Поединок. Выпуск 15

Пер Валё, Май Шёвалль Смеющийся полицейский Роман

Тринадцатого ноября Мартин Бек сидел в квартире Колльберга неподалеку от станции метро «Щермар-бринк» на южной окраине города и с увлечением играл с хозяином в шахматы.

У Колльберга была двухмесячная дочка, и сегодня вечером ему пришлось сидеть дома, выполняя обязанности няньки. В свою очередь, Мартин Бек не очень стремился домой.

Погода была отвратительная. Над крышами плыла сплошная завеса дождя, плеская в стекла окон; улицы были почти пустые, лишь кое-где на них появлялись прохожие, которых, казалось, в такую слякоть могло выгнать из дому только какое-то несчастье,

Перед посольством Соединенных Штатов на Страндвеген и на соседних улицах четыреста двенадцать полицейских боролись с примерно вдвое большим числом демонстрантов. Полицейские были оснащены гранатами со слезоточивым газом, пистолетами, плетками, дубинками, машинами, мотоциклами, коротковолновыми приемниками, мегафонами на батарейках, натренированными собаками и встревоженными лошадьми. Демонстранты были вооружены письмом и картонными транспарантами. Демонстранты не составляли монолитную группу, поскольку среди них были самые различные люди: от тринадцатилетних школьниц в джинсах и спортивных куртках и чрезвычайно важных студенческих деятелей до провокаторов, профессиональных крикунов и даже одной восьмидесятилетней актрисы в берете и с голубым шелковым зонтиком. Какой-то большой общий стимул давал им силу выдерживать и ливень, и все, что могло случиться.

Полицейские, в свою очередь, отнюдь не представляли собой элиту полицейского корпуса. Их собрали из разных участков города. Тем же, у кого был знакомый врач, или сумевшим при помощи уловок как-то выкрутиться, посчастливилось избежать этой командировки.

Лошади грызли удила и становились на дыбы, полицейские хватались за кобуры пистолетов и непрерывно махали дубинками. Тринадцатилетняя девочка несла транспарант с примечательным текстом: «Исполняй свой долг! Собирай больше полицейских вместе!» Трое полицейских, килограммов по восемьдесят пять, бросились к ней, разодрали плакат, а девочку потащили к полицейской машине, заламывая ей руки и хватая за грудь. Всего полиция задержала более пятидесяти человек. Многие из них получили ранения. Кое-кто из задержанных были личностями более или менее известными. Эти люди могли написать в газету, выступить по радио или по телевидению. Когда дежурные в полицейском участке обнаруживали такого, у них мороз шел по коже и они торопились отпустить его. Для других задержанных этот обязательный допрос проходил не столь легко. Ведь кто-то же попал в голову конному полицейскому пустой бутылкой.

Операцией руководил полицейский высокого ранга о военным образованием. Он, кажется, был экспертом по делам, которые касались общественного порядка, и теперь с удовольствием смотрел на хаос, который ему посчастливилось вызвать среди демонстрантов.

В квартире около станции метро «Шермарбринк» Колльберг собрал фигуры с шахматной доски в деревянный ящичек.

Его жена как раз возвратилась со своих вечерних кур «сов и сразу же легла спать.

— Ты никогда не научишься играть в шахматы, — посетовал Колльберг.

— Видимо, для этого необходим особый дар, — удрученно ответил Мартин Бек.

Колльберг сменил тему:

— Сегодня вечером на Страндвеген черт знает что делается.

— Возможно. Чего они хотят?

— Вручить письмо послу, — сказал Колльберг. — Только вручить письмо. Почему они не пошлют его почтой?

— Тогда бы это не привлекло такого внимания. Мартин Бек надел шляпу и плащ и направился к двери. Колльберг быстро поднялся.

— Я тебя провожу, — сказал он.

— Зачем тебе выходить на улицу?

— Да немного погуляю.

Мартин Бек и Колльберг были полицейскими, работали в государственной комиссии по расследованию убийств. Временно они не имели каких-либо срочных дел и могли более или менее спокойно отдыхать.

В городе не было видно ни единого стража порядка. Около центрального вокзала какая-то пожилая женщина напрасно ждала, что подойдет полицейский, отдаст честь и, улыбаясь, переведет ее через улицу. Какой-то тип, собиравшийся разбить кирпичом витрину, мог не бояться, что вой сирены полицейской машины прервет его работу.

Полиция была занята.

Неделю назад шеф государственной полиции в официальной речи заявил, что его подчиненным придется пренебречь многими своими обычными обязанностями, так как необходимо защищать американское посольство от действий тех, кому не нравится война во Вьетнаме.

Первому помощнику комиссара полиции Леннарту Колльбергу также не нравилась война во Вьетнаме, зато он любил шататься по городу в дождь.

В одиннадцать часов демонстрация, можно сказать, закончилась, но дождь не перестал лить.

Почти в ту же самую минуту в Стокгольме произошла одна попытка убийства и восемь убийств.

«Дождь, — уныло думал он, смотря в окно автобуса, — ноябрьская темнота и дождь, холодный и густой. Вестник близкой зимы. Скоро пойдет снег».

Именно теперь в городе не было ничего привлекательного. Неприветливый бульвар, плохо спланированный. Он никуда не ведет, а просто остался грустным воспоминанием, что когда-то давно началось с большим размахом расширение города, но не закончилось. Здесь не было освещенных витрин и прохожих на тротуарах.

Он так долго шатался по улицам в дождь, что вымок насквозь, и теперь чувствовал, как холодная вода стекала по затылку и шее, увы, даже между лопатками. Расстегнул две верхние пуговицы плаща, засунул правую руку в карман куртки, легонько коснулся пистолета, на ощупь тоже холодного и влажного.

От этого прикосновения мужчина в темно-синем поплиновом плаще помимо воли вздрогнул и попробовал думать о чем-то другом. Например, о гостиничной террасе в Андрайче, где он пять месяцев назад проводил отпуск. О тяжелом неподвижном зное, о ярком солнце над набережной и рыбачьими челнами и о бездонном голубом небе над цепью гор на той стороне залива.

Потом он подумал, что, наверное, в это время года там тоже идет дождь и что в домах нет парового отопления, только камины.

И что он уже не на той улице, по которой проезжал недавно, и что скоро ему вновь придется выйти на дождь.

Он услыхал за спиной шаги и догадался, что по лестнице спускается тот человек, который сел еще в центре перед магазином Олена на Кларабергсгатан, за двенадцать остановок отсюда.

«Дождь, — подумал он. — Не люблю дождя. Интересно, когда меня повысят? Наконец, почему я здесь болтаюсь, почему не лежу дома около…»

И это было последнее, о чем он подумал.

Автобус был красный, двухэтажный, с кремовым верхом и серой лакированной крышей. Как раз в этот вечер он курсировал сорок седьмым маршрутом в Стокгольме от Бельмансру в Юргордене до Карлберга и обратно. Теперь он ехал на северо-запад и приближался к конечной остановке вблизи Норра Сташунсгатан, что находилась всего в нескольких метрах от границы, которая разделяла Стокгольм и Сольну.

Сольна, предместье Стокгольма, является отдельной коммунально-административной единицей, хотя граница между обоими городами существует только в виде ломаной линии на карте.

Фары автобуса были включены. Среди безлистных деревьев на безлюдной Карлбергсвеген он со своими запотевшими окнами казался теплым и уютным. Потом автобус свернул направо на Норрбаккагатан, и звук мотора притих на длинном уклоне к Норра Сташунсгатан. Струи дождя хлестали по крыше и по стеклам, а колеса, которые тяжело и неумолимо катились вниз, вздымали целые каскады воды.

Конец улицы был также концом уклона. Автобус должен был повернуть под углом в тридцать градусов на Норра Сташунсгатан, а потом проехать еще триста метров до конечной остановки.

На повороте автобус как бы остановился на мгновение, потом покатился через улицу, выехал на тротуар и врезался в проволочное ограждение, которым отделялся пустой двор какого-то склада на Норра Сташунсгатан.

Там он остановился.

Мотор затих, но фары и освещение внутри не потухли. Запотевшие стекла продолжали уютно блестеть среди темноты и холода.

Было три минуты двенадцатого ночи тринадцатого ноября 1967 года.

В Стокгольме.

Кристианссон и Квант патрулировали на радиофицированной машине в Сольне.

На протяжении своей достаточно однообразной службы они задерживали сотни пьяных и много воров.

В этот вечер им ничего не попадалось, только перепало по кружке пива, о чем, наверное, не следовало вспоминать, поскольку это противоречило порядку.

Кристианссон и Квант были похожи друг на друга и осанкой и видом. Рост метр восемьдесят шесть сантиметров, светловолосые, широкоплечие и голубоглазые. Зато они очень различались темпераментом и имели совершенно разные взгляды по многим вопросам.

Квант был неподкупен. Он никогда не бросал не доведенными до конца тех дел, которые намечал, но, с другой стороны, он, как никто другой, умел намечать их как можно-меньше.

В угрюмом молчании он медленно тронулся через колонию домиков, мимо железнодорожного музея, бактериологической лаборатории, института для слепых, а далее, петляя, он вел машину через весь большой район высших учебных заведений с их чистенькими корпусами, пока наконец мимо здания железнодорожного управления не выехал на Томтебудавеген.

Это была мастерски отработанная трасса, которая вела кварталами, где почти определенно никого нельзя было встретить. За всю дорогу им не попалась ни одна машина, и они увидели только два живых существа — кота, а через некоторое время еще одного.

Проехав до конца Томтебудавеген, Квант остановил машину за несколько метров от границы Стокгольма, не выключая мотора, и начал думать, куда податься далее.

«Интересно, хватит ли у тебя нахальства возвратиться тем же самым путем?» — подумал Кристианссон, но вслух сказал:

— Ты не дашь мне взаймы десятку?

Квант качнул головой, вытащил кошелек из внутреннего кармана и, даже не взглянув на Кристианссона, дал ему десятку. И тотчас же решил, что ему делать. Если он пересечет границу города и проедет пятьсот метров по Норра Сташунсгатан в северо-восточном направлении, они пробудут в Стокгольме минуты две, не больше. Затем можно было бы свернуть на Евгениавеген, пересечь территорию больницы, поехать по Хагапаркен, далее на север мимо кладбища и, наконец, добраться до своего полицейского участка. Таким образом, их патрулирование закончилось бы и шансы встретить кого-либо сведены до минимума.

Машина пересекла границу и свернула налево на Норра Сташунсгатан.

Кристианссон спрятал десятку и зевнул. Потом сощурил глаза, вглядываясь в дождь, и сказал:

— Вон чешет какой-то старый черт с собакой. И нам машет рукой.

— Это не наш участок, — ответил Квант.

Мужчина с собакой, смехотворно маленьким песиком, которого он тащил за собой по лужам, выбежал на мостовую и стал перед машиной.

— А, черт тебя возьми! — выругался Квант и резко затормозил.

Он опустил боковое стекло и крикнул:

— Какого Дьявола вы выскочили на мостовую?

— Там… там автобус, — сказал мужчина, хватая ртом воздух, и показал в глубь улицы.

— Ну и что же? — бесцеремонно перебил его Кристианссон.

— Там… там случилось несчастье.

— Хорошо, сейчас посмотрим, — нетерпеливо сказал Квант. — Дайте дорогу. — Он тронулся с места… — И не выскакивайте больше так на улицу! — крикнул он через плечо.

Кристианссон всматривался в дождь.

— Так, — покорно сказал он. — Автобус съехал с мостовой. Вон тот двухэтажный.

— В нем свет, — сказал Квант. — И задняя дверь открыта. Выйди, Калле, посмотри, что там такое.

Он остановил машину наискосок перед автобусом. Кристианссон открыл дверцу, привычно поправил пистолет и сказал про себя:

— Конечно, посмотрим, что случилось.

Как и Квант, он был в сапогах и кожаной куртке с блестящими пуговицами, а на поясе висели дубинка и пистолет.

Квант остался в машине и наблюдал, как Кристианссон медленно направился к открытой задней двери автобуса, взялся за поручень и неловко поднялся на ступеньку, чтобы заглянуть внутрь. Потом вдруг рванулся назад, согнулся вдвое и одновременно схватился за пистолет.

Квант среагировал быстро. За какие-то секунды он включил красные фары и оранжевый маяк, который был в каждой патрульной машине.

Кристианссон все еще стоял, согнувшись, около, автобуса, а Квант уже успел выскочить из машины, вытащить и снять с предохранителя свой вальтер и даже посмотреть на часы. Стрелки показывали тринадцать минут двенадцатого.

Первым полицейским, который прибыл по вызову на Норра Сташунсгатан, был Гюнвальд Ларссон.

Он сидел за своим письменным столом в Доме полиции на Кунгсхольмсгатан, наверное, уже в десятый раз пробегал глазами какой-то нескладно составленный рапорт, не улавливая его сути, и думал, когда они наконец пойдут домой.

В понятие «они» входили шеф государственной полиции, его заместители, а также разные руководители отдела и комиссары, которые по случаю успешного окончания демонстрации шатались по лестницам и коридорам. Как только все эти лица сочтут, что пора кончать рабочий день и уйдут отсюда, он сделает то же самое, и как можно быстрее.

Зазвонил телефон. Гюнвальд Ларссон скривился и взял трубку.

— Ларссон слушает.

— Говорит центральная станция полицейской службы. Радиопатруль из Сольны нашел на Норра Сташунсгатан автобус, полный трупов.

Гюнвальд Ларссон посмотрел на электрические стенные часы, которые показывали восемнадцать минут двенадцатого, и спросил:

— Как патруль из Сольны мог найти автобус, полный трупов, в Стокгольме?

Гюнвальд Ларссон был старшим помощником комиссара стокгольмской уголовной полиции. У него был тяжелый характер, и коллеги не очень его любили.

Он затормозил машину, поднял воротник плаща и вышел под ливень. Красный двухэтажный автобус стоял поперек тротуара, передняя часть его вздыбилась, пробив ограду из стальных прутьев. Увидел Ларссон также черный «плимут» с белой крышей и белой надписью на дверце «Полиция». На машине горели габаритные огни, а в кругу света от подвижных фар стояли двое полицейских с пистолетами в руках. Оба казались неестественно бледными.

— Что здесь произошло? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— Там… там внутри множество трупов, — сказал один из полицейских.

— Да, — сказал второй. — Совершенно верно. И множество гильз.

— Один как будто бы еще живой. — И один полицейский.

— Полицейский? — удивился Гюнвальд Ларссон.

— Да. Из уголовной полиции.

— Мы его узнали. Он работает в комиссии по расследованию убийств.

— Но не знаем, как его зовут. Он в синем плаще. И мертвый.

Оба полицейских говорили неуверенно, тихо, перебивали один другого.

Они были отнюдь не маленького роста и все же рядом с Гюнвальдом Ларссоном выглядели не очень внушительно.

Гюнвальд Ларссон был ростом метр девяносто два сантиметра и весил девяносто девять килограммов. Он был широкоплеч, словно профессиональный боксер-тяжеловес, и имел большущие волосатые руки. Его зачесанные кверху светлые волосы успели намокнуть.

Сквозь шум дождя доносилось завывание многочисленных сирен. Казалось, они приближаются со всех сторон. Гюнвальд Ларссон прислушался к вою сирен и спросил:

— Это Сольна?

— Как раз граница, — хитро ответил Квант. Гюнвальд Ларссон равнодушно смерил голубыми глазами Кристианссона и Кванта и быстрым шагом подошел к автобусу.

— Там внутри… как на бойне, — сказал Кристианссон. Гюнвальд Ларссон не прикоснулся к автобусу. Он просунул голову в открытую дверь и обвел взглядом помещение.

— Да, — сказал он спокойно, — там в самом деле, как на бойне.

Мартин Бек задержался на пороге своей квартиры. Он снял плащ, стряхнул с него воду, повесил в коридоре и только после этого запер входную дверь.

В коридоре было темно, но он не включил свет. Из-под дверей комнаты дочери пробивалась полоска света, и он услышал, что там либо играет радио, либо крутится пластинка. Он постучал и зашел.

Дочь звали Ингрид, ей было шестнадцать лет. За последнее время она повзрослела, и Мартину Беку все легче становилось находить с ней общий язык. Девушка была спокойна, деловита, достаточно умна, и ему нравилось разговаривать с ней. Она ходила в последний класс основной школы, у нее были хорошие успехи в учебе, но она не принадлежала к той категории учеников, которых называли зубрилами.

