Под волнами Иссык-Куля

ТЕНЬ БОГА НА ЗЕМЛЕ

Экспедиция подходила к концу, пора было подвести итоги, собственно, их следовало подводить суммарно за оба года.

В районе поселков Курское и Баетовка экспедиция 1958 года обнаружила на дне множество черепков глиняной посуды, целых и битых кирпичей из обожженной глины. По найденным предметам нетрудно было установить, что в данном месте существовало какое-то поселение. Поэтому экспедиция 1959 года сосредоточила свое внимание на том же месте, и здесь велись самые тщательные поиски под водой и на побережье. Но только этим районом мы не ограничились. Экспедиция обследовала почти все северное побережье Иссык-Куля, от Торуайгыра до Ойтала, протяженностью более полутораста километров, при этом, наряду с подводными поисками, параллельно велись наземные раскопки. Что же удалось установить?

В прибрежной полосе под водой от Торуайгыра до Баетовки (то есть с запада на восток) почти всюду попадаются фрагменты керамического материала. Особенно его много между Орноком и Баетовкой. От Чирпыкты до Бозтериновки под водой встречается дерево — пни и сваи. Между Григорьевкой и Ананьевом еще в прошлом году были подняты со дна железные наконечники копий и стрел, части бронзовых сосудов, тут же на дне обнаружено большое количество человеческих костей. Наконец, в районе поселка Чонг-Сарыоя производились раскопки довольно крупного городища. Кирпичи фундаментов зданий и черепки посуды, найденные там, полностью совпадают по форме и способу изготовления с аналогичными предметами, поднятыми со дна озера в районе Баетовки.

О чем говорят все эти находки? Прежде всего, уже сейчас можно установить, что на северном побережье Иссык-Куля в период заселения его тюркскими племенами поселения были весьма многочисленны. При этом значительная часть жителей вела уже оседлый образ жизни. Доказательством оседлости служит высокая культура изготовления предметов домашнего обихода: подавляющее большинство керамических сосудов изготовлено на гончарном кругу и обожжено в печах с большим искусством, среди них встречаются фрагменты сосудов, покрытые глазурью. Здания строились основательно, со сложной кирпичной кладкой, так как встречаются кирпичи трех образцов: квадратные крупные — собственно плиты, квадратные меньших размеров и продолговатые, по форме напоминающие обычные современные. Довольно широко применялось для строительства также дерево различных пород. О том, что это за породы, нам сообщил Петр Алексеевич Ган, которому мы послали образцы. Пока удалось установить три породы деревьев: тянь-шаньская ель, арча и ветла. Значит, в древние времена, судя по обнаруженным под водой остаткам свай и деревянных перекрытий, северное побережье и южные склоны Кунгей-Алатау были, возможно, богаче растительностью, особенно крупными деревьями, пригодными для строительства.

Итак, установлено, что в период между VIII и XV веками северное побережье Иссык-Куля являлось заселенной местностью, а жители его были носителями высокой для своего времени культуры.

В XVI–XVII веках жители Иссык-Кульской котловины были искусными строителями гидросооружений: земляной вал, или арык, обнаруженный в начале экспедиции, и найденные затем еще подобные валы в местности Койсу (всего около десятка) служили каналами для подачи воды к мельницам.

Однако что же собой представляла найденная нами под водой стена? Являлась ли она частью дворца, воздвигнутого в свое время по повелению Тимура, или его убежище находилось в другом месте — восточной части озера, как это предполагал П. П. Семенов-Тян-Шанский?

Следует сказать, что экспедицией был обнаружен в восточной части озера археологический материал, который как будто подтверждал предположения Семенова.

Я поехал на несколько дней во Фрунзе и погрузился в изучение всевозможных документов, касающихся Иссык-Куля.

В работе Г. А. Колпаковского «О древнейших постройках, найденных в озере Иссык-Куль» сказано: «На северной стороне озера Иссык-Куль, между устьями впадающих в него речек 2-й и 3-й Койсу, в одной сажени от берега, на глубйне около одного аршина, видны следы построек из обожженного кирпича…» Но что это за 2-я и 3-я Койсу? Может быть, на северном побережье озера есть несколько местностей с речками Койсу?

