Под пурпурными стягами

4

Моей старшей сестре очень хотелось присутствовать при омовении своего братца и побыть возле матери. В глазах родственников она стала уже «молодой госпожой», а следовательно, уважение к ней должно возрасти. Нет, для семьи она не отрезанный ломоть. Она весьма порядочная дочь, которая со временем — если родит своих детей — станет настоящей госпожой и заменит в доме свекровь, когда ту положат в гроб. Сестра всегда с удовольствием навещала отчий дом, потому что, придя сюда, даже на полдня, обретала душевное спокойствие. Она часто думала, что, конечно, ей сейчас не слишком сладко, но в ее жизни непременно наступит просветление, как это бывает у небожителей, и она, подобно нашей тете, с удобством устроившись на кане, станет раскуривать трубку, набитую душистым табаком. Сейчас она курить пока не решалась, но жевать бетель уже научилась, а ведь от бетеля до табака совсем недалеко…

Встревоженная думами, она плохо спала в эту ночь и поднялась ни свет ни заря. Толком не разглядев, где мигают три звезды, она побежала на улицу за жареным хворостом и лепешками для свекрови. В те годы харчевни, где продавался жидкий рисовый настой, открывались рано — часа в три ночи. В этих же лавках жарили мучной хворост и пекли лепешки, которые, по слухам, заказывали себе на завтрак даже знатные вельможи, отправлявшиеся на утреннюю аудиенцию к императору. Ходил ли на прием во дворец отец свекрови (как вы помните, видный чиновник), я с уверенностью сказать не могу, но то, что его чадо имело привычку есть по утрам лепешки и жареный хворост, — это я знаю точно. Свекровь же вставала, едва забрезжит рассвет. Умывшись и причесавшись, она принималась за еду. После завтрака, почувствовав некоторую усталость, она ложилась снова подремать. Мне казалось, что эту привычку старуха воспитала в себе специально для того, чтобы мучить мою сестру.

Северо-западный ветер не сказать чтобы очень сильный, но какой-то колючий. Кончик носа и мочки ушей у сестры сразу покраснели.

— Ух какой холодюга! — В ее голосе слышалась радость, хотя на сердце по-прежнему было неспокойно.

Да, пекинский мороз особенный, он радует души людей. Сестра ускорила шаг, и ей скоро стало жарко. Но вдруг она вздрогнула, словно внезапно проглотила ледышку, — это давал о себе знать мороз. И все же приятно! Она взглянула на небо, где слабо дрожали ясные звездочки, которые ей напомнили сейчас глазки младенца — такие же светлые, непорочные.

— Если не поднимется ветер, день будет погожий! — проговорила сестра и тихо засмеялась. — В день омовения и такая добрая погода! Моему братцу повезло!

Ей захотелось сейчас же бежать в родительский дом и прижать к груди маленького братца. Но как ни было сильно ее желание, она не решалась отпроситься у свекрови, хорошо зная, что, стоит ей об этом сказать, старуха сейчас же недовольно кивнет головой и буркнет: «Изволь! Изволь!» Дочь вельможи не может без всякого на то основания отказать невестке сходить в отчий дом. Однако молодая женщина знала, что, если старуха пробурчала «изволь», значит, надо ждать какого-то распоряжения. Вон! Мешочки с ядовитым газом опустились чуть ли не до самой груди. Придется подождать!

Специального приказа, однако, не последовало, на что у свекрови имелись свои причины. Прежде всего старуха была твердо уверена, что мать отравилась угарным газом, а если ей эта мысль втемяшилась в голову, разговор окончен, пусть даже мать произвела на свет не одного ребенка, а целую двойню. Но главное — у ворот дома могли оказаться кредиторы, которые способны испортить репутацию дочери знатного вельможи и жены цзолина. Свекровь очень боялась потерять достоинство, хотя смело придерживалась принципа «Не стесняясь, бери в долг и не думай, когда возвратишь!». Словом, свекровь чувствовала себя как-то не по себе, а потому, похлебав рисового отвара с лепешками и хворостом, решила поговорить по душам с мужем. Однако супруга на месте не оказалось: он раньше обычного пошел прогуливать птичек. Непредвиденная осечка разозлила старуху. Повернув, как говорят, коня вспять, она решила заарканить кавалериста-сына — взять его живьем, но того тоже след простыл. Стащив у жены две новенькие красные ассигнации, мой зять-кавалерист с утра пораньше исчез со двора, чтобы в какой-нибудь уличной харчевне полакомиться бобами и выпить чашку настоянного на абрикосовых ядрышках чая со сладким финиковым печеньем. Неудача с мужем и сыном заставила свекровь броситься в бой против невестки.

