одна лошадь в сторонке постоит, пока другой воз нагружают.

Роберт сдержанно улыбнулся, а Ларинен расхохотался.

— Чего гогочешь? — обиделся Теппана. — Приходится мозгами шевелить, коль в руководстве поставили.

Вейкко забрался в телегу и закурил. Мысли его были далеко. Ему опять вспомнилась нелепая перебранка с Лесоевым, а затем Ирина. Что же все-таки с ней? Что бы там ни было, у нее сейчас достаточно времени обдумать все как следует, тем более что он не будет мешать ей своим присутствием. Вейкко не хотелось вмешиваться в ее дела, пока она сама не попросит о помощи. Но ведь может быть, что Ирина уже нуждается в его поддержке, а он просто не сумел ее понять. И Вейкко решил позвонить жене сразу же по прибытии в Кайтаниеми.

В деревню приехали под вечер. Роберт не захотел отдыхать после дороги. Он сразу же принялся разыскивать лодку, чтобы переправиться через пролив на другой берег. Там ему еще оставалось пройти пешком до места восемь километров. Ларинен не стал его задерживать. Когда человек спешит к своим делам, ему никто не должен мешать.

Попрощавшись и уже направившись к озеру, Роберт вдруг вернулся, подошел к Ларинену и сказал:

— Чуть было не забыл. К вам в управление прибыл новый прораб.

— Знаю, мы уже знакомы.

— Хорошо бы дать ей приличное жилье, а то ведь трудновато ей будет в общежитии с малышом. Заботиться о людях — наш долг.

— М-да!.. — вздохнул Ларинен. — Тяжело ей будет. Она же сама еще ребенок в житейских делах.

Роберт пожал плечами:

— Каждый — сам хозяин своей судьбы. Так что, если уж не найдется отдельной комнаты, то хотя бы свой уголок.

— Не беспокойтесь, постараемся устроить, — заверил Ларинен. — Сделаем все, что в наших силах. Я сегодня позвоню в райцентр.

Петрозаводский инженер понравился Ларинену. Вот как надо заботиться о людях!

ГЛАВА ПЯТАЯ

В правлении колхоза никого не оказалось. Ларинену принесли ключи. Он стал звонить по телефону в райсовет, но никто не ответил. Было уже поздно.

Вейкко взял вещевой мешок и тяжело зашагал к дому своей тетушки, у которой обычно останавливался. Рядом с ее домом стояла и его родная избушка. Год от году она все больше и больше разваливалась и становилась все чернее. Она стояла на болотистом месте. Фундамент начал сдавать, один угол осел глубоко в землю, и вся она перекосилась. В других домах Кайтаниеми были крутые лестницы и высокие окна, а в избушке Ларинена окна были так низко, что можно было без труда заглянуть в них. Рам, собственно, уже и не было, остались лишь отверстия, да и те были забиты досками. Ларинен заглянул в щель и увидел растрескавшуюся печь и почти развалившуюся лежанку. Кто-то оторвал и унес две половицы.

Ларинену стало не по себе. И кому только они понадобились? Правда, свое они уже отслужили. По этим широким половицам он делал когда-то свои первые шаги, падал, получал первые в жизни синяки. Когда-то на этой потрескавшейся печке бывало тепло даже в сильный мороз. А сейчас от нее веяло холодом, хотя на улице был теплый весенний вечер.

Подальше от берега, на пригорке, возвышался раньше домик Ирины. Сейчас его не было. В годы войны кто-то сжег его, уцелели только две березки, стоявшие тогда рядышком под окнами. Давным-давно Вейкко соорудил между ними качели и часто качал Ирину. Она была еще совсем маленькой и визжала от страха. А как он ее оберегал! Потом они подросли, покинули родную деревню, но часто, очень часто вспоминали свои качели и старые березы. И старую песню:

Взглянув на березки, Вейкко подумал, что и жизнь бывает похожа на грустную песню:

Березки стояли, как и прежде, рядом, но… Что же случилось с Ириной?.. А березки были на удивление хороши! Он остановился полюбоваться ими…

Зная, как тетушка любит чистоту, Вейкко так старательно вытирал на крыльце сапоги, что она даже вышла на шум.

— Смотри-ка, Вейкко! — обрадовалась она. — А я-то уж думала, ты нас совсем забыл. Заходи, заходи, сынок.

У тети была большая комната с маленькими окнами. Некрашеный пол сверкал. Она всегда мыла его песком. От порога к столу и в дальний угол вели полосатые домотканые половики.

Тетушка была высокой и еще довольно стройной, хотя ее волосы уже сильно поредели и поседели. Заплетенные в две маленькие жиденькие косицы и закрученные в узелок, они почти полностью скрывались под лентой. Ради гостя она достала из сундука и повязала новый платок — подарок Вейкко. На этот раз он не успел ничего купить ей и теперь пожалел об этом.

— Как там мать поживает, здорова ли? Как Ирина? — расспрашивала его добрая женщина, разжигая самовар.

— Хорошо живут, — коротко ответил Вейкко и, в свою очередь, справился о ее здоровье.

— Бес ли какой мне в голову влез, — ворчливо говорила она. — Все стучит и стучит в висках, да и забывчива стала. Тут как-то из Петрозаводска девушка приезжала, просила рассказать старые сказки и еще руну про Вяйнямейнена… Она хотела их на бумагу записать да книгу сделать. Раньше-то у меня записывали, много я их знала, всяких сказок да рун. А в этот раз сижу немая как рыба, ничего не могу вспомнить. Так и уехала она с пустыми бумажками. Мне даже ее жалко стало.

Вейкко хотел дождаться возвращения с работы двоюродной сестры, Ольги Ларионовой, дочери тетушки. Она работала колхозным агрономом, и ее можно было бы расспросить о делах колхоза, прежде чем идти к председателю. Но, зная, что говорунья Ольга где-нибудь да задержится после работы, не стал ждать, а, поужинав, пошел гулять по деревне.

Проходя мимо дома Кауроненов, Вейкко увидел во дворе самого хозяина, старого Иивану, который что-то мастерил. Вейкко обрадовался и зашел к нему.

— Здравствуй, здравствуй, — ответил старик, не отрываясь от работы.

— Как живешь, дядя Иивана? — чуть громче спросил Ларинен. Ему казалось, будто все старые люди плохо слышат.

— Я свое уже прожил, — негромко ответил старик, как бы давая понять, что и Вейкко не следует кричать.

— Как здоровье? Работаешь еще?

— Я свое отработал, — буркнул старик и исподлобья взглянул на Ларинена. — Что велят, то и делаю, а об остальном у меня голова не болит.

Помолчав, Кауронен все же счел нужным спросить:

— Уполномоченным приехал?

— Да, направили.

— Ну что ж, давай, уполномачивай.

Вейкко было трудно продолжать разговор в таком тоне.

— Как сыновья поживают? — спросил он.

— Сыновья там же, где и ты. — Старик махнул рукой, как бы указывая на обширный мир. — Гуляют по белому свету.

Сунув отесанное топорище под мышку, он пошел в избу. Ларинен посмотрел ему вслед с уважением и жалостью. Уж очень постарел и сгорбился дядя Иивана за последние годы. На макушке у него блестела большая лысина, и виски совсем поседели.

Ларинен постоял еще с минуту, ожидая, не вернется ли старик, но тот не выходил. Тогда Вейкко, оглядев хозяйство Ииваны, медленно побрел по деревне.

У Кауронена был крепкий пятистенок. Так называют в Карелии дома, где передняя половина разделена на две части. Рядом с сенями были еще две комнаты. Вейкко хорошо помнил, как строили его Кауронены. Это было еще года за два до коллективизации. В этом большом крепком доме жила когда-то большая и дружная семья. У старика — пять сыновей. А теперь половина окон заколочена толстыми досками, хотя стекла были целыми. Сам старик со своей Настой жили в одной из комнат. «Эти доски — вроде демонстрации», — с горечью подумал Ларинен.

Если бы кто-нибудь другой говорил с Вейкко так грубо, он бы не сдержался. Но дяде Ииване Вейкко мог простить все.

Иивана Кауронен и Якко Ларинен, отец Вейкко, были друзьями. В годы гражданской войны они вместе ходили партизанскими тропами и всегда помогали друг другу в беде. В одном из боев отец Ларинена погиб. Вейкко не было тогда еще и года. И с тех пор дядя Иивана всячески старался поддержать семью погибшего друга, хотя у самого было пятеро детей, а хозяйства — лишь клочок земли под картошкой да полуразвалившаяся избушка. При разделе земли ему дали большой участок. А когда сыновья подросли, дядя Иивана построил вот этот самый дом. Вейкко тоже помогал тогда строить вместе с сыновьями дяди Ииваны.

С ними связана и своеобразная история имени Вейкко. Его настоящее имя было Пекка, Петр, но сыновья дяди всегда называли его Вейкко — братишка. И это имя так укоренилось за ним, что вся деревня стала называть его Вейкко. Когда подошло время получать паспорт, Ларинен был уже на учебе. Из сельсовета ему выслали необходимые документы, но и в них значилось имя Вейкко, никто и не подумал проверять его по старым церковным книгам. Ларинен не возражал: Вейкко так Вейкко. Ему даже нравилось это имя.

Когда в деревне основали колхоз, Иивана Кауронен стал его первым председателем и был им до войны и даже после войны. В колхозе работали все пять его сыновей и жена. В доме было вдоволь и денег и хлеба. Когда Вейкко пошел учиться в сельскохозяйственный техникум, дядя Иивана купил ему костюм и снарядил в дорогу.

Но что же теперь так сильно изменило дядю Иивану? Уж, наверно, не то, что его сыновья покинули родную деревню. Ведь все же знали, что он сам их одного за другим отправлял в путь — кого на стройку, кого на курсы шоферов, кого куда. Перемена началась в нем с того, как колхоз объединили с соседним колхозом и во главе укрупненного хозяйства был поставлен новый председатель. Трудно было поверить, чтобы такой человек, как дядя Иивана, мог обидеться, но как иначе объяснить таков поведение старика? Вейкко был уверен, что правильно понимает душевное состояние дяди Ииваны. Тем более что при Кауронене трудодни в колхозе были богаче, людей было больше и работали они лучше. И если, несмотря на все это, человек все-таки отстранен от работы, ему поневоле горько и обидно.

Ларинен пошел к председателю колхоза. Его не было дома. Жена сказала, что он ушел на озеро ставить сети. Вейкко отправился к секретарю сельсовета Мийккуле Ларинену, который являлся и секретарем партийной организации. Мийккула был однофамильцем Вейкко. Во всей деревне только и были Кауронены, Лампиевы, Ларинены и Ларионовы, причем две последние фамилии имели когда-то общее происхождение. Исключением был лишь новый председатель Николай Петрович Кюнтиев, родом из соседней деревни.

Мийккулы тоже не оказалось дома, он был в сельсовете. Когда Вейкко пришел туда, секретарь, нахмурив лоб, сосредоточенно щелкал на счетах.

— Сейчас, сейчас, — сказал он, даже не приподняв головы и продолжая неуверенно передвигать костяшки. Потом решительно сбил счеты и выругался: — Окаянные! Перепутались как черти полосатые! А ну вас! Привет, Вейкко! Мне звонили, что ты приедешь. Садись, сказывай по порядку. Махорку завернешь или папиросы куришь? Угости-ка и меня городским куревом.

Пальцы Мийккулы казались слишком толстыми и грубыми, чтобы держать папиросу или считать на счетах. На его обветренном лице была густая щетина.

Они курили, разговаривали о погоде и о наступлении весны. Докурив папиросу, Вейкко предложил подумать, какие партийные поручения дать коммунистам на время сева.

— Поглядим, кто у нас есть, — сказал Мийккула и вытащил из шкафа папку, как будто без списка не помнил пяти коммунистов, состоящих на учете в партийной организации. Да и их он начал перечислять по должностям, а не по фамилиям. Водя толстым пальцем по бумаге, он читал: — Председатель сельсовета, председатель колхоза, секретарь сельсовета, заведующий избой-читальней, фельдшер. Вот и все.

— И ни одного колхозника, кроме председателя, — усмехнулся Вейкко, хотя это не было для него новостью.

Мийккула продолжал:

— Поручения мы уже дали. Фельдшер — агитатор, заведующий избой-читальней — агитатор…

— Агитаторы-то найдутся, — вставил Вейкко. — Я вот тоже приехал агитировать.

— А что ты предлагаешь? — Мийккула оторвался от бумаги. — Я готов хоть сегодня оставить работу в сельсовете… Во всяком случае, не зарплата здесь удерживает…

В сельсовете Ларинен пробыл недолго. У Мийккулы были свои дела, и он не хотел ему мешать.

Вейкко снова направился к председателю. Медленно шагая по деревне, он любовался синей гладью озера, которое уже было свободно ото льда и расстилалось за проливом широко и привольно. Не раз бороздил он на лодке эти воды, и не раз разбушевавшееся в непогоду озеро играло его судьбой. «Изменилась жизнь и в этой деревне, — подумал он. — Раньше здесь, помнится, не было ни одного грамотного человека. А теперь в деревне есть председатель сельсовета, секретарь сельсовета, председатель колхоза, счетовод, кладовщик, агроном, фельдшер, ветеринар, зоотехник, заведующий избой-читальней, заведующая библиотекой, налоговый агент, уполномоченный по заготовкам, работники почты, сельпо, не говоря уже об учителях. В деревне более двадцати человек служащих. Теперь еще прибыл уполномоченный по севу. Потом приедут лекторы, киномеханики. Все это очень хорошо. Плохо только, что слишком мало тех, кто выйдет в поле».

Вейкко застал председателя колхоза за ужином. Кюнтиев жил с женой в маленькой комнате в том же доме, где размещалось правление колхоза.

Вейкко казалось, что для председателя, высокого и грузного мужчины, слишком тесна и низка комната. Маленькими были стол, за которым он сидел, тарелки и ложка в его громадных ручищах, хозяйка, хлопотавшая у небольшой плиты, тоже была мала. Чересчур тесными выглядели на нем офицерские галифе, и просто удивительно, как он сумел натянуть на свои здоровенные ноги небольшого размера хромовые сапоги. Он и сам казался раздраженным и озлобленным оттого, что все в мире было для него мало.

Председатель медленно повернулся и подал гостю руку.

— Вот как, ты уже прибыл? — сказал он и взглянул на жену. Она моментально подала гостю стул. — Ужинать будешь?

Вейкко отрицательно покачал головой.

Покончив с ужином, председатель утер тяжелый, гладко выбритый подбородок полотенцем, поданным женой, достал из кармана красивый серебряный портсигар.

— Из района еще кто-нибудь приедет? — был его вопрос.

— Кто же еще должен приехать? — удивился Вейкко.

Кюнтиев не счел нужным ответить.

— Ну, что тебе сегодня надо? — спросил он. — Ты уже виделся с нашим партийным секретарем?

— Лично мне ничего не надо, — с досадой ответил Ларинен. — Приехал помочь, чем смогу.

Председатель молча курил, а затем в трех словах охарактеризовал положение в колхозе:

— Не хватает людей.

— Я пока не знаю, кто у вас вообще есть.

— Пойдем в правление.

В большой комнате правления стоял всего один стол.

— А где же сидит счетовод? — удивился Ларинен.

— Я счетовод, — заявил председатель. — Был тут у меня счетоводом Нийккана Лампиев, знаешь его? Молокосос.

— А где он теперь?

— История с его отцом какая-то смутная. Сообщили, что он пропал без вести в 1944 году, но… — председатель многозначительно замолчал и через некоторое время произнес: — А почему бы он не мог, например, попасть в плен и остаться там?

— А Нийккана работает в колхозе?

— Нет. Захотел уехать. Я не удерживал.

В списках бригад было большинство пожилых. Занявшись списками, они не заметили, как в комнату вошла женщина. Она робко жалась у дверей, пока председатель не спросил:

— Чего тебе?

— Я еще не получила семенной картошки. А семена уж давно пора проращивать.

— Сегодня я не пойду на склад. Приходи завтра.

Женщина постояла с минуту и молча удалилась.

— А кто у вас кладовщиком? — спросил Ларинен.

— Я.

И пояснил:

— В последнее время кладовщиком был Иивана Кауронен, бывший председатель. Но я не доверяю ему.

— Ииване Кауронену? — запальчиво переспросил Ларинен. — Я очень хорошо его знаю и могу поручиться.

Председатель улыбнулся и, глядя на покрасневшее лицо Вейкко, мягко сказал:

— Да и я его в воровстве не подозреваю. Но он может подложить мне свинью. Да, да… Кладовщик может, если захочет. Он меня не любит. А знаешь ли ты, где брат его жены? Арестован в 1938 году. Вот видишь? И теперь, когда у меня нет ни кладовщика, ни счетовода, я заставил ревизионную комиссию лучше работать, чтобы меня в воровстве не заподозрили.

— Так у тебя все колхозники разбегутся, — возмутился Ларинен.

— Ты-то, наверно, не из-за меня отсюда удрал. Насколько мне известно, ты окончил сельскохозяйственный техникум.

Кюнтиев усмехнулся, увидев, как Ларинен закусил губу.

— Я пошел туда, куда меня направила партия, — с трудом выговорил Вейкко.

— Может быть, партия против твоего возвращения в колхоз? А? Странно, что партия не требует меня в город, а заставляет быть здесь, хотя у меня и нет сельскохозяйственного образования.

Ларинену было трудно сдерживать себя. А председатель, переждав минуту, заговорил примирительно:

— Кто же у нас будет севом руководить, если председатель и уполномоченный будут ругаться между собой? Боюсь, что в перебранке тебе не под силу со мной тягаться, у меня нервы крепче. Да и не лучше ли оставить это до лета, чтобы не скучно было? Получишь отпуск, приезжай сюда порыбачить. Рыбалка — моя слабость, хотя я и не очень везучий.

Ларинен молчал. Председатель внушительно добавил:

— В райкоме хорошо знают, что у меня нет ни кладовщика, ни счетовода. Но там знают и то, что во время войны я служил интендантом. Однажды был такой случай: я и еще трое охраняли большой продовольственный склад, а сами двое суток ни крошки в рот не брали. Мы не имели права трогать склад, и мы не тронули. Те трое чуть не застрелили меня. Они попали под трибунал. Нынешний второй секретарь райкома был тогда комиссаром полка. Он и расследовал это дело… Вот учетная и инвентарная книги. — Кюнтиев положил перед Лариненом папки. — Полистай, посмотри. И попробуй найти где-нибудь хоть грамм или копейку, не занесенные в книги!..

Ларинен отодвинул бумаги:

— Я приехал не ревизию делать. Я говорю о людях, которых ты несправедливо обижаешь…

— Об этом мне говорили начальники повыше, чем ты. Даже в решении бюро райкома записано, что я не доверяю людям. Но я еще раз говорю и тебе и всем: пусть пошлют сюда такого человека, который доверял бы Теппане, доверял бы тем колхозникам, кто ворует по ночам на полях картошку. Пускай приезжает кто-нибудь подоверчивей. Садись-ка сам на мое место и доверяй. Я за это место не больно-то держусь.

Комната правления была большой, но почему-то она всегда казалась Ларинену тесной и мрачной: то ли потолок был слишком низким, то ли окна маленькими.

Комнату эту Ларинен помнил с детства. Немало лет прошло с тех пор, когда его мать, дядя Иивана и многие другие из Кайтаниеми отправились на заработки — заготовлять дрова для Мурманской железной дороги. Маленький Вейкко остался тогда у хозяина этого дома. Тот согласился взять его на свое попечение, потребовав за содержание мальчика всю пенсию, которую Вейкко получал после смерти отца. Деньги хозяин взял, но мальчик пробыл у него недолго. Как только мать ушла из деревни, хозяин выгнал его из дому. Около года Вейкко прожил у Кауроненов, которые и сами жили тогда впроголодь.

Странно, что он вспомнил об этом именно сейчас.

— Ну как, уполномоченный, будем еще спорить или лучше подумаем, откуда взять людей? Может, ты попросишь, чтобы из райцентра подмогу прислали, хотя бы на самое горячее время? Служащих или еще кого.

Ларинен подошел к столу и взял лист чистой бумаги.

— Может, придется и попросить, — медленно проговорил он. — Но людей мы найдем и здесь. — Вейкко начал составлять список. — Председателя сельсовета — на поле. Агронома… Впрочем, агроном и так находится на поле.

— У нее женихи на уме, а не поля. Не обижайся, что так говорю о твоей сестре.

Ларинен продолжал писать, перечисляя вслух:

— Ветеринара, зоотехника, заведующего избой-читальней, библиотекаря — на поле. Из работников почты хотя бы одного. Налогового агента — тоже.

— Но как ты скажешь им об этом?

— Очень просто. Я спрошу, каждый ли день они едят. Земля нас хлебом кормит.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Все решено. Ирине даже не верилось, что все уладилось так быстро и легко. И вот она в поезде на пути к Петрозаводску.

Роберт вернулся тогда из лесу через три дня; они обо всем договорились, и сразу же, двумя днями раньше Ирины, он уехал в Петрозаводск. За это время она успела устроить свои дела. В райсовете ее считали хорошим и добросовестным работником. Она никогда раньше ничего не просила для себя. Просьба о немедленном освобождении от работы была удовлетворена сразу же, без возражений, хотя это и удивило всех. Председатель райсовета решил, что она хочет стать певицей. На прощание он пожелал ей успехов. Ирина никому ничего не объяснила, даже матери Вейкко. Молча собрала вещи и ушла. Свекровь, видимо, догадывалась, в чем дело. Не подав невестке руки на прощание, она взяла веник и следом за ней вымела из избы сор.

Самым трудным для Ирины было написать письмо Вейкко. Не один лист бумаги она скомкала и разорвала. Письмо не получалось. Она решила написать ему сразу же из Петрозаводска. Хорошо, что Вейкко не оказалось дома. Правда, теперь ее уход выглядел трусливым бегством. Но уйти при нем было бы намного сложнее и мучительнее. И как знать, может, тогда у нее и не хватило бы на это силы воли.

Была ли у нее сила воли? Над этим Ирина никогда не задумывалась. Она появилась на свет, когда ее мать и отец были уже немолодыми. Девочка росла в семье единственным ребенком, и родители баловали и боготворили ее, насколько это возможно для деревенских жителей среднего достатка.

Ирина еще училась в начальной школе, когда умерла мать. Хотя и раньше никто не ограничивал ее прихотей, но после смерти матери она была полностью предоставлена самой себе. Отцу всегда твердили, что такой красавице, как его дочь, незачем быть ни дояркой, ни скотницей. Да и он хотел, чтобы его Иринка училась, «покуда школ хватит». И не его вина, что Ирина, закончив восьмой класс, бросила учебу. Даже и тогда отец не возражал. Он не запрещал ей мечтать о театральном училище, хотя и не совсем понимал, зачем нужно такое училище. Однажды старик видел артистов на сцене. Они вовсе не были похожи на ученых. Один даже при всем народе ходил по сцене в рваной одежде, как самый простой мужик. Но, наверно, Ирине было виднее, все-таки восемь лет ума набиралась, и старик соглашался с ней, приговаривал: «Верно, доченька, верно».

Ирина знала много песен. Отец всегда с удовольствием слушал ее пение, хотя мало разбирался в музыке. Она пыталась объяснить ему, какие чувства музыка вызывает в человеке.

— Песня — это вроде щебетанья птиц чудесным летним вечером. Вот скажи, какие мысли и чувства пробуждаются у тебя весной, когда начинает зеленеть трава и поют птицы?

— Первым делом нужно подумать, чтобы картошку вовремя посадить, — отвечал отец.

Будь Ирина понастойчивей, пожалуй, удалось бы ей в конце концов поступить в театральное училище, но Ирина даже не пыталась. Вот уже и старика отца не было в живых, его схоронили четыре года назад в Кайтаниеми, а Ирина по-прежнему сидела за машинкой.

Вейкко был похож на отца Ирины тем, что тоже никогда не перечил ей. Всю жизнь она привыкла делать то, что захочет.

Вот и сейчас она поступила так, как хотела. Она ехала в Петрозаводск, к Роберту. Навсегда.

Отвернувшись от окна, Ирина с любопытством разглядывала своих попутчиков. Они показались ей слишком будничными. По-видимому, во всем вагоне только для нее эта поездка предвещала большие изменения в жизни.

Ее мысли снова и снова уносились к воспоминаниям, которые мешали ей жить все эти шесть лет и которые ей так хотелось выбросить из памяти. Как отчетливо Ирина видела теперь перед своими глазами залитое лунным светом ласковое, задумчивое море, как до боли явственно ощущала бархатную прохладу южной ночи! Ей казалось, что они с Робертом без конца шагают по морскому берегу, и в ушах у нее звенел шум прибоя, который то ласково шептался с прибрежной галькой, то недовольно, по-стариковски сердито ворчал… И шли они не под руку, как гуляют влюбленные, а рука об руку, как хорошие друзья. Так было лучше. Роберт говорил, что так надо идти по жизни, рука об руку, всегда и во всем вместе — в учебе, в труде, так надо встречать горе, так надо идти навстречу радостям. И ей казалось, что все в жизни осуществимо, когда шагаешь в ногу с другом. Они строили тогда планы на будущее: он станет инженером, она — певицей. И не в должностях, а в самом труде содержание и богатство жизни! Не в обставленной квартире и хорошей одежде. Все это, конечно, нужно, но это дело наживное. Человеку нужно все, решительно все, что только есть хорошего в жизни: и друзья, и книги, над которыми хочется и плакать и смеяться. Нужно такое увлечение работой, чтоб иногда валиться с ног от усталости, а душой ликовать от радости. Случается и горе, и тогда нужны силы, чтобы встретить его и победить… Роберт помог ей это понять, она чувствовала, как это правильно… А теплое ласковое море шуршало рядом.

А потом… Четыре года спустя тоже была лунная ночь. Но это была северная луна, и на улице стояла осень. Она с Вейкко вышла из-за свадебного стола, подышать свежим воздухом. Вейкко держал ее за руку и с нескрываемой нежностью смотрел на нее. Ирина тихо спросила:

— Ну, что скажешь, Вейкко?

Он ответил не сразу:

— Завтра мы пойдем и купим тебе зимнее пальто.

В этот момент Ирина впервые за свадебным вечер вспомнила Роберта и тяжело вздохнула. Зимнее пальто ей действительно купили на следующий же день, но уж лучше бы не покупали. Ирине было бы легче. Немало Вейкко говорил ей и ласковых слов, говорил безыскусно и просто, но тоном, каким говорят с детьми. Ей же хотелось, чтобы к ней относились без покровительства, как к равной. Вейкко был всегда заботлив, он ни в чем не отказывал ей, а ее помощи никогда не просил. Ирина знала, почему перерасходованы средства на строительстве, знала, что Вейкко против стройки левого крыла на улице Березовой, но он не сумел по-настоящему заинтересовать ее своими делами. Иногда он говорил, что ей надо учиться, быть может, снова попытаться поступить в театральный техникум, но дальше разговоров дело не шло. Со временем на нее все сильнее наваливалась тяжесть равнодушия к самой себе и усталость.

А теперь снова все впереди. Она ехала к любимому.

Поезд еще не успел остановиться на станции в Петрозаводске, как Ирина увидела на платформе Роберта. На нем были широкое серое пальто и серая шляпа. Во что бы он ни был одет, она узнала бы его в большой толпе встречающих.

Он подал Ирине руку, помогая выйти из вагона.

Она приехала к Роберту. Навсегда!

Он почему-то пугливо оглядывался по сторонам. Это растрогало Ирину: какой он еще робкий, застенчивый. Взрослый ребенок!

Их ожидало такси. Роберт обо всем успел позаботиться.

Машина, мягко скользя по асфальту, свернула на шоссе Первого мая и устремилась к центру города.

— Ирина, ты даже не спросишь, куда я тебя везу, — усмехнулся Роберт и привлек ее к себе.

— Вези хоть на необитаемый остров, — засмеялась она.

— Где мы были бы совсем одни? Хорошо, я так и сделаю!

Ирине стало страшновато. Как-то Роберт представит ее своим родителям?

Наконец машина остановилась у деревянного домика на Голиковке. Их никто не встречал. Роберт взял чемоданы и придержал узенькую калитку, пропуская вперед Ирину. Они вошли в маленький дворик, за которым было большое картофельное поле, почти такое же, как у Лариненов. Это досадное сравнение Ирина тотчас отогнала от себя.

Крутая подгнившая лестница прямо с улицы вела на чердак. Роберт шел впереди. Он вынул из кармана ключ и открыл низкую дверь. Они очутились в тесном коридоре, в котором справа виднелась еще одна дверь. Ирина вошла в комнату. Она была настолько мала, что, кроме кровати, маленького стола, низкого шкафчика и двух стульев, в ней больше ничего нельзя было поставить.

Роберт прикрыл дверь, обнял Ирину, помог ей снять пальто. Она подумала, что здесь ей предстоит только переодеться с дороги, чтобы пойти к его родителям, которые, видимо, живут внизу.

Поставив чемоданы в угол, Роберт усадил Ирину на стул и сам присел рядом.

— Теперь ты у себя дома, Ирина, — сказал он. — Все это временно, ты же понимаешь. А пока здесь будет и мой второй дом.

Ирина вопросительно посмотрела на него и обвела взглядом комнату. Почему «второй дом»? Но он не заметил ее немого вопроса. Значит, эта клетушка и есть их новое жилье? Что ж, Ирина знала немало примеров, когда люди начинали совместную жизнь и в более худших условиях. Она приехала сюда не удобств искать, а к Роберту. И комната была вовсе не так уж плоха. Теперь она показалась Ирине даже уютной. Прямо под окном росла красивая, кудрявая рябина.

— Роберт, почему ты сказал, что здесь будет твой… второй дом? — спросила она недоуменно.

Он усмехнулся, и на его лице промелькнуло легкое раздражение. Она уже пожалела о сказанном: ведь Роберт и сам объяснил бы ей после.

— Видишь ли, Ирина, все несколько сложнее, чем мы с тобой в счастливые минуты думали. Пойти сразу к нам тебе… неудобно. Ты будешь жить здесь временно, только временно. С другой стороны, так даже лучше. Здесь мы проведем наш медовый месяц. Сюда не сунется ни один черт… А потом… наш дом недалеко отсюда.

Ирина поняла, что Роберт прав. И как она могла вообразить, что приедет прямо к его родителям? От живого мужа! Да и Роберту, видимо, нужно время, чтобы уладить свои дела, хотя она и не знала и не хотела спрашивать, какие именно.

— Я все понимаю, — тихо сказала она.

— Ирина, это временно, ненадолго, — торопливо повторял Роберт. — Эту комнатушку я снял только на лето. Зимой в ней не живут. Гляди, здесь нет даже печки.

Напрасно он убеждал ее. Она и так верила ему. Вот здесь, у этого окошка, она будет по вечерам ожидать его, когда он после работы будет приходить сюда, в их уголок.

Так устроен мир, что даже в лучшие мгновения приходится помнить о скучных, будничных вещах. Вот и теперь, после первых радостных минут встречи Роберт был вынужден сказать:

— Один мой знакомый обещал устроить тебя машинисткой. Это необходимо для прописки.

Об этом Ирина тоже не подумала раньше, а следовало бы, как же иначе? Хорошо, что Роберт не забывает о таких вещах. Правда, у нее были другие планы: сходить в ансамбль «Кантеле». Но это успеется. Теперь все впереди.

Эти будничные разговоры в день приезда были неприятны и Роберту. Теперь она здесь, его Ирина. Он хотел посвятить ей весь вечер и не думать ни о чем другом.

Ей захотелось прогуляться, посмотреть город. Это почему-то обеспокоило его. Она не понимала, в чем дело. Наконец Роберт признался:

— До зарплаты еще четыре дня…

«Боже мой, какой он еще ребенок! — подумала Ирина. — Стесняется… Сразу видно, что у него не было настоящей семьи, пусть даже он и был женат».

Ирина открыла сумочку и протянула Роберту деньги:

— Вот возьми. У нас же есть! Чудной ты! Разве я тебе чужая? — улыбнулась она, видя, как Роберт колеблется.

И он взял. Три сторублевых.

— Возьми все. Зачем они мне?

— Тебе придется делать и самой кое-какие покупки, — сказал Роберт и больше не взял.

Закрыв дверь на замок, они спустились по крутым ступенькам во двор.

— Комната оплачена за три месяца вперед — триста рублей, — сказал Роберт.

— Милый, ты обо всем позаботился!..

Остановив по дороге такси, Роберт назвал ресторан «Северный». Она не возражала: он ведь хотел отметить ее приезд.

Их появление в ресторане обратило на себя внимание. Роберта приветствовали со всех сторон. Это льстило ее самолюбию.

В углу были свободны несколько столиков. Роберт выбрал самый дальний из них, но и здесь он не смог остаться с Ириной наедине. Приятели его заняли соседний столик, и вскоре образовалась общая компания. Он представил Ирину, назвав ее по имени и отчеству. Ей это понравилось: пусть гадают, что это за Ирина Матвеевна.

Давно она не пила вина, но в этот вечер решила чуточку попробовать. Неудобно было отказываться. Каждый из новых знакомых непременно хотел чокнуться с ней.

Ирине казалось, что продолжается вечер, который она провела шесть лет назад в Москве. Можно было легко представить, что это «Арагви», хотя тут и не было «восточной» росписи на стенах. Ей даже показалось, что Роберт совсем не изменился, он лишь переоделся, сменив серый костюм на коричневый. Но так же, как в тот вечер у Вали, он опять был душой компании. Его слушали внимательно, не перебивая.

Ирина с самого начала заметила, что эти люди не связаны общей профессией. Никто из присутствующих даже не упомянул о работе.

— А искусство? Как же искусство? — настойчиво спрашивал юноша в синем помятом костюме. Он оглядывался вокруг, тщетно пытаясь заставить хоть кого-нибудь выслушать его. — И почему многие пытаются приобщиться к миру искусства?

Юноша твердил об этом так надоедливо, что Роберт не мог не ответить:

— В наше время считается, что культурный человек обязательно должен критиковать искусство. А кому не хочется выглядеть культурным? — И, не обращая внимания на юношу, Роберт продолжал: — Жить можно двояко: гореть или тлеть… Труднее всего приходится тем, которые хотят чего-то достичь в жизни.

Ирине стало жаль юношу в синем костюме. Она заметила, что ворот его рубашки плохо отглажен и не совсем свеж. Вдруг она вспомнила Вейкко. Догадался ли он взять с собой чистое белье? Ведь он собрался в колхоз в такой спешке, а ему придется прожить там почти месяц. Хотя у него там тетя, она позаботится о нем. В памяти Ирины пронеслись знакомые картины родной деревни. Интересно, появились ли уже сережки на березах у ее дома?

Один из молодых людей пригласил Ирину танцевать. Они уже возвращались к столику, когда какой-то пожилой мужчина, проходя мимо, спросил у Роберта вполголоса:

— А где же Надежда Павловна?

Роберт смерил его презрительным взглядом:

— Тебе бы юбку носить, а не брюки.

Наступило неловкое молчание. Все избегали встречаться взглядами. Кто смотрел в тарелку, кто на оркестр, а кто на веселую возню медвежат на картине, висевшей над эстрадой. Вдруг один из компании заметил, что уже первый час ночи. Все начали вытаскивать бумажники.

— Сегодня я плачу, — сказал Роберт и положил на стол две сотенных.

Но когда и другие стали выкладывать на стол деньги, он взял одну бумажку обратно.

По дороге домой Ирина спросила:

— Ее зовут Надеждой Павловной?

— Кого? — Уставший и слегка захмелевший Роберт плохо соображал. Он было задремал, покачиваясь на мягком сиденье машины.

— Твою прежнюю жену.

— Ты опять о ней?

— Роберт, я же ни разу не спрашивала. Ну, хорошо, поговорим в другой раз.

Ирина раскаивалась, что начала этот разговор. Она тихо опустила руку на его плечо.

— Нет, — вдруг решительно заявил Роберт. — Мы поговорим сейчас, раз и навсегда, чтобы никогда не возвращаться к этому… Она уехала из Петрозаводска и не вернется. Мы ведь даже не были зарегистрированы.

Больше Ирина и не хотела знать. Не станет же она ревновать Роберта к его прошлому.

— Хорошо, мы больше никогда не вернемся к этому разговору, — обещала она.

Дома Роберт был с ней по-прежнему весел, внимателен, ласков.

Утром, проснувшись, Ирина ужаснулась: Роберта не было. Он ушел на работу без завтрака. И как она могла спать так долго и крепко? Правда, дома не было никаких продуктов и посуды, но и об этом ей следовало позаботиться. Ведь не забыл же Роберт приобрести электрическую плитку.

Днем она постаралась исправить свою ошибку. В их милом уголке, как она мысленно называла комнатку на чердаке, появилась посуда. Было пока лишь самое необходимое. Когда-нибудь они уже, возможно, не будут пользоваться этой посудой, но сохранят ее, как память о первых днях совместной жизни. Ирина не умела вкусно готовить, у нее почти не было опыта, но сейчас она старалась вовсю, чтобы Роберт остался доволен. Немного поколебавшись, она купила даже бутылку вина — в честь их первого семейного обеда.

До возвращения Роберта с работы оставалось еще много времени. Ирина подумала, что нужно бы написать Вейкко. Эта мысль сразу испортила ей настроение. Что она может написать ему? Все еще так неопределенно. Но написать нужно. Она у Роберта. И все. Нет, это было бы слишком сухо и жестоко. С Вейкко она не могла быть жестокой. Надо написать подробное письмо, рассказать обо всем честно и прямо. Но как?.. Тут она вспомнила, что у нее нет ни бумаги, ни конверта. Сходить на почту она уже не успеет. Письмо было опять отложено. И ей стало легче.

Ирина решила пойти договориться с хозяйкой о прописке и заодно познакомиться с нею.

Хозяйка ответила на ее приветствие очень сдержанно. Как только Ирина упомянула о прописке, она сразу потребовала паспорт и долго рассматривала его, то и дело взглядывая на квартирантку, как бы сомневаясь в подлинности документа. Наконец она вернула паспорт.

— Устроитесь на работу, потом принесете. — И женщина занялась своими делами, не обращая никакого внимания на Ирину.

Ей пришлось уйти.

Неприветливость хозяйки произвела на нее гнетущее впечатление, но Ирина подавила в себе его. Она приехала не к хозяйке, а к Роберту.

Ирина чувствовала в себе достаточно решимости и силы. Вряд ли кто другой на ее месте отважился бы на такой резкий поворот в жизни. Но она понимала, что ей еще многое предстоит сделать. Во-первых, она должна учиться. Непременно. Куда это годится! Роберт и его друзья разговаривают о жизни, о литературе, об искусстве, а она сидит и молчит.

Вчера вечером, когда они вернулись домой, Роберт сказал очень красиво: «У счастья нет завтрашнего дня, у него нет и вчерашнего; оно не помнит прошедшего, не думает о будущем; у него есть настоящее — и то не день, а мгновение». Он спросил у Ирины, помнит ли она, чьи это слова. Она, конечно, не знала, пока Роберт не объяснил, что это слова Тургенева из повести «Ася». «Я тоже должна знать такие вещи, — решила Ирина. — И я должна стать хорошей певицей». Интересно, что подумал бы Роберт, сидя в зале и слушая ее пение?

Время шло. Роберт мог прийти в любой момент. Ирина начала накрывать на стол. Время подходило к семи. Как досадно, что даже в такой вечер что-то мешало Роберту прийти вовремя.

Она оперлась рукой на подоконник и смотрела на улицу. Мимо проходили пешеходы, иногда проезжали машины, но его не было.

За улицей тянулись огороды, старые, покосившиеся изгороди и почерневшие от времени домики. Среди них возвышались кирпичные стены поднимающейся стройки. А вдали, за рекой Лососинкой, стоял сплошной лес новостроек и башенных кранов. «Вот бы Вейкко радовался!» — подумала Ирина и сама залюбовалась далью. А за городом — гладкая озерная синева. Был тихий вечер, и залив казался уснувшим. Лишь белый катер оставлял за собой на спокойной воде взбуруненный пенящийся клин Темной зубчатой стеной виднелся по ту сторону залива Бараний берег, Чертов стул, Соломенное…

«Поедем туда когда-нибудь покататься с Робертом», — подумала Ирина. Но он все не приходил. Время двигалось медленно. Она присела на стул и закрыла глаза. Может быть, так время пройдет быстрее. Но нет, оно ползло еще медленнее. Она снова подошла к окну. Как невыносимо долго тянулось время от семи до восьми часов и еще дольше — от восьми до девяти! Если у него какое-нибудь сегодня собрание, то может ли оно длиться так долго, тем более в субботний вечер?

Ирина взглянула на часики и прислушалась, идут ли они. Часы тикали, и тикали старательно, хотя ей и казалось, что минутная стрелка стоит на месте. Прошла целая вечность, прежде чем стрелка сделала новый оборот и остановилась на десяти.

На душе у Ирины становилось все тоскливее. Она укоряла себя, что была недостаточно нежна и заботлива. Скорей бы пришел Роберт!

Она напрасно всматривалась в сгущающиеся сумерки. Город казался ей теперь таким же неприветливым и чужим, как и хозяйка дома. Ирина чувствовала себя совершенно одинокой. Она снова присела на краешек стула. На глаза навернулись слезы.

Вдруг на лестнице послышались шаги. Но это был не Роберт. В комнату вошла хозяйка и поставила у дверей пустое ведро.

— Пока у вас нет своего, можете пользоваться моим.

Она хотела уйти сразу, но взгляд ее невольно задержался на Ирине. Женщина молча остановилась у порога, и ее холодное суровое лицо подобрело.

— Что с вами? — спросила она.

— Ничего, — Ирина быстро утерла слезы.

— Не плачьте, — сказала хозяйка. — Слезы надо беречь. Когда придет настоящее горе, они помогут. Ничего нельзя тратить зря, даже слезы.

— Да мне и не о чем плакать, — уверяла Ирина.

Роберт не пришел ни в тот вечер, ни в воскресенье утром, ни днем. Пришел лишь вечером. Она не стала его ни о чем расспрашивать. Он казался слишком удрученным. Закурил папиросу, нервно помял ее в зубах и жадно затянулся. Наконец хмуро заговорил:

— Поругался с отцом. Зашел разговор о тебе. Правда, пока не сказал ему, кто ты, но вообще… Он и слышать ничего не хочет. Но я ему еще скажу! Он должен наконец понять, что я уже не ребенок. И мне надоела эта опека. Я не намерен ни перед кем отчитываться в том, что делаю. Я имею право жить самостоятельно. Настоящая жизнь, когда человек свободен…

Ирина не могла ни осуждать, ни упрекать Роберта. Наоборот, она выслушала его с горячим участием. Ее охватило чувство нежности и жалости к нему, но она не знала, как утешить его, чем помочь.

Увидев, что Ирина начала собирать на стол, Роберт махнул рукой:

— Я не хочу. И без того сыт по горло.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ларинен медленно возвращался в деревню с поля Хиллопелто. Вчера прибыл новый трактор. По расчетам председателя, он должен был начать пахоту на Хиллопелто, но на поле было еще очень сыро — сплошная жижа, как Ларинен и предполагал.

Солнце уже садилось. Сквозь легкий туман тихо поблескивала спокойная гладь пролива. Откуда-то из-за мыса доносилось осторожное покрякивание уток.

Сегодня из райцентра в колхоз на весенний сев приехали пять человек. Ларинен просил больше, но и это хорошо. Особенных надежд на них он не возлагал. Какая, например, польза от Нины Степановны? За машинкой она на своем месте, а вот физической работы всю жизнь сторонилась. Или от телеграфистки Светланы? Правда, поет она хорошо и на язык бойка, но здесь требуются руки, рабочие руки.

«Ирина тоже могла бы с ними приехать», — с грустью подумал Вейкко. Но она уехала. Он узнал об этом только сегодня от Нины Степановны. Сообщив Ларинену новость, она двусмысленно улыбнулась.

— Ирина хочет серьезно заняться пением, — заметил Вейкко. Ему самому хотелось верить этому.

— Ирина что-то не пела, когда с одним петрозаводчанином прогуливалась за городом. Светлана рассказывала, она их сама видела, — намекнула Нина Степановна.

— Они о концерте договаривались, — тихо пояснил Вейкко. — Она мне говорила.

Нина промолчала: ей было жаль Вейкко.

Шагая по вязкой тропинке, Вейкко старался уверить себя в том, что именно так оно и было. Ирина уехала в Петрозаводск, чтобы стать певицей. Он уже упрекал себя, что подумал плохое о ней и поддался каким-то подозрениям. Он должен был помочь ей, поддержать ее, если она хочет развивать свои способности. Но Ирина и сама виновата, она могла бы прямо сказать ему обо всем. Они ведь разговаривали по телефону на следующий день после приезда Вейкко в Кайтаниеми. Ирина и тогда ничего не объяснила, только сказала:

— Я, наверно, поеду в Петрозаводск. Подробнее напишу в письме.

Видимо, она уехала надолго, а может и навсегда, раз ушла с работы и забрала все свои вещи. Вейкко огорчало, что она не приехала поговорить, посоветоваться с ним. Могла бы она побыть несколько дней в родной деревне, помочь организовать хотя бы кружок художественной самодеятельности.

Ларинен помнил, как более двадцати лет назад в Кайтаниеми был организован первый драмкружок. Тогда они и пьесы писали сами, взяв в основу подлинные факты из жизни деревни. Бывали и такие случаи: если в начале пьесы зрители смеялись над чем-нибудь забавным, то актеры прерывали действие и говорили в публику.

— Рано смеетесь. Самое интересное впереди.

Теперь все это казалось смешным, однако Вейкко с большой теплотой вспоминал те времена.

Ольга была уже дома, когда он вошел в комнату. Тетушка собрала на стол. Сели пить чай. Вдруг Ольга вскочила из-за стола, подбежала к вешалке и вернулась с бумажным кульком.

— Шоколадные конфеты. Мама, Вейкко, кушайте!

— Зачем ты купила? — пожурил ее Вейкко. — Дорого ведь.

— Зачем мне самой тратиться, когда другие находятся, — засмеялась сестра. — Это купил тракторист, который вчера приехал. Уж не знала, как отвязаться от него.

— Как же так? — забеспокоилась мать.

— А так. Он про поля расспрашивал, про агротехнику, про семена да книги. Ну, а я отвечала. Потом он сбегал в магазин, принес конфеты и просил прийти вечером к красному уголку. Сказал, что будет ждать во дворе, у сосны. Он, видишь ли, интересуется, как тут в Карелии растет новый сорт пшеницы — «Северная».

Вейкко улыбался, глядя на сестру. У нее было круглое лицо, пухлые румяные щеки. Нос у Ольги был маленький, вздернутый. Озорные глаза искрились.

Наливая чай, тетушка поинтересовалась:

— Ирина еще не написала, зачем в Петрозаводск поехала?

— Нет еще, — поспешно ответил Вейкко и тут же переменил тему разговора: — Скажи, Ольга, ты не задумывалась, что можно сделать на Хиллопелто, пока не пророем там главную канаву? Ведь это еще не осушка болота, если выкопать несколько канавок, выкорчевать пни и перевернуть кочки.

— Да оно никогда и не высохнет, пока настоящей канавы не будет. Но рабочих рук у нас не хватает.

— Такие работы нынче вручную не производятся. Нужен канавокопатель, мощный трактор.

— Пробовали… — Ольгино лицо сделалось задумчивым, серьезным. — Канавокопатель завяз в болоте так глубоко, что еле вытащили. Потом увезли и канавокопатель и трактор.

— Стоит еще раз попробовать. Только не нужно слишком низко опускать лемех, когда прокладывают первую борозду. Затем снова по этой же борозде пройти поглубже. Можно и третий раз…

Ларинен хотел серьезно поговорить о Хиллопелто с Кюнтиевым. Сейчас же он вспомнил об этом, чтобы только не вести разговор об Ирине. Но, к удивлению Вейкко, Ольга заинтересовалась его словами:

— Подожди-ка… Что ты сказал? Пройти несколько раз по одной и той же борозде? А ведь верно! Слушай, Вейкко, ты поговори с председателем, тебя он послушает.

— В таких делах нужно всех слушать.

— Ну да! Еще что! Но будь моя воля, на Хиллопелто никогда бы не сеяли ячмень.

— А что бы там сеяли? — Вейкко забавляла самоуверенность сестры.

— Тимофеевку, клевер. Только сначала произвестковали бы. Погоди, я тебе что-то покажу…

Она вскочила, подбежала к шкафу и начала выбрасывать на пол белье, пока не добралась до какой-то бумаги, свернутой в трубочку. Мать рассердилась.

— Что ты за человек! Чистое белье — и на пол…

Ольга кое-как запихнула белье обратно и развернула бумагу на столе перед Вейкко.

— Это приложение к моей дипломной работе. Здесь Хиллопелто, тут другие поля нашего колхоза, это деревня, а вот пролив.

Перед Лариненом лежал старательно выполненный красками план колхоза Кайтаниеми с разноцветными полями и синим проливом. На берегу раскинулась деревня, между домами было обозначено много деревьев и кустарника, хотя этого в действительности не было, так как во всей деревне Кайтаниеми росли лишь две березки во дворе бывшего Ирининого дома да еще сосна у красного уголка.

Ольга принялась увлеченно объяснять:

— На этом старом поле можно бы организовать настоящий севооборот. Но не это главное. Главное — это новые, отнятые у болота поля. Вот где сеять клевер и тимофеевку.

Она опять бросилась к шкафу. Разыскав дипломную работу, Ольга вернулась к столу.

— Вот тут расчеты. Взять, например, овец. В нашем колхозе сто шестьдесят голов. По плану намечено увеличить их поголовье до трехсот. А почему до трехсот? Вот смотри. Тут доказано на основе точных расчетов, что в нашем колхозе можно содержать по крайней мере тысячу овец. Овощеводство дало бы колхозу за год тысячные доходы. Еще выгоднее другие отрасли животноводства — свиньи, птицы… Один наш колхоз мог бы полностью обеспечивать райцентр молоком, маслом и мясом да еще и в Петрозаводск отправлять. Что ты улыбаешься? И людей потребовалось бы не более двухсот человек. Конечно, при условии, что животноводство будет механизировано. Миллионный годовой доход не был для нас проблемой. А мы сеем ячмень в холодную, сырую глину…

Вейкко больше не улыбался. Он спросил:

— Ты показывала эти бумаги Николаю Петровичу?

— Пыталась… Он сказал мне, что он не учитель рисования, чтобы картинки рассматривать.

Вейкко решил немного охладить пыл сестры:

— Ты не обижайся, Ольга, но на бумаге это легче сделать, чем в жизни.

— Я знаю. Эти расчеты я сделала одна. В жизни же, на практике, нужно планировать коллективно. А спрашивает ли наш председатель мнение людей? Со мной, например, он еще ни разу ни о чем не советовался. Ну хорошо, пусть. Раз он считает, что не стоит, пусть не спрашивает. Пусть я молодая, неопытная…

— Перестань. Тебя считают хорошим агрономом. — Вейкко попытался успокоить сестру.

