Под пурпурными стягами

1

Я почти уверен, что, если бы сейчас здравствовали моя тетя и свекровь сестры, они, как и прежде, продолжали бы свои давние споры о том, что же все-таки случилось с моей матушкой в тот день, когда я появился на свет: обморок от родов или отравление угарным газом. Но к нынешнему дню обе старухи, как это предписано законом природы, благополучно скончались, и, когда наступил сей печальный час, близкие и друзья проводили их останки на кладбище. Иначе даже сейчас, когда мне уже за шестьдесят, а может быть, и позже, когда я буду в более преклонном возрасте, меня постоянно снедало бы беспокойство: ведь если верить сестриной свекрови, я тогда вовсе не должен был появиться на свет!

Впрочем, наступила пора кое-что объяснить. Дело в том, что я несколько промедлил со своим рождением. Моя сестра к этому времени уже «покинула горницу»1, то есть, когда я появился на этот свет, она уже приобрела себе свекровь — женщину с предубеждениями, твердости которых мог бы позавидовать любой алмаз. Да, да! Кстати, именно из-за них я всегда остерегался потом приглашать ее в гости, потому что знал: стоит ей переступить порог, как она сразу же начнет распахивать настежь окна и двери, чтобы проветрить комнаты от угара.

Говорю я все это вовсе не ради далеко идущих сопоставлений или желания унизить старуху и возвысить мою родную тетю. Никакой необходимости в этом нет. Если говорить начистоту, моей тете было решительно наплевать, появлюсь я в этом мире или нет. Иначе с какой стати она впоследствии стала бы выколачивать о мою голову свою курительную трубку, словно на плечах у меня покоилась не голова, а обломок кирпича? Все это было именно так, как я говорю, и все же в рассуждениях и действиях тетки было немало здравого смысла. Не потому ли и вспыхивали яростные споры между ней и свекровью? По мнению тети, с моей матушкой случился обморок из-за потери крови при родах. Потом я точно выяснил, что вывод старой женщины полностью соответствовал истине. Да и как же иначе? С тех пор как тетя овдовела и переехала жить в наш дом, все новости стали поступать к нам от нее, как говорится, из первых рук и самые точные. В данном случае мой первый вопль помешал тете спать, из чего следует, что к угарному газу я не имел никакого отношения!

И вот что я еще потом понял. С приездом к нам тети, хотя каждый в доме по-прежнему жил своей жизнью, бразды правления перешли к ней как к старшей. Моя матушка стала заваривать ей чай, убирать стол, подметать пол в ее комнате. Словом, мать старалась во всем угодить старухе, дабы привести ее в доброе расположение духа. Как мне помнится, в те годы старшая тетка потеряла бы весь свой авторитет, если бы не помыкала женой своего младшего брата. Но, говоря так, я вовсе не хочу ее как-то ославить!

В день моего рождения матушка, само собой, не могла ухаживать за тетей. Теперь-то вам понятно, почему старуха точила на меня зуб, причем еще до того, как я появился на свет. Конечно, это можно считать самодурством, и все же я немного ей благодарен. Если бы не она и не эта перепалка — почти потасовка — со свекровью сестры, точное время моего рождения никто не сумел бы установить.

А мне как-то жаль терять в своей жизни такой хороший праздник, который следует расценивать как событие благостное и счастливое. Ведь даже на мою тетю, которая выколачивала о мою голову трубку, порой находило сомнение: нужно ли ей в этот момент прилагать слишком большое усилие? Тете было точно известно, что я родился двадцать третьего числа последнего месяца в час «ю»2, в день, когда решительно все пекинцы, включая военных и штатских и даже самого императора, провожали на небо бога домашнего очага — Цзаована.

В те далекие годы Пекин, особенно в пору безлунных ночей, представлял собой страшное царство тьмы. На улицах и в переулках — ни единого луча света. Если ты вышел за ворота без фонаря, тебя тут же охватывал ужас при мысли, что ты не найдешь обратной дороги. И действительно, нередко случалось, что какой-нибудь неосторожный прохожий, заблудившись в пути, кружил полную ночь до рассвета на одном месте. По научным представлениям того времени, такие кружения назывались «бесовской проказой». Говорят, однако, что в тот вечер, когда я родился, все пекинцы вели себя вполне пристойно, поэтому ни один из них не испытал на себе дьявольских шуток. Правда, в ту пору на улицах повсюду валялись тела погибших от голода и холода людей или трупы убитых, но они, как известно, к нечистой силе не имели ни малейшего отношения. В тот вечер все бесы, даже самые настырные, наверняка попрятались по домам и не показывали носа, а потому никак не могли они ради вящего своего удовольствия ставить на улицах всякие заслоны, дабы заставить путников петлять и кружить по городу.

А сколько тогда продавалось на улицах гуаньдунских сладостей3 и засахаренных тыквенных семечек! С приходом сумерек торговцы зажигали фонари, яркий свет которых заливал лотки и тележки с товаром. Со всех сторон неслись крики лавочников, которые с наступлением темноты становились еще громче. И правда, кому будут нужны твои сладости, когда пройдет срок подношений Цзаовану? Зычный крик торговцев наводил страх даже на самого смелого черта, не говоря уже о трусливых (толкуют, что существуют в природе даже такие).