— И что это за жизнь! — проворчала она, усаживаясь на край кана. Почему должна обо всем беспокоиться только я одна? Неужели другие не видят, что творится у них под носом? Или глаз у них нет, или глаза без зрачков, или зрачки незрячие?.. За мной можете не ухаживать — ни в чьей помощи я не нуждаюсь! Но Будда! Разве о нем не следует позаботиться! Извольте взглянуть! Новый год на носу, а утварь на алтаре еще не вычищена!

Сестра бросилась к очагу и принялась просеивать печную золу, чтобы получился мелкий порошок, которым обычно чистят алтарную утварь. Собрав порошок в блюдо, сестра направилась к алтарю, но ее остановил голос свекрови. На сей раз старуху волновал уже не Будда, а люди.

— Рукой боятся пошевелить! Посмотрите, пожалуйста: вещи лежат в сундуках и в шкафу, медная посуда — в столе, и никто их даже пальцем не тронул!.. Вот когда я была молодая, я не ждала указаний свекрови делала все сама!

Сестра слушала молча. К чему отвечать? Даже самые покорные слова свекровь восприняла бы сейчас как неповиновение и бунт! Но с другой стороны, если все время молчать и гнуть спину?.. Невесть во что превратишься!.. Сестра со злостью сжала подсвечник. В ее сердце клокотал гнев: «Проклятая карга! Бесстыжая старуха! Чтоб тебя громом прибило!»

В глазах у сестры стояли слезы. Она молча терла медную плошку, а сама думала, что в подходящую минуту она все же постарается узнать у старухи, что и как надобно делать. О том, что ей хотелось навестить мать, она уже не вспоминала. Сестра смахнула слезу.

— Матушка, взгляните! — Сделав над собой усилие, она улыбнулась. Хорошо я почистила?

Свекровь что-то пробурчала, однако новых распоряжений не последовало. Причина была проста: старуха сама никогда не чистила медную посуду.

Погода нынче выдалась на славу. К девяти часам утра стало как будто теплее. Небо высокое и необыкновенно синее, пронизанное насквозь звонкими солнечными лучами. Шустрые сороки шмыгают туда и сюда и оглушительно галдят, словно хотят восславить зимнюю ясность пекинского дня. Все вокруг просится на картину, даже старое воронье гнездо, прилепившееся к суку большого дерева.

Свекровь, недовольно ворча, вышла во двор, будто собиралась спросить у солнца и неба, по какому праву они сегодня такие красивые. Поглядела вверх, а там кружатся голуби сына.

— Ну какой от вас только прок, проклятые! На обед и то не годитесь! — в сердцах бросила старуха, с осуждением глядя на сизарей и монахов. Радуйтесь! Радуйтесь! Скоро всех вас прирежу! Подождите у меня!

Ворчание старухи вызывало у сестры возмущение, но она молчала, так как не имела права высказывать свои чувства, даже вздохнуть по-человечески и то не могла.

А в это время матушка с надеждой ждала, когда придет старшая дочка. Третьего дня вечером матушка чуть было не отошла в лучший мир, но Небесный владыка, как видно, ее пощадил, и сейчас она мечтала о том, что, может быть, нынче вся семья окажется вместе. Глядишь, и старшая дочка придет навестить! Однако скоро мать поняла, что дочь уже не придет. Понятно! Ее свекор — цзолин, а мы вроде как бы низшего сорта! Мать этого не сказала, но на ее лице появилось выражение боли.

Тем временем тетя, у которой светлые мысли в голове появлялись обычно по ночам, выработала новую стратегию действий. Она решила, что, поскольку в доме праздник, а она не показала своего характера, значит, событие это совсем не радостное, а самое что ни на есть заурядное, так как нет в нем никакого волнения. Уже девять утра, а племянница все не появлялась. Тетка взглянула на солнце, посылавшее на землю яркие лучи. У нее возникло неистребимое желание поболтать со светилом, иначе перед ним вроде как-то неудобно.

— Вот я и говорю, ты уже высоко, а племянницы все нет и нет. Значит, ее не пустила старая перечница, пучеглазая карга! И впрямь буркалы у нее точно финики!.. Как видно, придется мне самой сходить туда и поговорить по душам! А если понесет околесицу, вырву ее финики напрочь!