Точные данные о местоположении речек Койсу дает академик В. В. Бартольд в работе «Отчет о поездке в Среднюю Азию с научной целью»: «Что касается подводных развалин на северном берегу озера, около устья речек Койсу, между станциями Чоктал и Чолпон-Ата…» и т. д. Наконец-то! Да, именно между этими станциями, превратившимися теперь в курортные городки, и работала экспедиция, именно здесь найдены остатки стены. Правда, между Чокталом и Чолпон-Атой в настоящее время есть еще три поселка, но нужно не забывать, что академик Бартольд посетил Иссык-Куль шестьдесят пять лет назад, а в то время этих трех поселков, носящих русские названия — Курское, Баетовка и Долинка не существовало.

Наконец я ознакомился с работой историка П. П. Иванова — «Материалы по археологии котловины Иссык-Куля», — который проводил здесь экспедицию в 1927 году. Иванов обнаружил под водой на мели почти все то же, что и мы, за исключением Стены. Иванов производил наблюдения с лодки, уровень воды в Иссык-Куле стоял тогда метра на два выше, и, естественно, что это создавало дополнительные трудности. Однако, Иванову удалось увидеть остатки пола, мощенного квадратными кирпичами. Очевидно, пол этот ко времени нашей экспедиции был либо разрушен волнами озера, либо разобран местными жителями. Любопытную догадку высказал Иванов по поводу бревенчатого настила: он предполагает, что настил представлял собой перекрытие подземного помещения, так как последний находился на одном уровне с замеченными им остатками мощеного пола. В конце своей работы Иванов делает следующий вывод: «Вполне возможно, что исчезнувший остров в местности Койсу был именно здесь, тем более, что других сколько-нибудь значительных отмелей под водой с остатками на них кирпича или прочих следов старой оседлости в районе впадения речек Койсу — нет. Остров служил в свое время убежищем для Тимура».

Теперь сопоставим все наблюдения и факты.

Прежде всего, остров с крепостью, как подтверждают Семенов, Колпаковский, Бартольд и Иванов, находился в местности, называемой Койсу. Такой местностью мог быть только район, носящий название по трем рекам Койсу, другого подобного названия района на всем иссык-кульском побережье не встречается.

Далее: обнаруженные части фундаментальной кирпичной стены, большое количество кирпичей возле нее, часть из которых покрыта дорогостоящей глазурью и керамических плиток с рельефным орнаментом, свидетельствует о том, что для своего времени постройка была очень богатой, скорее всего дворцового типа. Это подтверждается и остатками водопроводной системы: подача пресной воды с суши на остров по трубопроводу была сложным инженерным сооружением для того времени, требовавшим мобилизации значительной рабочей силы. Это мог осуществить только могущественный феодал.

Наконец, исследование дна в районе стены говорит о том, что само сооружение находилось действительно на острове или полуострове, перешеек которого мог быть перекопан каналом. В настоящее время стена расположена на песчаной мели, окруженной глубокими местами.

Все эти факты невольно наталкивают на вывод, что найденная часть стены была остатком того самого здания, в котором, по свидетельству Ибн Арабшаха, Тимур содержал своих пленников. Предполагая получить за них богатый выкуп, он не скупился, обставляя их подневольную жизнь всевозможным комфортом и в то же время укрывая в надежном месте — на уединенном острове, откуда бежать было чрезвычайно трудно. По другим версиям, Тимур сам проводил время на острове.

Спустя столетие, как говорит об этом Мухаммед Хайдер, один из тимуридов — эмир Хаккберды-Бекичек — поселил на острове свою семью. Эмиру приглянулось здание, вполне подходящее для его высокопоставленной семьи; очевидно, он укрепил остров — обнес его крепостной стеной, опасаясь набегов враждебных племен в то время, когда сам предпринимал грабительские походы.

В последние дни работы экспедиции я пристрастился к ночному купанию. Ночью вода в озере гораздо теплее, чем днем. Кроме того, мне хотелось испытать ощущения при ночном погружении.

Страхи, которые будто бы охватывают человека под водой ночью, как о том пишут некоторые подводные спортсмены, не соответствуют действительности. Просто такое ныряние неинтересно, так как ничего не видишь под водой. Лунные лучи проникают на глубину не более трех метров. На глубине в два метра ночью при луне едва можно различить очертания собственной вытянутой руки…

Но зато непередаваемые ощущения испытываешь, плавая с ластами в ночное время. Обычно я заплывал на километр от берега, ложился на спину и без конца смотрел на черное небо, усыпанное ярчайшими звездами, которые здесь кажутся очень близкими. Для того чтобы. удержаться на поверхности воды, достаточно делать ногами едва заметные движения. Тишина… Необъятный, сверкающий космос расстилается над тобой… Все мелочные житейские вопросы отлетают прочь, ничто не нарушает уединения и самого фантастического полета мысли.

