Подонок. Я тебе объявляю войну!

35. Женя

Даже в полумраке я вижу, как горят его глаза. Как угли. Бред, конечно, но мне так и кажется, что они жгут кожу. От его взгляда мне становится не по себе. К лицу приливает жар. Мне неловко. Хочется закрыться, отвернуться, да вообще уйти. Хоть в его взгляде нет сейчас ни ярости, ни злобы, ни ненависти. Но этот горячечный огонь в его глазах пугает не меньше… хотя нет, не пугает, смущает.

Впрочем, скорее, смущает меня вся эта ситуация. Совершенно нет ощущения, что я в больничной палате, где обычно спокойно, тихо и уныло, где пахнет болезнью, где всё застыло в тоскливом ожидании. А тут такое чувство, словно я в чужую спальню тайком проникла, к чужому мужчине, обнаженному и спящему. И меня застукали.

Смолин молчит, только дышит тяжело и шумно. Я тоже растерялась и не знаю, с чего начать разговор. И от того, что мы с ним оба, замерев, таращимся друг на друга, не говоря ни слова, чувство удушающей неловкости только обостряется до невозможности. Кажется, даже воздух накалился. Во всяком случае мне в палате становится жарко как в печке.

Облизнув, пересохшие губы, наконец произношу негромко:

— Привет.

Он не отвечает, но и взгляд не отводит.

— Я… я вот пришла узнать, как ты… Слышала, ты сильно пострадал… в школе говорили… Тебе сильно больно? Что врачи говорят? Долго тебе придется вот так…?

Всё тот же неотрывный взгляд и ни слова, ни звука в ответ.

Почему он молчит? Хоть что-то да можно ответить? Или ему настолько тяжело?

— Стас, мне очень жаль, что так вышло. Честное слово, очень жаль. Я не ожидала… Я не хотела этого… не хотела, чтобы всё дошло до такого безумия… Я всего лишь хотела защититься от тебя.

В какой-то момент мне кажется, что он хочет ответить. В его лице что-то такое вдруг проступает, нормальное, человеческое. Будто внутри у него что-то дрогнуло. Но нет, Смолин молчит, только взгляд его становится еще пронзительнее.

— Может быть, нам как-то стоит попытаться… остановиться, — продолжаю я. Пусть молчит, зато слушает. Может, так даже и лучше. — Как-то завязать с этой войной, пока не случилось еще какой-нибудь беды? Найти какой-то компромисс… не знаю. Ведь это же безумие. И если сейчас не остановиться, то страшно подумать, до чего можно дойти… Стас, мне правда очень жаль, что мой Дэн так сильно тебя избил. Я его не оправдываю, но пойми, он это сделал, только чтобы защитить меня. В любом случае я прошу у тебя за него прощения… Надеюсь, ты сможешь простить и… всё это закончится. Я, честно, не хочу больше воевать, не хочу новых драм и трагедий.

Непроизвольно и совершенно бездумно я беру его за руку. Она лежит у него на груди, и я слегка сжимаю его пальцы. Зачем — не знаю. Просто на автомате, вроде как подкрепить слова дружеским жестом.

Смолин же вдруг отдергивает руку, будто его током ударило. И только тут я замечаю, как сильно изменился его взгляд. Он все еще горит какой-то больной страстью, но теперь в нем плещется ненависть и… презрение.

Опешив, я отхожу от кровати на шаг. Что не так? Что опять ударило ему в голову?

— Не смей меня касаться, — глухо, но отчетливо произносит он. — Никогда меня не трогай. Не смей даже подходить ко мне. Не смей заговаривать со мной. Ясно?

— Ясно, — отвечаю я обескураженно.

— А теперь пошла отсюда прочь!

— Как скажешь, — пожимаю я плечами. С полыхающим лицом поворачиваюсь к двери. И тут же слышу в спину:

— Зря приходила, зря унижалась тут. Я и так не собирался сдавать твоего дружка ни ментам, ни отцу.

Что?! Смолин решил, что я пришла к нему, потому что за Дэна испугалась? Решил, что я тут пыталась его задобрить или словечко замолвить?

Я резко разворачиваюсь к нему, кипя негодованием. Впиваюсь в него ответным взглядом. Несколько секунд длится эта зрительная дуэль. Если можно было убивать глазами, мы бы оба сейчас не выжили.

Замечаю, что тоже дышу, как и он — часто, шумно, обрывисто.

Хочу сказать ему, что он совсем меня не понял. Что он вообще ни черта не понял! Что если считает нужным — пусть «сдает» его кому хочет.

Мне не стремно было просить за Дэна прощения, но оттого, что Смолин сделал такие выводы, мне плохо. Потому что вот это действительно унизительно!

— Ну, знаешь… — начинаю я в запале, но не успеваю ничего сказать. В палату внезапно входит медсестра. Молодая, фигуристая, в коротеньком халате. В одной руке держит стойку капельницы.

— Привет, красавчик, как у нас сегодня дела? — кокетливо щебечет она. — Пора прокапаться… Ой, а у тебя опять гости, — замечает она меня. — Никакого покоя… А врач что тебе сказал? Главное — покой.

Она пристраивает стойку рядом с кроватью. Включает над кроватью бра. И я невольно содрогаюсь — до чего же страшно его избил Дэн! И сразу возмущение стихает.

Но все равно не ухожу. Жду, когда мы снова останемся наедине. Сама не знаю, почему меня так задели слова Смолина, но очень хочу, чтобы он правильно меня понял. Чтобы не думал про меня так низко.

— Где этот? — спрашивает медсестру Смолин грубо.

— Кто? Твой Голиаф? — смешливо уточняет она. — На посту.

— Позови, — велит он.

— Секунду… — Она наклоняется к нему, растирает ваткой сгиб локтя, вводит иглу. Я отвожу взгляд. Наконец она заканчивает свое дело, настраивает скорость капельницы и выходит.

И в тот же миг на пороге палаты появляется суровый громила в строгом костюме, с гарнитурой на ухе. Когда я заходила — его не было.

— Что-то нужно? — обращается он к Смолину.

— Почему в моей палате посторонние? — с наездом спрашивает его Смолин. — Тебя для чего отец сюда поставил? Почему ко мне кто попало заходит?

Охранник, значит. А я — посторонняя и кто попало. Громила бормочет какие-то извинения перед Смолиным, а я, вспыхнув, выскакиваю из палаты, не дожидаясь, пока меня выведут, и ухожу. Стремительно проношусь по коридору, сбегаю по лестнице, быстро миную больничный двор. Прочь отсюда!

Пошел он к черту! Сам он кто попало. Я злюсь, я негодую, а еще, не знаю, почему, очень хочу плакать.