Подружка №44

12 ЧТЕНИЕ НА СОН ГРЯДУЩИЙ

Я понял, что мы летим дешевым рейсом, потому что стюард, которому мы предъявили посадочные талоны, оказался нормальным мужиком, и это было видно невооруженным глазом.

– Верный знак экономии, – сказал я Элис. – Даже стюарда-гея не могут себе позволить.

– А знаешь, что самых красивых стюардесс направляют обслуживать первый класс? – откликнулась она.

Я посмотрел на наших стюардесс, точнее, на щедрый слой макияжа на их физиономиях.

– И вот что осталось нам.

– Интересно, как это? – игнорируя мой умеренный мужской шовинизм, продолжала Элис. – Тридцать пять стукнет, и тебе говорят: «Мисс МакНейс, с сегодняшнего дня вы работаете с теми, кто в спортивных костюмах. Ваше место наверху, среди пиджаков и перхоти, займет мисс Смит, которой двадцать один».

Старушка рядом с нами никак не могла справиться с замком отделения для ручной клади. Она беспокойно оглядывалась, как потерявшая ребенка героиня немого кино. Пряча раздражение за вежливым «позвольте мне», я взял ее чемоданчик, набитый, судя по весу, радиоактивным плутонием, и сам положил его наверх.

– Только чтобы не упал, – распорядилась старая грымза. Я милостиво улыбнулся и щелкнул замком.

Как только мы заняли свои места, я продолжил тему Элис:

– С футболистами то же самое. Тридцать пять, и шеф говорит: «Благодарю вас за блестящую международную карьеру, за голы в каждой игре и плодотворную работу с молодыми игроками, а теперь пошли на хрен, играйте в дворовой команде».

– Да, – возразила Элис, – но они по крайней мере успевают что-то заработать. Авиакомпании же используют этих женщин в качестве украшения, а когда они перестают таковым быть, увольняют.

Мне это показалось абсолютно логичным, но я решил промолчать. Элис продолжала:

– Футболисты получают хорошие деньги, а большинству этих девушек платят смехотворно мало. Их единственная надежда – выйти замуж за пилота или за какого-нибудь богатого идиота из бизнес-класса.

Я представил, что я – стюардесса и прощаюсь с подругами по работе, потому что выхожу замуж за миллионера.

– Они, по крайней мере, хоть когда-то были красивыми, – сказал я вслух. – Некоторые из нас так всю жизнь и живут в уродстве и нищете.

– «Если б я не видела богатства, то смирилась бы с бедностью», – процитировала Элис строчку из песни.

– Ну да, – хмыкнул я, сдерживаясь, чтобы не указать ей на неточность в цитате.

– Для женщины это вопрос самоидентификации. Когда теряешь внешность, становишься другим человеком.

Не верю, чтобы Элис когда-нибудь утратила свою красоту. По-моему, она из тех редких женщин, которые с возрастом становятся только лучше. За те десять минут, что я ее знаю, она не постарела ни на секунду, а вот одна моя бывшая, Сара Дженкинс, говорила, что отношения со мною отняли у нее десять лет жизни, хотя встречались мы всего месяц.

Я вспомнил передачу об истории конкурса «Мисс Мира». Первое, что меня поразило, в шестидесятых и семидесятых годах они не были даже хорошенькими, – толстые пергидрольные блондинки с чудовищным под ярким светом телевизионных юпитеров макияжем, – но еще хуже то, какими они стали теперь, через двадцать лет. Старые, расплывшиеся тетки.

Я внутренне содрогнулся, вообразив Элис в халате с оборками, с обезображенной частыми родами фигурой. Может, еще и в полосатых носках… Стюардесса попросила нас пристегнуть ремни, и я приготовился к моему любимому моменту – взлету.

Для женщин поведение во время взлета – элементарная проверка мужчины на эмоциональную зрелость. Если он имитирует шум реактивного мотора, да еще размахивает руками, показывая, как мотор работает, можно с уверенностью сказать, что бремя ухода за детьми ляжет только на женские плечи.

Уже в воздухе, удержавшись от обычного: «Ну, Джинджер, мы подняли эту жестянку на крыло, теперь давай позабавимся с Джерри», я раскрыл один из многочисленных томиков в бумажной обложке на животрепещущую тему «Что значит быть мужчиной». Нужно было срочно найти какие-то приемы, чтобы казаться мужественным, суровым, немного необузданным. То, что Элис увидит меня с такой книгой, было мне приятно, поскольку я хотел произвести впечатление человека, недостатки личной гигиены, пьянство, эмоциональную незрелость и прочие отличительные черты коего она восприняла бы исключительно как дань некой странной моде. Разумеется, я не собирался демонстрировать ей ни одну из вышеупомянутых черт моего характера, но осторожность лишней не бывает. Путешествия, как я слышал, – прекрасный способ ближе узнать попутчика. Я потерял счет друзьям, которые отправились вокруг света в поисках себя, а в результате лишь растеряли спутников (и спутниц), и вовсе не хотел, чтобы Элис начала знакомство со мною с неприятных открытий.

– Ты ковыряешь в носу, – сказала Элис.

– Что-то глаз изнутри зачесался, – подмигнул я, и она рассмеялась, хотя рука ее бессознательно потянулась к бумажному пакету. Я понял, что вместе нам будет волшебно хорошо.

Если верить книге, мы, мужчины, имеем болезненную склонность приказывать и систематизировать, во что верится с трудом, поскольку лично меня подчас ломает не то что приказать, а даже заказать пиццу по телефону. Еще предполагается, будто мы прирожденные коллекционеры и законодатели. Опять не верю. Я, например, люблю музыку. Как-то после двухмесячных поисков я обнаружил компакт-диск группы «Хэппи Мандейз» под стулом, причем некто затушил об него сигарету. Потом Фарли оправдывался, что не нашел пепельницы, и, взглянув на меня с хитростью сумасшедшего, спросил: неужели мне больше нравится, когда окурки бросают прямо на пол? Диск я вымыл и положил обратно на телевизор, где он и остался сиять на самой вершине созвездия своих серебряных собратьев, живописно разбросанных по полу, дивану, стульям, вокруг камина, постепенно подбираясь к пакету с уцененными записями классической музыки, которые никто никогда не слушает, и потому даже не достал из пакета. По мне, футляр для компакт-диска – просто его уличная одежда. А дома пусть ходят в чем хотят.

Опознать в нашей квартире можно лишь те диски, что недавно были в употреблении и лежат рядом с музыкальным центром, да еще те, что пес утащил к себе в корзинку, и потому их все ищут. Справедливости ради замечу: пес начал интересоваться дисками только после того, как я купил ему летающую тарелочку «фрисби» для игры в парке. Интересно, может, это у нашего пса склонность к системе?

Обычно Джерард объясняет гостям наш вечный беспорядок тем, что я сижу на героине и сегодня утром как раз отбыл на детоксикацию. Что характерно, объясняет, но не убирает. Считает это исключительно моей обязанностью, и, в общем, прав.

У меня есть знакомые, которые строят из себя коллекционеров, чтобы убедить себя и женщин, что они интересные люди. Собирают они что-нибудь типа редких аранжировок блюзов или первых изданий книг, то есть нечто для души. «Посмотри на меня, – будто говорят они. – Посмотри, какой я знаток, как я тонко чувствую. Я вижу то, чего другие не видят. Пожалуйста, пойдем со мной в постель».

Есть, конечно, мужчины, которые занимаются этим не затем, чтобы привлечь женщин при помощи заводных поездов или оловянных солдатиков, а если все-таки затем, значит, мир страннее и непонятнее, чем мне кажется. Эти люди занимают в жизни столь безуспешную позицию, чувства их столь темны и непонятны им самим, что могут представлять интерес только для специалистов. Я бы сказал, что подобного рода коллекционирование – удел тех, кто подавляет своих друзей и рвется к власти. А также сторонится женщин, которые менее терпимы к душевным уродствам и неспособности общаться, чем мужчины.

Элис читала критический обзор по вопросам экологии под названием «Нефтяное предательство», что несколько меня встревожило. Я следил за нею краем глаза, стараясь, чтобы она не заметила этого. Мне представилось, как мы в Венеции, при свечах, под нежнейший крем-брюле, или что там у них в Италии едят, ведем разговор о вытеснении аборигенов с мест их исконного проживания, продажности правительств, горящих лесах и прочих ужасах. Также меня беспокоило, что тема охраны окружающей среды – безусловный конек Джерарда. Далась ей эта газета! По-моему, женщины должны читать взахлеб только романы по сюжету мыльных опер. Мужчинам, естественно, требуется чтение полегче.

Любопытно: даже в самолете, уносящем нас на родину романтической любви, я по-прежнему не знал, что нужно Элис. Уму непостижимо, неужели я могу так и не переспать с нею за целые выходные? Поцелуи – шаг в верном направлении, но, будучи, я надеюсь, одним из пятидесяти ее мужчин, я не мог не чувствовать, что в ее случае для длительных отношений этого маловато. Учитывая боевое настроение Джерарда, соитие принимало форму не физического наслаждения, но законной необходимости. Одна ночь вместе – еще не гарантия того, что Элис согласится считать меня своим другом, а всего лишь приближение к официальной декларации о намерениях. Похоже на покупку дома: стороны собираются обменяться договорами, но купчая еще не подписана.

Пролетая над Доломитами – это такие горы, а не свалка старых автомобилей, – я предложил Элис свой стаканчик с пудингом и пристально посмотрел на нее. С самого взлета она не сказала и двух слов.

Неожиданно пришла в голову мысль – для нас, возможно, будет трудно просто быть вместе. В тот первый вечер мы все старались побольше узнать друг о друге, что для меня необычно, поскольку все мои предыдущие романы начинались с моих же рассказов о себе, так что, можно считать, начало было хорошее. Но теперь, оказывается, меня ждало труднейшее для любых отношений испытание: молчание.

Легко наладить контакт, если разговаривать, а как быть, когда этого не сделаешь?

Молчание бывает разным, как поцелуи, но, пока не узнаешь человека по-настоящему, его молчание намного труднее истолковать. Легко ли, например, понять, действительно девушка поглощена чтением или обиделась на ваше невнимание?

Как почувствовать разницу между восторженной, робкой немотой и невысказанным желанием, чтобы вы поскорее ушли? Ладно, допустим, в моем случае можно догадаться, но вообще-то сами понимаете. Разобраться можно, только это потребует громадных умственных усилий. Исходя из собственного опыта, скажу – намного проще обрушиться на девушку с упреками или начать разговор так:

– Все в порядке?