Я часто думал о том, что же было на Иссык-Куле пятьсот — две тысячи лет назад, старался представить себе далекое прошлое. И вот, в одну из ночей, когда я близко подплыл к отмели с остатками стены на дне, воображение нарисовало мне такую картину…

В тревоге провел ночь Хафизи Абру — мастер шахматной игры при дворе Тимура. Он до утра не сомкнул глаз, а с рассветом вышел из дворца, чтобы освежиться и собраться с мыслями. Еще накануне вечером прискакал гонец и сообщил, что великий эмир находится в дне пути от Малого жилища. Сейчас Хафизи стоял спиной к дворцу — небольшому изящному строению, поднимавшему ажурные стены словно из самого озера; зодчий воздвиг дворец на уединенном плоском продолговатом островке.

В самом дворце чувствовалось оживление: то и дело из него выбегали рабы; они чистили посуду, выносили тяжелые ковры для проветривания, повара с окровавленными ножами разделывали туши лошадей и баранов. Между островом и берегом беспрерывно сновал плот, доставлявший дрова, съестные припасы и ворохи ароматических трав, которыми устилали подход к дворцу.

Хафизи зябко поежился — шелковый халат плохо защищал его от осенней утренней свежести — и принялся энергично расхаживать вдоль южной стены дворца. Он перестал обращать внимание на суету придворной челяди и углубился в свои мысли.

Почти два года назад в Самарканде великий Тимур призвал к себе Хафизи. Он ясно представил себе, как тогда Повелитель Трех Сторон Света, сидя на небольшом шелковом матраце, подал Хафизи знак приблизиться, а всем придворным велел выйти. Когда они остались вдвоем, Тимур сказал:

— Я призвал тебя, Хафизи Абру, ибо велико мое уважение к тебе. Я ценю твое искусство игры в шахматы. Но более всего дорога мне твоя прямота и правдивость: ты никогда не поддавался мне, играя со мной в шахматы, никогда не проигрывал преднамеренно.

— Ты видишь меня, — продолжал Тимур, — в расцвете моего царственного могущества и… увядания плоти. Да, да! — быстро добавил он, заметив, что на лице Хафизи появилось выражение протеста. — Не льсти, Хафизи. Всегда оставайся честным. Я встречаю теперь шестьдесят девятую весну и знаю, что великий аллах, да славится имя его во всех концах мира, скоро призовет меня.

Тимур замолк и некоторое время любовался огромным рубином на своем перстне.

— Слыхал я, что, кроме игры в шахматы, ты занимаешься сочинительством и обладаешь простым, доходчивым слогом — вот почему мой выбор пал на тебя. Надлежит тебе составить книгу о моих деяниях. После меня на земле останется великое государство, управлять которым будут мои дети, внуки и правнуки. Описание моих деяний да послужит им образцом, как управлять государством и каким должен быть государь. Понял ли ты меня, Хафизи? И если понял, говори.

— Великий Тимур, да продлит аллах дни твои! Я действительно немного сочиняю в часы досуга, но знания мои скудны, а годы не успели одарить мудростью. Мне известно, что многие ученые уже составили твое жизнеописание. Мудрый муж и отважный воин Насираддин Омар изложил историю твоего похода в Индию. Над описанием твоих великих ратных подвигов трудились Гийасаддин Али, умудренный аллахом, и сам прославленный Низамаддин Шами, именуемый Дамасским. Смею ли я помыслить, что мой труд будет стоить сотой доли трудов названных ученых мужей?

— Скромность украшает молодость, — одобрительно кивнул Тимур. — Он задумался и, обращаясь словно к себе, произнес: — Творение Гийасаддина Али, — при этом Тимур поморщился, — да и Низамаддина Шами годятся для прославления моего имени, но для наставления моих потомков в делах государственных они подобны пустому золотому сосуду. Золотой сосуд красив и драгоценен, он сверкает под солнцем и ослепляет своим блеском. И все же он создан не ради того, чтобы им любовались, а ради того, чтобы из него пили. Свой смысл золотой сосуд обретает лишь тогда, когда он содержит в себе нечто полезное, когда из него пьют бодрящее вино или прохладный кумыс. Мне нужно сочинение, которое правдиво повествовало бы о деяниях Тимура, написанное языком вполне ясным, где блеск витиеватого слога не затмевал бы смысла. Понял ли ты меня, Хафизи? Говори.

