Под пурпурными стягами

3

Действительно, на второй день утром к нам торжественно пожаловали жена дяди, брата матушки, — ее старшая невестка с сыном Фухаем. До сих пор мне не вполне понятно, откуда они узнали о моем рождении. Впрочем, старуха пришла бы в любом случае, так как по заведенным в те времена правилам за роженицей должен кто-то обязательно ухаживать из материнской родни. Не случайно говорилось, что дочь, выданная замуж, — товар с наценкой. Когда она покидает семью, родители готовят ей приданое: четыре вида одежды на каждый сезон года; серебряные и золотые украшения; сундуки да баулы с вещами; столы и стулья, даже метелку из куриных перьев, чтобы обметать пыль. А если у нее родился ребенок, из родительского дома приходил кто-то из женщин в помощь.

Старшая невестка — наша дацзюма — ростом явно не удалась, зато превосходила всех оглушительным кашлем. Особенно громко, почти не переставая, она кашляла зимой, наверное, потому, что ей не хватало воздуха. Правда, иногда кашель вдруг пропадал — значит, она схватила свою трубку. Затянется раз-другой и сызнова зайдется кашлем. Жила она недалеко — всего в половине ли от нас.

— Дацзюма! Дацзюма пришла! — радостно сообщила матери сестренка.

Мать слабо улыбнулась. Она-то хорошо знала, что, кроме хриплого кашля, старшая невестка другими достоинствами не обладала. И все же именно она первая пришла поздравить ее, несмотря на непогоду. Значит, мать все-таки помнят в старом родительском доме! Значит, она не отрезанный ломоть! Губы матушки дрогнули.

Сестренка, не дожидаясь ответа матери, стремглав побежала встречать гостей. Путь от ворот до дома у старой женщины, которую осторожно поддерживали с двух сторон Фухай и сестренка, занял больше двадцати минут. Сестренке, непрестанно похлопывавшей гостью по спине, так и не удалось взять у Фухая старухин кальян и завладеть коробкой с крашеным сахаром и яйцами и кульком из пальмовых листьев, в котором находилось печенье и засахаренные фрукты.

С трудом отдышавшись, старуха что-то невнятно бросила сыну, а тот, отдав подарки сестренке, повел мать к тете засвидетельствовать ей почтение. Старшая невестка, несмотря на приступы удушья, никогда не забывала, кому следует поклониться в первую очередь, однако всегда соблюдала осторожность, поэтому отдала гостинцы сестренке, зная, что тетя может их конфисковать в свою пользу. Надо сказать, что в особенной завистливости тетю обвинить было нельзя, но, увидев дары, она могла решить, что они принадлежат ей по праву.

Визит старшей невестки обычно протекал в полном соответствии с дипломатическим протоколом, то есть можно было ограничиться пожеланием здоровья, а потом, хорошенько прокашлявшись, поведать о своей жизни, в ответ на что тетя бросит какую-нибудь шутку. Однако сегодня рядом находился Фухай, и хозяйке следовало полностью соблюсти церемонию встречи.

Все очень любили Фухая. Да и как было не любить этого симпатичного, небольшого роста крепыша, на редкость открытого и честного! На круглом, очень светлом лице юноши выделяются крупные черные глаза. Голова выбрита до синевы, отчего походит на голову тех толстячков, которых обычно рисуют на новогодних картинках. Сзади свисает тяжелая коса, туго свитая в жгут и раскачивающаяся из стороны в сторону при каждом движении. Во время разговора глаза его блестят, а лицо озаряется внутренним огнем. Едва он разомкнет уста, все уже знают, что юноша непременно расскажет что-то забавное и в то же время весьма дельное. И действительно, от Фухая частенько можно услышать что-нибудь остроумное и смешное, однако в его шутках нет для людей ничего обидного, а в словах — даже намека на поучения. А до чего же приятно на него смотреть, когда он с кем-нибудь здоровается! Сначала будто внимательно приглядывается к человеку, потом наклонит голову, быстро сделает шага два вперед и опустит руки вниз, при этом одна нога его выставлена немного вперед и он опирается на нее, а другая стоит свободно. Юноша делает поклон, раз и другой, все его движения размеренны и точны.

