Подружка №44

14 В ЛЮБВИ И НА ВОЙНЕ

Около семи утра я ушел, сказав, что перед работой надо еще успеть домой переодеться. Хотелось позвонить Элис и убедиться, что жизнь моя пока что не летит под откос, но было слишком рано.

Услышать ее голос, успокоиться ее неведением, проверить себя – хорошо ли умею лгать. Я спустился в метро – к счастью, от жалких многоэтажек Ноттинг-Хилла, где живет Пола, до станции недалеко – и, мучимый похмельем, сел в поезд до Фулхэма. Глаза жгло, будто в них насыпали песку, в ноздрях все еще стоял запах Полы, и мне казалось, что даже мой пот пахнет каким-то антисептиком. Пришлось подняться наверх на остановку раньше, в Вест-Бромптоне, чтобы не испачкать вагон. Меня стошнило, я сел на скамеечку, вдыхая свежесть летнего утра. Во рту страшно пересохло, адски хотелось пить. Было только полвосьмого, но я все же решил позвонить Элис с мобильного телефона, чтобы проверить, смогла ли она каким-нибудь необъяснимым образом, например, с помощью телепатии, узнать о моей неверности. Телефон у меня был пижонский, с речевым набором. На имя Элис я его уже запрограммировал, и с третьей попытки он набрал ее номер. После пяти долгих гудков трубку взял Джерард. В других обстоятельствах я бы предположил, что по ошибке позвонил к себе домой, но на дисплее мобильника весело мигало имя Элис и ее же телефон.

– Джерард, ты, что ли? – спросил я.

– Да, Гарри, я. Прежде всего: могу я попросить тебя никогда больше не набирать этот номер? Элис теперь моя. Все схвачено.

Шестеренки в моем мозгу бешено вертелись, но, видно, цепная передача, соединявшая их с языком, как-то нарушилась. Я просто не знал, что сказать, и не мог даже определить, слышу ли эхо в трубке или мой собственный голос повторяет:

– Все схвачено?

– Да, ей нужен я, а не ты. Извини.

– С чего ты так решил?

– Этой ночью я… – в трубке что-то грохнуло, – спал с нею.

Конец фразы он прошипел еле слышным шепотом, каким, должно быть, переговариваются воры-виртуозы, пробираясь мимо спящих охранников.

– Элис дома? – спокойно спросил я.

Связь прервалась. Я нажал кнопку повторного набора и завопил в микрофон: «Элис, Элис, Элис». «Абонент недоступен», – высветилось на дисплее, и я вздрогнул, точно ужаленный: неужели это он обо мне и Элис?

Хотелось немедленно бежать туда, но я знал, что так можно все испортить.

Охолони, велел я себе, роняя трубку на платформу.

План привести себя в порядок и поспать по возвращении домой подлежал пересмотру. Я подобрал телефон, который, по счастью, работал, и поехал в Фулхэм.

По платформе к выходу в город текли плотным потоком труженики, чудом вырвавшиеся из вагонной давки. В толпе мелькали клетчатые пиджаки, розовые сорочки банковских служащих, лица и газеты, запонки, элегантные юбки и грубые башмаки жителей пригорода, едущих на работу в центр; все были свежи, надушены, не маялись похмельем. На станцию входили новые ряды сознательных граждан, бодрых и готовых штурмовать вагоны. К концу поездки вид у них будет как после схватки с медведем. Я почувствовал, что у меня все это позади, и мне стало несколько лучше. Дружбе с Джерардом конец, средства на переезд есть, твердое намерение сменить квартиру – тоже. Перед глазами возникла картина: вот я уезжаю от начинающих актрисулек и полуизвестных непризнанных гениев Фулхэма туда, где мне будет хорошо. Может, в Брикстон? Или Хэкни, тоже неплохо. Ночные клубы против теннисных, дворняги против лабрадоров, круглосуточные кафе против средиземноморской кухни, добро против зла.