– Угу, – отвечает девушка.

– Интересная книжка?

– Угу.

– Хорошо.

Девушка молчит.

– Так ты на меня не сердишься?

Девушка тем временем с головой ушла в страдания героини, подло брошенной героем.

– Нет, – бормочет она.

– А мне показалось, что да.

В этот момент ни один суд не вынес бы девушке приговора по обвинению в непреднамеренном убийстве, а парень тем не менее убеждается в том, что она дуется на него, и всю последующую ссору объясняет ее изначально дурным настроением.

Для меня, как правило, молчание не проблема. В обычных условиях я могу заполнить паузу любой длины собственной непрерывной болтовней. Девушке за все выходные придется вымолвить не более двух слов, и то по необходимости: озвучить свой выбор по меню, предупредить, что идет в туалет, взмолиться, не пора ли нам перестать пьянствовать и идти спать. Остальное время я займу искрометными монологами о своей юности, драках, в которых участвовал, сумасшедших родственниках и тому подобном.

Но с Элис все было иначе. С нею вместе мне хотелось быть долго, а значит, следовало проявлять живой интерес к тому, что скажет она. Кроме того, мне не давала покоя жажда самоутверждения. Я хотел, чтобы Элис говорила со мной, тем самым показывая, что я ей небезразличен. Поэтому надо было заставить ее сказать хоть что-нибудь.

– Все в порядке? – спросил я.

– Угу, – промычала она, не отрываясь от захватывающего рассказа об утилизации промышленных отходов.

– Интересная статья?

– Угу. – Она перевернула страницу с жадностью ребенка, разворачивающего большой рождественский подарок.

– Хорошо.

Элис не ответила.

– Что для тебя сделать?

Она улыбнулась, подняла глаза.

– Только быть рядом.

И легко, еле коснувшись губами, поцеловала меня в щеку. Видите ли, в том и прелесть первых недель романа. Если бы мы встречались уже года два, стюардам и стюардессам пришлось бы меня держать, чтобы после таких слов я не использовал пластмассовые нож и вилку не по назначению.

Для приезжих Венеция, как, впрочем, и любовь, кажется немыслимой. Дома возникают из моря так же нежданно, как страсть между двумя незнакомыми людьми, будто волнам наскучила эфемерная красота брызг и пены, и они решили создать нечто более существенное. Говорят, Венеция медленно погружается на дно залива, но мне она все равно видится устремленной ввысь. Она вздымается над морской гладью, как дар пучины, изящная и причудливая, как коралл. Это вдохновило Джерарда повезти сюда Элис, а меня – опередить его.

Все мы уже много раз бывали здесь – в фильмах, на открытках, в книгах и кинозарисовках, поэтому приезжаем будто бы в знакомое место, но знакомое не по яви, а по повторяющимся снам. В бликах солнца и пятнах тени у кромки воды все кажется зыбким и непрочным. Этот город ведет свою историю с обмана, когда в девятом веке купцы тайком вывезли из Александрии тело святого Марка и провозгласили Венецию независимой. Очень правильный город для начала романа.

Водные такси и гондолы, семьи в крохотных лодочках создают впечатление, будто Венеция существует по особым законам. Она не утратила ни капли своей прелести, несмотря на то, что я видел ее не впервые. Она была столь изящна и, вопреки обилию туристов, столь отстраненна, что казалось, будто это и есть мир, каким он задуман, а те, кто вне его, живут странно и неправильно.

Поэт Шелли вдохновенно сравнивал Венецию с зачарованными чертогами Амфитриты, лабиринтом стен, твореньем Океана.

Мой отец, бывший здесь проездом во время путешествия по Ломбардии, выразился иначе:

– Трущоба, как есть трущоба, и вся в строительных лесах.

Отчасти я понимаю, что он имел в виду. Город кишит туристами, цены сумасшедшие, и в центре все время что-нибудь реставрируют. Но по существу это ничего не меняет – не то что, например, в Вифлееме, похожем на любой другой курортный городок, – а, наоборот, заставляет его лучиться изнутри, вопреки туристской толчее, сувенирным лавкам, серой повседневности, вопреки… ну… ладно, что-то я увлекся.

Единственное, что понравилось моему папе в Венеции, – здесь прекрасный общественный транспорт. По тому, какой в городе общественный транспорт, можно судить о многом. В Бирмингеме это автобус, в Блэкпуле трамвай, в Лондоне – метро; все названия короткие, в самый раз для машин, способных вместить как можно больше людей и грузов, – а заодно ругани, холода, разбитых надежд на пунктуальность, ядреного запаха пота. В Венеции речной трамвай, как назвали бы это средство передвижения в любой англо-саксонской стране, именуется вапоретто. Это вам не тряская повозка, не гремящий урод, ползущий от остановки к остановке, а нечто воздушное, изящное, соединяющее море и сушу, озаренное мириадами радужных брызг, безбрежной синевой и сочной зеленью. И, как признал даже мой папа, это чудо ходит строго по расписанию.

– Невероятно, правда? – сказал я, когда наша лодка плыла под раскаленным небом лагуны к Лидо, выбранному Томасом Манном как место действия «Смерти в Венеции». Не знаю, подходило ли место, столь прочно связанное с безответной однополой любовью, для задуманных мною гетеросексуальных упражнений, но Элис предпочла его любимым туристами окрестностям площади Святого Марка. У меня мелькнула мысль, не предаться ли нам содомскому греху, из уважения к духу (если не реалиям) произведения Манна, но я решил не давать ей ходу. Мысли, почерпнутые из большой литературы, иногда следует оставлять без внимания, как бы ни были они созвучны вашим обстоятельствам.

– О чем ты думаешь? – спросила Элис.

О футболе, обычно отвечаю я, тем самым избавляясь от долгого и мучительного самокопания. Ничто так не освобождает от мыслей, как вопросы об их содержании. Даже если помнишь, о чем ты в тот момент думал, облечь это в слова нелегко. Я, например, не думаю предложениями, а ответить: «О воде, красотах архитектуры, содомском грехе, о том, что надо как-нибудь прочесть «Смерть в Венеции», хоть и не здесь, слишком заманчиво; о голоде, пиве, ванне, будешь ли ты спать со мной или, по иронии судьбы, решила просто дружить, а в таком случае домой полетишь одна» – тоже довольно тяжко.

Как ни смешно, для ответа я бы, скорее всего, выбрал последнюю из своих мыслей. Вот только девушки моего поколения привыкли иметь дело с выдержанными, нормально воспитанными мужчинами и прямые разговоры о сексе находят странными. Конечно, я говорю такие вещи с усмешкой, как бы не всерьез, но ведь этого не говорят вслух, когда не думают. Тут вся суть в буквальном понимании. Поэтому с Элис я даже не стал бы пробовать – страшновато.

Вапоретто подплывал к остановке, и пассажиры уже выстроились в проходе, готовясь сойти. Тут, по внезапному вдохновению, в моей голове вспыхнул правильный ответ для Элис, ответ слишком ценный, чтобы о нем рассказывать: вдруг попадет в руки врага, то есть другого мужчины.

Я рассмеялся, будто удивляясь, и сказал:

– Забавно, я как раз гадал, о чем думаешь ты.

Это было гениально, как все простое, как Генри Киссинджер, ничего не смысливший в дипломатии. Я сразу же почувствовал себя намного свободнее. Теперь можно было отшутиться, многозначительно возразить «сначала ты», если она спросит еще раз. Вот он, ответ на всю жизнь. Отныне, стоит ей спросить, что я чувствую или думаю, я буду аккуратно напоминать ей, как мы похожи. Есть, конечно, опасность, что в конце концов она от этого озвереет и убьет меня, но и то лучше, чем отвечать серьезно.

– Уму непостижимо, – вздохнула Элис, уже далекая от того снисходительного «Венеция, ну и что?», высказанного ею на нашем первом свидании. – Когда мой маленький племянник вернулся отсюда, то рассказывал так: «Море, море, море, море, море, дом, море, море, море, дом». Правда, хорошее описание?

Если девушка спрашивает вашего мнения, действительно ли ее маленький племянник нашел чудесные, точные слова для описания Венеции, отвечать надлежит только «да». Понимая это, я ответил «да» и воспользовался случаем проявить живой интерес к ее семье, о чем до сих пор забывал. Странно, что на пороге второго тысячелетия главный вопрос, который мы задаем новым знакомым: «Где ты работаешь?» А спрашивать: «Откуда ты?», по крайней мере, имея в виду социальное происхождение, вроде уже и ни к чему.

Я чувствовал, что мы с Элис одного поля ягоды; мне было слишком легко общаться с нею. В университете, куда, как в кипящий котел, попадают самые разные люди, я безошибочно выбирал в друзья равных себе по достатку и образованию. Единственный мой друг, чей отец принадлежал к другому социальному классу (отец Джерарда был стряпчим в суде), в школе врал одноклассникам, что его отец каменщик, дабы никто не подумал, будто у него не та ориентация.

Как выяснилось, родители Элис владели деревенским пабом (интересно, какими достоинствами она еще может обладать – разве что она тайная миллионерша с причудой покупать своим приятелям дома), а до того ее папа служил в армии сержантом, что, по-моему, просто замечательно. Я сразу представил себе семейные праздники, где мы сможем спорить до хрипоты. Я, например, готов развивать тему пацифизма или веротерпимости, что на долгие годы убережет нас от необходимости узнавать друг друга ближе.

– Знаешь, так странно было повзрослеть и вдруг понять, как ты от них отличаешься. У них нет ни малейшего понятия, чем я занимаюсь. По мнению папы, совершенно неслыханно, что я до сих пор не нашла себе богатого приятеля и не устроена. Кажется, он все еще думает, будто должен за мной присматривать.

– Вот откуда твой выговор, – сказал я.

– И откуда?

– У тебя отец военный – должно быть, вы часто переезжали?

– Да, где мы только не жили.

– Ты говоришь с валлийским акцентом.

– У них паб в Северном Уэльсе, и я жила там с пятнадцати до восемнадцати лет, – ответила Элис.

– Мой отец автомеханик, – сообщил я, хотя она и не спрашивала.

– А мама?

– Бумажки перекладывает, – ответил я, оглядывая катер.