— Нижайший поклон вам, тетушка! — поклонившись, говорит он, а голос такой проникновенный, задушевный.

Потом с удивительной легкостью он делает едва заметное движение ногами. Стан его выпрямляется, грудь выпячивается, обе руки все еще опущены книзу, но он быстро отводит их назад, а обе ноги оказываются вместе. Поклон Фухая вызывал вздох восхищения у пожилых женщин, каждая из которых с удовольствием отвечала на него, при этом думая: «Ах, если бы и мой сын знал толк во всех церемониях! Как бы это было хорошо!»

В общем, у Фухая все выходило необыкновенно складно: кланялся как положено, а сидел или ходил — ну просто загляденье! А как он ездил верхом! Какие приемы показывал нам, мальчишкам. Никогда не забуду позу «одноногого петуха» или посадку на коне. Красота! Фухай с головы до пят был знаменным воякой, еще не успевшим забыть наше двухвековое искусство верховой езды и стрельбы из лука. Однако он был сведущ не только в ратных делах, но и в других науках, так как впитал в себя многое из культуры китайцев, монголов и мусульман. Как в этих случаях говорили тогда: «Искусства боевые и светские он знает в совершенстве, культуру маньчжуров и китайцев он постиг во всей полноте». Фухай не только ездил верхом и стрелял из лука. Он мог также спеть несколько куплетов (к сожалению, всего несколько) из арий, которые исполнялись под аккомпанемент музыкального инструмента. Он знал несколько строк — увы, лишь несколько — из оперы «Застава Вэньчжаогуань», которую ставили в театральной труппе знаменитого Вана. Он мог вам немного погадать и предсказать судьбу по «восьми знакам». Фухай умел гонять голубей, знал, как ухаживать за певчими птицами, как ходить за мулом или разводить золотых рыбок. Правда, всем этим он всерьез не занимался, потому что у него всегда было много других, более серьезных обязанностей, например кому-то из родственников он обещал выбрать хороший гроб, а другому найти подходящего повара. Поэтому на разные мелочи времени у него почти не оставалось. Муж моей сестры, считавший себя крупным знатоком по части разведения голубей или обучения ловчих птиц, в разговоре с Фухаем немножко тушевался, уступая ему первенство. В эти минуты мой зять мог продать свое «летающее серебро» по дешевке!

Фухай прекрасно разбирался в разных играх, в том числе азартных, вроде «девятки», «заклада», «тащить бирку», «сраженья с десятью иноземцами», «старый и малый». Знал он, как правильно кинуть кость и как нужно стукнуть по мячу. Однако сам он почти никогда не играл, разве что иногда, если в компании почтенных старух не хватало партнера. Фухай обычно много не проигрывал, но и не слишком выигрывал — всего какие-нибудь несколько сотен медяков, на которые тут же покупал засахаренных бобов и кислых фиников для ребятишек.