Дома меня ждала маленькая радость: Джерардова коробка для завтрака по-прежнему стояла в кухне. Есть всякую гадость в столовой он не стал бы ни под каким видом, следовательно, либо не пошел сегодня на работу (о сострадании к больным и умирающим см. выше), либо вот-вот появится, в каковом случае я приложу все усилия, чтобы неотложная помощь товарищей по бригаде понадобилась ему самому. На обеденном столе белело несколько бланков на открытие вклада, заполненных на имя Джерарда. Я их бегло пролистал. Джерард собрался положить в банк всю свою долю наследства. Я небрежно порвал листки, сунул в мусорное ведро и сверху полил остатками кока-колы из стоявшей тут же банки. Затем подумал, достал то, что не успело намокнуть, бросил в раковину, подпалил зажигалкой, включил воду и оставил так минут на пять для верности. Потом убрал остатки в ведро. Я получил особое удовольствие от своих стараний. Они будут вознаграждены еще и тем, что Джерарду потребуется не менее трех часов, чтобы заполнить бумаги заново. Думаю, он воздаст должное моему вниманию к мелочам.

Хотя, если он действительно был с Элис, торжествовать мне придется не более, чем Наполеону, убеждающему супругу в том, что, несмотря на результат, технически сражение при Ватерлоо было спланировано безупречно. Нет, нет, чует мое сердце, Элис нужен только я.

И потом, этого просто не может быть. Она так запала на меня, и я знал, знал, что она не из тех, кто прыгает в постель к любому оказавшемуся рядом. Он всего лишь напросился к ней в гости, а там ныл и канючил до тех пор, пока она не позволила ему переночевать на диване. Я твердо это знал! Для Элис принцип Мэллори не годится. Я в бешенстве включил душ на полную мощность и принялся смывать с себя запах прошлой ночи.

Моясь, я вспомнил последний разговор с Полой уже после того, как мы перестали трахаться. Я спросил, за что она так ненавидит Фарли. Как мне всегда казалось, ничего особенного их не связывало, а судя по найденному в его компьютере списку, они были близки.

– Он заразил меня герпесом, – сказала она и, поймав мой тревожный взгляд, торопливо добавила: – Не бойся, сейчас у меня обострений нет.

– Ну и слава богу, – ни к кому не обращаясь, повторил я, драя мочалкой спину.

Выйдя из душа, снова позвонил Элис. На сей раз у нее сработал автоответчик. Следовательно, Элис ушла на работу, а Джерард, вероятно, едет домой. Я взглянул на часы: половина девятого. Набрал рабочий номер Элис, но ее еще не было. Оставить сообщение на автоответчике секретарши я не мог, поскольку не знал, что сказать.

«Просто хотел спросить, спала ли ты с моим лучшим другом» – текст, для автоответчика малопригодный. Такие вопросы надлежит писать губной помадой на зеркале или царапать на клочке бумаги, прикнопленном к входной двери. Прослушивать их в записи, за утренней газетой и кофе с рогаликом, не годится.

Как я уже говорил, из чувства мести я, разумеется, хотел насолить Джерарду, но в глубине души желал кончить дело миром. Все-таки он единственный из моих друзей, с кем я общаюсь регулярно. Фарли уже нет, любимой девушки, чтобы согревала меня долгими зимними ночами, – тоже; за вычетом собутыльников так никого и не остается. Сохранить дружбу с Джерардом было важно и для души, и из практических соображений.

Я заварил чай и прошелся по кухне, обращаясь к собаке, будто к младшему по званию на военном совете:

– Дать ли врагу шанс достойной капитуляции, мой четвероногий лейтенант, или никакой пощады?

В этот момент щелкнул замок, и в прихожую ввалился Джерард. Первым делом он включил автоответчик и прослушал сообщение своей мамы. Та говорила, чтобы он пришел на какое-то собрание «Друзей Израиля», но, по-моему, старалась зря. Пока Джерард жил с родителями, мама с завидным постоянством опустошала его копилку и посылала награбленное в израильские больницы. Поэтому, хоть Джерард и еврей, Израиль для него не вновь обретенная земля предков, а утраченные радости детства – некупленная роликовая доска, например. Благодарственные письма, похоже, были для него слабым утешением.

Я подождал, пока он зайдет в кухню, и ничего не сказал, когда он вздрогнул при виде меня, будто заметил на своей кровати чужую кошку.

– Ты не на работе? – буркнул он, включая чайник.