Хорошо, что в этом мы оказались одинаковыми: значит, если наши родители познакомятся, то поймут друг друга. Если при своем пролетарском происхождении ты встречаешься с девушкой, чьи родители принадлежат к среднему классу, – к девушкам из высших классов ты, разумеется, даже близко не подойдешь, – есть вещи, их пониманию недоступные, и это может вызвать трения. Часто средний класс не понимает, что сквернословить дурно; по мнению некоторых, особенно старших, это весело и стильно. Они не понимают, почему вы начинаете есть, как только еда оказалась в тарелке, и что ждать остальных необязательно (чего еде остывать зазря?); не понимают, что можно курить во время еды; что живопись, которая им нравится, похожа на детскую мазню; что комедии с участием трансвеститов отвратительны, а не смешны; что деревянные оконные рамы в их доме давно пора выломать и заменить пластиковыми. Многие из них, особенно мужчины, свято уверены в своем праве беспрепятственно и с видом знатока разглагольствовать на любую тему. До них не доходит, что в рабочей семье право на занудство надо отстаивать с боем.

Хуже всего, когда встречаются отцы, потому что мужчины, особенно пожилые, никогда не говорят друг с другом. Они как-то находят более или менее общую тему и начинают бубнить каждый свое, не переводя дыхания, чтобы не дать собеседнику возможности вставить слово. По моему горькому опыту, разговор между пролетарским папой и папой из среднего класса происходит так:

Средний класс: Дом практически в первоначальном виде, если, конечно, не считать чертова центрального отопления, которое дерьма не стоит с тех самых пор, как нам его установили. Даже цвет стен мы оставили прежний.

Рабочий класс (слегка поморщившись от крепких словечек, – не то чтобы он никогда в жизни их не слышал, но вот так, запросто, не на фабрике и не в пивной – вряд ли): У одного моего приятеля был огромный дом. Конечно, как дети подросли да разбежались, ему несладко пришлось. В результате перебрался в квартиру, доволен. И еще как!

«Еще как» обычно говорится, скрестив руки на груди, тоном «попробуй, скажи, что я не прав».

Средний класс (с кем бы он ни говорил, на самом деле говорит только с самим собой): Особенно я горжусь отделкой потолка: настоящая викторианская.

Присутствие другого человека, притом что-то говорящего, заставляет его невольно повысить голос.

Рабочий класс: Видели бы вы наш дом, когда мы переехали из Сметвика. Ох, развалюха была. Мы выгребли оттуда гору хлама, выломали все. Потолки сделали подвесные. Недорого.

Присутствие другого человека, притом что-то говорящего, заставляет его невольно повысить голос.

Средний класс (еще громче, с явно светскими интонациями, как на собеседовании в гольф-клубе для избранных): А внизу мой маленький секрет. Винный погреб.

Рабочий класс (того громче, тоном, которым в последний раз на футбольном матче 1976 года комментировал решение судьи в пользу «Уолверхэмптон уондерерз»): Пару лет назад мы ездили во Францию. Вот там вино так вино, а? И обернуться туда-обратно можно за один день.

Средний класс (будто отдавая приказ с капитанского мостика своей яхты): Здесь больше сотни бутылок. Вот это – настоящая редкость, оно…

Рабочий класс (уже спокойнее, будто оценивая пятно сухой ржавчины на крыле автомобиля): Вижу, у вас тут много красного. Я красное терпеть не могу. Мне подавай белого, и я буду счастлив, как свинья в дерьме.

И так далее до бесконечности. Вот почему девушку лучше выбирать своего круга. Тогда, по крайней мере, у ваших родителей будет достаточно общего, чтобы спорить по-настоящему.

Все время, пока Элис говорила, меня не оставляло странное ощущение, будто на нас смотрят. Это потому, что на нас и правда смотрели.

Нижеследующие строки читать только мужчинам.

Если ваша подружка действительно очень красива и вы слегка не уверены в прочности ваших отношений, как следует подумайте, прежде чем приглашать ее в Италию. Скажу только, что вы привлекли бы меньше внимания, идя пешком через густонаселенный медведями лес с банкой меда и крича: «Эй, медведи, сюда!»

Итальянцы-северяне, конечно, намного сдержаннее южан, поэтому они ограничивались тем, что пронзительно свистели, вопили «Сiao, bella!» и хвостом таскались за нами. Самым логичным и действенным способом отогнать их я счел обнимать Элис за талию и целовать ее не реже двух раз в секунду, хотя больше мне пригодилась бы добрая кавалерийская сабля. Когда я целовал Элис в четырехсотый раз, дабы защитить ее от пристального взгляда очередного смуглого красавца, в мыслях у меня возникла весьма неприятная картина: пес, задирающий лапу у каждого столба.

– Кажется, ты их слегка смущаешь, – сказал я, кивая на невероятно элегантного господина, который стоял в проходе за три ряда от нас и пожирал Элис глазами. Интересно, пробовал ли хоть один итальянец познакомиться с девушкой, делая вид, будто его интересует не внешность ее, а ум (как часто поступал я в ранней юности). Я сравнил успехи льстецов в прикидах от Гуччи и английских студентов, преющих в пальто позапрошлогодних фасонов, и решил, что, наверное, нет.

– Стараюсь этого не замечать, – ответила Элис, взглянув на того. Он заулыбался, сделал попытку протиснуться к нам мимо грузных немцев с рюкзаками и в футболках с эмблемой «Хард-рок-кафе». Добыть бы для Элис футболку с надписью по-итальянски «Я не одна».

Мне стало почти жаль, что не Джерард поехал с Элис в Венецию: уж он точно реагировал бы на мужское внимание к ней острее, чем я. Привезти такую красавицу в Италию – все равно что позволить английской команде – обладательнице Кубка мира пронести кубок по улицам Мюнхена или Рио-де-Жанейро. Разумеется, делать он ничего не стал бы, заведомо боясь проиграть, но говорил бы без умолку только об этом в течение всей поездки. «Боже, – бормотал бы он в соборе, – вот еще один. Черт побери, ну и нахал» – о не в меру услужливом официанте в пиццерии. «Так их и так, и бармен туда же», – зайдя выпить. «Кошмар какой, только таксистов не хватало», – по пути домой. Закрыть тему он не смог бы, невзирая ни на уговоры, ни на мольбы Элис. А она бы взмолилась обязательно.

Я решил относиться ко всему происходящему с надменным безразличием, как будто вокруг меня, благодаря моим исключительным качествам, вьются тучи потрясающих девушек. Как мне казалось, итальянцы должны это понять. Я, Гарри Чешшири, крестный отец клана Чешшири, лениво откинулся на спинку кресла, зная, что стоит кому-нибудь сделать одно неосторожное движение – и мои молодцы в назидание всем прочим спалят катерок дотла.

– Ты что так развалился? – спросила Элис, которая сосала мороженое, по-прежнему привлекая нездоровое внимание окружающих.

– Изображаю безразличие, – ответил я.

Наверное, англичане потому презирают южан за наглость, что завидуют, но сами так не могут. Когда уроженец Британии пытается вести себя подобным образом, то на всю улицу орет: «Эй, крошка, привет!», как шофер-дальнобойщик из окошка грузовика. Да, собственно, по существу, он и есть шофер-дальнобойщик. Подкрепляющий эти слова жест означает, что прогулку под луной и нежные заверения в любви он хочет пропустить за ненадобностью, предпочитая управиться по-быстрому на заднем сиденье такси. Итальянец своим «Ciao, bella» говорит нечто более возвышенное: что эту женщину он хочет воспеть, окружить заботой, обнять и сказать ей, как она прекрасна, и лишь потом управиться по-быстрому на заднем сиденье «Фиата». Кроме того, для женщины в Италии подвергнуться сексуальным домогательствам – примерно то же, что сфотографироваться с полисменом в Лондоне, посетить квартал красных фонарей в Амстердаме или нарваться на чье-нибудь хамство в Париже; не случись этого, она будет разочарована и обижена.

Мы сошли на Лидо. По счастью, главный приставала вышел остановкой раньше, причем на прощанье умудрился чуть не свернуть шею, оглядываясь на Элис, и у нас в попутчиках остались два-три безобидных. Один из них был немец и, согласно моей книге, реальной опасности не представлял. Как говаривал мой дед, «им дай пива, и никаких баб не надо». Прошу прощения, но так уж меня воспитали.

– Черт, никто не взял у нас билеты, – заметил я, когда мы перебирались по шатким сходням на причал.

– Терпеть этого не могу, – поддакнула Элис. – Пожалуй, мы можем воспользоваться ими еще раз.

Как написано в моем путеводителе, Лидо некогда был самым роскошным курортом в Европе и вполне котируется по сей день. Вероятно, именно в его честь были названы все остальные Лидо. Может, именно Лидо несет ответственность за внедрение в Великобритании открытых плавательных бассейнов, столь же уместных в нашем климате, как эскимосские иглу на Карибах. Наверное, итальянцы так шутят.

Есть здесь одна главная улица с тьмой ресторанов и магазинов (по крайней мере, мы нашли одну) – Гран Виале Сан Мария Элизабетта. Здания здесь не так живописны, как те, что вокруг площади Св. Марка, но они милы, неброски, fin de siécle[9] (последнее), и в английском приморском городке вроде Брайтона смотрелись бы весьма органично, выделяясь разве что опрятностью, хорошим состоянием и свежей покраской. По пути к гостинице нам попался даже увеселительный парк в духе «бель-эпок» предвоенной Франции, но с легким налетом конца пятидесятых. Освещение на Лидо куда качественнее и мощнее, чем у каналов: стоит на десять метров отойти от набережной, и оказываешься на оживленной улице. При таком освещении можно созвать любое собрание или до блеска убрать проезжую часть, но интриги дожей вряд ли удались бы.

Я забронировал нам номер в отеле «Орсеоло», по-домашнему уютном, но несколько обшарпанном особнячке рядом с пляжем, в конце главной улицы. Говоря о домашнем уюте, я обычно имею в виду чужие дома с их милым беспорядком, а не обстановку моего собственного дома, которую иначе как жалкой назвать не могу. Отель тоже был «бель-эпок», но определить это я смог не по стилю, а по степени изношенности здания. Элис, впрочем, особого неудовольствия не выказала, что я истолковал как добрый знак. У молодости есть черты не менее пленительные, чем внешняя красота; одна из них – способность расценивать лишения и неудобства как захватывающие приключения. Если вы не миритесь с пружинными кроватями и незакрывающимися дверьми, пока вы молоды, в старости вам придется совсем туго.