— Никто не считает, и ты не утешай меня! Дай хоть тебе высказать, что у меня на душе накипело… Он не считается даже со старыми колхозниками, которые знают каждый вершок на этих полях, знают, что, где и когда сеять. Вот моя мама. Ей уже седьмой десяток. Она нигде не училась, но хорошо понимает, что значит сеять в такое время ячмень на полях Кайтаниеми. Ведь земля там еще совсем мерзлая. Пусть-ка он спросит у Ииваны Кауронена. Он-то всегда даст правильный совет…

— Планы посевных… — Ларинен хотел возразить.

Но Ольга вспылила:

— Планы посевных составлены из расчета наших потребностей в хлебе, овощах, корнеплодах. А поэтому в каждом колхозе и совхозе нужно и сеять с таким расчетом, чтобы получать их как можно больше.

Ольга сердито свернула бумагу трубочкой и вместе с дипломной работой засунула под белье в шкаф.

— Зачем прячешь?

— Пока не нужны. Но я их еще вытащу когда-нибудь и покажу кому следует. Дай только оглядеться и освоиться…

Ольга взволновала и растревожила Вейкко. Он загорелся ее планами. Правда, Ларинен сознавал, что в мечтах Ольги много фантазии, порожденной ее молодым воображением. Сделанные на институтской скамье расчеты нуждаются, конечно, в больших поправках, которые вносит сама жизнь. Но не в этом дело. Главное в другом…

На Ларинена нахлынули воспоминания о том времени, когда он сам учился в сельскохозяйственном техникуме. Он жил тогда мыслями о родной деревне. Это была не только тоска по дому. Это было что-то большее. А сейчас, когда он здесь, то и дело в мыслях мелькала стройка. Он тревожился за Надежду Павловну, за судьбу многих оставленных дел. Вот и Ольга — вдали от родной деревни, среди шума и суеты большого города, сама еще совсем молодая, жаждущая увлечений, веселья, сидела вечерами и с любовью чертила поля родного колхоза, мечтая о том, чтобы они приносили людям как можно больше пользы. У председателя должно быть каменное сердце, если он даже не взглянул на ее дипломную работу!

Нет, так он не оставит Ольгину работу. Колхозники должны знать об этом. Пусть обсудят, поправят. И он уверен, что все хорошее и реальное в ее расчетах найдет поддержку у правления, колхозников, в райцентре, райкоме партии.

Однако Вейкко пока ничего не сказал Ольге. Он только хлопнул ладонями по коленям и встал:

— Пойдем, Ольга, посмотрим, что народ делает.

Из раскрытых окон красного уголка доносились звуки аккордеона и веселый говор танцующих. У сосны за домом прохаживался какой-то юноша. Увидев его, Ольга быстро вбежала в дом. Парень сердито швырнул окурок и решительно зашагал в противоположную сторону. Затем он остановился и вдруг повернул обратно.

Заведующий красным уголком сдержанно кивнул Ларинену и отвернулся, хотя раньше был с ним необычайно приветлив. Вейкко пожал плечами. Партийная организация обязала заведующего работать днем в поле, за что он и был сердит на Ларинена.

В клубе были и прибывшие из райцентра служащие. Нина Степановна стояла в углу у дверей.

— Почему не танцуете? — спросил Вейкко.

— Где мне теперь танцевать, — ответила Нина Степановна. — Я уже не такая легкая, как Ольга.

Сестра кружилась в паре со Светланой так быстро, что ее золотистые волосы развевались, как на ветру.

— Пойдемте на улицу, — предложила Нина Степановна. — Здесь душно.

Они вышли на крыльцо. Вейкко вынул портсигар и протянул Нине Степановне. Она смутилась, оглянулась вокруг, но папиросу взяла.

— Что нового в управлении?

— Ничего особенного. Знаешь, пошли к нам, посидим, поговорим. Ты вроде тоже не собираешься танцевать? — Нина Степановна, кажется, впервые обратилась к Вейкко на «ты».

Они направились к дому Теппаны Лампиева.

— Нина Степановна, вы куда? — услышали они голос Светланы. Девушка стояла на крыльце и с любопытством смотрела им вслед.

Ничего не ответив, Нина Степановна вдруг схватила Вейкко под руку и прижалась к нему, продолжая идти вперед. Потом она расхохоталась.

— Пусть Светлана увидит и расскажет в городе! Уж то-то поревнует твоя Ирина!

Вейкко это ничуть не забавляло. Он думал о другом: надо бы сходить к председателю и поговорить о Хиллопелто и Ольгиных планах. Но его, наверное, нет дома, опять на рыбалке. Вейкко пошел к Нине Степановне.

Избушка Теппаны была одной из самых захудалых в деревне. Пол в сенях провалился, а дверь так подгнила и расшаталась, что ее пришлось в нескольких местах залатать кусками ржавого железа. В домике было только два крошечных, низко посаженных оконца. Нине Степановне пришлось зажечь свет, хотя на улице было еще светло.

Стены в комнате почти сплошь были заклеены плакатами: между окнами висел посвященный Дню советской артиллерии, а рядом примостились пушистые кролики — внизу надпись: «Разводите кроликов!»

— Садитесь сюда, на кровать, — сказала Нина Степановна. — А то эти скамейки у папаши могут легко развалиться, как и весь дом.

Она придвинула стол к кровати, принесла самовар и села напротив Вейкко.

— А где же дядя Теппана? — спросил он.

Она засмеялась.

— Разве он может усидеть дома, если родная дочь водкой его угостила!

Нина достала из шкафа начатую бутылку.

— Тут еще и для гостя осталось.

Она тоже немного выпила.

— Как там новый прораб? — спросил Вейкко, старательно сдирая кожицу с соленого окуня. — Дали ей комнату? У нее ведь ребенок.

— Подумать только, такая молодая — и уже ребенок! Дали ей отдельную комнату. Правда, очень маленькую.

— Интересно, приступили уже к строительству нового крыла на нашей улице?

— Экскаватор роет там котлован… Знаешь, Вейкко, мне не нравится, что они все время зубоскалят о твоем огороде. Конечно, в шутку, но здесь что-то не так. По-моему, начальник тебя недолюбливает.

— Какое это имеет значение?

Нина налила ему еще водки.

— Не говори так, это имеет большое значение. Ты слишком прямой человек. Конечно, таким и нужно быть, но иногда следует сдерживать себя, говорить спокойнее. А помнишь, как ты разгорячился на последнем партийном собрании?

Ларинен хорошо помнил это собрание. На повестке дня стоял вопрос о выполнении плана строительства. Он выступил тогда очень резко против перерасхода средств и стройматериалов. Он сделал вывод, что они просто обманывают государство и что начальник стройуправления относится к этому равнодушно, хотя прямо на его глазах из государственного кармана крадутся десятки тысяч рублей.

— Слово может иногда ранить человека сильнее, чем нож, — продолжала Нина. — Ведь можно было высказаться спокойно и вежливо, как делает наш начальник. А если он и скажет что-нибудь резкое, то всегда с шуточкой. Ты слишком вспыльчивый, Вейкко. Но зато у тебя есть одна черта, какой нет у многих наших в управлении. Вот и сейчас ты первым делом спросил, получила ли Надежда Павловна комнату. Ты любишь людей, заботишься о них, умеешь поговорить с простым человеком по-хорошему, по-человечески…

Вейкко молча слушал Нину и про себя думал, что это, пожалуй, верно. Люди и их жизнь всегда были у него на первом месте. Еще в армии.

— Не все умеют оценить это, — говорила Нина. — Ведь бывают очень грубые люди… Да, например, председатель этого колхоза. Подумай только, нас приехало пять человек — помогать колхозу, а он даже не поздоровался с нами. Спросил только, есть ли у нас сапоги. Спасибо и на этом. А вот ты на его месте поступил бы совсем иначе.

Редко приходилось Вейкко слышать такие теплые, дружеские слова. У него приятно защемило сердце.

Их задушевную беседу прервал Теппана. Увидев Вейкко, он обрадовался:

— Пришел, значит. А то я уж подумал, что это ты не заглядываешь? Кто ни заедет из начальства к нам в деревню, всякий зайдет ко мне поговорить о делах, посоветоваться. Давай и мы потолкуем. Нина, поставь-ка гостю бутылочку, которую привезла.

Лицо у старика вытянулось, когда он увидел на столе уже пустую бутылку. Хорошо, что в стакане Нины осталось еще немного.

Ларинен посидел еще недолго, чтобы не обидеть хозяина скорым уходом. Теппана воспользовался и этой короткой минуткой. У него были важные новости:

— Николай Петрович хотел тут назначить меня колхозным пастухом. Так прямо и сказал: забирай, мол, коров и гони в лес. А-вой-вой, до чего легко у нас нонче такие сурьезные дела решают! Ведь в нашем колхозе коров да телок, почитай, до сотни голов. Каждая, глядишь, свыше двух тысяч стоит. Вот и выходит, что мне нужно взять на себя поболе как на двести тысяч рублей общественного добра и гнать в лес. Ты подумай-ка! А вот в путных учреждениях не так делается. Уж там кому поручается в руки этакая куча государственного добра, то и целый штат на то выделяется: тут тебе и директор, и бухгалтер, и кладовщик, и помощники, и писаря всякие.

Я и сказал Николаю Петровичу: мол, назначь меня главным директором над всеми пастухами. Директором я согласен. Дай мне только работников, уж руководить я сумею. А он ишь чего захотел, чтобы я один со всем стадом управлялся! Теперь на то нечего смотреть, что раньше на всю деревню один пастух был. Тогда было совсем другое время, власть частного капитала…

Ларинен только улыбнулся, когда Нина подмигнула ему, с трудом сдерживая смех.

По дороге домой Вейкко думал о незавидной судьбе Нины. Во время финской войны она влюбилась в одного офицера. Вскоре он уехал, и она больше ничего не знала о нем. Потом влюбилась в главного агронома МТС. Но когда тот перешел работать председателем в один из дальних колхозов района, ее любовь на этом и закончилась. Вейкко никогда раньше не замечал у Нины никаких серьезных, больших стремлений, а сегодня ему показалось, что у нее были свои самостоятельные мысли и любовь к людям.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Утром Ларинен пошел к председателю. Его немного удивило, что тот с легкостью согласился отложить пахоту на Хиллопелто.

— Раз ты так считаешь, давай отложим, — сказал он. — Перед районным руководством ты несешь такую же ответственность за посевную, как и я.

— Да дело не в ответственности! — начал было горячиться Ларинен.

Но председатель сразу перевел разговор на другое.

— Только что получил указание: увеличить количество парников. У нас до сих пор было тридцать рам, а теперь нужно иметь не меньше пятидесяти.

— Это правильно.

— Придется, видимо, снять часть людей с других работ и перевести на парники.

— Надо попросить Иивану Кауронена. Он хороший плотник, мастер на все руки.

— Такого, как он, не вдруг упросишь.

— Хорошо, я поговорю с ним, да и сам пойду на парники.

— Дело твое. Только удобно ли, что ты будешь тут топором размахивать? Что на это в райкоме скажут? Тебя же направили сюда посевной руководить, а не парники строить.

В ответ Ларинен только махнул рукой. Председатель укоризненно взглянул на него.

После короткого молчания Вейкко заговорил о деле, над которым долго размышлял ночью.

— Как ты считаешь, не заслушать ли нам доклад Ольги Ларионовой о перспективах роста нашего колхоза? Только о возможных перспективах, — подчеркнул он, — чтобы каждый колхозник мог высказать свои соображения.

Кюнтиев пристально посмотрел на него, ничего не ответив.

— Когда бы это лучше устроить? — спросил Ларинен. Председатель все молчал. Ларинен продолжил свою мысль: — Такой доклад представлял бы интерес не только для нашего колхоза…

— Как она тебе сестрой приходится, по отцу или по матери? — вдруг спросил Кюнтиев.

— Какое это имеет отношение к делу?

— Вот что. Я прямо скажу. Удобно ли тебе так усердно выдвигать свою родственницу напоказ чуть ли не в районном масштабе?

— Слушай!.. — Ларинен с трудом сдержался. — В интересах дела я имею право выдвигать кого угодно, хоть самого себя, если только от меня будет польза! Понимаешь ли ты это?!

Председатель, спрятав улыбку в уголках губ, подчеркнуто спокойно ответил:

— Нам трудно собрать людей даже на обсуждение более важных вопросов. Самое главное сейчас — сев. Попробуй-ка собери людей…

— Значит, ты не умеешь с ними разговаривать. Я все же предлагаю условиться о дне доклада.

— Ладно, ладно, после. — Председатель взглянул на часы и заторопился куда-то.

Вейкко пошел искать Иивану Кауронена, но старика не было дома. Жена сказала, что он ушел на Дальний луг. Ларинен решил сходить пока на парники.

По дороге он думал, что если уж придется строить новые парники, то надо спешно заготовлять и дополнительные торфяные горшочки. Это он организовал бы без помощи председателя.

На парниках женщины высаживали рассаду. Они ставили в открытые парники прямоугольные торфяные кубики. Нина Степановна и Светлана подносили из теплицы новые горшочки. Они только что осторожно опустили носилки возле рамы. На голове у Нины был серый шерстяной платок, а на ногах большие резиновые сапоги. Вейкко едва узнал ее. Скинув платок на плечи, она дружески улыбнулась.

— А где остальные? — спросил Ларинен.

— У овощехранилища перебирают семенной картофель, — ответила Нина — Там полегче, но зато здесь интересней.

— Почему?

— А вот смотрите. — Нина бережно взяла в руки торфяной кубик. При людях она обращалась к Вейкко опять на «вы». — Видите, какой малюсенький и беспомощный этот росток? Как новорожденный ребенок, не правда ли? Ему нужно особое питание и определенная температура. Так и хочется сравнить эти парники с детским садом.

— Хорошее сравнение, — похвалил Ларинен.

Женщины доброжелательно улыбались. Солнышко по-весеннему пригревало землю. От работы стало жарко, и женщины поснимали теплые ватники и кофты.

Рядом стоял старый заброшенный дом, где мерно поскрипывал станок для изготовления торфоперегнойных горшочков. Теперь дело за новыми парниками. Их надо строить немедленно.

С Дальнего луга, куда направился Ларинен, доносилось ровное гудение мотора. Два паренька-стажера торопливо шагали за плугом, то и дело спотыкаясь о крупные комья вспаханной земли.

На другом краю широкого поля Вейкко увидел Иивану Кауронена с березовой чуркой на плече. Он тоже наблюдал за работой трактора. Вдруг машина дернулась и остановилась. Тракторист выпрыгнул из кабины и вместе со стажерами склонился над плугом. Старик заспешил к ним.

Ларинен измерял палочкой глубину пахоты, сбивая носком сапога землю в тех местах, где пласт был плохо перевернут. Подходя к плугу, он услышал, как дядя Иивана ворчал на тракториста:

— Где у тебя глаза были — на такой камень наехал? Карелия — это тебе не Украина, где знай кати прямо да распевай песенки. Тут, брат, надо глядеть в оба. Что теперь будешь делать? Вон как лемех-то разворотил. Есть ли у тебя хоть гаечный ключ с собой?

Тракторист направился за ключом, а старик принялся бранить стажеров:

— А вы чего бегаете за трактором, как жеребята за кобылой?

— Да он нас даже к кабине не подпускает, чтобы не мешали, — буркнул один из пареньков.

Тракторист спрыгнул на землю. Ни на кого не глядя, он залез под плуг и, позвякивая ключом, стал исправлять лемех. Остальные молча следили за его работой. Наконец он поднялся и вытер рукавом потный лоб.

— Так нельзя пахать, как вон там, — Вейкко махнул рукой в поле. — Там целые куски не вспаханы.

Тракторист взглянул исподлобья на Ларинена:

— Да, в двух местах оставил огрехи, управление подвело. Потом перепашу.

— А почему вы не берете их на трактор? — спросил Ларинен, указывая на пареньков. — Они приехали сюда учиться, а не за плугом бегать.

Тракторист обозлился:

— Да в конце-то концов сколько в этом колхозе всяких проверяющих и руководителей? Наскочил на камень — советчик нашелся. Не вспахал два сантиметра — другой чиновник прибежал. А когда человеку помощь нужна, никого нет. Агроном бежит без оглядки, а председателя и вовсе не найти.

Тут Ларинен вспомнил, где он видел тракториста. Это был тот самый парень, который поджидал Ольгу у красного уголка. Вейкко заметил примирительно:

— Ну ладно, не сердись. У каждого свои заботы, и у всех одно общее дело.

Собираясь уходить, старик Иивана сказал трактористу:

— Зря ты меня чиновником называешь. Я ведь тебе в дедушки гожусь. На старых людей нельзя обижаться.

Иивана вернулся на край поля, взял чурку и зашагал в деревню. Ларинен пошел вместе с ним.

— Что мастерить думаешь, дядя Иивана? — спросил Вейкко, указывая на чурку.

— Что велят, то и сделаю.

Ларинен оглянулся на поле. Один из стажеров залезал в кабину. Трактор загудел и тронулся. Вейкко взял у старика чурку.

— Дядя Иивана, чего ты сердишься на меня?

Некоторое время старик шагал молча, словно задумавшись.

— А что мне сердиться? Живи себе, как знаешь.

— Ты же меня вырастил, учиться послал, на ноги поставил.

— Как учиться послал, так и конец. Теперь ни слуху ни духу. Только и видим тебя здесь, когда командовать приезжаешь: это сделайте так, а то — этак. Командовать-то легко, а кто здесь работать будет? Подумал ли об этом? Наше время уже ушло. А из всех выучившихся одна Ольга в деревне осталась. Хорошая она, толковая, да никто ее не слушается. Мужика бы на ее место…

Ларинен начал понимать, что дядя Иивана удручен вовсе не отстранением от должности председателя. Другое тревожило его.

И все же Вейкко спросил:

— А ты смог бы еще быть председателем?

Старик рассердился:

— Вот, вот! Сразу видно, чему ты там в городе выучился. Только о чинах и думаешь: кто в какой должности работает да кем бы тебе самому быть. Нет, Вейкко, не для этого я тебя учиться посылал.

Слова дяди Ииваны больно задели Вейкко.

— Я не гонялся за чинами, а работал всегда там, куда посылали.

Но старик не стал его слушать. Забрав чурку, он свернул в сторону и зашагал прямиком домой.

Так Ларинен и не попросил помощи у Ииваны. А может, оно и к лучшему. Пусть Ольга поговорит с ним.

Дома за обедом Вейкко сказал ей:

— С дядей Ииваной трудно о чем-нибудь договориться. Попросила бы ты его, Оля, помочь строить парники. Я тоже пойду.

Ольга обещала зайти к Кауронену сейчас же и добавила:

— Болит сердце у старика. Сколько сил он отдал колхозу! Свою душу вложил. А ведь дела теперь плохо идут…

— Вейкко, тебе письмо. Чуть не забыла, — вспомнила тетя и достала с полки небольшой конверт.

Почерк был Иринин. На конверте стоял петрозаводской штемпель. Вейкко вдруг стало страшно вскрывать письмо: уж очень оно было тоненьким. В конверте оказалась лишь коротенькая записка. Вейкко прочитал ее, ничего не понял, прочитал снова и вдруг почувствовал, как у него застучало в висках. Рука дрожала, когда он засовывал письмо в карман.

Пытаясь скрыть волнение, он хрипло сказал:

— Пойду, пожалуй, на парники. Так ты, Ольга, попроси дядю Иивану прийти туда…

Вейкко не слышал ее ответа. Схватив топор, он чуть ли не бегом бросился вниз по крутой лестнице и зашагал по грязной дороге. Потом он остановился, вытащил из кармана письмо, разорвал его на мелкие клочки и затоптал в грязь.

Все кончено, и никакой Ирины никогда не было… Парники. Делать ли их такими же длинными, как прежние? Захватит ли дядя Иивана метровку? Ворот рубашки нестерпимо жал шею. Надо бы стекла нарезать для новых рам… Вейкко с трудом заставлял себя думать о парниках, а перед глазами все мелькали слова, написанные мелким почерком. «…Я связала свою жизнь с другим. Когда-то я тебе говорила о нем… Шесть лет назад… В Крыму…» Шесть лет назад… Вейкко прожил с Ириной два года. Нет, никаких двух лет не было! Все обман и ложь!.. Придет ли дядя Иивана на парники? У него, наверно, хороший рубанок.

А вот и две березы во дворе сожженного войной Ирининого дома. Хорошо, что они попались ему сейчас на глаза. И какого черта они торчат здесь посреди деревни? Пусть сажают их для красоты где-нибудь там, в Петрозаводске или в Крыму!

У Вейкко кипело внутри.

Все было обманом: и Ирина, и песни, и березки!..

Это место надо распахать под картошку! Никаких березок! Здесь такая хорошая земля, ни одного камешка. А березы нужно спилить и отдать дяде Ииване. Пускай делает топорища или что угодно.

Ларинен ударил топором по дереву.

Березки походили одна на другую, словно близнята-сестрички. Толстоствольные и шероховатые, они ветвились еще густо и нежно, совсем как молодые. Клейкие зеленые листочки только-только распускались.

Береза вздрогнула от удара, и ее тонкие ветки трепетно задрожали, словно от испуга.

Вейкко содрогнулся. Другого удара он нанести не смог.

Тропинка к березкам давно заросла. На мокрой молодой траве остались следы от сапог Ларинена, а на березе — глубокая рана.

Не разбирая дороги, он, сгорбившись, поплелся прочь. Рука крепко сжимала топорище. С каждой минутой он ускорял шаги, как бы боясь, что его догонят и уличат в преступлении. Напрасно, пытаясь взять себя в руки, он Старался думать только о парниках. Их нужно сделать быстрее. В колхозе начнут выращивать помидоры. Со временем их будет так много, что и в Петрозаводск можно посылать. Ирина тоже будет покупать их и…

Он принялся яростно тесать бревна. Вскоре пришел и дядя Иивана. Посмотрев на работу Вейкко, он радостно улыбнулся:

— Не разучился еще топор в руках держать!

Ларинен не ответил. Старик подумал: парень стал нос задирать. Ну, ну! Пусть задирает. Да им и говорить-то особенно не о чем.

Стучали топоры, летели щепки. Работа спорилась. Ведь два умелых плотника взялись за дело, да так взялись, что и перекурить некогда.

На следующий день Вейкко обтесывал бревна и ставил срубы, а дядя Иивана делал рамы. Тут требовались мастерство и точный глаз. Старик работал поблизости, и Вейкко слышал, как его рубанок мягко шаркал по дереву.

По вечерам Ларинен обходил полеводческие бригады, заглядывал на скотный двор, беседовал с председателем, советовался с секретарем парторганизации. Никто не замечал в нем особой перемены. Удивлялись только его энергии.

Дни и вечера проходили в работе. Но ночи… Ночи казались ужасно длинными! Ирина вкрадывалась в его мысли, о чем бы он ни думал. Вейкко старался отогнать ее, но она появлялась снова и снова.

Глаза у Вейкко глубоко ввалились, под ними образовались синие круги. В сутки он выкуривал чуть ли не по две пачки папирос. Дома никто ничего не спрашивал: тетя и Ольга догадывались, в чем дело, но понимали, что словами не поможешь.

К субботе парники были готовы. Уже с утра туда стали носить землю и торфяные горшочки. Нина Степановна высаживала рассаду. Все эти дни она тоже не донимала Вейкко расспросами. Сегодня работу кончили раньше обычного, и она предложила:

— Приходи вечером поболтать. Выпьем чаю, сыграем на гитаре. Не на танцы же нам идти.

— Не знаю, — сухо ответил Вейкко.

Он и вправду не знал, как скоротать этот вечер. Все будут дома, кто со своей семьей, кто среди хороших друзей, а он? Что он будет делать?

Вейкко купил водки и отправился к тетушке, но дома никого не было. Тем лучше! Он налил в стакан, выпил и закусил рыбой. Потом налил еще, а остальное убрал в шкаф.

Куда пойти? И тут он вспомнил о приглашении.

Нина была одна. Как и в прошлый раз, стол был придвинут к кровати.

— А я жду тебя, — сказала она. — Время тянется так медленно. Отец опять ушел на всю ночь с председателем рыбачить. Садись на кровать.

Нина собрала на стол и достала бутылку водки. Вейкко наполнил стаканы. Она села рядом с ним.

— Давай выпьем за то, чтобы не думать о печальном, — предложила Нина.

Закусывали молча. Потом еще немного выпили. Наконец она заговорила:

— Я все знаю. Но не будем говорить об этом. Скажу только, что ты все выдержишь, ты умеешь лечить себя работой. А на это не каждый способен…

Вейкко нуждался сейчас именно в таком участии, молчаливом понимании. Благодарный и охмелевший от водки, он положил руку на плечо Нины и притянул ее к себе.

Она тихо сказала:

— Погоди, я потушу свет…

А потом беспокойно шептала в темноте:

— Что с тобой? Не волнуйся, такое случается. Отдохни немного, успокойся…

Но Вейкко вскочил и бросился к двери. Нина крикнула ему вслед:

— Вейкко! Вейкко! Подожди, что с тобой? Глупый!..

Со стороны клуба доносилась музыка. Ларинен направился туда.

На крыльце стояли заведующий и какой-то приезжий.

— Познакомьтесь, — сказал завклубом. — Товарищ Ларинен — уполномоченный по весеннему севу. Товарищ Никкоев — лектор. Завтра вечером он прочтет нам лекцию.

— О чем? — деловито осведомился Ларинен, хотя и чувствовал, что его изрядно покачивает.

— О планетах. Эта тема сейчас очень интересует людей.

— А нас больше интересует, что происходит на Земле, — сердито буркнул Ларинен и отошел прочь.

Заведующий насмешливо проговорил ему вслед:

— Шли бы отдыхать. Вы, кажется, чем-то взволнованы.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На бывшем огороде Ларинена громыхал экскаватор. Издали он напоминал странного зверя, который неуклюже поворачивал из стороны в сторону большую голову на тонкой длинной шее.

Крепкие блестящие зубы врезались в твердую землю. Вот стальное чудовище замерло на мгновение, как бы пробуя, что за кусок попался на зубы, потом захватило в огромную пасть большую груду камней и песка, подняло голову, подобно курице, когда та не спеша пьет из лужицы воду, а затем быстро повернулось, выплюнуло песок и камни на высокий земляной вал. И стальная пасть опять склонялась на дно ямы, подыскивая себе новую добычу.

Надя невольно отступила, когда пасть со страшным оскалом приблизилась к ней. Что стоит этому чудовищу проглотить какую-то девчонку с ее косичками? Но стальной зверь не обращал на нее никакого внимания. Он хватал землю и камни, поднимал время от времени голову и выплевывал все, никак не насыщаясь. И понемногу он расправился с твердой землей, которая не поддавалась лому Ларинена.

Котлован для фундамента был готов. Подъемный кран опускал на ровное дно тяжелые бетонные плиты, которые станут опорой будущего дома. Каждая из них весила полторы тонны и была шириной почти два метра. Человек, сконструировавший эти плиты, не был лишен наблюдательности, назвав их «подушками». Повисшая на длинных крепких канатах плита казалась легкой, как подушка. Рабочие легко уложили ее на место и отцепили крючки канатов.

Бригадир Ниеминен, маленький, плечистый мужчина с морщинистым лицом, вынул изо рта трубку и, обращаясь к бетонной глыбе, произнес:

— Вот и хорошо. Лежи теперь тут до конца дней своих. Так уж заведено на белом свете, что мы приходим и уходим, а когда ножки протянем, не делаем больше ничего. Лежат себе наши косточки да смердят. А тебя на то сюда положили, чтобы служила нам на веки веков. Аминь.

Мужчины добродушно посмеялись над речью старого финна. Володя, самый молодой из рабочих, недавно пришедший на стройку из ремесленного училища, перевел для Нади эту выразительную речь на русский язык.

Машины подвозили все новые «подушки». Подъемный кран опускал их одну за другой на дно котлована, в то время как на другом конце его еще работал экскаватор.

Надя объяснила бригадиру Ниеминену, как организовать работу, чтобы не было ни малейшего простоя. Для нее это было очень важно, особенно после того, как ей удалось с большим трудом получить сюда кран. Начальник утверждал, что башенному крану нечего делать, пока экскаватор не выроет полностью котлован. Надя же доказывала, что такие работы не следует разделять, их можно проводить одновременно. И вот теперь предстояло разрешить этот спор на практике.

Ниеминен понимал по-русски, но говорил плохо. Он только поддакивал, слушая Надю:

— Понимаю, понимаю. — И все же он попросил Володю помочь:

— Слушай-ка, сынок, переведи ей, чтобы она напрасно не беспокоилась, что, мол, «нитшево»…

Надя отправилась во вторую бригаду, которая работала на внутренней отделке здания. По дороге она опять вспомнила о московских стройках. Там было все по-другому. Там строили и сдавали дома в эксплуатацию целыми кварталами. Стройка напоминала громадный завод, где все сосредоточено в одном месте и каждый делает свое дело. В то время как на верхних этажах укладывали стенные блоки, на нижних заканчивали отделку. А когда отделывали верхние этажи, внизу уже справляли новоселье.

После окончания института Надя могла бы остаться в Москве на стройке Юго-западного района, как и большинство ее товарищей по курсу. Но она попросилась в Петрозаводск… по «семейным обстоятельствам».

Начав самостоятельную работу, она скоро убедилась, что многого еще не знает.

Она была прорабом, в обязанности которого входило подсказывать, каким глубоким в зависимости от грунта должен быть котлован для фундамента, как по готовым чертежам класть стены и где прокладывать водопровод.

Здесь все получалось по-другому. Здесь одни и те же люди сегодня могли быть на отделочных работах, завтра на рытье котлована, а послезавтра на кладке стен. Всем нужно было уметь все делать, и ни у кого не было ни времени, ни возможности вникнуть глубже в какой-то один вид работы, одну специальность. Одно стройуправление руководило работой многих строек, расположенных в разных частях города.

К тому же жизнь преподала ей суровый урок. Она жестоко ошиблась в человеке, которого считала самым близким. Надя внушала себе, что у нее нет в жизни больше ничего, кроме работы и маленького Вовика, который сейчас с лопаткой и ведерком играет на песке во дворе детских яслей. «Присматривают ли там за ним? — подумала она. — Он же тянет в рот все, что попадет».

Холм за городом с каждым днем менял свои краски. Сосновый лесок казался темнее прежнего на фоне ярко зеленеющей травы и распустившихся берез. Серая, почти отвесная скала подчеркивала суровый колорит местности. Зимой люди редко замечали одинокую березку на ее вершине. И теперь казалось, будто деревце вскарабкалось туда недавно, в эти весенние дни, чтобы показать городу свой новый зеленый наряд и убедить всех, что природа специально для него создала эту скалу, на вершине которой так хороша играть с весенним ветром.

Шоссе вело через небольшой луг. В парке Дома культуры, заглушая друг друга, маленькие птички щебетали о том, как коротка, но хороша здесь весна. Молодая травка, по-весеннему сырая земля и только что распустившиеся клейкие листочки березы распространяли вокруг сильный, пьянящий запах. И среди этой пробуждающейся к жизни весенней природы шла молодая женщина и твердила себе, что никогда не будет думать ни о чем, кроме своей работы и маленького Вовика…

Надя поднялась на второй этаж по недостроенной лестнице. Комнаты были уже оштукатурены, но сейчас в стенах прорубали отверстия для водопроводных и паровых труб.

В одной квартире разбирали плиту, которая оказалась слишком низкой. Печник сердито взглянул на Надю и едва ответил на ее приветствие. Он был не в духе. За разборку новой плиты заплатят мало, если вообще заплатят. Да и за новую кладку много не получишь, коли за эту работу уже однажды заплачено. Надя наметила нужную высоту плиты. В ответ печник проворчал: непонятно, мол, как придется перекладывать плиту, когда сменится еще один прораб.

Вскоре она уже сидела в конторе, знакомясь с документацией стройки. Чем больше она изучала ее, тем сильнее ей хотелось встряхнуть за ворот людей, чьи подписи стояли под бумагами. На одни и те же работы выписывалось по два и даже по три наряда. Наряды были не поддельные, просто одну работу делали несколько раз. В будущем кто-нибудь увидит и ее подписи на таких же нарядах и счетах. Ведь плита была уже готова и стены оштукатурены, а она приказала переделывать заново.

Ее удивлял Ларинен. По чертежам Надя быстро обнаружила, что он не очень-то силен в технике. И она начала сомневаться, есть ли у него вообще специальная подготовка. «А каждую бумажку лезет подписывать, будто он не прораб, а начальник стройуправления».

О Ларинене она наслышалась много. Одни отзывались о нем хорошо, другие со злобой, некоторые презрительно. По поводу его огорода отпускались обидные колкости. Правда, бригадир Ниеминен всегда резко обрывал остряков.

Надя не придавала особого значения тому, что говорят о человеке. Для нее было важно, как он относится к работе. И сейчас перед ней лежала кипа бумаг, которые говорили отнюдь не в пользу Вейкко. Она знала, что от него ушла жена. От хороших мужей жены не уходят.

В ближайшие дни Ларинен должен был вернуться из колхоза, и тогда они непременно столкнутся. В вопросах строительства Надя решила быть до конца принципиальной. Так дальше не может продолжаться. Ей только нужно правильно и убедительно обосновать свои выводы. Она была уверена, что сможет это сделать, хотя для разоблачения потребуется много времени, труда и нервов.

В институте она училась почти на круглые пятерки, но давалось ей это нелегко. Ее выручали упорство и трудолюбие. На лекциях она старалась записывать все подробно, и по вечерам, когда многие ее подруги проводили время далеко от книг и конспектов, внимательно разбирала свои записи.

Есть люди, которым в жизни все дается легко. Хотя бы Роберт. Он умел схватывать все прямо на лету, улавливать чужие мысли с полуслова. Именно таким он и вошел в ее жизнь — всезнающий, готовый самоуверенно рассуждать обо всем на свете. Роберт учился тогда на последнем курсе, она — на первом. Надю восхищали его способности, его гордая, независимая манера держаться, его уверенность в правильности своих поступков.

Роберт долгое время не замечал ее. Да и где было ему, всегда окруженному восторженным вниманием друзей, заметить тихую, скромную девушку с застенчивым взглядом утомленных ночным чтением глаз?

Но однажды на институтском вечере Надя вдруг ощутила на себе его взгляд. Она растерялась, почувствовав, как щеки ее заливает густой румянец. Не подавая виду, что он заметил ее состояние, Роберт продолжал громко разговаривать с приятелем:

— Устаешь от таких людей, которые постоянно держатся на виду. Они утомляют своей звенящей пустотой, подобно пустой бочке. И чаще всего заслоняют от нас хорошего человека, который обычно скромно держится в сторонке, молча…

Он снова взглянул на Надю, словно ища у нее подтверждения своим словам. В знак молчаливого согласия Надя потупила глаза.

А потом Роберт как бы случайно оказался с ней рядом и пригласил ее танцевать. Весь остаток вечера они провели вместе. Расставаясь, они договорились о новой встрече.

Надя знала, что многие девчата завидовали ей, другие дружески предупреждали: «Смотри не влюбись, а то голову потеряешь!» Но она не обращала ни на кого внимания, она была счастлива. Он казался ей самым умным, самым внимательным. А какой он был задушевный, ласковый!..

Потребовалось много времени, пока Надя начала понимать, что он беспечно играл своими знаниями, которые хватал на лету, без труда и бессонных ночей. Его внимательность была наигранной, без души. У него было много друзей, но ни для кого из них он никогда ничем не жертвовал, а дружбу и любовь принимал как должное, как нечто само собой разумеющееся.

Все это Надя поняла много позже. Но даже поняв, прощала ему все. Когда она приехала в Петрозаводск к его родителям, то первое, что бросилось ей в глаза, — портреты Роберта повсюду. Вот трехлетний Робик, пухленький мальчуган в просторном кресле. Этот большой портрет в золоченой раме висел в спальне над кроватью родителей. На комоде — он пятилетний малыш, катающийся на трехколесном велосипеде. В рабочем кабинете отца на стене Роберт-юноша с книгой в руках, задумчивый взгляд устремлен куда-то вдаль. На этом портрете он выглядел настолько неестественным, что Надя не могла не улыбнуться.

— Позируешь, Роберт.

Мать обиделась за сына. Поджав губы, она сухо заметила:

— Почему же? Это — когда он учился.

С дороги молодым приготовили ванну, но тем не менее мать подала сыну в спальню таз с теплой водой, чтобы вымыть перед сном ноги. Надя очень удивилась, а он воспринял это как должное.

Свекровь взглянула на Надю, поставила таз и, выпрямившись, пожаловалась:

— Поясница стала побаливать к вечеру. Годы…

Надя поняла намек, но эта сценка ее так забавляла, что она только улыбалась. Нет, решила она про себя, она не будет подавать в спальню таз с теплой водой для здорового парня.

Когда собрались гости, ее представили только как супругу Роберта, не назвав даже имени. Роберт был всем. В семье Надя чувствовала себя приложением к мужу. Никому, казалось, даже не приходило в голову, что она имела такое же образование, как и он, такую же профессию и, самое главное, чувство собственного достоинства.

Вскоре Роберт стал пропадать вечерами. Родители вздыхали, поглядывая на часы, а когда он, наконец, появлялся, радовались и суетились, стараясь угодить сынку.

Когда же Надя узнала об измене — в маленьком городе ничто не держится долго в тайне, — она приняла эту весть спокойно, так как внутренне, в душе, уже давно была готова к этому. Она принялась неторопливо укутывать ребенка и собирать вещи.

Отец вызвал ее в кабинет, как, видимо, привык на работе вызывать своих подчиненных. Он медленно заговорил, взвешивая каждое слово:

— Роберт, конечно, поступил нехорошо. Очень нехорошо… Но ты же взрослый человек и должна понимать, что супружеская измена в молодости не такое уж редкое явление. А с годами люди остепеняются.

И нашел же он слова для такого случая! Вся жизнь этой семьи вдруг представилась Наде в новом свете. Все здесь было чужим, казенным: и слова, и мебель, и чистота, и сервировка, и даже манера держаться за столом.

Она поежилась, как будто вдруг на нее повеяло холодом.

Хозяин дома тем временем продолжал:

— Уж коль Роберт совершил недостойный нашей семьи поступок, то это вовсе не значит, что и ты должна совершить другой, не менее неблаговидный поступок. Ну куда ты пойдешь? Уйти от семьи…

Надя вскочила.

— Ваша семья?! Да будь она… Прощайте!

В другой комнате свекровь хотела забрать ребенка.

— Внука не отдадим!..

— Не трогайте моего ребенка! — Надя произнесла это негромко, но так, что свекровь попятилась, оставив мальчика.

— Опозорит нас и к нам же вернется, — резюмировал отец, появившись в дверях.

— Пропустите, — потребовала Надя и вышла из комнаты, унося с собой на одной руке ребенка, в другой чемодан.

Во время всей этой сцены Роберт лежал на диване с газетой в руках, на губах у него блуждала презрительная улыбка.

Уже в дверях Надя услышала последние его слова:

— Комедия окончена.

Ее охватила дрожь, когда она вновь вспомнила все это.

Она упрямо тряхнула головой, как бы отгоняя горькие воспоминания.

Изучив документы, она принялась писать обстоятельную докладную о том, как строилось здание, где она руководила теперь внутриотделочными работами. На основе точных расчетов она доказывала, как много там напрасно затрачено средств и рабочего времени и что необходимо для скорейшего исправления ошибок.

Рабочий день подходил к концу. Она взяла с собой нужные документы, чтобы закончить работу дома. Предстоял длинный вечер в одиночестве.

На крыльце она столкнулась с кладовщиком стройуправления Пянтеевым, уже пожилым, подвижным мужчиной с водянистыми, часто мигающими глазами. Он вежливо пропустил ее и спросил, как бы извиняясь:

— Простите, как вы устроились? Я выделил для вас кровать, два стула, стол. Маловато, конечно, но… У нас с мебелью бедно. Все для общежитии, сами понимаете…

— Спасибо, хорошо, — приветливо ответила Надя. — Обзаведусь хозяйством, верну вам все.

— Сразу видно, скромная. А вот другие все требуют и требуют… Заходите, постараемся помочь.

Пянтеев вошел в контору. Все уже разошлись, и начальник сидел один. Он встретил Пянтеева хмуро и сразу же сердито спросил:

— Как у нас с кровельным железом?

— Есть немного.

Такой ответ, казалось, огорчил начальника. Он тяжело вздохнул, раздумывая о чем-то, потом, поколебавшись, снял телефонную трубку и назвал номер.

— Погубите вы меня, — заговорил он, услышав ответ. — Вы же не имеете никакого отношения к нашему управлению. Что? Оформить? А как? Неужели вы не понимаете, что это незаконно? Судебный протокол нам оформят за такие дела, вот что. Взамен, взамен… Что вы дадите взамен, хотел бы я знать? Что?! Листов пятнадцать и то слишком много. Ну ладно, двадцать. Все, все, не мучайте меня больше.

Няттинен со злостью положил трубку на место и долго молча сопел.

— Так сколько листов выписывать? — робко спросил кладовщик.

Начальник поднял на него свирепые глаза:

— Поди и выпиши себе путевку в тюрьму. Как ты это оформишь?

— Ну, отпустить, я имею в виду. А потом в общую накладную, на стройку, как и прежде…

— Слушай, я тебе когда-нибудь голову оторву за эту общую накладную, так и знай. Э-эх, черт бы вас побрал всех! Ну, что ждешь? Иди!

Пянтеев понимающе кивнул на прощание и удалился.

Вовик обрадовался приходу матери, но, собираясь домой, никак не хотел расстаться с плюшевым медвежонком, который ему очень понравился. Из яслей не разрешалось носить игрушки домой, но медвежонок был такой мягкий и красивый. И Вовик громко заплакал, искоса поглядывая на мать.

Надя обещала зайти в магазин и купить такого же мишку. Сын успокоился.

— Ладно, возьмите его на денек, — сказала подошедшая няня. — Он ведь стоит больше сорока рублей.

Надя даже не предполагала, что он такой дорогой. Подобную роскошь она не может сейчас позволить себе. До зарплаты оставалось еще несколько дней.

На улице впереди их прошла молодая пара. Между ними шагал малыш примерно одних лет с Вовиком.

Вова посмотрел на них, затем вопросительно взглянул на мать. Ребенок, конечно, не имел ничего в виду, но Надю это больно задело. Она быстро свернула в переулок, хотя здесь им было дальше до дому.

Они шли мимо парка. За забором была спортивная площадка. Там играли в волейбол.

Надя любила эту игру, но ей редко приходилось участвовать в ней самой. Она остановилась посмотреть.

На площадке она увидела Володю, служившего обычно переводчиком Наде в разговоре с бригадиром Ниеминеном. Увидев ее, он перепрыгнул через забор, подхватил Вовика, опустил его по другую сторону ограды и перебрался сам. Наде ничего не оставалось, как последовать за ними.

— Идите поиграйте, — предложил Володя, — а я займусь вашим малышом. Как его зовут?

— Вы с ним тезки, — улыбнулась она.

— Ну, тогда мы непременно поладим! — засмеялся парень.

Кто-то подал на нее мяч. Надя едва успела перекинуть его через сетку, как мяч снова нашел ее. На помощь ей поспешила черноглазая девушка. Они столкнулись и громко рассмеялись.

Надя взглянула на лужайку. Володя стоял на четвереньках, а сын терпеливо старался посадить медвежонка ему на спину. Но мяч завладел ее вниманием.

Надя давно не играла с таким увлечением. Во дворе институтского общежития играли куда сдержаннее. И все-таки комендант пришел однажды предупредить, когда они подняли шум. Помнится, и Роберт любил наблюдать за игрой, хотя сам участия в ней не принимал.

Вспомнив это, Надя вдруг охладела к мячу.

Володя попытался уговорить Надю остаться, но она решительно отказалась.

Возвышенность за городом была залита лучами вечернего солнца. Река спокойно поблескивала. Высокие сосны и сараи на другом берегу ясно отражались в зеркальной речной глади. Вниз по реке тихо скользила лодка. На веслах сидел юноша. Он вдруг перестал грести. Весла повисли высоко над водой, и лодка казалась огромной птицей с узкими крыльями. На корме сидела девушка в белом платье. Юноша наклонился к ней и заговорил о чем-то, энергично жестикулируя, и тогда весла затрепетали в воздухе, словно птица-лодка делала отчаянную попытку взлететь.

Девушка сидела неподвижно.

— Не верь ему, девушка! — захотелось вдруг крикнуть Наде, хотя она и не знала катающихся.

Придя домой, она хотела накормить сына, но он так увлекся медвежонком, что не хотел ни о чем слушать. Понемногу глаза мальчика начали слипаться, и мать уложила его в постель.

После ужина Надя принялась за работу. С улицы доносились задорное пение под гармонь и звонкий смех. Она закрыла окно и задумалась: почему все-таки большинство бумаг подписано Лариненом, а не начальником управления?

На стройку уже затрачено столько средств, что дом должен быть готов и тридцать семей могли бы давно справить новоселье.

С улицы все еще доносились звуки гармони. Но Надя старалась не слушать. Для нее сейчас были важны только эти бумаги, рассказывающие о стройке, и покой маленького сына, крепко спавшего в своей кроватке.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Экскаватор насыпал высокий земляной вал, почти до половины заслонив низенькие окна домика Лариненов. В комнате было сумрачно, хотя на улице светило яркое весеннее солнце.

Две старые карелки сидели за столом, пили чай и угрюмо посматривали в окна, из которых не было видно ничего, кроме желтоватого песка да узенькой полоски синего неба.

Обе были родом из Кайтаниеми. Наталья Артемьевна — мать Вейкко Ларинена — и Окафия Осиповна — мать Нины Степановны. В деревне их просто называли Яковлиха и Теппаниха, что означало — жена Якова и жена Теппаны. Теппаниха частенько забегала сюда поболтать, благо времени у обеих было вдоволь, и к тому же у Яковлихи был большой самовар.

Теппаниха любила вспоминать прежние времена. Вот и сейчас она заговорила с глубоким вздохом:

— О-ох, и было же раньше сига да ряпушки!

— Ой, было, матушка! Было! И не говори! Никогда-то рыбка не переводилась, — подтвердила Яковлиха.

На самом же деле в их домах никогда не бывало много рыбы. Обе семьи жили в те «прежние времена» впроголодь.

Яковлиха придвинула гостье подрумянившийся сиговый рыбник:

— Ешь, гостьюшка, ешь!

И гостьюшка ела, похваливая старые времена.

— Было этих сигов во время нереста! Помню, идем мы, бывало, со стариком домой после лова, а спина так и гнется под кошелкой.

Яковлиха хорошо помнила, что в хозяйстве Теппаны сроду не бывало сетей и лодки. Чужие были снасти, чужая лодка, и чужой была рыба у Теппаны.

— То-то было времечко! — расчувствовалась Теппаниха. — Помнишь ли, как Теппана ко мне сватался — К дому на паре лошадей подкатывал?

— Как же, помню, — поддакнула Яковлиха, хотя хорошо знала, что у Теппаны никогда не было своих лошадей. А если и были бы, то навряд ли он поехал к Окафии на лошадях, ведь жили они совсем рядом.

Теппаниха и сама понимала, что Яковлиха помнит, как все было, но что она могла поделать с собой, раз ей так хотелось приукрасить прошлое. Свою ушедшую молодость вспоминали старушки, а не сигов и лошадей, которых у них и в помине не было. Они угрюмо посматривали на желтоватую песчаную груду перед окном, и им невольно вспомнился синий простор родного озера Сийкаярви. Яковлиху уже давно угнетал полумрак в доме, и она сердито сказала:

— Вовсе заслонили божий день!

— Что и говорить, весь свет перевернули, — подхватила было Теппаниха, но тут же принялась за свое: — Тяжелые были прежде кошелки с рыбой, но была и сила…

— Была, матушка! Да не стало больше той силы! — вздохнула Яковлиха.

Нет, они не сетовали на свою немощь. На что им здесь, в городе, сила? Их просто мучило безделье. Особенно Яковлиху. В прошлом году у нее был огород, была и забота: то грядки прополоть, то картошку окучить, а в жаркие дни и полить. Да еще и обед для семьи приготовить. В хлопотах время проходило незаметно. А теперь… Не стало огорода, невестка ушла из дому, сын в колхозе. На душе у Яковлихи было тоскливо, а время тянулось медленно. Почему бы не поболтать от скуки с односельчанкой, не вспомнить молодые годы?

Теппаниха любила поговорить:

— Не так мы жили и работали, как нонешняя молодежь. Непутево теперь молодые живут. О-ой, непутево! Кто мог подумать, что дочка покойного Матти, царство ему небесное, такой вот вырастет. Уж не серчай, соседушка, что о невестке твоей плохо говорю…

— Какая она мне невестка! — рассердилась Яковлиха. — Не называй ее так, не смей! Осрамила, позору не оберешься.

— Вот и я говорю: не оберешься. Не думал этого покойничек-то, когда ее в школе обучал. Хотел Матти на радость дочку вырастить, а дело-то вон как обернулось. Теперь за нее от сраму глаз некуда девать. Старик отец ей и именем-то не потрафил, не понравилось ей, вишь ты, карельское имя Иро, так на Ирину переменила. Все видели, как она с чужим мужиком от клуба в лес пошла при живом-то муже…

— Пусть идет хоть к лешему, такая… — Яков тиха прибавила настолько крепкое словцо, что и сама испугалась. Она даже перекрестилась.

Теппаниха решила не упоминать больше об Ирине. У нее и без этого было о чем поговорить:

— Все они такие, нонешняя молодежь. Или вот, к примеру, та, что весь ваш огород машинами изрыла. Она много школ прошла, в самой Москве-матушке дома строила, все машины знает, все книжки перечитала, а того не знает, что у ребенка отец должен быть… Люди сказывают, что ведь ни копеечки ниоткуда не получает. А почему? Да потому, что никто не посылает. Ребенка-то ведь недолго заиметь — постоишь на ветру, вот и надует, а денег ветром не занесет.

За разговором самовар незаметно пустел. Хозяйка опять наполнила чашки. Теппаниха вылила чай в блюдце, ловко подхватила его четырьмя пальцами и, сложив губы трубочкой, принялась дуть. Но чай был слишком горячий. В ожидании, пока он остынет, Теппаниха снова завела разговор:

— Я своей Нине не раз говорила, чтобы она наперед глядела. О ней люди ничего плохого сказать не могут, слушается она родительского совета. Отцу с матерью за нее краснеть не приходится…

Время было позднее, и Яковлиха заторопилась доить козу. Гостье пришлось поблагодарить хозяйку за чай и распрощаться.

Никакой козы у Яковлихи не было. Весной была, да продала. Убрав самовар и перемыв посуду, Яковлиха взяла веник и подмела пол, уже не первый раз сегодня. Потом, выплеснув из ведра остатки воды, сходила на колодец. Больше у нее не нашлось никакой работы.

Ночью она долго ворочалась в постели, вздыхала, никак не могла уснуть. Медленно и скучно тянулась в городе ее жизнь. Негде порыбачить, теперь не стало и огорода, даже маленького лужка перед домом, чтобы держать козу. Не было и хороших знакомых, с кем бы коротать время. Яковлиха была рада и Теппанихе, но та всегда быстро надоедала ей своей бесконечной болтовней, и тогда хозяйка старалась найти какой-нибудь повод, чтобы выпроводить гостью. Как сегодня: ишь расхвалилась своей дочерью. Уж Яковлиха-то знает, куда гнет старая. Нет, не для ее дочери она растила своего сына!

