Под опущенным забралом

2

На берлинском аэродроме Темпельгоф Байдалакова и Вергуна встретили председатель германского отдела Субботин и редактор газеты «Новое слово» Деспотули.

У машины их поджидал плотный мужчина в сером костюме. Он галантно представился:

— Ванек! Ошень приятно с фами познакомиться! С приездом!

Все пятеро уселись в большой черный лимузин.

В отличие от разоренного Белграда Берлин выглядел вполне нормально. Не было разрушенных домов, улицы блестели чистотой. Но казалось, что в городе живут лишь старики, женщины, дети и люди в военной и военизированной форме.

Черный «хорьх» свернул на широкую Унтер-ден-Линден. Байдалаков не узнавал улицы. Ряды зеленых, тенистых вековых лип исчезли, впереди на солнце блестел, точно начищенный сапог, отполированный шинами асфальт.

Вскоре лимузин с шиком подкатил к огромному зданию отеля «Алдон».

Все они направились в холл, затем поднялись на десятый этаж и, путаясь в бесконечных коридорах, очутились в небольшом, весьма скромном меблированном номере с окнами, выходящими в колодец полутемного двора. Лицо будущего правителя России помрачнело. Байдалаков недоуменно поглядел на Деспотули.

— Устраивайтесь, Виктор Михайлович! Мы вас потом переселим, — покровительственно улыбнулся Деспотули.

И Байдалаков, и Вергун заметили в манерах Деспотули резковатость, в голосе некоторую жесткость и разом подумали: «Это неспроста!»

— Через два часа я повезу вас на Беркаерштрассе, там мы и поговорим, — бесцеремонно бросил, поглядывая на часы, Ванек и ушел.

— Придется сначала побывать в зихерхайтдинст — в СД, — строго пояснил Деспотули. — Вами заинтересовался сам Шелленберг. Это хороший признак. — И, скривив чуть губы, откинул назад свою густую и черную как вороново крыло шевелюру. — А отобедаете у меня на Магацинештрассе, дом пятнадцать. Познакомлю вас с женой. Через несколько дней, надеюсь, вас примет его превосходительство господин министр по делам Востока Альфред Розенберг. Сейчас он очень занят, — как бы оправдываясь, продолжал Деспотули. — Когда он был главным редактором в «Фолькишер беобахтер» и ближайшим помощником господина Иозефа Геббельса в министерстве пропаганды, времени оставалось больше. А сейчас… — и Деспотули развел руками. — До скорой встречи! Хайль Гитлер! — И, вскинув резко руку, ушел.

Байдалаков обшарил взглядом комнату, заглянул под стол, покосился на телефон и устало опустился на стул.

— Наверняка подслушивают, — прошептал ему на ухо Субботин.

— Ну что ж, господа, я рад буду встретиться с генералом Вальтером Шелленбергом. — Байдалаков неестественно повысил голос, будто выступал перед невидимой аудиторией: — Это умный, хорошо осведомленный разведчик. Ему безусловно известна наша большая работа на территории Советского Союза. Да, мы, только мы, — он ткнул себя пальцами в грудь, — можем представлять будущую Россию. Наша философия, наша идеология и наша социальная и политическая программа, идея «солидаризма», поддерживаются сегодня сотнями и тысячами русских, а завтра за нею пойдут миллионы.

Вергун и Субботин молчали, поджав губы, настороженно переглядываясь, осматривая стены, потолок, окна, пол. Байдалаков говорил, веря в невидимый микрофон, установленный для него либо в потолке, либо в телефоне, либо под полом.