— Понял, великий государь!

— Скажи же, что нужно тебе для твоего труда, и я велю исполнить все твои желания.

— Великий государь! Для столь благородного труда человеку нужно лишь одно: уединение от суеты мира.

Брови Тимура сдвинулись. Он раздумывал некоторое время, а затем сказал:

— Во многих днях пути от Самарканда на восток в горах лежит озеро, носящее мое имя, — Тимур-ту-Нор. На озере этом есть остров, а на нем я повелел воздвигнуть Малое жилище. Я сделал это для собственного уединения. В дни отдыха и раздумий я проводил там время. И нет в моей стране места более прекрасного и столь располагающего к хорошим мыслям. Согласен ли ты последовать туда?

— О великий Тимур!

— Тогда собирайся в дорогу.

Во дворце на острове Хафизи отвели просторное помещение из двух комнат. Небольшие оконца одной из них выходили на юг. Когда Хафизи, сидя над рукописью, задумывался, он подолгу глядел на озеро, то спокойное, бирюзовое, походившее на дремлющего могучего зверя, то вздымающее огромные волны, которые с грохотом обрушивались на стены дворца, отчего он сотрясался до основания. Эта слепая мощь стихийных сил природы то восхищала Хафизи своим неукротимым могуществом, то ужасала необузданной жаждой разрушения. И по мере того как он вчитывался в рукописи своих предшественников, пересматривал собственные записи и перебирал в памяти деяния Тимура, свидетелем которых Хафизи был сам, Тимур-ленг — Железный хромец — вырастал перед ним во весь свой исполинский рост таким же необузданным и загадочным, как Тимур-ту-Нор — Железное озеро.

Хафизи Абру был человек вдохновенный, талантливый, увлекающийся, но вместе с тем ему известны были строгие законы построения литературного произведения. Жизненный путь Тимура подсказывал одни приемы письма, но законы литературы ограничивали полет мысли художника. Хафизи приходил в отчаяние от этих, постоянно преследовавших его противоречий. Однако он понял через некоторое время, что суть дела лежит прежде всего в невероятной противоречивости характера самого Тимура и его поступков. И тогда он смело отбросил все литературные каноны и, по суткам не выходя из комнаты, стал красочно описывать один за другим все факты из жизни Железного хромца. Когда же факты эти были последовательно изложены, для самого Хафизи они приобрели стройную систему, которая, как показалось летописцу, очень напоминала пестрое шахматное поле с черными и белыми квадратами.

Вот Тимур в походе на Турцию проявляет полководческий гений: блестящим обходным маневром он вводит в заблуждение турецкого хана Баязеда, захватывает весь его обоз и добивается выдающейся победы.

«Слава Тимуру!» — мысленно восклицает Хафизи.

А вот Тимур, поучая свои войска, говорит, что доблесть солдата, своего или вражеского, он почитает в равной степени и всегда готов наградить и того и другого.

«Как мудро и великодушно!» — думает Хафизи.

И тут же он читает, как разгромив племя Белых татар, которые доблестно сражались за свою независимость, Тимур повелевает всем пленным отрубить головы и сложить из них чудовищную пирамиду. Мало того, он приказывает истреблять Белых татар, где бы их ни встретили, не щадить ни женщин, ни детей, ни стариков, и в короткое время уничтожает почти весь шестисоттысячный народ.

Ужас охватывает Хафизи.

Во время войны против Тохтамыша эмиры направили Тимуру несколько письменных предложений, в которых они предавали своего князя. Тимур пришел в негодование и сказал: «Они предлагают мне выгодное дело — предают в мои руки моего врага, но я проклинаю предателей!» — и не воспользовался этими предложениями.

«Какое благородство!» — восхищается Хафизи.

И снова он перечитывает случай, когда в Турции Тимур клятвенно пообещал не пролить ни капли крови защитников одной крепости, если они добровольно сдадутся. Стойкие защитники поверили ему, открыли ворота крепости и вышли из нее. Получив с них дань, Тимур повторил, что свое слово сдержит, не прольет ни капли крови побежденных, и велел живьем закопать их в землю.

Хафизи содрогается от возмущения, губы его шепчут непроизвольно: «Вероломство, позор!»