Но слушайте дальше. Часов с пяти-шести вчера раздались первые взрывы хлопушек. В час «ю» (в то знаменательное мгновение, когда я появился на свет) оглушительная канонада слышалась уже со всех сторон, и от адского грохота не то что бесы, но даже дворняги всех пород и расцветок (черные и рыжие, крупные псы и мелкие собачонки — сколько их было в ту пору в Пекине!) дрожали от страха, попрятавшись кто куда. Вспышки хлопушек распарывали мрак ночи, и в их ослепительном свете вдруг возникали кроны дальних деревьев. Во дворе каждого дома, залитого огнями, стояло изображение Цзаована, вокруг которого тлели благовонные свечи и дымились веточки кипариса. Цзаован, торопливо полакомившись гуаньдунскими сладостями, отправлялся в небесные чертоги, оставив после себя кучку пепла.

Бог улетел на небо, а я явился на этой земле. Именно сей факт заставил мою тетю сильно задуматься: «У нашего молокососа судьба, как видно, совсем не простая!.. Кто знает, может быть, он один из тех отроков, которые прислуживают богу очага, а застрял он здесь, потому что хотел полакомиться сладостями — вот и не успел взлететь на небо. Кто знает?» Так думала тетя, но к чувству острого недовольства, которое она испытывала ко мне, присоединилось уважение.

До сих пор я толком не разобрался, как Цзаован относился к моей тете, но ее отношение к божеству мне известно вполне. Тетка относилась к Цзаовану крайне непочтительно, о чем говорило отсутствие в ее комнате алтаря. Помнится, тетя появлялась на нашей половине дома лишь после того, как матушка трижды успевала сменить благовонные свечи перед Цзаованом и богом богатства — Цайшэнем. Отвесив богам полупоклон, тетка сразу же удалялась к себе, однако, если в комнате по случаю оказывался я, она останавливалась и начинала странно таращить на меня глаза. Ей казалось, что это вовсе не я, а тот отрок, что прислуживает богу очага. Появился же он здесь для того, чтобы следить за ней!

Коль скоро я об этом заговорил, придется рассказать и о свекрови сестры. В отличие от тети старуха очень уважала всех богов, причем в ее поклонении чувствовался своеобразный размах. В ее доме в самом центре гостиного зала возвышался буддийский алтарь, над которым висел желтый полог. Украшенный затейливой резьбой, алтарь поднимался чуть ли не до потолка, а внутри него восседала фигура красномордого и бородатого Гуаньгуна4. В Праздник весны перед богом ставились пять чашечек со сладостями, сложенными в виде маленьких пагод, пять тарелочек с «лунными пряниками» и разнообразные фрукты, как свежие, так и сушеные. С обеих сторон от Гуаньгуна восседали бог богатства Цайшэнь, Цзаован и прогнавший небесного пса Чжан Сянь, который дарует людям сынов и внучат. Словом, хозяином дома здесь был вовсе не бог очага Цзаован, а бородатый Гуаньгун, в чем можно также заметить своеобразие свекрови сестры. Но особенно заметно ее характер проявлялся тогда, когда она хотела показать свою власть над мужем или сыном. В эти моменты доставалось даже богам! «Ах вы такие-сякие! — бранилась старуха. — Вам бы только есть мои сладости и фрукты! А заботы обо мне никакой! Дармоеды!»

Моя тетя нисколько не боялась спорить с грозной старухой, которая честила даже богов, за что мы тетю очень уважали, хотя вслух не хвалили. Во всех ее баталиях со свекровью я, к примеру, всегда стоял на ее стороне, хотя в душе ее недолюбливал. Честно говоря, ничего привлекательного я в ней не видел. Что до свекрови сестры, то при одном упоминании о ней в моем сознании невольно возникает образ существа спесивого и на редкость бестолкового. Первым делом мне вспоминаются ее глаза, какие-то пустые, даже бессмысленные, всегда вытаращенные, особенно во время разговора — независимо от того, приятен ей собеседник или так ненавистен, что она готова его уничтожить. Вполне вероятно, что, тараща глаза, она хотела выразить какие-то свои чувства, однако пустота ее взора вызывала у собеседника лишь недоумение. У старухи были мясистые щеки, похожие на два обвисших мешка, надутых ядовитым газом. Они придавали лицу мрачное выражение. Когда старуха разговаривала, в особенности когда кашляла, она производила звуки, схожие с рычанием плохого микрофона. Ей казалось, что сила ее убеждения находится в прямой зависимости от громогласия, напоминавшего гул колокола. Старуха ни в чем толком не разбиралась, даже в делах житейских, но грозно тараща глаза и исторгая звуки, похожие на орудийные залпы, считала, что она знает решительно все.

