Под опущенным забралом

5

Народу в апартаментах фрау Либеровской собралось много: пришли почти все «берлинцы», явилась элита во главе с двумя какими-то важными господами в штатском, — все, начиная с обер-бургомистра Смоленска Меньшагина, начальника политического отдела городской полиции Алферчика, а также Ольгского и Ганзюка. За «штатскими» все ухаживали, перед ними лебезили. Хозяйка усадила их на самые почетные места и следила за тем, чтобы на тарелках у них лежали лучшие кусочки мяса, а в бокалах пенилось французское шампанское.

Потом Разгильдяева узнала, что один из них, пониже ростом, непосредственный начальник ее мужа — Александр Эмильевич Вюрглер, прибывший из Варшавы, а другой — немец из отдела группенфюрера Наумена.

После ужина перешли в гостиную. Пела, читала стихи Либеровская. Потом начались танцы. К Разгильдяевой подошел и пригласил на танец Ганзюк, высокий шатен, тщательно прикрывавший свою лысину. Ей нравились его выразительные карие глаза, орлиный нос и военная выправка. Все это производило неотразимое впечатление на местных дамочек. Был он неизменно галантен и вежлив.

— Простите за смелость, Валентина Константиновна, — начал он, чуть грассируя, — пользуясь случаем, пока Георгий Сергеевич ведет серьезный разговор с Вюрглером, признаюсь, что вы самая интересная дама на сегодняшнем вечере.

Разгильдяева, вальсируя, наблюдала за мужем: Околов, одетый в полувоенный костюм, напряженно глядел почему-то в окно, а Вюрглер оценивающе поглядывал на нее сквозь золотые очки, заложив большие пальцы рук в нижние карманы жилетки и выпятив животик, на котором поблескивала массивная золотая цепочка от часов. Поймав ее взгляд, он шевельнул тараканьими усами: видимо, пытался улыбнуться. И тут же его заслонила танцующая пара.

«Противный тип! Навозный жук! — подумала она.- И какая ухмылка!»

Разгильдяева заметила, что Вюрглер кивнул головой мужу, небрежно сунул два пальца стоявшему неподалеку Алферчику, направился к хозяйке, неуклюже потоптался перед ней, изображая поклон, приложился к ручке и двинулся к выходу.

Танец закончился, и Разгильдяева направилась к мужу. Околов стоял с Алферчиком и, тыча указательным пальцем ему в грудь, где поблескивал немецкий орден, едва раздвигая губы, что-то выговаривал. Беседа была не из приятных, это можно было прочесть по их лицам: злому и агрессивному у Георгия Сергеевича и растерянно-глупому, даже напуганному, у Алферчика.

Женское любопытство взяло верх, и ей захотелось узнать, за что муж распекает «дружка». Они стояли за колонной, что позволяло незаметно к ним подойти.

— …катал, пьяный был, вот и катал, хорошенькие цыганки, пели, плясали, потом поиграли немного с ними… — Алферчик жадно выпил содержимое стакана, который держал в руке, пролив несколько капель на новый, с иголочки, темно-серый костюм. — А расстреляны они со всеми прочими цыганами согласно приказу генерала Наумана, при чем тут я? Ты просто срываешь на мне злость!

Он оглянулся и встретился глазами с Разгильдяевой.

— Весь город видел, как ты с ними на тройке раскатывал! — прошипел Околов и тоже обернулся.

— Не пора ли нам домой? — проворковала Разгильдяева, обращаясь к мужу. — Третий час…

— Господа! Прошу к столу, кофе, чай, шоколад! Милости просим в столовую, — громко провозгласила хозяйка.

— Рано еще, Валюша, мы с тобой досидим до конца, и ты посмотришь «театральное представление». Всем это полезно! — Он взял жену под руку и повел в столовую.

Стол был уставлен сластями и бутылками. Разгильдяева никогда в жизни не видела таких красивых бутылок с винами, коньяками, ликерами, ромом, виски и шнапсом.

Началась пьянка. Женщины разомлели, раскраснелись, глаза их стали маслеными, губы влажными, а у мужчин в глазах загорелся похотливый огонек.

Сидевшая напротив Ширинкина поводила оголенными плечами, смеялась грудным, волнующим смехом, томно поглядывала то на статного Алексея Радзевича, то на соседа слева, рыжеватого нахального Шестакова.

Глядя на них, Разгильдяева тоже сделала глазки Ганзюку. А тот, опасливо косясь на Околова, принялся подливать ей в бокал.

Шум нарастал, гости постепенно забывали о приличии, веселье переходило ту грань, которая отличает людей от животных.

— Господа! Внимание! Внимание! Прошу всех перейти в гостиную, — внезапно, заглушая громкий говор и смех, во всю глотку заорал обер-бургомистр Меньшагин.

— Представление начинается! — со зловещим торжеством провозгласил Алферчик, поднимаясь из-за стола, и пьяным жестом пригласил притихшую компанию в гостиную.