И в старые времена бывали годы, когда рыба ловилась хорошо, хлеб родился и люди в деревне жили неплохо. А Теппана со своей семьей и тогда голодал. Потом пришло голодное время: и зверь в капканы не попадался, и птица в силки не шла, и рыба не ловилась, а всходы от заморозков гибли. В эти трудные годы все в деревне примешивали в муку сосновую кору, голодали. Для Теппаны это было привычно.

Началась война, интервенция. Народ стал уходить с обжитых мест, многих в Кайтаниеми уже не было в живых. А Теппана жил себе, как и раньше. Потом жизнь начала помаленьку налаживаться. Люди снова усердно взялись за землю, начали отстраивать дома, справлять новую одежду. Как ни худо, а в каждом доме чистый хлеб, на столе молоко, рыба, разное варево. И только Теппана жил по-прежнему в бедности. Пришло время, когда вся деревня пошла в колхоз. Сначала было трудно, но постепенно жизнь наладилась. А у Теппаны она не улучшалась. И снова пришла большая война. Люди из деревни разъехались, жили кто где. Далеко от родных мест был и Теппана с семьей, да жил все так же — только языком болтал. Ничто не смогло переменить его, не сумело заставить его и жену трудиться.

«В уме ли Теппаниха, надумала Вейкко в зятья заполучить?» — сердилась Яковлиха.

Вспомнив о сыне, она тяжело вздохнула. Ей было жалко сына, так жалко — хоть плачь! Вейкко был честным и работящим, как и его покойный отец, и так же хорошо относился к людям. Он и внешне был очень похож на отца. Но уж коль не повезет в жизни, так не повезет. И почему он взял себе жену, которая и детей-то рожать не может? Был бы у нее ребенок, сидела бы дома, а не бегала бы по свету.

Вейкко вернулся домой под вечер следующего дня. Он посвежел, загорел и выглядел моложе. Это сразу бросилось матери в глаза. Она обрадовалась, что сын не стал расспрашивать об Ирине, и решила ничего не говорить ему. Еще заранее мать убрала все вещи, которые напоминали бы Вейкко о ней.

Вейкко передал привет от тетушки и других односельчан, достал гостинцы и пошел умываться. Накрывая на стол, Наталья Артемьевна расспрашивала его о деревенских новостях. Он рассказал, как холодно встретил его вначале дядя Иивана и как потом сказал ему на прощанье: «Хороший мужик из тебя вышел бы, если бы ты остался здесь, в деревне».

— Давай и впрямь поедем в деревню, — подхватила мать, остановившись посреди комнаты с миской рыбы в руках. — Что здесь хорошего? Гляди, и окна-то землей засыпали.

— Я же здесь работаю, — ответил Вейкко.

— А пускай та девка с косами работает.

— И ей дела хватит, — проговорил Вейкко и вдруг, как бы мимоходом, спросил: — Ирина все свои вещи с собой взяла?

Мать утвердительно кивнула головой и сказала:

— Жаль, что не сообщил о приезде, я бы калиток напекла.

Ларинен отправился в управление. У своего бывшего огорода он остановился. Дно котлована было покрыто цементными «подушками», на которых уже начали устанавливать пористоцементные прямоугольники — стены подвального помещения. Ларинен удивился, как много сделали в его отсутствие, и порадовался: «Молодец Надя!»

Уже во дворе Ларинен услышал:

— Раз-два — взяли! Раз-два — взяли!

Рабочие тащили вверх по лестнице цементные плиты для ступенек. У каждой плиты хлопотало по четыре человека. Тут была и Надя в темно-синем платье.

— Здравствуйте, Надежда Павловна! — Вейкко подал ей руку.

Работа приостановилась. Вытерев с лица пот, рабочие подошли поздороваться с Лариненом. Он знал этих людей уже многие годы. Мужчины курили, делились новостями. Проходя потом с новым прорабом по длинному коридору, заваленному цементным раствором и обрезками досок, Ларинен одобрительно сказал:

— Быстро же у вас работа идет!

— Разве это работа — поднимать вручную цементные плиты на верхние этажи? — ответила Надя. — На других стройках это выполняется своевременно башенным краном.

— Да, конечно, — согласился Ларинен. — Но теперь уже ничего не поделаешь.

Он не стал объяснять Наде, что кран прибыл на стройку слишком поздно. Ведь даже кирпичи пришлось на плечах таскать.

Вместе они осмотрели несколько квартир, где прокладывали водопровод. Для труб в стенах были сделаны отверстия.

— Ого! И тут уже много сделали! — удивился Ларинен.

— Да, много готовых стен продырявили, — с усмешкой заметила Надя. — Из-за таких работ перерасходованы десятки тысяч рублей. И впереди еще много непроизводительных расходов.

— Да, это правда, — согласился Ларинен.

— Вейкко Яковлевич, — Надя замялась на минутку, а потом посмотрела ему прямо в лицо. — Я не имею права молчать. Тут у вас допускалась злоупотребления, прямой обман государства.

Он молча кивал головой. Надя продолжала:

— И теперь я волей-неволей становлюсь соучастницей. Мне остается два выхода: или сознательно тормозить работы на стройке, или обманывать государство.

Ларинен в душе обрадовался: Надя говорила именно теми словами, с какими он, Ларинен, выступал на партийном собрании и на производственном совещании. Теперь он упрекал себя за то, что они остались только на бумаге: отражены в решениях партийного собрания, но никаких мер еще не было принято, чтобы исправить положение. Нет, этого он так не оставит, решение партийной организации он доведет до конца.

Но он ничего не сказал, боясь, что его слова прозвучат неуместно, и лишь спросил, как бы споря с Надей:

— Вы считаете расценки неправильными?

Надя медленно проговорила, взвешивая каждое слово:

— Нет, расценки правильные. Но вы же сами видите, что тут происходит. В расценках не предусмотрено выполнять вручную такие работы, которые должны делать механизмы. А рабочим нужно платить, они не виноваты… Поэтому не остается ничего другого, как подавать в бухгалтерию неверные сведения или отмечать более длинные расстояния при переноске стройматериалов или еще что-нибудь в этом роде. Я знаю, что и вы были в таком же положении.

Ларинен снова молча кивнул.

— Я не могу так поступать. Сегодня подала докладную начальнику.

— Хорошо! — одобрил Вейкко.

— Вы же здесь руководили работами? — заметила Надя.

— Да, руководил, — вздохнул он. — Но я был бессилен в решении многих вопросов. Выступал на собраниях, но от этого было мало толку. Да и мало ли у меня самого было ошибок!

Случилось так, что именно в то самое время, когда Ларинен разговаривал с Надей, начальник стройуправления Няттинен сидел один в кабинете и раздумывал о том же самом. Перед ним на столе лежала объемистая докладная нового прораба — Надежды Павловны. Собственно, ничего нового для Няттинена в докладной не было. Он представлял себе положение на стройке именно таким, об этом горячо говорил и Ларинен. Но теперь все было точно подсчитано, подытожено и обосновано неоспоримым фактическим материалом. Няттинен, конечно, понимал, что так дальше продолжаться не может. В противном случае это плохо кончится прежде всего для него самого. И надо же было случиться, что эта докладная поступила к нему именно сегодня, когда из райкома позвонили, что в ближайшее время на бюро ставится отчет о работе стройуправления. Ларинен, конечно, будет опять говорить о недостатках строительства и обвинять его, Няттинена. В этом и докладная нового прораба поможет ему выступить обоснованно.

А ведь были же времена, еще в первые годы их совместной работы, когда они с Лариненом выступали в подобных случаях заодно: и ошибки признавали и защищались против несправедливых упреков. Теперь Няттинену казалось, что тогда все было так просто, светло и хорошо. А потом все пошло кувырком. Трудно даже вспомнить, с чего это началось. С каких-то мелочей, которые потом уже перестали быть мелочами. И теперь близится развязка. Кто-то должен ответить за создавшееся положение. Оба — и Ларинен и Няттинен — предвидели, к чему ведет такой стиль работы, и оба действовали по-своему. Няттинен отбивался от критики и уклонялся от визирования документов. Ларинен критиковал и подписывал документы. «Эх, молодо-зелено, Вейкко Яковлевич!» — с грустью подумал Няттинен, с грустью потому, что в душе у него еще теплилась привязанность к своему трудолюбивому, отзывчивому помощнику.

Когда Ларинен вошел в кабинет начальника, тот повернул к нему крупное, почти прямоугольное лицо и долго молча смотрел, будто не узнавал его. Потом он засунул докладную записку в папку и сдержанно ответил на приветствие.

— Долго же ты пробыл в колхозе, — проговорил он наконец и предложил сесть.

— Затянулась посевная, пришлось задержаться. А что здесь нового?

— Да, ну что же! — сказал Няттинен, не отвечая на вопрос. — Командировка, ничего не поделаешь. Приходи завтра с утра. Тут есть новости, поговорим. — Няттинен взял папку и начал перелистывать бумаги.

— Новый прораб, кажется, толковая девушка. — Ларинен не торопился уходить.

Тогда начальник закрыл папку и веско, словно обвиняя Ларинена, произнес:

— Толковая девушка? Нет, это слишком мало сказано о Надежде Павловне. Она прин-ци-пи-альный человек. У нее государственный подход к делу. Таких людей надо уважать и всячески помогать им… Тебе нужно отдохнуть с дороги. И у меня сейчас срочные дела. Ты, наверно, еще не знаешь, что на ближайшем бюро райкома будут слушать наш отчет о работе стройуправления?

Ларинен не знал этого, но и не удивился. Райком и раньше не раз обсуждал работу строителей. Такому отчету всегда предшествовала большая работа по сбору всяких сведений, бюро принимало хорошие решения, но многое оставалось невыполненным. Ларинен решил сказать об этом на бюро. Кто, как не райком партии, должен помогать организациям в выполнении своих же решений?

Вейкко не смог долго высидеть дома. Стены полутемной комнаты, казалось, давили на него со всех сторон.

Был седьмой час. В это время Ирина обычно приходила с работы. Он попытался думать о чем-нибудь другом, но это плохо удавалось. Да и мать к тому же тяжело вздыхала у окна. Видно было, что ей хочется что-то сказать.

— Ну, что у тебя? — спросил Вейкко.

— А что у меня? То же, что у всех. У людей нонче одна и есть забота: только о тебе и говорят. Вон уже и Теппаниха прибегала свою дочку расхваливать. Уж я-то знаю, что у нее на уме. Скажи-ка, Вейкко, матери: правда ли, будто ты в деревне ходил по вечерам к Нине?

— Кто тебе сказал?

— Люди говорят.

— Ох, уж мне эти люди! Им-то какое дело, к кому я хожу! — рассердился Вейкко и схватил кепку.

На улице он пожалел, что нагрубил матери.

Побродив по городу, он решил зайти к Ниеминену. Ему нравился этот старый строитель, с ним было всегда приятно поговорить.

Ларинену хорошо запомнилась их первая встреча, хотя с того времени прошло уже более двух лет. Старый, сутулый мужчина вошел в стройуправление с рюкзаком в руках и спросил, стоя в дверях:

— Есть тут Ниеминен?

— У нас нет такого, — ответил Вейкко.

— Ну, так вот он пришел, — сказал тот и опустил рюкзак на пол. — Меня к вам бригадиром направили…

Подумав, что Ниеминен еще не успел прийти с работы, Вейкко решил заглянуть в закусочную, куда Ниеминен по пути домой заходил иногда выпить кружку пива. Его там не оказалось. Навстречу Вейкко поднялся высокий, крепкий мужчина в черном костюме и яловичных сапогах.

— Вот где довелось встретиться! — воскликнул он, тряся руку Вейкко огромными ручищами. — А я думал, ты еще в колхозе.

Вейкко тоже обрадовался встрече. Перед ним стоял друг детства — сын дяди Ииваны Николай, лет на пять старше Вейкко. Они были как родные братья.

— Чего ты здесь сидишь? Почему не зашел? — спросил Вейкко.

— Думал, ты в колхозе. А ночевать к вам собирался. Приехал сегодня из Виртаниеми. Есть кое-какие дела. Ну, рассказывай.

Они уселись за столик и, улыбаясь, разглядывали друг друга, оба обветренные, крепкие, здоровые. О чем тут рассказывать!

Подошла официантка.

— Принесите нам по сто граммов ради встречи, — попросил Ларинен.

— Нет, по сто маловато, — возразил Николай. — Ведь сколько не виделись, а? Ну, как живешь? Моих там видел? Как туатто и муамо?

— Стареют они, Николай, — серьезно ответил Вейкко.

Николай задумался, потом признался:

— Хотел я забрать их к себе в Виртаниеми — не идут. Меня к дому потянуло, в Кайтаниеми. Говорят, там недалеко будет строительство. Попасть бы туда!

— Скучают старики по сыновьям, — добавил Ларинен. — Дядя Иивана и на меня сердит: зачем покинул родную деревню.

— М-да!.. — многозначительно произнес Николай. — А помнишь, как мы с тобой на глухарей ходили? Хорошо! Есть у меня и теперь ружьишко, но куда там пойдешь, в Виртаниеми? Ничего там в лесу не водится.

За разговором незаметно прошло часа полтора. Они вспоминали прошлое, Кайтаниеми, говорили об охоте, об общих знакомых. Николаю еще нужно было сходить по делам, и он ушел, пообещав заночевать у Лариненов. Тем временем Вейкко решил зайти к Ниеминену.

Ниеминен жил в маленьком деревянном домике у самой реки. Двор был обнесен аккуратной изгородью. Ларинену всегда нравился порядок на огороде Ниеминена. Вот и сейчас он увидел ровные грядки морковки, свеклы, салата, а по краям грядок росла редиска. Чуть пониже, на берегу реки, было картофельное поле. На солнечном склоне между домом и полем пестрели красивые цветочные клумбы. Жена Ниеминена заботливо выращивала астры, фиалки, незабудки, георгины.

В прошлом году Ниеминен дал Ларинену семена многих сортов, и Ларинен, в свою очередь, давал ему советы, что в какое время лучше высаживать. Ниеминен всегда шутливо величал его на работе инженером, дома — агрономом.

— Смотри-ка, агроном прибыл! — обрадовался Ниеминен. — Ну давай, заходи, заходи. Не бойся, у нас во дворе нет злой собаки.

Старик был перепачкан землей. Он перекатывал камень от клумбы, чтоб освободить место для цветов. Камень был большой и круглый как мяч. Ниеминен старался приподнять его ломом, который каждый раз соскальзывал. Наконец ему надоела эта возня, он отбросил лом, растянулся на земле, навалился плечом и, крепко упершись ногами, начал выталкивать камень. Даже в такой неловкой позе он не мог молчать.

— Н-но, тяни, черт, коль заместо лошади впряглась, — сказал муж жене, когда пришла ее очередь плуг тянуть.

Ларинен поспешил на помощь, и совместными усилиями они откатили камень в яму у изгороди.

— Ну, агроном, выпьем кофейку? — предложил Ниеминен.

Бригадир был увлечен работой, и Вейкко не хотелось ему мешать. Он пообещал зайти позже и вдруг вспомнил, что забыл узнать днем у Нади, как она устроилась. Он спросил об этом у Ниеминена.

— Она живет здесь по соседству, третий дом справа, вон та крашеная дверь. Видишь? Я несколько раз заходил к ней дров поколоть. Топор ведь не для девичьих рук.

Надя была дома, а Вовик уже спал, когда Ларинен постучался к ним. Удивленно взглянув на Вейкко, Надя пригласила его в комнату.

— Зашел посмотреть, как вы устроились, — смущенно проговорил он, как бы оправдываясь за свой приход.

Он машинально вытащил папиросу, но тут же засунул ее обратно в карман. Надя молча ждала, что скажет Ларинен, а он все больше терялся под ее вопросительным, немигающим взглядом.

— У вас тут не очень-то просторно, — сказал Вейкко, чтобы прервать тягостное молчание.

— Для нас хватает.

Он чувствовал, что должен или говорить, или сейчас же уйти.

— Сегодня днем вы правильно говорили… Действительно, мы строим как-то неорганизованно… — Ларинен и сам понимал, что говорит совсем не то, что нужно.

— Все строительные процессы нужно тесно связать друг с другом, чтобы они составляли единый, непрерываемый комплекс, — поддержала разговор Надя.

— Верно. Вот это верно! — Ларинен оживился. — Именно так надо строить. Кстати, об этом у нас был разговор с одним инженером из Петрозаводска. Роберт Карлович… Только не припомню сейчас фамилии. Он спрашивал о вас.

Ларинен не заметил, как Надя побледнела.

— Он очень беспокоился, как вы тут устроились, — продолжал Вейкко. — Даже просил меня помочь вам…

Значит, этот человек, от которого сбежала жена, пришел к ней по совету Роберта. И пришел навеселе! Надя сразу почувствовала, что от Ларинена пахло водкой.

— У вас ко мне какое-нибудь дело? — спокойно спросила Надя.

Ларинен окончательно растерялся:

— Кажется, все… Мне только хотелось сказать… Хорошо, что вы получили комнату… Я, пожалуй, пойду.

Ларинен вышел на улицу и медленно побрел по берегу реки вдоль стандартных домов. Это были дома рабочих стройуправления. И Вейкко не удивился, встретив здесь Нину Степановну.

— Ты уже отдохнул с дороги? — спросила она. — Пошли к нам. Я теперь опять одна-одинешенька. Сирота. Мама уехала к отцу в Кайтаниеми.

Пусть сплетничают. Вейкко уже готов был пойти, — никого не касается, куда он ходит, — но тут вспомнил, что к нему должен прийти Николай, и отправился домой.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Было воскресенье. Роберт пришел к Ирине рано утром. Он пожаловался на головную боль, и Ирина уложила его спать. Сама она села у окна и стала смотреть на улицу. Был жаркий день. Люди с корзинками и свертками в руках спешили за город. Она не раз слышала, что на берегах маленькой речки Лососинки есть живописные места. Многие петрозаводчане проводили там выходной день. А они с Робертом еще ни разу никуда не выезжали. В такой день Ирине хотелось погулять по набережной, подышать прохладой озера, побродить по лесу, а не сидеть в этой каморке, которая уже начинала угнетать ее, но о прогулках оставалось только мечтать. Роберт никуда ее не брал, видимо, все еще стеснялся появляться с ней на людях.

Все получилось иначе, чем Ирина представляла. Шли недели, а ее положение продолжало оставаться таким же неопределенным. Новым было разве только то, что она работала машинисткой в одном учреждении.

Роберт часто и много пил. Но Ирина ни в чем не упрекала его. Она знала, что дома у него неприятности из-за нее. И это было так обидно, что хотелось плакать.

Роберт проснулся и закурил.

— Так дальше продолжаться не может! — заговорил он. — Почему мы живем врозь? Я скажу отцу! С меня довольно! Я взрослый человек, имею право жить, как хочу и с кем хочу…

— Так ты еще ничего не говорил? — удивилась Ирина.

— Как не говорил, что ты? Но он и слушать не хочет. Заладил, что я должен помириться с ней, с той… Он не понимает, что это мое личное дело. Согласен, родителей надо уважать. Отец меня вырастил, кормил, одевал, обучал. Но ведь это была его обязанность. Как же иначе? Ведь годы идут. Надо наконец определиться. Пора! Сама видишь, я стал больше выпивать. А это до хорошего не доведет. Так продолжаться не может.

Ирина не раз слышала от Роберта это, но впервые его слова звучали так искренне. Она понимала, что ему тоже нелегко, и решила не торопить его. Он должен во всем разобраться.

— Пойдем погуляем, — предложила она. — Сегодня такая хорошая погода.

— Не хочется. Лучше не попадаться на глаза всяким сплетникам. Я, пожалуй, еще посплю немного.

Удивительно, как легко засыпают некоторые люди. Ирина позавидовала Роберту. А она провела в этой комнате не одну бессонную ночь. Она бережно укрыла его своим пальто.

Пиджак Роберта висел на спинке стула. Он был несколько помят. Почему бы ей не отгладить его? Она включила утюг, расстелила пиджак на столе и вынула содержимое карманов. Среди бумаг она заметила письмо с московским штемпелем. Оно было от Вали. Ирина хорошо знала ее почерк. Ей захотелось прочесть письмо. Что в этом плохого? Валя — их общая знакомая.

Письмо было коротким:

Ирина тяжело опустилась на стул. Она поняла, что это та самая Надя, которая живет сейчас в ее родном городе и работает в стройуправлении! Да, да!.. Ирина вспомнила девушку с длинными косами… «У моего ребенка нет отца», — сказала она тогда в райздравотделе.

«Вот она какая, Надя!» — Ирина горько усмехнулась. В первый день ее приезда в Петрозаводск она дала Роберту обещание никогда не расспрашивать его о жене, но тогда она представляла ее как «бывшую», уехавшую навсегда, ненавистную ей незнакомку. А теперь Ирина мысленно видела перед собой молодую женщину с маленьким ребенком на руках в чужом для нее городе. И как это Роберт мог до сих пор ни словом не обмолвиться о ребенке?

Ирина машинально сложила письмо и засунула бумаги обратно в карман. Сейчас она разбудит Роберта и спросит о Наде, о ребенке, и главное — почему он все это скрывал от нее. Она кусала губы, в висках стучало.

Разбудить Роберта она не успела. На лестнице послышались незнакомые тяжелые шаги. В дверь постучали, и в комнату вошел пожилой мужчина. Ирина никогда не видела его, но мгновенно узнала.

Даже не поздоровавшись, мужчина грубо сказал:

— Я пришел за сыном.

Роберт тотчас проснулся и, испуганный, вскочил на ноги.

— Одевайся!

Покраснев, он схватил пиджак и покорно вышел.

Отец задержался на пороге и взглянул на Ирину с таким презрением, что та остолбенела.

Она осталась одна.

Ради Роберта можно было вынести все, но только не этот взгляд… Никто не имеет права смотреть на нее так!

И вдруг из глаз ее хлынули слезы.

Утюг давно перекалился, но Ирина этого не замечала. Склонив голову на стол, она горько плакала. Плечи ее содрогались от рыданий. Она не услышала, как в комнату вошла хозяйка.

— Я видела, что сюда заходили. Пришла посмотреть, что с тобой, — сказала она.

Ирина плакала навзрыд.

— Поплачь, поплачь, легче станет. — Хозяйка выключила утюг и обняла ее за плечи. — Пойдем ко мне, выпьем чаю…

Прошло несколько дней. Ирина ждала Роберта. Ждала, чтобы объясниться, поговорить обо всем. Мысленно она представляла себе, как она спокойно — именно спокойно! — предложит ему сесть, а потом тихо, будто мимоходом, спросит, где же все-таки его прежняя жена. Нет, сперва она спросит, какое впечатление она произвела на отца Роберта, что он сказал о ней.

Все вопросы, казалось, были готовы, но уже от одной мысли о предстоящем разговоре ей становилось не по себе.

Однажды, только что вернувшись с работы, она выглянула в окно и увидела его. Как он ссутулился, как неуверенно шагал… Он вошел в комнату и растерянно отвел глаза.

— Что случилось? — машинально спросила Ирина.

— Лучше не спрашивай! — Роберт устало махнул рукой.

— А все-таки?

— На работе стали придираться, дома тоже. Нигде нет покоя.

Побарабанив пальцем по столу, он с усилием заговорил:

— Ирина, нам нужно серьезно поговорить.

— Хорошо.

Он посмотрел ей прямо в глаза:

— Ирина, я никогда ни у кого не просил прощения. А теперь вот пришел… Ты можешь простить меня?

— Продолжай, — тихо сказала она.

— Я не могу так больше! Каждый считает себя вправе спрашивать, что я делаю, где и с кем я бываю, любой встречный может остановить меня на улице и спросить, с кем я живу, к кому хожу. — Он помолчал. — Я люблю тебя, Ирина. Я думал, что все будет хорошо. Тогда в твоем городе, когда мы выходили из парка, я говорил искренне. Ты помнишь?.. Я ни о чем другом не мечтал. Но между нами слишком большие преграды…

Ирина удивилась, как спокойно она выслушала его. Пролитые в воскресенье слезы как бы опустошили ее. В душе она уже была готова ко всему. Да и Роберт выглядел сегодня таким жалким, что Ирина чувствовала: она должна быть сильнее его.

— С мнением людей приходится считаться, нравится оно нам или нет, — продолжал Роберт, — а я не предполагал, что люди так плохо отнесутся к нам. Я еще не скоро смог бы ввести тебя в наш дом. Отец категорически против. Мы останемся хорошими друзьями…

— Уходи, Роберт, сейчас же уходи!

— Ты обиделась? Конечно, я понимаю тебя, но подумай, что я могу сделать?

— Уйдешь ли ты наконец?

Оставшись одна, Ирина начала торопливо одеваться. Скорее на улицу, к людям! Там нельзя плакать. Она чувствовала, как к горлу подступает горький комок и силы изменяют ей.

Вернулась она поздно вечером.

На полу под дверью лежало письмо из родного городка. Директор Дома культуры сообщал, что у них утверждена должность руководителя хора. Не согласна ли Ирина на эту работу?

С какой радостью она приняла бы раньше такое предложение! А теперь было поздно. После всего, что случилось, она не могла вернуться туда, где Вейкко, она потеряла его навсегда.

«Что я наделала?!» В последнее время этот вопрос возникал у нее все чаще. Она хорошо знала недостатки и слабости Вейкко, и все-таки он был для нее всегда лучшим человеком на свете. Самым близким и родным. И почему она должна была так дорого заплатить, чтобы понять это? Теперь она одна. На всю жизнь одна… Возврата к Вейкко нет. Она сама сожгла за собой все мосты.

Чтобы отбросить колебания, она сразу написала ответ директору Дома культуры, в котором вежливо отказалась от предлагаемой работы.

Через четыре дня неожиданно явился Роберт. Он был навеселе.

— Пришел проведать, как живешь, — весело сказал он, сняв пиджак и вешая его на спинку стула.

— Что тебе надо? — спросила Ирина.

— Ты еще спрашиваешь! Ну, подойди сюда. — Роберт попытался притянуть ее к себе, но она резко отстранилась. — К чему разыгрывать святую невинность?

— Как ты сказал? — Ирина подошла к нему и с размаху ударила по щеке.

Ей стало легко: словно гнетущая тяжесть свалилась с плеч.

— А теперь уходи!

Роберт вскочил и кинулся к двери. Она схватила со стула его пиджак и выбросила вслед.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Первый секретарь райкома партии Гаврила Николаевич Кемов большую часть времени проводил в колхозах, на лесопунктах или на сплавных рейдах. Особенно часто его видели в деревне Йоутсенярви на лесопункте Виртаниеми, расположенных на противоположных берегах красивого озера Йоутсенярви. Хотя дела шли там не хуже, а, пожалуй, даже лучше, чем где-либо в районе, нередко по субботам он предлагал своему шоферу Наумову:

— А что, Никита, не махнуть ли нам в Виртаниеми? В понедельник утром вернемся.

Оба они — секретарь и шофер — с удовольствием бывали на лесопункте, и у обоих на это имелись свои причины.

Кемов был родом из Северной Карелии, но проработал более четырех лет секретарем партийной организации на механизированном лесопункте Виртаниеми. Вначале лесопункт базировался в деревне Йоутсенярви, а затем в новом рабочем поселке Виртаниеми.

Наумов родился и вырос недалеко от Йоутсенярви. Он начал свою работу шофером на лесопункте и потом долгое время был начальником гаража. А когда гараж перерос в большую авторемонтную мастерскую, для руководства потребовался человек со специальной технической подготовкой. Тогда Наумов решил снова сесть за руль. С этой мыслью он поехал к своему другу Кемову, который был уже первым секретарем райкома.

Прежнему шоферу райкома пришелся не по душе установленный Кемовым порядок — всегда быть готовым к поездке. Он подал заявление об уходе. Его заменил Наумов. Никиту вполне устраивала такая работа. Он и сам был беспокойным. Если Кемов несколько дней задерживался в городе, Наумов приходил к нему в кабинет, садился и тяжело вздыхал. Секретарь спрашивал:

— Ну что злишься?

— Зашел спросить: тут когда-нибудь работают или только бумаги пишут?

Никто в райкоме не разговаривал так с первым секретарем. Некоторые остряки называли его первым советником секретаря. А Кемов только посмеивался.

Была суббота. Кемов просматривал бумаги. Перед ним лежали отчеты уполномоченных по весеннему севу. В общих чертах он уже ознакомился с ними и делал для себя нужные выписки. Отчет Ларинена он перечитал дважды и отложил в сторону. Затем стал просматривать докладную записку нового прораба стройуправления Карповой. Обстоятельная докладная и дополнительные пояснения Няттинена заставили Кемова по-новому посмотреть на дела управления. Выходило, что виновником всех неполадок на стройке оказывался Ларинен. По его вине разбазаривались государственные средства, из-за него тормозилась вся работа. Ларинен только что вернулся из Кайтаниеми. Колхоз последним завершил посевную. Председатель колхоза писал, что сев был бы закончен раньше, если бы уполномоченный товарищ Ларинен не тормозил работ на самом большом участке — Хиллопелто. О том, что с севом запаздывают, писал и сам Ларинен в своем отчете, ссылаясь на агротехнические причины. Заведующий клубом в Кайтаниеми сообщил в райком партии, что Вейкко пьянствовал. Кемов поверил. Он и раньше знал, что Ларинен иногда выпивает. Заведующий клубом намекал и на то, что Ларинен проводил в деревне время с машинисткой стройуправления Ниной Лампиевой, которая в числе других поехала помогать колхозу на время сева.

«Хорошо же они там помогали, нечего сказать!» — с горечью усмехнулся Кемов.

В городе знали, что от Ларинена ушла жена. И это неспроста…

Секретарь склонил голову и пригладил виски ладонями. После контузии, полученной в финскую войну, у него долгое время были острые головные боли. Потом все это прошло, но привычка гладить виски сохранилась. Сейчас он с досадой думал о фактах, которые упрямо поворачивались против Ларинена. Кемов знал его давно, уважал за исключительное трудолюбие, за то, что тот никогда не выпячивал себя. Считая Вейкко честным и прямым, он внимательно прислушивался к его словам на собраниях партийного актива. Часто он дружески подтрунивал над его излишней доверчивостью к людям. Однажды Ларинена избрали делегатом на республиканскую конференцию сторонников мира. Готовясь к отъезду, он решил сшить себе новый костюм. Случайно он узнал, что среди завербованных на стройку был портной, который когда-то работал в большом городе. Вейкко знал, что он вернулся из заключения, но привык верить в людей. И Ларинен начал хлопотать для него комнату и работу в швейной мастерской. А первым делом он вручил ему свой отрез, дал Иринину швейную машину и даже задаток за работу. Когда Ларинен пришел на примерку, оказалось, что «портной» сбежал, забрав с собой и отрез и машину.

Узнав об этом, Кемов позвонил Ларинену и как бы невзначай спросил:

— Хочу вот сшить себе новый костюм. Не знаешь ли хорошего портного?

После этого случая над Вейкко долго посмеивались. «Ну как, скоро костюм будет готов?» — весело острили друзья при встрече. В ответ он лишь улыбался.

Но теперь Кемову было не до шуток.

Гаврила Николаевич чувствовал усталость. Неделя была напряженной. Субботний день подходил к концу, люди уже разошлись. Кемова ждала машина, но он не мог оставить этот вопрос нерешенным. Как бы то ни было, дело требовало основательного расследования. Нельзя было делать поспешные, необдуманные выводы.

Он вызвал инструктора Лесоева, который обычно занимался в райкоме подобными делами. Это был усердный работник. Рабочий день кончился, а он все сидел в своем кабинете, разбирая бумаги. Он был перегружен работой, но дело Ларинена было настолько серьезным, что все же пришлось поручить именно ему.

С Лесоевым они были друзьями еще задолго до того, как Кемов стал секретарем. Когда-то они вместе учились на курсах партийных работников. После курсов Лесоев стал работать в райкоме, а он — секретарем партийной организации лесопункта Виртаниеми. И вот случилось, что Лесоеву пришлось разбирать дело Кемова. Пянтеев, нынешний заведующий складом стройуправления, работал тогда на лесопункте. Занимаясь сомнительными махинациями, он решил во что бы то ни стало убрать с пути мешавшего ему Кемова. Сочинив грязное клеветническое письмо, он послал его в райком. Умело связав самые безобидные факты из жизни Кемова и во много раз все преувеличив, Пянтеев сделал, на первый взгляд, убедительные и тяжкие выводы. И если бы тогда дело разбиралось поверхностно и поспешно, то оно могло бы кончиться для Кемова очень печально. Лесоев строго и объективно разобрался во всем, и клеветник был разоблачен.

Лесоев вошел в кабинет, как всегда официальный и деловитый. У него был очень усталый вид. Взглянув на его продолговатое, изрезанное морщинами лицо, Кемов заметил, что инструктор в последнее время сильно похудел и глаза его глубоко ввалились. И он первым делом спросил:

— Ты заказал себе путевку в дом отдыха?

— Нет.

— Почему?

— У нас есть люди, которые нуждаются в путевке больше, чем я.

Кемов любил Лесоева за скромность. Таким он знал его всегда, еще со времени учебы на курсах. В работе и в личной жизни Лесоев считался кристально чистым человеком. Правда, он был нелюдим, избегал веселой, шумной компании. Редко приходилось видеть его улыбающимся.

— Я не врач, — улыбался Кемов, — но и то вижу, что тебе обязательно нужно поехать в санаторий. Давай считать вопрос решенным. Только до отъезда тебе придется подготовить на бюро одно персональное дело. Речь идет о Ларинене. Вот материалы…

Кемов выложил на стол документы. Лесоев взял бумаги и долго складывал их, пока не получилась ровная, аккуратная пачка. Затем он положил бумаги в папку, старательно завязал шнурочки и сделал надпись: «Дело Ларинена».

Кемов почувствовал облегчение, когда Лесоев ушел.

«Хоть бы раз улыбнулся! Жениться ему не мешало бы, да кто пойдет за такого нелюдима?»

В приемной Кемова ожидал Наумов.

— Ну как, судьба человечества в районном масштабе уже решена на эту неделю? — спросил он, взглянув на часы. — Ожидаю тебя уже около часа.

— Сейчас поедем. Зайду только домой переодеться. А пообедаем там, на месте.

— Можно мне взять с собой Мусю? — спросил Наумов, заводя машину.

— Конечно. Моя Вера тоже едет.

Женщины уселись на заднее сиденье. Между ними устроился Вася, семилетний сын Кемова, а сам он сел рядом с Наумовым, придерживая коленями мелкокалиберную винтовку.

Машина выехала за город, и вскоре красивая песчаная коса между двумя сверкающими на солнце озерками осталась позади.

На одном из поворотов Кемов тронул Наумова за локоть:

— Тетерев!

Они остановились. Кемов осторожно вышел из машины, долго целился и выстрелил. С верхушки дальней березы, широко распластав крылья, упала птица.

— Готово. Вот как надо стрелять! — похвастался Кемов. — Вася, сбегай-ка!

Мальчик со всех ног бросился в лес. Кемов неторопливо шел следом. Издали донесся голос Васи:

— Папа, его нигде нет.

— Как нет?

— Улетел.

В машине звонко засмеялись. Кемов долго бродил вокруг березы, разыскивая «подстреленную» птицу, но не нашел ни перышка. Вася чуть не плакал от досады. В конце концов отец и сын вернулись ни с чем. Сын озабоченный, отец — сконфуженный.

— До чего непослушная птица! — подтрунивала Вера.

Наумов разъяснил:

— Во-первых, это была сорока, а не тетерев. Во-вторых, ты в нее не попал. Просто она решила убраться восвояси, а то, чего доброго, ты мог и попасть по ошибке, дай тебе волю палить из ружья.

Кемов рассмеялся.

В Йоутсенярви их встретил Дмитрий Яковлевич, прежний начальник лесопункта. Сейчас он был на пенсии. Прошло уже почти пять лет с тех пор, как Кемов и Дмитрий Яковлевич внедряли здесь поточный метод, вместе зажигали первые огни — сначала в Виртаниеми, потом в Хирвилахти, а затем и в старой деревне Йоутсенярви. Кемову все казалось, что Дмитрий Яковлевич нисколько не изменился за эти годы. Да ему и трудно было бы заметить какую-либо перемену, потому что ездил сюда чуть ли не каждое воскресенье. Внешне старик был таким же крепким и коренастым, как и прежде, но шаг его стал короче, и по крутым лестницам он поднимался теперь медленнее и тяжелее.

— Самовар уже давно остыл, — сказал Дмитрий Яковлевич, провожая гостей в горницу, где он жил летом. Его старший брат Петри с семьей занимал избу.

— Я же говорил, что надо выезжать раньше, — шутливо произнес Наумов. — Слышишь, Гаврила Николаевич? Самовар-то остыл. Что же теперь делать?

— И магазин, как на грех, закрыт. — Кемов, в свою очередь, поддел Наумова.

— Ничего, мы и без магазина обойдемся… — Дмитрий Яковлевич стал усаживать гостей.

Только теперь Кемов заметил, что в комбате был еще один гость — Иивана Кауронен из Кайтаниеми. Кемов хорошо знал его, как знал всех старожилов района. Да и как же не знать Кауронена — старого землепашца, лесоруба, плотника, искусного столяра — словом, мастера на все руки. Он знал также и его пятерых сыновей, старший из которых, Николай, работал на лесопункте Виртаниеми.

— Вот тут кто! — искренне обрадовался Кемов, тряся руку старика. — К сыну, значит?

— У меня тут не только сын, — сказал старик. — Внучек, невестка…

— Правильно, правильно, навещать их надо.

Вера подхватила остывший самовар и потащила его к печке. Муся насыпала углей.

— А как банька? — спросил Кемов.

— А как же без бани-то? — удивился Дмитрий Яковлевич. — Суббота ведь…

— Ну пошли. Попаримся, а потом за стол.

Мужчины скинули верхнюю одежду и, звонко прошлепав по лестницам, побежали к бане. Иивана и Мийтрей, так по-карельски звали Дмитрия Яковлевича, шли позади, неся под мышкой свежие веники.

Маленькая баня стояла на самом берегу озера, и было слышно, как вода тихонько плескалась где-то совсем рядом. Солнечные зайчики, отраженные волнами, беспокойно метались по закоптелым стенам, но сразу исчезли, как только Мийтрей поддал пару. Раскаленные камни бодро зашипели. От горячего, клубящегося пара дверь бани распахнулась настежь. Наумов закрыл ее на крючок и полез на полок париться. Туда же забрались Кемов и старик Кауронен. Но стоило Мийтрею еще подкинуть пару, как на полке остался один Иивана. Мийтрей укоризненно покачал головой и полез наверх. Оттуда сказал Наумову:

— Слушай-ка, Микита, этак на старости лет и простудиться можно. Подбрось-ка еще немного парку.

— Эка! Нашел чем хвастаться — старостью! — буркнул Иивана Кауронен.

— Ну, ну, хватит… Не надо больше! — взмолился Мийтрей, низко склонив голову, но с полка не слез.

Когда Никита плеснул на камни, старик Кауронен с наслаждением потирал горячим веником волосатую грудь.

В бане было жарко. Кемов, не выдержав, выскочил в предбанник. Погревшись, Мийтрей начал потихоньку парить ноги, а потом разошелся, и веники стариков стали гулять по спинам, да так часто, что с полка слышалось только громкое похлестывание. Когда они устали и жар спал, к ним присоединился Кемов со своим «первым советником».

В бане Кемов и Мийтрей обычно обменивались новостями. У хозяина они были немудреными, но их выслушивали в первую очередь. В этот раз он рассказал, что недавно ему попалась на дорожку такая большая щука, что еле удалось затащить ее в лодку. Был он и на охоте, да какая сейчас охота! В Виртаниеми, говорят, прибыли новые тракторы. Какой-то трактор, слыхать, опять наскочил на камень, и его пришлось на буксире тащить в ремонтную мастерскую.

— Вот так нонче и работают! — вздохнул Мийтрей. — В наше время по-другому было, помнишь ли, Гаврила Николаич?

Ему всегда казалось, что, когда они с Кемовым руководили лесопунктом, все было лучше. Правда, Наумов однажды напомнил Мийтрею, что тогда половина тракторов обычно стояла на ремонте. Старик сильно рассердился. Наученный горьким опытом, шофер больше не вмешивался в эти разговоры.

— А ведь какие сплавщики были в наше время, Гаврила Николаич! — Мийтрей подмигнул Кемову. — На одном бревнышке спускались по порогам! А теперь, глядишь, им на палубе катера дурно, если ветерок подует. Э-эх!..

Молчавший до сих пор Иивана Кауронен вдруг серьезно проговорил:

— Да, другие были прежде времена и люди! Помнишь, Мийтрей, как, бывало, парились? Стены от жары накаляются докрасна, а старики по десять веников исхлещут. Вот это парились так парились, не то что мы с тобой!

Кемов с Наумовым громко расхохотались. Мийтрей недоуменно посмотрел на Иивану. Тот спокойно продолжал:

— А скотина какая была! К примеру, бык у хозяйки Похьолы:

— Вот как в старину сочиняли! — укоризненно заключил Иивана Кауронен. — А ты тут про бревнышко да про палубу…

Дмитрию Яковлевичу было неловко. Он стал оправдываться:

— Машины и все такое — это хорошее дело, но портят они людей, вот что плохо!

Старик Иивана переменил тему, спросив у Кемова, что нового слышно на белом свете.

Обо всем, что бы Кемов ни говорил — касалось ли это района республики, всей страны или событий международной жизни, — у Кауронена всегда было свое твердое мнение. Так и на этот раз.

— Уж поверь мне, боятся они нас, эти американские господа. Они и раньше к нам самолеты посылали, а что из этого вышло? Наши-то их сбили, кого на землю, а кого в море. Так и надо! Не ходите, куда не звали. Ох, и здорово же мы их пугнули!..

Хорошо попариться в жаркой бане! Посидишь, погреешься на полке, а оттуда прямо в прохладное озеро. Покупаешься немного, и потом снова париться. И неизвестно, сколько времени они наслаждались бы, если бы не нужно было освободить баню для женщин. А разговор можно продолжить и за самоваром.

Когда выходили из бани, Кемов задержал Иивану Кауронена.

— Я хотел спросить у вас относительно Ларинена, — начал он неопределенно. — Вы ведь хорошо знаете его, воспитали…

Старик подозрительно взглянул на секретаря:

— Ну и что из того, что воспитал? Он не маленький, сам должен знать свою дорогу. Теперь это вам виднее, чем мне.

На этом разговор о Ларинене оборвался. Каждый понял его по-своему. Старик решил, что его не касается новое назначение Вейкко, которое, наверно, Кемов имел в виду. А тот подумал, что старик не зря недоволен Лариненом.

За самоваром беседа затянулась, и спать легли поздно. В комнате монотонно пищали комары. Кемов не сразу уснул. Его беспокоил Вейкко. Что с ним случилось? Кемов вдруг с силой ударил себя по щеке. Он считал, что сполна расправился с невыносимо надоевшим ему комаром. Но в тот же миг комар снова завел свою назойливую песенку. «Фронтовик, всегда горел на работе, казался честным, а вот незаметно для всех опустился. Надо встряхнуть его основательно и спасти».

Кемов усмехнулся, представив себе Вейкко. Он вспомнил их разговор в райкоме года полтора тому назад. Ларинен вошел к нему в кабинет, застенчивый и немного неуклюжий, каким обычно становился в райкоме, и присел на самый краешек кресла, не зная, куда деть руки. Прежде чем приступить к делу, Кемов по-дружески пошутил:

— Ну, как дело с огородом? Расширяешь?

Как Ларинен тогда покраснел! Огород почему-то стал для него больным местом. Многие в городе имели участки, и это было в порядке вещей, а Вейкко и любил копаться в земле больше других и в то же время стеснялся этого, что, видимо, и давало пищу для разговоров городским зубоскалам.

— Да ведь… — Вейкко окончательно растерялся. — Что тут плохого? Если не надо, так я его… огород то есть… Зачем?.. Расширять…

Так он и не смог выговорить ни одной связной фразы о своем огороде.

Потом приступили к делу. Райсовет выделил строителям участок для жилых стандартных домов на низком месте, почти на болоте. Начальник управления сразу согласился, но секретарь парторганизации Ларинен был против. Именно поэтому он и пришел в райком. Как только заговорили о деле, он моментально преобразился. Прочно усевшись в кресло, он положил руку на стол секретаря, словно держал в ней веский документ, и убежденно заговорил:

— Это строителей-то хотят загнать в болото? Да где это видано? Я выяснил, кому хотят выделить участок на берегу реки. Для жилого дома работникам райсовета. Весь берег для одного жилого дома! А кто его будет строить? Те же строители!..

Зная, по какому делу Ларинен должен прийти к нему, Кемов был заранее согласен с ним, но все же хотел выслушать доводы секретаря парторганизации строителей.

— Райсовет — это как-никак руководящий состав района, — возразил Кемов. — Они имеют право на лучший участок в городе.

— С такими принципами они недолго продержатся в руководящем составе, уверяю вас.

Кемов расхохотался:

— Убил! Ей-богу, убил! Ладно, забирайте берег, устраивайтесь. Место там действительно красивое и земля хорошая.

В результате этого разговора строители получили для своих домиков участки на берегу реки, в одном из самых живописных уголков города. Но сам Ларинен туда не переехал, хотя ему тоже выделили новый домик. Он так и остался жить в своей уже довольно ветхой избушке на каменистом месте, на краю болота, хотя мать и даже Ирина облюбовали у реки неплохое место для нового дома.

«Неужели он так переменился?» — недоумевал Кемов. Сам он сомневался в этом и был доволен, что делом Ларинена займется Лесоев — человек суровый, но беспристрастный, объективный, который не упустит ни одной мелочи.

Комар замолк и укусил Кемова за ухом. На этот раз удалось пришлепнуть его. Вскоре Кемов уснул.

Утром решили поехать в Виртаниеми. Гаврила Николаевич со стариками отправился через озеро на парусной лодке. Дмитрий Яковлевич уверял, что по пути им может попасться на дорожку щука, а то и лосось. Ни щуки, ни лосося они не поймали, но было приятно прокатиться через озеро на паруснике при хорошем попутном ветре. Они прибыли в Виртаниеми раньше, чем Наумов на машине через Хирвилахти.

На берегу их поджидал Николай Кауронен. Увидев сына, Иивана кивнул в его сторону и сказал Кемову:

— Плотник. Вот его бы в Кайтаниеми!

— А там, кстати, скоро будут нужны плотники, — охотно согласился Кемов.

Старик с удивлением посмотрел на него. Тот пояснил:

— Не в самой деревне, а подальше. Новый поселок будут строить.

— Ну и хорошо! — обрадовался Кауронен. — Я его заберу к себе. Так договорились?

— Это можно уладить, хотя я и не распределяю рабочей силы.

Когда лодка причалила к песчаному берегу, Николай, поднимая сильной рукой лодку за нос, заворчал на отца:

— Тоже мне гость! Почему дома не ночуешь? Петя скучает по дедушке, Марина спрашивает, где ты пропадаешь, а я даже не знаю, что ответить…

— Только твоей матери я дам отчет, где ночую, — засмеялся старый Кауронен. Потом добавил: — Вот у Мийтрея засиделся за чаем.

За пять лет рабочий поселок Виртаниеми сильно вырос. Самые первые постройки вытянулись в одну длинную улицу вдоль берега Йоутсенярви, а теперь дома стояли уже четырьмя рядами. По широкому дощатому тротуару с важным видом вышагивали козы.

В такое воскресенье мало кто сидел дома. Погожий летний день выманил всех на берег озера: кого порыбачить, кого просто отдохнуть в лесной прохладе. Начальника лесопункта тоже не оказалось дома.

Напившись у Кауроненов чаю, Кемов решил съездить в лес на делянки, хотя там сегодня и не работали. Николай поехал вместе с ним, тоже захватив с собой ружье.

Они долго бродили, но ничего не подстрелили. Кемова интересовало другое. Сегодня он окончательно убедился, что запас леса на этом участке начал иссякать, а молодняк еще не годился для заготовок. Об этом уже давно шла речь, но леспромхоз почему-то оттягивал открытие нового лесопункта близ Кайтаниеми.

Так и прошло воскресенье. Следующее утро, в понедельник, Кемов провел тоже на делянках. Приехав в город, он сразу же отправился в райком и первым встретил там Лесоева.

Пробыв более суток на свежем воздухе — на озере и в лесу, насыщенном здоровым, смолистым запахом, — Кемов отчетливее заметил усталость и бледность Лесоева.

— Я уже приступил к делу Ларинена, — сухо доложил Лесоев.

— Ну и как?

— Не имею привычки делать преждевременные выводы, но мне кажется, что дело очень серьезное.

— Да, да, ты разберись хорошенько. В таких вопросах нам нельзя ошибаться. А как с путевкой в дом отдыха? — снова напомнил он ему. — Уже заказал?

— Нет еще.

— Считай тогда и это партийным поручением, — дружески улыбнулся секретарь.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

— Был, а как же! Ко мне все начальство заходит, какое в деревне бывает, — говорил Теппана Лесоеву, сидя рядом с ним в своей избушке. На голове у него была неизменная нахлобученная ушанка. Он глядел в блокнотик Лесоева и удивлялся, почему тот не записывает всего, что он говорит.

— А заходил он сюда, когда вас не было дома?

— Как не заходил! Заходил. Вот тут сидел и меня дожидался. Я ведь не могу вечно дома сидеть да ждать, не зайдет ли кто. У меня дела, уж он-то должен это знать. Я член правления, мне нужно всюду успеть.

— А вы не знаете, пил ли Ларинен здесь водку, когда вас не было дома?

— Пил… Все выпил, что Нина мне из городу привезла. Мне хошь бы чуток оставил, так нет, все выпил. А много ли мне надо? Мне ведь нельзя пить. Что народ скажет, если член правления будет водку тянуть? Все выпил, все. Вот тут на кровати сидел да пил.

Лесоев старательно записывал своим четким, разборчивым почерком мелкие, неоспоримые факты, которые вполне совпадали с тем, что он уже слышал от заведующего клубом. Так и есть: Ларинен вышел от Нины Степановны пьяным.

Поблагодарив Теппану, Лесоев пошел к председателю колхоза.

Дело Ларинена он изучал так же обстоятельно, как и все подобные дела, не упуская даже самых незначительных мелочей. По долголетнему опыту он знал, что из мелочей складывается цепь большого целого, определяющего лицо и внутреннюю сущность человека. Из года в год ему приходилось разбирать многие случаи нарушения партийной дисциплины и этики в районе. Постепенно у него начало расти чувство недоверия к людям, поступками которых ему поручили заняться.

Люди живут по-разному, идут своими путями, работают, ошибаются, у каждого свой характер, свои наклонности. И вот появляется он с блокнотом в руках и записывает, кто и когда споткнулся. Эта работа очень нужна, чтобы вовремя поддержать споткнувшегося, помочь ему снова встать на ноги и выйти на правильный путь.