Моя тетя была во всех отношениях интереснее свекрови (правда, до сих пор я не могу забыть ее курительной трубки, особенно когда в ней оставался перегоревший табак с листочками орхидеи). Начиная с ее внешности, я бы сказал весьма благообразной, хотя бы уже потому, что ее щеки не висели, будто мешочки с отравляющим газом. У нее были черные глаза, необыкновенно выразительные, когда пожилая женщина находилась в состоянии спокойствия. Но увы, по причине нам неизвестной порой налетал ураган и в глазах ее появлялся леденящий душу демонический блеск. Впрочем, к чему все это вспоминать? Тетка очень любила азартные игры, и, когда ей удавалось выиграть два-три чоха5 монет, она вдруг низким голосом затягивала несколько куплетов на мотив эрхуан6.Как видно, неспроста: поговаривали, что ее муж, мой родной дядя, был актером. В ту эпоху реформ… Ах да! Я совсем забыл рассказать об этом важном событии! Заболтавшись о своем рождении, я упустил из виду, что речь идет о знаменательном времени, когда в стране произошли реформы, о годе Усюй7.

Да, в ту пору только и говорили о разных нововведениях и реформах. Но странно, однако, что моя тетя почему-то о них помалкивала, как уходила всякий раз и от разговора о театре, театральном реквизите или «театральных взносах». Лишь в новогодний праздник, выпив пару чарок «розового», она неожиданно изрекала: «Нет, актеров называть низким сбродом никак нельзя!» Никто не слышал от нее прозвания мужа и не знал его театрального амплуа. До сих пор мне, например, неизвестно, кого же мой дядя играл: молодых героев или старух. Многие даже сомневались в принадлежности дяди к «знаменным людям».8 И вот почему. Ведь если он относился к числу знаменных маньчжуров, значит, он должен был входить в круг тех театралов, которые транжирят деньги, дабы прославиться. Но коли увлечение театром приносило человеку почет, почему же тетя всячески уклонялась от разговора о театре? Может быть, и в самом деле дядя был актером-профессионалом? Однако даже в те годы, переполненные всякими нововведениями и реформами, ни один порядочный знаменный маньчжур не мог стать актером. Отважившись на подобный шаг, он сейчас же покинул бы списки маньчжурских служивых. А если дядя был китайцем? Вряд ли! В этом случае после его смерти тетя не получала бы за него каждый месяц денежное пособие и рис. Словом, в истории моего дяди концы не сходились с концами, и я не разобрался в этом путаном деле вплоть до нынешнего дня.

Впрочем, был мой дядя актером или нет — это, в общем, неважно. Но вот чего я действительно никогда не мог понять, так это почему моей тете (той, которая выколачивала о мою голову трубку) выдавали пособие, как чьей-то вдове, а мой отец, стопроцентный знаменный солдат, несший охрану императорского дворца, приносил каждый месяц всего только три ляна серебра, из которых несколько серебряных брусочков оказывались всякий раз фальшивыми. Как получилось, что моему дяде, игравшему роли героев-юношей или благородных старух (напомню, что он вполне мог оказаться китайцем), удалось добиться военных заслуг, за которые после его смерти тетке платили деньги? По всей видимости, где-то вкралась нелепая ошибка! Да! И из-за этого просчета, допущенного каким-то чиновником, а быть может, самим императором, жизнь тетки оказалась на редкость удачной. В самом деле, доход сравнительно большой, а расходов почти никаких. Она даром жила в нашем доме, а в качестве прислуги имела под боком жену младшего брата.

В общем, в нашем узком проулке тетя слыла за богачку. Кажется мне, именно это и было главной причиной того, почему тетя осмелилась препираться со свекровью сестры, которая по любому поводу повторяла, что ее отец имел титул цзюэ,9 а муж — чин цзолина.10 Даже сын, мол, дослужился до кавалерийского офицера — сяоцисяо.11 Свекровь говорила правду, однако на дне ее сундуков от этого ценностей не прибавлялось. Денег не хватало, а старуха любила вкусно поесть, о чем свидетельствовала ее сытая физиономия. Но что из того, что нет денег? Можно всегда брать что нужно в долг, используя титул своего отца и воинский чин мужа. Широко пользуясь кредитом, старуха презирала тех знакомых, кто отказывался это делать, считая кредит чем-то зазорным. Она полагала — правда, открыто своих мыслей не высказывала, — что настоящий маньчжур-знаменный непременно должен брать в долг. Без этого причислить его к кругу маньчжурских военных никак нельзя.

Не скрывая своего пристрастия к еде, старуха, однако, утверждала, что не слишком разбирается в кушаньях. Любила она простые блюда из кур и уток, ела рыбу и мясо, а вот к изысканным кушаньям оставалась равнодушной. Впрочем, она допускала некоторые исключения. В декабре каждого года она позволяла себе купить пару изумрудно-зеленых парниковых огурцов из Фэнтая с желтыми цветочками на макушке, которые она клала перед богом Гуаньгуном. В конце весны и в начале лета старуха покупала крупные вишни из Шисаньлина,12 которые обычно продавались в небольших кульках, сделанных из пальмового листа. Вишни — ягоды первого урожая, — как и огурцы, клались на домашний алтарь перед изображением бога. Эти покупки старуха производила с определенной целью — показать широту своей натуры. Если бы она действительно хотела полакомиться, она вполне могла бы купить вместо них «горных бобов» — диких вишен. Знай набивай только рот. Дешево и сердито!