Тонкий ценитель искусства, обладавший редким художественным вкусом, по велению которого в Самарканде и окрестных городах воздвигались прекрасные здания, подобные кружевам из камня, в походах против непокорных ему народов превращал города в дымящиеся развалины, а плодородные земли — в пустыни. В начале всякого похода он повторял свою излюбленную фразу: «Я повею на них ветром разрушения!» И действительно, обрушивался на несчастных, как ураган. Он действовал с большим успехом, чем землетрясения, наводнения или мор.

Своими познаниями по истории Тимур привел в изумление величайшего из мусульманских историков — Ибн Халдуна. Повествования о доблестях исторических и легендарных героев он цепко сохранял в памяти до мельчайших подробностей. Кроме своего родного — тюркского — языка, он свободно говорил на языке персов. Он особо чтил ученых, любил беседовать с ними, слушать чтение всяких научных сочинений, поощрял астрономов… и был неграмотным.

Он презирал астрологов, не верил в их предсказания, сказав однажды: «Счастье и несчастье человека зависит не от положения звезд, а от воли того, кто создал и звезды и человека». Он казался ревностным поборником ислама, но законы, которые сам диктовал, ставил превыше всякой религии. А презираемых им астрологов, факиров и шаманов умело использовал в качестве лазутчиков и доносчиков и в своем государстве и в сопредельных странах.

В его кровавых расправах с ни в чем не повинными людьми, кроме холодного политического расчета — запугать покоренные народы, подавить их волю к сопротивлению массовыми казнями, проявлялась болезненная утонченная жестокость. Это обстоятельство больше всего мучило Хафизи. Он искренне восхищался Железным хромцом и пытался оправдать всякое его деяние. «Возможно, любовь подвергать людей утонченным пыткам вызвана в нем тем, что сам он всю жизнь переносил мучительные физические страдания, вызванные тяжелой раной, полученной еще в молодости?» — размышлял Хафизи, и сам понимал, что последнее обстоятельство все же не может служить оправданием зверств великому человеку.

И кумир начал рушиться. Из полубога Тимур превращался для Хафизи в человека, и на страницах рукописи вырастал уже другой Тимур — со всеми его огромными достоинствами и еще большими недостатками.

Перечитав свой труд, Хафизи понял из него, что у Тимура, казалось, было две определенные цели: завоевать мир, безраздельно властвовать над ним и остаться великим и неповторимым в памяти потомков. Но в действительности Тимур никогда не знал, чего он хочет достичь, хотя и был одержим ненасытной жаждой деятельности и вечно стремился к чему-то.

Все, что в состоянии свершить одна сила, один человек, он свершил. Но Тимур был бесконечно одинок, ибо все, что он делал, он делал для себя и во имя себя; он удовлетворял лишь свое ненасытное и бесплодное честолюбие, и потому подвиги его оказались более разрушающими, чем созидающими.

И Хафизи знал, что именно так и поймет Тимур его сочинение. От острого проницательного ума не скроется то, что нигде явно не было высказано, но сквозило в каждой строке летописи.

Вот почему так тревожился Хафизи. Навлечь на себя гнев Тимура — значило навсегда потерять его расположение, а возможно, и свою голову. Может быть, не читать рукопись? Избежать этого под каким-нибудь благовидным предлогом? Будь Хафизи старше лет на двадцать, он именно так и поступил бы. Но Хафизи подходил лишь к концу третьего десятилетия своей жизни, дерзновение молодости еще не было сковано благоразумием зрелости, и, в конце концов, именно сам Тимур повелел писать только правду. Хафизи решился читать Тимуру свое сочинение.

Он в последний раз посмотрел на озеро и отправился во дворец, чтобы приготовиться к встрече великого эмира.

Тимур прибыл раньше, чем его ожидали, — вскоре после полудня. Его сопровождала небольшая свита и всего тысяча отборных воинов, которые расположились лагерем на берегу. Сам Тимур с немногочисленными, наиболее близкими сановниками и молодой, девятой по счету, женой Я угу ягой — царицей сердца, на которой он женился немногим более года назад, переправился на плоту во дворец. Он не велел себя тревожить и тотчас лег отдохнуть после дороги.

К вечеру на озере разыгралась страшная буря. Задул западный ветер — улан. С бешеной скоростью он несся из Уланского ущелья на восток, гоня низкие взлохмаченные тучи. Но в. то же время с юга в этот стремительный поток воздуха ударил другой ветер — кочкорка, Обе стихии словно обнялись, сплелись, создавая завихрения, подымая беспорядочные волны, вздымая гигантские смерчи.