Там было темно, свет проникал из отворенной в столовую двери, из сереющих окон, шторы которых были раздвинуты. Впереди полукругом в два ряда стояли стулья.

— Садитесь, господа, а кто помоложе, может и постоять! То, что мы сейчас увидим, трагично и страшно: в окне появится богиня судьбы — Немезида! — громко объявил, выступая вперед, Околов, поправляя на носу очки-пенсне. Он был, как сразу поняла Разгильдяева, почти трезв.

— Сейчас вы увидите акт возмездия евреям. Заявляю, что сионисты, начиная с Троцкого и К°, хотели захватить власть в России. Издавна они ковали крамолу, замышляя уничтожить русскую интеллигенцию, вызвать голод, обесценить золото, наше национальное искусство… Их американские миллиардеры под видом благотворительности везли и раздавали населению хлеб, взамен получая лицензии на беспошлинный вывоз музейных редкостей и антиквариата. Наша богатая страна стала нищей… Она погибает в этой войне по вине сионистов…

За окнами в сером предутреннем рассвете открылась кое-где припорошенная снегом глухая унылая поляна. Чуть подальше, навевая жуть, темнел ров… И вдруг тишину рассек пронзительный женский вопль, потом послышался собачий лай и громкая ругань. И тут же вопль прервался выстрелом…

Все сидевшие в гостиной бросились к окнам.

По оледенелой дороге гнали голых мужчин, женщин, подростков, детей. Они шли под ветром босые, с искаженными лицами, с трудом волоча ноги; останавливались по приказу, вобрав голову в плечи, извиваясь под ударами, падали… поднимались и шли, точно под гипнозом, дальше к вырытому ими же накануне глубокому рву…

— Глядите! Их настигла Немезида! — зло, жестко, словно хлестнул кнутом, крикнул Околов.

— «Всех жидов не перебьешь и Россию не спасешь», — насмешливо заметил молодой красивый мужчина с выразительным лицом.

— Спасем! — оборвал его Околов.

— Мы не черная сотня! — возразил ему тот же мужчина. — К чему это издевательство над людьми? Зачем нам, «солидаристам», быть прихвостнями фашизма?

— Но евреи помышляют о мировом господстве! — закричал Околов. — И вы, Горемыкин, слишком еще молоды, чтоб поучать!

— Каждый человек, каждая нация, племя, народность имеют право на существование, на соблюдение своих обычаев, на свои убеждения, веру, если хотите, и на своего бога… НТС, к которому мы все принадлежим, как я понимал до сих пор, является союзом народов, содружеством равных. — Он поднял угрожающе руку и воскликнул: — Господа! Господа! Опомнитесь! Не забывайте: «Взявший меч от меча и погибнет!»

Кто-то закричал, затопал ногами…

— Опомнитесь, господа! Это зрелище недостойно нас! Мы себя унижаем! Одумайтесь! — не унимался Горемыкин, обращаясь к присутствующим. — Что с вами?!

А голые люди за окном все шли, молча и покорно, пара за парой. Казалось, глядя в небо, они молились своему грозному богу Иегове, имени которого даже не смели произнести. Их тела не ощущали холода морозного утра, побоев озверелых гестаповцев, и лишь когда на людей спускали овчарок, в толпе раздавались вопли… У рва их убивали выстрелами в затылок… Вот и последняя пара. Они с трудом волокут за ноги труп женщины — это ее истошный вопль донесся до пирующих гостей Либеровской.

Все будто оцепенели. Лишь один осмелился возразить Околову и Алферчику. Разгильдяева знала о Горемыкине, что этот подававший надежды артист выступал под псевдонимом Илья Горин. На фронте он попал в плен, смалодушничал и поступил на службу к немцам, в отдел «В» — культурной пропаганды. Теперь сотрудничает с «солидаристами», выступает в группе «Веселые друзья».

Околов глядел на побледневшие лица собравшихся и читал в их глазах испуг, смешанный с возмущением.

— Чего это у всех губы трясутся? — насмешливо обратился к гостям Алферчик. — Сейчас получит возмездие вторая партия. Это уже не евреи, а «ревкомовцы». Они бы вас не пощадили! Это наглые большевики. — Голос его взлетел до фальцета.

Их было человек тридцать. Впереди, гордо подняв голову, сцепив руки на груди, шла голая молодая женщина, остальные, казалось, равнялись по ней.

— Любуйтесь, это красная гвардия! — обратился Алферчик к стоящей рядом с ним Ширинкиной. — А как Маруська вышагивает! Ни дать ни взять под венец идет! Глупая девка, но стать как у Дианы, торс, ноги… Здорово ты, Ара, ее вокруг пальца обвела! Сколько с ней в камере просидела?

— Почти три недели, — шепотом промолвила Ара, отводя глаза в сторону. Кончик ее носа побелел, а нижняя губа едва заметно подрагивала. «Какой разительный контраст между одними и другими. А ведь они все советские люди, казалось бы…»

— Вот, вот! Видите! Эти не сломлены! — вдруг закричал Околов. — Их всех надо убивать, убивать! Они хуже евреев! Тех обманули раввины и цадики, а эти сами ведут за собой других. Убивать!