Дочь лежала на кровати и читала. На ночном столике крутился диск проигрывателя. Не поп-музыка, а что-то классическое, Мартину Беку показалось, Бетховен.

— Привет, — сказал он. — Ты не спишь?

Он сразу умолк, почувствовав бессмыслицу своего вопроса, и минуту думал о всех тех банальных словах, которые были сказаны в этих стенах за последние десять лет. Ингрид отложила книжку и остановила проигрыватель.

— Привет, папа. Ты что-то сказал? Он покачал головой.

— Господи, у тебя совершенно промокли ноги, — сказала девочка. — Там продолжает лить?

— Как из ведра. Мама и Рольф спят?

— Наверное, мама загнала Рольфа в постель сразу после обеда. Говорит, что он простужен.

Мартин Бек сел на краю кровати.

— А он что, не простужен?

— По крайней мере, мне показалось, что он совсем здоров. Но послушно лег. Наверное, чтобы не учить назавтра уроки. Завтра у нас письменная по французскому. Может, проверишь меня?

— От моей проверки мало будет толку. Я не очень-то силен во французском. Лучше ложись спать.

Он поднялся, и девушка послушно нырнула под одеяло, поудобнее устроилась. Закрывая за собой дверь, Мартин Бек услышал ее шепот:

— Держи за меня завтра большой палец в кулаке. — Спокойной ночи.

Мартин Бек на ощупь зашел на кухню и какое-то мгновение постоял около окна. Дождь как будто бы немного утих, а может, ему только так почудилось. Он думал о том, что происходило на демонстрации перед американским посольством, и о том, назовут ли завтра газеты действия полиции неуклюжими, беспомощными или наглыми и провокационными. Так или иначе, а они отнесутся критически к действиям полиции. Мартин Бек все же перед самим собой признавал, что часто критика имела основания, хотя ей недоставало понимания ситуации.

Он вспомнил, что ему сказала Ингрид несколько недель назад. Многие ее товарищи активно интересовались политикой, ходили на собрания и демонстрации, и большинство из них, наверное, были плохого мнения о полиции. Маленькой, призналась Ингрид, она гордилась тем, что ее отец полицейский, а теперь предпочитает молчать об этом. Мартин Бек зашел в гостиную, прислушался около дверей спальни и услышал негромкое похрапывание жены. Он осторожно раздвинул кушетку, зажег настольную лампу, затянул шторы. Кушетку он купил недавно и перебрался на нее из спальни под тем предлогом, что не хочет беспокоить жену, когда возвращается поздно ночью с работы.

Жену его звали Ингой.

Отношения между ними с годами ухудшались, и он чувствовал облегчение оттого, что теперь не надо было делить с нею постель. Это чувство временами ввергало его в сомнения, но после семнадцати лет супружеской жизни, наверное, нельзя уже было ничего изменить, и он давно уже перестал думать, кто из них виноват.

Мартин Бек сдержал кашель, снял мокрые брюки и повесил их на стул перед батареей. Пока он, сидя на краю кушетки, стягивал носки, ему пришло в голову, что ночные прогулки Колльберга под дождем могут иметь ту же самую причину: его семейная жизнь постепенно становится нудной и обременительной.

Так скоро? Ведь Колльберг женился лишь полтора года назад.

Мартин Бек поднялся, взял из кармана плаща влажную и помятую пачку «Флориды», разложил сигареты сушиться на ночном столике и закурил одну, которая показалась ему наиболее подходящей. Сигарета была у него во рту и одна нога на кушетке, когда зазвонил телефон.

Телефон стоял в передней. Полгода назад Мартин Бек заказал еще один аппарат, хотел поставить его в гостиной, но, учитывая темпы работы телефонных учреждений, надеяться на второй аппарат можно было разве только через полгода, и то если очень посчастливится.

Он быстро пересек комнату и поднял трубку, прежде чем прозвенел второй звонок.

— Бек слушает.

— Говорит центральная станция полицейской службы. Обнаружено много убитых пассажиров в автобусе сорок седьмого маршрута вблизи конечной остановки на Норра Сташунсгатан. Вас просят немедленно выехать туда.

— От кого поступило известие? — спросил он.

— От Ханссона с пятой. Хаммара также известили. — Сколько убитых?

— Еще не выяснено. По меньшей мере шестеро. Мартин Бек подумал: «Заскочу по дороге за Колльбергом. Может схвачу такси». И сказал:

— О'кэй. Сейчас приеду. — Еще одно, комиссар.

— Да.

— Среди убитых… кажется, кто-то из ваших. Мартин Бек сжал рукой трубку.

— Кто?

— Не знаю. Фамилии не сказали.

Мартин Бек положил трубку и прислонился лбом к стене. Леннарт! Наверное, это он. Какого черта ему надо было выходить на дождь? Какого черта его понесло в сорок седьмой автобус? Нет, это какая-то ошибка.

Он поднял трубку и набрал номер Колльберга. Один звонок, два, три, четыре, пять.

— Слушаю.

Это был сонный голос Гюн. Мартин Бек старался говорить, спокойно, естественным тоном.

— Привет. А Леннарт дома?

Ему казалось, прошла целая вечность, пока Гюн ответила:

— По крайней мере, на кровати нет. Я думала, он с тобой. Вернее, думала, что ты у нас.

— Он вышел вместе со мной прогуляться. Ты уверена, что его нет дома?

— Может, он на кухне? Погоди, я посмотрю… Снова минула целая вечность, пока она возвратилась.

— Нет, Мартин, его дома нет. Голос был тревожный.

— Как ты думаешь, где он? — спросила она. — В такую непогоду?

— Он вышел лишь глотнуть свежего воздуха. А я только что пришел домой, думаю, и он долго не задержится. Не беспокойся.

— Сказать ему, чтоб позвонил, когда вернется? — спросила она уже спокойнее.

— У меня не такое важное дело. Спи. Доброй ночи. Мартин Бек положил трубку и вдруг почувствовал, что дрожит от холода. Он снова поднял трубку и остался стоять с нею, раздумывая, кому бы позвонить, чтобы выяснить детали происшествия. Потом решил, что лучше всего немедленно поехать самому. Он набрал номер вызова такси и сразу услыхал ответ.

Мартин Бек работал в полиции двадцать три года. За это время многие его коллеги погибли во время исполнения служебных обязанностей. Он тяжело переживал каждый такой случай и в глубине души сознавал, что работа в полиции становится все более опасной и в следующий раз наступит его черед. Но, когда дело шло о Колльберге, здесь уже было отношение не просто как к коллеге. С годами их привязанность друг к другу крепла, они чудесно дополняли друг друга. А когда Колльберг полтора года назад женился и переехал на Шермар-бринк, по соседству с ним, они начали встречаться также в свободное от службы время.

Совсем недавно Колльберг в минуту депрессии, которые изредка бывали у него, сказал:

— Если бы не ты, то, черт знает, остался бы я в полиции.

Мартин Бек думал об этом, натягивая мокрый плащ и спускаясь по лестнице.

Несмотря на дождь и поздний час, около огражденного места со стороны Карлбергсвеген собрались люди. Они с любопытством уставились на Мартина Бека, когда он вылез из такси. Какой-то молодой полицейский в черном дождевике бросился вперед, как бы пытаясь задержать прибывшего, но другой схватил его за плечо, а сам приложил руку к фуражке.

Невысокий мужчина в светлом плаще и кепке подошел к Мартину Беку и сказал:

— Сочувствую вам, комиссар. Я только сейчас узнал, что одного из ваших…

Мартин Бек так посмотрел на говорившего, что у того застряли в горле дальнейшие слова.

Он хорошо знал этого человека в кепке и очень не любил.

Это был свободный художник, журналист, который называл себя репортером-криминалистом. Он писал репортажи об убийствах, сенсационные, неприятные, да еще в большинстве случаев с вымышленными подробностями, поэтому их печатали самые скандальные газеты.

Мужчина отступил, и Мартин Бек перескочил через натянутую веревку. Он увидел, что такую же веревку натянули немного дальше, со стороны Турсплан. На огороженном месте рябило в глазах от черно-белых машин и безликих фигур в блестящих дождевиках. Земля около красного автобуса размякла и чавкала под ногами.

Автобус был внутри освещен, прожекторы тоже горели, но их лучи не проникали далеко сквозь густой дождь. Машина государственной криминально-технической лаборатории стояла за автобусом, повернутая кабиной к Карлбергсвеген. За разорванной проволочной сеткой несколько человек монтировали прожекторы.

Двери автобуса находились на другой от Мартина Бека стороне, но он видел, как за окнами двигались люди, и догадывался, что персонал технической лаборатории уже начал свою работу.

Он помимо воли замедлил шаг, думая о том, что сейчас увидит, и стиснул в карманах кулаки, пока широкой дугой обходил серый автобус криминально-технической лаборатории.

В свете, падающем из открытых средних дверей двухэтажного автобуса, стоял Хаммар, его непосредственный начальник в течение многих лет, а ныне шеф полиции, и разговаривал с кем-то, находившимся внутри автобуса. Хаммар прервал разговор и обернулся к Мартину Беку:

— Вы все-таки приехали. А я уже думал, что вам забыли позвонить.

Мартин Бек, не ответив, подошел к двери и заглянул внутрь.

Он почувствовал, как все внутри сжалось и заныло: зрелище оказалось хуже, чем он предполагал.

В холодном ярком свете каждая деталь выступала поразительно четко. Казалось, весь автобус наполнен окровавленными трупами, застывшими в необычных позах.

Мартину Беку больше всего хотелось повернуться и выйти, чтобы не видеть их, но это чувство не отразилось на его лице. Он даже принуждал себя зарегистрировать в памяти все подробности. Люди из лаборатории работали молча. Один из них посмотрел на Мартина Бека и медленно покачал головой.

Мартин Бек осматривал убитых одного за другим. Он не узнал никого из них.

— А наш человек где, наверху? — вдруг спросил он. — Или…

Мартин Бек повернулся к Хаммару и умолк.

Из-за спины Хаммара из темноты появился Колльберг, с непокрытой головой, с прилипшими ко лбу волосами.

Мартин Бек вытаращил на него глаза.

— Привет, — сказал Колльберг. — Я уже начал раздумывать, куда ты подевался. Даже хотел попросить, чтобы еще разок позвонили тебе.

Он остановился перед Мартином Беком и внимательно посмотрел на него.

— Тебе надо выпить чашку кофе. Я сейчас принесу. Мартин Бек покачал головой.

— Нет, надо, — сказал Колльберг.

И куда-то ушел. Мартин Бек посмотрел ему вслед, затем пошел, к передней двери и заглянул в середину. Хаммар тяжело ступал сзади.

На переднем месте сидел шофер, навалившись на руль. Наверное, ему прострелили голову. Мартин Бек присмотрелся внимательно к тому, что раньше было лицом шофера, и где-то в глубине души удивился, что не чувствует тошноты. Он повернул голову и посмотрел на Хаммара, который бессмысленно уставился в дождь.

— Ты можешь представить, что он здесь делал? — почти неслышно спросил Хаммар. — В этом автобусе?

И в тот же миг Мартин Бек увидел того, о ком сказал ему звонивший из центральной станции полицейской службы.

Около окна за лестницей, которая вела на второй этаж автобуса, сидел Оке Стенстрём, помощник следователя из комиссии по расследованию убийств, один из самых молодых сотрудников Мартина Бека. Наверное, «сидел» было не то слово. В синем поплиновом плаще Стенстрём полулежал, упершись правым плечом в спину молодой женщине, которая согнулась пополам на сиденье.

В правой руке Стенстрём держал служебный пистолет.

Дождь шел целую ночь, и хотя согласно календарю солнце должно взойти в семь сорок, было уже почти девять, когда его лучи наконец дробились сквозь толщу облаков и настал пасмурный, туманный день.

Поперек тротуара на Норра Сташунсгатан, как и десять часов назад, стоял красный двухэтажный автобус.

Однако вокруг него все изменилось. На огромной территории работало более пятидесяти человек, а за натянутой веревкой толпились любопытные. Многие из них торчали здесь с полуночи, но видели только полицейских, медицинских работников и слышали завывание сирен разных типов. Это была ночь сирен — они рождались непрерывным потоком машин, которые, казалось, без цели и какого-либо смысла мчались, завывая, по блестящим от дождя улицам.

Никто не знал ничего определенного, тем не менее одна фраза шепотом передавалась из уст в уста, быстро, концентрическими волнами расходилась среди зрителей, в соседних домах, по городу, пока наконец приобрела последнюю четкую форму, облетела всю страну и к этому часу уже далеко перешагнула за ее границы.

«Массовое убийство».

«Массовое убийство в Стокгольме».

«Массовое убийство в автобусе в Стокгольме», В Доме полиции на Кунгсхольмсгатан было известно ненамного больше. Собственно, никто даже не знал, кому поручено вести следствие. Порядка не было никакого.

— Кто готовит список имен? — спросил Мартин Бек.

— Кажется, Рённ, — ответил Колльберг, не оборачиваясь.

Он прибивал на стену схему. Схема была большая, три метра в длину и более полутора метров в ширину, поэтому с нею нелегко было справиться. Это был план первого этажа автобуса с нарисованными на нем фигурами. Каждая фигура была помечена цифрой, от единицы до девяти.

— Не мог бы кто-нибудь помочь мне? — спросил Колльберг.

— Почему нет, — спокойно сказал Меландер, подымаясь и откладывая трубку.

Фредрик Меландер был высокий худощавый мужчина, важный на вид, с методическим складом характера. Ему было сорок восемь лет, и он был старшим следователем стокгольмского уголовного розыска. Колльберг ранее работал вместе с ним несколько лет. Сколько именно, он не помнил. Зато Меландер никогда ничего не забывал.

Почти совсем седой человек лет пятидесяти осторожно приоткрыл дверь и нерешительно остановился на пороге.

— Что там у тебя, Эк? — спросил Мартин Бек.

— Я по поводу автобуса, — сказал седой.

Дверь открылась. Гюнвальд Ларссон недоверчиво обвел взглядом свой кабинет. Его светлый дождевик, брюки и русые волосы пропитались водой, ботинки были в глине.

— Черт, так что же удивительного в том автобусе? — спросил Меландер.

— А то, что как раз автобусы этого типа не ходят сорок седьмым маршрутом.

— Не ходят?

— То есть я хочу сказать, что они обслуживают другой маршрут. А там курсируют немецкие автобусы марки «Бюссинг». Также двухэтажные. Этот очутился на маршруте просто случайно.

— Великолепная ведущая нить, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Маньяк, убивающий людей, исключительно в английских автобусах. Ты это хочешь сказать?

Эк только посмотрел на него. Гюнвальд Ларссон отряхнулся и спросил:

— Кстати, что за стая обезьян толчется в коридоре?

— Журналисты, — сказал Эк. — Кто-то должен поговорить с ними.

— Только не я, — сразу заявил Колльберг.

— А Хаммар, или министр юстиции, или кто-то другой из высшего начальства не огласит коммюнике? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— Оно, наверное, еще не сформулировано, — ответил Мартин Бек.

Гюнвальд Ларссон оглядел кабинет и большой волосатой рукой убрал с лица мокрые волосы.

— Кто-нибудь уже разговаривал с матерью Стенстрёма? — спросил он.

В комнате наступила мертвая тишина, как будто эти слова отняли речь у всех присутствующих, включая вопрошавшего.

Наконец Меландер повернул голову и сказал:

— Да, ей сообщили.

Занятые каждый своим делом, они не заметили, когда вошел Эйнар Рённ со списком убитых в автобусе. Гюнвальд Ларссон первым протянул руку за бумагой.

— Ага, сейчас посмотрим, — нетерпеливо сказал он и, бросив лишь взгляд на листок, возвратил список Рённу. — Такого бисера я отродясь не видывал Читай сам.

Рённ вынул очки и откашлялся.

— Из восьми убитых четверо жили вблизи конечной остановки, — начал он. — И тот раненый тоже там живет.

— Будь добр по порядку, если можешь, — попросил Мартин Бек.

— Номер первый, — водитель Гюстав Бенгтссои. Две пули в затылок. Ему было сорок восемь лет. Женат, имел двоих детей и проживал на Инедальсгатан, пять. Семья оповещена. Это был его последний рейс. Он должен был высадить пассажиров на конечной остановке, а потом отвести автобус до остановки Хорнсберге на Линдхагенсгатан. Кассу никто не ограбил, а в кошельке у водителя было сто двадцать крон.

Рённ посмотрел на своих слушателей поверх очков:

— Пока что о нем все.