Мать, услышав о намерениях тети, страшно перепугалась и велела сестренке сказать Фухаю, чтобы он утихомирил старуху.

— Только сама ни гу-гу! Пусть племянник с ней говорит!

В это самое время Фухай вместе с Шестым братцем разбавлял водой вино. По причинам экономии вина было куплено мало, поэтому Фухаю пришлось сильно поломать голову, чтобы напитка хватило всем гостям. Сестренка потянула его за рукав и показала рукой в сторону тетиной комнаты. Фухай, взяв чайник с вином, направился туда.

— Понюхайте, почтенная! — Его голос звучал сейчас особенно проникновенно. — Пахнет эта штука вином или нет?

— Чем же еще пахнуть, коли это вино?.. Ты что же, снова нашкодил?

— Понимаете, если запах слишком сильный, придется вино немного разбавить!

— Ах ты, чертенок! Недаром твоя мать так тебя называет! — Тетя рассмеялась.

— Как говорится: голь на выдумки хитра!.. Все останутся довольны! Как, правильно я сделал, почтенная родственница?

Видя, что старуху ему сломить не удалось, юноша добавил:

— Может быть, сыграем после завтрака? Хочется мне выиграть чоха три-четыре. Куплю на выигрыш разных сладостей — полакомлюсь вдосталь! Так как же, приходить?

— Вот бесенок! Так и быть, приходи — приму!

В предчувствии игры старуха забыла и о свекрови, и о ее буркалах величиной с финик.

Мать облегченно вздохнула. Она была очень благодарна Фухаю.

После девяти в доме появились какие-то тетушки и бабушки, которых Фухай пригласил по случаю моего торжественного дня. Озабоченная сестренка встречала каждую гостью церемонным поклоном и потчевала чаем. Ее лицо раскраснелось, на кончике носа выступили капельки пота. Она не говорила ни слова и лишь, когда надо, улыбалась. За ее усердие Фухай прозвал ее «маленькой прислужницей».

Тетя поторопила Фухая. Ей не терпелось сесть за карты.

— Все в порядке! — наконец крикнул юноша.

Это означало, что бобы с маринованной травкой уже готовы, мясо, приправленное острой соей, поджарилось, а вино до такой степени разбавлено водой, что, выпив даже тысячу чарок, гость нисколько от него не опьянеет. Стол, конечно, изысканностью не отличался, но это никак не должно отразиться на ритуале застолья, который следует провести без сучка без задоринки.

— Прошу вас, займите почетное место!

— Что вы, что вы! Я не смею!

— Пожалуйста, сядьте здесь, иначе не хватит места другим!

— Прошу рассаживаться поживее, а то все остынет!

По приказу Фухая гости быстро заняли свои места. Что-что, а приказ надо исполнять, порой даже в ущерб церемониям! Трижды наполнили чарки никто ни в одном глазу! Дважды сменили блюда — бобы и мясо под соусом. Пир вступил в самую ответственную фазу: появился горячий бульон. Гости сразу же забыли и о церемониях, и о том, что положено говорить в этих случаях. В комнате слышалось жадное чавканье — звук поглощаемого бульона с лапшой. Как писалось в старых романах: «Шум стоял такой, будто передвигались горы или выходило из берегов море; будто кругом рычали тигры и стонали драконы!» Лоб Фухая покрылся испариной.

— Братец, взгляни-ка, до чего же быстро они пожирают! — сказал он напарнику. — Кажется, не хватит!

В эту критическую минуту братцу пришла в голову светлая мысль:

— Разбавим водой!

— Эх ты! — Фухай тихо застонал. — Суп не вино! Если его разбавить водой, он превратится в клейстер! А ну беги! — И он вытащил деньги, которые припрятал от матери. — Живей беги к дядюшке Цзиню, скажи, чтобы он напек кунжутных лепешек — пять цзиней! Если гости к тому времени не разойдутся, полакомятся лепешками. Лети!

Как известно, в те времена в мясных лавках торговали не одним только мясом, там можно было купить лепешки — шаобины, пирожки и большущие блины — дабины.

Сообразительный братец быстро сбегал в лавку и притащил оттуда груду горячих лепешек и два блюда пирожков с начинкой из баранины и капусты. Над столом пронесся ураган, который в одно мгновение смел все, кушанья со стола. В конце пиршества Фухай с напарником захотели закусить, но ничего из съестного они уже не нашли. Фухай расхохотался.