Таким же беспорядочным волнением была наполнена душа Хафизи. Он не отрываясь смотрел из окна своей комнаты и видел, как далеко, на южном берегу, возникают и движутся чудовищные черные столбы смерчей. Ветер завывал на разные лады — он гудел не ровным, могучим напряжением, а отрывисто: начинал с низкой ноты, затем эта нота постепенно повышалась и оканчивалась пронзительным взвизгиванием.

Хафизи очнулся от смятенных мыслей после того, как до его плеча кто-то дотронулся. Перед ним стоял дворецкий.

— Великий эмир оказывает тебе честь и приглашает на свой скромный ужин.

Хафизи поклонился:

— Как здоровье великого эмира, да ниспошлет аллах ему свое благословение?

— Плотью эмир подобен юноше: он прибыл в Малое жилище с юной женой, — ответил опытный льстец. — Мудрость же великого государя превыше человеческой мудрости от сотворения мира до конца его.

Хафизи последовал за дворецким в большой зал. Хотя летописец прожил по соседству с этим залом почти два го* да, но не осмеливался в него входить. Теперь он рассматривал помещение с любопытством.

Пол и стены зала были покрыты изразцами с простым, но благородным геометрическим орнаментом. У стен стояло несколько серебряных позолоченных столов. На столах сверкали золотые и серебряные сосуды различной формы и назначения, фарфоровые вазы занимали самое почетное место — китайский фарфор в те времена ценился не ниже золота. Китайские вазы были украшены тончайшими рисунками, изображавшими сказочных драконов; золотые кувшины и кубки по краям отделаны небольшими рубинами. На других столах стояли золотые пиалы, инкрустированные жемчужинами.

Снизу на две трети высоты стены зала покрывали занавеси из розового шелка, отделанные у пола позолоченными медальонами и изумрудами. От потолка на одну треть высоты стены свешивались красиво драпированные куски шелковой ткани нежно-бирюзового цвета, украшенные по краю так же, как и занавеси, с добавлением разноцветных шелковых кистей, которые слегка раскачивались от порывов ветра, проникавшего в зал через окна.

На стене против главного входа очерчивалась дверь в виде стрельчатой арки, которая вела во внутренние покои. Дверь почти скрывалась занавеской. Перед ней на тонких серебряных цепочках висело множество золотых бляшек.

Внезапно занавеска колыхнулась, из-за нее бесшумно появился подросток раб. Он раздвинул цепочки с золотыми бляшками — послышался легкий, мелодичный звон, и в зал, прихрамывая, вошел сам великий эмир. Хафизи упал ниц.

— Встань, Хафизи Абру! — услышал он над собой негромкий властный голос. — Рад видеть тебя в добром здоровье.

Хафизи поднялся. Теперь он смог посмотреть на Повелителя Трех Сторон Света.

Тимур совсем не изменился за те два года, которые Хафизи провел на острове. Перед молодым летописцем стоял человек высокого для монгола роста, с широкими округлыми плечами и богатырской грудью. Правая рука его была скрючена в локте, указательный палец, искривленный и несгибающийся, торчал вперед, словно предупреждал: опасайся гнева Тимура! Левое плечо Железного хромца значительно возвышалось над правым, но это не отражалось на гордой посадке головы. Ни на мускулистой открытой шее, ни во всей атлетической фигуре не было заметно и намека на тучность, мощная мускулатура Тимура отличалась сухостью форм.

На эмире был халат из зеленой шелковой материи без всяких рисунков, голову его покрывала белая шапка. Посредине над лбом шапку украшал герб Тимура: три золотых овала, расположенных подобно лепесткам трилистника. Это значило, что Тимур есть владыка трех сторон света. Такой же герб чеканили на монетах Тимура. Над гербом сверкал огромный кровавый рубин, окруженный жемчужинами.

Из-под коротких пучкообразных бровей темно-каштанового цвета на Хафизи смотрели широко расставленные глаза, полные зрелой мудрости и юношеской энергии. Возле уголков глаз кожу покрывали бесчисленные мелкие морщинки. «Сколько раз этим глазам приходилось жмуриться под ослепительным солнцем азиатских пустынь, высматривая очередного противника», — подумал Хафизи.

Слегка уплощенный прямой нос с мясистыми крыльями и широкий рот с толстыми, выдвинутыми вперед, но крепкими, энергично очерченными губами сообщали всему лицу Тимура выражение непреклонной воли и жестокой властности. Небольшие уши, прижатые к голове, сразу же вызывали в памяти тигра, готового броситься на свою жертву.