— Давай дальше, — сказал Меландер.

— Я буду придерживаться того порядка, что на схеме Таким образом, дальше идет Оке Стенстрём. Убит пятью выстрелами в спину. Ему было двадцать девять лет, и жил он…

Гюнвальд Ларссон перебил его:

— Это можно пропустить. Мы знаем, где он жил.

— А я не знаю, — сказал Колльберг. Рённ откашлялся.

— Он жил на Черховсгатан вместе со своей невестой…

Гюнвальд Ларссон вновь перебил его:

— Они не обручены. Я недавно спрашивал его. Мартин Бек сердито посмотрел на него и кивнул

Рённу, чтобы тот продолжал.

— Он жил с Осой Турелль, двадцати четырех лет, служащей в бюро путешествий.

Меландер вынул изо рта трубку и сказал.

— Ее оповестили.

Ни один из них не посмотрел на снимок обезображенного тела Стенстрёма. Они уже его видели и не хотели смотреть еще раз.

— В правой руке он держал служебный пистолет, сняв его с предохранителя, но ни разу не выстрелил. В кармане у него найден кошелек с тридцатью семью кронами, удостоверение личности, фотокарточка Осы Турелль, письмо от матери и несколько квитанций. А еще водительские права, блокнот, ручки и ключи. Нам все это возвратят из лаборатории, когда закончат работу. Читать дальще?

— Да, пожалуйста, — молвил Колльберг.

— Девушку на сиденье рядом со Стенстрёмом звали Бритт Даниельссон. Ей было двадцать восемь лет, незамужняя, работала в больнице на Сабатсберге медсестрой.

— Интересно, не ехали ли они вместе, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Не шастал ли Стенстрём слегка налево?

Рённ укоризненно посмотрел на него.

— Надо будет выяснить, — сказал Колльберг.

— Она жила на Карлбергсвеген, восемьдесят семь, вместе с другой медсестрой из Сабатсбергской больницы. По словам этой девушки, которую зовут Моника Гранхольм, Даниельссон возвращалась из больницы. Убита выстрелом в висок. Она единственная из всех жертв, которой досталась только одна пуля. В ее сумочке найдено тридцать восемь мелких предметов. Надо их перечислять?

— На кой черт? — сказал Гюнвальд Ларссон.

— Под четвертым номером в списке стоит Альфонс Шверин, тот, который остался жив. Он лежал навзничь между задними продольными сиденьями. Известно, что он одинокий и живет на Норра Сташунсгатан, сто семнадцать. Ему сорок три года, а работает он в одной дорожной конторе. Кстати, как он сейчас?

— До сих пор не пришел в сознание, — сказал Мартин Бек. — Врачи надеются, что он придет в себя, но не уверены, сможет ли он говорить. Ну а тот, в углу? Номер пять? — Бек показал пальцем на заднее сиденье в правом углу автобуса. Рённ заглянул в свои заметки.

— Мухаммед Бусси, алжирский подданный, тридцати шести лет. В Швеции родственников не имеет. Жил в своеобразном пансионате на Норра Сташунсгатан. Наверное, ехал с работы домой из «Зигзага» — гриль-ресторана на Васагатан. Это пока что о нем все.

— Араб? — переспросил Гюнвальд Ларссон. — Они любят у себя дома устраивать стрельбища.

— Твое политическое образование просто ошеломляет, — заметил Колльберг. — Тебе необходимо перейти на службу в полицию безопасности.

— Она называется государственной полицией по вопросам безопасности, — поправил его Гюнвальд Ларссон.

Рённ встал, вынул из кучи несколько фотографий, разложил их на столе и сказал:

— Этого парня не опознали. Номер шесть. С крайнего сиденья сразу за средней дверью. В карманах у него были коробок спичек, пачка сигарет и тысяча восемьсот двадцать три кроны разными купюрами. Это все.

— Много денег, — задумчиво сказал Меландер. Мартин Бек подошел к схеме автобуса на стене.

— Я вот думаю, не было ли их двое? — Все заинтересованно посмотрели на него.

— Кого? — спросил Гюнвальд Ларссон

— Тех, что стреляли. Посмотрите, как все жертвы послушно сидят на своих местах. Кроме того, что остался жив и мог уже потом упасть с сиденья.

Колльберг поднялся и стал около Мартина Бека.

— Ты думаешь, что кто-нибудь успел среагировать, если бы стрелял только один? Да, возможно. Но он же просто скосил их. За одно мгновение, а если еще представить себе, как они, наверное, были ошеломлены…

— Будем дальше читать список? Ведь скоро мы все равно узнаем, сколько там было орудий убийства — одно или больше

— Разумеется, — сказал Мартин Бек. — Продолжай, Эйнар.

— Под номером седьмым у нас Юхан Чельстрём, ремесленник. Он сидел около того, который до сего времени не опознан. Ему пятьдесят два года, женат, жил на Карлбергсвеген, восемьдесят девять. Жена сказала, что возвращался из мастерской на Сибиллегатан, где работал сверхурочно. Стало быть, обыкновенный пассажир.

— Если не считать того, что ему начинили живот свинцом, — заметил Ларссон.

— Около окна перед средней дверью сидел Эста Ассарссон, номер восемь. Сорока двух лет. Он жил на Тегнергатан, сорок, там размещается также его контора и предприятие — экспортно-импортная фирма, которую он возглавлял вместе с братом. Жена не знает, почему он оказался в этом автобусе. Говорит, что он в то время уже должен был быть на каком-то собрании на Нарвавеген.

— Ага, — молвил Гюнвальд Ларссон. — Ступил на запретную стезю.

— Похоже на то. В портфеле у него была бутылка виски «Джонни Уокер», черная этикетка.

Приоткрылась дверь, и заглянул Эк:

— Хаммар просит, чтоб через четверть часа все пришли к нему. Обсуждение дела. Следовательно, без четверти одиннадцать.

Он закрыл дверь.

— О'кэй, пойдем дальше, — сказал Мартин Бек.

— На два места впереди Ассарссона сидел номер девятый, фру Хилдур Юханссон, шестидесяти восьми лет, вдова, которая проживала на Норра Сташунсгатан, сто девяносто. У нее замужняя дочь на Вестманнагатан, фру Юханссон и нянчила там ребенка. Автобусом возвращалась домой.

Рённ сложил лист и спрятал его в карман пиджака.

— Это все, — сказал он.

Гюнвальд Ларссон вздохнул и разложил фотографии на девять аккуратных кучек.

Меландер вынул изо рта трубку, что-то проворчал и вышел из комнаты.

Колльберг, раскачиваясь на стуле, сказал:

— Ну и что мы узнали? Что в обычный день во вполне обыкновенном автобусе девятеро обычных людей без какой-либо понятной причины скошены автоматическим пистолетом. Если не считать неопознанного парня, я не вижу чего-то особенного в каждом из этих людей.

— Нет, про одного из них нельзя этого сказать, — молвил Мартин Бек. — Про Стенстрёма. Что он делал в том автобусе?

Через час Хаммар обратился с этим самым вопросом к самому Мартину Беку.

Хаммар собрал у себя специальную следственную группу, которая отныне должна была заниматься только убийством в автобусе. Мартин Бек и Колльберг также входили в нее.

Они обсудили собранные до сего времени факты, попытались проанализировать ситуацию и распределили задания. После того как все, кроме Мартина Бека и Колльберга, разошлись, Хаммар спросил:

— Что Стенстрём делал в этом автобусе?

— Не знаю, — ответил Мартин Бек.

— Кажется, никто даже не знает, чем он вообще занимался в последнее время Или, может, вы знаете?

Колльберг пожал плечами.

— Не представляю себе, — сказал он. — Выполнял ежедневные обязанности.

— В последнее время у нас было мало дела, — молвил Мартин Бек. — Поэтому Стенстрём достаточно часто был свободен. А до этого он много работал сверхурочно, так что мог себе позволить погулять.

Хаммар с минуту задумчиво стучал пальцами по столу. Наконец он спросил:

— Кто связывался с его невестой?

— Меландер, — ответил Колльберг.

— Думаю, что вам необходимо как можно быстрее поговорить с нею обстоятельнее, — сказал Хаммар. — По крайней мере, она может знать, куда он ехал.

Он умолк на мгновение и добавил:

— Если, конечно… Он вновь умолк.

— Что? — спросил Мартин Бек.

— Если у него ничего нет с той медсестрой в автобусе. Ты это хотел сказать? — спросил Колльберг.

Хаммар ничего не сказал.

— Либо у него было какое-то поручение, либо что-нибудь подобное, — сказал Колльберг.

Хаммар кивнул

— Вот и выясняйте.

На третьем этаже Кристианссона и Кванта встретил Колльберг. Он хмуро пренебрежительно кивнул им, потом открыл одну дверь и сказал:

— Гюнвальд, пришли те два типа из Сольны.

— Заходите, — послышался голос из комнаты.

Они вошли и сели. Гюнвальд Ларссон критически оглядел их.

— Садитесь, пожалуйста.

— Мы это уже сделали, — глупо сказал Кристианссон.

Квант нетерпеливо толкнул его локтем, чтоб он замолчал.

Он уже чувствовал, что их ожидает неприятный разговор.

Гюнвальд Ларссон минуту помолчал. Потом сел за стол, вздохнул и спросил:

— Давно вы работаете в полиции?

— Восемь лет, — ответил Квант.

Гюнвальд Ларссон взял со стола какую-то бумажку и начал изучать ее.

— Вы умеете читать? — спросил он.

— Конечно, — ответил Кристианссон.

— Тогда читайте, — сказал Гюнвальд Ларссон и подвинул к ним по столу бумажку.

— Вы понимаете, что там написано? Или вам пояснить?

Кристианссон покачал головой.

— Я сейчас поясню, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Это предварительный рапорт обследования места преступления. Из него следует, что две личности, которые носят сорок шестой номер обуви, оставили там после себя сотни отпечатков ног по всему автобусу, и наверху, и внизу. Кто, по-вашему, те две личности?

Ответа не последовало.

— Чтоб вам было понятнее, добавлю: несколько минут назад я разговаривал с экспертом лаборатории, и он сказал, что на месте преступления словно целый день резвился табун гиппопотамов.

У Кванта лопнуло терпение, и он злым взглядом уставился на Ларссона.

— Вот только гиппопотамы или другие звери не пользуются оружием, — мягко продолжал дальше Гюнвальд Ларссон. — А между тем в автобусе кто-то стрелял из вальтера калибра семь и шестьдесят пять сотых миллиметра, а если говорить точнее, стрелял вверх с лестницы, ведущей на второй этаж. Пуля отскочила от потолка автобуса и застряла в одном из сидений наверху. Кто, по-вашему, там стрелял?

— Мы, — сказал Кристианссон. — Вернее, я.

— Неужели? В самом деле? А зачем вы стреляли?

— Это был предостерегающий выстрел, — сказал Квант.

— Для кого?

— Мы думали, что убийца, может, все еще в автобусе на втором этаже, — сказал Кристианссон.

— Но там же никого не было, черт побери! Вы добились только одного: напрочь стерли все следы в этом проклятом автобусе! Не говорю о следах на улице! И чего было еще толочься возле трупов? Чтоб еще сильнее извозиться в крови?

— Чтоб посмотреть, нет ли там живых, — пояснил Кристианссон.

Открылась дверь, и вошел Мартин Бек. Кристианссон сразу поднялся, а за ним и Квант.

Мартин Бек кивнул им и вопросительно посмотрел на Гюнвальда Ларссона.

— Это ты так кричишь? Ругаешь этих парней? Ругань теперь не поможет.

— Поможет, — ответил Гюнвальд Ларссон. — Это конструктивная ругань.

— Конструктивная?

— Конечно, потому что эти два олуха… — Он прервался и прибегнул к другим словам. — Эти двое коллег— наши единственные свидетели. Вы слышите? Когда вы прибыли на место преступления?

— В одиннадцать часов тринадцать минут, — сказал Квант.

— А я сидел именно здесь, где сижу сейчас, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Мне позвонили восемнадцать минут двенадцатого. Даже если учтем, что вы возились около радио полминуты и что радиостанция, пока связалась со мною, затратила пятнадцать секунд, все равно остается больше четырех минут. Что вы делали все это время?

— Да… — начал Квант.

— Конечно, вы носились вокруг, как зачумленные крысы!

— Не вижу в твоих словах ничего конструктивного… — начал Мартин Бек, но Гюнвальд Ларссон сразу перебил его:

— Погоди. Хотя эти болваны на протяжении четырех минут уничтожали следы на месте преступления, они все-таки в самом деле прибыли тринадцать минут двенадцатого. И не по собственной воле, а поскольку им сообщил о несчастье человек, который первым увидел автобус.

— Старик с собакой, — сказал Кристианссон.

— Так вот. Им сказал о несчастье человек, имени которого они, видите ли, не записали, и мы б его, наверное, не нашли, если бы он сам любезно не пришел сегодня к нам. Ну, так когда вы увидели человека с собакой?

— Да как вам сказать… — начал Квант.

— Приблизительно за две минуты до того, как мы подъехали к автобусу, — сказал Кристианссон, глядя на свои ботинки.

— Вот именно. По словам того человека, вы целую минуту сидели в машине и морочили ему голову никчемными разговорами. О собаках, что ли? Это правда?

— Да, — пробормотал Квант.

— Выходит, что вы узнали о несчастье в десять или одиннадцать минут двенадцатого. На каком расстоянии от автобуса остановил вас тот человек?

— Приблизительно метров за триста, — сказал Квант.

— Сходится, сходится, — сказал Гюнвальд Ларссон. — А поскольку тому человеку семьдесят лет и он тащил за собой больную таксу…

— Больную? — удивился Квант.

— Именно так, — сказал Гюнвальд Ларссон. — У той собаки перебит хребет, и она почти не владеет задними лапами

— Я наконец начинаю понимать твою мысль, — сказал Мартин Бек.

— Так вот. Я велел старику пробежать это расстояние. С собакой и при. всем параде. Он пробежал его три раза, потом собака уже больше не смогла.

— Разве можно так издеваться над бедным животным, — возмутился Квант.

Мартин Бек изумленно и заинтересованно посмотрел на него.

— Как угодно, но эта команда не могла домчать быстрее, чем за три минуты. Следовательно, человек увидел остановившийся автобус не позже седьмой минуты двенадцатого. А мы знаем почти точно, что убийство произошло минуты за три-четыре перед тем.

— Откуда вы знаете? — в один голос спросили Кристианссон и Квант.

— Это вас не касается, — молвил Гюнвальд Ларссон.

— По часам следователя Стенстрёма, — пояснил Мартин Бек. — Одна пуля пробила ему грудь и застряла в правом запястье. Она разбила корпус часов марки «Омега», и согласно экспертизе часы сразу остановились. Они показывали три минуты и тридцать семь секунд двенадцатого.

Гюнвальд Ларссон неодобрительно посмотрел на него.

— Мы знали, что Стенстрём был очень пунктуален, — печально сказал Мартин Бек. — Часовщики зовут таких людей охотниками за секундами. А это означает, что его часы шли точно. Давай дальше, Гюнвальд.

— Тот человек с собакой шел по Норрбаккагатан рт Карлбергсвеген. Автобус обогнал его в начале улицы. Он затратил около пяти минут, чтоб дойти до конца улицы. Автобус преодолел это самое расстояние приблизительно за сорок пять секунд. На улице человек не встретил никого. Дойдя до угла, он увидел остановившийся автобус на другой стороне улицы.

— Ну и что из этого? — молвил Квант.

— Молчи, — сказал Гюнвальд Ларссон.

Квант вскочил на ноги и уже раскрыл рот, но, посмотрев на Мартина Бека, сдержался.

— Он не заметил, что окна разбиты, на что, скажу, забегая вперед, не обратили внимания и эти два феномена, когда наконец доползли туда. Зато заметил, что задняя дверь открыта. Он подумал, что произошел какой-то дорожный случай, и поспешил за помощью. Он очень хорошо рассчитал, что быстрее дойдет до конечной остановки, чем сможет выбраться назад на Норрбаккагатан, в гору, и помчался по Норра Сташунсгатан, в южном направлении.

— Почему? — спросил Мартин Бек.

— Потому что надеялся застать на конечной остановке еще один автобус. Автобуса, там не было. Но, к несчастью, он встретил полицейскую машину.

Гюнвальд Ларссон окинул Кристианссона и Кванта холодным убийственным взглядом.