В душе Лесоев гордился тем, что Кемов доверял ему разбор таких дел, когда речь шла о чести коммуниста и о чистоте рядов партии, но он никогда не кичился своим положением, а скромно и честно и очень пунктуально выполнял свои обязанности. Правда, о Кемове у Лесоева было свое, особое мнение. Он не мог одобрить той легкости, с какой первый секретарь райкома сразу же после заседаний бюро мог переключиться на простые будничные дела — ехать на рыбалку или идти в гости. Лесоев считал, что Кемову, как секретарю райкома, вовсе не пристало шутить в рабочее время и позволять это другим. Особенно не нравились ему дружеские отношения секретаря с Наумовым, которого он считал легкомысленным человеком за его бесконечные шутки, часто весьма двусмысленные. И, несмотря на все это, Лесоев уважал Кемова, потому что его уважали все в районе.

Лесоев отлично понимал, что человек, выполняющий такую работу, как он, сам должен быть примером моральной чистоты и дисциплинированности. Он никогда не шутил, и поэтому его невозможно было понять неправильно, нельзя было упрекнуть в легкомыслии.

У него, безусловно, тоже был свой маленький мирок с волнениями и переживаниями, симпатиями и антипатиями. Но, крайне сдержанный, Лесоев никогда никому не открывал своей души. Он занимал маленькую комнатушку в жилом доме работников райкома, и, кроме пожилой уборщицы, которая раз в неделю мыла у него полы, никто не переступал его порога. Никто не знал также, из каких книг состоит его библиотека, что его интересует и чем он занимается в свободное время. Да и свободного времени у него оставалось мало. Он мог легко пропустить новый фильм или спектакль, но никогда не пропускал собрания или заседания, если долг подсказывал ему присутствовать там. Обычно он допоздна сидел над бумагами в кабинете, совершенно не считаясь со своим временем. Знали, что у него где-то есть мать и брат. Матери он аккуратно посылал деньги и поздравления по праздникам, но сам к ним не ездил, и они его не навещали.

Лесоев пробыл в колхозе два дня. За это время он успел выяснить все, что считал необходимым. Он узнал даже то, что Иивана Кауронен, когда-то помогавший семье погибшего друга и воспитавший Ларинена, отнесся к нему на этот раз очень холодно. Правда, старик не захотел давать Лесоеву никаких объяснений, но все было и так понятно: прожив всю свою жизнь честно и безупречно, старик не мог не осудить Вейкко за недостойное поведение.

Основной материал все же надо было собирать в городе. И Лесоев вернулся туда. Его длинная фигура стала часто появляться в стройуправлении. Папка с надписью «Дело Ларинена» разбухала с каждым днем.

Однажды утром, когда старший прораб пришел на работу, как всегда, без нескольких минут девять, Нина Степановна сказала ему, понизив голос:

— Послушай, Вейкко, что этому Лесоеву нужно? Почему он все время расспрашивает о тебе? Я просто не знаю, что и отвечать.

До Ларинена уже дошли слухи, что инструктор собирает о нем сведения. Таинственность Нины забавляла его. Он засмеялся:

— Вот и хорошо, что расспрашивает. Недаром говорится: узнай — потом стегай, чтобы знала спина, какая вина. — Потом добавил серьезно: — Ему надо помогать — честно и прямо отвечать на все вопросы.

Она недоуменно пожала плечами и сказала еще тише:

— Чего не заходишь ко мне посидеть вечерком? Ты же обещал. Сыграли бы на гитаре, чайку попили, а может, чего-нибудь и покрепче. Иногда вечера такие длинные, хоть плачь от скуки.

— Да все некогда. Зайду как-нибудь, — ответил он рассеянно.

В управлении начался обычный трудовой день. Вскоре появился Няттинен. Кивнув всем, он прошел в кабинет и плотно закрыл дверь. Немного погодя пришел Лесоев. Ни на кого не взглянув, он сухо поздоровался и большими шагами прошел в кабинет начальника. Вскоре туда вызвали и Ларинена.

— Как ваше здоровье, Вейкко Яковлевич? Как отдохнули? — заговорил Няттинен. Не дождавшись ответа, он предложил: — Будьте добры, пройдите сейчас на стройку. Попросите сюда Надежду Павловну, а сами пока посмотрите там за работами. Надежда Павловна задержится часа на два.

— А здесь мое присутствие нежелательно?

Лесоев теребил тесемки папки. Няттинен смутился:

— Да вообще-то…

Вейкко вышел. Он понимал, почему его отсылают на стройку. Его стол стоял так близко от дверей кабинета начальника, что он мог нечаянно услышать, о чем там будут говорить.

«И к чему эта таинственность?» — думал он огорченно. Зная, что Лесоев занимается вопросом, лично его касающимся, он думал, что инструктору было бы куда легче поговорить и с ним самим, поговорить честно и откровенно. Он бы ему все выложил, ведь ему абсолютно нечего скрывать.

В работе Ларинена бывали, конечно, ошибки и недостатки. Он признавал и признает это. На будущее он смотрел оптимистически. За годы работы в стройуправлении он накопил немалый опыт, который поможет ему в дальнейшем избежать многих ошибок. Большие надежды Вейкко возлагал на нового прораба, Надежду Павловну, которая показалась ему способным, честным и любящим свое дело работником.

День выдался пасмурный. С реки дул холодный северный ветер. Подняв воротник и наклонив вперед голову, люди торопливо шагали по тротуару, спеша укрыться от пронизывающего ветра. Рваные облака быстро неслись над городом. Ветер гнал по реке большие пенистые волны, и она казалась мрачной.

Придя на строительство, Вейкко спустился в котлован. Одетый в старый ватник, Ниеминен, как всегда, встретил Ларинена шуткой:

— Слушай-ка, инженер, нельзя ли передать туда наверх, чтобы всевышний поменьше капризничал? Что это он надумал посреди лета к нам зиму послать? Все равно к нонешним холодам не достроим.

— Эти дома, видать, и к зиме не достроим, — добавил один из рабочих.

Надежда Павловна подошла к Ларинену, вопросительно взглянув на него.

— Надежда Павловна, вас вызывают в управление. А я пока побуду здесь.

— А в чем дело?

— Пришел инструктор райкома Лесоев.

— Мне нечего добавить к тому, что я уже сказала. — Надя повела плечами. — К тому же у меня все изложено письменно.

— Сходите все-таки.

Перед уходом она сказала:

— А мы тут все по старинке строим. Опять придется перебросить людей на отделочные работы.

Ларинен знал это. На стройке кончились пористоцементные блоки, из которых укладывались стены подвального этажа, и никто не знал, когда прибудет новая партия. Крюк башенного крана как раз поднимал последний блок. Он качался в воздухе легко, как спичечная коробка.

— Сюда, давай сюда! — кричал Ниеминен со дна котлована, протягивая руки, словно собираясь принять младенца, а не цементную глыбу в тонну весом.

Уложив последний блок, рабочие поднялись из котлована. Вышел из кабины и машинист башенного крана.

— Что теперь делать? — послышались недовольные голоса.

— Придется перейти на отделку, — ответил Ларинен.

— Нет, первым делом перекурим, — решительно заявил бригадир, вытаскивая из кармана трубочку.

Вейкко тоже достал портсигар и присел на камень.

В бригаде Ниеминена было много молодых рабочих, недавно окончивших ремесленное училище. Ларинен хорошо знал их. Было что-то трогательное и забавное в той самоуверенности, с которой эти парни начинали самостоятельную жизнь. Вот, например, Володя. Он еще почти подросток. На его мягком подбородке едва-едва пробивается легкий пушок. А сейчас он, как взрослый, вытащил никелированный портсигар, взял папиросу и, постучав ею по крышке, закурил. Смешно вытянув губы трубочкой, он начал посасывать папиросу, как дети сосут леденцовые петушки. Он не умел затягиваться и клубами выпускал дым изо рта. Но все строители курили, а разве Володя не строитель? Он курил на свои деньги. Вместе с другими он дважды в месяц получал зарплату, потому что наравне со взрослыми выполнял нелегкую мужскую работу. И сейчас у него был такой же перекур, как у всех.

Ларинен вспомнил, как Володя вместе с товарищами пришел на стройку. На встрече с ними Вейкко говорил о большой чести, которая выпала на долю этих юношей, вставших в ряды советских строителей. Вечерами он частенько заходил к ребятам в общежитие, играл с ними в шахматы, делился фронтовыми воспоминаниями, а ребята, в свою очередь, рассказывали ему о своих заботах. Получив первую получку, Володя пришел к Вейкко с бумажкой, на которой было подсчитано, сколько денег он вышлет матери, сколько отложит на сберегательную книжку, чтобы накопить на костюм, и сколько оставит на расходы. Они вместе проверили расчеты, и оказалось, что паренек оставил слишком мало денег на питание, и тогда пришлось уменьшить долю, отложенную на костюм. С тех пор он сильно возмужал.

Недовольные частыми перебросками с одной работы на другую, строители ворчали. Володя также считал своим долгом высказаться:

— Надежда Павловна рассказывала, что в Москве на стройках каждый рабочий всегда занимается одним, и тем же делом. Так можно хорошо овладеть профессией. А мы здесь ничему не научимся. Мы вроде разнорабочих.

— Разнорабочие тоже люди! — строго заметил бригадир. — Я сам тридцать лет проходил в этом трудовом звании.

— А по-вашему, у нас здесь все правильно и хорошо делается? — не унимался Володя.

Ниеминен ответил философски:

— Так уж, видать, осуждена эта грешная мать-земля, что никогда она не будет устроена. У старика-бога проектная контора была с самого начала б ненадежных руках, вот нам и приходится поправлять его недочеты. Да и первые жители на земле, Адам и Ева, не ахти-то старались работать, поленились ведь за мотыгу да за топор взяться, с любви начали… Оттого все кувырком и пошло. Вот так-то… Что ж, ребята, не бросить ли нам к шутам эту яму и пойти на отделку? А что инженер скажет?

Ничего не сказав, «инженер» встал. За ним поднялись и остальные.

На отделке здания работало всего человек десять. Поэтому приход бригады Ниеминена был как нельзя более кстати.

Когда велась кладка стен, на строительстве не оказалось железных балок для лестничных пролетов. Пришлось временно поставить деревянные, и сейчас их нужно было заменить, прорубив в готовых стенах углубления. Теперь тяжелые железные балки приходилось поднимать наверх вручную. Пользоваться краном не было возможности, дом был уже под крышей, а устанавливать специальные подъемные блоки на окнах не имело смысла.

Направляясь за балками, Ниеминен громко сказал, чтобы и Ларинен услышал его слова:

— Не мы первые так строим. Глупцы из Хельмеля[3] тоже выстроили дом, а окон не прорубили. А чтоб не было темно, стали мешками в избу свет таскать, А много ли свету в мешках-то наносишь? Пришлось рубить окна, так они тогда взяли и все стены вырубили… как есть подчистую.

Отметив на стенах места углублений, Ларинен пошел помогать рабочим. Впереди была еще одна запоздалая работа: нужно было установить на лестничных площадках цементные плиты, вместо которых временно были уложены доски.

Так и строился этот дом, благо стены быстро росли и план выполнялся. За перевыполнение плана стройуправление даже получило переходящее Красное знамя.

Правда, в свое время Ларинен требовал, чтобы кладка стен была приостановлена, пока не будут получены все необходимые стройматериалы. Он требовал этого так настойчиво, что пришлось создать специальную комиссию. Комиссия подтвердила правильность доводов старшего прораба, но была бессильна помочь чем-либо. Строительство шло повсюду, и везде не хватало одних и тех же материалов, и никто, конечно, не имел права закрыть стройку и распустить людей. Строителям частенько приходилось делать что попало. По статье расходов план выполнялся и даже перевыполнялся. Ларинену оставалось примириться с положением дел. Средства были реализованы фактически с его же разрешения, ведь он подписывал почти все наряды. Каждый раз, когда дело доходило до подписания документов, начальник добродушно говорил Ларинену:

— Вы руководили, вам и бумаги подписывать.

И он подписывал. Работа была выполнена, и за нее нужно было платить. Сам Няттинен подписывал лишь счета, которые оформлялись непосредственно через банк.

Вейкко часто бывал в командировках — то уполномоченным райкома партии на лесозаготовках, то на строительстве новых рабочих поселков, то в колхозе. По возвращении ему не раз приходилось подписывать ведомости за проделанные в его отсутствие работы.

А сейчас он вместе с молодыми строителями таскал железные балки и устанавливал их на место.

В кабинете начальника управления было тихо. Лесоев просматривал бумаги и делал пометки в блокноте. Надежда Павловна производила нужные для него расчеты. Няттинен сидел в ожидании, не понадобятся ли инструктору еще какие-нибудь сведения.

Няттинен с нескрываемой завистью смотрел, как быстро и уверенно Надежда Павловна обращалась с логарифмической линейкой — с предметом, которым он вообще не умел пользоваться. А ему скоро пятьдесят. В зачесанных назад волосах у него уже была заметна серебристая проседь.

«Так и проходит жизнь, — с болью думал он. — Молодым — дорога… Да каким молодым! А времена-то какие настают!»

Когда-то давно, еще до финской войны, он учился в Петрозаводске в партийной школе. Тогда не хватало специалистов, и Няттинен с уверенностью брался за любое дело, которое ему поручали. Он работал в газете, на партийной работе, в совхозе, на бумажном комбинате, на строительстве, был директором МТС. Он искренне считал, что призван быть руководящим работником, и для этого достаточно умения мобилизовать и организовать массы, доверять людям и проверять их.

Начиная работу в стройуправлении, Няттинен и Ларинен были в одинаковом положении: ни тот, ни другой не имел соответствующей подготовки. Но вскоре Ларинен закончил курсы прорабов строительства. И хотя курсы были краткосрочными, Вейкко научился самостоятельно разбираться в технической литературе. С тех пор он много и упорно учился. А Няттинен не учился, читал мало. Зато в его распоряжении был производственный отдел, бухгалтерия, прорабы и бригадиры. Если грозил срыв плана, подчиненные своевременно предупреждали его и тут же находили выход из положения.

В последнее время Няттинен стал все чаще задумываться о своем будущем. Оно тревожило его. Отделами народного образования уже давно руководили люди с педагогической подготовкой, в райздравотделы назначали только врачей, а на должности начальников лесопунктов стали приезжать выпускники лесотехнической академии. На пленумах, собраниях районного партийного актива, когда речь заходила о той или иной отрасли производства, люди все больше говорили о работе с такими техническими подробностями и употребляли такие термины, что порой Няттинену было трудно уследить за ходом их мыслей. Его, считавшегося когда-то хорошим оратором, теперь стали слушать равнодушно и начали требовать соблюдения регламента. Первое время Няттинен и Ларинен были хорошими друзьями. Но по мере того как Вейкко глубже вникал в строительное дело, между ними все чаще возникали разногласия. Он стал лучше начальника разбираться в причинах отставания и начал выступать с резкой критикой. Няттинен не понимал тогда, да, видимо, не понимает еще и сейчас, чего добивался старший прораб. Он видел одно: в любом деле Ларинен искал недостатки. Его присутствие в управлении всегда грозило неожиданными неприятностями.

И теперь наконец появилась возможность избавиться от него.

Дела в управлении шли действительно неважно, это Няттинен и сам сознавал. Средства расходовались, планы выполнялись и перевыполнялись, но готовых домов сдавали мало. Нужны были веские доказательства, чтобы оправдать такое положение дел. И доказательства нашлись! Во всем виноват старший прораб, неумело руководивший работами и расходовавший государственные средства. Няттинен хорошо знал, что и ему не поздоровится. Ничего не поделаешь, придется признать, что все это так и есть и что он слишком много доверял Ларинену.

А потом… Няттинен надеялся, что Надежда Павловна вполне заменит Ларинена. Несмотря на свою молодость, она толковый специалист, хорошо знает свое дело и работает с увлечением. Когда ее назначат старшим прорабом, в благодарность за это она не станет шуметь по каждому поводу, как Ларинен. А впрочем, не сразу их раскусишь…

Инструктор с сосредоточенным видом просматривал документы и делал для себя заметки из нарядов, подписанных Лариненом. Няттинен хорошо знал Лесоева и не завидовал тому человеку, чье дело попадало ему в руки. Начальнику стало даже жаль Вейкко, и он сказал:

— Нужно все же учесть, что он много работает. К тому же у него старые заслуги со времен войны.

Няттинен ожидал, что Лесоев скажет, как обычно, дескать прежние заслуги не снимают с человека вины и не снижают его ответственности перед партией за последующие проступки. Однако сейчас он даже не счел нужным ответить. Это было и так ясно.

Надежда Павловна встала и протянула Лесоеву расчеты:

— Тут все, что вы просили. — Она поднялась и направилась к дверям.

— Не уходите, нам еще может понадобиться ваша помощь, — остановил ее инструктор.

— Когда понадоблюсь, позовите.

Она вышла из кабинета. Лесоев удивленно посмотрел ей вслед. Няттинен с недоумением пожал плечами.

Выяснив еще несколько деталей, инструктор собрался уходить. Тогда Няттинен решил дать дополнительные пояснения, которых он не хотел излагать при молодом прорабе. Было уже время обеденного перерыва, когда Лесоев вышел из кабинета. В приемной сидела только Нина Степановна. Она уже успела пообедать и теперь печатала какую-то сверхурочную работу.

Нина поневоле слышала от начала до конца весь разговор, происходивший у начальника. А ведь она всегда жалела и даже уважала Вейкко. Как она могла так сильно ошибиться в человеке! И не впервые… А хорошие, настоящие люди проходят где-то рядом, мимо нее. Взять того же Лесоева — живет никем не замеченный, один на белом свете, а какими делами заправляет!

Выйдя из кабинета начальника, Лесоев хотел молча пройти мимо Нины, но она посмотрела на него так пристально, что он невольно остановился.

— Возможно, вас еще что-нибудь интересует? — спросила Нина, смущенно опустив голову. — После работы я буду дома.

— У вас что-нибудь новое?

— Н-не знаю, — неуверенно ответила машинистка. — Может, вы все-таки зайдете вечерком?

Лесоев нетерпеливо взглянул на часы. Нина продолжала:

— Я могла бы кое-что рассказать вам. Да только не знаю, интересует ли вас это. Мне хочется посоветоваться с вами, в общем, если можете…

Он вынул из кармана маленький блокнот и, полистав его, сказал:

— В восемь у меня собрание. Если вас устраивает, я зайду в семь тридцать.

Няттинен сидел, обхватив голову руками. Над столом лениво жужжали мухи, но он не замечал их. Наконец он встал и попросил Нину Степановну вызвать к нему заведующего складом Пянтеева.

— А потом вы можете быть свободны, — добавил он.

Нина Степановна поняла это как приказание и, вызвав Пянтеева, отправилась в магазин. Уж раз она пригласила Лесоева в гости, так надо его чем-то угостить.

Пянтеев вежливо поздоровался и остановился в дверях.

Няттинен выглянул в приемную и, убедившись, что они одни, закрыл дверь и указал Пянтееву на стул. Тот присел у самых дверей, ожидая, что скажет начальник.

Няттинен строго заговорил:

— Последнее время я был очень занят и не имел возможности поинтересоваться вашей работой. Предупреждаю, чтобы на складе все было в порядке. Никаких махинаций! Запомните это, иначе вам несдобровать… — Для убедительности он легонько стукнул кулаком по столу. — В этом отношении я беспощаден. Вам ясно? Я не прощаю ни малейшего обмана! — внушительно добавил он и посмотрел прямо в глаза Пянтееву.

— Да нет, ничего особенного, кроме… Вы же сами…

Няттинен сердито прервал его:

— Хватит! Уж я-то вас знаю. Пока мне ничего не известно. Но если я хоть что-нибудь услышу, тогда береги-и-тесь! А сейчас можете идти.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Рано утром Кемов вернулся с лесопункта Виртаниеми, где побывал вместе с председателем райсовета и директором леспромхоза. Они пришли к окончательному выводу, что лесные запасы в массиве истощились и лесозаготовки необходимо прекратить. Правда, километрах в двадцати от поселка на многих гектарах раскинулся густой лес, но он был еще очень молод. Было бы преступлением пустить в этот молодняк электропильщиков и трелевочные тракторы. К тому же добрая половина молодняка все равно потонула бы во время сплава.

— Ведь лес никуда не денется, — доказывал Кемов. — Государство только выгадает, если молодняк еще подрастет.

Такого же мнения был и председатель райсовета, но директор леспромхоза Петриев смотрел на дело иначе. Ему, старому лесорубу, тоже было жаль молодняк, но он скрывал это. На старом месте, в Виртаниеми, стоял готовый поселок, люди обеспечены жильем, там не надо заботиться о дорогах и нижней бирже. Стоит только немного продлить лесовозные дороги; и на биржу опять потекут кубометры древесины…

Петриева с трудом удалось уговорить. Наконец пришли к решению, что в ближайшее время начнутся подготовительные работы на новом месте, в Кайтасалми. В десяти километрах от старой деревни Кайтаниеми, на другом берегу пролива, должен вырасти новый рабочий поселок.

По этому вопросу тоже пришлось немало поспорить с директором. Он бросался из одной крайности в другую: стал настаивать, чтобы основную рабочую силу сразу же осенью перевели на новое место и одновременно со строительством поселка начали заготовку древесины. «Иначе образуется прорыв в выполнении плана по леспромхозу», — горячо доказывал он.

Кемов и Петриев давно работали вместе и в основных вопросах всегда поддерживали друг друга, а на этот раз постороннему человеку могло бы показаться, что они враждуют между собою. Секретарь резко говорил о том, что Петриеву наплевать на нужды рабочих. Прежде чем начать лесозаготовки, рабочих необходимо обеспечить жильем, а в ответ на это директор обвинял Кемова, что того совершенно не интересует выполнение плана лесозаготовок.

Председатель же райсовета лишь улыбался и мало говорил. Он хорошо знал обоих: поспорят-поспорят и поладят. Разве можно было всерьез подумать, что Кемова не волновала судьба лесозаготовок, а Петриева — нужды рабочих? И он оказался прав. Секретарь райкома и директор леспромхоза пришли в конце концов к единому мнению: строить поселок и одновременно оборудовать лесовозные дороги, а к концу года начать лесозаготовки и расширять их по мере того, как рабочая сила будет переходить из Виртаниеми в новый поселок.

Окончательно эти вопросы решит трест. Но прежде чем поставить их перед трестом, местные организации должны все обстоятельно обдумать, так как их голос будет иметь решающее значение.

Кемову хотелось остаться в Виртаниеми еще на день, но ему предстояли другие дела. Наутро было назначено заседание бюро райкома партии. Приехав в город и забежав домой, он еле успел позавтракать и поспешил в райком.

Прошлой ночью он почти не спал. И сейчас его клонило ко сну. В висках стучало, голова казалась тяжелой, и было трудно переключиться от мыслей о Виртаниеми к делам, которые будут решаться на бюро. Он попросил принести стакан крепкого чая и выпил его большими глотками.

Вскоре начали собираться члены бюро. Вопрос о работе стройуправления был заменен разбором персонального дела Ларинена. До начала заседания Кемов не успел даже поговорить с Лесоевым, но был уверен, что в таких вопросах тот не может ошибиться.

Очень усталым выглядел и председатель райсовета. Это был лысеющий, чуть сутуловатый мужчина в простом пиджаке и синих галифе военного образца. Придвинув стул к окну, он крепко надавил на сиденье рукой, словно испытывая его прочность. Затем открыл окно и вопросительно взглянул на присутствующих: не возражает ли кто-нибудь.

В комнату вошел районный прокурор Васильев, стройный, еще молодой мужчина с пышной шевелюрой.

— Я не опоздал? — спросил он и быстро взглянул на часы. — Задержался по одному делу.

— По делу Кюнтиева? — спросил мимоходом Кемов, зная, что прокуратура разбирается, нет ли у председателя колхоза Кайтаниеми злоупотреблений, поскольку он взял на себя одновременно функции и счетовода и кладовщика.

— Угадали, — ответил Васильев. — С этим делом покончено.

— Ну и как?

— Кюнтиев действительно взял на себя всю материальную ответственность, но никаких злоупотреблений у него нет. Человек он кристально честный, только никому не доверяет.

— Нехорошо! — промолвил Кемов рассеянно, все еще думая о положении в Виртаниеми. — Надо будет его как-нибудь подправить.

Второй секретарь райкома Коллиев прошел к столу и только тогда поздоровался с присутствующими.

— Одно собрание за другим… — пожаловался он, грузно усаживаясь рядом с Кемовым. — До актива осталось два дня. Когда я сумею подготовить доклад?

Няттинен и Ларинен вошли в кабинет одновременно, хотя пришли сюда из разных мест: Вейкко — со строительства, а начальник — из конторы.

Когда все были в сборе, Кемов предупредил:

— Товарищи, вопросов много, прошу выступать покороче.

Все одобрительно закивали. У каждого были свои дела. Возражал только Лесоев. Получив слово по первому вопросу, он подошел к столу и начал:

— Это, конечно, правильно, не нужно напрасно затягивать заседания бюро. Но вопрос, о котором мне поручено доложить, настолько серьезный, что мы не имеем права решать его наспех. Прошу не ограничивать меня регламентом. Я постараюсь не затягивать.

Встав рядом с Кемовым, он аккуратно разложил бумаги. Их было так много, что первому секретарю пришлось подвинуться.

— Я вынужден начать с серьезных упреков в наш адрес, в адрес райкома партии, — заговорил Лесоев, привычным жестом откинув со лба длинные волосы. — Мы следим за жизнью и работой людей в самых отдаленных колхозах и на лесопунктах, но не всегда видим, что происходит у нас под боком… В решениях мы не раз констатировали, что за истекший год стройуправление не сдало в эксплуатацию ни одного дома при полном выполнении финансового плана по статье расходов. Но мы не потрудились разобраться, почему создалось такое положение…

Ларинен одобрительно взглянул на Лесоева. Вот это правильный подход к делу! Но скоро Вейкко услыхал такое, что вздрогнул от неожиданности, ничего не понимая. Лесоев говорил, что виновником неблагополучного положения на стройке является только один старший прораб, он же секретарь парторганизации, Ларинен. Именно по его вине на строительстве допускается незаконное расходование средств, если не прямое хищение. Например, за приготовление известкового раствора переплачено почти вдвое больше, чем это предусмотрено государственными расценками.

— Постойте, постойте, что вы говорите?! — Ларинен никак не мог прийти в себя. — Расценки составлены для оплаты механизированных работ, а мы вынуждены готовить раствор вручную. Как же можно так говорить? Бетономешалка получена совсем недавно, но и по сей день не используется.

— Товарищ Кемов, мне трудно говорить, когда перебивают, — заметил Лесоев.

Кемов нетерпеливо постучал карандашом по столу и обратился к Лесоеву:

— Продолжайте, пожалуйста.

— За поднятие наверх цементных плит и железных балок переплачено втрое… — и Лесоев назвал несколько цифр.

— Мы получаем их слишком поздно, — снова вклинился Ларинен. — И все это вручную… Таскать, поднимать…

Лесоев умоляюще взглянул на Кемова. Тот предупредил:

— Вейкко Яковлевич, вам будет дано слово.

Вейкко беспомощно оглянулся кругом. Одни растерянно переглядывались; другие равнодушно или даже осуждающе смотрели на Ларинена. Лесоев же монотонно приводил все новые цифры — новые тяжкие обвинения против старшего прораба.

— А почему наряды не подписаны начальником? — вдруг спросил прокурор.

— Я всегда доверял Ларинену, — Няттинен кашлянул и поспешно добавил: — Это, конечно, моя оплошность.

Кемов слышал цифры и факты, которые ложились тяжелым грузом на плечи Ларинена. «Да не может этого быть!» — думалось ему, и на душе становилось тревожно, хотя у него не было оснований сомневаться в добросовестности Лесоева, человека пунктуального и честного. «Да и сам Ларинен зубастый, сумеет дать отпор», — успокаивал себя Кемов, и мысли его то и дело возвращались в Виртаниеми. Ему почему-то казалось, что именно сейчас, в этот момент, Петриев один отправится в трест и, отстаивая там свою точку зрения на лесные запасы Виртаниеми, будет против нового строительства в Кайтасалми.

А Лесоев продолжал приводить примеры. Очень сомнительным ему казался расход олифы, толя, гвоздей и других строительных материалов. Их израсходовано гораздо больше, чем требуется на строящиеся в данный момент дома. Все эти материалы получены со склада на имя Ларинена. На что он использовал их?

— Посыпал на хлеб и съел, — со злостью сказал Ларинен.

— Оно и видно, хотя легче их было пропить, — невозмутимо заметил Лесоев и продолжал: — Ларинен все время возражал против проведения строительных работ на улице Березовой. А почему, спрашивается? Да потому, что левое крыло этого здания захватывало его огород, понимаете, — огород секретаря партийной организации стройуправления. Вы только представьте себе, товарищи, как это ужасно, когда на вашем огороде хотят построить четырехэтажный каменный дом. Неважно, что двадцать-тридцать семей могли бы получить хорошие квартиры. А вот когда одного человека лишают огорода — это ужасно!

В голове у Вейкко шумело. Он слушал Лесоева уже безучастно, как будто речь шла о постороннем человеке, о каком-то другом Ларинене, который, будучи уполномоченным в Кайтаниеми, тормозил весенне-посевные работы, не придавал никакого значения массовым мероприятиям, которые проводились избой-читальней в период посевной кампании, и совершил еще целый ряд каких-то некрасивых поступков.

А Лесоев все продолжал:

— …Иного отношения к своим обязанностям от Ларинена нельзя было и ожидать, потому что в деревне он пьянствовал. Да и в городе он нередко выпивает. О моральном облике Ларинена говорит и тот факт, что он неоднократно искал сближения с одной женщиной, работающей вместе с ним в управлении…

Лесоев попросил разрешения не называть ее имени, так как это честная, порядочная женщина, и нежелательно, чтобы ее фамилия фигурировала в этом деле. После всего сказанного вполне понятно, почему жена Ларинена, Ирина Ларинен, ушла от своего супруга.

Только теперь Вейкко очнулся от оцепенения:

— Слушай, Лесоев, Ирину ты не трогай! Слышишь?.. — Он вскочил.

Васильев дружески взял его за локоть и усадил на место.

А инструктор все говорил о задачах, которые стоят перед партийными организациями в борьбе за чистоту рядов партии. Второй секретарь райкома Коллиев согласно кивал головой и одновременно показывал Лесоеву на ручные часы: дескать, время идет, все ясно. Наконец Лесоев стал собирать со стола свои бумаги.

— Все? — сухо спросил Кемов. — И каково же ваше предложение?

Лесоев ответил спокойно, будто речь шла о чем-то привычном и будничном:

— Подумайте, товарищи, может ли Ларинен оставаться в рядах партии. По-моему, нет.

Кемов взглянул на Лесоева испуганно, только сейчас соображая, что обстоятельное сообщение инструктора и материалы, собранные им, никакого другого вывода и не предполагают. Лесоев выпил воды, отошел к окну, сел и закурил. Обычно во время заседания бюро не курили, но теперь никто не обратил на это внимания. Кемов оглядел членов бюро, но не поймал ни одного взгляда. Все сидели, опустив глаза. Наконец председатель райсовета кашлянул и спросил:

— Не кажется ли вам, товарищи, что все сказанное следовало бы еще раз проверить?

Лесоев отозвался на эту реплику тоном незаслуженно оскорбленного человека:

— Как это понимать? Это недоверие ко мне или обвинение в недобросовестности? В таком случае, товарищи, я имею право требовать: позвольте мне подтвердить все сказанное документами, свидетельскими показаниями, чем угодно. Я имею право требовать этого. Прошу поверить, мне самому больно делать такие выводы, но мы имеем дело с фактами, речь идет о коммунисте, о чистоте рядов нашей партии. И я прошу не ограничивать меня регламентом.

— Товарищи, время идет, — Коллиев нетерпеливо поглядывал на часы. — Послезавтра у нас актив…

— Но разве можно второпях решать судьбу человека? — вставил прокурор Васильев.

— Вот и я прошу, разрешите мне обосновать свои обвинения! — требовательно сказал Лесоев.

— Так все же ясно! — Коллиев нетерпеливо махнул рукой.

— Вы-то!.. — голос Ларинена дрожал; бледный как полотно он не находил нужных слов: — Вы… Вам… Вам всегда все ясно…

— Ну-ка, покажите! — И с этими словами Кемов взял у Лесоева пухлую папку. Он перелистывал документы, сам отлично понимая, что в данный момент не найдет никаких возражений против такого количества бумаг. Потом он вздохнул: — М-да, тут нужно время. Давайте послушаем Вейкко Яковлевича, — добавил он с некоторой надеждой в голосе.

Вейкко встал и обвел комнату мутным, ничего не видящим взглядом. Он различал светлые прямоугольники окон. Все остальное слилось в сплошное серое пятно, в котором были едва заметны силуэты людей. И вдруг прямо перед его глазами возникла длинная и мрачная фигура Лесоева. Тогда Ларинен, задыхаясь от бешенства, выпалил:

— Это ложь, Лесоев! Какое ты имеешь право так врать?! Все, что ты тут сказал, — неправда! Зачем? Что плохого я тебе сделал? Ну, отвечай, тебя спрашивают! Ты же коммунист! Да какой ты коммунист… — Вейкко махнул рукой.

— Вейкко Яковлевич, что вы так… Говорите по существу, — произнес Кемов почти умоляющим тоном. — Слово за вами. Сейчас вы имеете возможность высказаться. Вот и докажите нам, что все выглядит не так уж мрачно.

— Все это ложь! — единственное, что мог сказать Ларинен.

Васильев палил воды и подал Ларинену:

— Товарищ Ларинен, спокойно, ничего страшного нет. Подумайте и расскажите все по порядку.

Вейкко раздражался еще больше:

— Я пока не в прокуратуре, и воды мне не надо.

Кемов озадаченно вертел в руках карандаш и смотрел на него:

— Вейкко Яковлевич, зачем вы так ведете себя? Возьмите себя в руки. Мы ведь не врачи, чтобы лечить от истерики. Но и не враги. Понимаешь! — Кемов говорил то на «ты», как привык обычно разговаривать с Лариненом, то на «вы», как положено на бюро. — Я не раз слышал, как вы выступаете с трибуны. Вы же умеете говорить толково и деловито, даже вдохновенно. Вы умеете критиковать других…

— Это он умеет, — с готовностью подтвердил Няттинен.

Кемов продолжал:

— А сейчас, когда партия требует отчета за ваши поступки, вы закатываете истерику. Это не поможет делу, товарищ Ларинен. Вы спрашиваете, что плохого сделали Лесоеву? Не перед ним вы держите ответ, а перед бюро, перед партией. Почему вы молчите? Неужели вам нечего сказать?

— Я уже сказал: это все вранье!

— Вранье? — спокойной мягко, почти по-дружески переспросил Лесоев. — Скажите, был ли такой случай, что вы появились в пьяном виде у красного уголка, где вас встретил лектор Никкоев?

— Был, кажется. — Ларинен опустил голову.

— Помнит. — Коллиев подмигнул членам бюро.

— А кто это выпил водку, которую в качестве гостинца привезли старику Степану Петровичу Лампиеву?

Ларинен растерялся еще больше. Еле слышно он ответил:

— Меня угостили…

В комнате раздался взрыв смеха.

— Да, трудно было, конечно, отказаться, — Лесоев подавил улыбку. — А кто вам дал право задержать весенний сев на участке Хиллопелто?

— Так нельзя же было сеять. Вода кругом…

— С кем вы посоветовались, когда разошлись во мнениях с председателем колхоза?

— С агрономом колхоза…

— И только?

Ларинен кивнул.

— Она же ваша сестра. Значит, родственные связи выше коллегиальности, так, что ли?

— Вот как! — вырвалось у Коллиева. — Все ясно, хватит тянуть.

— Нет, подождите, — потребовал Лесоев. — Чья подпись на этих накладных о получении кровельного железа? Ваша? Хорошо. А куда вы дели эти листы? На крышу их использовано гораздо меньше.

Вместо ответа Ларинен умоляюще и испуганно посмотрел на Няттинена. Тот, бледный и тоже растерянный, сокрушенно качал головой, едва слышно приговаривая:

— И что только творилось, боже мой, боже мой!.. И все это у меня под носом!

Кемов взял в руку накладные, не веря своим глазам. Везде стояла подпись Ларинена.

— А где же остальное кровельное железо? — спросил он сурово.

— Не знаю. Надо разобраться. — Ларинен был бледен, его руки дрожали.

— А почему по два наряда за одни и те же работы? Вы подписывали? — Кемов пристально смотрел на Ларинена.

— Так я же… Ей-богу! Вором меня считаете, что ли?! Всю жизнь честно… С ворами не жил и сам не научился…

Кемов вздохнул, побарабанил пальцами по столу и спросил упавшим голосом:

— Товарищи, кто возьмет слово?

Ларинен был не в состоянии следить за ходом мыслей выступавших. Говорил Няттинен, второй секретарь, потом опять Лесоев… Правильные слова говорились о святой неприкосновенности государственного добра, о необходимости усилить бдительность, ругали Няттинена за ротозейство. Вейкко и сам был вполне согласен с выступавшими, когда они говорили о чистоте рядов партии, о борьбе с моральной распущенностью. Все правильно, но при чем тут он, Вейкко?

Ноги и руки его будто налились свинцом, в голове гудело, во рту все так пересохло, что язык прилип к нёбу. Потом, словно во сне, он увидел Кемова, все еще перелистывавшего пухлую кипу бумаг. Не отрываясь от бумаг, Кемов заметил:

— Товарищ Васильев еще не сказал своего мнения.

— Да, товарищи, — Васильев встал с места. — Я не готов высказаться. Для меня тут многое неясно.

— А что именно, товарищ прокурор? — осведомился Лесоев.

И тут Кемов решительно захлопнул папку, заявив:

— Есть предложение перенести обсуждение этого вопроса.

— На каком основании? — деловито спросил Лесоев. — Разве Ларинен опроверг приведенные мною факты? Нет. Он сам подтвердил, что все факты изложены правильно.

— Ясно, чего тут тянуть!.. — Коллиев махнул рукой. — Ставь на голосование, — предложил он первому секретарю.

— Мое мнение — отложить разбор дела.

— А действительно интересно — на каком основании? — Коллиев обратился к Кемову:

— Надо разобраться. Речь идет о судьбе человека, о чести нашего коммуниста.

— Правильно, в таких делах не надо спешить, — поддержал председатель райсовета.

— А не кажется ли тебе, Гаврила Николаевич, что теперь уже речь идет о судьбе и другого человека, тоже нашего коммуниста, в добросовестности которого у нас нет решительно никаких оснований сомневаться? Я имею в виду товарища Лесоева, я говорю о подрыве доверия к нему. — Коллиев испытующе посмотрел на Кемова, потом оглядел всех остальных. — Что же у нас получается? Будем искать смягчающие обстоятельства в защиту Ларинена, опровергать истину?

— Нет, будем искать истину, — отпарировал Кемов. — Я хотел бы, чтобы товарищ Васильев тоже занялся этим делом. Потом обсудим все снова.

Тогда встал Няттинен, кашлянул и начал:

— Товарищи, прошу все же подумать о судьбе человека, фронтовика, сына красногвардейца. Зачем так круто — прокуратура, судебное дело… По-моему, достаточно и того, что его исключают из партии.

Васильев пожал плечами. Кемов кивнул ему: дескать, скажи ты свое слово.

— Не понимаю я товарища Няттинена в роли адвоката Ларинена, — заговорил прокурор. — Советский суд — не только карательный орган. Если человек невиновен, суд разберется. Если потребуется еще наказать Ларинена, то, думаю, вы не станете возражать?

— Есть предложение отложить рассмотрение этого дела, — сказал Кемов. — Ставлю на голосование.

Коллиев прервал его:

— Разрешите все-таки соблюдать порядок, и давайте не будем руководствоваться симпатиями или антипатиями к персоне, о которой здесь идет речь. Порядок таков; товарищ Лесоев предлагает исключить Ларинена из партии. Товарищ Кемов предлагает отложить рассмотрение вопроса. Вот и проведите голосование, товарищ Кемов: кто за предложение товарища Лесоева и кто против.

— Ну, хорошо… — недовольно проговорил Кемов, — голосуем… Кто за предложение товарища Лесоева? Раз, два, три…

Ларинен с ужасом оглянулся и увидел руки… поднятые руки, больше ничего.

— Большинство. Итак, Ларинен, вам придется сдать партийный билет.

В душе Вейкко все протестовало против такого решения, хотелось крикнуть этим людям, что это несправедливо, но слова куда-то пропали.

Председатель райсовета с сосредоточенным видом смотрел в окно, прокурор глядел себе под ноги, Кемов перебирал бумаги, выдвинув ящик письменного стола, не решаясь взглянуть на Ларинена.

«…Сдать партийный билет». Вейкко Ларинен вдруг вспомнил, как он вступил в партию. Февраль 1942 года. Землянка. Артналет. От взрыва снаряда на стол посыпался песок. Секретарь партбюро почему-то извинился за это, смахнул песок со стола и предложил перейти к голосованию. Все это вспомнилось сейчас Вейкко мгновенно, как удар молнии, в какую-то долю секунды. Он встал, выпрямился и твердым шагом подошел к столу. Оттолкнув протянутую руку Коллиева, Ларинен остановился перед Кемовым.

— Вы знаете, где мне вручили партийный билет?

— Знаю.

— Я получу его обратно.

— Будем только рады.

— Так что оставляю вам на хранение.

— Надеюсь.

Вейкко повернулся и пошел к выходу.

В тот же вечер по пути в магазин мать Вейкко узнала о постигшем сына несчастье. Дома она застала его лежащим на диване. Закинув руки за голову, Вейкко, не отрываясь, смотрел в потолок.

— А-вой-вой! — запричитала мать. — Как же они с тобой этак-то?! Работал, работал, себя не жалел — и вот на тебе, спасибочко!

— Мама, не надо об этом… Все будет хорошо.

Осторожно, стараясь не стучать ковшом о ведро, мать наполнила самовар и, когда угли разгорелись, взяла вязанье и присела на стул у изголовья Вейкко. Он лежал не шелохнувшись.

— А не истопить ли нам баньку? — спросила мать.

В Карелии баню топят после дороги, по субботам и накануне больших праздников. До праздника было еще далеко, но ей хотелось сделать для сына что-нибудь приятное, и она не сумела придумать ничего лучшего.

Вейкко отрицательно покачал головой.

— Когда пришло извещение о смерти отца, — тихо заговорила она, словно продолжая только что прерванный разговор, — ты был еще совсем маленький. Не помнишь ты, сынок, тех времен. Я сразу в слезы ударилась, да так без памяти и проплакала бы всю неделю, если бы добрые люди не помогли. Пришли они ко мне с лаской, с хорошим словом и увели с собой. Не дали мне сидеть одной в избе и плакать. А потом помогать стали. До сих пор все как есть помню. Спасибо им! Дядя Иивана много для нас хорошего сделал.

Ларинен приподнял голову и посмотрел на мать. Почему она заговорила об этом?

— Вот и самовар вскипел. Вставай чай пить. — Она поставила на стол чашки.

Вейкко поднялся и сел за стол. В шкафу стояла бутылка водки, которую он только что купил, но она осталась нетронутой. Горячий, крепкий чай ободрил Вейкко. Немного погодя он стал одеваться.

— Ты куда? — с тревогой спросила мать.

— Пойду прогуляюсь…

— Не ходил бы ты лучше никуда. — Мать стала отговаривать Вейкко, но, увидев, что он уже оделся, сказала: — Ну хорошо, иди проветрись немного, только недолго.

Уже темнело. По улицам шагали одинокие пешеходы: одни не спеша, погрузившись в свои мысли, другие деловито торопились куда-то. Медленно прогуливались молодые пары. У всех были свои заботы, свои дела. Жизнь шла своим чередом, независимо от того, что случилось с ним, Лариненом.

Шагая по тротуару, Вейкко снова, но уже более спокойно переживал события прошедшего дня. На бюро о нем говорили как о последнем негодяе. А какое право они имели так говорить? Конечно, на работе у него не все было гладко. Были недостатки, ошибки. Но почему никто не подумал о том, что все, что он делал, он делал с хорошей целью, для общего блага?

Немного успокоившись, он продумывал теперь то, что ему следовало сказать сегодня на бюро. Да, ему надо было начать примерно так:

— Факты и даже маленькие фактики, приведенные Лесоевым, частично извращены…

Теперь Вейкко казалось, что он без труда смог бы опровергнуть все доводы Лесоева и доказать свою правоту. Кто же знал, что так случится? Но, с другой стороны, в словах Лесоева была и доля правды. Ведь пришел же он действительно к красному уголку в нетрезвом виде? Да, пришел. Но разве он всегда такой? Не мог ведь он на бюро расхвастаться: смотрите, какой я хороший!

Начав этот запоздалый спор с членами бюро, да еще так убедительно, Вейкко вскоре заколебался. Получалось как-то странно: он сам себе адвокат, да и никогда раньше ему не приходилось оправдываться ни перед судом, ни перед партией.

Ларинен не заметил, как оказался возле домика Нины Степановны. Она не раз приглашала его посидеть и поговорить. Вейкко толкнул калитку, поднялся на крыльцо и поступал. Открыла Нина. Увидев Ларинена, она попятилась и испуганно вскрикнула:

— Это вы?! Что вам здесь надо? Уходите!

— Нина Степановна, что с вами?

— Уходите отсюда! Убирайтесь немедленно! Вы слышите?! Или я закричу!..

Она захлопнула дверь. Звякнула железная задвижка.

Ларинен вышел на улицу. Он был так ошеломлен, что даже не обиделся на Нину. Машинально бредя вперед, не заметил, как оказался на лестнице общежития молодых строителей. В комнате горел свет, и оттуда доносились звуки гармони. Когда Вейкко вошел в комнату, гармонь смолкла, и все головы повернулись к нему. Во взглядах удивленных ребят он прочитал немой вопрос. И вдруг, как по команде, все засуетились и стали искать для гостя место, хотя у стола были свободные стулья. Ларинен собрался было с обычным беззаботным видом спросить, как поживает молодежь, но ему не захотелось притворяться перед этими славными ребятами. По всему было видно, здесь уже знали о случившемся. Ребята уселись вокруг него, но никто не решался заговорить первым. По их лицам он увидел, что им очень хочется сказать ему что-то хорошее, утешающее. Но как ни молоды были эти парни, они уже знали, что никакие слова утешения тут не помогут.

— Вейкко Яковлевич, давайте с нами чай пить! — предложил Володя.

И хотя Ларинен отрицательно покачал головой, ребята начали шумно накрывать на стол.

— Может быть, принести для гостя и еще что-нибудь? Да вы, наверное, откажетесь, — проговорил кто-то.

— Нет, нет! — Володя запротестовал так решительно, словно это «что-нибудь» предлагали ему.

Чай пили молча. Наконец Володя не удержался и заговорил.

— Вейкко Яковлевич, вы не расстраивайтесь, все обойдется. Мы только что говорили об этом. Правда, мы толком не знаем, в чем дело, но уверены, что это недоразумение. Мы уже тут собрались написать куда-нибудь коллективно, да вот не знаем сути дела…

— Нет, нет, ни в коем случае!..

Вейкко до глубины души тронуло это искреннее участие. Благодарно глядя на них, он сказал:

— Не беспокойтесь за меня, ребята! Немцы били по мне из шестиствольного миномета, и то ничего, жив остался. А тут как-никак свои, со своими уж поладим.

— А если нам все-таки написать?

— Ни в коем случае, — настойчиво повторил Ларинен.

Обратно он шел уже не в таком мрачном настроении. Теперь он был уверен, что все уладится и будет хорошо.

Дома его ожидал Ниеминен. Бригадир внимательно посмотрел на Вейкко и проговорил:

— Пришел поглядеть, как ты себя чувствуешь. Вижу, что неплохо, здоров и бодр… — Он кивнул на шкаф, где стояла еще не начатая бутылка водки. — За это не берись. Горькую пьют только на крестинах, на свадьбе, по большим праздникам да иногда просто так. Просто так ты теперь не можешь выпить, ни крестин, ни свадьбы у тебя нет, а праздник твой впереди, когда все утрясется. Тогда и я приду, помогу тебе распить бутылочку, коли позовешь. Ну, вот у меня и все. А теперь спокойной ночи и не горюй!

Когда Ниеминен ушел и мать легла спать, Ларинен сел писать апелляцию в вышестоящие партийные органы. Он долго сидел, обдумывая текст, и вдруг у него невольно вырвался тихий вздох: «Эх, Ирина, Ирина!..»

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ларинен писал свое заявление несколько дней. Писал и рвал. Ему обычно неплохо удавались газетные статьи и очерки, но когда дело коснулось его собственной судьбы, ему трудно было написать простое заявление. Его считали хорошим оратором, но он не умел говорить в свою защиту.

Всякий раз, как только Вейкко поднимал голову от бумаги, он видел перед собой в окне быстро растущую кирпичную стену нового здания. Судьба зло смеялась над ним: рядом с его домом велись работы, от руководства которыми он был отстранен.

Ларинен хорошо знал все, что делалось на стройке. Он частенько заглядывал к рабочим, приходил посоветовать и помочь, когда Нади не оказывалось на месте, а иногда строители заходили к нему домой — покурить, посидеть.

Бригада Ниеминена снова была переведена сюда с отделочных работ. Цементных «подушек» для фундамента не хватало. Тогда Надя решила использовать вместо них гранит, который давно заготовили для других целей, но почему-то не использовали.

Сейчас на стройке велась кладка стен. Удалось, наконец, пустить в ход бетономешалку. Она грохотала так сильно, что в доме Ларинена звенели стекла. Башенный кран поднимал кирпич на рабочие площадки.

Жизнь шла своим чередом. Ларинен сидел у себя в полутемной комнате и писал жалобу, то и дело поглядывая туда, где люди работали. Потом он опять комкал бумагу и, выругавшись, бросал ее в печь.

Вдруг он услышал со стороны стройки какой-то треск и испуганные крики. Он бросился на улицу. Стойки строительных лесов стояли, как и прежде, но в одном месте поперечные перекладины сорвались, и мостки грохнули вниз. То ли запасли там слишком много кирпичей, то ли леса были сделаны наспех. К счастью, мостки были еще не высоки. Единственным пострадавшим оказался сам бригадир Ниеминен, который рухнул вместе с кирпичами и досками. Когда запыхавшийся Ларинен подбежал к месту происшествия, мужчины поднимали Ниеминена на ноги. Он ругался и потирал ушибленную поясницу.

— Перкеле! И какой дурак решил, что леса — это самолет, а бригадир — парашютист? Ведь есть же между ними какая-то разница!..

Перепуганная Надя ощупывала поясницу Ниеминена.

— Переведи ты ей, — обратился бригадир к Володе. — Мои кости не развалятся оттого, что я с первого этажа слетел. Так и скажи. Что будет, когда дойдем до четвертого, там увидим. А все же больно, черт возьми!.. Эх, жаль, что тут эта девочка, а то бы выругался покрепче, по-русски. Легче стало бы.

— Ругайся по-фински, — посоветовал Ларинен.

— Это не то, — возразил бригадир и, нахмурившись, спросил: — Что за шляпа ставила эти столбы?

Никто не ответил. Володя посмотрел на длинного, худощавого Ондрея Лампиева. Но Ниеминен уже и сам все вспомнил и сердито буркнул Ондрею:

— Ну, что стоишь, шалопут? Поди хоть гвоздей принеси со склада. Мостки надо укрепить. Не очень-то интересно летать каждый день! Тут тебе не цирк.

Ондрей зашагал на склад. Длинный и прямой, сзади он походил на столб.