— Ну, парень, придется нам с тобой закусывать дома!

Так я и не узнал, кем мне доводится Шестой братец, но, когда я думаю о дне своего омовения, я всегда испытываю перед ним чувство некоторого стыда. Что до Фухая, то за него беспокоиться нечего. Поел он или нет, право же, какое это имело значение? Такой парень никогда не пропадет!

Время приблизилось к полудню. В ясной синеве неба, которое сейчас казалось еще прекрасней, виднелись ослепительно белые барашки облаков. Когда набегал северо-западный ветер, их легкие лучезарные скопления растягивались, превращаясь в длинную ленточку, которая, удлиняясь, делалась все тоньше и тоньше, пока не рассеивалась легким дымком в пространстве. Ветер приносил крики торговцев, продававших праздничные товары: цветы для подношения богам, веточки сосны или туи, новогодние картинки. Резкие и зычные их голоса то приближались, то вдруг удалялись или совсем пропадали, заглушаемые разрывами хлопушек и завыванием уличных брадобреев: «А ну, кому стричься!»

Пекин готовился к Новому году, поэтому город находился в непрестанном движении: одни покупали, другие продавали, третьи находились во власти иных волнений и забот. А еще одни затихали, — затихали навек, найдя в этот день свою кончину. Повсюду раздавалось уханье барабанов и гудение сона35. На улице шла свадебная процессия: кто-то приурочил свадьбу к Новому году.

А в это самое время я тихонько лежал посредине кана, со всех сторон обложенный мягкой ватой, не ведая о том, что делается вокруг меня.

По слухам, зимой наш дом насквозь продувался ветром. Кан почти все время был холодный, и чай, оставленный на ночь в чашке, к утру превращался в льдинку. Но сегодня в доме большие перемены. В комнатах необыкновенно тепло. Оно исходит от небольшой печурки из белой жести, которая стоит под каном. Солнечные лучи, падая на кан, где в блаженном неведении лежу я, освещают мои красные маленькие ножки. От непривычной жары все, кто находится сейчас в комнате, испытывают во всем теле странный зуд. Особенно чешутся руки, уши, губы. В солнечных лучах, которые льются из окна, дрожат и мечутся мириады блестящих точек — пылинок. Словно крошечные, бесплотные звездочки, они порхают надо мной, а потом куда-то исчезают.

В эти дни на окнах богатых домов, принадлежавших крупным чиновникам и вельможам, можно увидеть фуцзяньские нарциссы. От больших бронзовых печей, как и от канов, разливается по всей комнате тепло, от которого распускаются стоящие в вазах алые цветы мэйхуа36. На столиках из красного дерева и на специальных утепленных подставках — редкостных антикварных безделушках — расправили изумрудные крылышки цикады, мерно стрекочущие в лучах солнца. На террасе развешены клетки с птицами, которые выводят звонкие рулады, обратясь к сияющему небу. В кухне повара вместе с домашней прислугой разделывают барашка, откормленного где-то во Внутренней Монголии, и дунбэйскую37 «парчевую курочку» фазана. Солнечные лучи, освещая перья птицы, разлетаются во все стороны многоцветным сиянием…

В нашем доме очень любили растения, но из-за постоянного отсутствия денег мы не могли купить не только куст мэйхуа, но даже нарциссы. У нас во дворе росло лишь два скрюченных финиковых дерева: одно возле каменного экрана, второе около южной стены. Все мы очень любили разных зверушек и птиц, но синегрудые птахи и дрозды нам были не по карману. Да и где взять время, чтобы зимой разводить изумрудных цикад? У нас во дворе жили одни воробьи, которые скакали с ветки на ветку, иногда садились на подоконник и с любопытством заглядывали в комнату. Они, конечно, давно уже смекнули, что я вовсе не ожидаю того мгновения, когда расцветут мэйхуа и нарциссы или когда зальется синегрудая птичка и застрекочет цикада. Пригревшись в солнечном кружке, я ожидаю гостей моих бедолаг-родственников, которые придут поздравить меня по случаю моего омовения.