Я, разумеется, забронировал один номер на двоих вместо двух одинарных. Не скрою, меня посещала мысль добавить себе хлопот и взять две комнаты, только бы показать, что я ничего не жду, но, будем откровенны, чего-то я определенно ждал. Поэтому первое большое испытание ждало нас у стойки портье. По дороге от остановки вапоретто я продумал несколько возможных отходных путей. «Нет, нет, дружище, смотрите внимательнее: я бронировал два номера. Что значит – вы меня прекрасно помните? Я тоже помню, что джакузи и зеркальных потолков не заказывал».

Как я понимал, Элис вряд ли возмущенно хлопнет дверью – все-таки мы уже проспали ночь в одной кровати, да и нежные поцелуи у нее дома на диване что-то значили, – но мне не хотелось обязывать ее к чему-либо: на данном этапе это могло все испортить.

Я позвонил в колокольчик. Элис разглядывала зловещего вида оперную афишу у шикарной, обитой деревом стойки. Я мог только надеяться, что мы не станем отпущенное на выпивку время слушать эти душераздирающие вопли. Тут из-за наших спин появился низенький, плотный человечек в рубашке с коротким рукавом и хозяйскими манерами.

– Si?[10] – сказал он.

– Quisiera una habitacion con banio,[11] – отчеканил я, вспомнив подслушанное на катере «У меня бронь на двоих» по-итальянски.

Элис хихикнула.

– Это по-испански, – сказал человечек. – Но я оценил ваше старание.

– Lo siento,[12] – ответил я, на сей раз с иронией, но не уверен, поняла ли Элис.

Затем сообщил портье свое имя.

– Да, вот оно, – кивнул он, глядя в журнал. – Есть два номера, на выбор. Вам con dos camas o con cama matrimonial?[13]

Его явно задел мой испанский, но я отметил для себя, с каким образом ассоциируется в испанском языке двуспальная кровать. Притом он так глянул на меня, что я остро ощутил, как под мышками у меня расплываются темные пятна пота. Верно, он подумал, что, если Элис дорого ее здоровье, спать мы будем отдельно.

Я посмотрел на нее, пожал плечами. Она, видимо, искренне наслаждалась ситуацией, потому что ответила тем же.

– Все равно, – сказал я, хотя мне было далеко не все равно. Элис вопросительно посмотрела на меня, и я пожалел, что не сказал «с двуспальной» или «matrimonial», раз это так просто.

Вопрос читался и во взгляде портье, но, будучи итальянцем, он позволил этому вопросу скользнуть ниже, отчего развел руками и отступил на шаг назад с таким видом, будто готовился поймать падающий с потолка тяжелый предмет.

– Если вам все равно, двуспальной вы не заслуживаете. – Он посмотрел на Элис взглядом ремесленника, оценивающего шкатулку особо тонкой работы. – Дорогая моя, здесь вокруг несколько островов, полных мужчинами, которым не все равно.

Затем с улыбкой повернулся ко мне.

– Только для вас. Мне тоже не все равно. Номер 33, с двуспальной кроватью.

– Я только старался помочь, – сказал я.

– Себе помогайте.

Должен отметить: подобный совет от чужого человека я услышал впервые в жизни. Портье вручил мне ключ с массивным брелком.

– Третий этаж, направо, паспорта можете отдать мне потом, когда устроитесь.

Так был обезврежен первый проводок на потенциальной мине, угрожающей моему счастью: мы поселились вдвоем в комнате с двуспальной кроватью. Теперь предстояло разрешить новый, не менее деликатный вопрос: следует ли предпринять решительную попытку физического сближения, как только мы поднимемся в номер? Проблема была не из игривой комедии 60-х – девушка хочет сохранить честь, я стремлюсь вынудить ее эту честь потерять. Теперь я был совершенно уверен, что мы оба желаем одного, но точно не знал, как определить благоприятный момент. Казаться распаленным подростком мне совсем не хотелось.

Однако, когда дошло до дела, я понял, что намного лучше поставить все точки над «i» здесь и сейчас. Если этого не произойдет, как переодеваться в одной комнате с крохотной душевой? Невежливо расхаживать перед людьми нагишом, если только вы с ними не переспали или не собираетесь переспать. Разумеется, спортивные раздевалки и душевые не в счет.

– Пойду в душ, – заявила Элис.

– Ладно, – кивнул я. – А я отнесу вниз наши паспорта. Твой где?

– Слушай, а можно я все-таки сначала приму душ? Жарко ужасно, – сказала она, обнимая меня и целуя в губы. – Я быстро. Потом ты, и пойдем пообедаем где-нибудь.

Я отметил, что никакого намека на «примешь душ, потом мы пойдем в постель, и затем обедать» в ее словах не было. Более того, как мне показалось, от любых упоминаний о постели она уходит намеренно.

– Ладно, – вздохнул я. – Пока почитаю.

И достал свою замечательную книжку – знакомый предмет в чуждом мире.

Слава богу, Элис не стала раздеваться в комнате, избавив меня от проблемы, куда девать глаза. Если б она это сделала, я смотрел бы либо на ее грудь, либо строго в сторону, что в данных обстоятельствах равно не годилось. С обычной девушкой я повел бы себя иначе – сказал бы что-нибудь вроде: «А спинку тебе не потереть?» или даже «Ты мне там оставь местечко», – но сейчас желание быть с Элис парализовало меня. Мне казалось, что такие, как она, не для таких, как я. Мужчины вообще уверены, что красивые девушки достаются только идиотам. Наверное, я недостаточно круглый идиот… Впрочем, я тут же услышал голос Джерарда, уверявший меня в обратном.

Я так хотел ее, что боялся показать это. Я вел себя, как неуклюжая машина, гремящая при каждом движении. Слушая плеск воды в ванной, я вперил взгляд в книгу. До конца оставалось совсем чуть-чуть: девушка уже вернулась к герою, и все у них наладилось. В это мне верилось с огромным трудом: у меня самого никогда ничего к концу истории не налаживалось. Но, с другой стороны, литература должна вселять надежду, так что и на том спасибо.

Я стал читать медленнее. Еще немного, и придется доставать из чемодана «Европейскую философию от Декарта до Ницше». По кругу чтения можно судить о многом. Эту книгу я приобрел десять лет назад, но дальше третьей страницы не дошел ни разу. В тщетной попытке покончить с ней я даже положил ее в туалете, но скоро понял, что лучше в двадцать восьмой раз перечитаю полное собрание комиксов про «Человека-паука», чем открою ее снова. Не то чтобы я читал их двадцать восемь раз с тех пор, как купил в возрасте двенадцати лет, но в туалете оставлял ровно двадцать восемь раз. За двенадцать месяцев.

Четыре раза я брал «Европейскую философию» в поездки и четыре раза с завидным постоянством покупал старые английские газеты, где читал спортивные страницы. И все же снова взял ее с собой. Хорошо, что сейчас со мною была Элис, а не академик, который ее написал: судя по его авторскому стилю, на один заказ пиццы у него ушли бы все выходные. Тем не менее я твердо решил добить «Европейскую философию», потому что хотел научиться говорить на вечеринках: «Ваша философия с элементарного Канта не подвинулась вперед ни на волос» или «Нацисты, конечно, совершенно неправильно понимали Ницше. Он был к ним еще ближе, чем они полагали» – и понимать, о чем я говорю. Я могу и сейчас сказать что-нибудь этакое, но только будучи уверен, что собеседник тоже ничего не смыслит.

– Не передашь сюда лифчик и трусики? – крикнула из душа Элис. – Они у меня в рюкзаке.

Некоторые мужчины смотрят на лифчики и трусы, взятые девушкой в путешествие, как на декларацию о намерениях. Я как раз из таких. Блекло-розовый растянувшийся лифчик и красные трусики на размер меньше, чем следует, с мультяшной картинкой, свидетельствуют о том, что вас не считают мечтою всей жизни. Первое, что попалось мне под руку в рюкзачке Элис, было довольно любопытно: ни модный изыск «я так неуверена в себе или настолько не в себе, что купила это скроенное из пакетов от чипсов безумие, чтобы привлечь тебя», ни банальные панталоны из «Маркса и Спенсера». Трусики были черные, шелковые, классического покроя – по счастью, без слишком высоких вырезов по бокам, – и, что мне понравилось, без кружев. Лифчик тоже простой, черный, из тех, что приподнимают грудь (если девушка правильно его носит, при встрече с нею вам тут же захочется проверить на ощупь, насколько ее грудь приподнята. Опять прошу прощения за вольные шутки). Что важнее всего, и бюстгальтер, и трусики были новые, даже с ярлыками. Элис явно хотела произвести на меня впечатление. Какого размера лифчик, я смотреть не стал, зная, что иначе непременно кому-нибудь проболтаюсь и выйдет некрасиво.

– Тебе все равно какие? – крикнул я в ответ.

– Там есть белые, – сказала она.

Я из тех мужчин, которые никогда не открывают сумку полностью, предпочитая рыться вслепую, как в барабане с лотерейными билетиками. Я запустил руку в рюкзак и вытащил сначала пояс для чулок, потом сами чулки, черные, – тоже явная декларация о намерениях.

– Задача выполнена. Ставь чайник, Джинджер, я иду домой пить чай, – отчеканил я, возможно, слишком громко.

– Что? – крикнула Элис.

– Ищу, – ответил я.

Что поражает – по-моему, она знала, на что именно я наткнусь в ее рюкзаке, и хотела, чтобы я это увидел. Да, точно придется трахнуть ее до того, как мы пойдем обедать. Надо – значит надо.

Я порылся еще и нащупал книгу.

Могу назвать целый ряд литературных произведений, появление которых в девичьей сумочке встревожило бы меня больше: «Брак под микроскопом», «Воинство Иисуса: путеводитель по Библии», «Женщины с Венеры, мужчины с Марса», журнал «Космополитен» и тому подобное, но то, что я увидел, было немногим лучше. «Жюстина» маркиза де Сада. Сам я этой книги никогда не читал, но, по словам Лидии, почти все восьмидесятые увлекавшейся разными крайностями, понял, что там попадаются весьма жаркие сцены садомазохизма. Тут, доложу вам, глаза у меня полезли на лоб, а может, вылезли из орбит, или с ними случилось еще что-нибудь, свидетельствующее о моем глубоком изумлении. До сих пор Элис казалась мне умной, во всех отношениях зрелой и успешной девушкой, не имеющей ничего общего с глуповатым, грязноватым, в меру тайным миром садо-мазо. Даже я, при всем своем позднем созревании, такой ерундой не интересовался, почему же она?..