— Как же это случилось? Как же я недосмотрела? — растерянно говорила Надя. — Я не привыкла еще к деревянным лесам.

— Мне самому нужно было проверить, — признался Ниеминен и взглянул на Володю, чтобы тот перевел его слова прорабу.

Осмотрев леса, Ларинен удивился:

— Ну и халтура! Разве это работа? Даже зарубок нет в опорах. Ведь перекладины на одних гвоздях не будут держаться, вколоти их сюда хоть еще больше.

Он принес из дому топор, клещи и молоток, а потом ловко и быстро сделал на столбах равные зарубки, посадил перекладины и стал забивать их старыми гвоздями.

Ниеминен подмигнул Наде: ничего, парень умеет работать! Остальные тоже принялись укреплять леса.

— Сейчас перекурим, и снова за работу! — объявил бригадир, когда леса были укреплены.

Ларинен присел покурить вместе со всеми и вдруг снова вспомнил: он здесь посторонний. Вейкко встал и, не оглядываясь, пошел к дому.

— Куда это инженер отправился? — попытался остановить его Ниеминен.

Надя до боли прикусила губу. В последние дни она много думала о судьбе Ларинена. То, что с ним случилось, неприятно поразило ее. Такого оборота дел она не ожидала и не хотела. И сейчас ей было тяжело видеть, с какой горечью уходил отсюда человек, только что вдохновенно трудившийся.

Она круто повернулась и быстро направилась в управление.

Случилось так, что вместе с Надей к Няттинену вошел и Ондрей Лампиев, который отправился на склад за гвоздями, да так и не вернулся. Он остановился в дверях. Начальник встал Наде навстречу, поздоровался за руку и предложил стул.

— Хорошо, что вы пришли, Надежда Павловна, — начал он. — Я как раз собирался послать за вами. У меня есть для вас большая новость.

— Вы имеете в виду дело Ларинена? Об этом весь город знает.

— Нет. Эта новость касается лично вас.

— Меня? — Надя присела на стул и поправила волосы. — Я слушаю.

Няттинен начал издалека:

— Хотя вы и работаете у нас недавно, но хорошо вникли в дела стройуправления. Обстановка на стройке для вас сейчас вполне ясна. Не правда ли?

— Постольку-поскольку, — неопределенно ответила Надя. — Я изложила вам свое мнение в письменном виде, но пока не получила еще никакого ответа.

— Хорошо, — загадочно улыбнулся начальник. — Я могу дать вам ответ сейчас же. Вас назначают старшим прорабом, то есть вы будете моим заместителем, — словом, будете работать вместо Ларинена.

От неожиданности и изумления Надя широко раскрыла глаза. Она встала, отошла к окну и долго стояла молча, стараясь успокоиться и взять себя в руки.

— Что вы на это скажете?

Няттинену нравилось ее волнение. В этот момент он был доволен собой. Вот бы его видели сейчас работники треста или райкома! Именно так нужно назначать молодых специалистов на руководящую работу. Проверить и потом смело выдвигать! Жаль, что свидетелем этого события оказался один только Ондрей Лампиев, который все еще стоял в дверях. В ожидании Надиного ответа Няттинен спросил Ондрея:

— У вас ко мне дело?

— Да ничего особенного… — ответил немного смущенно Ондрей. — Ходил на склад, но там никого не оказалось. По пути решил зайти к вам, поговорить. Дело в том, что Ниеминен заставляет специалистов подносить раствор. Есть же у нас для этого молодые ребята…

— Именно эти молодые ребята и есть специалисты. Они окончили ремесленное училище, — заметила Надя.

Ондрей согласился с ней удивительно быстро:

— Вообще-то правильно. Я ведь просто так…

— Тогда можете идти, — сказал начальник. — У нас дела.

Ондрей быстро вышел. Он торопился на стройку, чтобы сообщить там интересную новость.

Надя повернулась к начальнику и, будто совсем позабыв о его предложении, серьезно спросила:

— Скажите, за что Ларинена сняли с работы и исключили из партии?

Такого вопроса Няттинен не ожидал. Он решил, что она спрашивает об этом по неопытности. Нужно было подумать, прежде чем ответить.

— Вы сами должны догадаться. Жаль, что я не могу рассказать вам подробности. Вопрос о Ларинене разбирался на закрытом заседании бюро райкома партии. А такие дела не разглашают. Вы меня понимаете?

Надя кивнула и пристально посмотрела на него.

— Но перейдем к делу, — заторопился начальник. — Вы принимаете мое предложение?

Она ответила спокойно, но твердо:

— К сожалению, я не могу согласиться.

— Почему? — Няттинен так и ожидал, что по своей скромности она будет сначала отказываться, но ее ответ прозвучал что-то слишком решительно. — Скромность, конечно, украшает человека, но вы согласитесь, что каждый из нас обязан ставить государственные интересы превыше всего. Исходя именно из этого, мы и думаем назначить вас на новую должность, и, мне кажется, вы тоже должны подходить к делу по-государственному. — Говоря, он дружески улыбнулся.

— Я не буду работать на месте Ларинена, если с ним поступили несправедливо и если при этом воспользовались моей докладной. И воспользовались неправильно.

— Товарищ Карпова, вам пока рановато критиковать решения партийных органов, — сухо заметил Няттинен.

— Я и не критикую. Я лишь хочу разобраться, в чем дело.

— У вас нет никаких оснований ставить под сомнение правильность партийных решений.

Надя снова отошла к окну. Немного погодя она спросила:

— Мне можно идти?

Не отрываясь от бумаг, Няттинен сдержанно ответил:

— Прошу вас серьезно подумать о своем поведении. Постарайтесь правильно все понять и обдумайте мое предложение, А сейчас можете идти.

И он углубился в бумаги. Он сказал все, что мог скакать в этом случае начальник своему подчиненному, да еще такому молодому. И все же разговор с Надей оставил в душе Няттинена неприятный осадок.

Когда Надя выходила из кабинета начальника, у нее мелькнула мысль пойти прямо в райком партии. Но явиться туда в возбужденном состоянии она не могла. Медленно шагая по улице, она старалась успокоиться и хорошенько обдумать случившееся.

Дела на стройке шли очень плохо, это было ясно. За такое состояние дел на московских стройках давно сняли бы все руководство.

Да, на московских стройках!.. Сама того не замечая, Надя замедлила шаг, глаза ее затуманились. Ей представилось, что там всегда была весна, много света и солнца, и она видела себя идущей с работы в общежитие с букетом подснежников в руках. Теперь ей совсем не вспоминалось, что в Москве тоже бывали дожди и пасмурные дни, не всегда была весна и не каждый день продавались подснежники.

По воскресеньям она любила совершать загородные прогулки в Подмосковье. Недалеко от станции Пионерская стоит высокий и стройный сосновый лес, а трава мягкая, как бархат. Однажды, сидя там на лужайке, она заметила, как в нескольких шагах от нее пулей проскочила белка. Ей показалось, что она успела разглядеть ее круглые пуговки-глаза — не испуганные, а любопытные. А потом она увидела пушистый, роскошный хвост, которым белка махнула ей на прощанье. Затаив дыхание Надя ждала, что белка появится снова. Но она не появилась. Надя часто вспоминала эту картину, и ей стало казаться, что, если бы она сидела одна или с подругами, белка обязательно пришла бы к ней. Но она была не одна и не с подругами. Она сидела на лужайке с Робертом. Поэтому и счастье пролетало мимо нее, не останавливаясь и не возвращаясь.

Она приехала сюда с единственной мыслью — забыть все и отдаться всецело работе. Жизнь везде жизнь. Она многому учит, каждый день, каждый час. Уже первые недели на стройке многое открыли Наде, прежде всего в людях. Вот, например, Няттинен. Теперь Надя уже начинала догадываться, что Няттинен заботится не столько о стройке, сколько о своем авторитете. Ларинена вначале она уважала, потом стала испытывать к нему неприязнь, а теперь? Она жалела его, но в то же время чувствовала, что он достоин не жалости, а дружеского участия, что в нем есть гордость и мужество.

А почему от него ушла жена? Надя не имела привычки интересоваться личной жизнью других людей, но о Ларинене у строителей бывало в перерывах столько разговоров, что волей-неволей она все слышала. Никто толком не знал, куда и зачем уехала Ирина. Люди строили на этот счет различные догадки, многие резко осуждали Ирину за ее поступок, но за все прошлые годы никто не мог упрекнуть ее в легкомыслии. Многие, наоборот, вздыхали: кто, мол, мог ожидать подобного, такая она была всегда тихая и скромная.

Понемногу Надя узнавала и строителей, особенно людей из бригады Ниеминена. Какой хороший, открытый парень этот Володя! А сам бригадир! Будучи его начальником, Надя чувствовала себя девчонкой перед ним и безгранично уважала этого медлительного финна, с его юмором и настоящей житейской мудростью.

Вернувшись на строительную площадку, она услыхала веселый голос Ондрея Лампиева:

— Разрешите поздравить с повышением! Я уже давно ожидал этого.

— Меня не с чем поздравлять, — спокойно ответила Надя.

Но он возразил:

— С таким повышением можно и поздравить.

Ондрей был единственным, кто заговорил с Надей. Когда девушка поднялась на мостики к Ниеминену, она заметила, что рабочие как-то странно молчат. Даже Володя, который всегда дружески улыбался Наде, сейчас, едва завидев ее, повернулся к ней спиной и с-такой силой шлепнул раствор о кирпичи, что во все стороны полетели брызги. Надя несколько минут постояла возле него, но юноша как будто не видел ее. «За что он мог обидеться»? — недоумевала Надя. Она не сделала ему ничего плохого, даже, наоборот, недавно посоветовала бригадиру перевести Володю на кладку наружных стен, потому что эта работа намного сложнее и ответственнее, чем кладка внутренняя.

Она подошла к бригадиру. В своем грубом рабочем переднике, согнувшийся за работой, он казался еще старше и сгорбленнее, чем обычно.

— Как идет работа? — спросила Надя, чтобы завязать разговор.

— Нитшево, — буркнул старик и, не обращая на нее внимания, направился за чем-то в другой конец стройки.

Надя подождала немного, но Ниеминен не возвращался. И вдруг она почувствовала себя совершенно одинокой среди этих безмолвных людей. На душе стало горько и обидно.

Решительным шагом Надя направилась обратно к Володе, но он упорно не замечал ее. Она тронула его за рукав и тихо спросила:

— Володя, что здесь случилось?

— А что здесь должно было случиться? — переспросил он, избегая смотреть Наде в глаза.

— Почему все молчат, как будто сердятся на меня?

Ничего не ответив, он еще ниже склонился над работой. Но Надя настойчиво требовала объяснения. Подошел Ниеминен и сказал Володе по-фински:

— Чего она у тебя допытывается? Ты лучше спроси у нее прямо, зачем она Ларинену яму копает? Каких чинов добивается? Молода еще. Или у ней вовсе совести нет?

— Что он говорит? — спросила Надя у Володи.

Он стал сбивчиво переводить слова бригадира, стараясь передать их в более мягкой форме.

— Ты, парень, не перевирай, — взорвался Ниеминен. — Тут и другие по-русски понимают. Спроси прямо, как я велел, что, мол, «потшему» и так далее…

Делать было нечего. Володе пришлось перевести слово в слово.

Надя вспыхнула. Она посмотрела старику в глаза и твердо сказала:

— Хорошо, что спросили прямо. Я дам вам такой же прямой ответ. Я не копаю Ларинену никакой ямы, а только высказала свое мнение о том, что здесь плохо руководили работами. Ведь вы и сами говорили то же самое. И в этом виноват не только Ларинен. А на его место я не стремилась и не пойду. Теперь вам ясно?

Решительно повернувшись, Надя быстро пошла.

— Куда это она? — спросил Ниеминен.

Надя поняла вопрос без переводчика и на ходу бросила:

— В райком партии.

В райкоме она прошла к Лесоеву. Тот сидел за столом и сосредоточенно писал. Увидев Надю, он оторвался от дел и вежливо предложил сесть.

— У вас что-нибудь новое? — спросил он и прикрыл рукой листок бумаги, на котором только что писал.

— У меня нет ничего нового, — медленно произнесла Надя, отчетливо выговаривая каждое слово. — Я только хочу знать, явилась ли моя докладная о работе стройуправления главным обвинением против Ларинена?

Лесоев был удивлен:

— Простите, но я вас не понимаю.

— Я могу повторить свой вопрос.

Оправившись от смущения, он сухо ответил:

— Мы благодарны вам за вашу помощь. Ничего другого, к сожалению, я вам не могу сказать.

— Но я должна выяснить…

— Разве вы не понимаете, товарищ Карпова, что это является внутренним делом бюро райкома? А вы пока лишь комсомолка. Надеюсь, что вы понимаете меня?

— Мне кажется, с Лариненом поступили несправедливо, если мои выводы были обращены против него, — настойчиво проговорила она.

— Очень жаль, — сухо оборвал ее Лесоев, — но я не могу ничего добавить к сказанному. Прошу извинить, у меня срочная работа…

Она вышла не попрощавшись.

С Кемовым Надя не была знакома, и ей пришлось представиться.

— Слышал, слышал о вас, — приветливо улыбнулся он. — Садитесь, пожалуйста. Как вам нравится наш город? Привыкаете понемногу?

— У меня к вам серьезное дело, — ответила Надя.

— Так, — сказал Кемов, пряча улыбку. — А скажите, вы уже приняли дела?

— Какие?

— Вас же назначили старшим прорабом стройуправления.

— Товарищ Кемов, а кто это решил? Неужели это так просто: одного сняли, другого поставили, и все в порядке? Вы извините, что я с вами так резко говорю.

— Гром и молния — и никаких гвоздей! — засмеялся Кемов. — Это хорошо, что резко, это я люблю…

— Нет, я серьезно. — Надя закусила губу, потом продолжала деловито: — От должности старшего прораба я отказываюсь.

— Почему?

— Во-первых, не справлюсь; во-вторых, я не пойду на место Ларинена.

— Вы, значит, сочетаете скромность с непонятной для меня принципиальностью, да?

— К чему эти насмешки, товарищ Кемов?

— Ну нет, это не насмешки. Давайте разберемся. Первое — кто же тогда справится, если не вы? У вас специальная подготовка…

— Но нет опыта и достаточного знания людей.

— Это дело наживное. А как вы объясните ваш второй довод?

— Пожалуйста. Но не мне об этом говорить, спросите лучше у рабочих, у Ниеминена, например. Я никогда не пойду на это место.

— А что говорят рабочие?

— У них и спросите. Мне хотелось поговорить с вами не столько о Ларинене, сколько вообще о делах на строительстве.

— Я прочитал вашу докладную и с удовольствием выслушаю вас.

— Кстати, мою докладную неправильно поняли: я не то хотела сказать.

Надя стала подробно рассказывать о перерасходовании средств, о простоях, о плохом использовании механизмов, о повторных работах — обо всем том, что было написано в ее докладной записке, но что теперь предстало перед ней самой в новом свете.

Кемов слушал, нахмурив брови и плотно сжав губы. Вдруг он спросил:

— Должен ли старший прораб проверять количество стройматериалов, поступающих ему через склад?

— В принципе — да. Но в наших условиях это не соблюдается. Рабочие получают и расходуют стройматериалы, а старший прораб расписывается в получении.

Кемов встал, прошелся по комнате, потом задумчиво проговорил, как будто для самого себя:

— А кладовщика-то вашего я знаю. — Потом он предложил: — Не пойти ли нам сейчас на строительство? Я настолько плохо разбираюсь в вашем деле, что легче пойму вас, когда увижу все на месте своими глазами.

— А разве вы ни разу не бывали у нас на строительстве? — удивилась она.

— Бывал как-то с Няттиненом, но уже давно.

После всего случившегося появление секретаря райкома с новым прорабом на стройке вызвало у рабочих большой интерес. Наяву подтверждался слух о повышении Надежды Павловны в должности. Ондрей Лампиев уже успел разнести эту новость по всем бригадам. Всех удивляло лишь то, что на этот раз первого секретаря райкома не сопровождал начальник конторы Няттинен.

Кемов и Надя долго ходили по стройке, с этажа на этаж, из комнаты в комнату. Надя подробно, пожалуй даже слишком подробно, рассказывала о работе и наглядно показывала вынужденные переделки.

Когда Кемов ходил здесь с Няттиненом, он тоже видел, как рабочие прорубали отверстия в готовых потолках. Тогда он не придал этому особого значения. Видел только, что рабочие заняты делом, и не стал им мешать расспросами. А теперь он видел ту же самую картину другими глазами. Действительно, какая нелепость ставить потолки, а потом прорубать в них отверстия; возводить стены, а потом дырявить их; поднимать наверх вручную тяжелые цементные плиты, когда рядом стоит подъемный башенный кран!

На этот раз Кемов подолгу останавливался около строителей, расспрашивая их о работе.

Потом пошли в бригаду Ниеминена. Их появление там вызвало особенно большой интерес. Люди перестали работать. Ниеминен вопросительно посмотрел на Надю, а она без тени обиды заговорщически подмигнула старику. Он сразу повеселел. На вопросы Кемова бригадир стал пространно излагать свои соображения.

— Что вы думаете, товарищ Кемов, когда видите перед собой хорошую, добротную дверь, а на ней большую вывеску: «Вход воспрещен»? Мне в таком случае всегда хочется спросить — на кой черт сделали дверь, если в нее нельзя входить?..

Володя заметил перемену в отношении Ниеминена к Наде. Ему стало стыдно за свое недоверие. Он встал рядом с ней и тихонько, чтобы не мешать, стал переводить Наде происходивший на финском языке разговор. В благодарность она дружески пожала его руку. Ниеминен продолжал:

— А у нас так бывает: поставят одни стены и скажут: «Входи, если сумеешь». А как же без дверей войдешь? Тогда и спохватятся, что двери нужно сделать. Тут уж не мешкай, руби. А после кому-нибудь взбредет в голову, что надо изменить план нижнего этажа. И оказывается, что дверь-то эта вроде бы и ни к чему.

Кемов знал об этом. Первые этажи больших зданий планируются обычно под магазины, столовые, детские сады, ясли. Пока дом строится, различные организации ведут между собой ведомственную борьбу за первый этаж. И не раз приходилось переделывать почти готовые здания по требованию учреждений, одержавших победу в споре.

Когда Кемов осторожно попытался узнать у рабочих их мнение о Ларинене и о том, виноват ли он в допущенных ошибках, Ондрей Лампиев первым поспешил с ответом:

— Конечно! Именно он, а кто же еще! Хорошо, что прислушались к голосу масс и избавились наконец от него.

Ниеминен побагровел:

— Что ты болтаешь? Ты про какие это массы говоришь? Про себя, что ли? Кто ты такой? Нуль без палочки! А если получше поглядеть, так и этого не стоишь. — Потом он обернулся к Кемову: — Дело, видишь ли, такое, что мы не знаем, в чем Ларинена обвиняют. Может, он и виноват. Но здесь на стройке он был единственным человеком, который всегда прислушивался к тому, что мы, рабочие, своей глупой головой думаем. И я так скажу, дела были бы еще хуже, кабы Ларинен тут на месте не подправлял их. Не так ли, ребята?

— Верно, верно, — горячо поддержал Володя, — И если нужно, мы можем подтвердить это.

Со строительства Кемов отправился в райком и попросил Надю пойти с ним. Он долго ходил по кабинету и вдруг задал Наде совершенно неожиданный вопрос:

— Как вы считаете, сумеет ли Ларинен руководить строительством деревянных домов?

Надя не поняла, что секретарь райкома имел в виду, но ответила то, что думала:

— Конечно. Ведь Вейкко Яковлевич и сам хороший плотник. Но сейчас речь идет о каменных домах. И я не могу поверить, что он один во всем виноват. Никак не могу!

Кемов снял телефонную трубку, назвал номер и заговорил:

— Это ты, Васильев? Ну как, что там выясняется? Так, так… У меня здесь товарищ Карпова. У нее имеются на этот счет интересные соображения… Хорошо, я как раз собирался предложить тебе это.

Положив трубку, Кемов сказал Наде:

— Не смогли бы вы пойти сейчас к прокурору? Его тоже интересует то, о чем вы мне говорили.

— К прокурору?! — удивилась Надя. — Неужели дело зашло так далеко?

— Тут еще неясно, что далеко, а что близко, кто прав, кто виноват, — неопределенно ответил Кемов. — Васильев не только прокурор, он член бюро райкома.

Хотя разговор был окончен, Надя не собиралась уходить. Она нервно теребила кончики кос. Кемов ждал. Наконец она нерешительно заговорила:

— Товарищ Кемов, я, конечно, не член партии, и вы можете сказать, что есть дела, которые меня не касаются, но все же…

— Говорите, говорите, я слушаю вас.

— Ведь рабочие спрашивают, вот даже меня, не члена партии. Да и коммунист Ниеминен удивляется… Непонятно, как же так — бюро райкома принимает решение о коммунисте, а первичная партийная организация даже не обсуждает вопроса. Люди хотят знать правду.

Кемов недовольно поморщился, но это недовольство не относилось к Наде.

— Очень правильный, законный вопрос, — проговорил Кемов и потом долго молчал. — Мы тут затянули с этим делом. Так вы зайдите, пожалуйста, к Васильеву.

Под вечер к первому секретарю зашел Васильев. Стройный, в хорошо отглаженном костюме, он всегда выглядел так, будто собрался в театр. Сняв шляпу, он тщательно расчесал густую шевелюру и приступил прямо к делу:

— Следствие по делу Ларинена начато. Только вот некому заняться вплотную. Другие дела, отпускной период. Немного затянется… Очень хорошо, что вы прислали ко мне Карпову. Толковая девушка. Пока могу сказать лишь, что дело не такое простое, как изложил Лесоев.

— Все же решение бюро надо довести до первичной партийной организации. Коммунисты и помогут расследовать.

— Вот об этом я и хотел поговорить. Взгляните на состав первичной партийной организации. Четыре коммуниста — люди совершенно новые, помочь в этом вопросе они не могут. А из тех, кто давно работает на стройке, — начальник, машинистка, ну еще Ондрей Лампиев. Как они могут помочь, это я уже знаю.

— А бригадир Ниеминен?

— Хороший старик! — Васильев улыбнулся.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Пока подождать.

— Правильно ли это?

— Формально нет, а для пользы дела — да. Я считаю, Гаврила Николаевич, что одна ошибка уже допущена. Вопрос Ларинена обсуждался на бюро без должной подготовки. Собрание первичной партийной организации в данной ситуации будет только усугублением этой ошибки.

— Ты уверен?

— Да. Я имею в виду лишь то, что вопрос неясен, и поэтому не следует спешить.

Так они ничего и не решили. Васильев ушел.

Кемов остался сидеть, подперев голову руками. «Мудрят они, эти юристы. Да и Лесоев — тоже мне следователь!» — пробормотал он, успокаивая себя, но успокоиться не мог. Со злобой он спрашивал себя: «А что ты делал, где ты был, друг милый?!»

Он швырнул в сторону папку с делом Ларинена, которую затребовал себе, хотя почти наизусть знал в ней каждую бумажку. Потом встал и направился к вешалке. Пора домой. Вера позвонила, что купила билеты в кино.

Но уйти он не успел. Тихо открылась дверь, и на пороге появился Лесоев с бумагами в руках. Увидев, что Кемов уже одевается, он стал засовывать бумаги в папку.

— Как у тебя с путевкой? — спросил Кемов. — Заказал?

— Нет еще. Ведь всем не хватит.

— Сколько раз тебе нужно говорить одно и то же! — вспылил Кемов. — Рыцарство! Кому оно нужно? Ходишь еле живой. Смотреть тошно.

Кемов направился к выходу. Лесоев поплелся в свой кабинет. Его обидел сердитый тон Кемова. Ведь он зашел к нему по делу, а тот даже не спросил, с чем он пришел. Время шесть часов, рабочий день закончен. И Кемову хоть трава не расти! А вот он, Лесоев, не считается со временем. У него так: недоделал свое дело — значит, рабочий день еще продолжается.

Сегодня он выглядел не только усталым, но и растерянным. В последнее время с ним стало твориться что-то неладное. До сих пор жизнь шла своим чередом — все было ясно, все на своем месте: живи и работай. А потом… Все началось с дела Ларинена. Он расследовал его как обычно: тщательно проверяя достоверность каждого факта. И не его вина, если факты напрашиваются на суровые выводы. Лесоев не мог упрекнуть себя ни в чем. Он сделал все, что мог. А люди недовольны. Что им нужно? Непонятно! Правда, никто ничего еще не сказал ему, пока он не слыхал ни одного слова упрека, но он предчувствовал что-то неладное. Какое-то тягостное молчание, какая-то неуловимая атмосфера недружелюбия окружала его в эти дни. Прораб стройконторы, даже не член партии, бесцеремонно приходит к нему и чуть ли не требует отчета о его работе. А потом Лесоев видел, как некоторое время спустя Карпова и Кемов пошли куда-то, мирно беседуя. А его не позвали, у него ничего не спросили. Другие сотрудники сухо здоровались с ним и спешили по своим делам. У него и раньше не бывало ни с кем особой дружбы, но не было вокруг него и такого угнетающего молчания.

С делом Ларинена было связано и нечто другое, новое и непривычное для Лесоева. Если бы не это дело, Лесоев, быть может, никогда бы не познакомился с Ниной Степановной Лампиевой. А теперь он заходил к ней чуть ли не каждый вечер и до сих пор не мог для себя решить, следует ему ходить к ней или нет. Его влекло туда, но мало ли что влечет человека? Каждый должен трезво оценивать свои поступки, а Лесоев никак не мог понять, что влекло его к Нине Степановне. Правда, он уже точно знал, что она ничем плохим себя не скомпрометировала, но он понимал и то, что одно это еще не оправдывает его ежедневных посещений.

Лесоев не мог решить, как ему быть. Прекратить ли свои посещения и чем объяснить это Нине Степановне так, чтобы не обидеть ее и не иметь для себя никаких неприятностей? А если по-прежнему бывать у Нины Степановны, то с какой целью и чем это кончится?

Хуже всего то, что не с кем посоветоваться. По любому другому вопросу он мог бы поговорить с сослуживцами, а ведь такое дело нигде не поставишь на обсуждение. Если бы Кемов не был сегодня так раздражен против него… Нет, Кемову он все равно ничего не сказал бы.

А как быть?

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

В воскресный вечер к Ларинену зашел Иивана Кауронен. Он возвращался домой из Виртаниеми, где гостил у сына. Наталья Артемьевна, уже давно собиравшаяся в родную деревню погостить и порыбачить, решила поехать вместе с ним.

Дядя Иивана услышал о неприятностях Вейкко еще в Виртаниеми. Он не знал толком, в чем дело, но новость заставила его о многом подумать. Потому-то он и сделал этот крюк по пути домой.

Кауронен начал издалека: поговорил о хорошей погоде, о том, что в такие жаркие, солнечные дни рыба плохо идет в сети. Когда все уселись за стол, Вейкко принес бутылку водки, которая так и стояла неоткрытой. Дядя Иивана позволил наполнить свой стакан лишь до половины и неодобрительно посмотрел на Вейкко, который налил себе чуть не полный. Когда выпили и закусили, старик перешел к делу:

— Видать, не вышло из тебя здесь путного работника?

— Не вышло, дядя, — согласился Вейкко.

— А скажи-ка, для чего мы тебя в школах учили? Для города или для деревни?

— Да, надо было мне поехать в колхоз.

— Вот-вот!

Старик снова налил понемногу себе и Вейкко и, поднимая стакан, сказал:

— Я думаю, что тебе надо вернуться к нам.

Вейкко и сам не раз подумывал о колхозе. И все-таки он колебался:

— Кто его знает…

— А чего тут еще знать?

— Что я там делать буду?

— Как что? — вмешалась мать. — Будешь председателем колхоза.

Иивана Кауронен заметил:

— Я чинов не распределяю и не о них говорю. Я говорю о работе. Ведь сейчас, слава богу, народ начал возвращаться в колхоз.

Вейкко неопределенно ответил:

— Я-то согласен, если только отпустят.

— А кто тебя может задержать?

Вейкко замолчал. Ему все еще было трудно расстаться с мыслью, что он необходим партии, что партия будет решать, где он должен жить и работать.

— Я послал жалобу в Петрозаводск, — пояснил он.

— Ну и что? Если вернешься к нам, от нас тебя никуда не переведут, как бы твое дело ни решилось.

— Вообще-то так, — согласился Ларинен. — Колхоза я не боюсь.

— Не то слово, — бояться. Чего бояться-то? Работы? Или ты работать разучился? Или, может, обленился?

— Зачем ты так, дядя Иивана?

— Значит, приедешь?

— Приеду.

— Надо приехать, вот что! — Иивана Кауронен посидел молча, потом спросил: — Знаешь ли ты, что такое олень?

— Ну, это полезное животное. Их надо бы снова разводить.

— Верно, но я не про то. Вот родился олень на пастбище. Он знает там каждое дерево, кустик, камень — все. А возьми-ка да угони его за сто верст и отпусти. Думаешь, он приживется на новом месте? Ничуть не бывало! Не успеешь оглянуться, как его след простыл: олень махнул в родные края. А человек и того больше должен любить родные места.

— Правильно, дядя Иивана, правильно. — Ларинену не хотелось спорить со стариком. — Но у нас родные места шире, чем своя деревня. Русские, украинцы, белорусы здесь кровь проливали за нашу Карелию. Разве Карелия им не родная? Очень даже родная. А вся страна?..

— Ну, начал!.. Ты меня за Советскую власть не агитируй, будто мы сами не понимаем… А в колхозе кто пахать будет, вот ты что мне скажи. Ведь сами же своими руками подняли такое дело, а потом разбежались кто куда.

— Нет, я не убежал, я вернусь.

Проводив дядю Иивану и мать до машины, Вейкко шел домой, раздумывая над словами Кауронена. Нелегко идти в колхоз, когда ты исключен из партии.

Когда Ларинен проходил мимо щитовых домиков строителей, он увидел впереди себя длинную фигуру Лесоева. Вейкко замедлил шаг, чтобы не встречаться с ним. К его удивлению, Лесоев свернул в калитку Нины Степановны. Ему сразу открыли. Дверь за его спиной захлопнулась, щелкнул засов.

Навстречу Вейкко шел Ниеминен. Старик был слегка навеселе и сразу же стал объяснять, как это получилось:

— Видишь ли, все началось с того, что к утру жене нужны были мелкие деньги для молочницы. Она возьми да и пошли меня разменять сторублевку. Я зашел в буфет, а там сидит мой старый приятель. Ну, мы и разменивали эту бумажку часа три. Да только она стала теперь слишком мелкой. Достанется мне от жены! Пойдем-ка со мной. При госте она не станет ворчать. Может, купим бутылочку? С тобой ведь мы еще не пили.

— Пойдем, но без бутылки, — согласился Ларинен.

— Все равно. Пошли.

Поравнявшись с домиком Нины Степановны, Ларинен взглянул на окна. В тот момент там как раз потушили свет.

«Эко до каких пор мое дело изучают! — усмехнулся Ларинен. — Да еще в темноте».

Дома Ниеминен чистосердечно рассказал жене, как он разменивал сторублевку. Она сердито посмотрела на него, но не могла сдержать улыбки.

— Так и получается, когда мужика по делу отправишь, а сама следом не пойдешь. Кофе будете пить? — обратилась она к Ларинену.

— Кофе, да покрепче! — Ниеминен был рад, что легко отделался.

Было уже поздно, когда Вейкко вышел от бригадира. Перед ним по тротуару шагали две девушки и над чем-то весело смеялись. Вейкко замедлил шаг. Ему было просто приятно видеть веселье других, тем более что он знал этих девушек. Одна из них была Светлана. Она тоже сразу узнала Вейкко.

— Гуляете? — дружелюбно спросила Светлана. — Это хорошо. Погода сегодня чудесная. Можно проводить вас?

— Это я бы должен проводить вас, — отшутился Вейкко. — Только поздно, да и лень.

— Ну уж лень! — с наигранным упреком сказала Светлана. — А я думала, вы добрый.

Вейкко взял девушек под руки, и так они дошли до угла, где им предстояло расстаться. Девушки беззаботно тараторили и громко смеялись. И Вейкко чувствовал, как у него тоже стало легко на душе.

На прощание Светлана вдруг сказала многозначительно:

— А я ведь уезжаю в Петрозаводск.

Вейкко нахмурился:

— Что ж, счастливого пути!

Он даже не спросил, зачем она едет и надолго ли.

Дома было пусто и неуютно. Вейкко наскоро поужинал и, даже не убрав со стола, лег спать. Проснувшись утром, он испуганно посмотрел на часы. Было без четверти десять. И опять он вспомнил, что некуда спешить, его нигде и никто не ждет. И так изо дня в день…

Вейкко разжег самовар и снова прилег. Он уже успел задремать, как в дверь постучали.

— Войдите, — ответил Вейкко спросонья, разбуженный неожиданным стуком.

В комнату вошел Кемов.

— Тут еще спят? Кажется, разбудил?

— Ничего, пора вставать, — ответил Ларинен и начал одеваться. — Хотя мне спешить некуда.

Они одновременно взглянули на стол. Там стояла недопитая бутылка водки. Ларинен хотел было сказать, что он угощал тут вечером дядю Иивану, а потом раздумал: не все ли равно? И он лишь с досадой произнес:

— Вот черт, и она на столе!

— Точно, на столе, — усмехнулся Кемов.

— Чайку не желаете? — предложил Ларинен.

— Я уже пил сегодня, но можно и повторить, — не отказался Кемов.

Ларинен понял, что он пришел для разговора.

— Я давно собирался пригласить вас в райком, но потом решил сам зайти. Как дела?

Ларинен пожал плечами и поднял на стол кипящий самовар.

— Должен сказать вам, Гаврила Николаевич, что я написал апелляцию по поводу решения бюро.

— Это ваше право, — заметил Кемов. — Вы, наверно, знаете, что Васильев занимается вашим делом?

Вейкко кивнул.

— Значит, к этому вопросу мы еще вернемся. А сейчас поговорим о другом.

— А именно?

— Чем вы сейчас занимаетесь?

— Бездельничаю. Ожидаю пересмотра дела.

— Вот об этом-то я и хотел… Пересмотр может затянуться. Неужели вы намерены все это время сидеть сложа руки?

— Пока что не без хлеба, — криво усмехнулся Ларинен.

— Не будем говорить колкости. Вы не такой человек, чтобы думать только о заработке…

— На бюро уже сказали, какой я человек.

Разговор принимал неприятный оборот. Кемов примирительно заговорил:

— Я имею в виду, что вынужденное безделье слишком тяжело для тех, кто привык трудиться.

Вейкко промолчал. Это была правда. Но он не стал рассказывать Кемову, как тоска по работе то и дело приводила его на стройку.

— А время-то какое! — продолжал Кемов. — Какие дела творятся! Дай только силы, всюду хотелось бы поспеть. Вот и двадцатый съезд партии не за горами. Большие, очень большие вопросы поставит перед нами съезд. Это ясно. А вы хотите дома отсиживаться. Да нет, вы не хмурьтесь, вы не такой, я ведь вас знаю…

— На то и похоже!

— Вот видите, даже такое кратковременное безделье наводит вас на мрачные мысли. И железо ржавеет, если оно без пользы лежит.

Ларинену нечего было возразить, но его начал раздражать поучающий тон Кемова.

— Вы-то должны знать, что я не искал легкой жизни! — загорячился он. — Сами сбили меня с толку. Я никогда не сторонился трудностей, и они не наводили меня на мрачные мысли. Это вы их на меня навели!..

— А у вас нервы начинают сдавать.

— Какое вам дело до моих нервов? — все больше распалялся Ларинен. — Читать мораль легче всего. И я умел это делать… И не хуже вас.

— Да, убеждать в чем-либо другого или самого себя — разные вещи, — согласился Кемов.

— Дайте уж мне высказаться до конца! — перебил его Ларинен. — На бюро обо мне говорили как о закоренелом негодяе. Разве я ничего лучшего не заслужил? Вы же сами знаете. Я не раз бывал под огневым дождем. Двумя пулями насквозь прошит… Истекая кровью, вынес на себе тяжело раненного товарища…

— Знаю. А если бы не знал, поверил бы. Вы были в Восточной Пруссии, были на Одере, взорвали не один дзот, спасли раненого товарища… Все это вы сделали и сделали еще многое другое, мой друг. Но тогда вы не оглядывались назад. Так почему же вы теперь смотрите только в прошлое?

Ларинена уже трудно было остановить:

— Интересно знать, где был тогда ваш любимчик Лесоев, когда я в партию вступал? В сорок втором году?

— В штабе партизанского движения.

— Вот, вот, подбирал людей и посылал их в бой, а сам оружия тяжелее пера в руках не держал.

— Перо тоже сильное оружие, если оно в хороших руках. Сейчас речь идет не о Лесоеве, и он вовсе никакой не любимчик. Мы все на одной партийной работе, и для всех нас существует одна партийная дисциплина. Сейчас речь о вас. Вы переменились. Вы начинаете сравнивать, где были вы и где были другие, что сделали вы и что сделали другие. Я очень хорошо знаю, где вы были и что сделали. Поэтому я и пришел к вам, как бывший фронтовик к фронтовику. Почему же вы окопались, как в блиндаже, и упорно не хотите продвигаться вперед? Если послушать со стороны, как вы хвастаетесь прошлым…

— Я?.. Хвастаюсь?.. — голос Вейкко задрожал.

— Ну, ну, не будем горячиться. У меня к вам дело.

— Пожалуйста, — еле сдерживая себя, произнес Вейкко.

— Я хочу предложить работу, которая, как мне кажется, будет вам по душе.

— Откуда вы мою душу-то знаете?

— Когда сорока вытащила нос, хвост увяз, а вытащила хвост, и нос увяз… И так без конца… Помните, так ведь говорится в сказке о сороке, усевшейся на просмоленную крышу?

— Вы начали говорить о работе, а не о сороке… — Ларинен старался говорить равнодушно, но слова Кемова заинтересовали его.

— Это такая работа, где нужно начинать все заново. Там даже первый камень не заложен и не свалено первое дерево.

— Интересно. Правда, у меня есть и другие планы.

— Какие же?

— Вернуться в родной колхоз. Как-никак я же окончил когда-то сельскохозяйственный техникум.

— И это дело! — согласился Кемов.

— Но без партийного билета я туда не поеду.

— Это вопрос будущего. А пока у меня для вас другое предложение.

— Ну, ну?

— За проливом Кайтасалми, тоже в ваших родных местах, закладывается новый лесопункт. Там будем строить рабочий поселок. Вот вам и работа! Поезжайте. Прорабом.

— Чтобы воровать государственные средства, тормозить строительство, распутничать? Так, что ли?

Кемов сдержанно ответил:

— Видимо, у меня свое представление о том, что вы там будете делать, если я пришел с таким предложением.

Ларинен внимательно посмотрел на него и спросил:

— Вы хорошо все это обдумали?

— Да.

Некоторое время они молчали. Кемов наблюдал за Лариненом, который бесцельно передвигал с места на место чайное блюдце. Вейкко кашлянул, видимо собираясь сказать что-то, но так ничего и не сказал.

— Такая работа напоминает дело саперов, — нарушил молчание Кемов. — Прокладывать дорогу другим. Разве это плохо?

— Меня и раньше не нужно было агитировать красивыми словами. — В тоне, каким Ларинен это сказал, уже не было язвительности.

— Если вы согласитесь поехать на строитыельство в Кайтасалми, это будет иметь значение и при пересмотре вашего дела.

— Партия должна знать меня и без этого.

— Щетина опять поднимается? — улыбнулся Кемов. — Ну что ж, значит, по рукам?

— Я готов идти куда нужно.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В Петрозаводске, в одной из квартир нового каменного дома, справляли одновременно новоселье и свадьбу. В коридоре и комнатах еще пахло свежей штукатуркой, на дверях и лестничных перилах краска не успела еще как следует просохнуть, а люди жили уже полной жизнью.

Здесь недавно получила небольшую комнату и Ирина. Однажды директор учреждения, где Ирина работала, вызвал ее и поинтересовался семьей, которой у нее не было, и родными, которых она потеряла.

Потом спросил:

— Вы твердо намерены остаться у нас работать?

Вопрос удивил ее:

— Я не собираюсь никуда…

— Хорошо. Мы довольны вами. А спросил я вас потому, что… в ближайшее время мы могли бы предоставить вам комнату. И будет нехорошо, если вы после этого перейдете в другую организацию.

— Да, это было бы некрасиво, — согласилась Ирина, поблагодарив, и вышла из кабинета.

И вот теперь она в новой квартире.

На свадьбу приходили главным образом товарищи жениха — молодые рабочие завода.

Ирина встречала гостей в прихожей и помогала раздеваться. Одним из последних пришел высокий худощавый юноша в роговых очках. Он держал под мышкой большой пакет, перевязанный лентой. Взяв Ирину за руку, юноша с пафосом начал:

— От всего сердца желаю вам счастья, хотя вы и увели из нашей компании хорошего товарища и замечательного слесаря. Разрешите мне, как другу жениха, надеяться, что ваша любовь воодушевит нашего дорогого Сашу, я хотел сказать — нашего Александра Ивановича, на новые трудовые подвиги. Смею надеяться, что вы позволите Саше, извините, Александру Ивановичу, и впредь оставаться нашим другом и товарищем, что вы не похитите его у нас насовсем. Прошу вас принять мой скромный подарок…

Увлеченный своей речью, юноша не заметил, что гости с трудом удерживаются от смеха. И когда раздался дружный хохот, он опешил. В чем дело? Поздравительную речь он произнес слово в слово, как выучил. А гости продолжали хохотать. Наконец кто-то из них пожалел вконец растерявшегося юношу и сказал:

— Ох, Ваня, Ваня, да ведь ты все перепутал! Невеста-то не Ирина, а Галя. Вот она…

От смущения Ваня не мог вымолвить ни слова. Да и обидно было: хорошая речь пропала даром. С досады он уже готов был повернуться к выходу, но его удержали.

С шумом и смехом гости направились к столу.

Ваня ошибся не случайно. Сегодня Ирина исполняла обязанности хозяйки. Квартира состояла из двух комнат, кухни и ванной. Комната поменьше принадлежала Ирине, побольше — молодоженам. За несколько дней соседи подружились и решили вместе отпраздновать торжественный день новоселья и свадьбы. Только Ирине некого было приглашать на свой праздник. В городе у нее не было ни одного близкого знакомого, кроме хозяйки старого деревянного домика на Голиковке, где она жила до этих пор. Ирина пригласила хозяйку, но та отказалась, сославшись на то, что после войны за годы своего одиночества отвыкла от шумного веселья. Правда, они устроили прощальный вечер, но скромно, вдвоем.

Почти все гости пришли на свадьбу парами. Ваню посадили рядом с Ириной. Невеста согласилась простить его оплошность при условии, что за столом он будет внимателен к Ирине. Но Ваня все еще не мог прийти в себя, и Ирине пришлось ухаживать за своим кавалером.

Глядя на него, она вспомнила, что на их свадьбе Вейкко был таким же смущенным и неуклюжим.

Когда было выпито за здоровье и счастье молодых и «горько» ослащено их поцелуями, гости выпили за новоселье. Потом жених предложил поднять тост за то, чтобы в ближайшее время в этой квартире была сыграна еще одна свадьба. Все чокнулись с Ириной. Она, смеясь, качала головой.

Саша, или, как его сегодня почтительно величали, Александр Иванович, хорошо пел. Сначала Ирина тихонько подпевала ему, но скоро песня завладела ею. Она запела смелее, полным голосом. Все притихли, и Ирина продолжала петь одна. Сашина слава померкла, но он не обижался. Растроганный Ваня изредка тайком поглядывал на Ирину.

Она спела почти все песни, которые знала. Задумчиво посмотрев на молодую пару, Ирина извинилась, что споет еще одну песню, не совсем подходящую для свадьбы.

Кто-то позвонил в дверь. На звонок вышла Галя. Она скоро вернулась и позвала Ирину:

— Тебя там спрашивают.

Ирина растерялась: кто мог искать ее, тем более в новой квартире? Еще больше она удивилась, увидев в прихожей знакомую из родного города, маленькую и худенькую черноглазую девушку, с которой они когда-то вместе выступали в хоре Дома культуры.

— Светлана, ты ли это? — Ирина не верила своим глазам.

Светлане хотелось броситься Ирине на шею, но веселый шум в комнате удержал ее. Она поняла, что пришла в неудачное время, и растерянно проговорила:

— Ирина, не сердись, что я зашла. Мне не хотелось уезжать из Петрозаводска, не повидавшись с тобой…

Взяв девушку за руку, Ирина повела ее в свою комнату:

— Как же ты меня разыскала?

— Я пошла в ансамбль «Кантеле», но там ничего не знали о тебе. Потом хозяйка твоей прежней квартиры дала мне этот адрес, и вот я здесь.

Светлана чувствовала себя неловко и уже поглядывала на дверь, но Ирина без лишних разговоров стала снимать с нее пальто.

— Ой, мне ведь некогда! — соврала девушка.

— А я тебя не отпущу! — засмеялась Ирина, усаживая гостью на стул.

Светлана огляделась. Даже для такой небольшой комнаты мебели было маловато. Но она не знала, что большая часть и этой мебели на время привезена от бывшей хозяйки.

— Значит, ты не работаешь в ансамбле «Кантеле»? — спросила Светлана.

— Нет, не работаю.

— Где же ты поешь?

— Я нигде не пою. Я работаю машинисткой, как и прежде.

— Так ты живешь одна? — удивилась Светлана.

— Одна.

— А там? — и она многозначительно кивнула на другую комнату.

— Там свадьбу справляют.

— Чью свадьбу?

Светлана решила, что, наконец, добралась до истины, но Ирина опровергла и эту догадку:

— Ты их не знаешь. Молодые получили квартиру… Ну и любопытная же ты!

В родном городке об Ирине говорили по-разному. Одни предполагали, что она уехала в Петрозаводск, надеясь стать профессиональной певицей. Другие рассказывали, что она влюбилась в певца и уехала, чтобы выйти за него замуж. Говорили и о том, что Ирина просто хотела избавиться от Ларинена.

Светлана горячо поддерживала первую версию, так как и сама мечтала обязательно стать артисткой. Потому она так усердно и разыскивала Ирину в Петрозаводске. Но сейчас Светлана поняла, что обманулась в своих надеждах, и в глубине души досадовала на Ирину.

В дверь постучали, и в комнату вошли жених с невестой. Ирина познакомила их со своей приятельницей.

— Замечательно! — воскликнул Саша. — Вот мы и усадим сейчас гостью за стол.

— Нет, нет, мне некогда, — Светлана пыталась отказываться.

Но не тут-то было! Ее взяли за руки и почти насильно повели к столу.

Когда гости начали танцевать, Ирина снова привела Светлану к себе в комнату.

— Расскажи, какие у вас новости, — попросила она.

Светлана пожала плечами:

— Да особых новостей нет. Историю с Вейкко ты, конечно, уже слышала? Об этом теперь весь район говорит.

— Какую историю? Что с ним?

— Его из партии исключили и с работы сняли. — Светлана сердито взглянула на Ирину. — Разве он сделал хоть кому-нибудь плохое?

— Что-о?.. Что ты сказала?..

Светлана удивилась. Неужели Ирина не знает? Убедившись в этом, она начала рассказывать, захлебываясь от возмущения:

— Ты только послушай, как это ужасно!

Она пересказала все, что слышала в городе от людей. А люди рассказывали историю Вейкко каждый по-своему, в зависимости от того, как они относились к нему. Светлана же верила только тем, кто считал Вейкко честным и порядочным человеком.

— Видишь ли, Няттинен решил, что Вейкко метит на его место. Вот он и оклеветал его в райкоме. Ничего другого он и не умеет. Лесоев должен был расследовать это дело, но он ни у кого ничего не спрашивал, кроме Нины. А теперь дни и ночи напролет бегает за ней как оглашенный, боится, видишь ли, как бы Вейкко не увел от него такое сокровище. Но все это пустая болтовня, будто Вейкко бывал у Нины. Ни разу не был! Поверь мне! А что касается выпивки, то он ни капли в рот не брал с тех пор, как ты его покинула, ни капли! А новый прораб Карпова — вот где настоящая ветреница! Сперва наговорила целую гору против Вейкко, а теперь, высунув язык, бегает по всем учреждениям и защищает его. А чего она этим добивается, только я одна и знаю. Видишь ли, сначала Лесоев начал ухаживать за ней, но она дала ему от ворот поворот. Тогда Нина поймала его в свои сети. Вот почему Карпова защищает Вейкко. Но ему наплевать на такую, которая без мужа заимела ребенка.

Хорошо зная Светлану и ее склонность все приукрашивать, Ирина решила выяснить, насколько правдив ее рассказ.

— В чем же обвиняют Вейкко? — спросила она.

— Как раз в том, чем Лесоев и Няттинен сами занимаются: обманывают государство, залезают в государственный карман, плохо руководят строительством.

— Вейкко — честный человек, — вспыхнула Ирина и быстро спросила: — А Кемов, что он думает?

Оказалось, Светлана знала и это:

— Кемов? Все сделали без Кемова. Его и в городе не было, когда разбиралось дело. Но ничего, он еще все узнает, и тогда несдобровать Няттинену, Лесоеву, Нине и этой Карповой. Вот увидишь! Пусть не чернят честного человека!

— А как же он?.. Сам-то?.. — Ирина была не в силах произнести имя мужа.

— Вейкко? Понятное дело. Сидел целыми днями дома и плакал. Еще бы! Человек всю жизнь старался, а тут — на́ тебе! Люди уже боялись, что он может покончить с собой…

Ирина горячо запротестовала:

— Неправда! Вейкко никогда не сделает этого! И он не плачет. Хотя страдает, но не плачет!

Светлана обиженно поджала губы. Помолчав несколько минут, она осторожно спросила:

— Ирина, если можешь, ответь мне на один вопрос. А если нет, то не надо…

— На какой?

— Почему ты ушла от Вейкко?

Ирина горько усмехнулась:

— Ты же сказала, что можно и не отвечать.

— Хорошо, тогда не говори… — окончательно обидевшись, сказала Светлана.

Она встала и взяла пальто. Ирине было жалко ее отпускать и в то же время ей хотелось побыть одной. Небрежно попрощавшись, Светлана ушла.

Ирина подошла к окну и стала смотреть на улицу, которая сливалась вдали с темно-серым небом. Луна с трудом пробивалась сквозь густые, медленно плывущие облака. На фоне неба отчетливо выделялись ровные каменные здания, а в тени их, словно стыдясь своего присутствия, стояли маленькие деревянные домишки, сохранившиеся еще с дореволюционных времен. Обшитые вагонкой или оштукатуренные, они покорно ждали часа своей кончины. Проходя мимо старых деревянных домиков, Ирина не раз наблюдала, как в праздничные дни здесь бывали открыты окна и на улице слышны были песни и веселый смех. Люди жили здесь со своими заботами, со своими радостями и успехами, страдали и смеялись, влюблялись и растили детей. А потом в один прекрасный день вокруг такого домика вырастал высокий забор, сквозь щели которого видно было, как снимают двери, потолки и разбирают стены. А куда девались люди? А вот туда же, куда и Ирина, — в новые, каменные дома, пахнущие краской и штукатуркой. И они так же справляют новоселья. Только невесело праздновать, когда в этой новой квартире ты еще яснее представляешь, как много ты потерял.