– Нам с тобой надо поговорить об Элис, – сказал я, демонстрируя виртуозное умение утверждать очевидные вещи. Объяснять, что вопрос о работе отныне и навеки снят с повестки дня, я не стал.

– Не о чем тут говорить, – возразил он, демонстрируя виртуозное умение игнорировать неприятные истины.

– Ты спал с ней?

– Да, я с ней спал.

Голос выдал его. В своем стремлении всегда говорить правду и ничего, кроме правды, Джерард частенько себе вредит.

– Но больше ничего не было?

– Могло и быть.

Вот именно. Когда Джерард говорит «могло и быть», то потом обычно добавляет: «если бы да кабы». Он необыкновенно взрослый. И я понял, что ничего страшного не произошло.

– Ты с ней не спал.

Он пожал плечами.

– Все равно я узнаю, как только с ней поговорю.

Джерард оскалился, вытянул губы трубочкой, замахнулся на меня обеими руками. На его лице застыла свирепая гримаса, будто он трубил атаку в невидимый горн.

– Я просил тебя ей не звонить, – воинственно заявил он.

– А я просил тебя пойти на хрен.

– Правильно, – кивнул Джерард. – Проиграл, а теперь хамишь.

– Кто проиграл? Я проиграл? Молчи лучше.

– На твоем месте я пригрозил бы мне физической расправой, – скрестив руки на груди, сказал Джерард.

– Ага, струсил, – кивнул я и вскинул руку, будто для удара.

Это разрядило напряжение, и мы оба рассмеялись. А потом зазвонил телефон.

Я был на добрых три метра ближе, но пришлось сначала для верности толкнуть Джерарда в грудь и свалить на пол.

– Частные детективы Чешир и Росс, – отчеканил я в трубку таким тоном, будто ничто на свете меня не волнует.

– Привет, милый, это я, – сказал голос Элис. – Милый, – повторила она. – Милый.

– Привет, Элис, вот так сюрприз.

В кухне орал, якобы от боли, Джерард. Я хотел расспросить Элис о проведенной с ним ночи, но понимал, что умнее будет ни о чем не спрашивать, а подождать, пока скажет сама. Нет ничего хуже ревнивого мужчины – по крайней мере, для психически здоровой женщины.

– Просто хотела услышать твой голос, убедиться, что все в порядке. Насчет денег новость потрясающая.

Я сообщил ей, что уже оставил задаток за «Ягуар» и в пятницу оформлю покупку.

– Кажется, ты мне что-то сломал, – ревел Джерард. Я немедленно представил себе, как сталкиваю его с самого высокого трамплина.

– Ух ты, здорово, – обрадовалась Элис. – Можем поехать куда-нибудь на выходные.

– Море ждет, дорогая.

– Так у тебя все хорошо?

– А что мне сделается?

Я до сих пор чувствовал во рту слабый привкус мыла, но это могло быть и после душа. Почему она так беспокоится, в порядке ли я? Я ведь на здоровье не жаловался?

– А Джерард не объявлялся?

Я сказал, что он дома.

– Ты знаешь, он ночевал у меня?

– Да, – ответил я, постаравшись, чтобы это прозвучало как – «ну и что?», хотя подумал совсем другое.

– Ничего не было, – продолжала она. Я подпрыгнул.

– У меня действительно что-то сломано.

Не знай я Джерарда, решил бы, что он плачет.

– Элис, ты вольна проводить свое свободное время как угодно, – заявил я, радуясь, что не придется брать с Джерарда слово никогда больше с нею не видеться. Я умирал от нетерпения узнать, почему он остался, но знал, как важно казаться сдержанным и хладнокровным по сравнению с ним. Между прочим, это вовсе не трудно, ибо по сравнению с Джерардом Сталин просто ангел с крылышками.

– Замечательно, – сказала Элис. – Так, значит, увидимся в субботу?

Я сказал «да», и мы решили поехать к морю.

– Как приятно, что ты не передумал насчет нас.

– Я никогда не передумаю.

– На помощь, у меня перелом! – вопил из кухни Джерард. – У ме… Пшел вон!

Видимо, это пес облизывал ему лицо.