— Встретил радиопатруль из Сольны, который свернул, за границу своего района на расстояние брошенного камня. Ну, так сколько вы стояли с заведенным мотором, переехав передними колесами через границу города?

— Три минуты, — ответил Квант.

— Скорее, четыре или пять, — поправил его Кристианссон.

Квант недовольно покосился на него.

— И видели кого-нибудь на улице?

— Нет, — ответил Кристианссон. — Никого не видели, пока не появился человек с собакой.

— Таким образом, это свидетельствует, что убийца не мог убежать ни по Норра Сташунсгатан, ни на юг, по Норрбаккагатан. Если отбросить, что он прошмыгнул на подворье товарного склада, то остается одна возможность— Норра Сташунсгатан в противоположном направлении.

— А как… откуда вы знаете, что он не спрятался на территории товарного склада? — спросил Кристианссон.

— Это единственное место, где вы не затоптали всего, что можно увидеть. Вы забыли зайти за ограду и все там размесить.

— О'кэй, Гюнвальд, ты победил, — сказал Мартин Бек. — Браво! Только ты, как всегда, страшно долго все объясняешь.

Эти слова ободрили Кристианссона и Кванта, и они с облегчением переглянулись. Но Гюнвальд Ларссон сразу же сказал:

— Если б в ваших башках было хоть немного ума, вы бы сели в машину, погнались за убийцей и поймали его.

— Или сами погибли, — мрачно пробормотал Кристианссон.

— Когда я поймаю того парня, то пусть меня черт возьмет, если он не будет здесь сидеть передо мной, — сердито сказал Гюнвальд Ларссон, смерив его презрительным взглядом.

— Теперь надо подумать, — энергично заявил Гюнвальд Ларссон, захлопнув за собой дверь. — Совещание у Хаммара ровно в три. Через десять минут.

Мартин Бек, который сидел с телефонной трубкой возле уха, сердито посмотрел на него, а Колльберг проворчал:

— Чего бы ты хотел? Гюнвальд Ларссон не ответил.

Колльберг проследил взглядом, пока тот не отошел от него, и снова уселся за стол. Мартин Бек положил трубку.

— Чего ты сердишься? — сказал он.

Он поднялся, собрал свои бумаги и подошел к Колльбергу.

— Звонили из лаборатории. Они насчитали там шестьдесят восемь стреляных гильз.

— Какого калибра? — спросил Колльберг.

— Того, что мы и думали. Девятимиллиметровые. Нет каких-либо доказательств, что шестьдесят семь из них выстрелены не из того самого оружия.

— А шестьдесят восьмая?

— Из вальтера калибра семь и шестьдесят пять сотых миллиметра.

— Выстрел Кристианссона в крышу, — констатировал Колльберг.

— Именно так.

— Следовательно, выходит, что стрелял, наверное, только один сумасшедший, — сказал Гюнвальд Ларссон.

— Выходит, так, — согласился Мартин Бек.

Он подошел к схеме и обвел линией среднюю, самую широкую дверь автобуса.

— Да, — сказал Колльберг. — Он должен был стоять там.

— А это объясняет…

— Что именно? — сказал Гюнвальд Ларссон. Маргин Бек не ответил.

— Что ты хотел сказать? — спросил Колльберг. — Что это объясняет?

— Почему Стенстрём не успел выстрелить, — сказал Мартин Бек.

Гюнвальд Ларссон и Колльберг изумленно посмотрели на него.

— Чушь, — сказал Гюнвальд Ларссон.

— Да, да, вы правы, — согласился Мартин Бек, задумчиво потирая двумя пальцами переносицу.

В комнату ворвался Хаммар в сопровождении Эка и представителя прокуратуры.

— Займемся реконструкцией, — энергично сказал он. — Отключите все телефоны. Вы готовы?

Мартин Бек угрюмо посмотрел на него. Точно так же врывался в комнату Стенстрём, неожиданно, без стука. Почти всегда Это его очень раздражало.

— Что там? Вечерние газеты? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— Да, — ответил Хаммар. — Весьма бодрящие. Неприязненно глядя на газеты, он разложил их на столе. Заголовки были набраны крупными жирными буквами, но тексты не много давали сведений.

— «Это преступление столетия», говорит выдающийся специалист по расследованию убийств Гюнвальд Ларссон, из отдела насильственных преступлений стокгольмской уголовной полиции, — начал цитировать Хаммар. — «Самое ужасное зрелище из всех, которые мне довелось видеть в своей жизни». Два восклицательных знака.

Гюнвальд Ларссон откинулся на стуле и недовольно насупил брови.

— Ты оказался в хорошем обществе, — заметил Хаммар. — Министр юстиции тоже сказал здесь свое слово: «Надо остановить этот девятый вал беззакония и преступности. Полиция мобилизовала все людские и технические ресурсы, чтобы немедленно поймать убийцу».

Он окинул взглядом комнату и сказал:

— Вот, это и есть все ресурсы. Мартин Бек высморкался.

— «Уже теперь сотня наиспособнейших криминалистов со всей страны принимает непосредственное участие в следствии, — продолжил Хаммар, показывая на одну из газет. — Такого размаха еще не знала история нашей отечественной криминалистики».

Колльберг вздохнул и схватился за голову.

— Ну и политика, — пробормотал Хаммар про себя. Он швырнул газеты на стол и спросил:

— Где Меландер?

— Разговаривает с психологами, — ответил Колльберг.

— А Рённ?

— В больнице.

— Оттуда есть какие-либо новости? Мартин Бек покачал головой и сказал:

— Его оперируют

— Ну вот. Воспроизведем ситуацию. Колльберг покопался в своих бумагах и начал:

— Автобус вышел из Белльмансру приблизительно в десять.

— Приблизительно?

— Да, весь график городского транспорта нарушился из-за демонстрации на Страндвеген. Автобусы стояли или потому, что были забиты улицы, или потому, что полиция их не пускала, и так опаздывали, что водителям приказали не придерживаться графика и сразу возвращаться, как доедут до конечной остановки.

— По радио?

— Да. Водители сорок седьмого маршрута получили такую инструкцию сразу после девяти часов. Из Управления транспортом Стокгольма. Мы исходили из предположения, что, наверное, найдутся люди, которые ехали до какой-то остановки как раз этим автобусом. Но до сего времени у нас нет пока ни одного такого свидетеля.

— Появятся, — сказал Хаммар. Он показал на газеты и добавил:

— После этого.

— Часы Стенстрёма остановились в двадцать три часа, три минуты и тридцать семь секунд, — монотонно продолжал Колльберг. — Есть основания допустить, что именно в это время и раздались выстрелы.

— Первые или последние? — спросил Хаммар.

— Первые, — сказал Мартин Бек.

Он обернулся к схеме на стене и показал пальцем на линию, которой он обвел среднюю дверь автобуса.

— Мы считаем, что тот, кто стрелял, стоял здесь, — сказал он. — На площадке против дверей.

— Из чего ты сделал такой вывод?

— Из направления полета пуль. Из того, как лежали гильзы.

— Ага. Дальше.

— Мы считаем также, что преступник дал три очереди. Первую слева направо, и поразил ею несколько лиц, которые сидели в передней части автобуса, тех, которые на схеме обозначены номерами один, два, три, восемь и девять. Единица — это водитель, а двойка — Стенстрём. Потом он обернулся, наверное, направо, и второй очередью застрелил четыре лица в задней части автобуса, опять-таки слева направо. Он убил номера пять, шесть и семь и ранил номер четыре, то есть Шверина. Шверин лежал навзничь в проходе сзади. Мы объясняем это тем, что он сидел на продольном сиденье с левой стороны и успел подняться. Следовательно, его зацепил последний выстрел.

— А третья очередь?

— Вновь вперед, на этот раз справа налево, — сказал Мартин Бек.

— А оружием был наверняка автоматический пистолет?

— Да, — ответил Колльберг. — Вероятней всего. Обычного армейского образца…

— Минутку, — перебил его Хаммар. — Сколько времени необходимо было на эту стрельбу? Выпустить очередь вперед, обернуться, выстрелить назад, вновь направить оружие вперед и заново зарядить его?

— Поскольку мы еще точно не знаем, какое оружие было у преступника… — начал было Колльберг, но Гюнвальд Ларссон перебил его:

— Около десяти секунд.

— Как он выбрался из автобуса? — спросил Хаммар. Мартин Бек кивнул Эку и сказал:

— Это твое задание. Прошу.

Эк пригладил седые волосы, откашлялся и начал:

— Открыта была задняя входная дверь. Вероятней всего, что убийца вышел через нее из автобуса. Но чтобы открыть ее, ему сначала надо было пройти к переднему сиденью, протянуть руку над водителем или мимо него и повернуть ручку.

Эк снял очки, протер их платочком и подошел к схеме.

— Я велел увеличить эти два чертежа из инструкции, — сказал он. — На одном видны все приспособления, с помощью которых управляют автобусом, на втором — автомат для открытия двери. На первом рисунке выключатель тока, поступающего к системе, которая открывает и закрывает двери, обозначен номером пятнадцать, а ручка для открытия дверей — номером восемнадцать. Ручка размещается слева от руля, впереди, и немного наискосок от бокового окна. А сама ручка — вы видите ее на втором рисунке — может иметь пять разных положений.

— Что-то я не могу понять, — сказал Гюнвальд Ларссон.

— В горизонтальном положении, или в первом, обе двери закрыты, — спокойно продолжал дальше Эк. — В положении втором, одно движение вверх, открывается задняя дверь, в положении третьем, два движения вверх, открываются обе двери. Ручка поворачивается также вниз, положения четвертое и пятое. Одно движение вниз — открывается передняя дверь, два вниз — опять-таки открываются обе двери.

— Подытожим, — сказал Хаммар.

— Человек, который стрелял от средних дверей, должен был пройти к переднему сиденью, наклониться над водителем, который лежал на руле, и повернуть ручку в положение второе. Тогда открылась задняя дверь, именно та, которая осталась открытой, когда прибыла полиция.

Мартин Бек сразу ухватился за нитку.

— Есть признаки, которые показывают, что последние выстрелы были сделаны, когда преступник отступал проходом в переднюю часть автобуса. С левой стороны один из выстрелов, видимо, попал в Стенстрёма.

— Чисто окопная тактика, — заметил Гюнвальд Ларссон. — Круговая.

— Гюнвальд минуту тому назад весьма метко прокомментировал, что он ничего не понимает, — сухо сказал Хаммар. — Все это свидетельствовало бы о том, что преступник был ознакомлен с автобусом, разбирался в его приспособлениях.

— По крайней мере умел открывать двери, — уточнил Эк.

В комнате наступила тишина. Хаммар наморщил лоб. Наконец он сказал:

— Следовательно, вы считаете, что кто-то стал посреди автобуса, перестрелял всех, после чего пошел себе прочь? И никто не среагировал? И водитель ничего не заметил в зеркальце?

— Нет, — сказал Колльберг. — Не совсем так.

— А как?

— Кто-то сошел задней лестницей с верхнего этажа автобуса со снятым с предохранителя автоматом, — сказал Мартин Бек.

— Кто-то, кто сидел там какое-то время один, — прибавил Колльберг. — Кто-то, кто выжидал удобного момента.

— А как водитель узнает, что кто-то есть на верхнем этаже? — спросил Хаммар.

Все выжидательно посмотрели на Эка, который вновь откашлялся и сказал:

— На лестнице вмонтирован фотоэлемент. Он, в свою очередь, передает сигнал на счетчик, который размещается на щитке управления. После каждого, кто проходит наверх передней лестницей, счетчик прибавляет единицу. Таким образом, водитель все время знает, сколько пассажиров наверху.

— А когда автобус остановился, счетчик показывал нуль?

— Да.

Хаммар немного помолчал, затем сказал:

— Нет, это не годится.

— Что? — спросил Мартин Бек.

— Реконструкция.

— А почему? — спросил Колльберг.

— Уж очень все кажется продуманным. Сумасшедший убийца так обстоятельно не может планировать своих поступков.

— Неужели? — сказал Гюнвальд Ларссон. — А тот сумасшедший в Америке в прошлом году застрелил с башни больше тридцати человек. И точно все рассчитал. Даже взял себе еду.

— Да, — согласился Хаммар. — Но одного он не рассчитал.

— Чего именно?

Ответил Мартин Бек:

— Как оттуда выбраться.

Через семь часов, в десять вечера, Мартин Бек и Колльберг все еще сидели в доме полиции на Кунгсхольмсгатан.

На улице было темно, дождь уже не шел.

Кроме этого, ничего особенного не произошло. Другими словами, следствие не стронулось с места.

Раненый, находящийся в Каролинской больнице, был все в таком же тяжелом состоянии.

После полудня заявили о себе двадцать свидетелей. Как выяснилось, девятнадцать из них ехали другими автобусами. Остался единственный свидетель, восемнадцатилетняя девушка, которая села на Нюбруплан и проехала две остановки, а там пересела в метро. Она сказала, что с нею вышли из автобуса еще несколько пассажиров, что было вполне вероятно. Еще она узнала водителя. И это было все.

Колльберг нервно ходил взад и вперед, все время поглядывая на дверь, словно надеялся, что вот сейчас она дернется и кто-то ворвется в комнату.

Мартин Бек стоял перед схемой на стене. Он заложил руки за спину и покачивался с носков на пятки — эту неприятную привычку он приобрел давно, еще когда был патрульным полицейским, и никак не мог от нее избавиться.

В этот миг в комнату вошел Хаммар. — Завтра получите пополнение. Новые силы. Из провинции. — Хаммар сделал короткую паузу. Затем многозначительно добавил: — Это считается необходимым.

— Кого? — спросил Колльберг. — Или, лучше сказать, сколько?

— Завтра прибудет какой-то Монссон. Из Мальме. Вы его знаете?

— Я встречал его, — сказал Мартин Бек, не обнаруживая никакого энтузиазма.

— Я тоже, — сказал Колльберг.

— А еще они хотят отправить к нам Гуннара Альберга из Муталы. О других я не знаю, — сказал Хаммар. — Кто-то, кажется, приедет из Сундсвала.

— Ладно, — сказал Мартин Бек.

— Если, конечно, вы сами не разгрызете этого орешка раньше, — угрюмо сказал Хаммар.

— Конечно, — сказал Колльберг. — Факты свидетельствуют о том, что вчера вечером кто-то застрелил в автобусе девять человек. И что преступник, следуя известному международному примеру сенсационных массовых убийств, не оставил никаких следов, поэтому его не поймали. Он, конечно, мог наложить на себя руки, но мы об этом не знаем. У нас две существенные путеводные нити: пули и гильзы могут привести нас к оружию, которым пользовался убийца, а раненый может прийти в сознание и сказать, кто стрелял. Поскольку он сидел в самом конце автобуса, то мог видеть убийцу.

— Так, — сказал Хаммар.

— Это немного, — молвил Колльберг. — А если Шверин умрет или утратит память… Мы не знаем причины преступления. У нас нет ни одного порядочного свидетеля.

— Свидетель еще может найтись, — сказал Хаммар. — А причину убийства не трудись найти. Массовые убийства совершают психопаты, а основанием для этого часто служат их болезненные представления.

— Вот как? — сказал Колльберг. — Меландер знакомится с научной стороной дела. Наверное, скоро у него будут выводы.

— Наш лучший шанс… — сказал Хаммар и посмотрел на часы.

— Это внутренний розыск, — докончил за него Колльберг.

— Именно так. Из десяти случаев девять кончаются изобличением преступника. Не засиживайтесь долго. Это ничего не даст. Лучше, чтобы вы завтра были хорошо выспавшимися. Спокойной ночи.

Хаммар ушел, и в комнате наступила тишина. Через несколько секунд Колльберг, вздохнув, сказал!

— Что, собственно, с тобой творится? Мартин Бек не ответил.

— Стенстрём? — Колльберг сам себе кивнул головой и сказал философски: — Подумать только, сколько я этого парня ругал за все годы. А теперь он убит.

— Этот Монссон, — сказал Мартин Бек, — ты его помнишь?

Колльберг кивнул.

— Человек с зубочисткой, — сказал он. — Вообще-то я не верю в целесообразность массового мероприятия. Было бы лучше, если бы мы одни занимались расследованием. Ты да я, и еще Меландер.

— Ну, Альберг, во всяком случае, не плох.

— Без сомнения, — сказал Колльберг. — Но сколько же расследований убийств могло у него быть в Мутале за последние десять лет?

— Одно.

— Вот именно.

