Подружка №44

10 УСЛОВИЯ И УСЛОВНОСТИ

Четверг прошел в поту ожидания. Адриана, моего шефа, было заметно еще меньше, чем обычно, поскольку нас выдвинули на какой-то приз как лучшую передачу о нуждах потребителей, и он уехал, как он туманно выразился, «присмотреться к другим проектам». Теперь я мог хоть весь день прочесывать магазины в поисках подходящей для свидания одежды. Для крупных покупок я взял ссуду в банке – и потому первым делом направился на Хай-стрит—Кенсингтон. В течение дня меня несколько раз охватывали приступы ужаса: вдруг Элис не придет, вдруг подумает, что я слишком выделываюсь, вдруг она встречается с кем-то, кроме Джерарда или меня, и, что хуже всего, вдруг Джерард меня опередил.

В «Артемис» я гордо входил в кремовом пиджаке-сафари из полиэфира, коричневой рубашке, опять же сафари, кремовых брюках и коричневых ботинках. Все это было куплено в солидном, дорогом магазине. Поверьте мне, вид у меня был что надо, хоть наша уборщица и сказала, что я похож на торт тирамису.[6] Это меня несколько огорошило: до двадцати трех лет я понятия не имел, что такое капуччино, а тут обычная труженица этак между прочим рассуждает о тирамису.

Я планировал быть на месте встречи за добрых четверть часа до назначенного времени, чтобы спокойно устроиться за столиком с газетой и как бы углубиться в чтение. По-моему, очень хорошо, если на первом свидании девушка застает вас за чтением. Она входит, и вы, пусть даже вы проглядели все глаза, выискивая ее в толпе за окном, делаете вид, будто не замечаете ее появления, а когда она подошла почти вплотную, нечаянно поднимаете взгляд и говорите: «А, привет». Польза двойная: во-первых, спокойно читать существенно лучше, чем ерзать на краешке стула, одновременно грызя ногти и прикуривая одну сигарету от другой, хотя именно того вам и хочется; во-вторых, вы можете показать девушке, что именно вы читаете. Это важно, поскольку создает иллюзию, что вы тот, кем хотите казаться (в отличие от реального облика). При известных навыках свой настоящий облик можно скрывать, по крайней мере, до десятого года совместной жизни, когда избыточный вес и растяжки на коже прочно оградят вашу избранницу от поисков другого избранника. Я, к несчастью, не достиг подобных высот обмана.

Возвращаясь к моему читательскому выбору, скажу: очень хорошо действуют на женщин моего поколения романы Джейн Остин или автобиографии – например, Ноэля Кауарда или какого-нибудь художника. Только не футболиста, хотя, кажется, все женщины теперь болеют за «Манчестер юнайтед» или, во всяком случае, за идею переспать с самыми симпатичными игроками.

Я отдаю неизменное предпочтение сатирическому журналу «Частный взгляд». Это свидетельствует о вашей осведомленности и презрении к миру политики и бизнеса, а также о наличии у вас чувства юмора, столь, как нам известно, важного для женщин. Будь я женщиной, остерегался бы мужчин, читающих Джеймса Керуака, или юношей со слишком глубокими чувствами, поскольку подобный выбор говорит о том, что их литературные вкусы с семнадцати лет не развиваются. Есть также безусловные табу: автожурналы, любая порнография (трудно сказать, какая между ними разница), все о спорте.

К сожалению, «Частный взгляд» в моем любимом киоске уже разобрали. Я собрался было купить «Экономист», но побоялся произвести впечатление человека, который знает по имени главу местного совета и беспокоится о судьбах Объединенной Европы, и потому остановился на литературном приложении к «Таймс», которое прежде никогда не читал, но всегда намеревался.

Хоть это и напоминает уход от проблемы, в действительности все не так. То, о чем я рассказываю, – мужской вариант макияжа, дабы улучшить свои природные данные. Если вы, будучи дамой, обнаружили, что ваш новый друг не так эмоционально утончен, как хотел казаться, причин для недовольства у вас не больше, чем у друга, заметившего, что тональный крем его девушки скрывает несколько больше, чем следовало бы. Предвижу ваши возражения: девушка все равно будет пользоваться косметикой, тогда как мужчины редко снова надевают маску, если она уже раз сорвана, – но тут уж ничего не поделаешь.

Я ожидал, что Элис опоздает, но читать газету все равно не мог. К моей легкой тревоге, знакомый мне по прежним посещениям интерьер «Артемис» изменился до неузнаваемости. Мне помнился современный бар с пианино, а перед собой я видел холл гостиницы, стремившейся вырваться из бюджетного сектора. Вместо привычного оливково-зеленого линолеума на полу лежал бежевый ковер с темными отметинами от окурков высококачественных сигарет, брошенных высокопоставленными посетителями мимо пепельницы. На стенах висели бездарные произведения современного искусства, а помещение освещалось лампами с абажурами, вполне уместными в спальне какого-нибудь банкира. Я мог смириться с тем, что Элис обвинит меня в отсутствии вкуса, но пусть оно выражается в пристрастии к откровенно безликим, как зал аэропорта, современным интерьерам, а не к этим потугам на уют.

Клиентура, однако, осталась та же – журналистское отребье, громким голосом обсуждающее свои проблемы, «проекты», «гениальные» находки; хвалящее собственную работу и охаивающее чужую. Светскую публику не люблю даже больше, чем городских бродяг, хотя, впрочем, это почти одно и то же.

Чтобы отвлечься, я одну за другой таскал с забытой на стойке тарелки оливки и глазел на двух девочек-секретарш, явно решивших зайти сюда для шику. В голову пришла неприятная мысль: если и для меня посещение «Артемис» – признак шика, вероятно, моя самооценка несколько занижена.

Бармен мрачно покосился в мою сторону – дескать, не жадничай, оставь оливок другим, – но, может, это мне просто показалось. К своему изумлению, я чувствовал себя вполне уверенно. Когда-то, впервые оказавшись в Лондоне, я подходил к тарелкам с бесплатными закусками в модных барах и невинно спрашивал: «Это для тех, кто играет в дартс, или остальным тоже можно?» Тогда мне приходилось подчеркивать, что я здесь чужой. Теперь я более или менее вписывался и ничего против не имел.

В восемь часов, время встречи, мне впервые закралось в голову подозрение, что в Лондоне может быть два бара с названием «Артемис». Один – сверкающий хромированными поверхностями и прямыми линиями, а другой – этот, похожий на холл второсортной гостиницы. В пять минут девятого, заказывая шампанское в третий раз, я спросил бармена, нет ли другого бара «Артемис». Нет, ответил бармен. И здесь всегда было так? Да, насколько он помнит. В десять минут девятого я позволил себе выглянуть на улицу – и мое место у стойки тут же заняли. Тогда я решил, что, облокотившись на стойку, буду выглядеть даже лучше. Сидя на высоком, как насест, табурете, трудно произвести впечатление крутого парня. В четверть девятого я в отчаянии пошел в туалет. В семнадцать минут девятого, возвращаясь обратно, увидел ее у стойки с каким-то хлыщом. Она была похожа на дриаду рядом с карликом.

Когда-то быть красивыми было проще простого. При плохом питании и неразвитой стоматологии люди с нормальным цветом лица и полным набором зубов встречались крайне редко. Теперь же красота – обычное дело: по телевизору, в газетах, рекламе, кино. В нашем большом мире, чтобы избежать ее, надо прыгнуть выше головы. Поэтому так трудно по-настоящему выделяться, поэтому трудно быть такой, как Элис. Она была самой красивой из когда-либо виденных мною женщин. Я срочно дал себе слово никогда больше не участвовать в лотереях (впрочем, я и так не участвую), не бояться самолетов, не убегать с открытого места в грозу, если только наше свидание состоится. Единственный раз в жизни мне выпал шанс, пусть ничтожный, и рассчитывать на повторное везение глупо.

Я стоял, как лунатик, остолбенелый, околдованный, онемевший. Она была красива до умопомрачения. Возможно, это шампанское так на меня подействовало, но мне казалось, от Элис исходит пульсирующее сияние, точно обычные источники света борются с редким видом излучения.

На ней было короткое, очень ладное платье в цветочек и сандалии на босу ногу. В руке она держала высокий бокал с шампанским. Тысяча женщин могла бы одеться так же, но ни одна не была бы столь хороша. Любому модельеру при одном взгляде на ее фигуру захотелось бы рухнуть на колени, умоляя носить только его вещи, украсить их своим телом.