Старуха часто оказывалась на мели, но от долгов нисколько не страдала, будто их вовсе у нее не было. Когда появлялись кредиторы, ее глаза вылезали из орбит. В эти моменты воодушевление и убежденность ее возрастали, а голос звучал особенно зычно.

— Вы послушайте… — грохотала она, — ведь я дочь вельможи и супруга цзолина. Моя родня по линии матушки — настоящие знаменные, а потому мы получаем постоянное пособие от двора: не только деньги, но и рис. Чего же вы беспокоитесь? Ну задолжали вам немного — отдадим!

Исполненная гордой уверенности речь старухи заставляла кредиторов сразу же вспомнить спесь маньчжурских военных, когда они двести лет назад появились в пределах Великой стены. В те годы кредиторы бежали от знаменных без оглядки прочь на многие десятки ли. Сейчас подобные речи достигали желаемого результата далеко не всегда. Перед вытаращенными глазами старухи и странным смехом кредитор терялся лишь на мгновение. Говоря по правде, поза «давления и уступок», к которой она нередко прибегала, вызывала грустную улыбку. Все выглядело бы куда приличнее, если бы старуха пустила слезу.

Старая женщина имела очень странную манеру одеваться, которая всех нас сильно огорчала. Понятно, что прилично одеваться ей было положено, поскольку внешний вид, как известно, имеет прямое отношение к положению в обществе. Она, к примеру, должна была носить летнее платье лишь из шелка определенного качества, волосы закалывать шпилькой, но не золотой, а нефритовой. Ей полагалось иметь несколько десятков всевозможных нарядов: из тонкого шелка и хлопчатобумажных, теплых — на вате или подбитых мехом. Украшения она носила сообразно сезону: летние и зимние. Само собой, для этого ей надо было часто наведываться в ломбард, что она и делала: одну вещь возьмет, другую заложит. Менялам, понятно, радость. По словам бывалых людей, кому доводилось видеть супругу владыки ада Яньвана, наша родственница — во всяком случае, внешним своим видом — от владычицы преисподней почти не отличалась.

До сего дня я никак не пойму, какую радость находил, живя с этой женщиной, ее муж, к слову сказать, весьма приятный человек, каким я его помню в дни моего детства. А он действительно был как будто всем доволен и всегда счастлив! Мне казалось тогда, что у него не было никаких недостатков, впрочем, кроме одного — как и жена, он любил сорить деньгами. Первое, что вспоминается, так это его громкое и какое-то размеренное покашливание, которое словно намекало, что человек, способный издавать такие звуки, имеет по крайней мере чин четвертой степени. Его одежда содержалась в большом порядке, и от нее всегда исходил легкий запах камфары. Некоторые уверяли, что хозяин только что взял одеяние из ломбарда, на чем я, впрочем, настаивать не могу.

В любое время года его можно было встретить с птичьими клетками, причем не с одной, а сразу с четырьмя. В двух сидели птицы с красной грудкой, а в остальных — с ярко-синей. Других птиц, даже редкостной расцветки, он не держал, а этих, самых простых, очень любил. Ему наверняка казалось, что цвет перьев прекрасно сочетается с его званием цзолина. Правда, однажды в его птичьей коллекции появился воробей-альбинос, за которого он выложил полугодовое жалованье. Молва об удивительной птице пошла странствовать по всем пекинским чайным. Но увы, воробей скоро заболел и сдох. С тех пор любителя птиц не растрогала бы даже белая ворона.

Я любил, когда он приходил к нам, особенно зимними днями. За пазухой у него всегда хранилось что-то редкостное, например маленькие тыквочки-горлянки, каждая из которых могла бы украсить любую антикварную лавку. Сами тыквочки меня не интересовали, но зато острое любопытство вызывало то, что находилось внутри. А там сидели изумрудные цикады, звонкое стрекотание которых будто напоминало, что в Пекин невесть откуда пришло лето.

В моем детском наивном сознании прочно держалась мысль, что гость пришел к нам вовсе не для того, чтобы навестить родных, а специально ко мне, чтобы со мной поиграть. Когда он заводил разговор о птицах или сверчках, он забывал о времени, и моей матушке, как бы она ни была удручена нашими домашними бедами, приходилось его кормить. Стоило ей намекнуть о еде, сразу же раздавалось размеренное, исполненное достоинства покашливание, а на его лице появлялась улыбка.

— Я и вправду немного проголодался! — говорил он напрямик. — Только ты уж особенно не хлопочи, родственница! Закажи-ка просто в лавке «Величие неба» порцию жареных мясных колобков, мусюйжоу13 и миску перченого супа да скажи, чтобы побольше положили укропа и перца. Вот, пожалуй, и все!