Тимур носил длинные усы каштанового цвета, по-монгольски спущенные вниз, и небольшую клиновидную рыжую бороду с сильной проседью.

Что-то властно манящее, неодолимо притягательное и в то же время отталкивающее виделось Хафизи в этом лице сурового воина, мудрого дипломата и хладнокровного истребителя целых народов.

Снова в зал ворвался порыв ветра, шелковые кисти закачались сильнее. В глазах Тимура сверкнули веселые огоньки. Припадая на согнутую в колене правую ногу, он подошел к окну.

— Буря веселит мое сердце. Мы братья с ней, — произнес он как бы про себя и обратился к Хафизи. — Доволен ли ты был днями, проведенными здесь, не испытывал ли в чем нужды?

— О нет, великий Тимур!

— Как далеко подвинулся твой труд с помощью аллаха?

— Он почти закончен, великий эмир.

— Ты радуешь мое старое сердце. Сегодня же я хочу послушать, что сказал ты потомкам о великом Тимуре.

Хафизи поклонился. Зал стал заполняться придворными. Рабы быстро разостлали на полу шелковые матрацы и подушки. В центре, полулежа, поместился Тимур и подал знак рассаживаться.

В это время появились слуги: они волочили на огромных круглых золоченых кожах горы дымящегося мяса и оставляли их прямо на каменном полу. За ними следовали резатели в кожаных фартуках и нарукавниках. Они ловко принялись разрезать жареные лошадиные окорока и туши баранов. Разрезанное мясо клали на золотые и серебряные блюда и в фарфоровые чаши. Затем в специальных вазах был принесен бульон. В присутствии Тимура в нем растворили соль и полили, как соусом, мясо на блюдах. Наконец положили сверху тонкие хлебные лепешки, сложенные вчетверо.

Начался ужин. Ели много, но гости не могли управиться и с десятой частью подаваемых блюд. На смену конине и баранине пришла печеная солонина, сосиски из молочного жеребенка, потом блюда из риса. Рабы обносили гостей огромными кубками с вином, при этом каждый был обязан выпить его до дна, сколько бы раз кубок ни наполнялся. Сам Тимур сделал несколько глотков, но затем знаком указал, чтобы больше вина ему не наливали. На десерт подали дыни, виноград, персики и прохладный кумыс с сахаром в золотых пиалах.

Гости захмелели. Заметив это, Тимур милостиво отпустил их, оставив только Хафизи. В зале воцарилась тишина. За стеной дворца продолжала бесноваться буря. Становилось прохладно. Рабы бесшумно разожгли огонь в особом очаге, напоминавшем камин; ветви джерганака и поленья арчи весело потрескивали в нем. Старый воин перебрался поближе к огню. Рабы удобно устроили его на подушках так, чтобы огонь согревал больную ногу Железного хромца, и вышли. У очага остался лишь раб-подросток присматривать за огнем. Хафизи приготовился читать, положив рукопись на специальную подставку для книг.

— Да будет тебе известно, Хафизи, — сказал Тимур, — что я готовлюсь к новому походу на Китай. Сюда я прибыл, дабы отдохнуть перед великим походом и собраться с мыслями. Возможно, твой труд послужит мне добрым советником. Если ты написал его правдиво, он напомнит мне об ошибках, совершенных мной в прежние времена. Прежние же свои ошибки полезно вспомнить, приступая к новому замыслу. Читай же, Хафизи.

И Хафизи начал читать. Время летело быстро. Оно давно перешло за полночь, давно во дворце гости, слуги и рабы спали мертвым сном. Бодрствовали лишь часовые. Много раз подкладывал дрова в очаг подросток раб, а Тимур и не думал прерывать чтения. Хафизи страшно устал, голос его охрип, но Тимур не замечал этого. Он с жадностью слушал каждое слово летописца, мысли его витали где-то далеко; перед ним, ярко и правдиво изображенная, проносилась вся его жизнь, бесчисленные эпизоды, тщательно отобранные и приведенные в стройную систему искусной рукой молодого историка. Но чем дальше слушал Тимур, тем суровее становилось его лицо, тем глубже залегали морщины на широком лбу. И лишь когда забрезжил ненастный осенний рассвет, а смертельно усталый Хафизи хриплым шепотом дочитывал последние страницы, Тимур остановил его. Он бодро, словно юноша, поднялся со своего ложа и долго расхаживал прихрамывая по залу, опустив голову и скрестив на груди руки. Наконец он сказал:

— Я не ошибся в тебе, Хафизи. Ты изобразил правдиво и точно всю мою жизнь. Ты не упустил ничего из нее, что бы не послужило назиданием моим наследникам. И все же этот твой труд не должен прочитать ни один из смертных.