Весь этот праздничный вечер Ирина проплакала. Плакала в своей новой комнате, глядя на ярко освещенную улицу. Может, в эти трудные для Вейкко дни она могла бы помочь мужу, поддержать его в горе? Но она утратила это право. Даже написать Вейкко она не решилась, потому что всякое напоминание о ней еще сильнее растравит его раны.

За стеной танцевали. Ирина знала, что ее там ждут, но она не могла пойти. Никто не поймет, почему в веселый свадебный вечер у нее заплаканное, красное лицо. Там в комнате сидели счастливые влюбленные, которые поклялись всю жизнь поддерживать друг друга в самые тяжелые минуты. Они еще не знали, и хорошо, если никогда не будут знать, что иногда в жизни случается нарушать эту священную клятву.

Она вспомнила свою свадьбу в маленьком домике на Березовой улице. Тогда праздновали так же весело. Гости тоже желали им с Вейкко счастья и верили в это. Ирина понимала, что больше никогда не сможет взглянуть им в глаза, не покраснев от стыда. И как она могла позабыть об этом сегодня за свадебным столом?!

В ее мыслях был только Вейкко. Она представила, как он сидит тут, на краю кровати. Его короткие жесткие волосы стоят торчком, лицо раскраснелось от работы на улице. Серые глаза смотрят на Ирину вопросительно и грустно. Она представила себе Вейкко так живо, что слезы потекли еще сильнее и больно защемило в груди.

В комнату вошла Галя. Она настойчиво стала звать Ирину к гостям.

— Мне что-то нездоровится. — Отвернувшись, Ирина быстро утерла слезы. — Не надо было пить вина. Извинись, пожалуйста, за меня перед гостями, — попросила Ирина. — А вы празднуйте и веселитесь. Я буду слушать вас отсюда.

— Ирине нездоровится, — сказала Галя, вернувшись к гостям. — Она, верно, не привыкла к дыму. Здесь накурено, надо было открыть окно, а то форточка очень маленькая.

Ваня забеспокоился:

— Может, врача вызвать? Я могу позвонить…

— Не надо, — остановила его Галя. — Пройдет и так…

Она догадалась, что гостья рассказала Ирине печальные вести. Тут врачи не помогут, тут нужны ласковые и теплые слова. Но даже при большом желании трудно утешать других в день своей свадьбы.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Ларинен готовился к отъезду из города, с которым его больше ничего не связывало. Мать еще раньше переехала в Кайтаниеми, а Ирина навсегда покинула его. В этом городе он уже не работал, здесь он расстался с партийным билетом. «Раз все пропало, пусть пропадает и дом», — решил он и передал его стройуправлению.

Кемов послал Наумова, чтобы он довез Ларинена до Кайтаниеми, но Вейкко отправил шофера обратно. Ему нужна была не легковая, а грузовая машина, он заберет с собой все вещи. В леспромхозе он достал машину и стал грузиться.

Все было готово к отъезду. Оставалось запереть дверь и сесть в машину. Вейкко остановился в дверях и еще раз оглядел опустевшие комнаты.

В жизни проходят месяцы и годы, когда изо дня в день повторяется одно и то же, и с тоской думаешь, что так будет всегда, ничто не изменится, ничего не произойдет. А потом вдруг случается событие, которое все перевертывает вверх дном. Не успеешь оправиться от него, как оно обязательно повлечет за собой другое, третье — целую цепь перемен. И тогда появляется желание удержать хоть что-нибудь от прежнего, но ничего уже не удержишь, ничем не замедлишь ход событий.

Шофер торопил гудками. А Вейкко вдруг с болью вспомнил все, что он здесь потерял. Он хотел по старому обычаю присесть перед уходом, но даже сесть было не на что. Он в сердцах махнул рукой: только захныкать еще не хватало! Мало ли на свете людей, которые потеряли и пережили больше, чем он. Вейкко запер дверь и, не оглядываясь, направился к машине.

Было уже темно, когда он прибыл в Кайтаниеми. Выйдя из кабины, он сразу почувствовал озноб. В лицо бил мокрый, пронизывающий холодный ветер. Мать и тетя вышли встречать Вейкко с фонарем в руках. Быстро выгрузив вещи, они пригласили шофера в дом, но тот спешил обратно в город.

В избе было тепло и уютно. Ярко пылал пийси. На одно мгновение в его памяти возникла знакомая картина детства. Долгие осенние и зимние вечера карелы проводили у пийси — женщины с рукоделием, мужчины тесали топорища, плели корзины и даже сани сооружали у пийси. Для пийси обычно заготовлялись специальные дрова — из крепких сосновых пней, смолистые и хорошо высушенные. Они давали много тепла и света. Собирались у пийси большими группами, из нескольких домов. Здесь обменивались скудными деревенскими новостями, а потом переходили к сказкам, рунам и пословицам. Молодые заводили иногда нехитрую игру. Парни и девушки собирали разные предметы — платки, коробки, ножи, ленты, смешивали их в темноте, а потом вынимали вещи попарно. Если спичечный коробок парня и носовой платок девушки попадались вместе, их владельцы должны были сесть рядом и сидеть вместе до конца игры. У такого же пийси Ирина сидела когда-то рядом с ним, еще очень молоденькая и застенчивая. Они не сказали друг другу ни слова, оба чувствовали себя неловко, а Вейкко хотелось, чтобы эта игра никогда не кончалась и чтобы они с Ириной каждый раз попадали в пару.

Теперь к пийси придвинули стол с пузатым самоваром, и все уселись пить чай. Мать выключила электричество.

Сидели почти молча, но это молчание не удручало Вейкко. Наоборот, ему было приятно попасть в тепло после холодного ветра, приятен был старинный уют, напоминающий давно прошедшее детство, приятно было сидеть в кругу близких и родных людей. Его не спрашивали о новостях: знали и так, что они невеселые. Тетя заговорила о корове, которая вдруг не стала давать молока, хотя телиться ей еще не скоро.

Ольга, такая же быстрая и подвижная, как и прежде, все время вскакивала из-за стола то за полотенцем, то за ложкой, хотя все это было у нее под рукой.

Вейкко стал подтрунивать над ней:

— Ну как твой тракторист, еще покупает шоколадные конфеты?

— Так он же в городе! — удивилась Ольга. — Разве ты не знаешь?

— Пишет?

— Еще бы!..

В Кайтаниеми Ларинен задержался лишь на ночь. Было раннее утро, когда он со строителями спустился к берегу пролива. Вечером они приготовили для переправы четыре лодки, но сейчас по озеру Сийкаярви гуляли большие пенистые волны, и лодки могли взять гораздо меньше груза, чем предполагалось.

Ларинен хорошо знал почти всех рабочих, с которыми отправился строить новый поселок. Многие были родом из его деревни. Ему было радостно, что среди строителей был и Николай Кауронен, друг его детства. Высокий, плечистый и стройный, в ватнике, подпоясанном солдатским ремнем, он выглядел совсем как командир партизанского отряда в былые годы. Николай, как и его отец, был опытным плотником и сейчас руководил бригадой, состоявшей в основном из кайтаниемовцев. Ховатта Ларионов работал в колхозе, но большую часть времени проводил на строительных работах и в лесу. Ему, как и Николаю, было около сорока, но борода и слегка сгорбленные плечи делали его старше своих лет. Нийккана Лампиев, бывший счетовод колхоза, узколицый парень хилого сложения, был самым молодым в бригаде. Сюда прибыл и Ондрей Лампиев. Ниеминен сам предложил Ондрею завербоваться в бригаду, отправляющуюся на строительство нового поселка. И он охотно согласился, так как не ладил с бригадиром, и к тому же поселок был ближе к дому.

Пролив сердито бушевал, словно разгневанный тем, что люди разбудили его своим ранним приходом и стуком весел.

— Ты не имеешь права губить людей! — кричал Ондрей Ларинену, сверкая злыми узенькими глазками.

Он подошел к бригадиру и долго доказывал ему, что переправляться через пролив опасно.

— Понятно, ему жизнь надоела, но другие в этом не виноваты, — намекал Ондрей.

— Ты не шуми, а подумай сначала, о чем говоришь, — сухо заметил бригадир.

Старый Иивана Кауронен, пришедший провожать строителей, поддержал Ондрея:

— Нет уж, в такую погоду не пойдете на четырех лодках, это я вам говорю! Пора бы знать этот пролив!, На середине — перекрестные волны.

С мнением старика пришлось считаться.

Скоро достали еще три рыбацкие лодки, чтобы забрать весь груз. На них погрузили тяжелые ящики с инструментами и продуктами, старательно накрыв их парусиной.

Уже забрезжил рассвет, когда лодки спустили на воду. Труднее всего было отчалить от берега: мешал сильный прибой. Ударяясь о лодку, волны окатывали гребцов холодной водой.

— Скорее, скорее от берега! — напутствовал Иивана Кауронен. — Дальше не так сильно качает.

Старик был прав: дальше от берега лодки пошли спокойнее, и вода реже омывала спины гребцов.

На середине пролива лодки действительно попали во власть перекрестных волн. Это самое страшное, что может случиться с гребцами на озере. Волны с силой били спереди и с левого борта, и лодка, казалось, растерялась, не зная, какой волне поклониться. Когда нос поднимался на гребень забегавшей волны, все было хорошо, но как только лодка ныряла в образовавшуюся впадину, ее захлестывала сильная боковая волна.

В первой лодке кормщиком был Николай Кауронен. Две пары мужчин гребли, а остальные беспрестанно вычерпывали воду. В этой лодке люди промокли меньше, чем в других. Опытный кормщик успевал быстро и своевременно поворачивать лодку навстречу большой волне, с какой бы стороны она ни шла.

Больше других промок Ларинен. Он сидел на большом ящике с края, и каждая волна, ударяя о борт, обдавала его. Переменить место нельзя было, потому что лодку сильно качало, да и кому-нибудь все равно пришлось бы сидеть здесь. Гребцы тоже промокли, но работа на веслах согревала их.

Не доходя до берега, лодка наскочила на мель. Всем пришлось прыгать в воду. У Вейкко не было сапог с длинными голенищами, но он тоже прыгнул вслед за другими. Теперь на нем не было сухой нитки.

Мужчины взвалили на плечи тяжелый груз и пешком отправились в восьмикилометровый путь до Кайтасалми. Шли по еле заметной тропинке. Новую дорогу в поселок предполагалось проложить в обход озера Сийкаярви. Этим путем должны были привести на днях и первых лошадей. А пока люди несли на своих плечах все, что нужно было для основания нового поселка.

Пройдя около трех километров, Вейкко почувствовал, что силы его сдают. Ему захотелось присесть и отдохнуть, но было неудобно перед людьми показывать свою слабость.

«Ну и герой! — в душе издевался над собой Вейкко. — Хорош, не может идти наравне с другими! Вот до чего может довести человека эта возня с карандашами!..»

Николай, видимо, заметил состояние Вейкко.

— Зря ты так много взял на себя. И без тебя есть кому нести, — заметил он.

— Тут всем хватает, — буркнул Ларинен.

Кауронен крикнул рабочим:

— Ребята, не устроить ли нам перекур?

— И вправду, спешим как на пожар. — Ондрей отозвался первым и с грохотом скинул на землю ящик с гвоздями.

Все присели отдохнуть.

Солнце стояло уже высоко. По небу плыли легкие облака, но ветер дул с прежней силой. Над головой шумели деревья, верхушки которых низко клонились под порывами ветра. Люди сидели на высоком косогоре, с которого был хорошо виден поблескивающий синевой простор озера. Внизу, словно на ладони, на десятки километров простирался лес. В лучах холодного осеннего солнца лес казался огромным разноцветным одеялом. Рядом с темно-зелеными островками елей выделялась более светлая зелень сосны. Белоснежные стволы берез с пожелтевшими листьями оживляли темные краски осеннего леса, придавая ему яркость, а оранжево-красные осины стояли на склонах, словно горящие костры в глухом лесу.

Мужчины молча наблюдали за переливами красок осеннего леса.

— Вот и осень пришла! — сказал Николай.

Постукивая трубкой о камень, Ховатта подтвердил:

— Да, лето уже прошло. — И добавил: — А не пора ли нам двигаться?

Прошло еще более часа, прежде чем они подошли, наконец, к широкому заливу Сийкаярви, в который впадала маленькая речка Каллиойоки. В хорошую, тихую погоду сюда можно было добраться и на лодках, но тогда пришлось бы сделать круг около полусотни километров.

Со временем строителям обещали катер для переправки продуктов и стройматериалов. Но им некогда было сидеть и ожидать: время шло к поздней осени.

Строители сложили ноши под густой елью и присели на камни и кочки. Вот здесь и будет строиться новый рабочий поселок. Казалось, что в этих местах не ступала еще нога человека. В лесу не было ни одного пня. Среди вереска валялись деревья, поваленные ветром или грозой, но не человеком. На другом берегу залива росла высокая густая осока, которую никогда не косили. Она уже успела спокойно пожелтеть, как желтела и раньше в течение многих веков. Когда-то Ларинен бывал здесь на рыбалке с дядей Ииваной, но с тех пор прошло около двадцати лет.

Закурив, Ондрей Лампиев обратился к прорабу:

— С чего начинать будем?

Ларинен ответил:

— Сперва перекурим. Потом сварим хороший обед. С этого всегда начинают.

— И как следует выспимся после обеда, — добавил один из строителей.

— Тоже неплохо, если только не замерзнем, — согласился Ларинен. — Во всяком случае, палатки придется поставить сегодня.

Планы и чертежи будущего поселка лежали у Ларинена в сумке. Теперь строителям предстояло воплотить их в жизнь. Но прежде чем приступить к работам, нужно было тщательно изучить берег залива.

Пока готовился обед, Вейкко решил ознакомиться с местностью. С ним отправились бригадиры. Все были утомлены трудной дорогой, и поэтому сегодня лишь наметили направление главной улицы поселка, чтобы сразу же утром приступить к расчистке строительных площадок. До заморозков нужно было выкорчевать деревья и камни, подготовить площадки и выкопать котлованы для фундамента.

Ларинен еще в городе решил, что между домами надо оставить как можно больше деревьев. На него всегда наводили тоску поселки, совершенно лишенные зелени; он заговорил об этом с бригадирами. Кауронен поддержал его.

Размечая место под фундамент одного из домов, Николай сокрушенно сказал:

— Какая красивая береза! Жаль, что она мешает!

Издали береза напоминала большой веник, настолько она была густа и так низко, почти от самого корня начинались ее широко раскинувшиеся ветви.

Вейкко с болью вспомнил две березки, которые росли возле бывшего дома Ирины. Вспоминает ли она их?.. На одной из берез осталась глубокая рана… Вот здесь скоро вырастет дом. В нем будет жить чья-то семья, конечно, с детьми. И если эта березка останется расти, она запомнится им на всю жизнь.

— Давай перенесем дом метров на пять, — сказал Ларинен Николаю, — пусть береза останется под окном.

Когда Ларинен с бригадирами вернулся к костру, обед был уже готов. Мясной суп и кашу Вейкко ел через силу, но горячий чай выпил с большим удовольствием.

Палатки сооружали основательно. В них придется жить до тех пор, пока не будет построен первый дом.

Когда они были готовы, совсем стемнело. Небо заволокло тучами, заморосил дождик.

Ларинен почувствовал сильную усталость, его лихорадило. Он забрался в палатку и поверх одеяла натянул на себя еще брезент. Остальные готовили ужин и негромко разговаривали.

Усилившийся холодный ветер трепал крепко натянутую парусину. В шуме деревьев ясно чувствовалось дыхание осени. «Вот и лето прошло», — тоскливо подумал Вейкко. Ему казалось, что все хорошее, что он пережил, всегда было только летом. Вспомнилась Ирина в легком светлом платье. Если бы не было в его жизни таких летних дней, он сейчас легче переносил бы этот осенний холод и заунывный шум деревьев. Последние остатки лета — пожелтевшие листья — кружились в темноте осенней ночи и падали на холодную землю, чтобы навсегда скрыться под снегом. Лежа в темной холодной палатке, Ларинен хотел, чтобы скорее пришла зима, крепкие морозы, метели и большие сугробы.

В палатку вошел Николай и чиркнул спичкой.

— Вот ты где! — сказал он, с беспокойством взглянув на прораба. — Не заболел ли? Днем у тебя был неважный вид. — Он потрогал ладонью лоб Вейкко. — У тебя, брат, температура. Сейчас я принесу градусник.

На улице он громко спросил:

— Где у нас аптечка? Вейкко Яковлевич заболел.

Градусник показал почти тридцать девять. У костра зашумели. Кто-то советовал сейчас же отвезти больного в деревню, другие предлагали подождать до утра. Ларинен успокаивал всех:

— Чепуха! Немного простыл на проливе. Все пройдет. Дайте-ка мне лучше горячего чайку.

Николай продолжал рыться в аптечке:

— Сначала дадим аспирин и стрептоцид, а потом чаю.

Ховатта протестовал:

— Никаких репоцитов! Горячий, крепкий пунш и потеплее накрыться! Человек пропотеет, и вся хворь выйдет прочь. Уж столько-то и мы разбираемся в медицине!

— Сделай тогда пунш, — согласился Николай.

Вскоре Ларинен услышал непонятный шум и возню, что-то тащили по земле, шуршала парусина. Но пунша еще не несли.

— Что вы там делаете? — слабо выкрикнул Ларинен, но его никто не услышал.

Наконец Николай заглянул в палатку и сказал:

— Ну-ка, вставай.

— Куда?

— На новоселье. Мы тебе новый ночлег соорудили.

Ларинен с трудом встал и вышел на сырой, по-осеннему холодный воздух. Он увидел, что костер перенесен, а на его месте стоит маленькая палатка. Это могло прийти в голову только бывалым солдатам. От большого костра земля глубоко прогревается. И если разобрать костер, набросать толстый слой хвои и поставить палатку, то почти целые сутки в ней будет так тепло, что можно спать хоть в одной рубашке.

Ларинена тронула забота друзей, но он не сразу нашелся, чтобы поблагодарить их. Ему дали аспирин и горячий пунш. А одеял натащили даже больше, чем нужно. Вейкко пропотел и скоро уснул. Он уже не слышал, как кто-то заходил время от времени в палатку и поправлял на нем одеяла.

Утром Вейкко чувствовал себя лучше, хотя слабость осталась. Все ушли на работу. Ему был оставлен завтрак. Быстро поев, он тоже направился к рабочим.

Строители валили деревья и корчевали пни. Вейкко сразу же заставили вернуться в палатку. Он не успел даже заметить, что в бригаде Кауронена отсутствовал Нийккана Лампиев. Вечером он возвратился из деревни с фельдшером — черноволосой полной девушкой.

Она измерила температуру, послушала пульс и дыхание больного.

— Вы сможете дойти до деревни? — спросила девушка.

— Никуда я не пойду, — ответил он.

Ночью у Вейкко снова поднялась температура, но не такая высокая, как в прошлый вечер. Под утро он крепко уснул. Фельдшер сказала, что больной может остаться на месте при условии, если будет лежать в тепле. А если его состояние ухудшится, нужно сразу же доставить в деревню. Николай Кауронен взял ответственность за больного на себя.

— Что передать вашей матери? — поинтересовалась девушка. — Там беспокоятся о вашем здоровье.

— Передайте, что все в порядке, — ответил Ларинен.

Она уже собралась уходить, но, словно вспомнив что-то, в нерешительности остановилась около Вейкко.

— Я скоро поеду в город за лекарствами… А моя сестренка Светлана едет с хором Дома культуры в Петрозаводск. В прошлый раз она встретила там Ирину. Если они опять встретятся, что ей передать?

— Привет и, мол, живем хорошо! — сказал Вейкко.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В то время как Ларинен больной лежал в маленькой палатке на берегу далекого залива, в городе над ним сгущались новые тучи.

Во время одного из допросов Няттинен жаловался Васильеву:

— Я должен признаться, что всегда уважал Ларинена. Мы с ним были хорошими друзьями, вместе работали, вместе преодолевали многие трудности. Эта дружба так ослепила меня, что я не сумел вовремя разглядеть, что он за человек и что он творит за моей спиной. Просто непонятно, как может человек использовать в преступных целях такое благородное чувство, как дружбу.

Васильев ничего не ответил. Видимо, он руководствовался не чувствами, а был сухим юристом, который верит только фактам, протоколам, цифрам и свидетелям.

В прокуратуре Няттинен вел себя осторожно, боялся сказать что-либо лишнее. Каждый раз, возвратившись оттуда в свой кабинет, он начинал припоминать, о чем его спрашивали, и садился письменно излагать свои ответы. Нина Степановна печатала все новые и новые объяснения и дополнения для судебных органов.

«Личное дело» Ларинена находилось в тресте, но Няттинен мог свободно пользоваться им. В биографии и характеристиках он не нашел ничего порочащего прошлую жизнь Ларинена. Тем усерднее он чернил его настоящее.

Отношения Няттинена и заведующего складом Пянтеева были намного сложнее. Биография завскладом была пестрой, словно шахматная доска, где чередуются белое и черное. Он был судим и отрабатывал принудительные работы, жил честно и снова спотыкался. Пянтеев, как и Няттинен, переменил немало профессий. Он работал в торговле и в лесу, на строительстве и на железной дороге, на сплаве, был агентом по снабжению, но никогда не поднимался так высоко, как Няттинен. На него всегда и везде смотрели косо, а Няттинен пользовался уважением и почетом.

Судя по тому, что спрашивали о Пянтееве в судебных органах и что сам Няттинен говорил о нем, было ясно, что судьба заведующего складом решена. Он должен ответить за свои преступления. Но именно это и беспокоило Няттинена. Попавшись сам, заведующий складом мог замешать в грязную историю и своего начальника. Правда, у Пянтеева нет никаких доказательств, но и недоказанные обвинения могут бросить тень на репутацию его начальника.

Няттинен подолгу сидел один за закрытыми дверями, обхватив руками голову. Он переживал трудные минуты.

В начале своей работы в стройуправлении Няттинен честно и добросовестно трудился. А потом получилось как-то так, что план выполнялся лучше всего на кладке стен. Няттинен увлекся этим, и рабочие воздвигали все новые и новые коробки. О Няттинене заговорили как о руководителе крупного масштаба. Но стройки не успевали получать необходимые металлоконструкции и бетон. С грехом пополам хватало кирпича. Возникали дополнительные расходы, когда приходилось монтировать с опозданием полученные конструкции. Правда, на выполнении финансового плана эти расходы отражались положительно. Но нужно было заблаговременно побеспокоиться о том, чтобы кто-нибудь другой понес ответственность за перерасходование средств. Дело, затеянное им летом против Ларинена, не обошлось так просто, как он рассчитывал. Теперь его необходимо продолжить и довести до конца.

Няттинена особенно беспокоило одно обстоятельство. В городе была острая нужда в строительных и ремонтных материалах. Управление не имело права выдавать их никому, кроме своих строек. Но среди нуждающихся было много таких людей, с которыми Няттинену не хотелось портить хорошие отношения. И с его разрешения материалы отпускались на сторону, но это нигде не учитывалось. Сейчас, когда в прокуратуре подняли вопрос о перерасходовании стройматериалов, пусть Ларинен с Пянтеевым объяснят, куда они их девали. Не может же начальник стройуправления лично следить за каждым кирпичом, каждым килограммом гвоздей или рулоном толя.

А в это время заведующий складом Пянтеев писал. У него не было кабинета, но в маленькой конторке на складе возле железной печки стоял небольшой столик, где можно было так же хорошо сосредоточиться и все основательно обдумать.

И он писал.

Честный заведующий складом обвинял во всем начальника стройуправления, а честный начальник стройуправления обвинял в преступлении заведующего складом. И оба они были единого мнения о виновности Ларинена, который никого не обвинял и даже не защищался. Он не принимал никакого участия в этой бумажной войне, которую вели за его спиной. Он лежал в лесной палатке, пил лекарство, измерял температуру и изредка выходил посмотреть, как идет работа.

В тот самый день, когда фельдшер из Кайтаниеми приехала в город, чтобы получить лекарство и заодно проводить в Петрозаводск сестру, склад Пянтеева опечатали, а самого заведующего взяли под стражу.

Для Няттинена эта новость не была неожиданной, но тем не менее она неприятно подействовала на него. Правда, он успокаивал себя тем, что, поскольку его не арестовали вместе с Пянтеевым, значит, против него нет подозрений. Но гнетущая неопределенность и какой-то внутренний страх не давали ему спать ночами. Его лицо осунулось, и под глазами появились синие круги. Встречаясь на улице с Васильевым, он по-приятельски улыбался ему и старался узнать по выражению лица прокурора о своем положении. Но разве на лице юриста что-нибудь прочтешь! Серьезный и сдержанный, Васильев держался с Няттиненом строго и официально, как держался со всеми, с кем имел только деловые отношения.

Выходя однажды вместе с Васильевым из столовой, Няттинен дружески посоветовал ему:

— Как бы вы не упустили Ларинена. Он может догадаться, чем все кончится, и… потом попробуй его найти.

Васильев заверил его:

— Будьте спокойны, мы никого не упустим.

Фраза прозвучала слишком двусмысленно. Няттинен побледнел. Прокурор пристально взглянул на него и ободряюще улыбнулся.

Был еще один человек, которого сильно интересовало дело Ларинена. Это Лесоев. Правда, теперь он стоял в стороне, но расследование, казалось, подтверждало его правоту. От Нины Степановны он знал содержание всех бумаг, в которых Няттинен разоблачал Ларинена.

Лесоев так и не мог решить, как ему быть с Ниной Степановной. Каждый раз она приглашала его зайти, и он снова и снова приходил. Человек сильной воли, он теперь непозволительно раскис, его влекло по вечерам в ее уютную маленькую комнатку.

Был поздний вечер, и Лесоев, по обыкновению, сидел у Нины Степановны, когда вдруг раздался стук и в комнату вошли две девушки — фельдшер из Кайтаниеми и ее сестра Светлана.

Лесоев растерялся. Поспешно вытащив блокнотик, он с серьезным видом принялся что-то писать. Мысленно он ругал Нину за то, что она не закрыла дверь на щеколду. Немало вечеров они провели здесь вдвоем, и никто об этом не подозревал, а сейчас по городу пойдет слух, что Лесоев ходит к одинокой женщине. Желая исправить положение, он встал и официальным тоном обратился к Нине Степановне:

— Товарищ Лампиева, значит, мы договорились с вами? Вы нам поможете?

Но «товарищ Лампиева» еще больше усложнила положение:

— Что ты прыгаешь? Садись на место. Ведь рано еще.

Ему ничего не оставалось, как снова присесть на край кровати.

Девушки передали Нине Степановне привет и посылку от отца. Она пригласила гостей к столу и спросила, что нового в Кайтаниеми. Особых новостей там не было, разве вот только Ларинен заболел…

— Коля, а можно ли обвиняемого вызвать в суд, если он болен? — спросила Нина Степановна у Лесоева.

Не успел он ответить, как Светлана накинулась на него:

— Вейкко в суд?! А что плохого он сделал?

Нина только пожала плечами.

— Человека исключили из партии, сняли с работы, — возмущенно продолжала Светлана, — он лежит в лесу больной, и его же еще судить собираются!..

Когда гости ушли, Лесоев встал и нервно зашагал по комнате:

— Как ты могла поступить так необдуманно, не считаясь с моим положением? Я должен быть примером моральной чистоты, а ты все выдала…

— Что все? — удивилась она.

— Ну все, что было между нами. И теперь мой безупречный образ жизни…

Нина обиделась:

— Твой образ жизни… твое положение… твоя честь!.. Все касается только тебя, а разве меня это не касается? О нас же говорит весь город! Весь город!.. — Ее голос задрожал. — А моя честь? Об этом ты подумал? За кого ты меня принимаешь? Разве я не честная женщина? К кому же, по-твоему, ты ходишь? — Нина всхлипнула, — Какое ты имеешь право так плохо думать обо мне?

— Нина, Ниночка, — уговаривал он ее, пытаясь усадить рядом с собой. — Ну, успокойся…

Она вырвалась из его объятий и громко, решительно заговорила:

— Я честная женщина, и ко мне надо относиться с уважением. Если ты намерен и впредь скрывать наши отношения, из этого ничего не выйдет. Не выйдет, слышишь?! Весь город уже знает, и пусть знает! Если ты думаешь опозорить меня перед людьми, я сумею постоять за свою честь! Я пойду к Кемову, пойду к кому угодно…

— Нина, Нина, ради бога, не говори так громко… — Лесоев подбежал к окну и выглянул на улицу.

— Громко? Я буду кричать. Буду так кричать, что весь город услышит!..

— Нина, Ниночка!.. — умолял Лесоев. — Давай поговорим спокойно. Мы ведь можем обо всем договориться по-хорошему, честно…

Она постепенно успокоилась.

— Я уже давно ждала, когда ты, наконец, об этом заговоришь…

Лесоев вытер со лба пот и беспомощно опустился на стул.

«Вот тебе и исход!» — подумал он. В это мгновение он был совершенно не похож на себя. Обычно уверенный и твердый в своих действиях, он сидел теперь растерянный. Взмокшие от пота волосы были взъерошены, но ему даже не пришло в голову приводить себя в порядок. Эта женщина диктует ему свою волю в вопросе, который касается не кого-нибудь, а его самого, и он ничего не может поделать. Самое страшное, что у него нет другого выхода. Лесоева передернуло уже от одной мысли, что Нина Степановна может пойти куда-нибудь с жалобой на него.

— А сегодня ты никуда не уйдешь! — твердо заявила она. — После всего этого ты не имеешь права оставить меня одну. Не имеешь права, слышишь?

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Лунная дорожка на волнах Онежского озера… Она сверкает яркими бликами, колыхаясь и обрываясь. И даже когда отходишь в сторону, она всегда прямо перед тобой. Не каждому дано следовать такой вот ясной и прямой тропой, случаются в жизни и горести, и печали, их не переложишь на чужие плечи. Надо уметь быть сильной. Да, надо уметь быть сильной!

Ирина задумчиво смотрела на беспокойный простор осеннего Онего, залитого лунным светом.

— Почему ты молчишь? — услышала она заботливый голос сидевшего рядом с ней молодого человека в роговых очках. — Тебе не холодно?

— Нет, нет, Ваня, мне хорошо…

Старый колесный пароход, размеренно покачиваясь на волнах, усердно шлепал своими лопастями по воде, будто за бортом работала целая группа трудолюбивых, молчаливых прачек со своими колотушками.

Пассажиров было мало, да и те разбрелись по каютам, как только пароход вышел из узкого залива в открытое озеро. На носовой палубе остались только Ирина и Ваня, с которым она познакомилась еще на свадьбе своих соседей по новой квартире. Молодожены, Саша и Галя, совершая по воскресеньям загородные прогулки, обязательно брали с собой Ирину и Ваню. В их компании ей было хорошо. Гораздо тяжелее оставаться дома одной со своими гнетущими мыслями.

— О чем ты задумалась, Ирина? — снова нарушил молчание Ваня.

— Захотелось поплыть по этой лунной дорожке. Смотри, как хорошо! — Ирина показала на безбрежное темное пространство и снова спрятала руку под плащ.

Рядом с луной появилось дымчатое легкое облако. Его нижний край, казалось, вот-вот загорится, а верхний почти сливался с бледно-синим небом.

— Какое оно одинокое, это облако! — проговорила Ирина. — Так бывает и с людьми. Холодно им.

— О чем ты, Ирина? Ты такая скрытная и все-таки…

— Что «все-таки»?

— Хорошая, — смущенно выдавил из себя Ваня.

Ирина засмеялась:

— Почему ты так думаешь?

— Я знаю. Мне кажется, тебе пришлось много пережить. Но ты никогда не жалуешься. А люди, испытавшие горе, но не жалующиеся, обязательно хорошие.

Старый пароходик — малюсенькая точка на безбрежном просторе ночного Онего — храбро шел навстречу большим волнам, которые выкатывались тяжелыми валами из таинственной и холодной темноты. То и дело обрываясь, за левым бортом колыхалась лунная дорожка, а впереди, позади и справа, среди бушующей воды, брызг, тумана и темноты совершенно терялись границы между водой и небом, и от этого казалось, будто пароход не плывет, а летит — летит то медленно, то порывисто, словно пушинка, подхваченная ветром. Пушинка летит туда, куда ее уносят капризные порывы ветра, а эта маленькая точка на темном озере упорно шла прямо, как по невидимой линейке. Где та линия, по которой надо было держать курс, знал лишь один рулевой, сидевший в темной кабине перед тускло освещенным компасом.

Если бы Онего могло вести звукозапись, оно вобрало бы в себя многозвучные голоса природы и человека — жалобный и натужный скрип во время ледохода весной и тяжелый шум осенней бури, орудийный гром и звуки веселой гармошки, свадебные песни и неутешные рыдания рыбачки, потерявшей кормильца в дни шторма, плеск весел и рокот мотора. Пресная вода озера могла бы быть соленой от крови и слез. Здесь гуляли смерть и жизнь, горе и радость, счастье и несчастье; здесь решались мелкие, будничные судьбы отдельных людей и целых семей; здесь решались судьбы страны и народа. Во время Северной войны по Онежскому озеру шли фрегаты Петра I, их волоком тащили сюда из Белого моря по скалам и болотам. По этим волнам в летние дни 1944 года спешила Онежская флотилия на помощь захваченному Петрозаводску и помогла освободить город от оккупантов. По этим волнам в мирные дни мчатся спортивные байдарки и морские корабли, старые колесные пароходы и комфортабельные теплоходы, тяжелые рыбацкие парусники и быстроходные катера.

А волна катится за волной то спокойно, то бурно, то ласково шурша, то с воем и оглушительным шумом. Так проходят дни, недели и годы — одни тихо и спокойно, другие бурно и шумно. На волнах времени кажется, будто есть люди, рожденные для подвига, и люди самой будничной судьбы. Одни седеют от забот, терзаний и мучительных поисков, в результате которых решаются большие народнохозяйственные задачи, другие выходят из нормальной колеи из-за того, что любимая девушка ласково взглянула на другого.

Волны гонятся за волнами — маленькие за большими, а последи за ними, и ты заметишь, как маленькая волна растет и превращается в высокий водяной вал с пенистым гребнем. А сколько на свете простых, незаметных людей, которые неожиданно для всех совершают такие подвиги, что этому не поверил бы, не окажись сам очевидцем!

Впереди, хотя еще и далеко, из темноты все отчетливее вырисовывалась полоса огней Петрозаводска. Молодежь стала постепенно собираться на палубе. Можно было безошибочно определить по огням пристань, конец сбегающей к озеру улицы Ленина, район домостроительного комбината. Тысячи огней.

И каждый огонек означает семейный очаг, предприятие или учреждение, место маленького или большого подвига. Скоро пароход причалит к пристани, каждый придет на свой огонек или зажжет новый. Ирине было приятно думать, что в этом море огней есть теперь и ее огонек, скромный, как ее труд, но в общем море труда и огней он вместе с другими украшает эти берега.

Она смотрела с палубы на огни этого города и уже спокойно вспоминала о пережитом здесь, о Роберте. Все отошло. Естественно, как упало дерево, подгнившее у корня. Роберт сам помог ей в этом. Ну что ж, пусть лунная дорожка не для нее! Главное — она не сломилась, не перестала верить в людей, в жизнь, в теплоту и искренность человеческих чувств и отношений.

Встречающих было мало. Какая-то старушка вытягивала шею, ища кого-то взглядом. Потом по ее морщинистому лицу пробежала радостная улыбка, и, расталкивая выходящих пассажиров, она стала пробираться к молодой, миловидной девушке.

Ваня бережно взял Ирину под руку, и они зашагали вслед за молодоженами.

Проводив Ирину до дому, Ваня начал прощаться, но Галя запротестовала:

— Ну что ты! Пойдем к нам, поужинаем, попьем чаю.

Ваня вопросительно взглянул на Ирину.

— Конечно, пошли, — пригласила она.

После долгого пути по озеру и осеннего холода в квартире показалось особенно тепло и уютно.

Ирина пошла на кухню помогать Гале. Скоро все сидели за чаем. Приятно утомленные поездкой, разговаривали мало.

— Ты, Ваня, заходи к нам почаще, — сказала неожиданно Галя.

Все расхохотались. Ваня сам расшифровал смысл ее слов:

— То есть теперь мне пора уходить, да? Действительно, скоро два часа.

С Ириной он прощался последний. Сам того не замечая, он дольше обычного держал Ирину за руку и вместо «спокойной ночи» тихо сказал:

— Спасибо, Ирина.

— За что? — спросила Ирина. — А день мы действительно провели чудесно. Ты заходи, Ваня.

Закрыв за ним дверь и вернувшись в комнату, она машинально подошла к зеркалу. От ветра и свежего воздуха лицо ее посвежело, но она этого не заметила, а лишь грустно улыбнулась:

— Постарела ты, Ирина.

Она долго не могла уснуть. Луна отражала на стене бледный прямоугольник окна. Противоположная стена на секунду осветилась от фар промчавшейся по улице автомашины.

На следующий день Ирина задержалась на работе. На предприятии, где она работала, организовали кружок художественной самодеятельности и стали готовиться к Октябрьским праздникам. Никому не пришло в голову пригласить в кружок машинистку, тихую и скрытную девушку, которая держалась молчаливо, мало разговаривала и ни с кем не делилась своими заветными думами. Кто же мог предположить, что в ней кроются незаурядные артистические способности!

Ирина сама пришла на репетицию. Все были в восторге:

— Вот теперь у нас своя певица!

На улице моросил мелкий дождь. Идя по мокрым тротуарам, Ирина размышляла, как хорошо все-таки наладилась у нее жизнь, какие у нее изумительные друзья, число которых особенно сегодня так заметно прибавилось!

И все-таки она будет петь в городе. Петь для этих замечательных людей.

Дома Галя встретила ее таинственной улыбкой и шепотом:

— А тебя тут давно ждут.

И вдруг из соседней комнаты вышел… Роберт.

Лицо Ирины залилось краской. Она стала суетливо снимать с себя плащ. Галя поспешила оставить их вдвоем.

— Можно с тобой поговорить? — растерянно спросил Роберт.

Ничего не ответив, Ирина открыла дверь в свою комнату и вошла. Роберт последовал за ней. Ирина указала глазами на стул и села на диван.

— Зачем ты пришел? — спросила она, видя, что гость не решается заговорить.

— Я хотел… — Роберту было трудно начать разговор. — Я много думал, много пережил… Пойми меня, Ирина, мне очень тяжело. Сам не понимаю, как все это получается: второй раз в жизни я теряю тебя… Свое счастье.

— Твое счастье… — Ирина сморщилась, словно от зубной боли. — Уволь меня, пожалуйста, от твоего счастья и от твоих…

— Родных, ты хотела сказать? Я с ними… Если бы ты простила меня, мы бы… Я готов даже уехать отсюда куда-нибудь…

— Ну и поезжай, — Ирина взглянула на него безразлично, как на чужого. — Какое у тебя дело ко мне?

— Ирина, дай мне высказать все, — проговорил он почти умоляюще. — Я поступил очень нехорошо. Но я пришел не извиняться. Словесное извинение… Зачем оно?

«Хоть раз говорит не книжными словами», — подумала Ирина.

— Нельзя ли все наладить? Ирина, подумай.

— Что наладить? — Ирина не поняла.

— Ну, вообще… Чтобы мы наконец стали жить вместе. Найдем комнату или здесь, у тебя. А может быть, и родители примут тебя со временем…

Дыхание Ирины стало прерывистым, ей не хватало воздуха. Роберт же продолжал, не замечая ее состояния:

— Мы бы жили хорошо. Даже материально. Меня ценят, хотя… Все уладится. И родители поймут…

— У тебя все? — Ирина встала.

Роберт, боясь, что она снова укажет ему на дверь, как в последний раз, заговорил быстро и сбивчиво:

— Конечно, я нанес тебе рану, но пойми, я в этом не виноват…

Ирина открыла дверь.

— Подожди. Я хочу еще объяснить…

— Я тебя поняла. Поздно, но поняла. — Она держала дверь открытой.

Роберт встал и нерешительно, будто на что-то еще надеясь, медленно пошел к выходу.

С площадки в прихожую повеяло сыростью осеннего вечера.

Ирина вернулась в комнату спокойная. Нет, она не жалела, что выгнала его. Она чувствовала себя снова оскорбленной.

Хорошо, все хорошо! Какие чудные у нее соседи! И с каждым днем прибавляются новые друзья… «А ведь Ваня ко мне неравнодушен, — вдруг подумала Ирина и улыбнулась. — Надо будет вовремя его остановить». Ваня лет на пять моложе ее. Ей вспомнилась девушка, которую она мельком видела на пристани. И она представила эту девушку рядом с Ваней. Пусть он подумает лучше о своем будущем и поищет себе другую подругу. При случае Ирина даже поможет ему советом. А ей больше ничего и никого не нужно.

Что с Вейкко? Как у него дела?

Ирина долго плакала ночами и мучилась, узнав о его неприятностях, но понемногу успокоилась. Вейкко не нуждался в ней, и она никогда не будет напоминать о себе, но ей все же очень хотелось узнать, как он живет, все ли у него уладилось. Если с ним все хорошо, тогда ей было бы легче жить.

Однажды, придя с работы, Ирина затопила плиту и стала готовить ужин, и вдруг к ней постучали. Она пошла открывать и увидела перед собой Светлану.

Ирина так обрадовалась ей, что Светлана даже удивилась: в прошлый раз Ирина была куда сдержаннее.

— Как хорошо, что ты приехала! А я тут одна. Соседи мои где-то задерживаются. Ужин скоро будет готов. Пусть они гуляют, а мы с тобой поужинаем вдвоем. Ну, как доехала? Хорошо?

Ирина проговорила все это так быстро, что даже словоохотливая Светлана не успела вымолвить еще ни слова. Ирина и ждала и боялась новостей о Вейкко.

Она повела гостью на кухню, сняла с плиты кипящий суп и поставила на освободившееся место сковородку. Светлана терпеливо ждала своей очереди и, уловив момент, ошеломила Ирину новостью:

— А ты знаешь, что Вейкко очень болен? Один в лесу, совершенно один. А когда выздоровеет, его тут же под суд!

Ирина застыла с ложкой в руках.

— Ничего не понимаю, Светлана. Говори толком.

— Я и хочу толком, да ты мне рта раскрыть не даешь. Все так и есть. Больной. В лесу. Под суд. Поняла?

Ирина опустилась на стул:

— Нет, не поняла. Прошу тебя, расскажи мне все как есть, ничего не скрывай и не прибавляй. Я хочу знать все, но только правду.

— Ты мою сестру, фельдшера из Кайтаниеми, знаешь? Если не веришь мне, так ей-то можешь верить?

Светлана принялась с удовольствием рассказывать.

— Зачем ты мне говоришь о Нине Степановне и о Лесоеве? Ты о Вейкко расскажи.

— А ты не перебивай меня. Нина с Лесоевым и есть самые главные виновники того, что честного человека хотят в тюрьму посадить. Да горит же у тебя масло на сковороде! Что ты хочешь жарить?

Светлана занялась хозяйством и говорила не переставая, перескакивала с одного на другое. Ирине было трудно следить за ходом ее мыслей. Основное она все же поняла: Вейкко действительно далеко в лесу, он болен, и его ждет суд.

Ирина встала и ушла к себе в комнату, оставив Светлану хозяйничать на кухне. Она села за стол и, подперев руками голову, устремила ничего не видящий взгляд прямо перед собой. Светлана тем временем поджарила яичницу и пришла в комнату к Ирине. Она хотела продолжить прерванный разговор, но, увидев Ирину, молча присела на край кровати.

Ирина теребила платок, но глаза ее были сухими. Теперь она решилась. Даже если Вейкко ее не примет, она все равно останется с ним, будет ухаживать за ним в лесу и вылечит его, будет вместе с Вейкко на суде, поедет за ним куда угодно. Она готова на все. А когда у него все уладится, — а уладится обязательно, в этом она не сомневалась, — тогда Вейкко может прогнать ее. Пусть! Другого она и не заслужила — ведь она так обидела его!.. Но лишь бы в самое трудное для него время она могла быть рядом с ним!..

Все ясно, впервые в жизни все так решительно ясно. И ей стало легко. Теперь у нее есть определенная цель. Завтра она уволится с работы. Немедленно! И уедет, не задерживаясь ни на один день. Комнату она честно сдаст тем, от кого и получила. Вещи… Какие тут вещи! Вернет хозяйке на Голиковку, остальное заберет с собой.

— Светлана, ложись отдыхать, — сказала она. — Ведь устала с дороги.

— Вот тебе на! А может, ты меня все-таки накормишь?

— Ах да, мы действительно не ужинали, — рассеянно проговорила Ирина.

Спать ложились молча. Светлане очень хотелось еще поделиться новостями, но она поняла, что Ирине не до того. Вздыхая и ворочаясь, девушка наконец уснула.

Пришли соседи, разговаривая вполголоса, чтобы не разбудить Ирину. А ей не спалось.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Ларинен по утрам иногда вставал и выходил к рабочим, но под вечер ему опять становилось хуже, температура снова повышалась.

Николай Кауронен не на шутку рассердился, когда однажды утром Вейкко решил выйти на работу. Он больше не мог оставаться в постели: сегодня ожидали прибытия буксира, который должен был притащить на плоту бульдозер — первую машину в этом отдаленном уголке залива.

Но Ларинен встал напрасно. К полудню поднялся сильный ветер, он все крепчал и крепчал. Буксир, видимо, укрылся где-нибудь в бухте ближайшего острова, чтобы переждать непогоду. К вечеру начался дождь. Вейкко забрался под одеяло и попробовал читать, но из головы не выходили мысли о буксире. Потом вдруг вспомнилась Ирина…

Вейкко измерил температуру. Опять почти тридцать восемь. Если так будет продолжаться, его действительно могут переправить в деревню. А уж как попадешь туда, то долго проваляешься в постели. Как же тогда с расчисткой стройплощадок и с котлованами? Скоро наступят морозы. Тянуть нельзя. Нет, Ларинен не хотел в деревню.

Фельдшер пугала опасными осложнениями. «Может быть, они свое дело и знают, — рассуждал Вейкко. — Но, надо сказать, изрядно преувеличивают опасность. В прошлый раз фельдшер договорилась до того, что даже намекнула о смерти, если, мол, больной не будет соблюдать ее предписаний». Вейкко стало смешно. На фронте он перевидал столько смертей, что сейчас улыбнулся при одной только мысли, что можно спокойно умереть у себя дома, в постели. Забавно! У гроба будут говорить об умершем только хорошие, задушевные слова. И никто не подумает, что человек часто нуждался в них при жизни.

Вейкко с теплотой вспомнил слова старого бригадира Ниеминена:

— Человеку нужно бы высказать все хорошее и плохое еще при жизни его, прямо в лицо, чтобы потом на могиле не держать торжественных речей. А то иногда слушаешь их, и кажется, что люди притворяются, говорят об умершем только одно хорошее. О плохом — ни слова. А припомнишь, так тот же оратор при жизни этого человека только и делал, что ругал его на чем свет стоит. На могиле нужно говорить не покойнику, он все равно ни черта не слышит, говори хоть того красивее. Живым надо говорить: так, мол, и так, товарищи, не плачьте. Слезами не поможешь. На свете всегда есть хорошие люди, да и новые подрастают.

Шум деревьев и монотонное накрапывание дождя убаюкали Ларинена, и он задремал. Свеча продолжала гореть.

Вдруг зашуршал брезент, и кто-то вошел в палатку.

Он приоткрыл глаза.

Перед ним стояла Ирина.

Вейкко так часто видел Ирину во сне, что и сейчас, взглянув на нее, спокойно закрыл глаза.

Но это была живая Ирина. Через минуту она тихо спросила:

— Вейкко, ты спишь?

Он снова приоткрыл глаза. Нет, это не сон и не воображение. В палатке стояла Ирина. На ее светлом плаще поблескивали капли дождя. А когда она сняла его, плащ зашелестел в ее руках, и на лицо Вейкко упало несколько капель.

Ирина присела на брезент, подобрав под себя ноги, как обычно делала дома, сидя на диване. Знакомым движением поправила мокрые на висках волосы.

Вейкко вскочил и сел на постели. Его лицо пылало, руки нервно теребили одеяло. Наконец он сухо спросил:

— Зачем ты пришла?

— Пришла потому, что узнала от Светланы о твоей болезни и… вообще о твоих неприятностях. Фельдшер из Кайтаниеми сказала, как тебя лечить, и послала со мной лекарства.

— Нечего меня лечить, — сухо сказал Вейкко. — Я совсем здоров. К тому же здесь есть люди, которые помогут мне, если надо.

— А я пришла и останусь здесь.

— Надолго?

— Навсегда.

— Отправляйся к своему… крымскому!

— Он больше не существует.

— Умер?

— Нет. К сожалению, жив и здоров.

Ирине и в голову не пришло, как больно задело Вейкко это «к сожалению». «Ведь как легко она может притворяться! — с горечью подумал он. — Так она, наверно, притворялась всю жизнь, а я, как слепец, ничего не замечал».

— Здесь тебе делать нечего, — с расстановкой проговорил Вейкко. — Тут тебе не Крым, а Карелия, и не город, а глухой лес.

— Я хочу остаться с тобой в этом лесу.

— Мне дано право решать, кто здесь может оставаться, а кто нет.

— Ты меня выгоняешь?

Взглянув на часы, Вейкко прислушался к шуму деревьев и тихо, нерешительно произнес:

— Уже поздно, темно, еще заблудишься.

— Вейкко, я очень виновата перед тобой, все это ужасно… — заговорила Ирина сбивчиво. — Мою вину ничем не искупить, и я не с тем пришла. Но если бы со мной случилась беда, ты бы как поступил? Вейкко, я знаю, ты бы не оставил меня в беде. Тебе самому очень тяжело. Вот я и пришла, чтобы помочь, если смогу. Будешь гнать, не уйду. Когда у тебя все уладится, тогда… Но и тогда у меня не будет возврата к прошлому.

— Что, разочаровалась? — язвительно спросил Вейкко. — Быстро!

— Ладно, можешь язвить, я вытерплю. Разочаровалась? Это не то. Я его прогнала. Навсегда. Тяжело мне было, Вейкко, очень тяжело, ты этого не знаешь. А теперь я пришла к тебе. Ты не можешь простить меня, я это знаю. Но скажи хоть, чем я могу тебе помочь. Я все сделаю, все! Как лечить тебя, это я уже знаю. В Кайтаниеми сказали. Лекарства принесла. А твое, другое… С тем хуже… Скажи, что делать…

Вейкко вздохнул, покачал головой.

— «Ты поболтай, а я лошадь подержу», — сказал бы Ниеминен.

— Я знаю, что ты мне не веришь…

— И не надо меня уверять. Что с тобой было, мне абсолютно безразлично. И я ни в какой помощи не нуждаюсь.

— Да, тебе все безразлично! — вздохнула Ирина.

Вдруг она вспомнила последнюю встречу с Робертом. Сейчас такой же разговор произошел между ней и Вейкко. Только роли переменились.

Но она понимала, что Вейкко не может выгнать ее. Он ее любит. Или это только кажется?