От этих слов глаза матушки становились почему-то влажными. Если не уважить свата, глядишь, навлечешь беду на дочку. А где взять деньги на такие угощения? Да, принимать родственников в те годы было не так-то просто!

Свекор сестры имел воинский чин цзолина и шляпу чиновника четвертого ранга, но разговаривать о военных делах не любил. Когда я приставал к нему с вопросом, умеет ли он ездить верхом или стрелять из лука, он вместо ответа начинал покашливать и тут же переводил разговор на птиц. А о птицах мне было слушать тоже очень интересно. Мне казалось, что о них он мог написать целую книгу. Он рассказывал мне, как надо правильно держать красногрудок и синегрудок, как их «прогуливать» и «выпускать», что надобно делать, когда приходит пора их линьки, как мастерить клетку. Обо всем этом он мог рассказывать чуть ли не целый день. И только ли об этом! Он знал решительно все о фарфоровых кормушках и о птичьих поилках, бамбуковых совочках, которыми вычищают из клетки помет. Обо всем этом он говорил с большим знанием дела, не как о каких-то пустяках, а как о подлинных произведениях искусства. В эти минуты он, конечно, забывал, что служит в армии. Весь смысл жизни он видел сейчас в этих мисочках и метелочках, в своем размеренном покашливании и счастливом смехе, которыми он, надо сказать, владел мастерски. В этом он находил подлинный интерес и удовольствие, упиваясь своими маленькими радостями жизни.

Он умел еще и петь. Вообще говоря, в ту пору многие сановитые вельможи, даже ваны и байлэ14, позволяли себе выступить иногда в роли благородного героя или спеть арию из какой-нибудь пьески вроде «Барс — Золотая Деньга». Кое-кто из маньчжурских чиновников, любителей-театралов, со временем даже стал настоящим актером пекинской оперы. Опера и всевозможные виды цюйи15 были почти неотъемлемой частью жизни маньчжуров. Они с упоением слушали оперу, а порой сами, облекшись в театральные костюмы, поднимались на подмостки театра. Мало того, некоторые даже занимались творчеством: сочиняли арии, речитативы и тексты сказов под барабан. Свекор моей сестры не хотел оказаться у них в хвосте, но, увы, для своей собственной любительской труппы у него средств не имелось, и он мог позволить себе лишь участие в чужих труппах, где и отводил душу. Подобные труппы обычно выступали в домах родственников или знакомых по случаю рождения ребенка или юбилея почтенной хозяйки дома, причем актеры трудились не только днем, но и ночью. Но зато их окружали вниманием, посылали за ними экипажи и угощали первоклассным чаем. На расходы не скупились, потому что всем хотелось прославиться и приобрести известность во всем Пекине.

Свекор сестры знал несколько речитативов, длинных, как нить с нанизанными жемчужинами, но исполнял их, прямо скажем, неважно. Однако, поскольку человек он был во всех отношениях приятный, его друзья и родственники относились к его пению одобрительно. Но как говорится, в бочке меда непременно бывает ложка дегтя — в театре он иногда неожиданно встречал свою наряженную супругу. Перед глазами тут же вставал образ владычицы ада, отчего он начисто забывал слова арии. Расстроенный провалом, он по возвращении домой обычно не устраивал сцен жене, видимо считая, что от крика может сесть его голос; зато супруга, желая упредить его в возможном нападении, закатывала ему скандал. Не жизнь, мол, а сплошная мука! Долгов все больше и больше! А кто в них виноват? Конечно же, муж с его пустым и дурацким увлечением театром. Она бранила его долго, а он ни слова в ответ. И лишь когда она на миг переводила дыхание, он вдруг издавал звук, похожий на дребезжанье трехструнки, когда ее настраивают: дзинь!.. Его музыкальное воспитание помогало ему найти утешение в минуты скорби. Он был очень доволен, а жена приходила в бешенство: «Бесстыдник и срамник! Нет в тебе ни стыда ни совести!» Поскольку я и сам не могу толком разобраться, кто из них был прав, я лучше вернусь к основной теме своего повествования — к тому дню, когда я увидел свет. В этот день мой отец нес свою службу в одном из уголков императорского дворца. Испокон веков считалось, что мужчине не положено «кланяться луне», а женщине не должно подносить дары богу очага.16 В семье у нас, однако, все произошло как раз наоборот. В день моего рождения в доме оказались одни женщины: моя тетя и матушка с сестренкой. А из мужчин — лишь я один, но вряд ли я годился для такого ответственного деяния. Словом, руководить церемонией подношения Цзаовану было некому, из-за чего тетка неоднократно выражала свое недовольство. За три дня до праздника в лавке «Инланьчжай» — «Сияющая орхидея», — где маньчжуры и китайцы обычно покупали лепешки-бобо, тетя приобрела несколько кусочков настоящего гуаньдунского сахара — не того низкопробного, которым нередко торгуют лоточники, рыхлого и пористого, быстро тающего в тепле, а такого, который по своей крепости не уступит хорошему булыжнику. Попробуйте откусить маленький кусочек — мигом обломаете зубы. Кроме сахара, тетя купила один цзинь17 «южных сладостей». Свои покупки она прикрыла тарелкой и спрятала в самый дальний уголок своей комнаты, чтобы их никто не обнаружил, даже бог домашнего очага. Она надеялась, что после всех церемоний ей удастся незаметно от всех взять часть сладостей, сунуть их под одеяло и втихомолку полакомиться. Конечно, была опасность сломать зубы, но вряд ли кто догадается, отчего они сломались. Сложность операции заключалась в том, что ее следовало провести за спиной бога, чтобы и он ни о чем не догадался, потому что иначе последует божественное порицание. Подумать только! Во всем доме ни одного мужчины! Тетя кипела от злости, которую непременно надо на кого-то излить, хотя бы на племянницу — мою сестренку, девушку добрую, несколько наивную и совершенно неспособную противостоять разбушевавшейся стихии. Когда тетя начинала браниться, сестренка сразу терялась и глаза ее наполнялись слезами. «Тетушка! Тетушка!..» — только и могла проговорить она в ответ.