Когда я ночевал у нее, она даже не намекала, что хочет чего-то подобного. Неужели я нужен ей только затем, чтобы реализовать ее странные фантазии? Меня слегка затошнило. Значит, стоило в нужный момент надавать ей пощечин – и она позволила бы мне все, чего я столько добиваюсь?

Наконец я нашел белые трусики и бюстгальтер, положил на место книгу и отдал белье Элис, просунув руку в полуоткрытую дверь ванной и тщательно отворачиваясь, чтобы ненароком не нарушить ее уединения, хотя никто бы меня не увидел. Интересно, что было бы, если распахнуть дверь настежь и заорать: «Вот ты где, дрянная девчонка, а ну-ка нагнись и получай по заслугам!» Однако мои друзья-болельщики когда-то предупреждали меня, что видеокамеры слежки есть везде, и карабинеры – итальянская полиция – не дремлют. Если я ошибусь насчет наклонностей Элис, мне вовсе не улыбается проводить время в компании немногих оставшихся приверженцев Бенито Муссолини, не говоря уже о бесславном окончании еще не начатого романа, двух сломанных жизнях и прочем. В общем, я решил пока ничего не предпринимать.

Расхаживать по комнате с бичом, связывать кому-либо руки за спиной и говорить: «Слишком поздно для сожалений, девочка!» – я сам не стал бы, хотя сделаю это, если женщина очень попросит. Меня воспитывали с верой в демократию; знаю, при нынешней политической обстановке в Соединенном Королевстве это кажется смешным и наивным, но что делать, каждый имеет право на свое мнение. Элемент насилия, садистский компонент в садо-мазо никогда меня не прельщал. Знаю, все это делается лишь с обоюдного согласия, но тогда при чем тут садизм? Обычная возня – иногда в буквальном смысле слова – с веревками и наручниками, детские забавы. К тому же, если надо привязывать женщину к постели, чтобы не сбежала до полового акта, я расцениваю это как собственную слабость и недостаток обаяния. Чем связывать, лучше самому пользоваться хорошим деодорантом и не забывать чистить зубы.

Но мазохизм нравится мне еще меньше. Позволить даме взнуздать себя и кататься на себе верхом со словами: «Ты должен называть меня госпожой», по-моему, совсем нелепо, хотя, конечно, я никогда не знал прелестей обучения в частной школе и не посещал собраний «Юных консерваторов». Шутка так себе, но, готов поспорить, в тот момент, когда вы читаете эти строки, все еще актуальная.

Вот костюмы их мне нравятся, правда, только на девушках – на меня никому не напялить собачий ошейник или шлейку. Это навело меня на мысли, как выглядела бы Элис в лакированных ботфортах до колена и прозрачном купальнике, и хорошо еще, что при этом книжка, которую я будто бы читал, удачно скрывала степень моего возбуждения от вышедшей из душа Элис. На ней ничего не было, кроме лифчика и трусиков, и выглядела она, как говорят простые люди и журналисты бульварных газет, потрясно. Мне хотелось вскочить с постели и наброситься на нее с поцелуями, но я не решился. Она подошла к рюкзаку, достала что-то и с улыбкой обернулась ко мне.

– Теперь твоя очередь, грязнуля.

Я судорожно сглотнул, перепоясался полотенцем, хотя все еще был в штанах, и направился в душ. Пока я раздевался, меня мучил кошмар: Элис, бродящая по комнате с бичом в руках. По моему крайне ограниченному опыту в подобных делах мне было известно, что здесь надо либо повелевать, либо подчиняться. Скорее всего, Элис из касты повелителей – как бесстыдно она подсунула мне книгу, да еще небось собирается читать ее у меня на глазах, к тому же говорила, что вот-вот станет миллионершей, сама распоряжается своей судьбой… Смогу ли я даже ради такой красавицы позволить связывать себя и послушно лаять по-собачьи? Или визжать, как свинья? У мужчин моего возраста слишком свежи в памяти эпизоды из фильма «Избавление», особенно то, что крепкие парни сделали с толстым, женоподобным банкиром. Что, если она захочет спеленать меня, как младенца, и нянчить?

С другой стороны, я где-то читал, что те, кто склонен безоговорочно подчиняться, в жизни часто занимают высокие посты. Когда затянутые в черную кожу продажные мучители женского или мужского пола отделывают их до синяков, они воспринимают это как удовольствие. Вдруг Элис одна из них? Конечно, не то, чего я жду, но хотя бы приемлемо.

Я уже было собрался помочь себе сам, дабы не допустить преждевременного окончания нашего неизбежного сексуального контакта, когда вдруг понял, что в душевую неслышно вошла Элис.

– Можно я воспользуюсь туалетом? – спросила она, отчего я чуть не выпрыгнул вон из кожи.

– Да, конечно.

Ее привычка передвигаться совершенно бесшумно, будто на колесах, меня немного пугала.

Я намылился, представляя себе, как Элис ждет меня с проводом от электрочайника на изготовку.

– Мы пойдем куда-нибудь обедать, когда ты выйдешь? – спросила она.

– Конечно, – повторил я, чувствуя себя совсем беззащитным, потому что в глаза мне попало мыло.

– А что ты будешь?

– Не знаю. Что-нибудь итальянское, – ответил я, подставляя лицо под душ. Глаза щипало страшно.

– Ах ты, язва, – заметила она, неожиданно открыла дверцу кабины и выключила воду.

– Ты что делаешь? – с непритворным ужасом возопил я.

– Гляжу оценивающим взглядом.

– Мне мыло в глаза попало.

– А-а-aх, – выдохнула она, вернув дверцу в прежнее положение и предоставив мне нащупывать кран вслепую.

Я открыл воду, проморгался и вышел из кабины в весьма приподнятом настроении. Мне примерещился еще какой-то причудливый эротический бред: Элис, замахивающаяся на меня феном. Я вытерся, обернул чресла полотенцем, втянул живот, напряг бицепсы, чтобы выглядеть более привлекательным или хотя бы сделать вид, будто могу постоять за себя, если она попробует меня избить.

– Мррр, – сказала Элис, что, по ее мнению, было похоже на томное кошачье мурлыканье, а по-моему – на урчание тигра, который еще не напился чаю. Она успела надеть длинную прямую серую юбку, темно-синюю блузку с коротким рукавом и обнадеживающе неагрессивные кроссовки с блестками. На кровати лежал серый кардиган из кашемира. Я сделал вывод, что Элис планировала не возвращаться в гостиницу допоздна.

– Сейчас оденусь, – сказал я. Принимая во внимание, что десять секунд назад она разглядывала меня во всей моей неприкрытости, точно товар на рынке, я все еще очень стеснялся обнажаться перед нею.

Как и ожидалось, она ответила в том духе, что так лучше.

– Иди сюда, – позвал я, рассчитывая на малую толику человеческого тепла перед тем, как меня ожгут ремнем по заднице.

Она шагнула ко мне, и мы поцеловались. Одной рукой я по-прежнему придерживал полотенце.

Затем расстегнул верхнюю пуговку на ее блузке и запустил другую руку в лифчик. Рука Элис скомкала мое полотенце – именно там, где я больше всего этого ждал, причем довольно сильно. Я подставил ладонь ей под грудь, сжал пальцами сосок, чуть не застонав от боли давно сдерживаемого желания. Не переставая целовать Элис, я хотел в то же время видеть ее грудь, поэтому, сколько мог, скосил глаза вниз, но, увы, так ничего и не увидел, кроме собственной руки, на которой было написано «Джерард», чтобы не забыть позвонить ему, и подумал, что есть пабы, где за такое убивают.

Затем я отпустил руку, державшую полотенце, хотя Элис все еще держала его своей; прижал ее к себе обеими руками и крепко поцеловал – поцеловал страстно и властно, а не как спаниель, пытающийся вылизать из банки остатки джема. Элис отвела мою руку от своей груди и легонько шлепнула меня по щеке.

– Противный, – тихо сказала она сквозь зубы.

– Я тебя хочу, – сказал я, что было неоригинально, зато прекрасно передавало всю полноту и размах моих чувств.

– Тогда придется немного подождать, ладно? – кровожадно улыбнулась она, отступая назад и оправляя блузку. Полотенце так и не упало на пол. – Не надо мне было тебе показываться, а то заводишься с полоборота.

«При том, что я сейчас испытываю, ты сильно рискуешь», – хотел ответить я, но счел за благо пока обойтись без откровенных намеков на свои мужские качества и решил припомнить ей это, как только попытается мне что-нибудь не позволить. «Нам ведь уже было хорошо вместе», – взмолюсь я. А ей, между прочим, скорее всего, нравится, когда ее умоляют.

Я надел штаны, чистую черную футболку с треугольным вырезом (так лицо кажется тоньше), влез в ботинки (кроссовки – атрибут подростка, признак слабости характера; так написано в моей книжке), кинул в рюкзак плащ.

– А плащ зачем? – спросила Элис.

– Вдруг погода испортится, – сказал я, и мы вышли. Небо было чистое, бледно-голубое, и жара не спадала.

– Говоришь совсем как Джерард.

– Лучше проверь, достаточно ли у тебя денег. Не хочу, чтобы мне пришлось потом платить за все самому. Вот как сказал бы Джерард.

Мы пообедали в пиццерии рядом с гостиницей, прикончив за трапезой два кувшина белого вина. Элис, которая, насколько мне известно, знала итальянский, предоставила мне делать заказ, поскольку не хотела вступать ни в какие объяснения с маниакально-внимательным официантом, который норовил подливать ей вина после каждого глотка.

– Как думаешь, взял бы он с тебя деньги за обед, если б ты предложила с ним переспать? – спросил я.

– За это, дорогой, мне одного обеда мало, – ответила она, игриво пнув меня под столом.

Из пиццерии мы направились к площади Св. Марка. В вапоретто я заплатил за двоих – не из страха, что нас поймают с использованными билетами, но на случай, если господь бог, придя в ветхозаветное настроение, из-за моей мелкой нечестности заставит Элис через минуту бросить меня или, что еще хуже, внушит ей никогда не ложиться со мной в постель.

До Дворца дожей мы добрались только в шестом часу вечера. Толпа туристов немного схлынула по сравнению с тем, что было утром. Сумерки еще не успели сгуститься, но нежно-голубое небо уже скрылось за темными тучами.