Вейкко заново переживал все случившееся. Возвращение Ирины было для него до того неожиданным, что он не знал, как отнестись к этому. Он верил, что Ирина тоже пережила горе, но не это побудило ее вернуться. «Она очень изменилась! — невольно заметил Вейкко. — Повзрослела». Голос, лицо, глаза, губы — все говорило об этом.

Своей напускной холодностью он лишь прикрывал неуверенность и сомнение.

Вейкко должен был принять какое-то решение. Ирина не может оставаться здесь. Он, Вейкко, уже все выстрадал. Все, что было, уже прошло, — Ирина, качели, песни, домик на Березовой улице… Было много хорошего. Но все в прошлом. Ничего не осталось. Ирина должна уехать. Навсегда. Но сегодня уже темно и идет дождь…

Поужинали молча. Ирина вымыла у костра посуду и вернулась в палатку с одеялом под мышкой. Вейкко ничего не сказал. Он понимал, что Ирине неудобно идти на ночь в какую-нибудь другую палатку.

Ирина измерила у Вейкко температуру, дала ему лекарство и, потушив свечку, легла на постель, приготовленную в углу палатки.

Верхушки деревьев шумели на ветру, роняя тяжелые капли на брезент.

После долгого молчания Ирина попросила:

— Вейкко, расскажи мне о своих неприятностях.

— Все пройдет, — буркнул Ларинен. — Спи.

— Мне хочется рассказать тебе обо всем, что у меня было, — тихо сказала Ирина.

— Не надо ничего рассказывать, — ответил Вейкко. — Сейчас надо спать. А утром ты отправишься обратно.

Эта ночь напомнила их последнюю ночь, проведенную под одной крышей на Березовой улице. Но тогда была весна, сейчас — осень. Как и тогда, оба не спали, но теперь скрывал это один Вейкко. Тогда оба думали о том, что будет впереди, а сейчас обоих мучило прошлое.

Услышав утром первые голоса, Ирина поспешила на улицу.

Она принесла Вейкко завтрак, а потом снова ушла к костру и там долго о чем-то говорила со строителями. Николай, придя к Вейкко посоветоваться о сегодняшней работе, между прочим сказал:

— Нийккана, значит, пойдет в бригаду?

— Как в бригаду? А кто варить будет?

Кауронен не сразу понял, что Вейкко и Ирина еще ни о чем не договорились.

— Нийккана не хочет больше кашеварить, — пояснил он, — да и не умеет. Пускай Ирина займется этим, раз она так хочет.

— Ирина уедет отсюда, — твердо сказал Ларинен.

— Во всяком случае не раньше, чем ты поправишься.

Ларинена удивила настойчивость Кауронена. Он задумался, не зная, как бы лучше объяснить необходимость ее отъезда, чтобы не вызвать лишних разговоров, но ничего не придумал, а Кауронен не стал дожидаться. Люди торопились на работу. Ирина осталась у костра мыть посуду.

Как было прежде, так случилось и теперь. Ирина добилась своего.

Вейкко пришлось уступить. Было решено, что Ирина уедет сразу, как только он поправится. А пока пусть занимается хозяйством. Благодаря этому на основных работах одним человеком станет больше.

Такое решение немного успокоило Вейкко. Правда, его смешило и трогало поведение Ирины: какая из нее кухарка? Она никогда не занималась этим делом. Ничего, пусть испытает. Ей это только на пользу!

Вскоре на строительство был доставлен бульдозер, а затем на плотах начали прибывать первые щитовые дома.

Осенью Сийкаярви редко бывает спокойным. Пока плоты перегоняют через озеро, ветер успевает несколько раз стихнуть и снова подняться. Щиты мокли и набухали. Их надо было сушить, но каждый день шел дождь, и щиты намокали еще больше.

Ларинен не мог дольше оставаться в постели. Готовили фундаменты домов. Нужно было торопиться и кончать эти работы, пока не замерзла земля.

С утра до позднего вечера он был на ногах. Работа спорилась, и все шло хорошо. Только в палатку ему было мучительно возвращаться. Как он жалел, что теперь не лето и нельзя спать под открытым небом! Он приходил к себе, когда всюду уже спали, ложился усталый, стараясь сразу же уснуть.

Когда на строительство были доставлены отсыревшие и перекосившиеся щиты для первых трех домов, Ларинен, посоветовавшись с рабочими, направил официальное письмо в трех экземплярах: в трест, стройуправление и райком партии. Он писал, что щитовые дома нецелесообразно привозить в лес. Это слишком далеко и неудобно, по дороге щиты портятся, и из них нельзя построить теплого дома. Семьи лесорубов будут мерзнуть. А кроме того, гвоздей на эти дома уходит так много, что дом получается на десять процентов из железа. Поэтому он, прораб Ларинен, отказывается принимать щитовые дома. Рамы и двери можно присылать, но их тоже нужно доставлять сухими. А щитовые дома надо посылать по железной дороге в районы, бедные лесом.

То же самое Вейкко написал в газету.

«Дом, в котором задымится первая печь, будет бревенчатым», — решил Вейкко.

С треском валились деревья. Пни, камни, твердая земля сдавались под напором бульдозера. Всюду горели костры, словно в большом военном лагере. Здесь действительно шла война — война с дикой, необитаемой глухоманью.

Одновременно с поселком строилась дорога вокруг озера. Она была сделана наспех, но по ней уже шла первая автомашина в рабочий поселок Кайтасалми. Как торжественно прозвучал ее гудок среди палаток! Лесная глушь отступила!

Ларинен был полон энергии. Он поспевал всюду. Только одного он никак не мог довести до конца. Отъезд Ирины откладывался со дня на день. Нужно было сказать об этом решительно. Но у Вейкко всегда были более спешные дела…

Вейкко приходилось частенько бывать в Кайтаниеми, чтобы переговорить по телефону с городом. Как-то раз он возвращался оттуда поздно ночью. Стояла глубокая осень. На болоте мох покрылся инеем, а лужи затянулись тонким льдом. Серп луны заливал обнаженный лес нежным голубым светом, темные тени с резкими очертаниями стояли неподвижно.

В палаточном поселке уже спали. Свет горел только в палатке Ларинена. На ящике, заменявшем стол, стоял остывший ужин. Огонь в печурке давно погас, и в палатке было холодно. Сжавшись в комочек, Ирина крепко спала в углу. Одеяло сползло на пол, и она казалась такой маленькой и беспомощной, что Вейкко стало жаль ее, и его снова охватила нежность, которую он так старательно скрывал все эти недели. Он осторожно укрыл ее. Ирина проснулась и взяла Вейкко за руку, но он медленно высвободил руку. Она тихо вздохнула и повернулась на другой бок. Вейкко затопил печурку, поужинал и, потушив свечу, лег на свою постель.

Было приятно лежать на мягкой хвое в теплой палатке и слушать, как в печурке весело трещат дрова. Сегодня он проделал восьмикилометровый путь до деревни и обратно почти без отдыха. Весь день на ногах.

Он все еще думал о разговоре, который вел сегодня с трестом. Ему доказывали, что он неправ в отношении щитовых домов, а потом все-таки согласились не посылать их больше в Кайтасалми. Такой ответ не удовлетворил Вейкко. Он требовал решить вопрос более принципиально. Вопрос о расширении клуба все еще обсуждался. Ему не могли ответить ничего определенного.

И сейчас, лежа в постели, Вейкко раздумывал обо всех этих делах, чтобы отогнать другие мысли…

«Она, бедняжка, тоже устала», — подумал он, прислушиваясь к неровному дыханию Ирины. Он встал и подбросил дров в печку. В маленькой палатке опять стало теплее. Утром, перед уходом в Кайтаниеми, Вейкко сказал Ирине, что позвонит в райсовет и спросит, могут ли ей предоставить в городе работу и комнату. Она ничего не ответила, только грустно склонила голову. А он так и не позвонил. Вейкко даже не представлял, чем все это кончится. Конечно, надо будет позвонить, но… «Все это так сложно!..» — Вейкко тяжело вздохнул. Тяжело жить, когда оба мучаются неопределенностью, но будет ли легче, если он все же заставит Ирину покинуть его?

Наконец Вейкко задремал. Он проснулся, почувствовав, что Ирина совсем рядом. Уткнувшись в его плечо, она тихо всхлипывала. Вейкко невольно обнял ее и привлек к себе. Ирина прижалась к его груди и заплакала громче.

— Чего же ты плачешь, глупенькая? — нежно проговорил Вейкко. — Дай я укрою тебя. Тут же холодно.

— Ты позвонил в город? — спросила Ирина сквозь рыдания. — Ты прогонишь меня?

Вейкко помолчал, потом вздохнул:

— Куда же я тебя прогоню? Ну, не плачь, не надо…

Она и так уже не плакала. Напрасно Вейкко утешал ее. Или, может, он утешал самого себя?

Ирина еще крепче прижалась к его плечу, согревая его своим дыханием.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

На берегу залива, у самого устья реки Каллиойоки, стоит старая, крепкая сосна. Давным-давно, в дни ее молодости, какой-то рыбак развел под ней костер, и кора на сосне обгорела. Дерево продолжало расти, но на обгоревшем месте остался глубокий темный след. Толстые, сильные корни вились между камнями и уходили в твердую, каменистую землю, поддерживая жизнь вечнозеленого великана. Сосна была толстая, в два обхвата, а в длину из нее вышли бы две лодки.

Сосна стоит на берегу, гордо возвышаясь над другими деревьями, словно маяк. Она и шумит спокойнее и величавее, чем молодые сосенки. А шумит она всю свою жизнь. Сийкаярви не оставляет в покое своих прибрежных соседей, как не знает покоя и само. И в самую тихую погоду, когда даже оно ненадолго бывает спокойно, верхушка зеленого гиганта шумит и шумит…

Сколько заходов и восходов солнца видела сосна за свою долгую жизнь, сколько проводила ледоходов, сколько раз была свидетельницей свирепых попыток мороза сковать льдом вольный простор озера Сийкаярви, потому что редко случалось, чтобы на этом просторе первый лед стоял до весны!

Из лесу вышел старик с березовым кошелем за спиной. Он остановился и долго смотрел на черные бушующие волны, а потом перевел взгляд на сосну. Было на что посмотреть! Белая борода старика высоко задралась, когда он глядел на верхушку сосны.

— Ты тоже постарела, — сказал старик дереву, как старому знакомому.

Сосна величаво прошумела ему в ответ.

Чуть подальше, где начинался отлогий сосновый бор, на фоне серой осенней природы отчетливо выделялась между деревьями ярко-желтая полоса. Старик еще раз взглянул на своего старого ветвистого друга и медленно зашагал к желтеющей полоске, Там лежали в ряд обтесанные бревна для будущих домов.

Прервав работу, строители окружили старика и забросали вопросами.

— Все живы и здоровы, — ответил он кайтаниемцам, кивнул на бревна и добавил: — Работайте, работайте, день нынче короткий. Поговорим вечером, тогда и гостинцы раздам.

Старик отнес кошель к костру и вернулся к строителям. Понаблюдав несколько минут за работой плотников, он взял у Нийкканы топор и стал объяснять:

— Ты старайся взять подлиннее щепу, вот так. — Старик раз десять ударил вдоль бревна и отделил чуть ли не метровую щепку. — Вот так, теперь можно поплотнее мох наложить, и зимой будет теплее.

— Видать, топор в руках у дяди Ииваны еще крепко держится, — похвалил Ховатта. — Век живи — век учись, Нийккана.

— А с чего бы ему не держаться? Больше полвека из рук не выпускаю, — бодро ответил старик. Он еще несколько минут постоял около Нийкканы и, убедившись, что его советы пошли впрок, отошел к другим.

Когда стало темнеть, Нийккана спросил у бригадира:

— Ты не возражаешь, если я схожу на ночь в деревню? Утром вернусь вовремя.

— Чего ты каждую ночь в деревню бегаешь? — удивился Николай.

К изумлению всех, старый Иивана рассердился на сына:

— А твое какое дело, куда и зачем бегают? У молодых свои бега. На работе ты ему начальник, а вечером пусть люди идут, куда им нужно.

— Уж я-то знаю, куда он бегает, — вспылил Николай.

— Коль знаешь, так помалкивай, — не унимался старик. — На тебя, что ли, он должен смотреть все вечера? Эка картинка! Ты, Нийккана, иди себе на здоровье, да только утром, гляди, чтоб вовремя.

Николай не стал перечить отцу, хотя тот и вмешивался не в свои дела.

Уже совсем стемнело. Все сидели у костра, дымя цигарками и трубками. Неожиданно послышался треск сухих сучьев, и из лесу вышел Кемов. Он был в сапогах с высокими голенищами, в черном пальто и с рюкзаком за плечами. Ларинен встал ему навстречу.

— Захотелось немного подышать свежим воздухом и заодно посмотреть, как вы тут посреди леса город строите, — поспешил Кемов объяснить причину своего появления. Он поздоровался со всеми за руку и присел на бревно.

— Вы пешком? — удивился Ларинен. — Сюда уже и машины ходят.

— Я был по делам в Кайтаниеми, а оттуда — рукой подать. Не знал, что вы сюда идете, а то бы вместе дошли, — обратился он к Ииване Кауронену.

— Как же вы нашли их? — спросил старик.

— Люди рассказали, как идти.

— Сюда трудно попасть, — заметил Ларинен и обратился к Ирине: — Приготовь-ка покушать.

— Это верно, что трудно. Я ведь заблудился, — признался Кемов. — Плутал по лесу около пяти часов. В лесу, как и в жизни, — продолжал он. — Когда заблудишься, сначала душа в пятки уходит. А потом возьмешь себя в руки — и ничего, всегда выберешься на дорогу… Начал я искать ручеек. Каждый ручей течет в какую-нибудь реку, река впадает в озеро. А на берегу рек и озер всегда отыщутся люди. Эту мудрость я вычитал у одного сибирского писателя.

— Каллиойоки длинная, и надо немало пройти, пока встретишь человека, — заметила Ирина.

Ярко пылал костер. Кто-то притащил хвои, чтобы было мягче лежать и сидеть. Они уже успели о многом переговорить, когда старик Кауронен спросил у Кемова:

— Я вот все думаю, как же дальше пойдет жизнь на берегах Сийкаярви?

— А что?

— Послушайте-ка старого человека. — Иивана Кауронен присел. — У нас большой колхоз и хорошие поля…

— И рыбные озера, — добавил Ховатта.

— Верно. Если бы разжечь костер под Сийкаярви да насыпать соли, то получилась бы добрая уха, — согласился старик. — А какие луга! Сена у нас можно накосить на любое стадо.

— Это правда, — поддержал Ларинен. — Если бы у нас начали развивать животноводство…

— Ты не перебивай, когда старшие говорят! — недовольно заметил старик. — Все у нас есть, а вот людей не хватает. Одни в город ушли, а немало и таких, кто за длинным рублем погнался.

— Немало, — согласился Кемов.

Старик заговорил о своем колхозе, обращаясь к Кемову:

— Когда в восьми километрах от нас вырастет такой большой поселок, кто же останется в колхозе? Разве это правильно, если поля зарастут кустарником и скотные дворы забьют досками? В лесу, конечно, заработки лучше. Но ведь деньги есть не станешь. Да и разве о хлебе речь? Хлеба у нас в государстве хватит и без карельского зерна. Но вот масло, молоко, рыба… И картошка! Всякие овощи. Где же это видано, что если жителю наших мест захочется солененького, ему приходится покупать каспийскую селедку? А своя рыба виляет в воде хвостом у самых берегов.

Все молчали.

— Здесь, на наших лесных тропах, пролито немало крови, пота и слез, — продолжал старик. — Об этом теперь не каждый задумывается. И о том не думают, как изменился наш край. Растут новые города, поселки. Строятся дома, новые заводы, комбинат. — Старик перечислял, загибая пальцы. — Вот и сюда уже можно проехать на машине. На полях Кайтаниеми сивка больше не нужна, подавай нам трактор. Теперь тракторов хватает. Поломался один, другой посылают. А вот случись, что у кобылки хомут порвется, то не раз затылок почешешь, пока новый получишь.

— Правильно, старик, жми на всю железку! — со смешком выкрикнул Ондрей Лампиев, но примолк, поймав сердитый взгляд Ларинена.

Не обращая внимания на Ондрея, старик достал из костра уголек и долго раскуривал трубку.

— Я вот хотел спросить о тех, кто всякие школы кончает. Сейчас каждый, кому только не лень, имеет право учиться, сколько ему захочется. А будет ли из него толк? Не всем же хватит постов да чинов в учреждениях, да и зачем это? Кто же тогда выйдет пахать, если все будут за карандаш держаться?

— Это правильно, — согласился Кемов. — Но теперь и пахать надо по-ученому.

— Из ученых, конечно, и хорошие люди вырастают, я не о всех говорю, — рассуждал старик. — У нас есть один такой парень, Пуавила, мужики вот его знают. Десять классов окончил, но не захотел в канцелярии сидеть или висеть у отца с матерью на шее. Сейчас шофером работает в Виртаниеми. Каждый месяц посылает своим старикам деньги. Хороший парень! Умный и все может. Умеет даже радио делать! Из двух поломанных легковых собрал машину и сейчас разъезжает на ней. Хороший парень! Вот таких, как он, стоит в школах обучать.

— Да, Пуавила хороший парень, — подтвердил Вейкко.

— Я о нем и хотел рассказать. Приехал он в отпуск осенью. Мы отправились с ним за дровами. И надо же было статься, что у нас оглобля сломалась. Я и подумал: дай погляжу, что ученые-то в таких случаях делают. А он палец в рот и ничего не придумал. Вот я и говорю, что радио он сделает, машину наладит, а вот оглоблю или топорище — не умеет…

— Ну, а вы что? — улыбнулся Кемов.

— Что? Парень попросил меня подождать, пока он в деревню сбегает и принесет со склада оглоблю. А до деревни пять километров. Я ему тогда и посоветовал, чтобы в следующий раз захватил из города оглоблю про запас, авось в деревне понадобится.

Небо заволокло густыми тучами. Даже лупа не пробивалась сквозь них. А у костра было светло и тепло. Ондрей Лампиев снисходительно заметил Кемову:

— Наш дядя Иивана — партизан гражданской войны. Основатель колхоза в Кайтаниеми и его первый председатель. Сейчас он уже стар. Вы не обращайте внимания, если он не вполне правильно понимает вопросы современной жизни.

Оставив без внимания слова Ондрея, Кемов обратился к дяде Ииване:

— Вы говорите о важных и больших вопросах. На них двумя словами не ответишь…

Но старик был другого мнения:

— Я же вас все время об одном спрашиваю. И на это можно ответить одним словом.

— Выходит, я вас не понял.

— Я же толкую только об одном: будет у нас в колхозе новый председатель или нет?

Мужчины с трудом сдерживали смех. Кемов ответил уклончиво:

— Это зависит от вас самих, от колхозников… А наш разговор шел о более важном.

У Кемова были свои причины не говорить о колхозе Кайтаниеми. Он пробыл там два дня, познакомился с жизнью и настроением людей и понял, что в колхозе необходимы решительные перемены. В деревню стал возвращаться народ. Колхозники требовали замены председателя. Все это следовало обдумать. Но другие вопросы старика нельзя было оставить без ответа.

Эти же вопросы обсуждались в последнее время на пленумах, на партийных собраниях и активах, на совещаниях работников сельского хозяйства и на страницах газет. Жизнь требовала коренного переворота в сельском хозяйстве.

Кемов подробно рассказал о значении последних постановлений партии по сельскому хозяйству, привел примеры из жизни местного колхоза. Он только что сделал в колхозе доклад на эту тему и сейчас охотно пересказал его строителям в такой необычной аудитории, у ярко горящего костра, где молчаливые, серьезные слушатели как бы сливались с темным, тихо шумящим лесом. Вопросы, затронутые Ииваной Кауроненом, интересовали всех. Большинство строителей были колхозниками.

Наконец усталость взяла свое. Все разошлись на отдых. Ларинен ожидал, что Кемов поговорит с ним. Но Кемов, устав с дороги, улегся в палатке вместе с рабочими.

У костра остались отец и сын Кауронены.

— Как мы будем дальше жить? — спросил старик, глядя на огонь.

— А как?.. Что ты хочешь сказать?.. — не понял Николай. — С Мариной, что ли, не поладили?

Марина, жена Николая, жила с двумя детьми в Кайтаниеми.

Старик махнул рукой:

— Да не о Марине разговор. О тебе и о братьях. Где вы теперь жить думаете?

Братья Кауронены долго жили вместе под одной крышей, а потом разъехались кто куда. Мийтрей работал электропильщиком на лесопункте в Виртаниеми, Петри — шофером, Яакко — рабочим в совхозе, а Матти, самый младший, был на дорожных работах.

— А ты как думаешь, отец? — помолчав, спросил Николай.

— Я-то? А я полагаю, надо звать людей обратно в родные края. И народ не должен говорить, что Кауронены позабыли свою деревню. Пускай Мийтрей приедет сюда на лесопункт, и ты оставайся здесь, а Петри вернется в колхоз. Яакко и Матти тоже… Или как думаешь?

В семье Кауроненов вошло в обычай, что по всем важным вопросам сначала советовались отец и старший сын. И слово отца всегда имело решающее значение.

Вот и сегодня здесь, у костра, был решен вопрос о больших переменах в семье Кауроненов.

На следующее утро Ларинен долго ходил с Кемовым по строительным площадкам. Гостя интересовало все: количество и качество стройматериалов, план будущего поселка, разделение рабочих по бригадам и разрядам. Он долго рассматривал щиты домов, уложенные в штабеля под навесом.

— Да, в них многовато воды и железа! — многозначительно сказал, наконец, Кемов, поглаживая рукой сырые доски.

— Это я и имел в виду, — напомнил Ларинен, — в своих письмах.

Кемов молча кивал, и было трудно понять, подтверждает ли он, что получил письмо, или выражает свое согласие с мнением Ларинена.

В середине дня прибыли три машины с кирпичом. По меньшей мере одна четвертая часть кирпича была битой. Ларинен негодовал:

— Вот где государственные рубли идут на ветер! Сперва делают кирпичи, а потом бьют их. А у нас глина тут под боком, да и изготовление кирпича — не ахти какая штука, справились бы сами. А знаете, как раньше делали? Ставили печи из камня. Вот там, за озером, есть деревня Хаукилахти. Вернее, была. Всего четыре домика. Во время войны их сожгли. А печи все стоят. Летом люди на покосе еще и сейчас пекут хлеб в этих печах.

— А далеко до нее?

— Километров двадцать пять отсюда.

— И много там этого камня?

— Да вообще-то… — Ларинен злился. — Там четыре печки.

— Здесь потребуется больше, — Кемов усмехнулся.

— Там скала есть… Знаете что, Гаврила Николаевич, я пойду туда на лыжах, как только замерзнет озеро. Посмотрю.

— Хорошо. Только учтите, что не из всякого камня печь сложишь. Поезжайте, проверьте все хорошенько, а потом попросим, чтобы специалисты дали свое заключение. Тогда и решим, что выгоднее, возить ли сюда кирпич, изготовлять ли его на месте или класть печи из камня. Посоветуемся об этом сегодня на собрании.

На вечер было намечено организационное собрание первичной партийной организации поселка Кайтасалми. С этой целью и прибыл сюда Кемов.

Ларинен молчал. Напоминание о собрании больно отозвалось в его душе. Тихо, не глядя на Кемова, он спросил:

— Собрание открытое?

Кемов поспешно кивнул и сказал:

— Пойдемте в палатку, поговорим о делах. У нас еще добрых три часа до собрания.

Кемов снял плащ, стал разводить огонь в печурке. Ларинен привел в порядок ящик, служивший столом, и поставил перед ним чурбан для Кемова, но тот присел на хвою и предложил Ларинену сесть рядом. Молча покурили. Первым заговорил Кемов:

— Что у вас там, в стройуправлении, происходило? Вы теперь имели достаточно времени, чтобы успокоиться и все обдумать.

У костра загремели посудой. Раздвинулся брезент, и в палатку заглянула Ирина. Посмотрев вопросительно на Вейкко, она вышла, плотно прикрыв за собой вход в палатку.

— Никто из нас не умел строить, — спокойно начал Ларинен. — Я не имею и виду Надежду Павловну.

Тогда на бюро Кемов не знал многого, но все, о чем сейчас говорил Вейкко, было ему уже известно.

«И почему он сам не рассказал на бюро?» — внутренне досадовал Кемов.

— А вы хорошо знали Пянтеева? — спросил он, когда Ларинен закончил свой рассказ.

— Кое-что знал о нем.

— Он опять сидит.

— Да? — без особого интереса переспросил Ларинен. Он уже слышал об аресте Пянтеева, хотя и не знал подробностей.

— После праздников, видимо, и вам придется явиться в суд.

— Вот как?! — Вейкко изумился. О суде он слышал только от Ирины. — Дело, значит, дошло до такой точки?

— Да, до такой, — медленно выговорил Кемов. — Васильев сказал, что вас вызывают в качестве свидетеля.

— А кто же обвиняемый? — с облегчением спросил Вейкко.

— Няттинен.

— Значит, справедливость все-таки восторжествовала?

— Да, конечно, — ответил Кемов. — Но я лично не считал бы вас невиновным.

— Может быть, вы поясните?

— Пожалуйста. Вы критиковали Няттинена на многих собраниях, а сами позволяли сделать себя послушным орудием в руках расхитителей государственных средств. Знаете ли вы, что творилось на складе? Там разворовано государственного добра на десятки тысяч рублей. Теперь Пянтеев получит по заслугам. А почему вы даже по долгу службы не присмотрелись к этому человеку? Да и как секретарь партийной организации вы должны были лучше знать людей. Если бы дело разбирали формально, то и вас следовало посадить на скамью подсудимых. Ведь по документам вы получили со склада краски, олифы, гвоздей, толя и всею прочего гораздо больше, чем израсходовано на стройках. Куда вы их дели? Хорошо, что Васильеву удалось раскрыть всю эту шайку. Няттинен вначале честно работал, выполнял план. Но он слишком дорожил процентами и своей собственной славой, а поэтому у него не хватило мужества разделаться с людьми, запутавшими его в грязные дела. Вы и это проглядели. Теперь вы говорите, что вам привозят битый кирпич и это наносит ущерб государству. Но вы же расписались в получении кирпича. Потом выяснится, что на печи его израсходовано меньше, чем получено. Подите потом объясните, куда вы дели остатки. Вот в чем дело. Так что, можете ли вы считать себя совершенно невиновным?

Ларинен низко опустил голову.

— Ну что ж, — буркнул он, — потом бы опять поручите Лесоеву разобрать дело…

Кемов прервал его:

— Лесоеву, говорите? А ведь в свое время он сделал много хорошего. Он по-своему честный человек и на редкость трудолюбив. Никогда и нигде не заботился о своей выгоде… Но… Э-эх, Вейкко Яковлевич, сложная штука человек! Поди-ка разберись в нем. Мы и самих-то себя подчас не знаем. И добавил уже спокойнее: — Как ты считаешь, не выпить ли нам до собрания чайку?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Четверо строителей отправились на воскресенье домой в Кайтаниеми. Они и раньше уходили туда в субботу вечером и возвращались в понедельник утром. А Нийккана нередко навещал Кайтаниеми и посреди недели.

У двоих на этот раз были особые причины пойти домой. Николай Кауронен хотел отметить свой день рождения в семейном кругу, а Нийккана готовился через неделю отпраздновать свою свадьбу.

Ларинен не смог пойти вместе со всеми. У него были спешные дела, и к тому же он только вчера вернулся из деревни.

— Будьте осторожны, — предостерегал он уходящих. — Лед может подвести. Не держитесь группой.

— Мы знаем, не волнуйся, — успокоил его Николай. — А почему вы с Ириной не идете? Пошли бы вместе.

— Нет, сегодня не могу. Передай привет матери.

Посредине озеро еще не замерзло, а пролив уже был скован льдом. Лед угрожающе трещал под ногами, но люди шли быстро, держась на некотором расстоянии друг от друга. В вечерней мгле озеро казалось мрачным и таинственным. В лицо дул ледяной, пронизывающий ветер.

Придя домой, Николай сразу же поспешил в баню. Надо же помочь Марине печь блины! Он присел на низенькую скамеечку, долго смотрел, как она возится у печки, потом взял ее за талию и усадил к себе на колени.

— Да ну тебя, не мешай! — запротестовала жена, но не встала, погладила его черные жесткие волосы.

Они молча смотрели на тлеющие в печи головешки. Со двора раздался голос Пети:

— Мама, ты где? А где папа?

Марина только успела вскочить на ноги, как дверь распахнулась, и на пороге бани появился мальчик, запорошенный снегом. Он тотчас же забрался к отцу на колени и начал выкладывать самые важные и неотложные свои новости:

— А у меня есть лыжные крепления. Ты мне приделаешь их к лыжам? На будущий год я тоже пойду в школу и буду получать одни пятерки. Так учительница сказала. А что, больше пятерки нельзя получить? Папа, а почему котятки ходят, хотя ничего не видят, а наша Леночка не умеет ходить, а уже все видит?

— Петя, поди скажи бабушке, чтобы она дала тебе молока. — Мать попыталась остановить поток вопросов.

— А я не хочу молока. У нас есть печенье, пироги, рыбник… Почему сегодня всего так много?

— К нам придут гости, — сказал отец. — Ты сейчас пойдешь спать, а завтра мы с тобой будем праздновать.

— Мы теперь каждый день будем праздновать?

— Нет, только в дни рождения, — ответила мать. — Сегодня родился наш папа…

— А вот и нет, — не согласился Петя. — Взрослые не родятся, они только умирают.

Отец весело рассмеялся. Марина стала выпроваживать их обоих:

— Идите-ка лучше домой, мешаете только. Угли стынут.

На улице Николай сразу почувствовал, как ледяной ветер пробрал его прямо до костей. Он подхватил сына на руки и побежал к дому. В темноте он чуть не наткнулся на отца, который с непокрытой головой стоял во дворе и, к чему-то прислушиваясь, недовольно ворчал:

— Ну и ветер! Слышишь, как лед-то ломает?

— Петя, а ну живо домой! — Николай опустил сына на землю, прислушался и только теперь между порывами ветра уловил какой-то натужный скрип.

— Чуешь? — спросил старик. — Что скажешь, бригадир? Пошли в избу, посоветуемся.

Мать Николая, маленькая, ссутулившаяся женщина, стояла у плиты и жарила рыбу.

— Баня готова? Скоро гости начнут собираться, — сказала она.

Старик отмахнулся:

— Погоди, Насто!

Он обратился к сыну:

— Что скажешь, если придется просидеть здесь дня три-четыре?

— Ну что ты! До праздника осталась всего одна неделя. Мы ведь обещали, что праздник будем встречать в новом доме.

— А если льды поломает, не попадешь в Кайтасалми ни пешком, ни на лодке. Уж я-то этот пролив знаю. Точно такой же ветер был, когда тебя на свет ждали. Помнишь, Насто? — обернулся он к жене. — И лед был тогда такой же плохой.

— А тебе все равно пришлось идти, — вздохнула старуха. — С винтовкой… Два года сына в глаза не видел. Ушел, а я на берегу стояла, все смотрела и думала, как бы не потонул. Потом с берега прямо в баню пошла. В ту же ночь и родила…

— Сходим на берег, посмотрим. А там придумаем, что делать, — предложил старик.

— А-вой-вой! — Мать только теперь поняла, в чем дело. Оставшись одна, она запричитала: — А гости? А баня? Ждали, ждали… Леночка даже заулыбалась, как сказали, что папа домой придет. А что мы теперь ей скажем?

Отец с сыном пробыли на берегу недолго. Все было ясно. Там, где мужчины недавно перешли пролив, на волнах носился разбитый лед. Справа оставалось еще широкое ледяное поле, но при таком ветре и оно могло в любую минуту растрескаться на мелкие куски.

— Надо созвать мужиков, — решил Николай.

— Ты иди домой, собирайся, а я обойду их.

— Нийккана, наверно, не пойдет, — нахмурился Николай.

— Ну и пусть останется, — сказал старик. — У него другое дело.

Ховатта как раз заворачивал белье, чтобы идти в баню, когда Иивана вошел к нему в комнату. Короткая трубка из карельской березы дымилась под его длинным и острым носом.

— Ты уже за нами? — спросил он. — Сейчас идем.

Иивана не знал, как и сказать, что он пришел звать не в гости и не в баню, а пришел, чтобы отправить его ночью в нелегкий обратный путь.

— Слышишь, как дует? — спросил он для начала.

— Да, хороший хозяин в такую погоду и собаки на двор не выгонит.

— А я вот Николая гоню на ту сторону, — ответил старик, обрадовавшись, что разговор завязался так удачно.

— Вот хорошо! — засмеялся Ховатта. — Нам больше пару достанется да больше крепкого после бани. Пусть себе именинник отправляется, мы и без него попразднуем.

— Вам всем идти надо, а то надолго здесь останетесь, — вздохнул старик. — Льды ломает.

Ховатта вытащил изо рта трубку и часто заморгал водянистыми глазами:

— Пусть себе ломает. Тем крепче схватит завтра. В понедельник можно катить хоть на лошади.

— Что ты понимаешь! — Старик укоризненно покачал головой. — Был бы крепкий мороз — тогда другое дело. А этот ветер только мокрого снегу нанесет. Целую неделю теперь тепло будет. Уж я-то знаю!

— А чего ты народ мутишь? — рассердилась жена Ховатты. — Оставь ты мужика в покое, пусть отдохнет. Да и дома дел полно. Я ему все лето толковала, чтобы прибавил дерна на крышу хлева. Так ведь разве заставишь?! А теперь топи не топи в хлеву, коровушка все равно ревет с холоду.

— А как Николай? — Ховатта перебил жену.

— А что Николаю?! — не унималась хозяйка. — У Николая есть дома народ.

— Перестань уж! — Ховатта протянул жене рюкзак. — Положи что надо на дорогу. Я сейчас соберусь.

— Дерна мы с тобой, милая, потом вместе прибавим, да еще с песнями. — Старик Иивана подмигнул хозяйке. — Пусть потом твой Ховатта да моя Насто ревнуют.

— Больно ты мне нужен, старый хрыч. — Хозяйка добродушно усмехнулась.

— Ну, не говори, — Иивана притворился обиженным, но сейчас ему было не до болтовни, он спешил в другие дома.

К Лампиевым старику вовсе не хотелось идти. Он знал, что Нийккана будет только доволен, если сможет посидеть несколько дней со своей Анни. Да и что говорить, старик понимал парня. Когда-то и сам был молодым. Он тогда работал на сплаве, а Насто там кашеварила. Иивана выбирал для караула такой мысок, где не могло образоваться никакого залома. А ночью, спрятав багор, отправлялся за три километра к Насто. Вернувшись утром, он к приходу десятника сам создавал на реке что-то наподобие залома, который тут же при десятнике и разбирал.

С тех пор прошло уже пятьдесят лет, но старик охотно вспоминал те времена.

Молодые сидели в избе Нийкканы и о чем-то говорили. С приходом старика оба замолчали. Чтобы разом покончить с делом, Иивана выпалил одним духом:

— Знаешь, Нийккана, другие собираются сейчас за пролив, пока лед держит!

Юноша растерянно смотрел то на старика, то на Анни.

— Ему нездоровится, — сказала Анни с беспокойством.

«Ловко придумано! — мысленно похвалил ее Иивана. — С больного взятки гладки…» Анни начала убеждать:

— Правда, правда, его знобит. Я сейчас принесу градусник!

— Не ищи, и без него там обойдутся. — Старик собрался уходить.

— Это правда? — спросил Нийккана. — Все идут?

— Все.

— Но ведь ты же болен, — забеспокоилась Анни.

— Пройдет, Анни. Ну подумай: все идут, а я…

— Кто тебя будет винить, раз ты болен?

— В том-то и дело, Анни, что винить никто не будет. Не скажут ничего, а это еще хуже…

Анни мяла в руках косынку. Нийккана беспомощно смотрел на нее. Вдруг она решила:

— Хорошо. Уж если обязательно нужно идти, то без меня не пойдешь. Сейчас я сбегаю к председателю, думаю, что он отпустит меня на несколько дней.

Накинув на плечи пальто, Анни быстро сбежала по крутой лестнице, громко стуча каблуками.

— Вот это невеста! — похвалил старик и заторопился дальше.

Теперь оставался один Ондрей. С ним Иивана надеялся быстро сговориться. Ондрей, правда, не был хорошим плотником, но и его помощь кое-что значила.

Ондрей сидел перед зеркалом, собираясь бриться. Он тоже решил, что старик пришел поторопить его на день рождения, и встретил его весело:

— Э, да ты еще совсем молодец! Сразу видно старого партизана. Хорошая закалка!.. Когда снова придешь к нам на стройку? Скоро не узнать тех мест. Настоящий город растет. Улицы, клуб, радиоузел, больница… Мы все переселимся туда, а эту деревушку оставим как музей. Вот увидишь. Будем продавать билеты желающим посмотреть на старую карельскую деревню Кайтаниеми.

— Да как-нибудь соберусь, — пообещал старик и безо всяких предисловий изложил свое дело.

Улыбка сразу сползла с лица Ондрея. Он вытер бритву и сухо спросил:

— Это бригадир дал такой приказ?

Тон Ондрея удивил Иивану.

— Все идут, не один бригадир.

— Послушай, старик! — Ондрей зло сощурил глаза. — Раз ты теперь у бригадира на побегушках, то передай ему вот что: те времена были, да сплыли, когда все брали штурмовщиной, не заботясь о людях, об их отдыхе.

— Так ты не идешь?

— Нет. Я свои права и законы знаю.

Старик был ошарашен. Он уже взялся за ручку двери. И тут его разобрало такое зло, что, не переводя дыхания, он выпалил:

— Так вот ты что за птица! А ведь небось говоришь о революции, о празднике, о годовщине… Да знаешь ли ты, как эту самую революцию делали? Без отдыха мы ее делали. Хлеба не было, зато уже воды да снегу вдоволь с неба сыпалось. Мы сами законы создавали… Не хочешь — не ходи! Люди будут праздник встречать, а ты знай, что он не для таких, как ты!..

— Меня, старик, политике поумнее тебя люди учили!

— Только ты в ней ни черта не понял, статуй!

Старик сердито захлопнул за собой дверь. Холодный ветер несколько успокоил его, и он опять стал тревожно всматриваться в озерный мрак. Треск льдов доносился все отчетливее. Теперь пролив можно перейти только в одном месте, заходя далеко вправо.

Постояв несколько минут, Иивана пошел на колхозный склад за канатом.

А в это время Ондрей на все лады проклинал бригадира.

— Тоже мне начальник нашелся, — жаловался он жене. — Заискивает перед Лариненом. Хочет отметить с ним день рождения. Да и тот хорош, недаром его из партии выгнали… Наше общество Кауронену, видишь ли, не подходит… А если я сейчас не пойду, то он будет потом трезвонить об этом на каждом собрании.

Ондрей стал нехотя одеваться.

Иивана Кауронен пришел домой, когда все были уже в сборе. Почти следом за ним явился и Ондрей.

— Вот это правильно! — у Ииваны вся злость сразу прошла. Мало ли что человек может сгоряча наговорить. Ведь никому не хочется оставлять теплый домашний уют и в непогоду отправляться в трудный опасный путь.

Иивана достал бутылку водки и разлил ее поровну в пять стаканов:

— На дорогу. А там, на месте, у Николая в сумке еще найдется.

Ондрей усмехнулся. Он угадал: рюкзак приготовлен для Ларинена.

Марина молча стояла у окна.

— Неужто уходишь? — спросила она наконец у Николая, будто только теперь поняла, что муж уходит и день рождения отменяется.

— Папа, а крепления к лыжам? — спросил Петя, недоумевая, почему это отец только что пришел и сразу собирается обратно.

— Да, лыжи, обязательно возьмите лыжи! — напутствовал старик.

На берегу Иивана выстроил всех в шеренгу на расстоянии семи-восьми шагов друг от друга. Каждый должен был держаться за канат. Дул сильный ветер, и люди с трудом держались на ногах. Лед угрожающе потрескивал. Справа от Николая шел Ондрей. Вдруг под ним начал проваливаться лед. Ондрей испугался, отпустил канат и бросился обратно к берегу.

— Ондрей, ты куда? — крикнул Николай.

— Тоните, если хочется, а мне жизнь дорога!

Николай махнул рукой. В момент опасности трус может оказаться только лишней обузой.

Перепуганный Ондрей торопился к берегу. Его лыжи громко похлопывали о скользкий лед. Теперь в его руках не было каната, и идти было куда труднее. Ветер едва не сшибал его с ног. Почти у самого берега Ондрей бросил лыжи и побежал, но лед, по которому только что прошли люди, не выдержал, и Ондрей провалился в воду.

— Помогите, помоги-и-ите! — закричал он, задыхаясь от страха.

С темного берега донесся спокойный голос старика Ииваны:

— Не ори! Там и воды-то по колено, а дно илистое. Не бойся, не потонешь, а только запачкаешься. На всю жизнь…

Остальные четверо постепенно сближались между собой. Анни и Нийккана шли теперь почти рядом.

— Разойдитесь! — крикнул им Николай. — Не выдержит.

Казалось, лед под их ногами вот-вот обломится. Нийккана и Анни испуганно шарахнулись в сторону друг от друга.

— Скорей, скорей! — крикнул им Николай. Самый грузный из всех, он видел, как опасно прогибался лед. «А глубина тут какая! — подумал он со страхом. — Течение сильное. Вот тебе и день рождения!»

А лед все скрипел, волнисто колыхаясь под ногами. Впереди темнели очертания леса, позади поблескивали огоньки деревни. Но никто не оглядывался. Нельзя смотреть назад, когда идешь по слабому льду. Замешкаешься на месте — лед под тобой провалится. Страшно — прибавь шагу и иди вперед, только вперед. Как в бою. Если в атаке остановишься или повернешь назад — наверняка погиб. Так и в жизни: чем больше трудностей, тем упорнее иди вперед. Порой бывает страшно. Ничего не поделаешь. Надо побороть страх. Даже если идешь на верную гибель. Смелость и быстрота могут спасти положение.

«Черт знает, как тут обойдется, — подумал Николай. — И надо же нам было сегодня прийти!»

Анни и Нийккана были совсем рядом. Молодость и любовь! Им, наверное, казалось, что на слабом льду, как и в жизни, безопаснее быть вместе.

— Да разойдитесь же вы, черти полосатые! — крикнул им Николай.

Но было уже поздно. Вдруг Нийккана провалился в воду. Анни испуганно вскрикнула.

— Держись за веревку, держись крепче! — кричал Николай.

— А ты тяни, тяни! — донесся голос Ховатты.

Веревка была длинная. За ее концы крепко держались Ховатта и Николай. Упираясь ногами в скользкий лед, они тянули веревку изо всех сил. Громко всхлипывая, Анни тянула вместе с ними.

— Лежи, держись на льду! — советовал Николай Нийккане.

— Не оставляйте его, не оставляйте! — сквозь слезы повторяла Анни, будто кто-то мог оставить товарища в беде.

Как только Нийккана старался ухватиться за лед, тонкая кромка перед ним каждый раз обламывалась. Мешали лыжи, болтавшиеся где-то в воде, крепко прикрепленные к ногам.

— Держусь, держу-усь! — крикнул Нийккана.

Наконец ему удалось выбраться на крепкий лед.

— Лежи, пока не поднимайся! — посоветовал ему Ховатта из темноты.

Ветер шумел, лед потрескивал.

Нийккана все же ухитрился встать на ноги.

— Так. Поехали! — обрадованно сказал он как ни в чем не бывало.

— Ничего, берег уже близко. Только держитесь подальше друг от друга! — ободрял всех Николай. — Тут вам не свадьба.

Скоро они добрались до берега. В хорошо защищенном от ветра месте разожгли костер. Нийккана снял мокрую одежду, натянул сухие штаны, ватник и выпил водки.

Первый, кого они встретили в поселке, был Ларинен. Николай узнал его в темноте по мохнатой шапке-ушанке.

— Пришлось вернуться, — коротко объяснил Николай.

— Я так и знал, — так же просто ответил Вейкко.

— Вот он даже выкупался, — Николай кивнул головой в сторону Нийкканы.

Ларинен рассердился:

— Небось шли кучей?

Из палатки вышла Ирина. Узнав о случившемся, она забеспокоилась:

— Что вы делаете? Разве можно так! Идемте, у нас горячий чай.

— Чай — это хорошо! Пошли, Нийккана! — Анни потянула его за рукав.

— А день рождения мы сегодня все-таки справим. Пойдем в нашу палатку, — пригласил Николай, — там больше места.

Снимая тяжелый рюкзак, Николай спросил у Ларинена:

— А как с оконными рамами, получим вовремя?

— Столяры даже сейчас работают, — Ларинен указал на готовый домик, где горел свет.

— Ну, и за нами, плотниками, дело не станет.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Снег. Никем не тронутые сугробы.

Удивительно, как снег может держаться такими огромными пышными шапками на тоненьких, в два-три пальца толщиной елочках! Ветки деревьев дугами сгибаются под тяжестью снега, бережно поддерживая своими иголочками эти белые ноши.

Большая снежная шапка, не удержавшись на вершине высокой сосны, падает вниз, сшибая по пути комья снега и осыпая все кругом серебристой снежной пылью. И тогда ветки свободно распрямляются, словно отряхиваясь.

В зимнем лесу кажется, будто кто-то развесил по деревьям сушиться на солнышке много ослепительно белых подушек, а потом забыл о них.

Чего только зима не лепит из снега в глухом лесу! Тут и снежные бабы, да не простые, а с закинутой назад или набок головой, а иногда даже двуглавые. Над кустами можжевельника застыли снежные лошадки и верблюды с такими округлыми чертами, будто это плюшевые игрушки, привезенные из детского сада. Старые толстые пни кажутся ушатами, из которых через край обильно переливается бродящее белое тесто. Все так пушисто, округло и так сказочно, что невольно кажется, будто все эти снежные бабы, лошадки, верблюды и зайчики вот-вот закружатся в быстром хороводе вокруг елок. Но они стоят неподвижно, а кругом тишина. Нет здесь ни дыма, ни гудков, ни голосов.

До ближайшего человеческого жилья — двадцать пять километров.

Узкий и вытянутый залив окаймлен нетронутым лесом, а далеко за заливом простирается озеро Сийкаярви, противоположный берег которого едва выделялся на фоне снега и пасмурного неба. Да и то не сам берег, а лишь цепь отдельных островков.

И вдруг на берегу залива задымилась баня. Она казалась ненастоящей, как будто сошедшей сюда со страниц детской книжки: до того она напоминала картинку из сказки о злой колдунье. С крохотной дверью и малюсенькими оконцами, баня была такой низкой, что сразу и не поймешь, что выше — стены или сугробы.

От бани к лесу идет небольшая, почти квадратная равнина, а на ней торчит нечто такое, что резко нарушает гармонию пушистого сказочного леса. На небольшом расстоянии друг от друга в зимнее небо тянутся четыре печные трубы. Печи без человеческого жилья, одинокие и холодные на фоне чистого спокойного леса.

Стало темнеть. Баня дымит и дымит. Перед ней усердствует человек в валенках и ватнике, опоясанный солдатским ремнем. В бане он нашел сухие дрова, спички и соль, как и должно быть по старому, неписаному закону во всех лесных избушках для рыбаков и охотников. Но каждый обязан и сам оставить после себя чистоту, порядок и по крайней мере запас сухих дров и спички. Человек в ватнике притащил из леса сухую сосну и теперь колол дрова. Баня топилась по-черному, без дымохода. Густой дым валил из нее через открытую настежь дверь.

Человек закончил работу и, низко согнувшись, вошел в баню. Когда баня топится по-черному, в ней нельзя ни стоять, ни сидеть, можно лишь лежать на полу. Человек лег головой к двери, закурил и стал смотреть на уродливые трубы печей.

«Вот и здесь когда-то жили люди! — размышлял он про себя. — У каждого были свои горести и радости, трудились, любили, рождались дети, умирали старики…»

Еще до войны ему однажды пришлось побывать здесь. Тогда на этом месте стояло четыре домика. Назывались они деревней Хаукилахти. В одном из этих домиков ночевал и он, Вейкко Ларинен. Судьба вторично забросила его в эти места. Тогда тоже была зима, но его согревал огонь одной из этих печей, которая теперь так уродливо торчит на ровной белой поляне. Его согревали тогда своим гостеприимством жившие здесь люди. Некоторых из них теперь уже нет в живых, а другие давно разбрелись по свету.

Сюда никогда не было дороги, не было даже лесной тропинки. Был только один путь, широкий и вольный, — озеро Сийкаярви. Летом на лодке, зимой на санях или на лыжах люди ездили до ближайшей деревни Кайтаниеми. Ранней весной и осенью они были отрезаны от остального мира ненадежным, обманчивым льдом. И люди жили себе потихоньку. Мужчины уходили осенью на лесозаготовки и возвращались весной на полевые работы. Рыбачили, ходили на охоту. Школьники проводили здесь лишь летние месяцы и недели две — зимой. Весной, с возвращением мужчин и с приездом школьников на каникулы, люди узнавали новости. Тем дороже был здесь каждый новый человек. Как они радовались тогда приезду Ларинена! Одни занялись баней, другие — стряпней, третьи выветривали для него на ночь и без того чистые пуховики.

Вейкко уже позабыл тему доклада, с которым он приезжал сюда. Ему пришлось говорить обо всем, что происходило тогда в районе, в Карелии, по всей стране, о международных событиях. А ночью, до самой зари, ему рассказывали сказки, пели руны, наперебой приводили пословицы и загадки. Сколько же их знали тут!

И кому понадобилось сжечь эти дома?

Становилось все темнее. На снегу перед баней ярко заиграли бледно-желтые отблески от горящей печки.

Ларинен подложил еще дров, зачерпнул котелком снегу и стал кипятить чай, в ожидании которого смотрел на игру танцующего оранжевого света. Это свет пожара. Он не видел, как сгорела деревушка Хаукилахти, но живо представил себе, как это было. В войну он не раз видел в Карелии, как горят зимой дома в лесу.

Он видел пожары без людского крика и суеты. А люди были. Солдаты. Их были сотни. Они лежали на снегу. Две цепи на разных концах поляны. Лежали и смотрели, как огонь бушевал в человеческом жилище. Трещали горящие бревна, с грохотом проваливалась крыша. Столб искр взлетал в темное небо. А потом вдруг, словно стыдясь своего безумства, искры останавливались, кружились на месте и гасли. Иногда раздавались одиночные выстрелы и пулеметные очереди.

Сколько бы войны ни уничтожали и ни жгли городов и деревень, человек своим трудом воздвигал их всегда неизмеримо больше. Многие разрушенные войной города стали теперь намного лучше и краше. А здесь, в глухом лесу, ничего пока не восстановлено и не построено ничего нового. И вот сегодня сюда пришел на лыжах прораб строительства нового поселка, но отнюдь не для того, чтобы развернуть тут строительные работы. Он пришел пока лишь для того, чтобы использовать, заставить жить снова эти печи, камень которых так хвалят.

Ларинен знал судьбу почти всех жителей этой деревни. Двое умерли от старости. Один из них, Охво, хозяин этой бани и крайнего домика, похоронен где-то здесь. Три старика живут и по сей день со своими сыновьями в Виртаниеми. Дети выросли, многие из них работают на лесопункте электропильщиками и трактористами. А вот парнишка из второй избушки года четыре назад окончил университет и теперь работает над кандидатской диссертацией о карельском фольклоре. Видно, сильно запали ему в душу руны и сказки, которые он впервые слыхал здесь от дедов и которые так широко бытуют в этих краях.