Хотя Фухай был настоящим знаменным солдатом, все же маньчжуром он был лишь наполовину или даже на треть, правда, к происхождению это не имело никакого отношения. Так, маньчжурский язык он знал чуть-чуть, а говорил всегда по-китайски. Когда же надо было составить бумагу, писал только иероглифами. Стихов он не знал и сочинять их не умел. Никогда не обучался он искусству «восьмичленных сочинений»26 и не умел писать экзаменационных эссе на политическую или философскую тему. Однако, если дело доходило до «литературы», он мог легко придумать парную надпись дуйлянь27 — или сочинить куплет к арии, который, как мы сказали, он всегда писал по-китайски, даже не задумываясь, что его можно изобразить по-маньчжурски. Если он вдруг оказывался перед какой-нибудь стелой, покрытой письменами или изреченьями, его восхищенный взор привлекали лишь иероглифы, написанные энергичной кистью, с большим изяществом. На маньчжурскую вязь он смотрел одним глазом и тут же «почтительно удалялся». Пекинским диалектом Фухай владел превосходно, будто сам участвовал в создании этого самого совершенного на свете языка. И уж конечно, он был вполне достоин нести бремя чести — пусть даже ее частичку — основателя «столичного речения», хотя, может быть, такое утверждение не слишком согласуется с историей. Надо сказать, что люди старшего поколения, говоря на китайском языке и широко используя маньчжурские слова, создали особый язык, обладающий своеобразной напевностью, на слух не всегда понятный и похожий немного на скороговорку. Со временем эти особенности настолько усилились, что люди из других мест понимали его с большим трудом.

Самым удивительным в жизни Фухая можно считать, пожалуй, то, что он занимался ремеслом, хотя его отец, мой дядя, имел военное звание цаньлина — чиновника третьего ранга, — отмечавшееся голубым шариком на шапке. И вот сын маньчжурского военного стал малевать картины и мастерить по лаку. Стоит ли после этого спорить, что он маньчжур всего лишь наполовину?

Теперь о моем дяде, брате матушки… Ведь именно он устроил свадьбу моей сестры, причем решающую роль в этом событии сыграла дядина шляпа, увенчанная голубым шариком чиновника третьего ранга. Если говорить начистоту, свекровь сестры — дочь сановника и жена цзолина — вполне могла бы отказаться от такой партии для своего сына, какими бы достоинствами ни обладала моя сестра и как бы она ни была красива, потому что свекор сестры имел чин четвертой степени. Словом, шарик на шляпе дяди сыграл главную роль! В день брачной церемонии мой дядя пригласил на торжество одного чиновника с голубым знаком и двух с красным. Процессия из четырех чиновников с почетными регалиями в виде многоцветных шариков и перьев выглядела необыкновенно внушительно. Свекровь, конечно, могла выслать для встречи гостей сразу четырех чиновников с красными шариками на макушке, но она почему-то решила, что нашей семье не по плечу создать представительный отряд сватов, а если так, то можно вполне ограничиться четырьмя чиновниками пятого ранга, дабы не напугать гостей. Словом, в тот день наша семья имела абсолютное и решающее превосходство, что, разумеется, всем доставило огромное удовольствие. А для свекрови это был настоящий удар, потому что после этого ей пришлось называть мою матушку «почтенной сватьей»! Тетя, воспользовавшись этой победой, незамедлительно перешла в наступление, торжественно заявив, что ее супруг — напомним, что он, возможно, был китайцем, — имел чин второй степени!

Когда я вырос, старшая сестра предупредила меня, чтобы я не рассказывал свекрови о тайне Фухая — его занятии ремеслом. Если бы семейный секрет дошел до ушей старухи раньше свадьбы сына, успех дядиного предприятия оказался бы под вопросом. Впрочем, говоря откровенно, еще неизвестно, пострадала бы от этого сама сестра.

Фухай стал учиться ремеслу потому, что умел смотреть вперед. В маньчжурских войсках существовал порядок, который лишал знаменного человека почти всяких свобод. К примеру, он не мог выйти из-под своего «знамени» или даже покинуть, когда ему хочется, столицу. Если кто-то из маньчжурских военных захотел обучиться ремеслу, все стали бы смотреть на него не только косо, но даже с презрением. Основная жизненная обязанность знаменного мужа заключалась в том, чтобы нести военную службу, то есть ездить верхом, стрелять из лука, защищать своей грудью великую Цинскую империю. Число знаменных было ограниченным, между тем как семьи военных непрерывно росли. Вполне понятно, что вакантную должность на службе могли получить не все, а лишь старший и второй сын в семье. Два сына ели «казенный харч», в то время как младшие братья предавались вынужденному безделью. Если же в семье росли несколько парней, оказавшихся не у дел, жизнь в ней становилась год от года все тяжелее. Такие правила, распространившиеся по всей стране с севера на юг, постепенно привели к тому, что знаменные люди лишились не только свобод, но и потеряли уверенность в своих силах, не говоря уже о том, что многие ходили всю жизнь безработными. Они ждали вакансий, но никаких надежд на них не питали, так как повсюду на должностях и вне их пригрелось множество людей, с большой охотой поедавших дармовой хлеб. Скажем, наша тетя, одна из многочисленных вдов, разве она не получала казенное пособие неизвестно за что?