«Эх, «солидаризм», — с тоской думал Вергун. — Еще год назад я верил в него… Сейчас вера дала трещину… Мы хотим на немецких штыках войти в Россию?! Мы, отделенные от нее, от миллионов людей тысячами километров! Да они слыхом не слыхивали ни о нас, ни о «солидаризме»! У них война, бомбы, голод!…» Ему вспомнился разговор с начальником югославского отдела РОВСа с генералом Барбовичем. Было это в кабинете у генерала Скородумова. Узнав, что исполбюро НТСНП отбывает в Берлин, Барбович фыркнул:

«Едете немцам служить? Маски сброшены… Та-а-к. Кто с немцами пойдет против России, тот вместе с бандитами вламывается в родной дом к родной матери!»

«Только, ваше превосходительство, в дом большевиков!» — щелкнув каблуками, изрек стоящий тут же полковник Павский.

«Проклятье падет на ваши головы! Проклятье и позор!» — Барбович зло посмотрел на Павского и отошел в сторону.

Вергун вспомнил и встречу в Земуне с Георгиевским. Обдурил всех генсек! Не поехал в Берлин, сослался на страх перед Шелленбергом. А их толкнул к нему в пасть. Придется притворно улыбаться, лебезить перед всяким кичливым немцем. Они — юберменши, а все прочие — навоз!

Время тянулось мучительно, наконец в дверь постучали. Вошли Ванек и Казанцев. Встреча с Владимиром Казанцевым, который полгода тому назад уехал в Берлин, оставив в Белграде молодую жену Тамару, обрадовала Вергуна. Жив-здоров! Тамара была причиной возникшей между Байдалаковым и Казанцевым холодности.

— Господа готофы ехайть? Господин Казанцеф будет наш переводчик.

Через полчаса они сидели в приемной Шелленберга. Ждать пришлось довольно долго. Байдалаков нервничал. У Вергуна лицо пошло пятнами, Казанцев насмешливо смотрел в окно. Гауптштурмфюрер Ванек — теперь уже он был в форме — сидел как ни в чем не бывало, сонно уставясь в окно.

— Знакомится с магнитофонными записями, — шепнул Байдалаков, кивнув на дверь кабинета, но тут же настороженно покосился на Ванека.

Дверь распахнулась, их пригласили войти. Огромный светлый кабинет, почти лишенный обстановки, производил подавляющее впечатление своими размерами. Они прошли по ковровой дорожке, утопающей под ногами, в самый конец к письменному столу, за которым сидел, чуть отвалившись на спинку кресла, под портретом Гитлера, генерал и рассматривал их в монокль. Белые полосы по бокам дорожки напоминали рельсы, и Байдалакову казалось, что он шагает по полотну железной дороги и становится все меньше и меньше. Поначалу любезная, но полная достоинства улыбка по мере его продвижения иссякала, пока не стала жалкой и смешной. Сидящий в кресле оставался серьезным. Он поднялся, лишь когда они вплотную приблизились к столу.

Поздоровавшись со всеми за руку сухо, жестко, он повернулся к портрету Гитлера и выкрикнул: «Хай Хитлегг!» — и вопросительно посмотрел на пришедших.

Глупо улыбаясь, Байдалаков выкинул вперед руку, за ним последовали другие, и гауптштурмфюрер заорал во все горло:

— Хайль! Хайль! Хайль!

«Вот мы и приобщились! — подумал с грустью Вергун. — Начинаем ползать на брюхе, как князья перед Батыем!»

— Я вас слушаю, господин… — Шелленберг заглянул в свои записи, делая вид, что отыскивает фамилию гостя, потом перевел взгляд на Байдалакова. Но тот, глядя ему прямо в глаза, обиженно молчал.

— Байдалакофф! — угодливо подсказал Ванек.

— Господин… Виктор Михайлович! — не обращая внимания на Ванека, произнес Шелленберг. — Вас внимательно слушаю.

— Мне хотелось бы прежде всего объяснить основы нашей идеологии, которая находит массовый отклик в сердцах русских людей и перекликается с идеями национал-социализма, — приосаниваясь, начал Байдалаков.

— Очень интересно, — чуть позевывая, кивнул Шелленберг и повернулся к Казанцеву, который переводил.