Война не могла сломить стремление людей строить, созидать. Они, конечно, придут сюда снова с машинами, чертежами и с логарифмическими линейками в руках.

А пока здесь тишина, и вот уже совсем темно. Дрова в печурке догорели, остались лишь угли, весь дым ушел. Ларинен подогрел консервы, выпил крепкого чая и приготовился на ночлег. Он устал, пройдя на лыжах по мягкому, глубокому снегу около двадцати пяти километров.

Здесь он обошел и осмотрел печи и ближайшие к поляне скалы. Завтра ему предстоит сходить подальше, к другой скале, и осмотреть подъезды к берегу.

А теперь спать, спать…

Но сон — не верный пес и не всегда придет, когда его зовешь. То ли от крепкого чая, то ли из-за тишины, от которой Ларинен уже давно отвык, он не мог уснуть.

Оранжевый отсвет тлеющих углей делался все темнее, и черная стена напротив печурки стала сливаться с полом и потолком. По верхушкам деревьев пронесся еле уловимый шум ветра. Что-то глухо хлопнуло. Это ветер сорвал большой комок снега с высокой ветки. И опять тишина.

Мысли Вейкко вернулись к дому. Строители Кайтасалми жили уже не в палатках, а в домах. Ирина и Вейкко занимали маленькую комнатку в будущей конторе. Были построены клуб, ясли, возвышались жилые дома, школа. В поселке тепло и светло. Строители провели даже электричество от передвижной электростанции. Ларинен был пока многим недоволен, но сейчас, в этой маленькой, полусгнившей бане, где продувало со всех сторон, он особенно ясно представлял, как много они уже сделали.

«Как там Ирина?» Он представил себе, как она одна, свернувшись в клубочек и прислушиваясь ко всем шорохам, ждет, скоро ли он вернется. Вейкко старался не вспоминать прошлое, да и сама Ирина к нему теперь так внимательна, понимает его с полуслова, старается во всем ему помогать.

Окно бани посветлело. На небе взошла луна. Вейкко закурил и взглянул на часы. Скоро час. Это не единственная бессонная ночь Вейкко. Только здесь тишина такая, что отчетливо слышится биение собственного сердца. Через несколько дней он должен поехать в райком. Его судьба решится. Он не чувствовал за собой никакой вины, но неопределенность все еще угнетала его.

Он думал: может ли человек оторваться от людей и вот так уединиться, в одиночку работать, ходить на охоту, вдали от того, что делают и чем живут другие люди?

Нет, человек не для одиночества и тишины!

Вейкко вдруг различил едва уловимый шорох. Он осторожно приподнялся и посмотрел в окно. По снегу скользила небольшая тень. Временами останавливаясь и прислушиваясь, тень приближалась к бане.

«Так это же лиса!» — обрадовался Вейкко.

Метрах в пяти от окна лиса снова остановилась, повела узкой мордочкой и посмотрела в окно. Она не могла видеть человека, скрытого темнотой, а он хорошо видел ее на залитом лунным светом снегу.

«Как-никак живое существо, — засмеялся про себя Вейкко. — Да еще такая красавица».

Ларинен тихо подошел к двери и открыл ее. Он успел лишь увидеть, как его ночная гостья махнула ему на прощанье роскошным хвостом.

Вернувшись в баню, Вейкко подумал: «Эх, если бы Ирина увидела, как обрадовалась бы!»

Он перебрался с пола на теплый полок и, растянувшись, сразу уснул.

Проснулся он с рассветом. И, выйдя на улицу, увидел, как свинцовые облака над озером Сийкаярви горели, словно в огне.

След лисы пересекал поляну, подходил к бане, делал под окном петлю и уводил в густой ельник.

Умывшись снегом, Вейкко почувствовал себя бодро. Он развел огонь, быстро приготовил завтрак. Впереди был новый трудный день.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

После заседания бюро районного комитета партии Ларинен пошел в гостиницу, но усидеть на месте не мог. Он был слишком возбужден и взволнован всем, что произошло сегодня.

Знакомые люди на улице, — а здесь ему почти все знакомы, — улыбались в ответ на его приветствие.

«Неужели они уже знают?» Как приятно было встречать знакомых!

Вейкко гулял по городу и любовался новыми строениями. Сколько тут вложено и его труда! Он не хвастлив, но что тут скрывать — приятно человеку видеть плоды своего труда. Вот открылась дверь балкона на четвертом этаже одного из домов, и какая-то женщина, несмотря на зимний холод, вышла в одном халате почистить пальто. А знает ли она, что железные брусья под их кухней подняты ими вручную: башенный кран смонтировали слишком поздно, и рабочие тащили своими руками эти брусья наверх, когда еще не было даже лестничных клеток?.. И он, Ларинен, тащил вместе с другими… Ах, вот как, этот нижний этаж все-таки отдали под детские ясли! Правильно! Трое малышей смотрели в окно и удивлялись, что за дядя так внимательно рассматривает их дом. И не знают эти ребятишки, что большая комната, в которой они сейчас играют, первоначально была разделена на две части капитальной стеной. Какое им дело до этого! Главное, теперь им хорошо. А Ларинен все это помнил. Немало было ошибок, промахов, немало он спорил и ругался, и немало его самого били, ох, как били!.. Но чертовски хорошо, что вот наконец стоит здание, такое красивое, и детям в нем хорошо! Пусть играют и веселятся!

Ларинен пошел в стройуправление. Делать ему там было нечего, но не зайти он не мог. В конторе его встретили радостными возгласами. Все поздравляли с восстановлением в партии. Значит, здесь уже знали, да и не могли не знать. Новый секретарь партийной организации управления присутствовал на заседании бюро.

Нина Степановна тоже встала и, ласково улыбаясь, поздравила Вейкко.

Новым начальником стройуправления был назначен молодой смуглый мужчина. Когда ему представили Ларинена, он крепко пожал ему руку, проговорив:

— Приятно познакомиться, очень приятно. Мне столько говорили о вас! Столько хорошего! Присядьте, нам нужно серьезно побеседовать.

— Вам надо вернуться к нам, — сказал он безо всяких предисловий, когда они остались вдвоем.

— Поздно, — улыбнулся Ларинен. — Я уже определился.

— Слышал. Но все это можно переменить.

— Нет, это решено. А как у вас тут дела? — Вейкко хотелось перевести разговор на другую тему.

— Мы вам сразу предоставим квартиру, хотя сейчас это трудновато.

— Простите, но я же…

— Знаю, все знаю… Но вы нам очень нужны.

Так они и не договорились. Начальник обещал обратиться за поддержкой к Кемову.

Распрощались они дружески.

Надя пригласила Ларинена зайти вечером к ней домой. Днем в управлении толпилось много народу, и поговорить как следует они не могли.

Вейкко был изумлен, застав у нее Теппану.

— Вы знакомы?

— Мы? — удивилась в свою очередь Надя. — Мы старые знакомые, не так ли, Степан Петрович?

— И хорошие знакомые, — похвастался Теппана. Надя пояснила:

— Он отец Нины Степановны. Разве вы не знаете?

— Как не знать! Слава богу, из одной деревни.

Теппана неохотно подтвердил:

— Да, из одной…

— Степан Петрович тут только что рассказывал, как он раньше в Петрозаводске с наркомами беседовал.

— Вейкко-то этого не помнит, — поспешил заметить старик. — Он был тогда маленьким.

К счастью, Теппана не стал повторять рассказ. У него были новости и поважнее. Говорил он по-русски плохо, но так же быстро и многословно, как и по-карельски.

— Мы тут беседовали о моей Нине. Вот уж серьезная девушка! Это я ее такой вырастил. Она ведь не бросилась на шею первому попавшемуся мужику, а все ждала да присматривалась. Много было до нее охотников, но я всегда говорил ей: «Ты, Нина, не торопись. Такая девушка, как ты, найдет себе и получше». И что, не я ли оказался прав? Да и Нина молодец, послушалась. Теперь у меня такой зять, что не стыдно и похвастаться. Один из самых больших начальников в районе.

Ларинен не знал, что Нина вышла замуж, и поэтому спросил:

— Кто же он?

— Кто мой зять, спрашиваешь? Об этом уже весь город знает, один ты не знаешь. Так оно и бывает, когда в лесу подолгу живешь, как медведь в берлоге. Ну так слушай: наша Нина больше не Лампиева, а Ле-со-е-ва. Небось теперь-то догадываешься, кто мой зять?

Рассказывая о зяте, он искренне сокрушался, что сам остался почти неграмотным:

— То ли бы еще было, если б тестюшка от зятя в учености не отстал.

Надя рассеянно кивала головой и вдруг неожиданно проговорила:

— Не горюйте, не всем грамота впрок идет.

Она с грустью глядела на старика и думала: «Сейчас ты простой, милый, безвредный болтун. А грамотный, образованный болтун может быть и опасным, ой, каким опасным!»

Ларинен пристально посмотрел на нее и понял, что у нее на душе. Он невольно вспомнил Роберта, вспомнил, как Теппана и Роберт выглядели рядом, шагая весной по дороге в Кайтаниеми и рассуждая, каждый по-своему, о сложности и многообразии жизни. Один повторял вычитанные из книг премудрости, а другой, не умевший даже читать, болтал свои глупости.

Надя и Вейкко облегченно вздохнули, когда Теппана наконец ушел.

— Я хотела вам многое сказать, Вейкко Яковлевич. Но какой в этом смысл? — начала Надя. — Я думала сделать хорошее, а наделала глупостей. Но заметила это слишком поздно. Когда люди совершали преступления, они использовали вас как ширму в своих грязных делах, а когда свалили на вас всю вину, я оказалась в их руках слепым орудием. Мы оба были до некоторой степени в одинаковом положении. Ну, а теперь у вас, наверно, все в порядке?

— Да. В партии восстановлен. Получил, правда, выговор, но за дело. А как у вас с работой?

— Дом рядом со стройуправлением уже заселен. На Березовой улице скоро начнем отделочные работы.

— Хорошо! — оживился Ларинен. — И у нас уже в пяти домах печи топятся.

Они обменивались новостями, но Вейкко чувствовал, что Надя хочет сказать ему что-то важное.

— Вейкко Яковлевич, — проговорила она наконец, — мы все ждем вас на прежнюю работу в управление.

Ларинен медленно покачал головой.

— Почему вы не хотите вернуться? Выручайте хоть вы меня. Если вы не вернетесь, меня назначат старший прорабом.

— И правильно.

— Что вы, что вы! Какой же из меня старший?

— Нет, это будет очень правильно.

Ларинен в раздумье мешал ложечкой чай. Затем проговорил:

— Не могу я вернуться, Надежда Павловна. Если бы я даже собирался остаться на строительстве, то остался бы только в Кайтасалми. Там в лесной глуши растет новый рабочий поселок. Каждый сдвинутый с места камень, каждый новый сруб надолго сохраняется в памяти. Человеку всегда дороже то, что он создает своими руками.

— Я понимаю это, хотя еще очень мало сделала сама, — проговорила Надя. — Но ведь и здесь, на стройке, вы вложили немало труда. Гораздо больше, чем я.

— Спасибо, — взволнованно произнес Ларинен. — Я искренне желаю вам успеха. У вас все еще впереди, в будущем. В этом я вам завидую.

— А разве у вас уже все в прошлом? — попыталась пошутить Надя.

Ларинен ответил серьезно:

— Не все, но многое. Конечно, я верю, что и впереди еще будет немало и хорошего и плохого. И ненастье и погожие дни.

— В ненастье хочется искать поддержки и даже защиты.

— Я хотел бы дать вам один совет, — сказал Вейкко, переведя вслед за Надей взгляд на разрисованные морозом окна. — Когда вам будет тяжело, идите к людям. Я говорю это не ради красного словца. Мне самому бывало тяжело, и я по себе знаю, что это так.

Надя задумалась. Потом еще раз спросила:

— А может быть, вы все-таки вернетесь?

— Нет. Пусть начальник напишет в Петрозаводск, вам пришлют специалиста.

— Одни специалист уже напрашивался.

— Вот и прекрасно. Кто он? Я его знаю?

— Пожалуй, знаете. — Надя горько усмехнулась. — Я просила начальника ответить, чтобы такой специалист держался подальше от наших мест.

— Вон оно что!.. — Ларинен догадался, о ком идет речь.

— А какие у вас планы на будущее? — Надя поспешила переменить тему разговора.

— Я ведь люблю землю, — и, улыбнувшись, добавил: — Раз вы отобрали у меня огород, придется поискать землицы где-нибудь в другом месте.

Маленький Вовик заворочался во сне, Надя подошла к его кровати и поправила одеяло. Ларинен попрощался и вышел.

Оставшись одна, Надя убрала со стола посуду, достала бумаги и принялась за работу. Среди бумаг ей попалось письмо со знакомым почерком. Роберт писал, что многое продумал за это время. Он готов исправить свою ошибку и вернуться к ней и к ребенку.

Надя порвала письмо и бросила в топившуюся печь.

У себя в гостинице Ларинен достал из внутреннего кармана пиджака партийный билет. Все эти месяцы он пролежал где-то в холодном железном сейфе.

Вейкко немного удивило и даже обидело, как легко его вопрос решался сегодня на заседании бюро. Райкому предложили проверить и пересмотреть его дело. Кемов и Васильев изучили вопрос, но их заключение, по мнению Вейкко, было слишком коротким. Он даже не подозревал, какую большую работу провели они за эти месяцы. Он не знал и того, как много пришлось Кемову пережить из-за его дела. Лесоев опять выступал. Он честно признался, что ошибся в отношении товарища Ларинена, но своей скромной заслугой считает то, что раскрыл большие хищения в строительном управлении. Лесоев покритиковал райком партии за то, что тот своевременно не обратил на это внимания.

— Позор! — сердито буркнул председатель райсовета, когда Лесоев кончил выступать. Он сидел у окна, как и весной. Теперь окно было закрыто, на улице была зима.

— Совершенно верно! Позор, что у нас под боком могут твориться такие безобразия, — поддакнул Лесоев.

— Нет. Позор, что мы очернили и оклеветали невинного человека! — ответил председатель райсовета, бросив сердитый взгляд на Лесоева.

— Факты, товарищи, факты ввели нас в заблуждение, — признался Лесоев. — Мы не сумели заглянуть в дело глубже голых фактов.

Председатель райсовета презрительно улыбнулся, но промолчал. А Ларинену казалось, что Лесоев, несмотря на свое признание, так и не понял, что значит заглянуть в дело глубже голых фактов.

Наконец выступил Кемов:

— Из дела товарища Ларинена мы должны извлечь очень серьезные выводы. Мы допустили ошибку. Это ошибка не одного только товарища Лесоева, хотя он и ввел нас в заблуждение своими фактами. Почему мы проглядели суть? И я прежде всего.

Речь идет о живом человеке, о коммунисте, а мы… — Кемов поморщился, как от зубной боли. — Товарищ Васильев был единственный, кто чутьем понял, что дело неладно. А сейчас я не совсем согласен с товарищем Васильевым. Он предлагает вынести товарищу Ларинену выговор с занесением в личное дело. Конечно, товарищ Ларинен допустил близорукость, позволил мошенникам использовать себя в своих преступных махинациях. Но за это время Вейкко Яковлевичу пришлось пережить очень много, мне кажется, этого достаточно. И будучи без партийного билета, он работал как коммунист. Не надо выговора. К тому же он будет звучать лишь оправданием нашей оплошности. Как товарищи думают?

— Не надо шарахаться из одной крайности в другую, — буркнул председатель райсовета. — Товарищ Ларинен и сам признает, что заслужил выговор.

Ларинен и Васильев почти одновременно кивнули. При голосовании прошло предложение Васильева.

Да, Вейкко хорошо помнил, какие муки пережил он весной после заседания бюро. А подумали ли сегодня об этом члены бюро, этот всегда невозмутимый Лесоев?.. Люди, которым доверено решать судьбы членов партии, не имеют права быть равнодушными.

На следующий день Ларинен снова отправился в райком партии. Кроме членов бюро, там собрался почти весь руководящий состав района.

Кемов коротко доложил о ближайших задачах по укреплению колхозов способными, инициативными работниками и сразу же перешел к практическим предложениям:

— Нынешний председатель колхоза Кайтаниеми Кюнтиев оторвался от колхозников и не пользуется среди них уважением. Товарищ Ларинен, окончивший в свое время сельскохозяйственный техникум, обратился в райком партии с просьбой направить его на работу в родную деревню. Есть предложение рекомендовать товарища Ларинена председателем колхоза.

На заседаниях бюро не принято аплодировать, но на этот раз обычай был нарушен.

Новый начальник стройуправления попросил слова:

— А я предлагаю направить товарища Ларинена на его прежнюю работу.

— Ничего, вы обойдетесь, на стройке найдутся люди, — ответил Кемов.

Он продолжал:

— Председатель, как известно, нужен и в колхозе Йоутсенярви. Нынешний председатель уже стар и просит освободить его от работы. Предлагаю рекомендовать председателем колхоза «Восход» товарища Лесоева. Лесоев напряженно выпрямился на стуле и немигающими глазами уставился на Кемова.

— У него есть среднее сельскохозяйственное образование, а длительная работа в райкоме партии была для него, безусловно, хорошей школой организаторской и партийной работы. Мне кажется, что практическая работа в колхозе принесет ему сейчас большую пользу…

— Товарищ Кемов, вы не изложили моего мнения по этому вопросу, — заметил Лесоев.

— Сам товарищ Лесоев не дал еще согласия, — добавил Кемов.

Лесоев встал и спокойно заговорил, будто речь шла не о нем, а о каком-то другом человеке:

— Меня удивляет отношение товарища Кемова к этому важному вопросу. Он высказывает предложения с такой легкостью, словно разговор идет о каких-то мелких текущих делах. Товарищ Кемов, видимо, не учитывает, что мы обсуждаем вопрос, имеющий первостепенное значение в выполнении исторических решений Центрального Комитета нашей партии, — вопрос об укреплении колхозов руководящими кадрами. Если мы серьезно и глубоко задумаемся над своим стилем работы, то неизбежно придем к выводу, что многие наши серьезные ошибки проистекают именно оттого, что мы порой слишком поверхностно и формально обсуждаем серьезные вопросы, не углубляясь в самое существо.

— Вы лучше скажите откровенно: поедете в колхоз или нет? — бросил реплику председатель райсовета.

Лесоев раздраженно пожал плечами.

— Товарищи, мне трудно говорить, когда прерывают. Теряется мысль и… суть дела…

— Мы поможем, — улыбнулся Васильев. — Суть дела в том, согласны вы поехать в колхоз или нет?

— Именно это, товарищ Васильев, и есть поверхностное и формальное отношение к делу. Не существует такого вопроса, на который можно ответить одним словом. У меня есть опыт партийной работы. На этом участке я мог бы принести партии больше пользы.

Председатель райсовета лишь махнул рукой.

— И, кроме того, я не могу поехать в колхоз по семейным обстоятельствам, — Лесоев покраснел и тихо добавил: — Моя жена не согласна уезжать из города.

— Она родом из Кайтаниеми, а это ведь крупный город, — заметил Ларинен.

Последовавший взрыв смеха возмутил Лесоева. Особенно он рассердился на Кемова.

— Давайте говорить начистоту. Я остро критикую работу бюро, и за это, товарищ Кемов, вы хотите избавиться от меня и наказать за…

— Что? Перевод в колхоз вы считаете наказанием? — Председатель райсовета даже привстал со стула.

Лесоев решил поставить его в тупик.

— Хорошо. А что бы вы сказали, если бы вам предложили поехать в колхоз?

— Я?.. Давайте, товарищи, подумаем. Йоутсенярви — моя родная деревня, да и жена моя оттуда. Мы с ней согласны, и я думаю, что колхозники примут меня. А здесь замена всегда найдется… Что же касается Лесоева, то его нельзя рекомендовать никуда. Он не достоин этого. И странно, почему товарищ Кемов предлагает его кандидатуру.

Кемов сидел, опустив глаза. Он хотел только хорошего и считал, что живое дело, свежий ветер озера Йоутсенярви сдуют с Лесоева бумажную канцелярскую пыль и из-под нее появится прежний честный, деятельный, преданный партии человек. Но бумажная пыль едкая и, кажется, засела в Лесоеве слишком глубоко.

Кемов был вынужден признать:

— Сознаюсь, что я ошибся, товарищи. Я еще раз убедился, что плохо знаю Лесоева, хотя мы много лет проработали вместе. Ясно, что мы не можем рекомендовать его председателем. Ясно, видимо, и то, что он не может оставаться в райкоме. И, наконец, давайте подумаем, может ли он оставаться в партии…

— Товарищи, как же так!.. — воскликнул в ужасе Лесоев. — Ведь я согласен. Но предупреждаю: я буду жаловаться.

Ларинен изумленно посмотрел на Лесоева. Бледный, потный, с трясущимися губами, он выглядел жалким и беспомощным.

— Я уверен, что ему нельзя доверить руководство колхозом! — загремел председатель райсовета. — Я бы доверил вам, Лесоев, только разве навоз на поле вывозить… Товарищ Кемов, изъявляю желание ехать в колхоз Йоутсенярви.

Кемов улыбнулся.

— Это как раз и было бы поверхностным решением вопроса, от чего Лесоев нас только что предостерегал. В отношении тебя… не так-то просто. Не сделаем ли, товарищи, небольшой перерыв?

Ларинен ушел с заседания. О нем вопрос был решен.

На улице морозило. Снег звонко поскрипывал под ногами.

Мысли Ларинена постепенно обратились к колхозу. Немало там сейчас работы! Надо бы подумать и о постройке нового дома. Не дело жить с семьей у тетки. Интересно, как-то мать и Ирина?.. Пока мать относится к ней довольно холодно.

По дороге Ларинен зашел к Ниеминену. Он не удивился, застав там в гостях Надю с Вовиком. Все трое склонились над большой корзиной. Вовик смеялся, а Ниеминен приговаривал, шевеля пальцами:

— Ох, ты, боже мой, какие они глупенькие, эти котята! На, на, возьми палец и укуси как следует!.. А-а, к нам еще гости!.. Хозяюшка, — обратился он к вошедшей жене, — кофейку бы, к нам еще инженер пришел.

— Уже не инженер, — улыбнулся Ларинен.

— А кто же?

— Без пяти минут председатель колхоза.

— Вот как! Значит, и этот вопрос ясен. Теперь есть куда за хорошей картошкой поехать, а то и отпуск провести. Послушай, хозяйка, по такому случаю и пунш не помешал бы… Достань-ка ту бутылочку, которую припрятала. У нас, видишь ли, с этим — как тебя нынче величают? — с этим председателем старый контракт… Полагается отпраздновать, раз дело прояснилось. Нам много не надо, только пунш.

— Ради гостя можно, отчего бы нет, — согласилась хозяйка.

Усаживаясь за стол, Ниеминен шепнул Ларинену:

— Дома я, понимаешь ли, не бригадир. Тут она за главного…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Сегодня Теппана надел свой черный костюм, который носил только по большим праздникам. Но и в нем он выглядел таким же, как всегда. То ли сам Теппана был таким от роду, то ли это была вина портного, но его новые брюки низко обвисали сзади мешком, и от этого ноги старика казались такими же короткими, как и в его обычном будничном наряде. Носы новых сапог Теппаны смешно загибались кверху, но сам хозяин считал, что сапоги очень идут к его костюму, особенно, если их немного почистить. Даже в таком наряде Теппана не пожелал расстаться со своей длинноворсовой и слишком большой для его головы шапкой — ведь по ней его узнавали издалека.

В жизни Теппаны произошла большая перемена, и о ней должен был узнать каждый в Кайтаниеми. Теппана сам побеспокоился об этом. Он ходил по домам и рассказывал:

— Мой зятек, слышь-ка ты, в таких начальствах, что все дела в районе на его плечах. Да хоть человек и умней умного, а одному всюду не поспеть… Так вот он мне и говорит: «Коль ты мне тесть, Степан Петрович, то и помогай. Гляди, как народ в колхозах живет, поучай да советуй». А ежели где дела плохи, то должен я ему немедля весточку про это подать. Вот зять у меня спросил: «Степан Петрович, скажи мне, как тесть и как член правления, что с этим Яковым сыном, с Лариненом делать?» Он, видишь ты, все школы прошел, государство на него расход понесло, а большим начальником быть не может. Тогда зять меня и спрашивает: будет ли, мол, с него председатель колхоза? Я уж думал, думал, а как ни думай, разве один человек может такое решать? Власть-то у нас народная. Я и посоветовал зятю: шли, мол, его сюда, пускай народ сам решит. Вот сегодня и будет собрание, как мы с зятем договорились…

По этому случаю Теппана даже сходил в баню, чтобы выглядеть помоложе да пободрей. А как же иначе! Он шел на выборы нового председателя.

Теппане поручили ответственное дело: пройти по домам и напомнить людям о собрании. А это было нелегко в такой большой деревне, тем более что в каждом доме Теппана рассказывал о своем зяте и о той большой ответственности, которая легла на него самого как на члена правления и тестя такого видного человека.

В одном доме, где только старая бабка баюкала ребенка, Теппана мог рассказать и пересказать все свои истории с малейшими подробностями. Бабка лишь кивала головой в такт покачиванию люльки да удивлялась. Наконец она спросила:

— А чего же ты сам-то на собрание не идешь?

Теппана ужаснулся, увидев, что часы показывают больше одиннадцати. Собрание шло уже добрых три часа. Вот как несправедливо поступили со старым Теппаной. В то время, когда другие давно сидят на собрании, он должен бегать по всей деревне, агитируя таких вот несознательных старух.

Клуб был переполнен, и Теппана едва протиснулся в дверях. Никто, кажется, в начале собрания и не заметил его отсутствия.

Теппана прислушался и понял, что уже шли выборы нового правления. С разных концов комнаты неслись предложения:

— Иивана Кауронен.

— Ховатта.

— Ольга Ларионова.

— Нийккана Лампиев.

И вдруг от дверей донесся жалобный голос Теппаны:

— А я?

Ларинен посочувствовал:

— Да вот никто не выдвигает.

Тогда Теппана пустил в ход свой главный козырь:

— А разве вы не знаете, что я состою в менклатуре колхоза?

— А это что такое? — засмеялся кто-то.

— А-вой-вой, и до чего нонче народ дошел! — сокрушался Теппана. — Дела-то решать беретесь, а законов не знаете. Так вот слушайте, что я вам скажу. Менклатура — это такой закон, что если попал человек на какую должность, то снять его нельзя. Можно перевести на другую, можно повысить, а снять совсем нельзя. Вот что такое менклатура!

Звонкий хохот покрыл слова Теппаны.

— Ничего не поделаешь, раз народ не признает такого закона, — сказал, улыбаясь, Вейкко.

Теппана, оскорбленный до глубины души, повернулся и, пробравшись сквозь толпу, ушел с собрания.

— Зятю пошел жаловаться, — услышал он за спиной чей-то смех.

Не знал старый Теппана, что и зять его не числится больше ни в какой «менклатуре».

…Ларинен был единодушно избран председателем колхоза Кайтаниеми.

На следующее утро Кюнтиев сдавал склад, кассу и учетные книги. Каждую копейку и каждый грамм колхозного добра заносили в акт передачи. Кроме ревизионной комиссии, при этом присутствовали Нийккана Лампиев — новый колхозный счетовод и Ховатта — кладовщик.

В правлении толпился народ. Колхозники мрачно посматривали на Кюнтиева. Недостачи комиссия не обнаружила. Все, что имелось в амбарах и в кассе, все, что было израсходовано, находилось на строгом учете. Только доброго отношения председателя к людям не значилось в инвентарных книгах, поэтому его не могли занести и в акт.

Поздним вечером Кюнтиев с женой отправились в дорогу. Провожал их только, один Ларинен. Люди смотрели из окон на отъезд бывшего председателя, но никто не вышел попрощаться, никто не махал ему вслед рукой. Кюнтиев тоже не оглядывался.

Когда машина скрылась за поворотом, Ларинен вдруг почувствовал, что ему холодно. Мороз крепчал. Небо было безоблачным. Холодный лунный свет серебристо поблескивал на сугробах. В окнах маняще мигали теплые огоньки. Ларинен быстро зашагал к дому. По пути его окликнул Иивана Кауронен:

— Ты что это налегке бегаешь? Заходи в избу. Самовар на столе.

Вейкко стал отказываться, сославшись на то, что его ждут дома.

— Домой всегда поспеешь, а вот со старым человеком недолго уже осталось говорить. Старших слушать надо.

В избе Кауронена было чисто и тепло. Над столом ярко горела электрическая лампочка под голубым абажуром. Старинный очаг пийси был задернут занавеской в знак того, что им давно не пользовались. В углу стоял радиоприемник, оттуда слышалась приглушенная мелодия. Старик выключил приемник, усадил гостя за стол и стал наливать чай. Жена Ииваны, старая Насто, пришла из хлева и, вымыв руки, начала цедить молоко.

— Где же наши гуляют? — спросил старик у жены о сыновьях. — В красном уголке небось? Ладно, без них поговорим.

Однако старик не сразу приступил к делу. Он помолчал, а потом спросил:

— Как думаешь, долго ли морозы будут держаться? — И сам себе ответил: — Я полагаю, в этом году весна будет ранняя, дружная.

Потом опять помолчали. Вдруг старик спросил в упор:

— Ну, как станешь к делу приступать? Куда народ определишь? Конечно, обмозговать это надо, посоветоваться. Я к тому, чтобы знал: из нашего дома три брата выйдут в поле. А двое — Николай и Мийтрей — останутся в поселке, там тоже народ нужен. Значит, трое. И я буду помогать, сколько смогу, но я не в счет.

Со стороны Сийкаярви уже несколько недель дул холодный ветер. Шел мелкий колючий снег. Временами становилось теплее, а потом опять ударяли морозы. С проселочной дороги все чаще доносился звон бубенцов. До наступления весны в деревню нужно было завезти как можно больше строительного леса, кирпича, глины.

Ларинен боялся, что в колхозе он будет скучать по строительству, но теперь увидел, что именно тут-то и надо строить. Нужно было уже в этом году построить новую конюшню, свинарник, сушилку, хранилище для овощей и картофеля. Только бы хватило времени, средств и рабочей силы! Колхозники тоже строили дома. В деревне стояло уже пять срубов. Лес для своего дома привез и Ларинен. Он решил строиться на месте прежнего Ирининого дома. Здесь уцелел фундамент, который можно было использовать, и памятные березки украшали двор.

Как ни мало времени было у Вейкко, ему все же удалось подновить старый фундамент. Теперь можно было класть первые венцы. Он смог бы уложить их и сам, но Иивана Кауронен обещал помочь, и Ларинену не хотелось огорчать старика отказом.

Дядя Иивана собирался сегодня отделать горницу у Ховатты, но его там не оказалось. Жена Ховатты сказала, что старик устал и ушел домой отдохнуть.

Что ж, пусть отдыхает, и Ларинену не к спеху.

Иивана Кауронен действительно пришел сегодня домой раньше обычного. Все тело у него ломило, руки и ноги не слушались, сердце билось как-то необычно глухо, временами темнело в глазах.

Но Иивана ни на что не жаловался. Он только сказал своей Насто:

— Не истопить ли нам баню?

— Посреди недели-то? — удивилась Насто, но возражать не стала. Раз старик попросил баню — значит, не зря.

Иивана сам пошел помогать жене. Пока Насто разводила огонь, он натаскал дров. Потом они вместе наносили с озера воды.

В бане Иивана пробыл долго, но попариться, как прежде, не смог. Его одолела такая слабость, что не хотелось даже махать веником. По привычке он все же хлестнул несколько раз по спине и по ногам, а потом долго лежал на полке и глядел, как на смолистом, закоптелом потолке бани играли тусклые блики. А сколько раз он парился тут по-настоящему! И сыновья еще долго смогут наслаждаться паром. Баня еще крепкая. Да и все, что создал старик своими руками, было крепким. Но сейчас Иивана чувствовал, что силы покидают его.

Одевался он медленнее обычного. Немного старик надел на себя: всегда зимой и летом он выходил из бани в одном нижнем белье.

Дома Иивана прилег на лежанку, снова ощутив какую-то необычную боль в сердце. На ум даже пришла мысль, что наступает конец. Он подумал об этом спокойно, без тревоги. Ему вдруг захотелось сказать своей Насто, возившейся у самовара, что-нибудь ласковое. Как-никак они прожили в мире да в согласии более полувека, делили и радости и горести.

— Ты, Насто, скажи сыновьям, — заговорил Иивана, — чтобы жили одним домом, дружно. А коль они врозь надумают, ты живи с Николаем. Марину ты знаешь, а другие невестки еще нрава не показали. Да скажи ребятам, чтобы честно жили и трудились. А Вейкко передай, чтобы он с народом… всегда дружно.

— С чего ты вдруг такое заговорил? — Насто удивленно смотрела на старика.

— Да и сам не знаю… Просто так пришло в голову.

Она начала собирать на стол и сказала:

— Не спи, поешь сначала…

— Что-то не хочется…

Вскоре Насто позвала:

— Вставай кушать.

Иивана не ответил. Насто решила: пусть поспит, пока она сходит подоить корову.

Управившись по хозяйству, она вернулась в избу.

Иивана спал тихо и крепко, так крепко, что Насто его больше не добудилась…

Сухонькая, сгорбленная женщина залилась безутешными слезами.

А на берегу в морозном воздухе растопленная посреди недели баня еще клубилась жарким паром. Сегодня в ней парился один лишь Иивана… Его долгая и нелегкая трудовая неделя окончилась.

Хоронить Иивану Кауронена вышла вся деревня. Гроб его установили над могилой на перекинутых поперек жердях.

Теперь, когда Иивана Кауронен лежал в гробу, был отчетливее виден его высокий, весь изрезанный морщинами лоб. Ветер легонько трепал редкие мягкие волосы на висках. Густая борода, аккуратно расчесанная, покоилась на груди. Даже после смерти натруженные пальцы Ииваны были такими твердыми и крючковатыми, что их не смогли разогнуть у него на груди.

Эти крепкие руки привыкли держать топор, рубанок, весла, соху, лопату. Бывала в них и винтовка, а когда он руководил колхозом Кайтаниеми, и карандаш.

Старик своими руками сделал с полсотни лодок, две-три сотни саней, кадок, несколько сот топорищ. Не одну тысячу сосен повалил он топором, обрубил с них сучья, разделал или обтесал на бревна. С полтысячи кошелей рыбы поднял он из озера Сийкаярви.

Для себя Иивана Кауронен выстроил крепкий дом и вырастил в нем пятерых сильных и ладных сыновей, научив их честно и упорно трудиться. Вот они, все пятеро, стоят сейчас у гроба отца: Николай, Мийтрей, Петри, Яакко и Матти, если перечислять их в том порядке, в каком они появились на свет, бегали по полу в родной избе, носились по полям и лесам, а потом взялись кто за топор, кто за пилу. Рядом с ними стоит и его воспитанник Вейкко Ларинен.

Даже гроб Иивана Кауронен сделал для себя сам — простой гроб, без лишних украшений, но зато и без единой трещинки, без сучка. Хорошо просмоленный, он был прочным и прямым, как и жизнь самого Кауронена. В сарае стоял и другой гроб, такой же добротный, но только поменьше. Иивана сделал его для своей доброй старой Насто.

Вот, пожалуй, и все, что сделал за свою жизнь Иивана Кауронен своими мозолистыми руками, которые сейчас недвижно покоились у него на груди. Никто не говорил на его могиле длинных речей, не писал о нем торжественных некрологов. Старший сын Николай дрогнувшим голосом произнес:

— Прощай, туатто.

Ларинен сказал несколько слов от имени правления колхоза. Долго говорить Вейкко был не в силах: он потерял слишком близкого человека. Люди стояли безмолвно. У многих на глазах выступили слезы.

Старая Насто плакала навзрыд, когда заколачивали гроб и опускали его в могилу. Сыновья бережно взяли мать под руки и отвели ее в сторону. Гроб начали засыпать землей.

Большие мягкие хлопья снега ложились на свежую могилу старого карела.

А на берегу одного из самых отдаленных заливов озера Сийкаярви старая могучая сосна шумела так же величаво, как она шумела при жизни Ииваны Кауронена.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Ларинен приехал в Петрозаводск по делам колхоза. День клонился к вечеру, учреждения заканчивали работу. Первым делом ему пришлось подумать о ночлеге. В гостинице мест не оказалось: в городе проходило республиканское совещание передовиков лесной промышленности. Надо было идти к кому-нибудь из знакомых — с одними он когда-то вместе учился, с другими воевал, были у него знакомые и по работе в стройуправлении. Но Ларинену всегда казалось, что, если приедешь к знакомому в деревне, обрадуешь его, а в городе — стеснишь.

В нерешительности он шагал по улицам с маленьким чемоданчиком в руках. Снег уже растаял, а Онего все еще было сковано толстым льдом. Ларинен то и дело останавливался посмотреть на работу строителей. Вот цепко подхваченные башенным краном в воздухе поплыли большие цементные плиты, покачиваясь на крепких тросах. Краны поворачивали из стороны в сторону свои длинные шеи, словно осматривали растущий город с любопытством и удивлением. Строек было так много, как будто в Петрозаводске и нет ничего другого, кроме временных дощатых заборов, строительных лесов и длинношеих подъемных кранов. В душе Вейкко все еще оставался строителем, и именно стройки бросались ему в глаза в первую очередь, хотя и каждому, попавшему в Петрозаводск, этот город казался огромной стройкой.

Ирина послала с Вейкко немного гостинцев хозяйке, у которой она жила на Голиковке. Улицу Вейкко разыскал быстро, но никак не мог найти дома. Дом тридцать восемь он нашел, потом нашел дом номер сорок шесть. В промежутке между ними стоял высокий забор из новеньких досок. Заглянув в щель, он увидел площадку, заваленную цементными блоками, железными брусьями, кирпичом. Между ними стояли стены старого домика без крыши. Окна были еще целы. Вейкко разыскал калитку. Его остановил сторож:

— Вам куда, гражданин?

— Скажите, где тут дом сорок?

— Рановато вы пришли. Заходите через полгодика, тогда найдете дом сорок. — Сторож расплылся в широкой улыбке, шевельнув мохнатыми бровями.

— А куда же делась женщина, которая жила здесь? — Вейкко указал на домик.

— Утречком ее перевезут. А пока она еще здесь.

Сторож прикрыл за Вейкко калитку.

Женщина сидела одна среди собранного на середине комнаты домашнего скарба. Она равнодушно взглянула на вошедшего. Огород и этот домик уже не принадлежали ей, сюда заходило немало людей из стройуправления. А этот был с чемоданом в руках. Она спросила:

— А вам кого?

— Вас. — Ларинен сразу узнал ее по описанию Ирины.

Высокая, сухая, строгая и неприветливая, она, должно быть, так же холодно встретила Ирину, когда та впервые пришла к ней с паспортом для прописки. Вейкко достал из чемодана посылочку с письмом.

В комнате был полумрак, дощатый забор загораживал свет. «Как на улице Березовой, — мелькнуло в мыслях Ларинена. — Везде одно и то же».

Хозяйка подошла к окну, надела очки и прочитала письмо. Потом она сложила его, посмотрела на Вейкко долгим взглядом, но уже ласково, приветливо.

— Ну что же, здравствуйте, Вейкко Яковлевич, — просто сказала она. — Чего же вы стоите? Присаживайтесь. Как там Ирина поживает? Расскажите о ней…

Что он мог ей рассказать? Его вдруг больно кольнуло воспоминание о том, что произошло в этом домике с Ириной. Хорошо все же, что уже сняли крышу и разобрали комнату на чердаке. «Скорей бы разнесли к чертям всю эту хибару!» — в сердцах подумал Вейкко.

Как бы угадав его мысли, хозяйка больше не спрашивала об Ирине. Оглядев комнату, беспорядочно заваленную вещами, она вздохнула:

— А я ведь тут сына вырастила. Ему было двадцать два года. Вместе с отцом ушли на войну. Да так и не вернулись — ни отец, ни сын.

От этих слов Вейкко встрепенулся. Ему стало горько. Ведь он тоже бывший солдат. Растерянный, он, наконец, спросил:

— На каком фронте они погибли?

…Потом они долго молчали. За дощатым забором прогудела машина, слышались шаги идущих по тротуару пешеходов, доносился молодой, задорный смех. А в комнате было сумрачно и холодно. Вейкко понимал, что никакими словами нельзя утешить мать, оставшуюся одинокой. Она, конечно, слышала немало ласковых, сочувственных слов за эти годы, но сейчас сидит сухая, гордая, одинокая. У каждого свое горе, и каждый переживает его по-своему.

— Куда же вы переезжаете? — нарушил молчание Вейкко.

— На Перевалку. Там мне выстроили такой же домик. Только новый. И огород есть. Там спокойно.

Пили чай. Хозяйка предложила Вейкко остаться ночевать, но он отказался, сказав, что уже устроился. Пусть она одна наедине со своими воспоминаниями переночует в последний раз в своем старом доме.

На стройках города работали в две смены. Мимо Вейкко проносились машины. Стуча гусеницами, тяжело прогромыхал трактор. На другой стороне улицы кран поднимал массивную бетонную конструкцию. На фоне синего весеннего неба бетон тоже отливал синевой. Высоко на строительных лесах рабочие выглядели маленькими, и казалось, что тяжелая бетонная глыба вот-вот раздавит их. Но она послушно последовала туда, куда направили ее рабочие.

На улице было тепло. На старых тополях вдоль проспекта Карла Маркса уже набухали почки. Большая машина с прицепом, груженная длинными железобетонными блоками, выехала с улицы Комсомольской и медленно пересекла проспект. Молодая девушка-регулировщица, пропуская груз, надолго задержала поток легковых машин, потом грациозно повернулась и плавным взмахом руки открыла путь скопившемуся транспорту.

— Как маршал! — усмехнулся Вейкко. — Попробуй ей не подчиниться. Это народ грозный!

Милое курносое лицо «грозного народа» улыбнулось какому-то знакомому шоферу.

Еще не зная, где он будет ночевать, Вейкко решил зайти к тем молодым супругам, с которыми Ирина жила последние месяцы в Петрозаводске. Он должен и им передать пакет от Ирины.

Дома был только Саша. Прочитав записку Ирины, он обрадовался.

— Как хорошо, что вы пришли! — засуетился он, не зная, за что взяться: за пальто ли Вейкко или за уборку квартиры. Пол был грязный, на кухне — груда немытой посуды. — Я тут один пока, — извиняющимся тоном сказал Саша и стал подметать пол.

— А где ваша жена? — спросил Вейкко.

— В больнице! — Саша произнес это с гордостью. Вейкко изумленно посмотрел на него. Саша пояснил: — В родильном доме. Теперь все в порядке. У нас — сын! Здорово, понимаешь! — Он незаметно перешел на «ты» и так продолжал весь вечер. — Правда, я еще не видел, но знаю — почти четыре килограмма!..

— Ну, ну, перехватил, наверно, — Вейкко рассмеялся.

— Честное слово! Могу показать записку. Через несколько дней они будут дома. Увидишь сам… Потом расскажешь Ирине, какой у нас наследник. А к приходу Гали организуем пир. Верно?

Вейкко не стал объяснять, что не сможет так долго задерживаться. Про себя он усмехнулся: хорош председатель, если будет четыре дня бездельничать в городе в разгар подготовки к севу!

Без слов договорились, что Вейкко останется ночевать здесь. Саша сказал:

— Ты будешь спать в бывшей Ирининой комнате. Понимаешь, как хорошо: эта комната осталась за нами. К нам приедет мать Гали, поможет ухаживать за ребенком. Но пока еще не придумали для него имени. Ты подскажи.

Они вместе перемыли посуду и приготовили ужин. Саша даже достал обоим передники.

Когда они сидели за столом, в дверь постучали, и в комнату вошел высокий, худощавый юноша в роговых очках.

— Это наш друг, Ваня, — представил его Саша и объяснил: — А это муж Ирины, Вейкко Яковлевич.

Ваня подался назад, потом растерянно протянул руку и невнятно проговорил:

— Очень рад…

За столом скованность Вани прошла. Поинтересовавшись о делах Вейкко, о жизни в колхозе, молодые люди незаметно для себя перешли к делам своего завода. Слушая их, Вейкко и удивлялся и был рад за них. Они горячо спорили о том, что какие-то детали давно устарели и стали ненужными, а их изготовляли до самых последних дней, расходуя много средств. Кто был виновник этих неполадок? Один обвинял конструкторское бюро, другой утверждал, что конструкторы тут ни при чем, что виноват начальник цеха, который вовремя не приостановил производства ненужных деталей. И Вейкко понимал горячность парней.

Да, возникает новое — металлоконструкции, машины, здания… Все требует новых деталей, новой организации труда, новых зданий, новых взаимоотношений между людьми. Неудивительно, что не всегда поспеваешь за новым. Новое шагает вперед очень быстро.

Вейкко раздумывал над этим, оставшись один в комнате Ирины. Ему не спалось. Он встал, открыл форточку и закурил, сидя у окна. На улице сгущались сумерки весеннего вечера. Тускло светились уличные фонари на чистом небе. По тротуару прогуливались люди. Вот прошла какая-то веселая компания молодых людей. У крыльца напротив юноша держал девушку за руку. Мимо них, понурив голову и не обращая ни на кого внимания, брел сутулый мужчина.

Кругом высились стрелы подъемных кранов, даже в поздний час грохотали машины, и в воздух поднимались массивные, тяжелые бетонные глыбы.

Где-то рядом справляли новоселье, свадьбы, дни рождения, поминки, где-то ломали приговоренные к сносу старые дома.

А в этой комнате, где он теперь задумчиво курил, глядя на вечернюю улицу, Ирина когда-то проливала слезы. Сегодня Вейкко сердцем понял, что ради него Ирина бросила свою новую жизнь — работу, уютную комнату, этих замечательных друзей, все… Но у Вейкко все не заживала в душе рана, нанесенная ему Ириной, так же как не зарастает рана, нанесенная его топором их березке. «Нет, — решил Вейкко, — надо жить так, чтобы никакой боли не чувствовалось».

Как сильно ему хотелось этого!

На следующее утро Ларинен поспешил по делам. Ему предстояло решить ряд вопросов. Надо было договориться с Сельхозснабом о поставке колхозу минеральных удобрений и извести, с министерством — о зоотехнике, успеть получить оборудование для кормокухни нового скотного двора. Все это можно было уладить, но необходимо было запастись терпением и ворохом бумаг — доверенностей и разрешений, с подписями и утверждениями, с печатями и штампами — и потом правильно оформить наряды и накладные. В одном учреждении его приняли сразу, в другом — пришлось подождать часа полтора в приемной, в третьем — проводилось совещание, и опять пришлось ждать. Простое человеческое слово, переданное по телефону, не служило официальным основанием, и — опять требовались бумаги, подписи, печати, расписки…

Вейкко жил заботами о колхозе. Хорошо, что он сам поехал в Петрозаводск. В основном он был доволен поездкой. Если бы вместо него поехала Ольга, вряд ли она смогла решить все вопросы.

Когда Ларинен возвратился в Кайтаниеми, весна продвинулась уже далеко на север. Снег повсюду растаял. В колхозе была в самом разгаре подготовка к севу. Почти все лошади были заняты на вывозке навоза. Его много накопилось на прежнем скотном дворе и в хлевах у колхозников. Очистка семян, ремонт посевного инвентаря, сбор золы — все проводилось, как и в прежние годы, только в более крупных масштабах.

Беспокойные волны озера Сийкаярви поблескивали на солнце. В раздольной синеве купались легкие, словно кружевные, облака. Лес стоял еще голым, но на деревьях уже набухали почки, и стройные березки нарядились в сережки.

Вейкко отправился на Дальний луг той же тропинкой, которой шел туда прошлой весной, будучи здесь уполномоченным. Так же как тогда, он увидел вдали на другом конце поля трактор. И вдруг он живо вспомнил, как по самому краю поля шагал тогда дядя Иивана Кауронен с березовой чуркой на плечах. Теперь все выглядело так же, как в ту весну, только Кауронена уже нет и не будет… Вейкко далее остановился, словно не хотел этому верить. А весеннее солнце ласково пригревало, легкие облака плыли по небу.

Вдруг трактор остановился. Точно так же он остановился и в прошлом году. Тракторист выпрыгнул из кабины, подбежал к плугу и склонился над ним. Увидев, в чем дело, он вернулся к машине за инструментом. Подойдя к плугу, Ларинен вспомнил, что именно на этот же камень трактор наскочил и прошлой весной. «Надо будет убрать отсюда этот камень», — решил Вейкко. Ему казалось, что тракторист слишком долго задерживается. Вейкко взглянул в окно кабины и увидел, что тракторист целуется с девушкой.

Ларинен отвернулся и громко кашлянул. Тракторист с инструментом в руках быстро подошел к нему и с деловым видом принялся за починку плуга. Вейкко старался смотреть в сторону, но взгляд его невольно упал на Ольгу, которая с раскрасневшимся лицом вылезла из кабины.

Улыбнувшись, Вейкко сказал трактористу:

— На этот раз, приятель, ты сел на камень, пожалуй, покрепче, чем в прошлом году.

Тракторист не ответил, а еще усерднее стал возиться с плугом. Ларинен направился в деревню. Ольга следовала за ним, стараясь объяснить свое появление здесь на поле.

— Этот тракторист такой растяпа, что может оставить неперепаханные полосы. Приходится то и дело бегать, чтобы приглядеть за ним.

— Это верно, за ними нужно смотреть, — поддакнул Ларинен. — А ты вытри все же со щеки пятно. У нас тут земля так пропитана смазочным маслом, что и агрономов пачкает.

— Да ну тебя, не смейся! — Ольга притворилась рассерженной и потерла щеку. — Я же сказала, что этот тракторист такой растяпа!

— Да, да, я понимаю, — посмеивался Вейкко. — А ты научи его порядку и чистоте. И скажи, чтобы не тратил больше денег на шоколадные конфеты. Дорого.

— Ты стал невыносимым, Вейкко! — досадовала Ольга.

— Конечно, я виноват, ты-то тут ни при чем…

— Да перестань! Ты лучше скажи, когда прибудут сортовые семена.

…Была суббота. В деревне топили бани. Вдоль берега озера вился синий дымок.

Из рабочего поселка Кайтасалми на воскресенье пришла группа мужчин. Среди них был и Николай Кауронен, часто навещавший братьев. Его мать, Марина и дети жили уже в поселке Кайтасалми, в том самом доме, место для которого выбирали они в первый день строительства, чтобы красивая береза оставалась под окном.

Субботний вечер Вейкко провел на строительстве своего дома. Помогать ему пришли все пять братьев Кауроненов — ведь мальчишкой Вейкко тоже помогал им строить дом. Шестеро мужчин усердно стучали топорами, и сруб рос прямо на глазах.

Ирина пришла к ним набрать щепок для плиты. Она остановилась у березок и позвала Вейкко.

— Погляди-ка, — сказала она мужу, — на березе начинают распускаться сережки! — И вдруг возмущенно вскрикнула: — Смотри, Вейкко, и есть же на свете жестокие люди! Кто-то ударил топором по нашей березке!

1958