К счастью, в тот день к нам пришла старшая сестра, вышедшая к тому времени замуж. Моя сестра была на редкость красива: овальное личико с тонким изящным подбородком наподобие цветка лотоса; ясные глаза и красиво очерченные брови. Одевалась она со вкусом и даже с изяществом. Ее вид радовал глаз не только когда она носила теплую накидку из пурпурного атласа, но и когда надевала голубое холщовое платье. Ее волосы порой были уложены в нарядную прическу — «двуголовку», а иногда заколоты в простой пучок. У сестры была тонкая талия, придававшая ее фигуре стройность, а всем ее движениям легкость, которая была особенно заметна, когда сестра садилась на стул, вставала или склонялась в поклоне. Держалась она всегда очень прямо, и, лишь когда смеялась, стан ее немного сгибался, будто у нее перехватывало дыхание, отчего мне становилось ее немного жалко. Ее смех был удивительно искренний и чистый. Родные и друзья — решительно все, даже наша тетя, — любили ее, и лишь одна свекровь, твердила, что в невестке нет ни красоты, ни благородства.

— А все отчего? — В голосе свекрови звучала издевка. — Оттого, что твой отец — простой солдат и получает всего-навсего три ляна серебра в месяц!

Свекровь была женщина с норовом и на редкость привередливая. С особой строгостью она относилась к прислуге, считая, что та непременно должна выкладываться на работе и гнуть спину до полного изнеможения. Когда в доме появилась невестка, надобность в служанке отпала, так как с ролью прислуги прекрасно справлялась сестра. После прихода в дом мужа сестра в течение нескольких дней носила модную прическу, похожую на небольшую башню, и спала, не распуская волосы даже на ночь. Чтобы сделать подобную прическу, надо иметь много времени. А где его взять, если, едва забрезжит рассвет и послышится надсадный кашель свекрови, нужно немедленно бежать к ней и пожелать ей здоровья. Появляться же перед старухой простоволосой ни в коем случае нельзя — это почти преступление! Небо еще не просветлело, а надо уже идти на улицу к лоточнику, чтобы купить для свекрови мучного хвороста и лепешек «лошадиное копытце». Молодая женщина, любившая когда-то сладко поспать, выйдя замуж, приучила себя вставать ни свет ни заря. Проснется до рассвета, тихонько приоткроет дверь и выйдет наружу. Если в небе мерцали три звезды18, значит, час слишком ранний. Возвратившись в дом, она одевалась и, сев на кан, погружалась в дремоту. Ложиться в постель она не решалась, потому что боялась уснуть ненароком, а тогда беда! В доме мужа сестра делала решительно все: убирала комнаты, стряпала обед, заваривала чай, занималась рукодельем. Но чем старательнее она работала, тем больше дел ей подсовывала свекровь и тем настырней она становилась со своими поучениями. Сама старуха не делала ничего — палец о палец не ударит. Разве что только без посторонней помощи подносила пищу ко рту. Но глаза и язык у нее находились в непрестанном движении. Стоило сестре попасться ей на глаза, немедленно следовал срочный приказ. Дел у сестры было всегда невпроворот. Надо все хорошенько продумать и рассчитать, чтобы в домашней суете чего-нибудь не перепутать. Через несколько месяцев после замужества у сестры появились две тонкие, но глубокие морщинки на лбу, как раз над самыми бровями. Рассказывать мужу о своих обидах она не решалась, боясь, что ее жалобы принесут ей лишь неприятности. Не делилась она своими заботами и в родительском доме — не хотела огорчать матушку. Когда матушка спрашивала ее, как она живет, сестра с улыбкой отвечала:

— Ничего! Правда ничего! Не волнуйтесь, матушка!