Я почувствовал, как наливаются странной тяжестью ноги, и ощутил неодолимое желание бежать. Но бежать было нельзя. Время замедлило ход и почти остановилось. «Милая, – подумал я, – как же я хочу тебя». И немедленно услышал мамин голос: «Выбирай по себе».

За пять шагов Элис заметила меня, подошла, поцеловала в щеку. Воздух гудел от напряжения, и мне показалось, я вот-вот упаду в обморок, но выдавил, почему-то с сильным бирмингемским акцентом:

– Элис, извини, что проглядел тебя, я только на минуточку отошел.

Ощущение было такое, будто я двигался под водой, на огромной глубине, и голова моя была готова лопнуть от давления.

Спутник Элис, в дорогом, но очень обычного вида синем пиджаке, светлых брюках, клетчатой синей сорочке и с багровой физиономией, неуверенно топтался поодаль. Я заметил его раньше, когда он подъезжал к двум секретаршам, но обломался. Не понимаю, как ему хватило наглости заговорить с Элис. Она войти не успела, а он уже тут как тут. Но вот страшное давление исчезло, будто кто-то открыл клапан, и мы опять начали двигаться, как нормальные люди.

– В туалет, что ли? – невозмутимо спросила Элис.

– Ну, да, там рядом, – промямлил я.

Ожидание, соперничество, ощущение угрозы, окружение несимпатичных мне людей, выпивка – все это разом навалилось на меня, выпустило душу из тела, чтобы та металась по залу, свободная от норм и запретов.

– Ты откуда родом? – услышал я свой собственный голос.

– Что-что? – не поняла Элис.

Я повторил вопрос.

– Из Энглси, с островов.

– На валлийку ты не похожа.

– А почему ты спрашиваешь?

– Я сам с запада, хотя по выговору, как я слышал, могу сойти за северянина.

Да что у меня с дикцией?

Я взглянул на франта в синем пиджаке. Лицо у него было плоское, глаза слегка косили, как будто ему от души врезали по морде сковородкой. Мои глаза сузились, как у полицейского при виде эксгибициониста или у летчика-камикадзе при встрече с противником. «Как ты смел приблизиться к этой девушке?» – подумал я, хотя позже, вспоминая тот эпизод, признаю, что должен был восхищаться его храбростью. С такой по-детски сосредоточенной физиономией, с душой банкира (я это предположил, но предположил верно), в удручающе стандартном, хоть дорогом прикиде, подкатываться к самой красивой женщине Лондона, а может, и всего мира. А еще говорят, в частных школах деньги берут зря. Ничего подобного: там ему внушили уверенность в себе, до смешного несоразмерную его обаянию. Я его ненавидел за то, какой он, потому что нервничал и потому что в его присутствии вел себя крайне глупо.

– Ах ты, надо же, – все еще с бирмингемским акцентом сказал я, – Чарльз!

– Да, – надменно кивнул он, явно подразумевая: «Да как вы смеете».

– Служил в армии, а теперь перебрался в Сити?

– Мы знакомы?

– Нет, – пожал плечами я, – просто угадал.

Затем улыбнулся и посмотрел на Элис, ожидая похвалы за остроумие и смелость. Как ни странно, я получил желаемое. Она хихикнула и сказала:

– Чарльз только угостил меня шампанским.

– Отлично, значит, мне меньше расходов, – по-прежнему с бирмингемским акцентом, но чуть агрессивнее ответил я.

У банкира от возмущения окаменела челюсть, но он промолчал, зная, что лучше потерпеть мой треп и я заткнусь сам. Чем больше я нервничал, тем глупее себя вел; чем глупее выглядел, тем больше нервничал. Мне хотелось заткнуть Чарльза за пояс, утереть ему нос, задавить его интеллектом, но я понимал, что, если события будут развиваться в прежнем направлении, посетителям придется нас разнимать. Пусть только попробует смотреть на меня сверху вниз, и головы ему не сносить.

– Вообще-то, – вступила Элис, – мне здесь не очень нравится. Может, пойдем куда-нибудь еще?

– Да, конечно, – согласился я. – Всего доброго, Чарльз.

Это я произнес особенно учтиво.

– Вообще-то, – холодно заметил он, – мое имя Алджернон.

Он поднял руку, помахал Элис, как будто маленькому ребенку (есть люди, которые вот так машут детям). Я с трудом удержался от соблазна прошипеть ему на прощанье «она моя», но теперь это было уже неважно. Мне нет нужды тягаться с ним ни в остроумии, ни в одежде, ни в богатстве, потому что девушку увел я, и это хуже любого оскорбления. С моей стороны было бы любезностью пристрелить его.

Выйдя на улицу, я первым делом извинился перед Элис за свое поведение. К моему изумлению и восторгу, она не сердилась.

– По-моему, вы были очень забавны. Терпеть не могу таких, они все точно инкубаторские. Ему бы девушку в шарфе с жемчужинами.

– Чтобы выглядеть полным уродом, – поддакнул я. – Но почему тогда ты не отказалась от его шампанского?

– Говорить я могу с кем угодно, – рассмеялась Элис. Я представил себе длинную вереницу отвергнутых поклонников.

– Но его зовут не Алджернон? – решил проверить я.

– Нет, Чарльз.

Между тем мы добрались до Сохо и шли по веселой, шумной ОлдКомптон-стрит. Я рассказывал Элис, как изменился «Артемис». Она возразила, что, наверное, то было значительно раньше, поскольку она этот бар другим не помнит. Я снова задумался, не подводит ли память меня. Проходя мимо выставленных в витрине магазина плечистых манекенов в кожаных куртках, Элис взяла меня за руку. Некоторые девушки делают это просто так, без причины, но у Элис, я уверен, причина была, и меня опять захлестнула волна щенячьего восторга. Мы шагали по улице, держась за руки, я – гордый собой, как подросток с сигаретой, – пока не остановились у паба, названия которого я не помню.

Мы зашли, и я решил, что, хоть и не хочется, отпустить ее руку удобнее всего в дверях. Так я и сделал, и Элис опять не выразила неудовольствия. По пути к стойке бара я еще хотел обнять ее за талию, но, подумав, счел подобный жест слишком покровительственным.

Паб не переоборудовался лет двадцать – настоящее чудо для Сохо. Внутри царил полумрак, деревянные панели потемнели от времени и табачного дыма, тускло поблескивала бронза, и казалось, будто ты попал в клуб, где, если пройдешь строгую проверку, сможешь остаться навсегда. В отличие от залитых светом, вылизанных до блеска новых баров, этот был для тех, кто хочет спокойно посидеть и никуда больше не бежать.

Здесь нашелся даже настоящий музыкальный автомат с записями, которых никто, кроме самого хозяина, слушать не стал бы, если только в пятидесятых годах не был подростком и не тосковал по музыке своей юности. На стене висела табличка: «Того, кто вздумает курить над бильярдным столом, вышвырнут без разговоров». Заметьте, не попросят уйти, а вышвырнут. Теперь я точно знал, что мне понравится владелец этого заведения, кто бы он ни был, потому что бильярдного стола я не увидел, как ни искал. Наверное, объявление оставили просто так, для колорита. Что лучше всего, то был настоящий городской паб без всяких доморощенных украшений типа ярко начищенных подков, висящих под потолком горшков и кастрюль, – только театральные афиши тех дней, когда здесь собирались третьеразрядные актеры, теперь предпочитающие спортзалы. Ребенком я любил бывать в таких местах, хотя теперь захаживаю нечасто. Девушек мало.

К этому моменту я находился уже в состоянии устойчивой эрекции, о чем теперь вспоминаю с улыбкой, но тогда она серьезно мешала мне двигаться и была абсолютно не нужна. Я представил себе Джерарда, сидящего на унитазе, и мне полегчало настолько, что я смог без особой неловкости донести напитки до нашего столика. Надеюсь, у Джерарда все в порядке. Если один ваш друг погиб при невыясненных обстоятельствах, это еще можно расценивать как несчастье, но два – уже веский повод для судебного разбирательства. Поскольку дело прошлое, признаюсь честно: у меня были сомнения относительно назначенной моим лечащим врачом допустимой дозы снотворного, но, как резонно заметил бы судья, об этом следовало беспокоиться раньше. «Интересно, – подумал я, – станет Элис навещать меня в тюрьме?»

