Под опущенным забралом

4

Апрель начался снегопадом. Потом потеплело. Подмораживало только к ночи.

Каминский, пользуясь тем, что Редлиха вызвали в Берлин, тайком отправил Карнауха и Губина в отряд Сабурова. Спустя день-другой ушли люди Гракова.

Редлих вернулся из Берлина 20 апреля.

На другой день, встретившись с Чегодовым, Граков, посмеиваясь, сказал:

— Пока наш Роман Николаевич напичкан распирающими нутро берлинскими новостями, надо к нему зайти, узнать, как поживают наши «вожди».

— Правильно, — подхватил Олег.

И они вдвоем направились к нему в кабинет. Редлих встретил их у порога с притворным восторгом:

— О! Мои друзья! Меня вызывает шеф. Пойдемте к нему, вам нужно быть в курсе. — И, взяв их под руки, потащил в кабинет Каминского. Тот восседал за письменным столом, будто на троне. Граков и Чегодов присели на диване, а Редлих устроился в старинной качалке с бархатным, изрядно потертым, стеганым сиденьем. Дог лежал слева у стола.

— Вам, Бронислав Владиславович, — начал Редлих, глядя на Каминского, — берлинский привет от бывшего заместителя 2-й немецкой армии генерала Шмидта. А всей нашей бригаде шлют наилучшие пожелания Виктор Михайлович Байдалаков, Кирилл Вергун и многие другие. В Варшаве я встречался с Александром Эмильевичем Вюрглером. Он очень похудел, у него неприятности с Околовым…

— Вюрглер меня не интересует, — перебил его Каминский. — Где сейчас генерал Шмидт?

— Я встретил его на квартире у бывшего военного агента в Петербурге графа Лансдорфа.

«Ого! Наш Роман близок с одним из покровителей генерала Власова!» — отметил про себя Граков и спросил:

— Уж не вернулся ли наш рейхсминистр Восточных областей к своим первоначальным взглядам? Тем, которые он проповедовал до войны?

Господин Розенберг предлагает после разгрома Красной армии создать самостоятельные государства: Украину, Белоруссию, Грузию, Армению, Туркестан, считая, что разбить русского колосса, который вечно будет угрожать Германии, можно, лишь использовав сепаратистские течения. Украине он хочет отдать Галицию. Он полагает, что триста тысяч немецких колонистов на Украине и сорок тысяч немцев Поволжья вместе с немецкими солдатами оккупационной армии составят фундамент для дальнейшей германизации Украины, которая примет форму немецкого протектората и постепенно превратится в независимую страну типа английского доминиона.

— Однако Геринг и Гиммлер не согласны с Розенбергом, — закончил рассказ Редлих.

Бронислав Каминский нахмурился, постучал костяшкой указательного пальца по столу.

— А что думает сам Гитлер? — деревянно проговорил он.

— Гитлер встал на сторону последних и сказал так: «Оставьте догмы. Через два месяца после победы на Востоке этнографические границы не будут играть никакой роли. О восточных границах — германской или европейской империи — сейчас я не могу думать. Возможно, что японцы распространят свои притязания на всю Сибирь, до Урала. А мы должны уважать своих союзников. Украину устраивайте как хотите, но без националистической политики. Меня же Украина интересует как резервуар, который нам нужен как колония. Национальные претензии нам только мешают, и вы держитесь от них подальше».

— А как же мы? — Каминский угрожающе поднял бровь.

— Ваша бригада создана келейно, без разрешения высокого начальства, — объяснил Редлих, покачиваясь в качалке. — Генштаб и немецкая интеллигенция считают, что мысль победить Россию самостоятельно — весьма опасная иллюзия; безжалостное использование природных богатств русских земель как колонии не даст победы. Советский Союз можно захватить и укротить только с помощью масс русского народа. Немецкий генералитет хочет иметь поддержку таких бригад, как ваша, Бронислав Владиславович. Но если Гитлер узнает, что есть русские войска в немецкой форме, то нам с вами не поздоровится…

Каминский вскочил, резко ударил кулаком по столу; дог зарычал.

— Гитлер нас не понимает? — но, спохватившись, уселся на место.

— Большинство немецких офицеров считают, что делают огромную милость нам, грязным русским, разрешая воевать с партизанами, — холодно заметил Граков.