Мы гуляли переулочками за площадью, ходили по крохотным мостикам над каналами, смотрели вниз на гондолы и романтически рассуждали, сколько может стоить это удовольствие.

– Смотри, – сказала Элис.

Я послушно посмотрел. Под нами проплывала гондола, набитая молодыми здоровенными толстяками с видеокамерами. Судя по стрижкам, то были немцы, которые собрались на какой-нибудь пивной фестиваль, или небогатые англичане откуда-то с севера страны. Прически и у парней, и у девушек были такие, будто деньги у них кончились, пока их стригли, поэтому волосы на макушках топорщились коротким ежиком, а на плечи падали длинные нечесаные патлы. Один из юношей был в кожаном жилете.

– Потонут? – спросил я с надеждой, но без особой уверенности.

– Нет, смотри, у них там «Макдоналдс».

Действительно, вдоль борта изящной лодочки выстроились пять коричневых бумажных пакетов с эмблемой. Не хватало только орущего магнитофона с записями классики рока.

– Ах, как романтично, – вздохнул я, целуя Элис. Она ущипнула меня за брюхо, отчего я, во-первых, почувствовал себя очень толстым, во-вторых, охнул от боли и, в-третьих, опять завелся. Любовь выше разумения.

А то, думается мне, была любовь. Я много раз слышал от родителей, что, встретив свою судьбу, тут же пойму это, но до сих пор со мною такого не случалось. Мне было очень приятно оказаться в Венеции с Элис, которая мне нравилась, но, спроси меня кто-нибудь, почему я с ней, мне не пришло бы в голову ответить, как я ответил бы обычно: «Потому что она нормально выглядит, нам нормально вдвоем, и я ей нравлюсь».

С Элис я сказал бы: «Она красивая, с ней весело, она умеет видеть во мне все самое лучшее и дает мне свободу быть собой». Последнее исключительно важно. Ничто так не отравляет совместного счастья, как недостаток подобной свободы. Когда ваша девушка не верит, что вы прибьете полочку в ванной после того, как досмотрите футбол, а уверена, что вы просто отлыниваете, или постоянно ставит вам в вину попытки казаться умным и веселым. Может, так оно и есть, но что предложить взамен: быть глупым и скучным? Венди, ты читаешь эти строки? Ладно, хватит о зеленом винограде, но ты ведь поняла, что я имею в виду.

Элис мне подходила, потому что ей не было со мной плохо. Она легко мирилась с моими пьяными разглагольствованиями, плоскими шутками, сентиментальностью во всем, от спортивных кумиров до животных. Мало того что мирилась – она была способна считать все это милым и забавным. Предположим, роман наш только начался, мы встретились всего лишь во второй раз, поэтому она могла убедить себя, что я неловок и глуп оттого, что волнуюсь, но все равно для начала неплохо.

Разумеется, кое-что в ней я хотел бы изменить, кое в чем серьезно сомневался. Да, сейчас она сногсшибательно красива, но я видел, во что превратилась в шестьдесят лет Брижит Бардо. Поэтому я не знал, будет ли так всегда. Она неглупа, остроумна, и мне это нравится, но уже закрадывались подозрения, что с Лидией мне было бы веселее, воспринимай я ее как женщину. Как с этим быть, неясно: остроумие либо есть, либо нет, его не воспитаешь. Тем не менее я был готов великодушно простить ей данный недостаток ввиду прочих несомненных достоинств. Потом, с беседами за полночь получилось как-то смазанно. Хоть собеседник она интересный, нерядовой, понимания с полуслова между нами не возникло. Но я был уверен, что смогу достичь этого при помощи хорошего курса литературы и правильной музыки – не для себя, разумеется, а для нее. Если не считать всего перечисленного, я определенно был влюблен. В данный момент.

Я захотел бы остаться с нею, даже не будучи влюбленным. И даже если бы она мне не нравилась. Такие девушки попадаются слишком редко, чтобы при встрече с ними я учитывал собственные капризы. И потом, даже с Эмили я провел целый год, хотя вряд ли был в нее влюблен.

Эмили, с ее безупречной фигурой – по меркам Месопотамии каменного века. Эмили, чьи ученые друзья до одури резались в «Крепости и драконы» и пытались рассуждать, какие в прогрессивных рок-альбомах умные тексты. Вообще-то я слишком жесток. Первые несколько месяцев Эмили была вполне для меня привлекательна.

Когда мы познакомились, никаких прогулок по Венеции у нас не было и в помине, равно как и волнений, нравлюсь ли я ей, а она – мне. Встретились мы на вечеринке. Она продала мне две таблетки «Экстази», и остаток вечера мы танцевали и трахались как заведенные – причем и то и другое в раздевалке. Наутро отправились в центр Лондона и опять напились до чертиков. В воскресенье, в половине одиннадцатого вечера, очумев от выпивки и собственного трепа, я сказал: «Дорогая, все было прелестно, а теперь не желаете ли проследовать со мной в семейное гнездо?» – и перспектива вернуться домой, пусть не к себе, привела ее в бурный восторг. По словам Джерарда, мы не давали ему спать до 4.37 утра, на что я попросил его уточнить время. В тот понедельник мы так и не встали, работу прогуляли и с тех пор встречались почти ежедневно. Сегодня впервые с момента ее отъезда в Антарктиду я поймал себя на мысли, как там она.

Элис взяла меня за руку.

– О чем думаешь?

– Что давно так хорошо не проводил время.

Я накрыл ее вторую руку своей и чмокнул в нос, потому что, во-первых, он оказался ко мне ближе всего, а во-вторых, то был повод взглянуть на ее грудь. Прежние путешествия с другими девушками остались позади, жалкие и несовершенные. Я ощутил приятную грусть из-за упущенного времени, но меня будоражили новые возможности. Я хотел сказать Элис, что никогда не знал ничего лучшего, потому что сказать об этом нужно было, но решил не торопить события. Может, все еще и неправда.

Кроме того, меня слегка тревожила собственная серьезность в присутствии Элис. Шутовство – моя вторая натура, я должен отпускать остроумные замечания насчет гондольеров, втихаря потешаться над ресторанной публикой, вообще хохмить. Но этим занималась она: смеялась над другими туристами, вышучивала мои перепалки с Джерардом, а я почему-то не мог отвечать ей в том же духе. Мне почему-то хотелось говорить ей, что она моя единственная; хотелось крикнуть: «Стоп! Сейчас же подпишись здесь, под обещанием быть моей навечно, а тогда я смогу принимать тебя как должное, что для нас обоих намного интереснее».

Мы почти три часа кружили узкими улочками. Я устал и был готов выпить снова. Над нами низко нависало ненастное, черное небо, все в грозовых тучах, подсвеченных бледными ореолами фонарей; ветер раздувал полосатые маркизы ресторанов и баров. Вода в каналах казалась темнее и глубже, а огоньки в окнах пиццерий – особенно золотыми и уютными.

Я задрал голову к небу, тяжело набрякшему дождем, и сказал:

– Вот видишь, не зря я захватил плащ.

Легко представить себе, какая ссора на тему «Ну конечно, ты всегда прав» могла бы разразиться после таких слов. Но Элис только улыбнулась.

– Да уж, верно. Молодец, что захватил, не то я промокла бы насквозь.

И я, хоть и побаивался уступать ее явно властным наклонностям, с радостью и охотой отдал плащ ей. Значит, то была любовь.

Теперь, поднявшись в гору от площади Св. Захария, мы вышли как раз к Дворцу дожей, пробежали по мостику и увидели какой-то ресторан. Над горизонтом беззвучно полыхнула молния, озарив небо голубым и сиреневым. Дождя еще не было, но по воде пошла крупная рябь, и проходящие вапоретти угрожающе закачались на волнах вверх-вниз. Я представил себе, как бы коренные венецианцы, заметив, с каким тревожным лицом я думаю о предстоящем возвращении домой, сказали: «Разве это качка? Вот мы вам покажем настоящую качку». Совсем как я сам говорю: «Разве это давка? Вот я вам покажу давку», когда в Лондоне туристы бледнеют при виде переполненного вагона подземки.

Я остановился, не спеша входить под затканный листьями навес ресторанчика «La Nuova Perla», сказав, что хочу сначала посмотреть меню. На самом дале я хотел посмотреть на Элис на фоне Венеции во время надвигающейся бури. Над лагуной вспыхнула багровая молния. Город с его огнями померк, небо стало неживым, будто картонная декорация. В сполохах грозы Элис казалась призрачной, бестелесной, словно она появилась с одной вспышкой молнии, а со следующей может исчезнуть.

– Зарницы, – сказала Элис. – В первый раз такое вижу.

– Слишком хороши для настоящих.

– Это как?

– Красиво так же, только не промокнешь.

– Что не особенно меня прельщает.

Она легонько шлепнула меня по заду, резко оборвав мои романтические размышления. Увы, я на секунду забыл про ее сексуальные отклонения.

– Не понял юмора, – сказал я.

– Не утруждай этим свою большую уродливую голову, – ответила она, и я подумал, что она уже второй раз так говорит. Все-таки мы похожи намного больше, чем мне казалось сначала.

Мы сели под навесом, чтобы любоваться грозой над морем. Нервная официантка, которую я непременно соблазнил бы, не будь я с Элис, принесла нам напитки. Да, это что-то новое. Подобно большинству мужчин, исключая Джерарда, я так или иначе обращаю внимание на семьдесят процентов женщин моего возраста или младше. Не начать заигрывать с хорошенькой итальяночкой лет семнадцати – для меня дело неслыханное.

– Немного банально, правда? – спросил я, кивнув на небо.

– Что? – не поняла Элис.

– Молния и все такое.

Я имел в виду, что о грозе во время любовного свидания вполне можно прочесть в каком-нибудь романе девятнадцатого века, но не хотел говорить Элис о своих чувствах из страха спугнуть ее. Слово «любовь» на столь ранней стадии наших отношений казалось мне слишком сильным и рискованным.

Она смотрела на улицу, через канал. Теперь мы то и дело слышали гром, причем раскаты раздавались все ближе. «Вот оно что, – подумал я, – не успею я затащить ее в постель, как ее поразит молния».

– Ты прав, – сказала она, – банальность, штамп. – И рассмеялась. – Не хватает только цыгана со скрипкой и тебя на коленях передо мной.

– Чего это мне вставать на колени?

– Мужчины! – воскликнула Элис. – Где ваша романтика?

– Ничего особенно романтичного здесь не вижу, – буркнул я, отметив, с каким нажимом она произнесла слово «романтика».