А вот у моего третьего дяди, который имел пять сыновей, ни один из парней так и не попал на службу, хотя все они обладали внешностью самой что ни на есть воинственной — прямо тигры! Как говорится: «Государь далеко, высокие горы близко!» Все пять молодцов жили на окраине города, возле гор, занимаясь в свое удовольствие каждый своим делом: один землепашеством, другой — ремеслом… Словом, Фухай стал обучаться ремеслу не случайно. Его старший брат, с большим трудом получивший должность, сейчас получал каждый месяц четыре ляна серебра, а вот удастся ли попасть на службу Фухаю — это еще большой вопрос! Оставаться же всю жизнь не у дел, обладая недюжинным умом и способностями, юноша не хотел. Ведь тогда и жену взять в дом невозможно. Разве это жизнь? А ведь Фухай действительно был на редкость толковый парень, и особенно преуспел он в военном мастерстве: в верховой езде и стрельбе из лука. Вот только кому нужно его искусство? Со всеми своими уменьями он в лучшем случае мог рассчитывать на службу у какого-нибудь колченогого богача или горбуна — стать его личным стрелком. Посылай себе стрелу в красное яблочко и зарабатывай на пропитание! Вот и все! Обладая талантами, Фухай устроиться на службу не мог, а в то же самое время убогий горбун или колченогий барин, швыряя серебро на развлечение, брал его к себе в услужение и платил жалованье лучника. Так, вместе с парой сапог из синего атласа и несколькими лянами серебра Фухай приобрел и еще кое-что. Например, он хорошо понял, почему армия англичан и французов смогла беспрепятственно войти в Пекин и сжечь дотла дворец Юаньминъюань28. Случайность? Вряд ли! Разве кто-то в силах был их остановить? Может быть, эти маньчжурские вдовицы или вон те горбуны и хромоножки, получавшие даровой харч? Или вон такие, как свекор сестры — военный с чином цзолина — и его сын — знаменный кавалерист? Теперь понятно, почему Фухай решил обучаться ремеслу. История Китая подошла к той самой черте, когда многие люди вроде моего двоюродного брата Фухая в жизненной игре стали видеть на ход или два вперед.

Случилось так, что старший брат Фухая заболел, и юноша заменил его на службе. Молодой человек стоял на посту, а в свободное от дежурства время занимался ремеслом и, к слову сказать, успевал делать и то и другое. К нему нередко приходили с какой-нибудь просьбой. Одному надо было покрыть лаком гроб, другому — украсить комнату для молодой жены. Фухай работал старательно, умел экономить материал, поэтому родственники и друзья обращались к нему за помощью часто и охотно.

Во время работы юноша забывал, что он сын цаньлина и сам знаменный солдат. Искренний и человечный в обращении с товарищами по ремеслу, даже с юными подмастерьями, Фухай в своей рабочей одежде становился как бы совсем другим человеком — не знаменным военным, а простым мастеровым китайцем. Такого маньчжура в годы Шуньчжи или Канси29 представить себе было просто невозможно.