Она села напротив, и мне стало до ужаса ясно, что надо найти, о чем говорить ближайшие три-четыре часа, прежде чем будет удобно предложить выпить кофе у нее дома. Не то чтобы у нас не нашлось общих тем – разумеется, нашлось бы, – просто я нервничал. Так бывает, когда ставишь машину на стоянку. Если ты один, все просто: музыка гремит, сигарета в руке, ничего невозможного нет, и ты легко втискиваешь железного друга в узкую щель между «Роллс-Ройсом» и джипом. Совсем не то на выходных с девушкой: бесконечные споры о маршрутах, собаку тошнит на заднем сиденье, надо объяснять, что мальчишку на велосипеде ты заметил за километр до того, как она взвизгнула и сделала попытку схватиться за руль; сердиться, ибо она каждые полминуты давит на воображаемый тормоз…

Еще я мечтал, чтобы вечер закончился быстрее и я мог бы заявить свои притязания на Элис. Как только я наложу на нее лапу, Джерарду ее не видать.

Рядом с нами громко ссорились двое «голубых», и я решил действовать по одной из моих любимых схем.

– Любить, не закрывая рта, – кивнув в их сторону, прокомментировал я.

Элис сдержанно улыбнулась. Господи, ужаснулся я, теперь она будет считать меня гомофобом.

Вообще-то к развинченной, типично «голубой» манере держаться я отношусь с симпатией. Просто в ту минуту мне пришла в голову изящная ссылка на цитату из Альфреда, лорда Дугласа, скандально известного юного друга Уайльда, и упустить возможность вставить ее в разговор я не мог, несмотря на ее оскорбительность. На самом деле геи, с их громкими голосами, вечной экзальтацией, вычурными интонациями и жестами, довольно трогательны. Они думают, что кто-то смотрит на них, прислушивается, но, увы, никому до них давно нет никакого дела, разве что приезжим, а кому важно мнение приезжих?

Я-то уж точно не собирался обращать на эту парочку больше внимания, чем на шум машин за окном. Меня интересовала только Элис. Или я сам в отношениях с Элис?

Японские дзен-буддисты, как я слышал, настолько безупречно владеют мечом, что самые головоломные движения совершают не задумываясь, бессознательно, как дышат. Они отражают удары противника так же естественно, как волна за волной накатывает на берег. В отличие от невозмутимо спокойных японцев я сейчас пребывал в состоянии нервного напряжения, болезненно-остро ощущая, что потею в своем синтетическом пиджаке (черт дернул надеть такое в июньскую жару!), что кнопка на моих трусах уже расстегнулась и вот-вот поднимутся шалашом брюки. Еще меня мучил зуд – сразу везде, но больше всего хотелось почесать в носу, чего в приличном обществе позволить себе никак нельзя (если чешется ниже пояса, можно, по крайней мере, изо всех сил сжать ягодицы или незаметно поерзать на стуле). Кроме того, мне активно не нравился собственный голос, почему-то слишком высокий и ненатуральный, как бывает, когда слышишь себя в записи. Разумеется, то было обычное при общении с новой подружкой чувство: боль и неловкость от неуместной эрекции вкупе с нечеловеческими усилиями, чтобы не пукнуть на всю комнату. Но это еще ладно, с этим я справиться мог.

Перед встречей я набросал себе список примерных тем для беседы на случай приступа косноязычия, чтобы не молчать, как восьмилетний мальчик при вопросе тетушки, кто из девочек ему нравится. Я знал: если успею выпить три-четыре кружки пива, не зарекомендовав себя круглым идиотом, то потом будет существенно легче, я расслаблюсь и перестану беспокоиться. Потому я принял меры предосторожности. Продумать план беседы заранее – все равно что проглотить таблетку успокоительного, чтобы снять первичную нервозность. Еще так бывает, когда играешь на бильярде: три-четыре кружки – и ты в форме. Правда, в определенный момент, после шестой или седьмой, ты начинаешь мазать, но тогда тебе уже все трын-трава. Можно было предоставить выбор темы разговора Элис, но мне не хотелось отвечать на ее вопросы о себе, потому что тогда есть опасность увлечься, и она не сможет вставить ни словечка. Посему из учтивости я решил задавать вопросы сам, начав беседу с ее новой квартиры, проблем переезда и обустройства.

– Спасибо, все нормально, – ответила она. – Я собиралась тебе звонить. Не могла вспомнить, есть ли у тебя мой новый телефон.

– Есть, ты дала, – заверил я. – Так что там за квартира?

Разговор о квартире девушки всегда нужно начинать в самом начале вечера. Если завести его ближе к концу, это будет слишком откровенным намеком на то, чтобы она пригласила вас ее посмотреть. А вот если выразить любопытство сразу, то вернуться к теме незадолго до выхода из паба совершенно прилично.

С другой стороны, что плохого в откровенности? Почему обязательно надо спрашивать, не хочет ли девушка зайти к вам на чашку кофе, а прямой вопрос: «Не зайдешь ли ты ко мне заняться сексом?» так всех шокирует?

Дело, вероятно, в том, что женщины считают подобные вопросы слишком грубыми. Сам процесс им отнюдь не кажется грубым, но говорить об этом вслух – увольте. И почему приглашают именно на кофе? Почему не чай, не бренди, не печенье, не сыр, наконец? Нет, сыр – это я уже сгоряча…

– Квартира обычная, но отделывать ее будет весело.

Элис глотнула пива. Она взяла целую пинту, не жеманясь. Это меня порадовало: идеальная девушка – мальчишка в юбке. Не буквально, разумеется. И вообще неправда. Идеальная девушка пьет, как парень, любит гулять по ночам, как парень, наделена мужским чувством юмора и отвращением к магазинам, но не пытается быть парнем. Ничего нет противнее женщины, которая рассказывает пошлые анекдоты и поет похабные песенки. Хотя, если уж на то пошло, мужчины, которые рассказывают пошлые анекдоты и поют похабные песенки, приводят меня в неменьшее замешательство. Из моих друзей никто так не делает.

Честно говоря, я, наверное, хочу, чтобы женщины вели себя как мужчины не во всем, а только переняли бы их эмоциональные особенности, их уверенность в себе и не задавали бы столько вопросов о своей внешности. Ответ на вопрос: «У меня в этом платье очень большая задница?» такой же, как и на вопрос: «Не алкоголик ли я?» Если есть нужда спрашивать, то ответ утвердительный. Мужчин обычно волнует другое – «Не слишком ли я малого роста?» – но театрального представления из этого они не устраивают, а честно и открыто вымещают свою тревогу на окружающих, в то время как она тихо грызет их изнутри. Реакция женщины на собственные недостатки – самобичевание, мужчины – диктаторство. Будь Гитлер женщиной, для самоутверждения ему не потребовалось бы завоевывать континент за континентом: он постоянно ловил бы свое отражение в зеркалах и витринах, проверяя, не топорщатся ли усики. Понимаю, я договорился до того, что женщинам следует быть больше похожими на Гитлера, но я вовсе не то имел в виду. Им просто не хватает уверенности в себе. Или пусть хотя бы не задают вопросов, на которые мы не способны ответить.

В дальнем углу зала какой-то парень делал вид, что слушает свою подругу, но смотрел на Элис. Даже «голубые» у стойки, кажется, были взволнованы ее присутствием и явно говорили о ней.

– Я не совсем понял, где ты работаешь, – перешел я к теме № 2.

– Занимаюсь лицензированием на ТВ. Продаю все всем создателям программ.

– А в какой компании?

– Сейчас в Би-би-си, но подумываю открыть свое дело. В этой области столько перспектив, а я, по-моему, нашла нишу, где могу развиваться. Это очень интересно, и потом, я действительно верю в результат.

Спохватившись, я с трудом отвел взгляд от ее груди. Однако официанта, сновавшего между столиков, совесть не так мучила, и Элис пришлось поставить его на место суровым взглядом.

– Знаешь, это как в Китае, где английский изучает больше народу, чем живет в Штатах. Непочатый край возможностей, и потом…

Она еще что-то говорила о связи роста благосостояния в новых экономических зонах с развитием телевизионной рекламы.

– Ты говоришь по-китайски? – спросил я.

– Хао ци ний мандарин, – ответила она (воспроизвожу приблизительно). – Учила в колледже. Думаю, к тридцати пяти годам это поможет мне стать миллионером.

– А правда, что по-китайски «дайте мне, пожалуйста, шесть яиц» только высотой тона отличается от «дайте мне, пожалуйста, шесть детских пенисов»?

Я слышал, что на рынке в Гонконге очень легко так ошибиться, если как следует постараться.

– Никогда не слыхала, – улыбнулась Элис, облизнув губы кончиком языка, и я вынужден был сложить руки на коленях, дабы она не увидела, что делается с моими штанами. – Нет, кажется. Во всяком случае, на путунхуа – нет.