– Мне надо идти, помочь Джерарду на кухне.

– Ух ты, да у вас большие перемены, – заметила Элис.

Мы попрощались, и я вернулся в кухню, заботиться о пострадавшем друге. Под заботой я подразумеваю продолжение ссоры. Хотя беспокоился я напрасно. Конец телефонного разговора чудесным образом исцелил его увечье. Он резво вскочил, стряхнул с себя пса и протиснулся мимо меня к телефону.

Я слышал, как он передает что-то Элис через секретаршу, поминутно повторяя слово «срочно». Само сообщение заняло минут пять. Затем он швырнул трубку на пол и, как впоследствии выяснилось, разбил ее.

Я снова поставил чайник и принялся листать старые газеты, как вдруг заметил на столе фотоальбом. Из любопытства я взял его, раскрыл и обомлел: на меня смотрела моя собственная физиономия. Надо сказать, что есть некая граница, за которой фотография перестает быть беспристрастной и превращается в откровенную насмешку над оригиналом. Это я и увидел на первой странице альбома. Такие снимки получаются, когда вас застают врасплох и щелкают фотоаппаратом прямо у вас перед носом. Должно быть, меня сняли на вечеринке, где я отплясывал намного дольше, чем позволительно человеку моих лет. Вспышка высветила каждую морщинку, каждое пятнышко на коже, а вместо элегантной трехдневной небритости на толстой, красной роже вперемешку топорщились неопрятные темные и светлые щетинки.

Под этим отталкивающим зрелищем красовалась аккуратно набранная подпись: «Гарри Чешир. Герой-любовник?» Дрожащей рукой я перевернул страницу и наткнулся на коллаж, тщательно составленный из журнальных вырезок. Все материалы были взяты из отдела «Жены читателей» джазовых журналов, которые выписывал я.

Голая бабища лет пятидесяти, весом центнера в полтора, сидела на фоне каких-то мятых драпировок. Она ела банан и зазывно смотрела в объектив. Это я могу сказать точно, хотя глаза у фотомодели были выцарапаны: должно быть, ее муж, или друг, или еще кто-то пытался таким образом сделать ее неузнаваемой.

Внизу тем же аккуратным шрифтом значилось: «Порнографическая открытка, найденная на полу в спальне Гарри в июне 1999 года». Далее шли еще две подборки из отделов «Жены читателей» давно завалявшихся у меня мужских журнальчиков. Вот это было уже подло. Джерард прекрасно знает, что те страницы я даже не открывал, разве только из любопытства, потому что меня от них тошнит. Будь в киоске журналы без отдела «Жены читателей», я покупал бы их, но в спешке схватил первое, что попало под руку. Как ловец жемчуга: сделать глубокий вдох, нырнуть и схватить первое, что придется. Времени на раздумья нет.

Листая дальше, я наткнулся на фото нашей гостиной, на котором Джерард аккуратными штрихами белой замазки пронумеровал все разбросанные вещи. Переполненная пепельница, например, значилась под № 1. В сопроводительной записке я прочел: «Пепельница. Нарушитель порядка: Гарри Чешир. Дата последнего опорожнения: неизвестна (очень давно)». № 2 стоял рядом с парой пустых бокалов и бутылкой из-под вина, которые я уже давно хотел убрать. Надпись гласила: «Бокалы для вина, две штуки (со следом от помады). Бутылка винная, одна (из шести находящихся в комнате). Дата появления: лето 1997 (приблизительно)». И еще предметов десять, включая носки, тарелки и пакеты от чипсов. Не были забыты и три прожженные сигаретой дырки в паласе с примечанием: «А Джерард Росс не курит».

Здесь же присутствовала фотография моей комнаты с обведенными шариковой ручкой яблочными огрызками на полу, заплесневевшими чашками и клочьями собачьей шерсти. Пара французских подсвечников на полке тоже была обведена. Подпись: «Попытк создть уют. Смешно, првд?» Видимо, в наборе не осталось буквы «а».

Заканчивалось все это ксерокопиями особенно вольных пассажей из дневника, что я вел в начале 1997 года, в период моего увлечения «барышнями».

– Не беспокойся, – сказал Джерард, незаметно войдя в комнату, – она это не читала.