Фухай относился с большим уважением к учению Белого Лотоса30. Нет-нет! Он вовсе не замышлял бунт и не хотел низвергать императорский трон! Такие мысли ему даже не приходили в голову. К Вратам Истины31 он подошел потому, что дал обет не курить и не пить вина. В гостях у своих друзей, когда все вокруг дымили трубками и выпивали, он позволял себе лишь понюшку табаку, цветом напоминавшего чайную крошку, который он доставал из табакерки. Поднесет к носу раз-другой, и хватит. Зная, что он дал обет, приятели не принуждали его отказываться от своих правил и привычек. Однако сам Фухай никогда не говорил, что он «служит Истине», но непременно, однако, настаивал, что он следует учению Белого Лотоса. Конечно, Врата Истины имели прямое отношение к учению Белого Лотоса, но в представлении простых людей эти секты различались. Например, Белого Лотоса все как-то немного побаивались, а к Вратам Истины относились вполне терпимо. Моя мать иногда говорила Фухаю:

— Фухай! Тот, кто следует твоему учению, кажется, не курит и не пьет — это очень хорошо! Скажи, к чему же тогда ты болтаешь о Белом Лотосе? Зачем пугаешь людей?

— Ах, тетушка! Мой Лотос никакого мятежа не поднимет! — И юноша заливался громким смехом.

— Ну тогда ничего! — успокаивалась мать, кивая головой.

Мой зять имел на этот счет иное мнение, хотя, как мы уже сказали, он высоко ценил достоинства Фухая. Он считал, что ремесло, которым занимался Фухай, а того хуже учение, которому он поклонялся, — дела непутевые.

Муж моей сестры был лишь на цунь32 выше Фухая, но если Фухай производил впечатление человека вполне нормального роста, то мой зять, хотя и не слишком высокий, казался каким-то особенно долговязым и худым. Когда он сидел спокойно, не двигаясь, его можно было принять за вполне солидного человека, о чем говорили и его красивый крупный нос, и большие глаза на продолговатом лице. Но все дело в том, что сидеть спокойно на месте мой зять не мог. Его руки и ноги находились в непрестанном движении, как у ребенка. Он то и дело ерзал и мельтешил, все время куда-то спешил. Вот ему пришла в голову мысль почитать, и он бежал за книжкой «Пять Тигров усмиряют Запад»33 (кроме нее, в его библиотеке хранилось еще несколько книг: роман «Троецарствие», четыре-пять тощих песенников и учебник грамоты «Шестисложные изречения», по которому он учился еще в детстве). Схватит книжку и тут вспомнит про голубей. «Пять Тигров» летят на подоконник, а он принимается гонять птиц. Кончит заниматься голубями и снова вспомнит про книгу, а ее нигде не видно. Кричит, волнуется, ногами сучит. Заметив ее на окне, мигом успокаивается и сразу же о ней забывает. И вдруг с криками бросается к воротам, услышав, что на улице происходят похороны. Зрелище!

Зять дорожил своей свободой, дававшей ему возможность делать все, что ему заблагорассудится. Он был уверен, что такая жизнь пришла к нему от предков и преподнесена ему как вечный дар, которым потомки, сыны и внуки, должны непременно пользоваться. Если Фухай стал ремесленником, значит, он начисто потерял чувство самоуважения, которым должен обладать каждый знаменный маньчжур, а поклоняясь учению Белого Лотоса, он тем самым вроде бы показывает свое сочувствие бунтарям. Правда, зять точно не помнил, когда последователи этой секты учиняли бунт!

За несколько месяцев до моего рождения случилось событие, которое привело моего дядю, свекра и мужа моей сестры в состояние необычайного волнения, — реформы, которые мои родственники в один голос решительно осудили. Доводы дяди были просты, но убедительны. Он считал, что законы и правила, установленные предками, изменять нельзя. Свекор, не в состоянии выдвинуть более убедительных аргументов, добавлял: «Может быть, что подправить и надо, да только не стоит!» В действительности ни тот ни другой решительно не понимал, о каких изменениях в стране идет речь, однако оба слышали, что после реформ двор перестанет платить маньчжурским служащим жалованье. Опирайтесь-де на собственные силы!