Нашу беседу прервала официантка, просившая войти в помещение, так как начинался град. Я ответил, что нам и здесь уютно. Стометровая колокольня казалась мне надежным естественным громоотводом. Большая группа молодых американцев за соседним столиком нашего спокойствия не разделяла. По первой же просьбе они быстренько поднялись и потопали внутрь.

– И этот народ дал нам Рэмбо, – к моей искренней радости, проронила Элис.

Мне хотелось спросить ее о той книжке в рюкзаке. Поразмыслив, я решил, что лучше сразу дать ей знать о моем отношении к сценарию «поглядим, мальчик мой, улучшат ли твое поведение шесть горячих», но опасался показаться слишком прямолинейным и недалеким. Поэтому мне надо было вызвать на откровенность ее. Например, невзначай бросить: «Да, моя госпожа» – и посмотреть, как она отреагирует. Проявлять непримиримость к садомазохизму тоже не нужно, чтобы она не подумала, будто я считаю ее ненормальной.

Джерард, наверное, подошел бы к делу иначе. Для него секс означает близость, нежность и ощущение любви. И, что еще важнее, возможность быть самим собой. Любые ролевые игры приводят его в крайнее замешательство. Он бы ни в какую не согласился разыгрывать сцену между жестокой госпожой-всадницей и непокорным конюхом. Это лишь напомнило бы ему, что у него аллергия на лошадей.

– Элис, – заговорил я, вздрогнув, когда крупная градина проскочила сквозь навес прямо мне за шиворот, – надеюсь, тебя не рассердит то, что я сейчас скажу, но сегодня, когда ты попросила меня достать из рюкзака твое белье…

– Ты почувствовал странное возбуждение? – округлив свои колдовские зеленые глаза, перебила Элис.

– Возможно, – продолжал я, – но, главное, я нашел в твоем рюкзаке очень интересную книгу.

– Вот как? – Элис резко выпрямилась, и лицо ее посуровело.

– Я только подумал, не увлекаешься ли ты такими вещами? Ну, ты понимаешь…

– И что же? – надменно проронила она, глядя на меня сверху вниз.

– Наверное, увлекаешься, и хорошо. Понимаешь, я и сам… Эти сцены…

О каких сценах я говорил, сам не знаю. Почему соврал, что увлекаюсь неизвестно чем, – тоже. Звучало это так, будто почти все свое свободное время я радостно сижу в клетке под замком, страдающая бешенством матки домохозяйка из Чингфорда кормит меня сушеными каракатицами, а я подобострастно киваю и лепечу: «Спасибо, спасибо». Хотя нет, я знаю, почему я так сказал. Меня подтолкнуло то, что я просто не могу смириться, если чего-нибудь не знаю. То же самое происходило, когда я читал Лидии лекцию о курганах Стоунхенджа, а мой дядя Дэйв рвался учить Лоуренса Оливье основам актерского мастерства. Если Элис много знала о садомазохизме, внутренний голос ревниво шептал мне, что я должен знать еще больше. Даже сдавшись, мне все равно надо быть на высоте…

Официантка опять стала упрашивать нас зайти под крышу. Я взглянул в лицо Элис, но никаких признаков радости по поводу своих признаний не обнаружил. Мы вошли в зал, нашли столик у окна, чтобы видеть канал. Град обрушивался на тротуар, будто никакого навеса над ним не было и в помине; тяжелые ледяные горошины отскакивали от столика, за которым только что сидели мы. Принеся нам пасту, официантка показала рукой на окно и засмеялась, будто хотела сказать: «Вот видите».

– Что тебе нравится? – спросил я у Элис, надеясь, что никаких дополнительных приспособлений ей не потребуется.

– Что всем, – отрезала она и опять выставила кончик языка между зубами, отчего у меня по спине пробежала дрожь.

И закурила, не обращая никакого внимания на еду.

– Как в книжке? – уточнил я. Насколько я помнил по расказам Лидии, Жюстина, героиня романа де Сада, до конца повествования дожила.

– Разве не ты должен мне сказать?

Град со всей силы лупил по столикам, гром, казалось, гремел прямо над нами. Две официантки зачарованно смотрели в темноту за окном. Должно быть, видеть такое им доводилось нечасто.

Элис глубоко затянулась сигаретой, похожая на героиню французского Сопротивления, но только не настоящую, грубую и простую, отчаянно смелую, наводившую ужас на оккупантов, а киношную, голливудскую. Не забыть написать что-нибудь на эту тему, когда разберусь с Эмили.

Обалдев от ее красоты и от бури, я не сразу понял, что она имела в виду.

– А ты сам не скажешь?

– Ладно. А ты кто?

– Как?

– Ведущая или ведомая? Госпожа или рабыня?

Оставалось только надеяться, что подобная дерзость сойдет мне с рук.

– Не госпожа, – тихо ответила она.

Значит, мне не придется лаять по-собачьи, визжать, как свинья, и издавать другие неестественные для человеческого существа звуки.

– А ты?

– О, я – да, – заявил я с такой готовностью, будто убеждал чиновника паспортного контроля, что паспорт у меня есть.

– Значит, у нас есть кое-что общее.

Посмотрев мне прямо в глаза, она ущипнула меня за руку. Я ответил тем же, но сильнее. Она охнула, заерзала, но руку не убрала, а только прошептала:

– Надеюсь, ты заставишь меня очень пожалеть, что приехала сюда с тобой.

– Об этом не беспокойся, – сказал я, ущипнув ее еще раз. – Сиди здесь.

И встал, чтобы пойти в туалет.

По моему мнению, властные самцы должны изъясняться именно так.

Возвращаясь обратно, я заметил в нише телефон-автомат. Меня слегка тревожило, как там Джерард, и я решил набрать наш домашний номер, чтобы только услышать голос и сразу повесить трубку.

– Prego, – сказал в трубке голос Джерарда. Значит, совершенствуется в итальянском. Меня охватило смешанное со злорадством облегчение.

– Джерард, привет, это я, Гарри.

Да, я собирался повесить трубку, но передумал.

– Si? – сказал Джерард.

– Я звоню проверить, как ты там.

На таком уровне Джерард явно не владел итальянским, ибо ответил на родном языке.

– Нормально, – весело сказал он. – А что мне сделается?

Даже если Джерард искренне радовался, в голосе его звучала мировая скорбь.

– Все нормально. Даже очень хорошо. Эта история с Элис привела меня в порядок. Сплю как младенец.

Я беззвучно захихикал.

– А с Элис не встречаешься?

– Нет, – отозвался он все так же победоносно, явно провоцируя меня на расспросы.

– Так что, она тебя послала?

Я все же сумел задать вопрос, а не констатировать факт.

– Нет, перенесла встречу на следующую субботу.

Это мне понравилось уже меньше, но, может, она просто не хочет обижать его немедленным отказом?

– И куда вы пойдете?

– Желаешь знать подробности? Мало того что она хочет видеть меня, а не тебя? Давно по носу не щелкали?

До сего момента я был просто образцом сдержанности, честное слово!

– Так куда же вы идете?

– Я пригласил ее в «Бел Свами» и сказал, что она может не заказывать шведский стол, если не захочет.

После такого заявления мне стало… ну, скажем, во всех отношениях лучше, чем Джерарду.

– Желаю удачи, – сказал я, увы, не в силах сдержать безумного смеха.

– Попробуй только мне помешать! Это лучшее, что случалось со мною за много лет.

Джерард понимал, что при необходимости я тоже могу нарисоваться в субботу вечером в «Бел Свами»: «Ух ты, какая встреча, ничего, если мы к вам присоединимся – я и наша дружная футбольная команда?»

– Здорово.

Теперь голос у меня был, будто у десятилетнего школьника, который видит, что учитель вот-вот наступит в собачью кучку.

– А ты сегодня вечером что делаешь? – с подозрением спросил Джерард.

Гордость и самообладание подсказывали мне, что шутить больше нельзя. Как друг, как порядочный человек, я обязан открыть ему глаза на правду.

– Трахаюсь с Элис в Венеции, – скромно признался я, показывая аппарату букву V.

– Ха – пошел ты – ха!

– Спокойной ночи, – сказал я и повесил трубку. Тот парень, что жил в нашей квартире раньше, был помешан на технике. Он оставил нам на память телефонный аппарат с кнопкой определителя номера – причем любого номера в любой точке земного шара. Я знал, Джерард не удержится от искушения нажать ее, и улыбнулся, представив себе, как он листает телефонный справочник и с ужасом находит в нем код Венеции.

– Заставляешь ждать себя? – спросила Элис, когда я вернулся за столик с довольным лицом папаши, только что видевшего, как несимпатичный ему приятель дочери угодил под автобус.

Мне хотелось поцеловать ее, сказать, что люблю, что буду любить вечно – по крайней мере, ближайшие лет десять, – но, чтобы раззадорить ее, я решил до конца вечера вести себя властно и грубо.

– Что ты со мной сделаешь, когда приведешь обратно в номер?

– Не скажу. Придется тебе самой подумать, – усмехнулся я, сжав ее руку и втайне жалея, что не сообразил заглянуть в книжку. Хоть понятие имел бы, как управляться с розгами бездарному любителю.

К нашему столику подошла официантка. Я думал – чтобы забрать тарелки, но надежды мои, как выяснилось, были беспочвенны и напрасны.

– Элис МакНейс? – с хорошим английским произношением спросила она.

– Да, – откликнулась Элис удивленно.

– Вас просят к телефону.

– Не ходи, – сказал я.

– Интересно, кто бы это мог быть?

– Кто угодно. Абсолютно кто угодно.

Элис удивленно выпятила нижнюю губку.

– Как интересно.

И поднялась из-за стола.

– Я тебе запрещаю, – заявил я, решив сыграть на своем амплуа повелителя.

Как будто не услышав, она аккуратно задвинула стул и пошла к телефону.

– Ты очень плохая девочка! – с надеждой крикнул я вслед, здраво рассудив, что могу извлечь из этой игры некую выгоду.

Град за окном прекратился, но над каналом время от времени рокотал гром. О том, что Джерард, при всей своей несообразительности, может перезвонить сюда, я как-то не подумал.