— Подобно космическому закону всемирного тяготения, на котором зиждется вся система мироздания, в человеческом обществе влечение и тяготение людей другу другу, система общественной и социальной жизни, где закон социального притяжения — инстинкт солидарности…

Шелленберг внимательно слушал. Байдалаков еще больше напыжился и продолжал:

— Никакие рассуждения не смогут опровергнуть положений, проистекающих из непосредственного опыта и ощущения. Никакие! — И Байдалаков помахал перед носом указательным пальцем. — Ибо инстинкт общественной солидарности так же первобытен, как и противоборствующий ему инстинкт эгоизма. Мы хотим органически построить социальную жизнь, мы принимаем во внимание оба свойства человеческой природы — исходить из расчета живого человека…

— Вы хотите сказать, что Жан-Жак Руссо не прав, — вмешался Шелленберг, — утверждая, что человек «добр по своей природе», и не прав Маркс со своей борьбой классов? Так?

— Вот именно! Всякий атом вещества есть центр взаимодействия положительной и отрицательной энергии, отталкивающих и притягивающих сил. Отталкиваясь, он сохраняет свою обособленность, притягиваясь, — остается неотделимой составной частью организованной материи, ткани. Живой человек — атом социальной ткани, источник разрушающих и образующих сил. Инстинкт самосохранения выявляется при отсутствии сдерживающих начал, в порыве разрушающего эгоизма, инстинкт солидарности, то есть социального притяжения, есть прирожденное проявление общественных свойств человеческой природы…

«Этому генералу мир абстракции, кажется, недоступен», — поглядывая на Шелленберга, подумал Вергун.

— Эгоизм — постоянная угроза равновесию этой системы, но она не свалилась с неба, не дар мудрого законодателя и не игра слепых стихий, а производная творческих свойств живого человека, — продолжал Байдалаков. — Один человек ничего не может. Только объединившись для солидарного действия, он направляет стихию, изменяет окружающую природу, возводит грандиозные сооружения, организует справедливую общественную и государственную жизнь…

Байдалаков оглянулся, услышав храп. Это задремал Ванек, не в силах одолеть «философию этих русских». Он не спал всю ночь. Открыв глаза, он увидел, что все смотрят на него.

— Извините, у меня насморк, — пробормотал Ванек, опасливо поглядывая на улыбающегося начальника.

— Пожалуйста, пожалуйста, — промямлил Байдалаков, — я хочу еще только добавить, что даже у животных при появлении первых проблесков этого инстинкта мы присутствуем при необычном проявлении его действия. Таково строительство и общественная жизнь пчел, муравьев, бобров. Одни строят себе общее жилье, другие объединяются для защиты или нападения… — Байдалаков оглянулся на Ванека. — Третьи, как, скажем, журавли, объединяются в косяки, чтобы легче было лететь через моря, и так далее…

Шелленберг сделал нетерпеливый жест. Он не был силен в философии и не любил абстрактных рассуждений, но терпеливо ждал, все еще надеясь, что Байдалаков сам закончит затянувшееся вступление.

— Справедливая социальная жизнь означает счастье для живого индивидуума! Общество и государство потому существуют для него, а не наоборот, — продолжал Байдалаков, понимая, что его вот-вот прервут, и спеша закончить свою мысль. — Каждое звено в шествии поколений имеет право на частицу своего счастья, своей правды. Марксизм отказался сделать элементом социального строительства живого свободного человека с хорошим и дурным, игнорируя хорошее и только подавляя дурное. Поэтому мы предвидим его крушение. Идеал борьбы, ненависти и насилия, государственного деспотического сверхкапитализма и отрицания ценности личности и силы духовного начала неминуемо приведет к гибели…

— Довольно… Большевиков уничтожим мы! А ваш русский народ всегда был под властью тиранов. Я человек прямой, и я, как наш фюрер, — Шелленберг оглянулся на написанный маслом портрет Гитлера, изображенного во весь рост, с выброшенной вперед рукой, — говорю правду в лицо, вархейт ин гезихт заген, славяне — рабы, недаром мы называем их «славен», а рабов — «склавен»! Наш фюрер сказал, что славяне — народ неполноценный…

— Русский народ дал великих писателей, музыкантов, художников, ученых, государственных деятелей, создал величайшую империю, — заторопился Байдалаков.