Моему дяде перевалило за пятьдесят. Как и его жена, наша дацзюма, он не мог похвастаться особым здоровьем, о чем говорили его далеко не мужественный вид и коса, в которую он вплетал искусственную прядь, чтобы она выглядела более солидно. Коса у него постоянно свисала с плеча, потому что правое плечо было выше левого и выступало вперед, причем с каждым годом эта особенность становилась все заметнее. Когда пошли разговоры о реформах, плечо стало выпирать еще больше, особенно во время движения, при этом тело дяди сгибалось в одну сторону, отчего он напоминал бумажного змея, у которого оборвалась веревка.

В отличие от дяди свекор был человеком крепким и бодрым, о чем говорил его прямой стан и румянец на лице. Его здоровый вид, несомненно, объяснялся тем, что каждый день, едва забрезжит рассвет, он шел «прогуливать» своих птиц, проходя несколько ли за раз. Без таких ежедневных прогулок его члены давно бы потеряли свою гибкость, а птицы перестали бы петь. Несмотря на свою жизнерадостность и бодрость, порой и он приходил в уныние, особенно когда слышал о волнениях среди знаменных людей. В эти мгновения его покашливание теряло свою музыкальность, и свекор отправлялся к моему дяде, чтобы поговорить с ним по душам.

Придет в гости и прежде всего спросит, нет ли поблизости кошки. Реформы реформами, но более важно, чтобы кошка не цапнула его синегрудую птицу. Убедившись, что кошки нет, он ставил клетку на пол.

— Почтенный Юньтин! — В его голосе звучала тревога. Юньтин прозвание моего дяди. Надо сказать, что в те времена маньчжуры во всем очень старательно подражали китайцам, очевидно надеясь, что и они, и их дети, и даже внуки будут всегда занимать место знаменных. Вот почему у досточтимых маньчжурских интеллигентов, кроме обычного имени, появились звучные и красивые прозвания. Постепенно эта привычка (а она считалась проявлением вкуса изысканного и высокого) распространилась на мелких военных вроде цаньлинов и цзолинов. В старые годы не только знаменные люди, но даже те, кто нигде не служил, уже не называли себя «вторым братом» или «четвертым господином», а стали добавлять к имени благозвучные слова вроде «тин» — «беседка», «чэнь» — «чиновник», «фу» «заслуженное имя». Мой дядя, к примеру, стал Юньтином34, свекор Чжэнчэнем, а муж сестры придумал себе прозвание Дофу, которое сам же в шутку превращал в «доуфу», что означало «бобовый сыр». Лучше уж стать «бобовым сыром», чем лишиться звучного имени! Представьте, что собеседник, согнувшись в почтительном поклоне, спрашивает у вас: «Как ваше уважаемое прозвание?» — а ему в ответ молчание. Разве подобная маловежливая немота приличнее «бобового сыра»?

Дядя уловил в голосе гостя волнение, но с расспросами не спешил. Его положение обязывало соблюдать невозмутимость. По званию он выше гостя на целый ранг, дольше его служил на чиновничьем поприще, а потому он несравненно опытнее. С видом знатока дядя некоторое время внимательно разглядывал птиц, даже сделал ряд одобрительных замечаний и только после неоднократных обращений гостя позволил приступить к серьезному разговору.

— Почтенный Чжэнчэнь! К вашему сведению, у меня тоже неспокойно на душе. Посудите сами, мне уже за пятьдесят, и силы у меня уже не те, что раньше. Вон взгляните: голова почти облысела, плечи ссутулились. Ну скажите, на что я теперь гожусь?.. А эти реформы загонят меня в гроб вот и все!