Редлих, продолжая качаться в своей качалке, согласно кивнул:

— Армия «Юг» скоро захватит нефтеносные районы Кавказа и перейдет через Кавказский хребет. Гитлер рассчитывает на восстание в Грузии и в Армении, а также на вступление в войну Турции, после чего Советский Союз встанет на колени, и Гитлеру не понадобятся наши вспомогательные силы из русских или украинских бригад. — На лице Редлиха играла лукавая улыбка, будто он издевался над Каминским. — Сейчас Гитлер поставил своим вооруженным силам задачу: на центральном участке фронта сохранить положение, на севере взять Ленинград и установить связь на суше с финнами, а на южном фланге фронта прорваться на Кавказ. Что и сделано! Поэтому немецкая печать, радио, да и наши газеты на оккупированной территории столько пишут о блестящих победах на южных участках фронта и о скором разгроме советских соединений западнее Дона.

— Ну, положим, Ленинград еще не взят! — зло бросил Чегодов.

— Возьмут! — наступив незаметно Олегу на ногу, категорично заявил Граков.

Каминский мрачно смотрел в потолок.

— Пусть немцы берут Москву и Ленинград! — закричал он исступленно. — Пусть! Мы исподволь накопим армию здесь, в оккупационной зоне, перевербуем всех партизан: поначалу внедрим опытных пропагандистов в их подразделения, а затем создадим фиктивные партизанские отряды и постепенно приберем к рукам все партизанское движение! — Каминский неприятно ощерил свои редкие желтые зубы и, повернувшись к Гракову, продолжал: — Говорят, в Югославии генералу Михайловичу и его четникам таким путем удалось повести за собой массу крестьянства!

— Увы, не удалось! — вмешался Граков. — Я недавно был в Белграде и в других городах Югославии: инициатива там переходит в руки коммунистов, и должен признаться…

Каминский вскочил, грохнул по столу кулаком:

— Гитлер идиот!

В приемной послышались громкие голоса, дог с остервенением, оглушительно залаял; распахнулась дверь, и в кабинет ввалились три человека — вахтер пятился, все еще стараясь удержать наступавших мужиков, Губина и Карнауха.

Сдерживая собаку и сделав знак вахтеру уйти, Каминский вытаращился на с трудом переводивших дух людей и рявкнул:

— В чем дело? Какого дьявола не выполнили моего приказа? Расстреляю!

— Бяда, ваше превосходительство!

— Повешу! — угрожающе размахивал руками Каминский и ткнул пальцем в сторону лесника: — Говори!

— Ваше превосходительство, барин, пришли мы, как вы велели, в деревню Панки, в третью хату с краю, где лес начинается, к Митрофану… Как его?

— Ладно, неважно! Почему ушли из отряда Сабурова?

— Так вот-а, ваше превосходительство, барин, явились, значица, мы к энтому Митрофану в сумерки и говорим ему паролю: «Сенца для козы не дадите?», ну он чин чином: «У меня и соломы для коровы нету». Цельных три дня сидели. А в ночь на четвертый разбудил он нас, посадил в сани и повез. Беретов этак с двадцать.

— Интересно! — встрепенулся Каминский. — И что дальше?

— Завязали нам глаза и повяли, значица, к главному. Зда-равенный жеребец, ей-богу! Как закричит он, дак как кулаком вдарит: «Откуда пришли?» Так и так, гавару: «Ронавцы нашу вёску Угреевку зусим разграбували, попалили, гэтульки народу забили. Страх!» А он гаварыт сваму помочнику: «Пока тех, что послал Масленников, не постреляли, приведи-ка сюды!»

«Ай-да Карнаух! Просто артист, — восторгался про себя Чегодов, глядя на Карнауха. — Вошел в свою роль холопа, умеет барина дурить».

Далее, с не меньшим мастерством, инициативу рассказа взял Губин. Он объяснил, как к партизанскому командиру в землянку привели четырех избитых людей (Губин их видел в Локоте, когда они приходили в больницу).