– А как на путунхуа «дайте мне шесть пенисов» на случай, если я вдруг окажусь там на рынке?

Элис издала ряд странных звуков, будто подзывала собаку. Я предпринял две неудачные попытки воспроизвести их, чем весьма ее насмешил. Я был рад, что она развеселилась. Понятия не имею, как быть с серьезными девушками, как создавать романтическое настроение в беседе на экономические темы. В песнях Барри Уайта, которого я очень люблю цитировать, вы не найдете ни единой ссылки на нужды британской промышленности или долговые обязательства физических лиц. Одному богу известно, как в эпоху бурного развития экономической науки будет продолжаться род человеческий.

– К тридцати пяти годам я стану миллионершей. Не веришь, да?

– Верю, – сказал я. – Но это ведь еще дожить надо, правда?

Модно и дорого одетый юнец за соседним столиком подался к нам.

– О, китайский, – уважительно протянул он. – Научи меня, как будет: «Вы оскорбили честь моей семьи» и «Вы оскорбили честь храма Шаолинь».

У него были пламенно-рыжие волосы и бородка, удачно гармонировавшие с майкой «Кул кэт» и синими очками. В Лондоне таких типов пруд пруди, но в пабах обычно можно от них отдохнуть. Оригинальность его наряда, однако, никак не улучшала его сообразительности. Ему не пришло в голову посмотреть на себя непредвзятым взглядом и сказать себе: «Постой, шут гороховый, эта девушка пришла с другим».

С добытой в бою девушкой беда в том, как справедливо заметил один мой друг, что добытое в бою надо держать дома, под замком. Сейчас я начал понимать, что он имел в виду. Защитить Элис я не мог, поскольку никогда прежде в таком положении не бывал. К девушке класса «В» или «С» никто не пристает, если она с мужчиной. Но рядом с девушкой класса «А», казалось, я сам стал невидимым. Это усугубило мое и без того плачевное психическое состояние. Я ждал, что вот-вот, в любую минуту Элис может повернуться ко мне со словами: «Слушай, мне очень стыдно, но встретиться с тобой я согласилась только на спор» – и уйти прочь в компании какой-нибудь поп-звезды или просто нормального мужика.

– Как тебя зовут? – спросила Элис.

– Зак, – протягивая руку, ответил клубный завсегдатай.

– Иди ты на фиг, Зак, – широко улыбаясь, пропела Элис. Она явно умела обращаться с такими, как он. Я постарался сделать суровое лицо: вдруг он просто так не отстанет? Толку от этого было не очень много. Хотя в школе я часами торчал перед зеркалом, тренируя лениво-угрожающий взгляд, моя полярная подружка Эмили говорила, что так старый спаниель смотрит на любимого хозяина. Выгнать из комнаты потенциальных обидчиков при помощи взгляда мне вряд ли удалось бы.

– Подумаешь! – сказал парень, возвращаясь к своему коктейлю – вероятно, чтобы погасить огонь, грозящий сжечь его самолюбие.

– Часто пристают? – посочувствовал я и тут же сообщил ей, что, насколько я слышал, мужчины редко подходят к очень красивым девушкам из боязни получить отказ. Оцените, как тонко я ввернул комплимент.

– На улице чаще, чем в пабе. Вероятно, оттого, что из паба сбежать труднее, – сказала она, стряхивая пепел на краешек пепельницы.

– По логике, должно быть наоборот. Получить отказ от некрасивой девушки намного стыднее. Если она отчаялась найти себе мужчину, а на тебя все равно не смотрит, значит, дела твои плохи.

– Говоришь со знанием дела, – заметила Элис, выпуская из округленных губ колечко дыма. – Но за комплимент спасибо.

– Меня с некрасивыми женщинами не увидишь, – сказал я тоном политика, заявляющего о своих основных принципах. – Когда я с ними встречаюсь, всегда поднимаю воротник и надвигаю шляпу поглубже.

Не успев договорить до конца, я вдруг понял, что Элис может быть из тех, при ком никакую женщину нельзя называть некрасивой, даже если она действительно уродина.

– А со сколькими ты встречался? – спросила она, выдыхая еще одно большое кольцо дыма. Я залпом допил первую кружку пива.

Ни один мужчина в здравом уме не выдаст женщине информацию подобного рода без мучительных сомнений. Дать умный ответ практически невозможно. Девушка не должна подумать, что вы девственник, но в то же время вам совсем ни к чему, чтобы вас сочли развратником, особенно если вы или девственник, или развратник. Так как же быть?

– Никогда об этом не задумывался, – сказал я. – Хочешь еще пива?

– Полпинты, пожалуй. – Она только пригубила первую кружку. – А примерно?

– Даже не знаю. Может, с десятью. Или меньше. А у тебя сколько было?

– Человек пятьдесят, – сказала она.

То, что я при этом почувствовал, напоминает эпизод из ковбойского фильма, когда герой входит в полный всякого сброда салун, все оборачиваются посмотреть на него, и воцаряется глубокое, звенящее молчание.

– Что? Настоящих… э-э-э… друзей? – переспросил я. Для двадцати четырех лет неплохо, если ей действительно двадцать четыре.

– Нет, общим счетом. Приключений на одну ночь, и тех, с кем целовалась, тоже.

– Те, с кем целовалась, не считаются. Это не те отношения. Вот я, например, тоже тебя целовал, так что же, и меня считать?

– Ты меня не целовал, а чмокнул. Такое я действительно не считаю.

На мой вопрос о друзьях она так и не ответила. После шестой-седьмой кружки я бы сам спросил: «А у меня есть шансы войти в твой список?» – и перешел к решительным мерам. А на деле всего лишь робко пожал плечами, боясь сморозить глупость.

– Кстати, о друзьях: Джерард, насколько я знаю, считает своей девушкой любую, кого раз подержал за руку, что, по-моему, довольно мило, хоть и несколько странно.

Мне отчаянно хотелось взять себе еще пинту пива, но, если б я пошел сейчас, создалось бы впечатление, будто я ухожу, потому что шокирован (как оно и было). Сам факт, что женщина может переспать с пятьюдесятью мужчинами – ну, двадцатью пятью, если с остальными только целовалась, – меня не пугал. Когда-то я встречался с девушкой, за одни летние каникулы переспавшей с пятьюдесятью парнями, пока в середине сентября ее похождения не прервала глубокая осенняя депрессия. Подобный сексуальный энтузиазм меня завораживал. Но при одной мысли о том, что Элис, моя порочная голубка, имела дело с полусотней мужиков… Понимаю, упрекать ее я права не имел, поскольку сам трахнул сорок три девушки, и мог бы больше, будь я симпатичнее и удачливее. Мне не хотелось, чтобы это имело какое-то значение, да оно и не будет, стоит подумать две минуты, но в тот момент я понял, что чувствовал отец одной из моих первых девушек, истый католик, узнав, что она принимает противозачаточные. «К тебе ни один приличный мужчина не подойдет», – сказал он. Тогда я подумал: если даже и так, выбор у нее все равно огромный, – и вот, шестнадцать лет спустя, рассуждаю как человек, которого от души презирал. Я был потрясен, и то, что я потрясен, потрясло меня.

– Ты потрясен? – спросила Элис.

– Да нет, – пожал плечами я. – Не так уж это и много.

– Не знаю. Иногда сама жалею. Хотела бы я, чтобы тот, с кем я намерена жить вместе, имел вполовину меньше приключений.

– Mas o menos,[7] – ввернул я привезенную из путешествия по Испании фразу. До сих пор не знаю, что это значит. – Какая разница, сколько у кого было романов. Пятьдесят, сто, четыреста… Что было, то прошло. А только целовалась ты со многими из них?

– Нет, – ответила Элис. Мне показалось, она меня зачем-то испытывает, и я подумал, не завышает ли она цифры. Если сейчас ей двадцать четыре, а с мужчинами начала спать лет с пятнадцати, выходит всего человек по пять в год, а это не так уж много, учитывая тех, с кем она только целовалась. И потом я помнил ее слова насчет недавнего разрыва с любимым человеком перед знакомством с Фарли. Серьезные отношения могли длиться года два; девять лет минус два – семь. Пятьдесят поделить на семь выходит семь. Значит, в среднем семь человек в год, один в семь-восемь недель. Правда, она могла изменять своему парню, что сокращает число новых встреч до пяти в год, то есть каждые девять-десять недель по встрече…

– А с двумя сразу – не буквально, конечно… Ну, тебе случалось изменять? – спросил я, не зная, какой ответ хочу услышать, и точно зная, что не имею права на подобные вопросы.