— Кхе-кхе!.. — Свекор легонько кашлянул, но как-то глухо и без обычной музыкальности. — Это вы верно сказали! Четвертовать их мало, этих самых реформаторов!.. Юньтин! Вот, скажем, я… С малых лет я привык жить по своему распорядку и хотя не гнался за звездами, не рвался за луною в небе, однако одеться, к примеру, всегда любил опрятно и чисто. Я привык, чтобы у меня на столе каждый день было нежное мясо барашка, мусюйжоу или жареные почки… А разве моих синегрудых пташек не нужно кормить? Непременно нужно!

— К тому же мы ничего особенного и не просим!..

— Вот именно! Что нам делать, если перестанут платить пособие? Выходи на улицу и торгуй!.. — Чжэнчэнь прикрыл ухо рукой и, подражая голосу уличного торговца, завопил: — Покупай редечку! Слаще груши! Горькую поменяем! Подлетай!.. — Глаза его наполнились слезами, голос дрогнул.

— Эх, Чжэнчэнь! Вы все же немного покрепче меня, а я ведь даже пустышкой-арахисом торговать не смогу. Не выйдет у меня!

— Послушайте меня, Юньтин! Вот, скажем, дадут каждому из нас по сто му земли и скажут: «Обрабатывай сам!» А сможем ли мы работать?

— Понятное дело, не сможем! Это уж точно! К примеру, я не умею даже ковырять мотыгой. Взмахну, глядишь, еще обрублю все пальцы на ноге!

Беседа приятелей длилась долго. Так и не разрешив своих сомнений, они отправились в питейное заведение «Величие неба», где заказали полтора цзиня желтого домашнего вина и несколько тарелок с закусками: отварное седлышко и жареный олений копчик. К ним сразу же пришло спокойствие и удовлетворение. Когда дело дошло до расчета, оказалось, что ни тот ни другой не захватил денег. Между ними начался спор о том, кому платить. Каждый хотел расплатиться непременно сам. Подобные перепалки продолжались у них полчаса и больше.

К тому времени, когда я увидел свет, споры о реформах как будто поутихли, так как нескольким реформаторам отрубили голову. Оба приятеля сразу успокоились, а их встречи в «Величии неба» обрели постоянство. Однако всякий раз, когда раздавался крик уличного торговца — продавца редьки или арахиса («Орехи — половиночки, даю больше обычного!» — орал торговец), им становилось как-то не по себе. Столько лет находиться на службе и проявить подобное малодушие! Такую невыдержанность!

Зять Дофу в критические дни реформации, запершись у себя дома, принялся штудировать учебник грамоты «Шестисложные изречения». Его уважение к моему двоюродному брату Фухаю в ту пору сильно возросло.

— Очень дальновидный парень этот Фухай! — сказал он однажды жене. Мне кажется, нам тоже надо что-то придумать!

— Как-нибудь перебьемся! Безвыходных положений не бывает! — Сестра произносила эту примечательную фразу всякий раз, когда сталкивалась с трудностями.

— Боюсь, что на сей раз нам не перебиться!

— Если у тебя что-то на уме, выкладывай! Ну, Дофу! — Сестре казалось, что имя мужа звучит очень красиво, а в устах жены — даже современно.

— Какой я Дофу? Я просто доуфу — бобовый сыр! — Он невесело усмехнулся. — Подумай, кого только нет сейчас среди нашего брата, знаменных: гончары, столяры, повара, наклейщики картин…

— А сам ты кем собираешься стать? — Сестра усмехнулась, а про себя подумала: «Чем бы ты ни занимался, я мешать тебе не стану. За кого вышла, того и бери какой он есть!»

— Идти в ученики мне, пожалуй, уже поздновато. Да и кому я нужен, переросток?.. Вот что я думаю: пожалуй, я стану продавать голубей. Самое подходящее для меня занятие! Голубиное дело — что любимый цветок: он нужен лишь тому, кто его любит! Так и голуби. Кто их любит, тот готов выложить хоть десять лянов серебра… Конечно, дело не слишком прибыльное, но все же один лян в месяц, может, и набежит, а этого нам хватит с тобой на несколько недель!