Один из них, здоровый битюг, как закричит: «Какое ты, Сабуров, командир отряда, имеешь право, до конца не разобравшись, судить людей по навету палача и убийцы, поповского выродка Масленникова?» — и, опасливо глядя на дога, Губин продолжал:

— А Сабуров как гаркнет, как ткнет пальцем в бумагу: «Да знаешь ли ты, твою мать, вражина, что Масленникову я верю, как самому себе?!» Поглядел я на ту бумагу, мать родная, а там подпись нашего начальника полиции! — Губин покосился в угол, сделал поясной поклон, крестясь; его иконописное лицо стало строже и отрешенней.

Карнаух тут же добавил, что, когда уводили тех людей и никто на них внимания не обращал, Губин стащил со стола бумагу, разорвал ее пополам, и они начали скручивать козью ножку.

— Ну а тут пришел наш угреевский, аж с сорок первого он в партизаны подался и вроде у них за комиссара отряда, — продолжал Губин. — «Знаю, — говорит, — их, товарищ командир; а вы, земляки, хорошо изделали, что пришли. Не боись, садись закуривай». Закурили мы. — Губин полез в карман и вытащил замусоленный остаток козьей ножки и протянул его Каминскому.

Тот взял осторожно, двумя пальцами, обгоревшую с одного конца бумажку, на которой среди расплывшихся чернильных потеков проступали буквы; отыскав на столе лупу, он поднялся, подошел к окну и принялся внимательно рассматривать написанное… Потом повернулся к Карнауху и протянув руку:

— А где твоя часть бумажки?

— У моей ничего не було, — виновато потоптался на месте лесник.

— Посмотрите, Роман Николаевич! — Каминский протянул бумажку Редлиху, в утробном голосе его звучали и затаенная угроза, и злобное торжество. — Это, несомненно, почерк Масленникова!

«Судьба начальника полиции предрешена. Одна гадина пожрет другую!» Чегодов бросил многозначительный взгляд на Гракова.

Каминский оцепенел, лицо побледнело, змеиные глаза-буравчики поблескивали, а по левой щеке пробегал нервный тик…

— Какие причины, Бронислав Владиславович, побудили вас послать к Сабурову этих людей? — поморщился насмешливо Редлих, которому были хорошо известны взаимоотношения между командиром бригады и начальником полиции; ему не хотелось верить в рассказ крестьянина и лесника.

Каминский выдвинул ящик, вынул из него пистолет и, размахивая им перед Губиным и Карнаухом, разразился торжествующим хохотом:

— У меня нюх лучше, чем у этой собаки, я давно уже чувствовал, что Масленников — враг! Извините, господа! — обратился он к Чегодову и Гракову. — Придется вызвать немецкое начальство! А вы, мужики, пока можете идти. Спасибо за верную службу! Представлю вас к награде! — И почти вытолкал Губина и Карнауха за дверь. За ними покинули кабинет Граков и Чегодов.

Очутившись вчетвером на улице, они направились в сторону больницы. Мимо них прокатил черный лимузин.

— Ну, пошла писать губерния! Не завидую я Масленникову! — усмехался Граков. — А как мои ребята? Как Сабуров? Одобрил наш план?

— Людей, сказал командир, переправит на Большую землю. И велел еще передать, чтобы не спешили с «Першая мая».

Чегодов лишь краем уха слышал, что в недалеком будущем готовится операция «Первое мая» — массовый переход солдат из бригады Каминского к партизанам. Провокацию же с Масленниковым Олег проводил с Незымаевым и уборщицей Дусей, которая, убирая кабинет начальника полиции, выбирала из корзины, куда обычно Масленников легкомысленно бросал (правда, весьма редко) разорванные на три-четыре части черновики. Эта привычка и сыграла роковую роль в его жизни.

В тот же день по Локотю поползли слухи о предательстве начальника полиции Масленникова; говорили, что засланные им к партизанам люди расстреляны, что готовилось покушение и на самого Каминского, а убийство Воскобойника — дело рук Масленникова…

Немцы тоже поверили в принесенные Карнаухом и Губиным доказательства вины начальника полиции Брасовского округа. На клочке бумаги, черным по белому, написанное его почерком, стояло:

…абурову предлагается…

…дником Первомая…

…ен ликвид оватъ груп…

…и т… использовав…

…бригад… Каминского незам…

…лное уничтожение.