В смежной комнате на небольшом железном таганке специально для этой церемонии греется вода — особый настой из листиков полыни и веточек акации. Его аромат смешался с терпким запахом цветочного табака, который курили старухи-гостьи. Сильные запахи, разливающиеся вокруг, предвещают счастье, поэтому все с нетерпением ждут знаменитую «тетушку», которая должна пожелать мне это счастье, напомнив, что меня минуют лишения и голод, потому что я когда-нибудь стану великим человеком.

Моя тетя, обойдя по кругу комнату и бросив короткий взгляд на кан, где я лежал, остановилась у двери, ожидая Фухая, чтобы вместе с ним уйти в другую комнату и схватиться в карточной битве. О чем она думала? Желала ли мне радости в жизни или поминала недобрым словом?

Ровно в двенадцать вместе с яркими солнечными лучами и крепким морозным ветерком в доме появилась тетушка Бай, белая низенькая толстушка лет за пятьдесят, вся с головы до пят начиненная благими пожеланиями. С первого взгляда на эту шуструю женщину сразу скажешь, что она способна на многое: за день может принять не меньше десяти младенцев и все роды у нее пройдут самым лучшим образом. Тетушка Бай со всеми необычайно приветлива, но держится степенно и с достоинством, так что молодые люди с ней особенно шутить не решаются, будто знают, что она на их шутку тут же ответит, как отрежет: «Милок! Не забудь, кто тебя обмывал на третий день после твоего рождения!» Тетушка Бай одета просто, но чисто. В ее скромной и удобной одежде выделяется, пожалуй, лишь цветок граната из пурпурного шелка, который она приколола к красивой атласной ленте на шляпе.

Третьего дня меня принимала не она, а ее невестка — младшая тетушка Бай, как ее называли, — такая же, как и ее свекровь, бойкая и опрятная женщина, разве что не столь сведущая в житейских делах. Спустя некоторое время после этого дня она всем рассказывала, что совершенно непричастна к истории, которая случилась с моей матушкой третьего дня вечером, потому нисколько не чувствует себя виноватой. Все, мол, произошло оттого, что матушка последнее время плохо питалась, а потому сильно ослабла. Правда, сама она сказать об этом моей матери не решалась. Думаю, что все же неспроста пожаловала сегодня ее свекровь — тетушка Бай, личность в те времена весьма знаменитая. Когда тетушка Бай выходила из дверей чьего-то дома, все сразу догадывались, что за этими воротами появился на свет еще один драгоценный отпрыск высокого рангом чиновника или вельможи. Ясно, что, если такая известная повитуха появилась в нашем доме, значит, она хотела загладить какую-то вину. Это было сразу же видно без всяких объяснений, по одному ее поведению. Моя матушка что-то хотела сказать гостье, но, подумав, от этой мысли отказалась. Еще не ровен час обидится и наговорит вместо благопожеланий что-нибудь неприятное, и тогда не будет у меньшого сыночка счастья в жизни. Мать промолчала.

Из тетиной комнаты получено известие, что старой женщине пришли на руки хорошие карты. Это значило, что омовение можно начинать без нее. Мать, не решаясь пойти на столь ответственный шаг, послала к старухе сестренку, которая, вернувшись, сообщила:

— Она сказала: не ждите!

Церемония омовения началась. Тетушка Бай села на кан, поджав под себя ноги. Перед ней поставили большой медный таз, наполненный горячей водой, настоянной на акации и полыни. От посуды поднималось густое облако пара. Старухи родственницы, а также все те, кто был помоложе — невестки и снохи, — приступили к «наполнению таза», то есть принялись бросать в сосуд медные монеты, сопровождая каждое свое движение словами: «Долгие лета знатному сыну! Долгие лета!..» За медяками в воду последовали орешки арахиса и несколько яиц: обычных и крашенных красной краской. Как я узнал позже, подношения и деньги (их, понятно, было не слишком много, хотя никто не считал) забрала себе тетушка Бай, к которой вся моя родня испытывала чувство большой благодарности за то, что та, пренебрегая своей славой, снизошла до нас и провела как надо мое омовение, из чего, кстати говоря, все заключили, что ее невестка все же была виновата, и виновата крупно.

Во время омовения тетушка Бай наговорила мне целую кучу добрых слов, не пропустив из своего набора ни одной фразы: «Головку обмоем, будет сиятельным князем. Животик помоем, знатными станут потомки. Яички ему прополощем, уездного должность получит. Побрызгаем грудку — начальником округа станет!» Все прониклись к тетушке еще большим почтением. Еще бы! Из таза она извлекла лишь жалкие медяки, а, несмотря на это, высказала полный словарь благих пожеланий, ничего из него не выбросив и не утаив. Редкого достоинства женщина! Правда, я так и не стал ни уездным, ни окружным начальником, и все же я испытываю к тетке Бай большую благодарность хотя бы уже за то, что она меня очень хорошо помыла, возможно, даже лучше любого уездного начальника.