Вновь наступила тишина. Потом Мартин Бек посмотрел на Колльберга и спросил:

— Что делал Стенстрём в том автобусе?

— Вот именно, — сказал Колльберг. — Какого черта он там искал? Может, девушку? Ту медсестру?

— И шел бы вооруженный на свидание?

— Возможно. Чтобы придать себе солидности.

— Он был не из таких, — сказал Мартин Бек.

— Однако он часто таскал с собой пистолет. Чаще, чем ты, уже не говоря обо мне.

— Да. Когда был на службе.

— Я видел его только на службе, — сказал Колльберг сухо.

— Я тоже. Но нет сомнения в том, что он погиб первым в том проклятом автобусе. Но все же успел расстегнуть две пуговицы плаща и вытянуть пистолет.

— А это свидетельствует о том, что ой их расстегнул раньше, — задумчиво сказал Колльберг. — Необходимо учесть.

— Да.

— Хаммар что-то такое говорил на сегодняшнем воспроизведении ситуации.

— Да, — сказал Мартин Бек. — Он говорил, что в нашей версии что-то не вяжется: сумасшедший не действует с таким подробно разработанным планом.

— И какие отсюда выводы?

— Что тот, кто стрелял, не сумасшедший или, скорее, что это убийство не ставило себе целью вызов сенсации.

— Чушь! — Колльберг сердито передернул плечами. — Стрелял, конечно, какой-то сумасшедший. Из всего, что мы знаем, можно сделать один вывод» он теперь сидит перед телевизором и наслаждается эффектом. С таким же успехом он мог бы и покончить с собой. То, что Стенстрём был вооружен, ничего не доказывает, поскольку мы не знаем его привычек. Возможно, он был в обществе той медсестры или ехал в какой-то ресторанчик или к приятелю. Может, он поссорился со своей невестой или поругался с матерью и, оскорбленный, ездил автобусом, так как идти в кино было уже поздно и ему некуда было деваться.

— По крайней мере, все это можно проверить, — сказал Мартин Бек.

— Да. Завтра. Но есть одна вещь, которую надо сделать немедленно. Прежде чем ее сделает кто-то другой.

— Осмотреть его письменный стол в Вестберге, — сказал Мартин Бек.

— Просто поразительно, как ты умеешь делать выводы, — сказал Колльберг.

Дождя не было, но стоял туман, и ночной иней припорошил деревья, улицы и крыши домов Видимость была плохая, и Колльберг тихонько ругался, когда машину заносило на поворотах. За всю дорогу до полицейского участка в южном районе они перебросились только двумя фразами. Колльберг спросил:

— Неужели люди, которые совершают массовые убийства, уже были преступниками и раньше?

А Мартин Бек ответил:

— Сплошь да рядом. Но далеко не всегда.

В участке на Вестберге было тихо и безлюдно. Они молча перешли вестибюль, поднялись по лестнице, на втором этаже нажали на соответствующие кнопки на круглом диске цифрового замка и зашли в кабинет Стенстрёма.

Колльберг на мгновение заколебался, затем сел и потянул за ящики. Они были не заперты.

Комната лишена была каких-либо особых примет. Только на подставке для ручек лежали две фотографии Стенстрёма. Мартин Бек знал почему. Стенстрём впервые за много лет должен был получить свободные дни на рождество и Новый год. Он намеревался поехать на Канарские острова, даже заказал себе билеты на самолет. Фотографии он сделал для нового паспорта.

«Вот и поехал», — думал Мартин Бек, глядя на фотографии.

Стенстрём казался моложе своих двадцати девяти лет. У него был ясный, открытый взгляд, зачесанные назад темно-каштановые волосы, которые даже на фотографии казались немного непослушными.

Сначала кое-кто из сотрудников посчитал его наивным и несколько ограниченным. Такого мнения придерживался и Колльберг, который часто подтрунивал над новым сотрудником. Но это было раньше. Мартин Бек вспомнил, как они однажды поссорились с Колльбергом из-за Стенстрёма. Он тогда спросил:

— Какого черта ты все время цепляешься к парню? И Колльберг ответил:

— Чтоб сломать его показную самоуверенность и дать ему возможность приобрести настоящую. Чтобы он постепенно стал хорошим полицейским.

Может быть, у Колльберга были тогда основания. По крайней мере, Стенстрём с годами стал хорошим полицейским, трудолюбивым и достаточно сообразительным. Внешне он был настоящим украшением полиции — красивый, с приятными манерами, натренированный, хороший спортсмен. Хоть бери его и снимай для рекламного плаката, чего нельзя было сказать о многих других. Например, об обросшем жиром Колльберге. Или о стоике Меландере, внешний вид которого не противоречил тезису, что самые нудные люди часто бывают наилучшими полицейскими. Или о красноносом, неказистом Рённе или Гюнвальде Ларссоне, который мог на кого угодно нагнать страху своим гигантским ростом и грозным взглядом. Или о нем самом, Мартине Беке. Он вчера вечером посмотрел на себя в зеркало и увидел длинную, понурую фигуру с худым лицом, широким лбом, крепкими скулами и недовольными серыми глазами.

Обо всем этом Мартин Бек думал, глядя на предметы, которые Колльберг один за другим вытягивал из ящиков и складывал на стол.

С тех пор как Стенстрём положил на полку служебную фуражку и продал давнему приятелю из полицейской школы свою форму, он работал под руководством Мартина Бека. За пять лет Стенстрём научился практически всему, что должен знать сотрудник полиции: Он возмужал, преодолел свою неуверенность и робость, оставил свою комнату в отцовском доме, а затем поселился вместе с женщиной, на которой, по его словам, думал жениться. В это время умер его отец, и мать переехала в Вестманланд.

Следовательно, Мартин Бек должен был знать о нем почти все, но на самом деле его знания были ограниченными.

Порядочный парень. Честолюбивый, настойчивый, довольно ловкий и сообразительный. А с другой стороны — немного робкий, еще немного наивный, совсем лишен боевого запала, к тому же довольно неуравновешенный. Но кто без этого?

Может быть, у него был комплекс неполноценности? Перед Колльбергом, который часто щеголял цитатами из литературы и сложными софизмами. Перед Гюнвальдом Ларссоном, который когда-то за пятнадцать секунд вывалил ногой дверь и одним махом сбил с ног сумасшедшего буяна, вооруженного топором. А Стенстрём стоял в двух метрах от него и взвешивал, что ему делать. Перед Меландером, который никогда не менял выражения лица и никогда не забывал того, что когда-то видел или слыхал.

Почему он так мало знал о Стенстрёме? Потому что был недостаточно наблюдателен? Или потому, что нечего было знать?

Мартин Бек, растирая кончиками пальцев кожу на голове, изучал то, что Колльберг выкладывал на стол. Они молча пересматривали бумаги, быстро, но внимательно. Среди них не было ни одной, которой бы они не смогли сразу распознать и догадаться, к чему она относится. Все заметки и документы были связаны с теми делами, которые в свое время вел Стенстрём и которые они хорошо знали.

Наконец осталась только одна вещь — серый конверт большого формата, запечатанный и довольно толстый. Колльберг повертел его в руках.

— Очень старательно заклеен.

Он пожал плечами, взял с подставки для ручек нож для бумаг и разрезал конверт.

— Ага, — сказал Колльберг. — Я не знал, что Стенстрём увлекался фотографией.

Он перелистал пачку снимков, потом разложил их перед собой.

— Никогда б не подумал, что его такое интересует.

— Это его невеста, — почти беззвучно сказал Мартин Бек.

— Ну да, конечно, но я не догадывался, что у него такой изысканный вкус.

Мартин Бек, по обязанности, начал пересматривать фотографии, хотя и с некоторым неприятным чувством, которое он всегда испытывал, когда ему приходилось вторгаться в то, что в большей или меньшей степени касалось частной жизни другого человека. Это было непроизвольное чувство, врожденное, и даже после двадцатилетней службы в полиции он от него не избавился.

Колльберг не испытывал таких сомнений. К тому же он был чувственным.

— Она дьявольски хороша! — восторженно сказал он.

— Ты же ее раньше видел.

— Да, но одетую. А это совсем другое дело.

— И завтра вновь ее увидишь, — сказал Мартин Бек.

— Да, — помрачнел Колльберг. — Не очень веселая будет встреча.

Он собрал фотографии и сложил их в конверт. Они потушили свет и вышли из кабинета.

— Кстати, как тебя вчера вызвали на Норра Сташунсгатан? — спросил Мартин Бек уже в машине. — Гюн не знала, где ты, когда я позвонил, а ты прибыл туда раньше меня.

— Совсем случайно. Когда мы попрощались, я еще пошел бродить по городу и на Сканстульсбру встретил двоих парней с радиомашиной, которые меня узнали. Их как раз оповестили по радио, и — они повезли меня туда. Я оказался там одним из первых.

Минуту господствовало молчание, потом Колльберг спросил:

— Как ты думаешь, зачем он сделал эти фотографии?

— Чтоб смотреть на них, — ответил Мартин Бек.

— Ну, конечно. А все-таки…

Когда поезд метро остановился на станции «Шермарбринк», Колльберг уже ожидал на перроне. У них была привычка всегда садиться в последний вагон, в результате они часто встречались, даже не договариваясь заранее.

Они вышли на площадь Медборгар и направились по Фолькунгатан. Было уже десять минут десятого, и сквозь тучи выглядывало бледное солнце.

За углом, когда они уже свернули на Эстгётагатан, Колльберг спросил:

— Не слыхал, как там с раненым?

— Я утром звонил в больницу. Операция удалась настолько, что он жив. Но все еще без сознания, и врачи ничего не могут сказать об исходе.

— А есть надежда, что он придет в сознание? Мартин Бек пожал плечами

— Кто его знает. Будем надеяться.

Они шли по Черховсгатан, пока не достигли дома номер восемнадцать.

На табличке жильцов внизу стояла фамилия «Турелль», но на дверях квартиры на втором этаже была прибита белая карточка, а на ней написано тушью: «Оке Стенстрём».

Открыла им невысокая девушка, Мартин Бек по служебной привычке отметил, что ее рост метр шестьдесят.

— Заходите и раздевайтесь, — сказала она, закрывая за ними дверь.

Голос у нее был низкий и хрипловатый.

Оса Турелль была одета в узкие черные брюки и голубую вязаную спортивную рубашку.

Она молча выжидательно постояла, пока Мартин Бек и Колльберг пристраивали на полочке шляпы рядом со старой фуражкой Стенстрёма и вешали плащи. Затем пошли в комнату.

Оса Турелль села в кожаное кресло и поджала под себя ноги Она показала на два стула, и Мартин Бек с Колльбергом тоже сели. Пепельница на длинном столике была полна окурков.

— Думаю, вы понимаете, что нам непременно надо как можно скорее поговорить с вами, — сказал Мартин Бек.

Оса Турелль ответила не сразу. Она взяла сигарету и глубоко затянулась. Ее рука чуть дрожала.

— Да, я понимаю, — наконец сказала она. — Это хорошо, что вы пришли. Я сижу в этом кресле с тех пор… ну, когда мне сказали… Все сижу и стараюсь понять… стараюсь понять, что это правда…

Ни Мартин Бек, ни Колльберг не знали, что им сказать. В воздухе висела гнетущая тишина. Наконец Колльберг откашлялся и глухим голосом проговорил:

— Фрекен Турелль, можно вас спросить кое-что о Стенстр… об Оке?

Оса Турелль медленно подняла на него взгляд.

— Скажите мне, как все это произошло? — спросила она.

— О'кэй, — ответил он. Мартин Бек закурил сигарету.

— А куда Оке ехал? — выслушав рассказ, спросила Оса. — Почему он оказался в этом автобусе?

Колльберг посмотрел на Мартина Бека и сказал:

— Мы надеялись узнать об этом у тебя. Оса Турелль покачала головой:

— Я не имею никакого представления.

— А ты не знаешь, что он делал раньше, в течение дня? — спросил Мартин Бек.

Она с удивлением посмотрела на него.

— Он целый день работал. Вы же должны были знать, какая у него работа.

Мартин Бек какую-то минуту колебался, потом сказал:

— Я последний раз видел его в пятницу. Он заходил на работу перед обедом.

Она встала и прошлась по комнате.

— Но он же работал и в субботу и в понедельник. Мы вышли вместе в понедельник утром. А ты тоже не видел Оке в понедельник?

Она посмотрела на Колльберга. Тот покачал головой и спросил:

— Он не говорил, что поедет на Веетберг? Или на Кунгсхольмсгатан?

Оса минуту подумала.

— Нет, не говорил ничего. И это, наверное, все объясняет. У него было какое-то дело в городе.

— Ты говоришь, что он работал также и в субботу? — спросил Мартин Бек.

Она кивнула.

— Да, но не целый день. Мы утром вышли вместе, окончила я работу в час и, нигде не задерживаясь, вернулась домой. А Оке пришел сразу за мной. Он купил все, что надо В воскресенье он был свободен, и мы пробыли вместе целый день

Она вновь села в кресло, охватила руками колени и закусила нижнюю губу.

— Он не рассказывал, что именно делал? — спросил Колльберг.

Она покачала головой

— Разве он никогда не рассказывал о своей работе? — спросил Мартин Бек.

— Рассказывал. Мы всегда все обсуждали. Но не в последнее время. О своей последней работе он ничего не говорил. Я даже удивилась, что он молчал. Так как обычно он рассказывал о разных случаях, а особенно, если было что-то тяжелое и запутанное. А на этот раз…

— Дело в том, что он не мог ничего особенного рассказать, — сказал Колльберг. — Последние три недели были исключительно бедны происшествиями. Мы сидели почти без дела.

Оса Турелль пристально посмотрела на него.

— Зачем ты это говоришь? По крайней мере, у Оке последнее время было полно работы…

Рённ посмотрел на часы и зевнул.

Потом перевел глаза на кровать, где лежал весь забинтованный мужчина. Затем задержал взгляд на аппаратуре, которая поддерживала жизнь потерпевшего, и, наконец, на медсестре, только что сменившей пустую бутылку в капельнице.

Рённ уже не один час сидел в этой антисептической, изолированной комнате с холодным светом и голыми белыми стенами.

Кроме того, большую часть этого времени он провел в компании личности по имени Улльхольм, которого до сего времени никогда не встречал и который оказался одетым в штатское платье старшим полицейским инспектором.

Даже простодушному Рённу Улльхольм казался безгранично нудным и тупым.

Улльхольм был недоволен всем — начиная от зарплаты, которая, как и следовало ожидать, была очень низкая, и кончая начальником полиции, который не умел навести у себя железный порядок. Он возмущался, что детей в школе не учат послушанию и что даже среди полицейских нет настоящей дисциплины. Однако сильнее всего он набрасывался на три категории людей, которые Рённу никогда не сделали ничего плохого и о которых он никогда не думал, а именно: Улльхольм ненавидел иностранцев, молодежь и социалистов. Причину увеличения преступности и падения нравов он видел в том, что полиция не имела фундаментального военного образования и не носила шашек.

Улльхольм на все явления имел свою безапелляционную точку зрения и без умолку разглагольствовал:

— Смотришь на эти безобразия, и хочется убежать на природу. Я б с удовольствием выбрался в горы, если бы всю Лапландию не опоганили лопари. Ты ж понимаешь, что я имею в виду, а?

— Моя жена саамка, — сказал Рённ.

Улльхольм посмотрел на него со смешанным чувством отвращения и заинтересованности. Потом сказал:

— Это очень интересно. А правда ли, что лопарки никогда не моются?

— Нет, неправда, — устало ответил Рённ. — Но так думаешь не только ты.

Рённа интересовало, почему таких людей давным-давно не сдали в центральное бюро находок.

Одну свою длинную декларацию Улльхольм закончил словами:

— Само собою понятно, что как частное лицо и как правый реакционер, как гражданин свободной демократической страны я не делаю никакой разницы между людьми, скажем, из-за цвета их кожи или мировоззрения. Но сам подумай, что было бы, если бы в полицию поналезли евреи и коммунисты. Ты понимаешь, что я имею в виду, а?

На это Рённ скромно кашлянул, закрыв рот рукой, и сказал:

— Конечно. Но я сам, видишь ли, такой крайний социалист, что меня можно считать…

— Коммунистом?!

— Да, именно так.

Улльхольм сразу нахмурился, замолчал и отошел к окну. Он стоял там часа два, печально глядя на недобрый, изменчивый мир вокруг.

Рённ подготовил два четких вопроса, которые для верности даже записал в блокнот. Первый: «Кто стрелял?» И второй: «Как он выглядел?»