— Хорошо бы, если так!.. — В голосе сестры слышалась неуверенность.

Птиц для продажи Дофу отбирал не меньше двух дней, но наконец выбрал пару сизарей. Продавать голубей ему было жалко, а что делать? Если императорский двор проведет реформы, значит, и ему, Дофу, надо вовремя предпринять какие-то решительные шаги! Едва он появился на птичьем рынке, со всех сторон послышались крики знакомых:

— Господин Дофу! Господин Дофу!

Один сунул ему две голубиные свистульки, другой — пару черноголовых крапчатых фениксов, у которых, как потом оказалось, хохолки были приклеены канцелярским клеем. Рассказывать о своем промахе он дома не рискнул, но его решение продавать голубей незаметно пропало.

Волна реформ пронеслась и спала. Коса у Дофу из толстой и пышной превратилась в тонкий и плотный жгут, как у арсенальских солдат. Сурово сдвинув брови и грозно тараща глаза, он расхаживал по улицам, показывая своим видом, что с реформаторами расправился именно он, своими собственными руками. Его уважение к Фухаю сейчас заметно поубавилось. Он теперь считал, что молодой человек хочет кататься на двух лодках сразу. Если ему дают жалованье, он служит солдатом, если не дают — занимается работой по лаку. Нет, порядочный знаменный так поступать не должен! К тому же эта его связь с бандитами из секты Белого Лотоса! Дофу грызли сомнения…

Но как говорится, пора нам вернуться к основному повествованию. Дядина жена — дацзюма — после визита к тете зашла навестить матушку и спросила, как идут наши дела. Мать ей ответила. На глаза у старухи навернулись слезы, которые она отерла ладонью, после чего повернулась ко мне.

— Какой симпатичный! — В голосе старой женщины слышалось восхищение. — Какой носик, а какой глазастенький!.. А ушки — вон какие мясистые!

— Что вы, почтенная, какой же он симпатичный? Точно такой же, как и я в младенческом возрасте! — рассмеялся Фухай. — Он ведь только-только родился. Разве сейчас что-нибудь разглядишь?! А уж вы… — Не став далее продолжать, он громко рассмеялся.

— Фухай! — раздался голос матушки.

— Ну ладно-ладно! — забеспокоился юноша, догадываясь, что хотела сказать мать. — Не волнуйтесь и во всем положитесь на меня! Помню, что завтра, в третий день от рождения, надо сделать ему омовение, для чего пригласить теток и бабок! Вторая сестренка будет разливать чай, набивать трубки, а я с нашим Шестым братцем (честно говоря, до сего времени я так и не знаю, кого он имел в виду) займусь делами по кухне. Значит так: по две чарки жидкого винца, миску жареных бобов, потом баранина с овощами и лапша в горячем бульоне. Главное, чтобы все, как говорится, было с пылу с жару, а вкус — дело второе! Так или нет? А?

Мать кивнула.

— А кто захочет переброситься в картишки, пусть себе на здоровье играет: четыре чоха кон… Все сделаю, тетушка, успокойтесь. И представлю вам полный отчет. Все будет в порядке. Вот увидите! — Фухай повернулся к своей матери: — У меня в городе есть дела, матушка. Я зайду за вами попозже, когда сядет солнце!

Старуха сказала, что никуда от роженицы она сегодня не уйдет. Ей, мол, положено оставаться здесь.

— Это вы зря, матушка! — Фухай засмеялся. — Кто же выдержит ваш кашель? Он ведь у вас, как говорится, продолжается весь спектакль без перерыва.

Слова Фухая попали в самую точку. Он будто знал, о чем сейчас думала моя мать, которой очень хотелось уснуть, а кашель старухи мешал.

Фухай ушел.

— Вот чертенок! Вот чертенок! — ворчала старуха.

Однако благодаря талантам «чертенка» церемония моего омовения прошла не только успешно, но и весьма экономно, причем все правила приема родни были соблюдены почти полностью.