После омовения тетушка Бай прогрела мне самые важные суставы и темечко лекарственной палочкой, спрессованной из имбирной и полынной крошки. Может быть, именно поэтому, дожив до преклонного возраста, я ни разу не заболел ревматизмом. Потом повитуха смочила в настое зеленого чая кусок новой синей ткани и с силой протерла мои десны — места, где должны появиться зубы. Я заревел, но мой плач (по словарю всезнающих тетушек он назывался «криком у таза») все восприняли как счастливое предзнаменование, хотя мне не очень понятно, существуют ли в природе младенцы, которые не плачут в такие минуты — кстати сказать, лишаясь тем самым своего счастья. В конце церемонии тетушка Бай трижды стукнула меня луковицей, приговаривая: «Будь умненьким! Будь шустреньким!» Ее завет впоследствии, кажется, свершился: моя голова своим умом порой действительно мало отличалась от луковицы.

После всех этих заклинаний луковицу полагалось забросить на крышу дома, а сделать это должен был отец. К счастью, отец появился вовремя. Оживление, которое вызвал его приход, трудно передать обычными словами. Все сразу бросились к нему с поздравлениями, и отцу поминутно приходилось кого-то благодарить, кому-то низко кланяться. И все же он успел бросить взгляд на кан, где лежал я, чистенький, с прилизанными волосиками на красной головке, овеянной ароматом акации и полыни. По всей видимости, я оправдал надежды отца; он остался доволен моим могучим ревом. Свое удовлетворение отец выразил тем, что протянул тетушке Бай больше двух чохов монет, которые он вынул из своего кошеля.

Радость отца понять нетрудно. Моя мать до меня родила двух мальчиков, но оба они так и не выжили. Первого назвали девичьим именем Хэйню Чернушка — и даже прокололи ему мочки ушей иголкой. По народным поверьям девочка обычно дольше живет, видимо, оттого, что она низкой породы. Однако мой братец прожил недолго. Потом родился второй мальчик. Говорят, что как-то в канун Нового года мать, съев пельмени, вышла за дверь и крикнула: «Черненький! Беленький! Садитесь на кан, съешьте пельменчик!» Появился на свет Беленький. Малыш с таким странным происхождением за свою жизнь успел съесть самую маленькую порцию пельменей и навсегда нас покинул. По какой причине он ушел от нас, я не знаю, но все, что я здесь рассказал, — истинная правда. Помнится, когда в детстве я не мог угомониться перед сном, мать рассказывала мне историю о том, как она звала Черненького и Беленького, и тогда я сразу же накрывался с головой и прикидывался спящим, потому что очень боялся, что меня увидят мои братцы.

Внешность отца я описать не могу, так как он умер до того, как я стал разбираться во внешнем облике людей. Значит, об этом можно особенно и не распространяться. Скажу лишь, что он был знаменным солдатом «без бороды и с желтым лицом» — такую надпись, выжженную на деревянной дощечке, прикрепленной к поясу отца, я видел, когда он отправлялся на дежурство в Императорский город. Мне тогда было лет восемь-девять.

Даже в самом прекрасном явлении, как известно, можно всегда найти недостаток. Так случилось и в церемонии моего омовения: старшая сестра к нам не пришла; Шестому братцу не сподобилось сытно поесть; тетка не «бросила деньги в таз», а вместо этого занялась картежной игрой и выиграла несколько чохов. И все же я могу сказать, что омовение в целом прошло вполне успешно. Кажется, никто не обиделся, и дело обошлось без пьяных ссор, за что я очень благодарен Фухаю, который разбавил вино водицей. Но вот если бы меня спросили, кто, на мой взгляд, больше всего заслуживает упоминания в тогдашней истории, я ответил бы — старый Ван, хозяин лавки «Торговая удача», который не просто пришел ко мне, но и принес в подарок свиные ножки!