Элис сделала возмущенное лицо капитана гольф-клуба, увидевшего на поле даму в субботу до полудня. Затем рассмеялась – весело и немного недоверчиво.

– Кстати, о верности: как там Эмили?

Запахло паленым. В пепельнице могла загореться обертка от сигаретной пачки, но дело было в другом. Пахло предательством. Я начал жалеть, что положил Джерарду в карри так мало снотворного. Когда этот мерзавец успел с ней переговорить? Мне была срочно нужна большая кружка пива.

– Какая Эмили? – спросил я, поворачивая голову, как пес, наложивший кучу на диване и застигнутый хозяином.

– Эмили, твоя подруга в Арктике.

Показное удивление она уже оставила, но я видел, что не зла на меня, а только дразнит. Ну и пусть: все мы знаем, к чему это ведет.

– У меня нет подруги в Арктике, – честно сказал я. Технически так оно и было: Эмили уехала не в Арктику, а в Антарктиду.

– А я слышала, есть. Какая-то ученая девушка, любительница походной одежды, беззаветно преданная своему делу.

Отлично, возрадовался я, в ее голосе появились нотки ревности. Может, Джерарду его коварство еще боком выйдет.

– Эмили моя бывшая подруга, сейчас она в экспедиции в Антарктиде, и между нами все кончено. Она, как мне передали на прошлой неделе, нашла себе там кого-то еще.

– Что-то ты не особенно расстраиваешься, – обиженно заметила Элис, будто моя небрежность к Эмили автоматически означала небрежность к ней самой.

– Так ведь все, проехали. Она очень охладела ко мне с тех пор, как занялась своими пингвинами, – пожал плечами я. К счастью, мой каламбур показался ей смешным. Ей, единственной во всем мире. Может, это любовь? Когда кто-то от души смеется над твоими плоскими шутками?

– Расскажи мне о ней, – попросила Элис, подаваясь ко мне и глядя в глаза. – Что тебя в ней привлекало?

Ничего себе вопрос. Честно следовало бы ответить: «Она была рядом и не отказалась». Она дополняла меня, чтобы я чувствовал себя целым. Помню, мой дядя Дэйв как-то сказал: женись, чтобы осталось время для других дел. Я спросил, что он имеет в виду. «Копаться в автомобиле, – ответил он (автомобиль был его страстью), – или чего душа попросит». Похоже, он подразумевал, что, стоит надеть на пальчик девушке кольцо, как можно прекратить все эти походы в рестораны, кино и клубы и заняться наконец настоящим, действительно интересным делом – прочисткой выхлопной трубы «Санбим Рэпьер» 1968 года выпуска. Торчать в гараже просто так, бобылем, ему было бы грустно до слез. Но торчать в гараже, пока жена дома смотрит сериалы, – дело другое, это нормально, он прошел испытание и теперь мог жить, как ему нравится.

Я не хотел давать Элис правдивое описание Эмили как средства для заполнения зияющей пустоты в моей жизни; талисмана, отгоняющего злых духов одиночества; компании на время, когда все друзья заняты своими девушками. Если вы из тех, кто выбирает таких подружек, то и девушка, которой вы добиваетесь, подумает, что тоже нужна вам для заполнения пустоты в жизни. С другой стороны, если чересчур ее расхваливать, Элис может поверить, что я все еще страдаю по Эмили, а первая строка на первой странице женской Книги Правил гласит: «Не имей дела с теми, кто не свободен».

– С ней было классно, когда мы только начали встречаться, но к моменту ее отъезда в экспедицию почти все прошло. Она замечательная женщина, но я по ней не скучаю.

Я был доволен собой: в одной реплике сумел дать понять, что встречаюсь с замечательными женщинами, но обладаю достаточной силой духа, чтобы распознать, когда роман сходит на нет, и отправить его в прошлое.

– А я слышала другое, – заявила она тоном столь обвиняющим, что мне на секунду показалось, будто я сижу не за столиком в пабе, а на скамье подсудимых. Но цвет лица у нее был просто потрясающий.

– Могу я осведомиться, что именно ты слышала и, главное, от кого? – спросил я, вставая, чтобы пойти за пивом. Из всех риторических вопросов этот явно был самым риторическим.

– Так, птичка напела, – уже намного игривее и веселей ответила она. Теперь я не знал, идти или оставаться, но воспользовался случаем превратить беседу из мрачного допроса в легкий, незлобивый обмен остротами.

– А не была ли эта птичка в костюме на три размера больше и не чесала ли все время поясницу?

– Может, и была, – сказала Элис, с невероятным изяществом поведя плечиком.

Значит, об этом он шептал ей на ушко на похоронах.

– Так я и подумал, – кивнул я. – Напомни, чтобы по дороге домой я не забыл купить для этой птички большую кошку.

Затем пошел к стойке за напитками. Вот где, выходит, Джерард меня обскакал: разыграл дружескую заботу! «Он страшно расстроен отъездом своей ДЕВУШКИ, он так скучает по своей ДЕВУШКЕ, мне так его жаль – Фарли умер, а любимая ДЕВУШКА в полярной экспедиции», – и далее в том же духе, пока Элис не воспримет исподволь необходимую информацию.

Умно закручено. Теперь, даже если я пересплю с Элис, где-то в глубине души она будет думать обо мне как о человеке, способном на измену женщине. Понимаю, любой при возможности изменил бы своей подруге, но в интересах психического здоровья наших любимых мы обязаны делать вид, что это не так. Не хочу сказать, что нет верных мужчин: страх разоблачения, лень, внешние недостатки и ограниченный круг общения многих гарантируют от измен, но я не встречал таких, кто не изменил бы, зная, что это сойдет с рук. Хотя, возможно, просто у меня такие знакомые.

В благородных интересах сохранения мифа, если не для себя, то ради мужской половины человечества в целом, меня посетило настоящее озарение. В тот момент, когда я сказал, что с Эмили мы расстались, я превратил ситуацию из угрожающей в явно благоприятную. «Я свободен, твои страхи беспочвенны», – взывал я к Элис. На это Джерард рассчитывать не мог.

Итак, я вернулся к столику с напитками. Себе, помимо пива, взял двойную порцию виски. Юнцы у стойки провожали меня злобными взглядами: пока я ходил, они, вероятно, пребывали в счастливом заблуждении, что Элис одна.

– Зачем же Джерард говорил мне, что ты еще встречаешься с Эмили, если знал, что это не так?

Мне было трудно поверить, что такие вещи ей надо объяснять, пусть даже на самом деле я не поставил Джерарда в известность о своем разрыве с Эмили, – в основном потому, что никакого разрыва и не было. Не забыть написать Эмили, уповая на то, что до возвращения она найдет себе какого-нибудь скалолаза с ученой степенью, бородой и густым компьютерным загаром.

– А еще что-нибудь он обо мне рассказывал?

Я знал: если Джерарда понесет, его не остановить.

Элис прикусила губу.

– Да, кое-что.

– Например?

По моим соображениям, самое невинное, о чем он мог ей сообщить, – что у меня страшная венерическая болезнь или что я «голубой».

– Ну… он говорил, тебе нелегко поддерживать отношения с женщинами.

«Сильно сказано, – подумал я, – учитывая, что ему самому нелегко поддерживать отношения с кем бы то ни было. Даже наш пес, кажется, от него устает».

– А чем мотивировал?

– Говорил, ты сдвинут на порнографии.

– И?

Я знал, столь легким обвинением дело кончиться не могло. Джерард считает меня сдвинутым на порнографии, потому что за всю жизнь я купил три порножурнала. При этом он умалчивает о том, что регулярно берет их напрокат, и покупал бы, если б хватило смелости. В его защиту скажу: помогать себе сам Джерард не любитель, он говорит, что все это слишком быстро кончается (хотя именно потому многим и нравится). Ему, видите ли, неинтересно. Я настоятельно советовал ему поменять правую руку на левую или, если он ищет более серьезных ощущений, купить хорошую перчатку. Не знаю, внял ли он.

– Он сказал, Эмили уехала работать на Южный полюс, чтобы дать тебе время вылечиться от импотенции.

– Какое интересное сочетание: импотент, сдвинутый на порнографии, – хмыкнул я. – Еще что?

– Ну… и еще разное.

– Говори, мне самому любопытно.

– Что ты неопрятен, самовлюблен, ленив, лишен честолюбия, скуп и, возможно, «голубой». Да, и что у тебя герпес.

Все это она отчеканила бесстрастным тоном начальника, отдающего распоряжения команде уборщиц.