Он подошел к Хафизи, спокойно взял из его рук рукопись и бросил ее в огонь. Листы пергамента ярко вспыхнули, и Хафизи с криком отчаяния, Застрявшим у него в горле, расширенными глазами смотрел, как огонь пожирал страницу за страницей плод его вдохновенного двухлетнего труда.

Тимур стоял к нему спиной и в раздумье ронял слова:

— Ты изобразил Тимура человеком со всеми его достоинствами и недостатками. Тимур же есть тень бога на земле, и таким он должен быть запечатлен в веках перед взором изумленных народов. Понял ли ты меня, Хафизи? Говори.

— Прости, повелитель! Но, клянусь именем самого аллаха, я не понимаю, чего ты хочешь от меня. Ты требовал правды, только правды! Я сказал эту правду, как ты сам подтвердил. В чем же моя ошибка?!

— Истинный мудрец знает, — продолжал Тимур, все так же стоя спиной к Хафизи, — что в мире есть две человеческие правды. Одна та, о которой говорят все и которую проповедуют. И вторая правда, о которой знают все, но о которой молчат. Чтобы повелевать людьми, великим мира полезна и нужна лишь первая из них. Тому же, кто вздумает проповедовать вторую, следует отрубить голову.

Хафизи так был поражен последними словами, что забыв про этикет, рискуя навлечь на себя страшный гнев великого эмира, заговорил без разрешения, почти выкрикивая слова:

— Но тогда, о великий Тимур, первая правда, которую может проповедовать всякий, а значит и льстец, обращается в ложь!

Тимур резко обернулся. Он с сожалением посмотрел на Хафизи, потом на его суровом лице промелькнуло нечто подобное улыбке.

— Как ты молод еще, Хафизи. — Тимур снова принялся расхаживать. — Я расскажу тебе притчу, которую слышал во время одного из своих походов на запад. В древности в западных землях жил некий неверный царь. Как тебе известно, неверные цари, дабы увековечить себя, велят делать свои изображения, высеченные из камня или написанные красками. Этот царь был неверный, но он был мудрый человек. Слушай же и запоминай, что было дальше. На склоне лет царь призвал к себе искусника и повелел ему сделать свое изображение. А этот царь был хром, как я, и крив на левый глаз. Искусник и написал его красками точно таким. Царь посмотрел изображение и велел отрубить искуснику голову. И пришел к царю второй искусник и, думая, что он умнее первого, изобразил царя со здоровыми ногами и глазами. Царь посмотрел изображение и велел тому искуснику отрубить руки, выжечь глаза и вырвать язык, дабы этот человек никогда более не мог льстить и лгать ни руками, ни глазами, ни языком. И пришел третий искусник к царю и изобразил его на бранном поле верхом на лошади и стреляющим из лука. И на изображении этом больная нога царя не была видна, ибо скрывалась за лошадью, а кривой глаз царя был прищурен, ибо он целился из лука. И царь щедро наградил этого искусника за его мастерство и мудрость. Понял ли ты теперь меня наконец, о Хафизи?

Хафизи в знак того, что понял, низко поклонился…

Мы не знаем, удалось ли Хафизи Абру составить новое жизнеописание Тимура, которое хотелось бы иметь великому завоевателю, — от исторического сочинения Хафизи дошло до нас лишь предисловие и оглавление. Но во время описанной встречи в зале присутствовал юный невольник, поддерживавший огонь в очаге. Звали его Ахмед, тогда ему едва минуло пятнадцать лет; он был сирийским арабом по происхождению, которого в числе других пленных Тимур вывез из Дамаска. Ахмед хорошо запомнил притчу, рассказанную Тимуром, и, руководствуясь ею, спустя три десятка лет сам составил жизнеописание великого завоевателя, которое прославило автора при жизни и после смерти под именем Ибн Арабшаха.

Было ли все так, как мне представилось в эту звездную ночь на озере? На это никто не может ответить, об этом не сохранилось почти никаких исторических документов. Но так могло быть… И таким представляется в моем воображении Бич народов, Железный хромец — Тимур-ленг, обессмертивший себя в веках тем, что попирал все человеческие права и единственным непреложным законом считал свои желания. И странно: люди из поколения в поколение сохраняют память о том, кто меньше всего заботился и думал о них…