Лавочник Ван, уроженец Цзяодуна38, ко дню моего омовения прожил в Пекине не меньше шестидесяти лет. Он приехал в столицу восьмилетним мальчуганом, долго ходил в учениках, обучаясь искусству приготовления свиных ножек и фаршированной утки. Постепенно он дослужился до старшего приказчика, потом стал хозяином заведения, в котором продавал товар на вынос. Свою собственную мясную лавку он собирался открыть еще тогда, когда ему исполнилось тридцать, потому что в этом возрасте, как известно, наступает становление39. Мечтал он развернуть свое торговое дело широко и как надо, но, хорошенько прикинув, скоро понял, что торговля в небольшой мясной лавчонке — занятие ненадежное. Эти лавки постоянно открывались, но и быстро разорялись. Наступили такие времена, что даже его хозяева, владельцы ряда «Торговая удача», вынуждены были прикрыть дорогое ресторанное заведение, где продавали вино и утку по-пекински. Ван заметил, что старых покупателей мяса, особенно из числа знаменных людей, становится все меньше и меньше. И тут пришла в его голову мысль: а что, если разделывать мясо как-то по-иному, не так, как прежде? Скажем, резать его на тонкие, как полоски бумаги, ломтики, но так, чтобы куски казались бы крупными. Теперешний покупатель хочет видеть товар покрупнее, а весом поменьше, потому что сейчас он покупает мяса всего на сто, от силы — двести медяков, то есть на одну-две большие деньги (в те времена в Пекине сто медяков равнялись большой деньге, а десять денег составляли одну связку монет, или чох).

Старый Ван на своем цзяодунском наречии, которым он разбавлял наш пекинский говор, часто с возмущением говорил:

— И куда только уходят деньги? Куда они деваются?

В те времена такие люди, как лавочник Ван, не могли себе позволить одеваться, как им заблагорассудится, поэтому Ван купил себе первый атласный халат на бараньем меху, кстати сказать, видавший виды, лишь ко дню своего шестидесятилетия. Всякий раз, одевая обновку, он сверху накидывал синий домотканый балахон, который после каждой стирки превращался в железную броню. Лавочник очень любил свой балахон, однако, к его огорчению, ткань, из которой он был сшит, скоро исчезла из продажи, и, как старик ее ни искал, найти так и не смог, поэтому в конце концов ему пришлось купить «бамбуковку», которая при каждом движении издавала странный хруст. «Бамбуковый» балахон, отличавшийся весьма необычным звуком и цветом, пришелся не по вкусу местным псам, равно уличным дворнягам и домашним собакам, которые выражали свой протест истошным лаем. Спустя некоторое время, когда все пекинцы, от мала до велика, стали носить одежду из заморской ткани, собаки постепенно смирились с новшеством и лаять перестали, наверное, одежда из «бамбуковки» им тоже стала казаться обычной.

В жизни старого Вана бывали дни, когда он, вооружившись кошелем, обходил своих должников. Он шел по улице, внимательно смотря по сторонам. Эх! Почти все новые лавки на своих вывесках имели слово «заморский»: «Заморские товары», «Заморский табак». В мелких лавчонках предлагали «заморскую» бумагу и «заморское» масло. В тех торговых заведениях, где обычно продавались женские украшения, мыло («Лебединое» и «Дворцовое»), благовония и свечи, — даже в этих лавках, от которых веяло стариной и сам образ которых заставлял вспоминать древность, лежали теперь «заморские» пудра, сода и крем. Пекинские старьевщики, собирая в хутунах40 рваную обувь и обрывки бумаги, в свое время кричали:

— Меняем старье на «головастые» чиркалки!

Теперь они предлагали:

— Меняем старье на заморские спички!

Когда Ван слышал их голоса, он сразу же вытаскивал свое старое огниво и принимался высекать искру, чтобы зажечь табак в гуаньдунской трубке, немало повидавшей на своем веку. Только какой в этом прок? Разве старое огниво остановит поток иностранных товаров: все эти заграничные шелка и холсты, спички и пудру, ручные и настенные часы, «заморское» оружие? Однако Ван на то и торговец, чтобы знать цену деньгам. Он всегда умел держать нос по ветру. Он, правда, не мог открыть свою собственную лавку, в которой продавалась бы заморская свинина, однако, торгуя жареными курами и мясом под соей, он попутно приторговывал «заморским» маслом и какими-то иностранными снадобьями. Понятно, если бы он торговал один, весь барыш доставался бы только ему. Но он должен был зарабатывать деньги и для хозяина торгового ряда. Ясно, что часть барыша в этом случае уплывала «за море», потому что на товарах красовалось слово «заморский». Старый Ван ничего не мог с этим поделать!