Прошло полчаса. Я допил до дна свой бокал, затем остатки вина из кувшина, затем осушил бокал Элис и заказал еще кувшин. Мозг молчал, но для издерганных нервов и это было слишком громко. Когда мозг очнулся, то мысли приобрели форму газетных заголовков: «Мужчина лет тридцати найден задушенным в Большом канале», «Спасаясь от нападения своей подружки, английский турист совершает смертельный прыжок в канал», «Вскрытие подтверждает: смерть наступила от удушения». Меня поразила зловещая догадка: может, моя смерть на воде станет второй на совести Элис?

Из-за грозы и своей внутренней борьбы я не услышал, как вернулась Элис. Не иначе снова приплыла по воздуху.

– Он назвал меня подлой изменницей.

– Значит, не так уж сердится, – вяло заметил я. – Тебе было приятно? Тебе ведь нравится, когда тебя обзывают блудливой сукой, верно?

Памятуя, о чем мы говорили, я не знал, как действуют на нее оскорбления.

– Ни черта мне не приятно, – отрезала она. – Ты не сказал мне, что позвонил ему.

– Он был нездоров, и я хотел проверить, все ли у него в порядке.

– И поэтому разболтал, где ты и с кем?

– Упомянул вскользь.

– Как, по-твоему, он это воспринял – плохо?

– Сказал, что сожжет всю мою одежду и убьет меня, когда я вернусь, так что лучше, чем я предполагал.

Удобно дружить с Джерардом: даже когда его нет рядом, можно врать о нем, что в голову взбредет.

– Мне он сказал, что ты хвастался.

– Я не хвастался. Возможно, я торжествовал, но делал это сдержанно и пристойно.

– Еще он спросил, не хочу ли я слетать с ним в Венецию недели через две.

– И что?

– Я отказалась. Чем еще раз тратиться на билеты, я лучше здесь квартиру сниму. А тебе-то не все равно, что я ему ответила?

Это меня несколько отрезвило.

– Послушай, Элис, – начал я, глядя ей в глаза, как полицейский, объясняющий малолетнему правонарушителю, что за штука жизнь, – мне совсем не все равно. Ты очень, очень мне нравишься. Джерарду я позвонил, только чтобы понять, в порядке ли он, и вот не удержался, проговорился, что я с тобой. И все.

Она смущенно улыбнулась.

– Так что ты там собирался со мной делать, когда привезешь меня обратно в гостиницу?

Я еще раз подробно объяснил, что это мое личное дело, затем мы вышли на ночную улицу и побрели на площадь Св. Марка. В полночь, посреди площади, когда все нормальные люди прятались от грозы, я целовал ее при свете молний и думал, как странно стоять вот так, только вдвоем, на одной из самых посещаемых туристами площадей мира. Тут я вспомнил, что вести себя надо властно, и со всех сил стиснул Элис в объятиях.

В Лидо мы возвращались на вапоретто, стоя на корме под ливнем и раскатами грома.

– Ух ты, наверное, вот так же видел это Наполеон, – сказала Элис, глядя на цепочку огней вдоль берега Лидо.

– Какая банальная мысль, – ответил я, за что тут же получил по шее.

В номере передо мною встала проблема перехода к решительным садомазохистским действиям, что для новичка легче сказать, чем сделать. Почти все, кто сознательно вступает в сей тайный мир, оснащены полезными фантазиями на тему пыток и насилия, которые существенно помогают им при первых неумелых опытах. Я был просвещен куда меньше: пределом моих отроческих мечтаний была реклама эротического белья в глянцевых журналах. Разумеется, связывать девушек мне уже приходилось, теперь почему-то все они об этом просят, но, дабы произвести впечатление на Элис, по-моему, следовало зайти несколько дальше.

Мой мозг лихорадочно работал над этой задачей всю обратную дорогу. Сигаретные ожоги? Нет, не годится: такого я не смогу сделать, как бы меня ни умоляли. Электрический провод в качестве плети? Но это загубит на корню мои фантазии об избиении знаменитостей мужского пола.

Требовалось нечто выходящее за рамки моих предыдущих опытов и притом безопасное для моего психического и ее физического здоровья. Но, как выяснилось, она сама кое-что придумала.

Я набросился на нее, не успев закрыть дверь в номер, поскольку именно так, по моему разумению, подобало вести себя сексуальному хищнику, да к тому же мне просто этого хотелось. Мы упали на кровать, я тут же задрал ей юбку, не тратя времени на такие мелочи, как блузка; навалился на нее, она обвила меня ногами, и несколько минут мы страстно целовались. К моему приятному удивлению, под юбкой оказались не колготки, а те чулки, что я видел в рюкзаке.

После лобзаний и стандартного набора грубых ласк мы наконец освободились от одежды и заняли самую традиционную и старомодную из возможных позиций – «мужчина сверху». По моей книжке, все шло как надо: я блаженствовал, я обладал прекраснейшей из когда-либо доступных мне девушек и большего желать не мог. Но у Элис были другие соображения.

– Ударь меня, – выдохнула она, едва сумев на миг оторвать губы от моих.

– Куда? – оторопел я, успев уже забыть о немедленной необходимости проявить жестокость. Авось Элис не заподозрит меня в том, что в садомазохистском угаре я еще себя помню.

– Куда хочешь, – ответила она, чувствительно шлепнув меня по заду. – Скажи, что Джерард прав и я блудливая сука.

Признать, что Джерард в чем бы то ни было прав, для меня удовольствием не было. Поэтому я игриво заявил: «Вот тебе, стерва» – и осторожно шлепнул по щеке, точно будя малого ребенка.

– Сильнее, – потребовала она. – Бей сильнее.

– Сильнее? Ты хочешь?

Я надеялся, что она скажет: «Нет, не надо, я передумала, переходи к обычной процедуре».

– Не болтай, бей.

Она больно вцепилась мне в волосы, и тогда я действительно отвесил ей оплеуху – в основном для того, чтобы она меня отпустила. Она охнула от наслаждения, разжала пальцы и упала на подушку.

– Еще хочешь? – спросил я, стараясь говорить жестко, но тон получился, будто у тетушки, которая выдала племяннику предостаточно лакомств.

– Бей, – приказала она.

Я закатил еще две пощечины. Она глухо вскрикнула. Да, подобных выражений удовольствия я давно не слыхал. Щека у Элис покраснела, и я захотел остановиться.

– Ты в порядке? – спросил я. В опусах де Сада такой вопрос, должно быть, встречается нечасто.

– Продолжай, – выдохнула она.

Я ударил еще раз, и второй, и третий, хотя без особой уверенности. Вспышка молнии залила комнату белым светом, и лицо Элис на подушке показалось мне бескровно-бледным, точно у трупа в морге. Когда я ударил ее, она замерла и напряглась, как на неудачной фотографии. От следующей пощечины ее лицо исказилось и застыло. А потом грянул гром. Я был готов услышать крик «режь» или увидеть в окне графа Дракулу, но, занеся руку для четвертой пощечины, услышал почти беззвучный шепот:

– Не надо.

Я опустил руку и при свете новой молнии увидел, что Элис плачет.

– Ты в порядке? – спросил я, дотронувшись до ее щеки.

Она оттолкнула меня и отвернулась.

– Нет.

Она плакала навзрыд, мотала головой, и даже в полумраке между молниями я видел следы своих пальцев на ее левой щеке.

– Что с тобой?

В обычных обстоятельствах я бы назвал ее реакцию вполне адекватной, учитывая, какими гестаповскими методами действовал после романтического вечера в городе влюбленных. С другой стороны, я боялся, не пытается ли она извращенным способом привлечь мое внимание, как это часто бывает у истеричек. Оставалось только надеяться, что с Элис меня такие сюрпризы не ждут.

– Я не люблю, когда меня бьют, и ничем таким не занимаюсь.

Она все качала головой и вытирала слезы краем простыни.

– Я тоже, – сказал я, тронув ее за плечо.

– Тогда зачем ты просил меня об этом? – захлебываясь слезами, выдавила она, отпрянув от моей руки.

– Я не просил, ты сама, – искренне удивился я.

– Только чтобы сделать тебе приятное, – всхлипнула она.

Я нежно погладил ее по волосам.

– И я – только чтобы сделать приятное тебе. Я хочу быть с тобой, а разыгрывать драки в постели в духе семидесятых годов не по мне. Просто я увидел у тебя в рюкзаке ту книжку и подумал…

Всхлипывания прекратились, Элис повернулась ко мне с расширенными от изумления глазами.

– Я подобрала ее в метро по пути к тебе.

И облегченно рассмеялась сквозь слезы.

– Почему же сразу не сказала?

– Мне показалось, тебе это так нравится, я нервничала, мне хотелось тебе подыграть.

– Из-за чего ты нервничала?

– Из-за тебя. Разве не ясно?

Чтобы девушка нервничала из-за меня?

Я мысленно проговорил эту фразу еще раз, слово за словом. Мне и в голову не приходило, чтобы Элис могла испытывать какие-то волнения перед встречей с таким, как я. Она ведь понимала, что ей стоит мигнуть, и я прибегу? Я оцениваю себя на троечку, ну, на четверку с минусом: внешность, доход и все такое. Но Элис – это пять с тремя плюсами! И друга себе должна искать среди парней на пять, по меньшей мере, с одним плюсом.

– Странно как-то, – сказал я вслух.

Теперь она скорее смеялась, чем плакала.

– Ну, ты ведь крутой, и я подумала, вдруг ты просто хочешь переспать со мной пару раз, и все.

– Я не крутой, – сказал я, видя, как все, кого я в жизни знал, от родителей до Джерарда, Фарли и Лидии, согласно кивают, пораженные моей самокритичностью. – Терпеть не могу крутые вещи и крутых людей. Приходится: сам-то я не крутой.

– То есть я зря купила новые кроссовки?

– Не люблю кроссовок.

– Вообще-то я тоже.

Она опять расплакалась, и я обнял ее.

Мы целовались, и я смотрел ей прямо в глаза, пока они не закрылись. Мне не только досталась лучшая на свете девушка; она еще купила обувь, которая ей не нравится, чтобы произвести впечатление на меня, потому что сочла меня крутым. Более того, боялась, что я увижусь с нею пару раз и брошу. Я запустил пальцы ей в волосы, мы обнялись, и я почувствовал, как ее ноги обвивают меня. Тогда я снова поцеловал ее, крепко и нежно, и принял в ладонь ее левую грудь, благоговейно и осторожно, будто в первый раз в жизни, как мечтал с самого начала.

«Боже, – подумал я, глядя в запрокинутое ко мне прекрасное лицо, на чудесную грудь, которой вот-вот коснусь кончиком языка, – так вот оно как бывает».