– Он проявил чудеса немногословия, – заметил я. – Тебе не приходило в голову, что в его словах мог крыться некий личный интерес?

– Приходило, – переливая пиво из второго бокала в кружку, согласилась она, – но, даже если бы он говорил правду, я не увидела особой разницы между тобой и теми, с кем встречалась раньше. И на моего папу чем-то похоже.

Я опять не разобрал, шутит она или нет. Обожаю такой юмор.

– Неправда, – заверил я. – Все неправда. Особенно про герпес.

Элис поставила локти на стол, запустила пальцы в волосы, сжав ладонями виски, отчего разрез ее глаз стал немного восточным, а сама она – еще красивее.

– А про порнографию? Мне казалось, «сдвинутый на порнухе» – то же самое, что «мужчина», – сказала она, закуривая и придвигаясь ближе ко мне.

– Давай сменим тему, – предложил я, подаваясь навстречу. Обычная мужская стратегия – пропустить для легкости общения соленую шуточку, – сейчас не работала: в том, какие журналы я читаю, соли не больше, чем в диете для гипертоников.

– Почему Джерард пытается тебя принизить? – спросила Элис. – Будто ему не хватает уверенности в себе, пока не охает тебя.

– Неудачник он, – будучи мастером тонкого намека, ответил я.

– По-моему, в целом он очень симпатичный, – продолжала она, тронув мое колено. – У него такая кошачья грация, что-то актерское…

Руку с моей коленки она сняла, но тут же положила ее мне на плечо, опахнув меня ароматом своих духов и сигаретного дыма. Я испытывал сложные чувства: головокружение от запаха Элис против кошачьей грации Джерарда. Вообще нет ничего хорошего в том, чтобы мостить путь к сердцу девушки, обсуждая сходство друга с конфетными киногероями пятидесятых годов.

У меня язык чесался спросить ее, собирается ли она встречаться с Джерардом; по тому, как близко она придвинулась, выходило, что нет, но по словам получалось, что да. Я попытался продолжить легкую пикировку, поскольку читал в романе, полученном какой-то из моих подружек в качестве бесплатного приложения к «Космополитен», что женщинам это нравится.

– А я как же – похож я на кинозвезду? – спросил я, театральным жестом откидывая волосы со лба.

– О да, – кивнула Элис. – Причем на мою любимую. Очень ухоженную.

– И кто же это?

– Лесси.[8]

– Забавно, – хмыкнул я. – Близко знакомые со мной женщины почти единогласно сравнивают меня с Черной Горой.

– А еще Джерард говорил, он у тебя маленький, – наслаждаясь словесной игрой, заявила Элис.

– Наверное, он сказал, что он у меня маловат?

Хотя данное определение имело целью оскорбить Джерарда, он нашел его очень смешным и, похоже, не упустил случая блеснуть остроумием перед Элис.

Она посмотрела на меня стеклянным взглядом кролика, уже не сидящего в свете фар, но застрявшего где-то в решетке радиатора.

– Именно так он и сказал, точно, ма-ло-ват. А ты откуда знаешь?

Я поведал ей о злоключениях несчастной Полы, не опустив ни единой подробности ее прощальной речи; в красках пересказал историю с вышедшим из-под гневного пера Джерарда ответным письмом, и как Фарли обещал помочь ему, – выложил все как на духу, ничего не утаив, и закончил с душераздирающей искренностью американского генерала:

– Я согласен подвергнуться любым испытаниям, какие ты сочтешь нужными, чтобы вернуть свое доброе имя.

– Это необязательно, – к моему разочарованию, возразила Элис.

– Почту за честь, – заявил я.

– Боже, – сказала Элис, шевельнув бровью и закуривая очередную сигарету, – все-таки он немного странный, правда?

Я заверил ее в том, что тоже понимаю, что трава зеленая, а небо в основном голубое.

– Представляешь, мы как-то затеяли эту игру с убийствами и тайнами, ну, где выбираешь, кем быть – бароном Имярек или леди Как-ее-там, и весь вечер играешь роль. Так Джерард отказался. Сказал, что не станет, потому что лицедействовать – значит изменять себе.

– А Эмили какая? – спросила Элис. Умела она круто менять тему, в особенности ту, где я чувствовал себя уютно, – странности Джерарда, например. Помню, он говорил, что волосы у Элис вьются на удивление естественно, как угодно им самим. Она небрежно, даже досадливо отбросила эту красоту за плечо.

– Он не прочь нарядиться в женское платье, был бы повод. Чуть где маскарад, и он уже тут как тут, в юбке, с полным набором косметики от «Макс Фактор»…

– А Эмили какая? – упрямо возвращаясь к неприятной мне теме, спросила Элис.

– Очень книжная. Ну, ты понимаешь.

Мне хотелось скорее уйти от скользкого вопроса. Бывшие подружки – не лучший предмет для беседы с подружкой предполагаемой.

– Ты ее любил?

Не понимаю, при чем тут это, но вопрос тоже не из легких. Разумеется, не любил. По меткому замечанию Лидии, я не узнал бы любовь, даже если б она подошла сама и укусила меня за задницу. Любопытно, а если бы Элис укусила?.. Не возражаю, я парень без комплексов.

– Любил, но влюблен не был…

Элис расхохоталась.

– Надеюсь, ей ты этого не говорил?

Тут я сам себя не понимаю. С пятнадцати лет я говорил это всем девушкам, которых бросал (их всего три). В остальных случаях я действовал по классической мужской схеме: вел себя по-свински, чтобы они бросали меня сами, избавляя от необходимости прощальных речей. Я воспитан в убеждении, что доводить девушек до слез невежливо, но никто не внушал, что нехорошо доводить их до припадков неуправляемой ярости посредством отмены в последнюю минуту романтического ужина из-за встречи с друзьями, забытых дней рождения, выпендрежа в постели, бесед с собакой чаще, чем с ними, перечисления по меньшей мере дважды за ночь всех побед великого Мохаммеда Али и, разумеется, безудержного пьянства. Как ни странно, некоторым девушкам подобное поведение нравится (во всяком случае, они не возражают), и тогда остается одно: приволокнуться за их лучшей подругой. Это действует всегда.

– А что плохого в словах «люблю, но не влюблен»?

У клубного мальчика, который уже давно прислушивался к нашему разговору, отвисла челюсть. Он поймал только конец фразы и, наверное, подумал, что я бросаю подружку.

– Это штамп. Такой же, как «я еще не созрел для серьезных отношений». Вежливый способ послать подальше.

– Фарли ты сказала именно это.

– Я не хотела встречаться с Фарли.

Для моих ушей то была дивная музыка. Поскольку Элис не слишком убивалась по Фарли, я уже сделал вывод, что особенно близки они не были, но до этой минуты не полностью понимал, в каких отношениях они состояли.

– Зачем тогда ты пошла на похороны?

– Во-первых, я жила в его квартире, а во-вторых, из-за тебя.

Она снова положила руку мне на колено, и, кажется, я покраснел. Стоп, как же она сказала – «из-за тебя» или «из-за вас»? Я счел за лучшее не уточнять.

Мне хотелось поцеловать ее, сказать, как я рад встрече с нею, но момент был неподходящий. То есть нет, вполне подходящий, но я терпеть не могу прилюдных нежностей. По моим ощущениям, время перемещения из бара в ресторан уже настало.

– А с какими мужчинами, кроме Фарли, ты встречалась?

– Мой последний был дипломатом во французском посольстве, – ответила она как ни в чем не бывало.

– Ты серьезно? – удивился я. Никогда не думал, чтобы кто-то водил знакомство с дипломатами, классическими музыкантами или музейными ворами международного значения. Как мне представлялось, их вообще не существует в природе, и те, кто придумывает рекламу на телевидении, нарочно их придумали, дабы убедить нас, простых смертных, что их продукт покупают высшие существа. Сама мысль о том, что Элис встречалась с одним из них, да еще с французом, казалась смешной. Или, точнее, была смешна мысль о том, чтобы сначала встречаться с ним, а потом со мной. Наверное, я так и проживу всю жизнь, даже отдаленно не соприкоснувшись с тем миром, и это меня ничуть не огорчает. Естественно, в колледже у нас учились богатенькие детки, но то были либо мальчики из частных школ с плоскими представлениями о крутизне – героин, темные очки, карманное бунтарство «Роллинг стоунз», – или девочки с иностранными именами, помешанные на архитектуре и плохих старых фильмах. Никто из них у меня особых симпатий не вызывал.

– Да, он был первым секретарем и намного старше меня.