Рённ сделал еще и другие приготовления, а именно: поставил на стул портативный магнитофон, включил микрофон и перевесил его через спинку стула. Улльхольм не принимал участия в этих приготовлениях, он ограничился тем, что время от времени критически посматривал на Рённа от окна.

Часы показывали двадцать шесть минут третьего, когда медсестра вдруг наклонилась над раненым и быстрым нетерпеливым движением руки позвала к себе обоих полицейских.

Рённ быстро схватил микрофон.

— Думаю, что он приходит в сознание, — сказала медсестра.

Лицо раненого стало как-то меняться. Веки и ноздри задрожали.

Рённ протянул микрофон.

— Кто стрелял? — спросил он.

Никакой реакции. Рённ подождал несколько секунд и повторил вопрос:

— Кто стрелял?

Губы больного шевельнулись, и он что-то сказал. Рённ переждал две секунды и вновь спросил:

— Как он выглядел?

Потерпевший ответил и на этот раз, уже несколько отчетливее.

В комнату вошел врач.

Рённ уже раскрыл рот, чтоб повторить второй вопрос, когда мужчина на кровати повернул голову в левую сторону. Нижняя челюсть у него отвисла.

Рённ посмотрел на врача, и тот серьезно кивнул ему, складывая инструменты.

Подошел Улльхольм и сердито сказал:

— Ты что, в самом деле не можешь больше ничего от него добиться?

Потом громко обратился к больному:

— Слушайте, господин, с вами разговаривает старший полицейский инспектор Улльхольм…

— Он умер, — тихо сказал Рённ. Улльхольм вытаращил на него глаза.

Рённ выключил микрофон и понес магнитофон к окну. Там он осторожно перемотал ленту указательным пальцем правой руки и нажал на кнопку воспроизведения записи.

— Кто стрелял?

— Днрк.

— Как он выглядел?

— Самалсон

— Ну и что это нам дает? — сказал Рённ.

Улльхольм секунд десять зло, с ненавистью смотрел на него, а затем сказал:

— Что именно? Я обвиню тебя в служебной халатности. Иначе я никак не могу. Ты же понимаешь, что я имею в виду, а?

Он повернулся и вышел из комнаты. Его шаг был быстрым и энергичным. Рённ грустно смотрел ему вслед.

Когда Мартин Бек распахнул дверь Дома полиции, ледяной ветер бросил ему в лицо горсть острых, словно иголки, снежинок.

Перейдя Агнегатан, он нерешительно остановился, прикидывая, как ему ехать. Он все еще никак не мог освоить новые автобусные маршруты, которые возникали одновременно с исчезновением трамвайных линий в связи с переходом в сентябре на правостороннее движение.

Внезапно около него затормозила машина. Гюнвальд Ларссон опустил боковое стекло и позвал:

— Залезай.

Мартин Бек обрадовался и сел впереди рядом с ним.

— Б-р-р-р, — сказал он — Не успеешь заметить, что было лето, как уже вновь непогода. Ты куда едешь?

— На Вестманнагатан, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Хочу поговорить с дочерью той старушки из автобуса.

— Чудесно. Высадишь меня перед Сабатсбергом. Они миновали Кунгсбру и поехали вдоль старых торговых рядов За окнами мелькал сухой мелкий снег. Когда они ехали по Васагатан, около классической гимназии их миновал двухэтажный автобус сорок седьмого маршрута.

— Н-да, — сказал Мартин Бек — Мне теперь муторно становится, как только я увижу такой автобус.

Гюнвальд Ларссон посмотрел на автобус.

— Это не такой, — сказал он. — Это немецкий. «Бюс-Синг». — Через минуту он спросил: — Может, поедешь со мной к Ассарссоновой старухе? Я буду там к трем часам.

— Не знаю, — сказал Мартин Бек. — Все будет зависеть от того, когда я закончу разговор с медсестрой.

На углу Далагатан и Тегнергатан их остановил мужчина в желтом шлеме и с красным флажком в руке. На территории Сабатсбергской больницы развернулось большое строительство. Старые дома разбирали, а новые уже взмыли вверх. Грохот взрывов катился волной между стенами домов. Гюнвальд Ларссон сказал:

— Почему бы им не поднять на воздух сразу весь Стокгольм? Пусть бы делали так, как Рональд Рейган, или как там его, хочет сделать во Вьетнаме: заасфальтировать, намалевать желтые полосы и наделать автостоянки из всего этого дерьма. Наверное, это самое большое несчастье, когда планировщики дорвутся до реализации того, что планировали.

Мартин Бек вышел из машины перед въездом в ту часть больницы, где размещались родильное и гинекологическое отделения.

Перед входом не было никого, но, подойдя ближе, Мартин Бек заметил за стеклянной дверью какую-то женщину. Она открыла дверь и спросила:

— Вы комиссар Бек? Я Моника Гранхольм.

Ухватив, словно клещами, его руку, она радостно пожала ее. Моника Гранхольм была почти такого же роста, как и Мартин Бек. Все в ней казалось большим, здоровым и крепким

Та девушка, что погибла в автобусе, была маленькая и невзрачная, она была страшно хрупкой и нежной по сравнению со своей подругой.

— Вы не возражаете, если мы зайдем в «Васагоф» на другой стороне улицы? — спросила Моника Гранхольм. — Я должна перекусить.

Время ленча прошло, и в ресторане было много свободных столиков Мартин Бек выбрал место у окна, но Моника Гранхольм заявила, что предпочитает сидеть где-нибудь в углу.

— Я не хочу, чтобы нас увидел кто-либо из больницы, — пояснила она. — Вы себе не представляете, как там любят сплетничать.

Мартин Бек подождал, пока девушка поела, и уже хотел начать разговор об убитой подруге, когда она отодвинула тарелку и сказала:

— Ну, все. Теперь, комиссар, спрашивайте, что вас интересует о Бритт.

— Все, — серьезно сказал Мартин Бек.

— Думаю, что знала ее лучше, чем кто-либо другой. Мы жили вместе с нею три года, с тех пор, как она начала работать в больнице. Она была чудесная подруга и очень хорошая медсестра. Умела выполнять тяжелую работу, хотя была слабенькая. Никогда не думала о себе.

Она взяла кофейник и наполнила чашку Мартина Бека.

— Спасибо, — сказал он. — А был ли у нее жених?

— Да, отличный парень. Они формально не были обручены, но хотели пожениться на Новый год.

— Они давно знакомы?

— Самое меньшее десять месяцев. Он врач. — А были у нее еще знакомые мужчины?

Моника Гранхольм улыбнулась и покачала головой.

— Только те, что работает в больнице. Она была очень холодна. Не думаю, чтоб она с кем-то встречалась до Бертиля. А почему вы об этом спрашиваете?

Мартин Бек вынул из внутреннего кармана блокнот и положил перед собой на стол.

— Рядом с Бритт Даниельссон в автобусе сидел мужчина, — сказал он. — Полицейский Оке Стенстрём. Мы полагаем, что он и фрекен Даниельссон знакомы и ехали вместе в автобусе.

Он вынул из блокнота фотографию Стенстрёма и положил ее перед Моникой Гранхольм.

— Вы встречали этого человека?

Она посмотрела на фотографию и покачала головой.

— Бритт не знала этого человека. Я могу даже присягнуть, что не знала.

Мартин Век спрятал блокнот.

— Может, они были друзьями и… Она энергично покачала головой:

— Бритт была очень порядочная, очень робкая, чуть ли не боялась парней. К тому же была по уши влюблена в своего Бертиля. Я была единственной, кому она доверяла свои тайны, конечно, кроме Бертиля. Она все мне рассказывала. Жаль, комиссар, но вы определенно ошиблись.

Моника Гранхольм открыла сумочку и вынула кошелек.

— Я должна идти к своим деткам. Их у меня семнадцать.

Она начала копошиться в кошелечке, но Мартин Бек протянул руку и остановил ее.

— Государство платит, — сказал он.

Когда они вновь стояли около ограды больницы, Моника Гранхольм сказала:

— Они, конечно, могли быть знакомы с детства или со школы и встретились в автобусе случайно. Такое я еще допускаю. Бритт до двадцати лет жила в Эслеве. А откуда тот полицейский?

— Из Хальстахаммара, — сказал Мартин Бек. — Как фамилия врача, которого вы зовете Бертилем?

— Перссон.

— А где он живет?

— Гильбакен, двадцать два, в Бандхагене.

Он нерешительно подал ей руку, на всякий случай не сняв перчатки.

— Поблагодарите государство за угощение, — сказала Моника Гранхольм и быстрым шагом направилась к больнице.

Машина Гюнвальда Ларссона стояла на Тегнергатан перед домом номер сорок. Мартин Бек посмотрел на часы и толкнул входную дверь.

Было двадцать минут четвертого, а это означало, что Гюнвальд Ларссон, который обычно никогда не опаздывал, сидел у госпожи Ассарссон уже двадцать минут. А за это время, наверное, успел выяснить, как жил директор Ассарссон еще с тех пор, как ходил в школу.

Дверь в квартиру открыл пожилой человек в темном костюме и серебристом галстуке. Мартин Бек назвал себя и показал служебное удостоверение. Мужчина протянул ему руку.

— Туре Ассарссон, — сказал он. — Я брат… брат убитого. Заходите, ваш коллега уже пришел.

Он подождал, пока Мартин Бек разделся, и прошел впереди него через высокую двустворчатую дверь в гостиную.

— Марта, дорогая, это комиссар Мартин Бек, — сказал он.

Гостиная была большая и достаточно темная. На низкой желтой кушетке, не менее трех метров длины, сидела худая женщина в черном платье джерси и держала в руках бокал. Она отставила бокал на низкий черный столик с мраморной столешницей, что стоял около кушетки, и протянула руку, грациозно согнув ее в запястье, как бы для поцелуя. Мартин Бек нескладно пожал ее расслабленные пальцы и невыразительно пробормотал:

— Сочувствую вам, госпожа Ассарссон.

С другой стороны мраморного стола стояли три низких розовых кресла, и в одном из них сидел Гюнвальд Ларссон со странным выражением лица. Только потом, когда Мартин Бек на ласковое приглашение госпожи Ассарссон сел также в кресло, он понял, что так угнетало Гюнвальда Ларссона.

Поскольку в таком кресле можно было выпрямиться только горизонтально, а разговаривать лежа было бы смешно, Гюнвальд Ларссон согнулся почти пополам и чувствовал себя очень неудобно. Лицо у него покраснело от натуги, и он зло поглядывал на Мартина Бека между колен, которые торчали перед ним, как две альпийские вершины.

Мартин Бек сперва подогнул ноги на левую сторону, потом на правую, затем скрестил их и хотел спрятать под кресло, но оно оказалось слишком низким. Наконец он согнулся так же пополам, как Гюнвальд Ларссон.

Тем временем вдова опорожнила бокал и протянула его деверю, чтоб он налил ей вновь. Тот пристально посмотрел на нее, затем пошел и взял с бокового столика графин и чистую рюмку.

— Можно вам предложить рюмочку шерри, комиссар? — спросил он.

И не успел Мартин Бек его остановить, как он налил рюмку и поставил ее перед ним на столик.

— Я только что спросил госпожу Ассарссон, не знает ли она, почему ее муж оказался в том автобусе в понедельник вечером, — сказал Гюнвальд Ларссон

— А я ответила то, что уже говорила одному из ваших коллег, что не знаю

— Вы знаете, где ваш муж был вечером? — спросил он.

Она поставила бокал и взяла оранжевую сигарету с золотым мундштуком из зеленой стеклянной шкатулки на столе. Мартин Бек увидел, что она не совсем трезвая.

— Да, знаю, — ответила госпожа Ассарссон. — Он был на собрании Мы пообедали в шесть, потом он оделся и где-то около семи ушел

Ассарссон посмотрел на невестку и продолжил за нее, так как она молчала:

— Это был такой товарищеский союз. Они называли себя «верблюдами». Союз состоял из девяти членов, которые поддерживали знакомство между собой с тех пор, как учились в морской кадетской школе. Они обычно собирались у директора Шёберга на Нарвавеген.

— Это был идейный союз, — сказала вдова. — Они занимались благотворительностью.

Мартин Бек почувствовал, что Гюнвальд Ларссон смотрит на него, и спросил:

— Вы знаете, когда директор Ассарссон покинул Нарвавеген?

— Да, я не могла спать и около двух часов пошла выпить рюмку на сон. Тогда я увидела, что Эсты нет дома, и позвонила Винту — мы так прозвали директора Шёберга. Он сказал, что Эста ушел от него в половине одиннадцатого.

Она замолчала и погасила сигарету.

— Как вы полагаете, фру Ассарссон, куда мог ехать ваш муж автобусом сорок седьмого маршрута? — спросил Мартин Бек.

Ассарссон бросил на него встревоженный взгляд.

— Как обычно, ехал куда-то по делам. Он был очень энергичный и отдавал своей фирме много времени… то есть Туре также совладелец фирмы… Могло быть, что какое-то дело он проворачивал и ночью.

Она как будто не знала, что говорить дальше и, подняв пустой бокал, стала крутить его пальцами. Гюнвальд Ларссон что-то записывал.

— У вас есть дети, госпожа Ассарссон? — спросил Мартин Бек.

Госпожа Ассарссон поставила бокал перед деверем, чтобы тот налил ей, но он, не глядя на невестку, отставил рюмку. Она сверкнула на него глазами, еле поднялась и стряхнула с платья пепел.

— Нет, комиссар Бек, нет. К сожалению, мой муж не мог подарить мне ребенка.

Минуту она невидящим взглядом смотрела куда-то мимо Мартина Бека. Потом несколько раз медленно хлопнула глазами и перевела взгляд на него.

Гюнвальд Ларссон продолжал писать. Мартин Бек вытянул шею и заглянул в его бумажку. Она была, вся изрисована верблюдами.

— Извините, комиссар Бек и Ларссон, но я должна уйти, — сказала госпожа Ассарссон и неуверенным шагом направилась к двери.

Гюнвальд Ларссон спрятал ручку и бумажку с верблюдами и выбрался из кресла.

— С кем он спал? — спросил он, не глядя на Туре Ассарссона.

Тот испуганно посмотрел на закрытую дверь и ответил:

— С Эйвор Ульссон, секретаршей нашей конторы.

Как и ожидалось, вечерние газеты раскопали историю со Шверином и подали ее в больших репортажах, нашпиговав ее разными подробностями и саркастическими замечаниями в адрес полиции.

«Следствие уже застопорилось. Полиция проворонила единственного важного свидетеля. Полиция лгала прессе и общественности прямо в глаза».

«Если пресса и Великий Детектив Общественность не будут иметь точной информации, как полиция может надеяться на их помощь?»

Газеты забыли только вспомнить, что Шверин умер, — наверное, потому, что очень спешили.

Колльберг пришел на Кунгсхольмсгатан около четырех часов после обеда. На волосах и на бровях у него намерзли кусочки льда. Он с умным видом бросил на стол пачку газет.

— Если б мы имели столько информаторов, сколько писак, убийца давно был бы пойман, — сказал он.

В главном штабе следственной группы появился новый человек. Прибыла треть обещанного усиления, Монссон из Мальме.

Монссон был почти такого же роста, как Гюнвальд Ларссон, но не такой грозный на вид. Он целую ночь ехал из Сконе на своей машине. И не потому, что хотел получить мизерное возмещение по сорок шесть эре за километр, — просто вполне справедливо считал, что хорошо будет иметь под рукой машину с номером другого города.

Теперь он стоял около окна, смотрел на улицу и жевал зубочистку.

— Нет ли какой работы для меня? — спросил он.

— Есть. Мы нескольких человек не успели допросить.

Вот, например, госпожа Эстер Чельстрём. Вдова одного из убитых.

— Ремесленника Юхана Чельстрёма?

— Точно. Карлбергсвеген, восемьдесят девять.

— А где Карлбергсвеген?

— Вон там висит карта, — устало сказал Колльберг.

Монссон бросил изгрызенную зубочистку в пепельницу Меландера, какое-то время изучал карту, потом надел пальто и вышел.

Что бы там ни писали газеты, а Великий Детектив Общественность неутомимо действовала всю вторую половину дня.

Сотни людей звонили в полицию или приходили сами, чтобы заявить, что они, наверное, ехали тем самым автобусом, в котором произошло убийство.

Всю эту информацию работники следственной группы должны были просеять сквозь свое сито, и только в одном случае выяснилось, что их труд был не напрасен.