— Куда только уходят деньги? — задавал вопрос старый Ван. В конце концов он, кажется, получил на него ответ, так как отказался вести собственную торговлю, потеряв всякую надежду разбогатеть. Наверное, поэтому он все больше и больше ненавидел «заморское», хотя, увы, его собственная одежда шилась из заграничной ткани и к тому же заграничной иглой и ниткой. И все же старик не хотел с этим мириться и порой с воодушевлением заявлял, что все эти чужеземные штучки стоят у него поперек горла. Особенно остро он невзлюбил все иностранное, узнав, что на его родине, в Цзяодуне, начались беспорядки и религиозные суды41, после чего иностранцы и их местные холуи крепко уселись на шею землякам.

Когда он впервые приехал в Пекин, все, что он видел и слышал вокруг, казалось ему непривычным и вызывало противодействие: одежда знаменных людей, их поведение и церемонии, даже манера говорить. Лавочник Ван никак не мог, например, уразуметь их привычку привередливо выбирать в его лавке товар (будто у них каждый день праздник) и постоянно устраивать изысканные пиршества, даже если им приходилось залезать в долги. Еще более странным казался ему обычай держать певчих птиц и повсюду расхаживать с клеткой. И походка какая-то чудная — вразвалочку, словно человек плывет по воздуху, как небожитель. Но когда Вану исполнилось тридцать, он сам полюбил птиц и даже стал делиться со знаменными людьми своим опытом их разведения. О певчих птицах он мог сейчас говорить не только с воодушевлением, но и с большим знанием дела!

Когда к нему приходил кто-то из наших знаменных, лавочник приветствовал его особым поклоном, который он изобрел сам. Если у него покупали мясо, даже полцзиня, он с доброжелательной предупредительностью говорил покупателю: «Возьми вот эту курочку, она пожирнее!» А заметив колебание гостя, услужливо добавлял: «Берите, берите! Я запишу на ваш счет!»

Иногда на лавочника находила хворь: головная боль и жар. В дни болезни его непременно навещали друзья птицеловы, приносившие ему таблетки, очищающие тело от болезни. Иногда прибегали местные мальчишки, которых послала его мать, чтобы передать через них слова участия. Теперь его уже никто не звал «Маленьким шаньдунцем», а величали Старшим братом Ваном, Дядюшкой Ваном или даже Хозяином Ваном. Со временем все эти люди стали его друзьями, и он забыл, что они маньчжуры. Когда приходила пора собирать долги, лавочник Ван испытывал некоторое смущение. Зато, прослышав, что у кого-то свадьба или где-то исполнился месяц младенцу, он спешил туда с поздравлениями и непременно приносил гостинец.

— Общее дело пускай остается общим, а личное — личным! — объяснял он. По всей видимости, он думал, что отношение маньчжурских властей к китайцам — это их дело, а дружба между людьми — это совсем другое, и первое не должно мешать второму, потому что люди не могут обойтись друг без друга. Вот почему он с удовольствием ходил к нам в гости, вел задушевные разговоры и даже позволял себе играть с ребятишками «в верблюда». Иногда во время беседы кто-то из знаменных жаловался, что маньчжурское начальство то и дело урезает пособие, а жалованье, мол, стало совсем никудышным, повсюду царят взяточничество и вымогательство, направо и налево торгуют должностями. Лавочник поддакивал и рассказывал о тех обидах, которые испытывают от властей китайцы, не забывая при этом помянуть недобрым словом иностранцев, а вместе с ними все их «заморские» товары. Собеседники хорошо понимали друг друга и после каждого такого разговора проникались еще большей симпатией.

Дядюшка Ван пришел поздравить нас по случаю моего омовения и принес в подарок пару свиных ножек. Фухай предложил старику пройти в дом, но тот заупрямился.

— Много всяких дел, ведь Новый год на носу.

— Сейчас у всех как-то туго с деньгами… — проговорил Фухай, поняв это замечание по-своему. — Вы бы…

— Ясно, что туго, а платить все-таки надо, ничего не поделаешь! Общее — общим, а личное — личным! — вздохнул лавочник и поспешил к выходу.

Наш рыжий пес побежал следом за ним, сопровождая старика до самых дверей его лавки, наверное потому, что от одежды лавочника исходил запах мяса под соей. Иначе чего ему еще бежать?