Странно, она вроде говорила, ему двадцать восемь. Какое же это «намного»? Может, тогда, ночью у Фарли, приврала насчет его возраста, боясь показаться чокнутой?

Вот вам второй штамп: посол и его прелестная юная подруга.

– И теперь ты погрузилась во все это, – изрек я, неопределенно махнув рукой на микроволновую печь за стойкой. Другого предлога для перехода в ресторан мне найти не удалось.

В «Плюще» было битком, поэтому я решил повести Элис в еще более модное заведение, «Детройт», подвальный ресторанчик, работающий как ночной клуб, с шершавыми стенами из необработанного песчаника и тусклыми жестяными светильниками в минималистском стиле 60-х годов, похожими на прилипшие к стенам летающие тарелки. Изящно-лаконичное меню состояло из пяти-шести блюд, что избавляло вас от долгих блужданий по кулинарной «Войне и миру», а также от мук принятия решения. Люблю поваров, которым хватает любезности самим выбрать для вас кушанье; в конце концов, это выбор знатока. А доморощенные демократы, желающие угодить всем, мне не по нутру.

Предположив, что Элис, как все женщины, вегетарианка, я мысленно отметил в меню лосось, был изумлен, когда она выбрала бифштекс, и тоже заказал его. Джерарду будет о чем подумать, когда он притащит ее в «Бел Свами» или другой овощной ад, на который он решил ее обречь.

Мы заказали вино, причем я едва удержался, чтобы не спросить домашнего, как делаю всегда. В результате нам принесли красное, двадцать семь девяносто бутылка, – пожалуй, ничего дороже я сам в жизни не покупал.

На меня бросил завистливый взгляд симпатичный, модно одетый парень за столиком слева от нас. Не скрою, мне стало приятно. Парень был с обворожительной темнокожей девушкой, которая, как, вероятно, он только что понял, оказалась не самой красивой в зале.

– Как ты с ним познакомилась?

Вернуться к разговору о дипломате я решил, ибо сам никогда дипломатов не видел и уж точно с ними не спал.

– На пикнике в Букингемском дворце. Туда пригласили друга моего шефа, явиться надлежало с дамой, и он позвал меня.

Да уж, конечно, подумал я. Значит, пикник в Букингемском дворце? Интересно было бы заглянуть. Пиво небось бесплатное. А вот упоминание о друге шефа мне не понравилось. Не был ли он одним из тех самых пятидесяти?

– И часто тебя приглашают на такие мероприятия?

Пожалуй, при такой красоте никакого паспорта не нужно.

– Да, довольно часто. Я, знаешь ли, девушка светская, люблю общество интересных людей.

– Я думаю, – сказал я, потому что действительно так и думал. – Но ведь среди этих интересных людей и мужчины изредка попадаются, а?

– Да-а-а, – пропела Элис, игриво ткнув меня кулачком в бок. Отлично, все идет как надо.

– Ладно, а что ты думаешь об архитектуре? – спросил я, чувствуя, что должен как-то потягаться с этим ее бывшим, а заодно развенчать его в глазах Элис. Почему-то, хоть у нее с ним уже ничего не было, я ревновал. Только бы разговор не свернул на оперу: тогда мне нечем будет крыть. Я много лет искренне считал, что НАО – кличка Брайана, который играл вместе с Дэвидом Боуи (для тех, кто не в курсе: это оперный театр недалеко от зала, где часто выступали «Секс пистолз»).

– Это очень важно, – сказала Элис. – Как бы мы без нее?

Она явно дурачилась, и это мне понравилось.

– А любимое произведение архитектуры у тебя есть?

– Наверное, моя квартира, где мне тепло и сухо, – ответила она, пристально глядя на меня. Я слишком хорошо понимал, как неприлично мало расстояние между нами – сантиметров двадцать, не больше.

– Так для тебя содержание важнее формы? – продолжал я, смотря на ее формы и думая об их содержании.

– Вообще-то нет, просто свое всегда интереснее общего. Сам выбираешь, сам обустраиваешь. Но некоторые здания мне очень нравятся – Центр Помпиду, например.

– А, – понимающе протянул я, – тот, что с трубами на фасаде?

Всегда так делаю: если ничего не смыслю в предмете беседы, ляпаю заведомую глупость, опровергая собственное знание и очень аккуратно намекая, что на самом-то деле кое-что понимаю. Почему мне так трудно признать, что я полный невежа и в газете читаю только спортивную полосу, даже не знаю.

– Да, он самый. Погоди, у тебя что-то над глазом. Можно?

Лизнув палец, она сняла что-то у меня с лица. Я еле сдержался, чтобы не наброситься на нее с поцелуями.

– А из старины, за границей, тебе что нравится? – поинтересовался я, пытаясь усилием воли внушить ей вид площади Святого Марка и венецианских каналов.

– В Праге, я слышала, очень красиво, – проронила она, стряхивая пепел с сигареты.

– А еще?

– В Риме никогда не была.

– Ах, Италия… Говорят, Рим – не самое прекрасное, что там есть.

Говоря это, я изо всех сил пытался внедрить в ее сознание образы геральдического льва Венеции. В моем мозгу чередой мелькали люди в масках, карнавалы, колокольни, безумно дорогие напитки, туристы в жутких шутовских колпаках… Скажи «Венеция», беззвучно молил я.

– Флоренция, – произнесла она со смаком футбольного комментатора, сообщающего о победе родной итальянской сборной, – Firenze. Вот настоящее чудо.

– А Венеция по-итальянски как? – спросил я, решившись наконец на относительно прямой вопрос.

– Venezia. Я там была. Два раза.

– А-а, – протянул я. – И как, понравилось?

– Больше не поехала бы. Слишком много туристов. Все затоптали.

Эта часть вечера буксовала и скрежетала всеми шестеренками. С тяжелым сердцем я представлял себе, как мы с Лидией поднимаемся по трапу самолета, а Джерард увлекает Элис в ночной вихрь огней, музыки, танцев и противозачаточных средств.

Она увидела мое лицо.

– Конечно, я тоже туристка. Я не из тех, кто воображает себя путешественниками, а всех остальных – туристами.

Я искренне обрадовался: это давало мне возможность развить тему. Сам терпеть не могу путешественников, которые презирают туристов, и моего запаса шуток вполне хватает, чтобы рассмешить девушку.

– Когда-то я тоже считал себя туристом, – начал я.

– А теперь ты выше этого? – заметила Элис, предлагая мне сигарету. Курила она «Силк Кат». Я закурил, аккуратно прикрыв пальцами дырочки у фильтра, чтобы добро не пропадало.

– Ну, эту стадию я уже миновал. Раньше думал, сам создаю себе праздники, но теперь понимаю, что еще не дорос. Не хочу создавать себе праздники, хочу готовенькое. На тарелочке.

– Ну, и кто же ты после такого? – спросила Элис, явно наслаждаясь извращенностью беседы.

– Солнцепоклонник. Люблю солнце, песок, плотские удовольствия.

Глубоко затянувшись, я докурил до фильтра. «Силк Кат» – дамское развлечение, ими как следует не затянешься. Среди других сигарет они как «Фиат 500» среди автомобилей: для нечастых поездок по городу в самый раз, а для гонок не годится.

– По-моему, ты кое о чем забыл, – неожиданно серьезно заявила Элис. Я спросил, о чем же, втайне боясь рассуждений в духе Джерарда о влиянии туризма на экономику развивающихся стран, которые развиваются только благодаря туризму.

– О пиве, – отрезала она тоном директора магазина, делающего замечание стажеру.

– Тысяча извинений, – ответил я. – Впредь обязуюсь никогда не забывать.

Тем временем нам принесли еду. К счастью, и я, и Элис успели докурить. На определенном уровне зависимости от табака начинаешь относиться к еде как к досадной необходимости отложить сигарету.

– Так ты сможешь выбраться во Францию на свадьбу к Лидии? – спросила Элис столь непринужденно, будто интересовалась, нравится ли мне мой бифштекс.

– Что-что? – не понял я.

– Во Францию поедешь? – повторила она, цепляя на вилку ломтик жареной картошки.

– Зачем?

Она посмотрела на меня взглядом сержанта, во время парада заметившего на кителе новобранца пылинку.

– К ней на свадьбу.

Внимание, Джеймс Бонд. Мне Лидия не говорила, что свадьба будет во Франции, почему же ей сказала?

– А откуда ты узнала, что она выходит замуж во Франции? – брякнул я. В общем, ничего странного в том, что Лидии в последнее время не удавалось перекинуться с нами словом. С самой смерти Фарли мы с Джерардом полностью зациклились на себе – точнее, на Элис. И все же могла бы улучить минуту ради такого случая.