Согласно плану Масленникова, в который он посвятил людей Гракова, следовало действовать так:

По прибытии к Сабурову предлагается, воспользовавшись праздником Первомая (самогон в отряд будет доставлен), ликвидировать группу, окружающую Сабурова, и таким образом, использовав сумятицу, обеспечить бригаде Каминского незаметное и полное уничтожение партизан.

Заставив дважды прочесть задание группы, Масленников, как обычно, полагаясь на свою память, разорвал и выбросил в корзину написанное.

Через трое суток Масленников был повешен…

В бригаде начался раскол. Одни говорили: «Грабь, режь, насилуй, день, да мой», другие: «Пока не поздно, искупать надо свою вину!»

Каминский же с каждым днем становился все злей и мрачней, и порой в его глазах вспыхивало безумие. На ночь он запирался и долго сидел, обняв верного дога.

Однажды в начале мая, собрав подпольщиков, выступил Незымаев:

— Если бы не успехи немцев на южных фронтах, бригада при первом же ударе рассыпалась бы; ее сохраняет только круговая порука, которая подобна засасывающему болоту, а «солидаризм» энтээсовцев — отрава, дурман, освящающий любое кровавое дело.

— «Солидаризм» — в некотором роде эскиз круговой поруки, — заметил Граков, посасывая трубку. — Недавно я слушал, как читал из курса политграмоты НТС «Национальный вопрос» ваш врач, вновь испеченный энтээсовец, некий Филипп Никитович Заборов…

— Забора! — поправил Гракова Незымаев. — Высокого роста, полный шатен. Он личный врач Каминского с самого начала в госпитале.

— Слушал я этого Забору и видел, как он отводит от слушателей свои карие глаза, и мне стало понятно, что не верит он в «солидаризм». Почему же перешел в стан врагов своей Родины, которая воспитала, обучила его, дала высокое звание врача?

— Ему близка «солидарность» волчьей стаи, — отрубил Незымаев.

Граков, позабыв все на свете, принялся увлеченно что-то рисовать в блокноте… Все примолкли…

«Интересное чувство заложено в людях, — подумал Олег, заглядывая в блокнот Гракова, — какое-то не поддающееся объяснению уважение к подлинному творчеству. Мы останавливаемся и как завороженные следим за руками ваятеля, за резцом скульптора или за тем, как бросает на полотно мазки кисть художника».

Через десяток минут Граков задумчиво отошел в сторону. Незымаев, Чегодов, медсестра Надя, уборщица Дуся, лесник Степан Карнаух, Губин склонились над листком, вырванным из блокнота, — на картинке слева было изображено вспаханное и уже покрывшееся первыми зеленями поле, справа краснело ржавое болото, затянутое ряской. А над ним, на небольшом пригорке, чернела огромная, слегка покосившаяся виселица. Верхняя ее перекладина уходила далеко в небо, с нее свисала петля. Внизу, на земле, среди чертополоха, лежала продырявленная каска, а на ней, точно черный паук, свастика…

Рисунок навевал жуть своей мрачностью.

— Есть старинное поверье, будто под ногами повешенного вырастает альрауна, или мандрагора; это растение считается волшебным и дурманящим средством, его корень, полагали в Средние века, точная копия тела, воплотившегося в повешенного, беса, — произнес Граков. — Что же может вырасти под этими свастиками, трезубами, знаками РОНА, НТС?

«А ведь Грак — настоящий талант! И кто знает, что еще его ждет? В нем заложен необычайный дар провиденья настоящего художника. Он глубоко верит в то, что написал», — думал Олег Чегодов.

Граков тем временем доставал из кармана один, другой пастельный карандаш и то резкими, то волосяными, едва заметными штрихами поделил эту картину на две части — слева ее зеленя казались живее, ярче, радостней и небо светлело, а справа — становилось все мрачней, безнадежней…

Граков уехал в Берлин 20 мая. Его провожал Чегодов. И у того, и у другого было тоскливо на сердце. Обстановка на фронте усложнялась с каждым днем. Гитлеровские части рвались неудержимо к Волге. Немецкое радио вещало о победах над сталинскими армиями, о десятках и сотнях тысяч пленных, о неожиданном ударе армейской группы Клейста в районе Краматорска, в результате чего окружены 6-я и 57-я армии и группа Бобкина.

Но Москва и Ленинград упорно держались.