— Ну, ну! Если копнуть, то все ваши великие писатели, государственные деятели окажутся не славянами.

— А Толстой, Достоевский! — беспокойно мотал головой Байдалаков.

Байдалаков смолк. Растерянно кивал, перебирая губами и глотал слюну.

— Мы отвлеклись на пустяки, — прервал Байдалакова Шелленберг. — Я пригласил вас, господа, говорить о деле. Мы знаем, что вы ненавидите большевиков. Вы утверждаете, что идеи вашего «солидаризма» находят отклик в сердцах русских людей. Претворим это в жизнь! У вас будут неограниченные возможности… Мы вам предоставим вести пропаганду среди миллионов русских военнопленных. Вы сами станете отбирать лучших в нашу школу, чтобы потом переправлять их за линию фронта. Каким количеством агентов вы располагаете на Востоке?

— Война, господин штандартенфюрер, оборвала все наши связи. До войны успешно работала наша группа на территории Бессарабии и Буковины. Там действовали наши типография и радиостанция. Мы полагаем, что они ушли вместе с отступающими войсками Красной армии…

— Не отступающими, а бегущими, господин Байдалакофф. Бегущими!

— Да, конечно. У нас есть люди в Витебске, в Курске…

— Это малоинтересно, нужны Петербург, Москва, сами понимаете. Как у вас со столицами?

— Я затрудняюсь… Закрытым отделом ведает Околов.

— Околов? — Шелленберг кинул взгляд на лежащие перед ним бумаги. — Он был связан с двуйкой и, кажется, с японцами?

— Польша являлась нашим плацдармом. А с генералом Кавебе вы, наверно, знакомы.

— Знаком… В тридцать восьмом году он был военным атташе у нас в Берлине. Потом принял руководство по работе против СССР. Каковы кадры вашего союза?

— Около трех тысяч квалифицированных, прошедших идеологическую подготовку, надежных!…

— Не так уж много. РОВС насчитывает их около трехсот тысяч.

— Мы не гонялись за количеством, это своего рода ауфбау, надстройка. В Мюнхене их было еще меньше.

— То были немцы!

— Тем немцам помогали русские!

«Он ведет себя с кичливым немцем неплохо, — отметил Вергун. — Только врет. Никогда у нас не было трех тысяч, и мы всегда гонялись за количеством».

— Предлагаю всех ваших членов пригласить приехать сюда, в Берлин. Работа найдется для всех! Таково распоряжение господина министра пропаганды Геббельса и господина министра восточных областей Розенберга. Мы ведем с вами неофициальную беседу, легализовать ваш союз невыгодно ни для нас, ни для вас. Мы вас знаем еще недостаточно. Это помешает и вам в работе с военнопленными. Господин гауптштурмфюрер, — обратился он к Ванеку, — пусть дадут разрешение на въезд в Берлин всем, кого пригласит Байдалакофф. — Шелленберг улыбнулся и встал, показывая, что аудиенция закончена. Поклонился. Все тоже поклонились и направились по ковровой дорожке к далекой двери.

— Эйн момент, господин Байдалакофф! — остановил их уже усевшийся в кресло начальник VI отдела СД. — Разрешите дать вам добрый совет: не называйте свой союз так длинно — НТСНП. Назовите Националише абейт унион или лучше Фольксверктатиге бунд! — И он помахал им рукой.

«Нас заново окрестили, — с горечью подумал Вергун, — будем плясать под немецкую дудку».