– Ее спросила.

– Просто, как все гениальное, – признал я.

Сам я до сих пор не научился слушать других, а вот человек, оказывается, не только умеет слушать, а еще и вопросы задавать.

– Надеюсь, я не сболтнула лишнего?

– Нет, что ты.

– Его зовут Эрик, он дизайнер, наполовину француз.

– Хорошо, – кивнул я. – Просто замечательно.

Об этом, скорее всего, Лидия мне говорила сама, хотя точно не помню.

– Лидия чудесная, правда? – продолжала Элис. – Побольше бы таких женщин. Для молодых она – образец для подражания.

– Не для тебя, надеюсь, – проронил я, бросая нервный взгляд на блюдо с остатками жареной картошки и задаваясь вопросом, не умрет ли Элис от обжорства.

– Ну почему же – она успешно делает карьеру, с ней интересно, она умна. Что тут плохого?

«Она толстая», – чуть не вырвалось у меня, но, слава богу, я был еще не настолько пьян.

– Нет, конечно, ничего. Ты права.

– А кто для тебя образец для подражания? – спросила она с видом студентки театрального училища, которой задали изобразить «очарование». Я был рад уйти от темы Лидии, хотя желание злословить у меня отнюдь не пропало. Противиться ему в состоянии легкого опьянения было просто невозможно.

– Я думал, образцы для подражания нужны только темнокожим и матерям-одиночкам, – сказал я, зная, что рискую сморозить глупость, но алкогольные пары честно делали свое дело, и страх ошибки быстро прошел.

– Прости, как? – переспросила Элис, явно заподозрив меня в немодном и, что еще важнее, неприемлемом расизме.

– О потребности чернокожих в образцах для подражания еще можно иногда услышать, а о белых представителях среднего класса – никогда. Вот я и думал, что мы легко отделались и обойдемся без них.

По телевизору об этом много болтают. Когда-то меня удивил один из друзей отца, сказавший, что черной молодежи нужны образцы для подражания. По крайней мере, так я понял его слова о том, что мы должны сделать некоторых из них примером для остальных, но, возможно, я ошибся. Рабочий класс в смысле расовой терпимости вряд ли может считаться истиной в первой инстанции.

– У вас их больше, чем у кого-либо.

Элис скрестила руки на груди; как известно, это недобрый знак.

– Например? – искренне опешил я.

– Премьер-министр, промышленные магнаты, любой, кто имеет власть…

– Для меня они не образцы. Я не хочу быть похожим на премьер-министра, – честно ответил я. Не в моих силах столько времени нравиться всем, даже имея в своем распоряжении ядерные ракеты и войска специального назначения.

– Но это показывает, чего может добиться такой, как ты, если только захотеть.

– Показывает, что возможно быть жопой.

По первому бранному слову за вечер я понял, что пьянею быстро. Не то чтобы я вообще не сквернословил, просто я не делаю этого, когда стараюсь показать себя с лучшей стороны, хотя на футбольном матче двух слов не могу связать без междометий.

– Но есть же у тебя кумиры?

– Кумиры и образцы для подражания – разные вещи. В детстве у меня было два кумира – Мохаммед Али и Дэвид Боуи, но я вовсе не хотел стать первым чемпионом в тяжелом весе, совместившим радикальные политические взгляды с жутковатым гримом и пристрастием к кокаину, – изрек я. Правда, именно изрек. В наше время люди редко что-либо изрекают, но я изрек.

Тогда, в детстве, я пытался заниматься боксом и играть в группах, иногда одновременно. Понадобилось десять лет, чтобы понять, что музыкальных талантов стать новым Дэвидом Боуи, или даже новым Дэвидом Дрэго, у меня не хватит (не ищите его, его просто не существовало). К счастью, бокс быстро помогает вам уяснить ваши физические недостатки. Я порхал, как кирпич, и жалил, как детский крем. Однако в школе негаснущие фонари под глазами снискали мне славу уличного бойца. Никогда не понимал, почему синяки и шрамы – признак крутизны. Может, крутой тот, кто вас ими награждает? Странно, у мальчишек на этот счет свое мнение.

Как часто говаривала моя няня после десятой безуспешной попытки узнать у меня, что я хочу на обед, – жаль, что нет чемпионата мира по трепу. Я бы выиграл легко. Озвучивать свое мнение любят все, и заставить себя слушать – тоже, но у меня это просто болезнь какая-то. Волна опьянения накрыла меня, и я почувствовал, как развязывается язык. Выше я отмечал, что ни одна женщина в здравом уме не интересуется политикой (еще одно определение для громко говорящих мужчин), но внимание Элис окрыляло…

Увы, мой последний опыт серьезной политической дискуссии относился к середине 80-х годов, когда политика была в моде, поэтому я несколько отстал от жизни в смысле насущных вопросов типа гибели социализма и загнивания капитализма. С тех пор я продвинулся в своем развитии, но не сильно. Тогда совсем не понимал, как можно находить смешной мужскую дружбу или мечтать об автомобиле. Точнее, понимал, но предпочитал помалкивать.

– Образцы для подражания – то, чего желаешь другим, если тебе не нравится их поведение. На самом деле это тот же расизм. Вот тебе, например, нужен образец для подражания, нужно, чтобы кто-то подавал тебе пример?

– Нет, – ответила Элис, – но…

Но меня уже несло, и я перебил ее:

– Верно. Черной молодежи образцы для подражания не нужны, а нужны равные экономические возможности. Почему некоторые белые считают, что стать премьер-министром возможно? Потому что так оно и есть. А почему я не считаю? Потому, что для меня это не так. Почему черные не верят, что смогут стать юристами или промышленными магнатами? Потому что, несмотря на редкие исключения, для них этот путь закрыт. Пока нет равных возможностей, не будет и образцов для подражания, а потом они не понадобятся. Далее…

– Но… – сказала Элис.

– Далее, – продолжал я, распаляясь от звука собственного голоса, – белые, предлагающие себя в качестве образцов для подражания, абсолютно для этого непригодны. Разве можно смотреть снизу вверх на взывающих к богу, декларирующих семейные ценности политиков, которые не в состоянии справиться с простым делом – например, без лишнего шума сходить к проститутке? Не знаю, кто сейчас на самом деле живет в семье, кроме провинциальных чудаков. Они представления не имеют, как живут нормальные люди.

Я знал, что некрасиво отдуваюсь, брызжу слюной, но остановиться уже не мог. Было бы проще удержать во рту пчелиный рой, чем остановить словоизвержение. У любого мужчины в процессе опьянения всегда наступает момент, когда ничто так не завораживает, как собственная точка зрения. Некоторым, и не в последнюю очередь мне, для этого не нужно даже пива. Пиво – не более чем повод, один из многих. Довольно будет, если кто-то поздоровается с тобой или просто станет рядом на остановке автобуса.

А лучший способ усугубить ваш полемический пыл – просьба замолчать. Она подливает масло праведного гнева в огонь спора. Если кто-нибудь просит мужчину успокоиться, тот не воспринимает себя как пивного зануду, которому лучше жевать, чем говорить. В собственных глазах он – герой-бунтарь против мракобесных агентов ФБР, одинокий голос разума, взывающий во тьме, тот, кто видел все раньше, чем стало слишком поздно, трепетный огонь правды в затхлом болоте вежливого равнодушия. Он не портит вечер и не хамит в ответ на ваш вопрос о новой работе общего знакомого – он открывает вам глаза на новую Англию. Этим мужчиной был я.

– И эти люди говорят нам, что наркотики опасны, а войны – нет, что деньги надо тратить на оперу и балет, на прихоти жалкой кучки эстетов, но при этом почти век твердят, что, если б нам было позволено покупать спиртное после одиннадцати вечера, весь мир уже скатился бы в пропасть. Эти люди…

– Но что можешь сделать лично ты? – спросила Элис с таким лицом, будто искала что-то и никак не могла найти.

– Сделать? – усмехнулся я. – Ничего я не буду делать. За что мы платим политикам?

Я возмущенно грохнул бокалом об стол, и пара рядом с нами поспешно отвернулась. Я понимал их. Сейчас я тоже не хотел бы сидеть рядом с собою. Элис смотрела на меня тоскливо, будто уже представляла себе обшарпанный салон такси, в котором поедет домой. Она наклонилась ко мне, причем мы чуть не стукнулись лбами, и с ослепительной, манящей улыбкой произнесла:

– Ты такой смешной.

И ласково хлопнула меня по груди.

«Господи, – подумал я, – да она создана для меня!»