Больше всего сестра боялась сказать что-то лишнее тете, зная ее вспыльчивый нрав — чуть что, мигом взорвется, будто настоящая бомба! Однако от небольших услуг тетки сестра не отказывалась, и вот почему. Свекровь заставляла сестру нарядно одеваться и пышно себя украшать, но денег — даже мелочь на румяна, пудру и масло для волос — не давала. Когда тетка спрашивала, нужны ли ей деньги, сестра низко опускала голову и всем видом своим показывала, что у нее нет ни гроша. Если говорить начистоту, тетя проявляла свое милосердие без особой охоты, а оказывала помощь сестре лишь потому, что среди маньчжуров сан тетушки весьма почитался. Поэтому, проявляя сочувствие к племяннице, тетя могла поднять свою собственную репутацию. К тому же просьба сестры была совсем ничтожная — какие-то несколько чохов! Почему бы раз-другой не проявить великодушие и человечность? Свекровь, по всей видимости, знала об этом, но молчала, считая, что материнская семья обязана помогать замужней дочери, потому что дочь вроде как бы товар с наценкой. Но думаю, что тетина помощь таила в себе еще одну причину: тетка делала это в пику свекрови.

В тот день сестра пришла к нам вовсе не потому, что увидела во сне священного дракона иль тигра, снизошедших на материнское лоно, дабы та произвела на свет маленького братца, который в будущем может стать генералом или министром. Приближался Новый год, а у сестры до сих пор не было ни новых шелковых цветов, ни румян, ни пудры. А еще ей надо было купить новогодние сладости для своего мужа. Ее супруг, достойный отпрыск своего родителя, во многих отношениях ничем не отличался от ребенка, хотя и имел воинский чин в кавалерии, впрочем, ездить верхом он так и не научился. Отец и сын, получив, как положено, свое пособие, решили, что, поскольку до конца года можно обойтись старым рисом, значит, не стоит ни о чем беспокоиться. По их представлениям, смысл жизни состоит в каждодневных развлечениях, причем развлекаться надо уметь, делая это с упоением и утонченно. Моего зятя, мужа сестры, не интересовали, как его отца, синегрудые птахи, но зато он держал в доме кречета и сорокопута, с которыми отправлялся ловить воробьев, напустив на себя вид отважного героя-воина. Но в конце концов охота с ловчими птицами ему наскучила, и он занялся разведением голубей. Каждый голубь стоил лян, а то и два ляна, поэтому зять нередко с гордостью говорил:

— Взгляните! Ведь это летающее серебро!

Зять занимался не одними только голубями. Он коллекционировал еще голубиные свистульки19, которые скупал в антикварных лавках, утверждая, что свистульки сделаны знаменитыми мастерами.

Сладости мой зять просто обожал. Для них из разноцветной заморской бумаги он мастерил небольшие тарелочки с высокой подставкой, на которых с необыкновенной осторожностью раскладывал засахаренные бобы и ядрышки абрикоса — словно делал подношения самому себе. Немного поклеит, потом закусит, а затем снова принимается мастерить. Иногда сладости исчезали задолго до того, как он сделает бумажные тарелочки, что его, впрочем, нисколько не огорчало, и он тут же начинал клеить бумажные фонарики, которые собирался развесить во время праздника Фонарей. Но вот фонарики тоже оказывались в стороне, и он начинал мастерить воздушный змей. На эти мелкие заботы у него уходил не день и не два, а несколько дней, причем все это время он трудился с необыкновенным усердием. Когда зять встречал какого-то знакомого, он тотчас принимался рассказывать ему о своих делах, нимало не заботясь о том, хочет слушать собеседник или нет.

В бесконечных разговорах и спорах он черпал вдохновение, У него рождались разнообразные планы и диковинные проекты. Случалось, однако, что его никто слушать не хотел, и тогда в свои планы и замыслы он посвящал жену. Он так ей дурил голову новогодними фонарями и воздушными змеями, что та забывала о делах, из-за чего часто вызывала на себя целый залп брани свекрови.

Все обитатели этого дома развлекались, транжирили деньги, а моей сестре доставались лишь обиды. Для развлечений нужны средства, а их не было. Поэтому, когда денежные дела семьи приходили в особенно плачевное состояние, начинались ссоры. В большинстве случаев виноватой оказывалась сестра, против которой устраивались настоящие карательные экспедиции. Мой зять, ее муж, относился к жене в общем неплохо, но, когда возникали баталии из-за денег, он принимался тоже поругивать ее. Сестре приходилось терпеть и это. Она не хотела, чтобы родители мужа бранили его за то, что он будто бы находится под каблуком у жены. Со временем у сестры выработалось любопытное свойство: когда раздавался грохот артиллерийских орудий — а такая канонада могла длиться несколько дней, она слышала лишь далекие ее раскаты, а может быть, и вообще ничего не слышала, словно ее уши заткнули ватой. Бедная моя сестра!

Едва только сестра появилась на пороге родительского дома, она сразу же поняла, что́ здесь происходит, и тотчас послала сестренку за «мамкой» — повитухой. Заодно она наказала, чтобы сестренка по дороге забежала к ней домой и сказала, что нынче она может задержаться. Мужнин дом находился совсем рядом с нашим — немногим больше ли, — поэтому сестренка вернулась быстро.