— Ты вроде боишься, просила не увечить ту большевичку… Жаль, не разглядел я ее на допросах. Вроде баба как баба… но фанатично предана большевикам.

— Оставь ты Ару в покое! Неужели ей приятно вспоминать всю эту грязную историю, — раздраженно прервал Алферчика Горемыкин.

— А ты в белых перчатках хочешь с большевиками бороться? — окрысился Алферчик и потрогал почему-то свой орден на груди. — Большевиков и евреев будем стрелять!

— Господа! Господа! — остановил их Меньшагин. — Как известно, группу из неблагонадежных элементов, которая попала на удочку благодаря ловкой и рискованной работе Ариадны Ширинкиной, решили отправить в лагерь, однако стало известно, что негласным предводителем этой банды была недавно обезвреженная Соколова. В подобных обстоятельствах оставлять их живыми было бы опрометчиво…

Тем временем за окном, скользя по ледяной дороге, девушка поднялась на небольшой пригорок, приостановилась, дрожа, поглядела на розовеющее небо с голубыми оттенками пробивавшегося из-за тучи лунного света. В тот же миг к ней подскочил офицер, что-то крикнул, замахнулся хлыстом, но ударить не успел: могучего роста мужчина, которому, видимо, товарищи распутали скрученные проволокой руки, заслонил ее и, выхватив на лету хлыст, ударил рукояткой гестаповца по голове… тот упал, а голый мужчина кинулся к шагавшему на обочине конвойному, но, встреченный автоматной очередью, рухнул на землю. Пули задели еще пятерых, двое упали как подкошенные, трое, пробежав несколько шагов, тоже уткнулись в землю… На пригорке осталась только голая девушка. Она стояла, пошатываясь, дрожа всем телом, но вскинув голову в небо… И тут послышалась автоматная очередь. Все стихло.

Ширинкина, дико вскрикнув, выбежала из комнаты. Разгильдяева кинулась за ней. Грубо выругавшись, Горемыкин тоже пошел за ними, но в дверях задержался:

— До чего докатились! Строители Великой России, со звериной жадностью, горящими глазами, искаженными лицами смотрят, как убивают людей, убивают женщину… — Он догнал Ширинкину, хотел высказать все до конца, но только махнул рукой.

А та, прочитав на его лице брезгливость, молча подошла к буфету, налила себе в стакан водки, выпила разом; одернула платье, будто оно было замарано чем-то, и направилась обратно в гостиную.

— Избрала свой путь… впрочем, к нему тропы давно уже были проложены… — пробормотал вслед ей Горемыкин.

— Валентина Константиновна, хотите, я провожу вас домой, я ведь тоже на Годуновской живу. У меня пропуск на двоих, — обратился он к Разгильдяевой.

Она, потрясенная виденным, ничего толком не понимая, закивала головой. В ее сознании еще шла вереница беззащитных людей, которых били, травили собаками, и, как апофеоз в этой страшной картине, — стоявшая на небольшом заснеженном пригорке обнаженная девушка с высоко поднятой головой…

Она не помнила, как покинула салон Либеровской, как шла под руку по улице и почти ничего не запомнила, о чем возбужденно говорил ей рядом шагавший Горемыкин. Она только вздрагивала от выстрелов за Никольскими воротами.

— Мы сами виноваты, Валентина Константиновна, — оправдываясь, нервно говорил Горемыкин, вовсе не думая о том, что обращается к жене Околова, который, наверное, с каменным лицом смотрит на казнь еще одной партии людей. — Околов — вожак энтээсовцев на Смоленщине… Он это зря придумал…

Горемыкин уже не мог остановиться.

— Мы погибнем, мы обречены, — бормотал он. — Нам надо вернуться к своему народу. Дворянину сейчас больше пристало стоять на пригорке рядом с той девушкой, чем смотреть в окно…

— Я не дворянка, Илья, — прошептала Разгильдяева. — И вас не понимаю…

— Что тут понимать! Ваш муж… ваш муж… Это ужасно! Всякая безграничная власть или, верней, упоение этой властью растлевает душу, совесть, сердце, ум, порождая пьянство, разврат, желание поживиться, зависть, недоверие, злобу. О! Гордыня — мать всех пороков! У нас атрофируется элементарное, присущее каждому существу чувство любви к Родине… — Горемыкин вдруг опасливо посмотрел на Разгильдяеву, но та, казалось, настороженно прислушивалась к чему-то другому. — Ваш муж… Чудовище!

— Извините, — словно проснувшись, виновато сказала она, — я задумалась и никак не могу прийти в себя после всего виденного. Не простят нам русские люди, и евреи не простят… Я заметила, в колонне шел седой старик, это наш лучший портной, Наум Маркович, он шил мне костюм… теперь я не смогу больше его надеть… Я ведь не знала… — И она виновато опустила голову. — Что мне делать?!