Один мужчина, который сел в двухэтажный автобус на остановке Юргордсбру где-то в десять вечера в понедельник, готов был присягнуть, что видел Стенстрёма. Он сказал это по телефону и попал на Меландера, который сразу же вызвал его.

Мужчине было лет пятьдесят. Он держался очень уверенно.

— Итак, вы видели помощника следователя Стенстрёма?

— Да.

— Где?

— Когда я сел в автобус на Юргордсбру. Он сидел слева, сразу же за водителем.

Меландер кивнул головой. Информация о том, где кто сидел в автобусе, еще не попала в прессу.

— Вы уверены, что то был он?

— Да.

— А почему?

— Я его узнал. Я работаю ночным сторожем.

— Это правда, — сказал Меландер. — Несколько лет тому назад вы сидели в вестибюле старого полицейского дома на Агнегатан. Я теперь вспомнил.

— Верно, — удивился мужчина. — А я вас не узнал.

— Я видел вас дважды, однако мы ни разу не разговаривали, — сказал Меландер.

— Но Стенстрёма я хорошо помню, потому что… Он заколебался.

— Да, — мягко спросил Меландер. — Почему же?

— Он был такой молодой и носил джинсы и спортивную рубашку. Я подумал, что он не может работать в полиции. И велел ему показать удостоверение. А потом…

— Что потом?

— Потом через несколько недель я снова ошибся. Очень обидно, но это правда.

— Ничего, такое бывает. Итак, когда вы его увидели позавчера вечером, он вас узнал?

— Нет. Не узнал.

— Около него кто-либо сидел?

— Нет, место было свободное. Я хорошо помню, так как сперва хотел поздороваться и сам сесть около него. Но потом подумал, что это было бы неудобно.

— Жаль, — молвил Меландер. — И вы сошли на площади Сергеля?

— Да. Я там пересел в метро.

— А Стенстрём остался в автобусе?

— Думаю, что остался. По крайней мере, я не видел, чтоб он сходил.

Через минуту почти одновременно появились Мартин Бек, Гюнвальд Ларссон и Рённ.

— Что Шверин? — сказал Колльберг.

— Перед смертью он что-то сказал, — ответил Рённ, ставя на стол магнитофон.

Все сгрудились вокруг него.

«— Кто стрелял?

— Днрк.

— Как он выглядел?

— Самалсон.

— Ты что, в самом деле ничего добиться не мог от него?

— Слушайте, господин, с вами разговаривает старший полицейский инспектор Улльхольм.

— Он умер».

— Ах, черт возьми, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Меня тошнит, стоит мне услышать этот голос. Он однажды уже написал на меня донос — будто я нерадиво отношусь к служебным обязанностям.

Мартин Бек вновь прослушал ленту и повернулся к Рённу.

— Что, по-твоему, Шверин сказал? Ты же был там.

— На первый вопрос он ответил отрицательно, что-то вроде «Я не знаю» или «Я его не узнал».

— Как ты, черт возьми, увидел такой ответ в этом «днрк»? — изумленно спросил Гюнвальд Ларссон. Рённ покраснел и заерзал на стуле.

— А и в самом деле, как ты пришел к такому выводу? — спросил Мартин Бек

— Не знаю, — сказал Рённ. — Мне так показалось. Такое сложилось впечатление.

— Ага, — сказал Гюнвальд Ларссон. — А дальше?

— На второй вопрос он ответил довольно четко: «Самалсон».

— Так, я слыхал. Но что он имел в виду? — сказал Колльберг.

Мартин Бек потирал кончиками пальцев виски.

— Или Самуэльссон, — молвил он задумчиво. — Или Саломонссон.

— Он говорит «Самалсон», — настаивал Рённ.

— Пожалуй, — согласился Колльберг. — Но такой фамилии нет.

— Проверим, — сказал Меландер, — может, и есть. А тем временем, думаю, надо послать ленту на экспертизу. Если наша лаборатория не справится, можно связаться с радио. Их звукотехники могут определить каждый звук на ленте, попробовать разную скорость.

— Да, это хорошая мысль, — согласился Мартин Бек.

— Но прежде сотри к дьяволу этого Улльхольма, — сказал Ларссон.

Зашел Эк, задумчиво поглаживая свою седую голову.

— Что там? — спросил Мартин Бек.

— Газеты обвиняют нас в том, что мы до сих пор не поместили портрета неопознанной жертвы.

— Ты сам знаешь, какой вид имел бы тот портрет, — сказал Колльберг.

— Знаю, но…

— Постой, — сказал Меландер. — Можно дать описание. Возраст — лет тридцать пять — сорок, рост — метр семьдесят один, вес — шестьдесят девять килограммов, сорок второй размер обуви, глаза карие, волосы темные. Шрам после операции аппендицита. Шрам от какой-то давней раны на запястье…

— Я пошлю им это описание, — сказал Эк и вышел. Минуту все молчали.

— Фредрик пришел к одному выводу, — сказал наконец Колльберг. — Что Стенстрём сидел в автобусе уже до остановки Юргордсбру. Следовательно, он ехал из Юргордена.

— Что же он там делал? — удивился Гюнвальд Ларссон. — Вечером, и в такой дождь?

— Я тоже пришел к одному выводу, — сказал Мартин Бек. — Что он, наверное, не знал той медсестры.

— Ты уверен в этом? — спросил Колльберг.

— Нет.

— Около Юргордсбру он был один, — сказал Меландер.

— Рённ тоже пришел к одному выводу, — сказал Гюнвальд Ларссон.

— К какому?

— Что «днрк» означает: «Я его не узнал». Уже не говоря о каком-то типе по фамилии Самалсон.

Это было все, что они выяснили до среды пятнадцатого ноября.

На улице шел снег, мокрый, хлопьями. Уже совсем стемнело…

Разумеется, человека по имени Самалсон не оказалось. По крайней мере в Швеции.

В четверг они вообще не узнали ничего нового.

Мартин Бек в отличие от своего коллеги Колльберга не потратил двадцати лет на поиски жены. Он встретил ее семнадцать лет назад, сразу сделал ее беременной и женился. Ни с того ни с сего.

Теперь она стояла в дверях спальни, в измятой ночной рубашке, с полосами от подушки на лице.

— Ты так кашляешь и шмыгаешь носом, что можешь всех в доме разбудить, — сказала она.

— Мне очень жаль, что я тебя разбудил.

— Дело не в этом, главное, чтобы ты вновь не схватил воспаление легких. Лучше остаться завтра дома.

— Пожалуй, вряд ли это удастся.

— Глупости. Как ты будешь работать больной? Будто в полиции больше никого нет. А кроме того, ты должен ночью спать, а не читать старые рапорты. Того убийства в такси ты никогда не распутаешь. Отложи все и туши свет. Доброй ночи.

— Доброй ночи, — машинально ответил Мартин Бек в закрывшуюся дверь спальни.

Он нахмурил брови и отложил в сторону сшитые рапорты. А между тем их никак нельзя было назвать старыми, так как Мартин Бек читал копию медицинской экспертизы, которую он получил только вечером. Но несколько месяцев назад он в самом деле целыми ночами перечитывал материалы, которые касались одного убийства в такси с целью ограбления, происшедшего двенадцать лет назад.

Мартин Бек какое-то время лежал неподвижно, уставившись глазами в потолок. Наконец он услышал негромкое похрапывание из спальни, быстро поднялся с кровати и осторожно вышел в переднюю. Минутку он поколебался, держа руку на телефоне, потом поднял трубку и набрал номер Колльберга.

— Колльберг слушает, — послышался голос Гюн.

— Привет, а Леннарт недалеко?

— Что там еще случилось? — взял трубку Колльберг.

— Слушай, ты помнишь, что было летом после убийства в парке?

— Помню, и что?

— У нас тогда не было работы, и Хаммар велел пересмотреть старые дела, которые нам не удалось распутать. Помнишь?

— Да, черт возьми. И что из этого?

— Я тогда изучал дело об убийстве в такси в Буросе, а ты занимался стариком в Эстермальме, который исчез двадцать лет назад.

— Да. И ты позвонил, чтобы сказать об этом?

— Нет. Я хочу спросить, какое дело взял себе Стенстрём? Он как раз вернулся из отпуска.

— Не имею понятия. Я думал, что он тебе сказал.

— Нет, он ничего не говорил.

— Так, может, Хаммар знает.

— Да, конечно, Хаммар может знать. До свидания. Извини, что я тебя разбудил.

— Иди к дьяволу!

Мартин Бек услышал щелчок в трубке. Свою он еще какое-то время прижимал к уху, наконец тоже положил и поплелся назад к кушетке.

Он лег и выключил свет. Лежа в темноте, он чувствовал себя дурак дураком.

Вопреки всем надеждам пятница принесла новость, которая их подбодрила. Принял ее по телефону Мартин Бек. Все остальные услыхали, как он сказал:

— Что? Нашли? Правда?

Все уставились на него. Он положил трубку и сказал:

— Баллистическое исследование закончено.

— Ну и что?

— Как будто установили оружие.

— Ага, — равнодушно сказал Колльберг.

— Войсковой пистолет, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Их сотни лежат без охраны на воинских складах. Лучше бы они раздали их преступникам даром, чем еженедельно закрывать склады новыми замками. Я за полчаса могу купить их в городе десяток.

— Немного не так, — сказал Мартин Бек, беря в руки бумажечку, на которой перед этим что-то записывал. — Модель тридцать седьмая, тип «Суоми».

— Неужели? — удивился Меландер.

— Это тот старый, с деревянной рукояткой, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Я видел такие еще в сороковых годах.

— Сделан в Финляндии или у нас, по финской лицензии? — спросил Колльберг.

— В Финляндии, — ответил Мартин Бек. — Патроны тоже старые.

— М-37,— сказал Колльберг — Диск на семьдесят патронов. Трудно себе представить, у кого может быть такой автомат.

— Ни у кого, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Теперь он уже лежит на дне Стрёммена. На тридцатиметровой глубине

— Возможно, — сказал Мартин Бек. — Но кто мог его иметь четыре дня тому назад?

Наступила тишина. Наконец у них появилась первая путеводная ниточка. Сколько пройдет времени, пока они найдут вторую?

Открылась дверь, и в комнату, с любопытством осматриваясь, вошел какой-то юноша. Он держал в руке серый конверт.

— Кого тебе? — спросил Колльберг.

— Меландера, — ответил юноша.

— Старшего следователя уголовного отдела Меландера, — поправил его Колльберг. — Вот он сидит.

Юноша положил конверт на письменный стол Меландера, быстро вышел и неслышно закрыл за собой дверь.

— Кто это? — спросил Гюнвальд Ларссон. Колльберг пожал плечами.

— Он чем-то напоминает Стенстрёма, — сказал Гюнвальд Ларссон.

Меландер полистал тетрадь и сказал:

— Вывод психологов.

— Ага, — сказал Гюнвальд Ларссон. — И они его сделали на основе гениальной теории. Что наш несчастный массовый убийца однажды, достигнув половой зрелости, проехался в автобусе, не имея денег на билет, и что это переживание оставило столь глубокий след в его душе…

Мартин Бек прервал его.

— В этом нет ничего забавного, Гюнвальд, — сказал он резко.

Колльберг бросил на него быстрый изумленный взгляд и повернулся к Меландеру:

— Ну, Фредрик, что там написано в твоем фолианте? Меландер вытряхнул трубку на лист бумаги, свернул его и бросил в корзинку.

— В Швеции не было еще такого случая, — сказал он. — Следовательно, нам необходимо в основном опираться на американские исследования, проведенные за последнее десятилетие.

Он подул в трубку, проверяя, не забита ли она, и продолжал далее, набивая ее табаком:

— У американских психологов нет недостатка в материалах, не то что у нас. В этом выводе, между прочим, упоминается Спек из Бостона, который убил восьмерых медсестер в Чикаго; Уитмен, который с башни застрелил шестнадцать человек, а еще значительно больше ранил; Унру, который на улицах Нью-Джерси за двенадцать минут застрелил тридцать человек; и еще несколько случаев.

— Выходит, массовые убийства были американской специализацией, — сказал Гюнвальд Ларссон.

— Да, — ответил Меландер. — И здесь содержится несколько довольно убедительных теорий, почему именно.

— Восхваление насилия, — сказал Колльберг. — Общество карьеристов. Продажа оружия по почтовым заказам. Жестокая война во Вьетнаме.

Меландер закурил трубку и кивнул головой.

— Между прочим, и потому, — сказал он.

— Я где-то читал, что на тысячу американцев есть один или два потенциальных массовых убийцы, — сказал Колльберг. — Интересно, как они это определили?

— С помощью анкет, — ответил Гюнвальд Ларссон. — Анкеты также типичная американская особенность. Там ходят из квартиры в квартиру и спрашивают людей, могли бы они представить себя массовым убийцей. И два человека на тысячу отвечают, что они могли бы представить себя в такой роли.

Мартин Бек вытер нос и раздраженно посмотрел покрасневшими глазами на Гюнвальда Ларссона.

Меландер откинулся на спинку стула и выпрямил ноги.

— А как твои психологи характеризуют массового убийцу? — спросил Колльберг.

Меландер нашел соответствующую страничку и начал читать: «У человека, склонного к массовому убийству, может быть мания преследования, мания величия или же болезненный комплекс. Часто такие убийцы оправдываются тем, что они просто добивались славы, хотели, чтобы их имя появилось в газетах на первых полосах. Почти всегда за преступлением скрывается желание отличиться или отомстить. Убийцам кажется, что их недооценивают, не понимают и плохо к ним относятся. В большинстве случаев у таких людей есть серьезные сексуальные проблемы».

В комнату вошел Монссон со своей зубочисткой в уголке рта.

— Господи, о чем вы здесь толкуете, — сказал он. Ему не ответили.

Мартин Бек поднялся, подошел к Меландеру, забрал у него зеленую тетрадь и направился к двери, но Монссон остановил его, вынул изо рта зубочистку и спросил:

— Что теперь мне делать?

— Спроси Колльберга, — коротко ответил Мартин Бек и покинул комнату.

— Пойди поговори с хозяйкой того араба, — сказал Колльберг.

Он написал на клочке бумаги имя и адрес и протянул его Монссону.

Монссон затратил добрых полчаса, чтоб сквозь толчею стокгольмских улиц добраться до Норра Сташунсгатан. Когда он поставил машину на стоянке против дома номер сорок семь, было уже несколько минут пятого и начало смеркаться.

В доме было двое жильцов по фамилии Карлссон, однако Монссон быстро сообразил, какая именно квартира ему нужна.

На ее дверях красовались восемь карточек — две печатные, а остальные были написаны не одной рукой, и все с иностранными фамилиями. Фамилии Мухаммеда Бусси среди них не было.

Монссон позвонил, и ему открыл мужчина с черными усиками, в помятых брюках и белой нижней рубашке.

— Можно видеть фру Карлссон? — спросил Монссон.

Мужчина улыбнулся, сверкнув белыми зубами, и развел руками.

— Госпожа Карлссон не дома, — сказал он на ломаном шведском языке. — Придет быстро.

— Тогда я подожду, — молвил Монссон и зашел в коридор.

Он расстегнул плащ, посмотрел на улыбающегося мужчину и спросил:

— Вы не знали Мухаммеда Бусси, который здесь проживал?

Улыбка на лице мужчины сразу потухла.

— Да, — сказал он. — То ужасная история. Он был мой приятель.

— Вы тоже араб? — спросил Монссон.

— Нет, турок.

— Я из полиции, — сказал Монссон. — Хочу посмотреть вашу квартиру, если можно. Есть еще кто дома?

— Нет, только я. У меня освобождение по болезни.

Монссон осмотрелся вокруг. Передняя была длинная и темная. В ней стояли только столик, плетеное кресло и металлическая вешалка. На столике лежало несколько газет и писем с иностранными марками. Кроме входных, здесь было еще пять дверей, из них одна двустворчатая и две маленькие, наверное, в туалет и гардероб.

Монссон направился к двустворчатой и открыл одну половину.

— Там комната госпожи Карлссон, — испуганно сказал мужчина. — Туда входить запрещено.

Монссон все-таки заглянул в загроможденную мебелью комнату, которая, видимо, служила хозяйке и спальней и гостиной.

Соседняя дверь вела в кухню, большую и модернизированную.

— В кухню нельзя заходить, — сказал позади Монссона турок. — Лучше к нам.