Тетя, расплывшись в улыбке, протянула старшей сестре несколько новеньких красных билетов из меняльной лавки Лао Юйчэна. Такие билеты с изображением отрока Лю Хая и золотой жабы20 обычно дарили на счастье в праздник Нового года. При желании их можно было обменять на деньги, причем каждый билет стоил два чоха. Вместе со счастливыми билетами тетка передала своей племяннице все заботы, связанные с рождением ее маленького братца. Тетя всем дала понять: что бы ни случилось, она не будет в ответе!

Когда сестренка прибежала в дом свекрови, она увидела обоих мужчин во дворе — они зажигали петарды. Понятно, что в праздник Малого нового года — двадцать третьего числа последней луны — им следовало бы, немного ужавшись в расходах, подумать о возвращении долгов, побивших в этом году все рекорды, чтобы в канун Нового года не слышать стука кольца, которым колотит в дверь рука кредитора. Но эта мысль даже не приходила им в голову. Правда, свекрови все-таки удалось добыть немного денег, но она потратила их на засахаренные тыквенные семечки с кунжутом — самые что ни на есть дорогие. Разложив сладости перед богом очага, она, как водится, вытаращила глаза и промолвила:

— Ешь свои сладости и отправляйся на небо! Замолви там доброе слово, да не болтай лишнего!

Мужчины, также раздобыв где-то денег, накупили хлопушек и петард. Они скинули с себя длинные халаты и переоделись. Отец набросил на себя старый лисий тулупчик, стянул его облезлым матерчатым поясом, однако тулуп все равно свободно болтался на старике — на одежде не оказалось ни одной застежки. Сын, поскольку был молод годами и крепок силами, накинул на себя лишь легкую ватную куртку. Он то и дело чихал, но делал вид, что ему вовсе не холодно. Приготовления закончились, и раздались резкие взрывы петард, слившиеся в сплошной треск. Во все стороны летели искры. Сын поджигал «одноголосую» хлопушку под названием «громовик», а отец в то же самое время запускал «двухголосую» — «двойной пинок». Взрывы и треск раздавались через равные промежутки времени, словно стук кастаньет. Трах-тах! Бам! Бам! Трах-тах!.. Довольные мужчины переглядывались и радостно, улыбались, уверенные, что их огнеметное искусство, несомненно самое совершенное во всем Пекине, должно снискать высокую похвалу живущих окрест людей.

Слова сестренки потонули в треске «громовиков» и «двойных пинков». Наконец до свекрови дошло, что в доме невестки кто-то угорел.

— Как это так? — рявкнула она так, что ее голос заглушил взрывы петард и хлопушек. — Ох уж эти бедняки! Не могут даже поберечься!.. А может-де, она нарочно угорела?

Старуха очень любила это странное «может-де»: ей казалось, что это слово придает речи литературное изящество. Решив спасти родственницу и тем самым проявить свое безмерное благородство, она пошла одеваться. Мужчины, поглощенные своим занятием, видимо, не слышали, что сказала сестренка, или оставили ее сообщение без внимания. Впрочем, если бы даже они что-то и услышали, они все равно не приняли бы ее слова всерьез, потому что в тот момент, кроме как о петардах, ни о чем больше не думали.

Итак, когда я появился на свет, а моя матушка лежала без сознания, свекровь сидела в комнате моей тети. Вытаращив глаза и раздувая отвисшие мешки на щеках, она объясняла самый действенный способ лечения от угара. Тетя, всунув в угол рта старую трубку с нефритовым мундштуком, хорошо отработанным движением зажгла табак с цветочками орхидеи. Она была готова броситься в бой, о чем говорили ее взметнувшиеся вверх брови.

— Этот рецепт помогает излечить любой, даже самый тяжкий, недуг! — сказала свекровь, приведя в доказательство классические книги.

— При родах никаких рецептов не требуется! — перешла в наступление тетя.

— Смотря кто рожает! — В словах свекрови слышалось плохо скрытое злорадство.

Длинная черная трубка вылезла из уголка тетиного рта.

— Кто бы ни рожал, никаких рецептов от угара не требуется! — Чубук трубки оказался прямо перед носом собеседницы.

— Ах-ах! Уважаемая тетушка! — Свекровь умышленно прибегла к этому почтительному обращению. Недаром говорят: «Сначала церемонии, а потом нападение!» — Если женщина угорит, она родить не сможет! — Ее атака была просто уничтожающей.

Обе старухи схватились в словесной перепалке, а моя сестра в это время гадала: горевать ли ей оттого, что мать все еще лежит без сознания, или радоваться братцу, которого она держала сейчас у своей груди. Хорошо, что она согрела меня, иначе моя жизнь в тот холодный день подверглась бы серьезному испытанию, какими бы силами я ни обладал! Вторая сестренка тихо плакала в соседней комнате.