– Ты очень меня порадовал, Джерард. А почему ты позволил себе рыться в моих вещах и портить их?

– А ты почему украл у меня газету с рекламой турфирмы? – парировал он. – Да еще увез мою девушку в Венецию?

– Она не твоя девушка, – игнорируя обвинение в воровстве, отрезал я.

– Ну извини, – бросил Джерард, сквозь прореху в джинсах сердито почесывая причинное место.

– Ты с ней даже не спал.

– Я спал в ее постели.

– Я тоже. После того, как доставил ей больше удовольствия, чем вправе ожидать женщина от мужчины.

– Знаю, знаю, – хмуро сказал Джерард. – Слушай, – кивнул он мне с видом человека, принужденного признать свое поражение, – давай-ка я объясню это понятным тебе языком.

Я весь обратился в слух, поскольку нечасто медики оказывают мне такое снисхождение.

– Это как в футболе.

– Нет, Джерард, гола тебе забить не удастся, – покачал головой я.

– Ты подожди. Ты ведь спал в одной постели с ней после первого свидания, верно?

– Да, – протянул я надменным тоном успешного телеведущего.

– Я тоже. Вот об этом и речь, – чуть запинаясь, продолжал он. – После первого матча у нас с тобой счет равный, и перспективы одинаковые. Вот что значит ночь в ее постели. Потом ты повез ее в Венецию и вышел в следующий круг.

Я согласился.

– Ты сейчас в высшей лиге, но только потому, что провел больше матчей, чем я. Теперь очередь моя, у меня есть еще один шанс. И я тоже повезу ее за границу.

Футбола Джерард не любил, но решил, что на понятном мне языке его доводы будут менее смехотворны. Примерно так мы с Венди однажды пошли на прием к консультанту по вопросам семьи и брака. Консультант, милая, скромная дама средних лет с вязаной сумочкой, повторяла за нами все наши выражения. Венди ляпнула что-то вроде: «Он просто мерзавец, он жалкий говнюк», и женщина тут же обратилась ко мне с вопросом: «Что, по вашему мнению, делает вас таким «жалким говнюком»? – И, чуть подумав, добавила: – В глазах Венди». От этого наша беседа не стала более доверительной. Есть что-то очень стыдное и неловкое в попытках сдружиться с человеком, копируя его речь. Этим иногда грешат репортеры, беседующие за жизнь с уличными бродягами. «Значит, как вы говорите, шляпа у вас «дерьмо». А штаны – тоже «дерьмо», да?»

– Сезон еще не окончен, – продолжал Джерард, с завидным упорством развивая футбольную тему.

– Сезон окончен, лига распущена, и мы все играем в совсем другую игру.

Джерард замычал, как рассерженная телка, не желающая выходить из стойла.

– Предупреждаю тебя: держись от нее подальше! – заявил он, подступая ко мне. – Если не отвянешь сам, пожалеешь.

Обожаю слушать угрозы воспитанных мальчиков из дорогих частных школ. Бранные слова они произносят врастяжку и без особой уверенности, ибо значение их, видимо, понимают не до конца. А может, у них просто манера такая.

– Джерард, – отозвался я со свирепыми ухватками школьного хулигана (в своей школе я от них достаточно натерпелся), – не доставай меня. Ты меня уже успел взбесить – особенно своим альбомом. Это глупо, убого и несправедливо.

Почему-то я заметил у него на воротнике, у затылка, маленькое желтое пятнышко.

Джерард буквально дышал мне в лицо. В такой ярости я его еще никогда не видел. Он весь побелел и мелко трясся. Не знаю почему, но это разозлило меня еще больше. Видимо, снова проснулся дух соперничества. Ах, ты сердишься? Да ты не знаешь, что это такое! Я тебе сейчас так рассержусь! Я тоже побледнел и устрашающе тряхнул головой.

Распалясь еще больше от моего упрямства, Джерард схватил меня за грудки и притянул к себе. Теперь расстояние между нами сократилось до миллиметра.

– В любви и на войне все средства хороши! – взревел он. – А это любовь. Любовь, понял?

– А это, Джерард, война, – ответил я и ткнул его скалкой между ног.