Комната была примерно пять метров на семь. На двух окнах, которые выходили на улицу, висели старые, вылинявшие гардины. Вдоль стен стояли разного типа кровати, а между окнами — небольшая кушетка, придвинутая изголовьем к стене.

Монссон насчитал шесть кроватей. Три из них были не постелены. Везде валялась обувь, одежда, книжки и газеты. Посреди комнаты стоял круглый, окрашенный в белый цвет стол, окруженный пятью разными по форме стульями. Меблировку дополнял высокий комод из черного мореного дуба, который стоял около одного из окон.

В комнате было еще две двери. Перед одной из них, ведущей в комнату фру Карлссон, для полной безопасности стояла кровать, хотя дверь была заперта. За другой дверью находился маленький гардероб, полный одежды и чемоданов.

— Вас здесь живет шесть человек? — спросил Монссон.

— Нет, восемь, — ответил турок.

Он подошел к кровати возле двери и вытащил из-под нее еще одну, пониже, одновременно показывая на другую такую же кровать.

— Здесь таких, что задвигаются, две, — прибавил он. — Мухаммед спал вон там.

— А кто остальные семь? — спросил Монссон. — Тоже турки?

— Нет, нас турок трое, двое — арабы, двое — испанцы, один — финн, а новый, что поселился вместо Мухаммеда, — грек.

— Едите вы здесь же?

— Нет, нам запрещено варить. Запрещено ходить на кухню, запрещено что-то есть в комнате. Нельзя готовить еду и кофе.

— А сколько вы платите за комнату?

— По триста пятьдесят крон каждый, — сказал турок.

— В месяц?

— Да. Я зарабатываю хорошо, — сказал он. — Сто семьдесят крон в неделю. Я езжу на вагонетке. Раньше я работал в ресторане и так хорошо не зарабатывал.

— Вы не знаете, у Мухаммеда Бусси были родственники? — спросил Монссон.

Турок покачал головой.

— Нет, не знаю. Мы хорошо дружили, но Мухаммед не любил о себе рассказывать. Очень боялся.

— Боялся?

— Не боялся. Ну как это сказать?.. Был боязный.

— Ага, застенчивый, — наконец догадался Монссон. — А вы знаете, сколько он здесь жил?

Турок сел на кушетку между окнами и покачал головой.

— Нет, не знаю. Я пришел сюда в прошлом месяце, и Мухаммед уже жил здесь.

Монссон вспотел в теплом плаще. Казалось, что воздух в комнате был насыщен испарениями восьми ее жильцов. Монссона охватила сильная тоска по Мальме и своей опрятной квартире вблизи Регеменсгатан. Он засунул зубочистку в рот, сел около круглого стола и стал ждать.

Монссон часто посматривал на часы. Он решил ждать не позже чем до половины шестого.

За две минуты до назначенного времени появилась госпожа Карлссон. Она усадила Монссона на свою элегантную кушетку, угостила его портвейном и начала сетовать на несчастную долю хозяйки, которая держит постояльцев.

— Не очень приятно одинокой, несчастной женщине держать полную квартиру мужчин, — сказала она. — Да еще иностранцев. Но что делать бедной вдове?

Монссон быстро прикинул. Эта бедная вдова выдаивает ежемесячно из постояльцев около трех тысяч крон.

— Этот Мухаммед, — сказала она, — не заплатил мне за последний месяц. Вы б не могли сделать так, чтобы я получила плату? Он же имел деньги в банке.

Когда Монссон спросил, что она думает о Мухаммеде, хозяйка ответила:

— Он хоть и араб, но был приятный парень. Вежливый, тихий, как будто порядочный, не пил и, мне кажется, даже не имел девушки. Но, как я уже говорила, не заплатил за последний месяц.

Оказалось, что она довольно хорошо осведомлена о личных делах своих постояльцев, но про Мухаммеда ей почти нечего было рассказать.

Все земное добро Мухаммеда было сложено в брезентовую сумку. Монссон забрал ее с собой.

Госпожа Карлссон еще раз напомнила о деньгах, пока Монссон закрывал за собой дверь.

— Вот мерзкая карга, — пробормотал Монссон про себя, спускаясь на улицу, где стояла его машина.

Прошла неделя от кровавой купели в автобусе. Состояние следствия не изменилось: видно было, что у следователей нет никаких конструктивных идей. Даже прилив информации от населения, которая ничего им не давала, начал уменьшаться.

Общество потребителей думало уже о другом. Правда, до рождества было еще больше месяца, но на украшенных гирляндами торговых улицах уже начались рекламные оргии и расширялась покупательская истерия, быстро и неуклонно, словно чума. Эпидемия не имела удержу, и от нее некуда было убежать. Она увлекала дома и квартиры, отравляя и сметая все на своем пути. Дети плакали от изнеможения, родители залезали в долги до следующего отпуска. Распоясалось легализованное мошенничество. В больницах увеличилось количество больных инфарктом, нервным расстройством и прободением язвы желудка.

Перед этим большим семейным праздником в полицейские участки города часто приходили приветствия в виде пьяных в дымину рождественских гномов, которых находили в подъездах и общественных туалетах. На площади Марии двое уставших патрульных, затягивая такого бесчувственного гнома в такси, случайно уронили его в водосток.

Поднялась буча. Патрульных тесным кольцом окружили заплаканные дети и любители рюмки, которые злобно рвали глотки. Одного из патрульных кто-то ударил снежным комком в глаз. Он рассердился, вытащил дубинку, махнул ею вслепую и попал в какого-то слишком любопытного пенсионера. Вышла не очень хорошая история, которая подлила воды на мельницу тех, кто ненавидел полицию.

— В каждом обществе тлеет затаенная ненависть к полиции, — сказал Меландер. — И достаточно какой-то мелочи, чтоб она вспыхнула.

— Ага, — равнодушно сказал Колльберг. — А почему?

— Потому что полиция — необходимое зло, — сказал Меландер. — Все люди, даже профессиональные преступники, знают, что могут оказаться в таком положении, когда единственным спасением для них будет полиция. Когда вор просыпается ночью и слышит в своем погребе какой-то шорох, то что он делает? Разумеется, он звонит в полицию. Но пока нет такого положения, каждый раз, когда полиция по каким-либо причинам вторгается в жизнь граждан или нарушает их душевный покой, в большинстве случаев это вызывает страх или пренебрежение.

— Мало нам всех тех прелестей, что сыплются на нашу голову, так мы еще и должны считать себя неизбежным злом, — горько сказал Колльберг.

— Трудности обычно вытекают из той парадоксальной ситуации, — не шелохнувшись, продолжал далее Меландер, — что наша профессия требует от работников больших умственных способностей и исключительных психических, физических и моральных качеств, а в то же время не несет в себе ничего такого, что привлекало бы к ней людей с такими данными.

— Ты невозможен, — сказал Колльберг.

Мартин Бек уже не раз слыхал такие рассуждения, и они ему надоели.

— Вы бы не могли где-то в другом месте вести свои социологические споры? — недовольно сказал он. — Мне надо подумать.

— О чем? — спросил Колльберг. В это время зазвонил телефон.

— Бек слушает.

— Это Ельм. Как дела?

— Плохо. Между нами говоря.

— Вы уже опознали того парня без лица?

Мартин Бек издавна знал Ельма и всегда полагался на него. И не только он. Многие считали, что Ельм — один из наилучших в мире техников-криминалистов. Только надо уметь к нему подойти.

— Нет, не опознали, — ответил он. — Кажется, никто не заметил его отсутствия. А от тех, что приходили к нам, мы тоже ничего не узнали.

Он набрал в легкие воздуха и прибавил:

— Может, ты хочешь сказать, что у вас есть какая-то новость?

Всем было известно, что к Ельму надо подлизываться.

— Да, — довольно ответил он. — Мы присмотрелись к нему немного пристальней. Попробовали создать детальный образ, который бы дал представление о живом человеке. Мне кажется, что нам посчастливилось выявить у него определенные черты.

«Наверное, надо сказать: «Не может быть!» — подумал Мартин Бек в сказал:

— Не может быть!

— В самом деле, — утешился Ельм. — Результаты лучшие, чем мы ожидали.

«А что теперь сказать: «фантастика», «гениально» или просто «чудесно»? А может «невероятно»? — подумал Мартин Бек. — Надо было мне научиться подлизываться на званых ужинах Инги». — Невероятно! — сказал он.

— Благодарю, — радостно ответил Ельм.

— Не за что. А ты б не мог рассказать…

— Могу. Поэтому и звоню. Мы сперва осмотрели его зубы. Это было нелегко. Они у него очень плохие. А те пломбы, которые нам посчастливилось найти, также сделаны крайне небрежно. Думаю, что ни один шведский врач так бы не напортачил. Больше я ничего не могу сказать по этому пункту.

— И этого очень много, — молвил Мартин Бек.

— Далее, его одежда. Мы установили, что она происходит из какой-то голливудской лавочки в Стокгольме. Как вы знаете, их здесь три. На Васагатан, на Гётагатан и около площади Святого Эрика.

— Хорошо, — коротко сказал Мартин Бек. Он не мог дольше прикидываться.

— Конечно, — недовольно сказал Ельм, — я тоже так считаю. Костюм совсем грязный. Тот парень ни единого раза его не чистил и, кажется мне, носил почти каждый день и довольно долго.

— Сколько?

— Может, с год.

— У тебя еще что-то есть?

Ельм ответил не сразу. Он самое главное приберег напоследок и нарочно тянул.

— Да, — наконец сказал он. — Во внутреннем кармане его пиджака найдены крошки гашиша. Анализ проб, взятых во время вскрытия, свидетельствует, что он был наркоманом.

Новая искусная пауза. Мартин Бек не отзывался.

— А кроме того, у него была гонорея, — сказал Ельм. — В активной стадии.

Мартин Бек дополнил свои записи, поблагодарил Ельма и положил трубку.

— Издалека пахнет дном, — сказал Колльберг.

Он стоял за спиной Мартина Бека и слышал весь разговор.

— Да, — сказал Мартин Бек, — но его отпечатков пальцев нет в нашей картотеке.

Оставалось только одно: использовать весь собранный материал. Попробовать найти оружие и допросить всех, кто хоть как-то был связан с жертвами преступления. Эти допросы проводили теперь свежие силы, то есть

Монссон и старший следователь из Сундсвала Нурдин. Гуннара Альберга не было возможности освободить от его ежедневных обязанностей и послать им на помощь. В конце концов это не имело значения, так как все были убеждены, что эти допросы ничего не дадут.

Время шло, и ничего не происходило. День сменял день, из дней сложилась неделя, затем началась вторая. Вновь наступил понедельник. Было четвертое декабря, день святой Варвары. На улице было холодно и ветрено, предпраздничная покупательская суматоха чем дальше, тем больше увеличивалась.

Пополнение томилось и мечтало, когда оно окажется дома. Монссон тосковал о более мягком климате южной Швеции, а Нурдин — о здоровой северной зиме. Они не привыкли к большому городу, и им было тяжело в Стокгольме. Здесь им многое не нравилось, а особенно спешка, теснота и неприветливость жителей столицы. Как полицейских их раздражали повсеместная грубость и расцвет мелкой преступности.

— Не понимаю, как вы выдерживаете в этом городе, — сказал Нурдин.

Это был коренастый лысый мужчина с густыми бровями и прищуренными глазами.

— Мы здесь родились, и нам кажется, что везде так, — ответил Колльберг.

— Я вот ехал в метро, — молвил Нурдин, — и только от Альвика до Фридхемсплан встретил по крайней мере пятнадцать человек, которых у нас в Сундсвале полиция немедленно бы арестовала.

— У нас мало людей, — сказал Мартин Бек.

— Я знаю, но…

— Но что?

— Заметили ли вы одну вещь? Здесь люди какие-то запуганные. Обыкновенные приличные люди. Но если спросить их о чем-либо или попросить спичку, каждый готов убежать. Просто боятся. Не чувствуют себя уверенно.

— А кто теперь уверен? — сказал Колльберг.

— Я не знал такого чувства, — молвил Нурдин. — По крайней мере, в обычной обстановке. Но, наверное, и я скоро начну бояться. Есть для меня какое-либо поручение?

— Мы получили удивительную информацию, — сказал Меландер.

— О чем?

— О неопознанном мужчине в автобусе. От одной женщины в Хегерстене. Она сказала по телефону, что рядом с ее домом есть гараж, где собираются иностранцы.

— Ну и что?

— Они там частенько шумели. Она, конечно, употребила другое слово. Она сказала «драли глотку». И больше всех шумел один невысокий, чернявый мужчина лет тридцати пяти. Описание его одежды немного похоже на то, что ходило в газетах. А с некоторого времени его там не видно.

— Можно найти тысячи людей, одетых так, как тот мужчина, — скептически молвил Нурдин.

— Да, — согласился Меландер. — На девяносто девять процентов можно быть уверенным, что эта информация ничего нам не даст. Не за что зацепиться. А кроме того, женщина очень колебалась. Но поскольку другой работы для тебя нет, то..

Он не договорил, нацарапал в блокноте фамилию и адрес информаторши и вырвал листок. Зазвонил телефон.

— На, — сказал он, протягивая листок и одновременно беря трубку.

— О'кэй, — сказал Нурдин. — Я могу туда поехать. Есть машина?

— Есть, но, учитывая уличное движение и плохую дорогу, лучше добираться общественным транспортом. Садись на автобус номер тринадцать или двадцать три и следуй в южном направлении. Слезешь на остановке Аксельсберг.

— Мама родная, — сказал Нурдин и вышел.

— Он сегодня работает без особого вдохновения, — сказал Колльберг. — Почему мы не разрешим этим парням уехать домой?

— Потому что они здесь для того, чтобы принимать участие в самой напряженной охоте на человека, которая когда-либо происходила в нашей стране, — сказал Мартин Бек.

— Ого! — заметил Колльберг.

— Я лишь цитирую министра юстиции, — сказал Мартин Бек невинно. — Наши острые и светлые умы — он, разумеется, намекал на Монссона и Нурдина, — работают вовсю, чтобы окружить и изловить душевнобольного массового убийцу, обезвредить которого — первостепенное дело и для общества и для отдельного человека.

— Когда он это сказал?

— Первый раз семнадцать дней назад. А последний — вчера. Но вчера он получил лишь четыре строчки на двадцать второй странице газеты Ему можно посочувствовать. Ведь в следующем году выборы.

Меландер закончил телефонный разговор. Ковыряя разогнутой скрепкой в трубке, он спросил:

— А не пора ли уже нам отбросить версию о сумасшедшем убийце?

Прошло четверть минуты, прежде чем Колльберг ответил:

— Да, давно пора. И пора запереть все двери и отключить все телефоны.

— Гюнвальд здесь? — спросил Мартин Бек.

— Да. Господин Ларссон сидит в своем кабинете и ковыряет в зубах ножом для бумаги.

— Скажи, чтобы все телефонные звонки переключали на него, — велел Мартин Бек.

Меландер потянулся рукой за трубкой.

— И одновременно попроси, чтоб нам принесли что-нибудь поесть, — сказал Колльберг. — Мне три венские булочки и чашку кофе.

Через десять минут принесли кофе, и Колльберг запер дверь.

Они сели к столу. Колльберг прихлебывал кофе и жевал булочку.

— Таким образом, — начал он, рабочая гипотеза звучит приблизительно так: какой-то мужчина, вооруженный автоматическим пистолетом типа «Суоми-37», убил девять человек в автобусе. Никакой связи между теми девятью людьми нет, они просто вместе ехали.

— У того, кто стрелял, был какой-то мотив, — сказал Мартин Бек.

— Да, — согласился Колльберг и взял вторую булочку. — Я с самого начала так считал. Но у него не было причины убивать всех людей, случайно оказавшихся вместе в автобусе. Значит, он имел намерение убить одного.

— Убийство тщательно продумано, — заметил Мартин Бек.

— Одного из девяти, — сказал Колльберг. — Но кого? Список у тебя, Фредерик? Повторим его еще разок.

Мартин Бек кивнул головой. Далее разговор происходил в форме диалога между Колльбергом и Меландером.

— Гюстав Бенгтссон, — начал Меландер, — водитель. Его присутствие в автобусе можно считать мотивированным.

— Безусловно.

— Он как будто жил вполне нормальной жизнью. Удачно женился. Никогда не судился. Всегда добросовестно относился к своей работе. Товарищи его любили. Мы допросили нескольких друзей его семьи. Они сказали, что он был порядочным и надежным человеком. Принадлежал к обществу трезвенников. Ему было сорок восемь лет. Родился он здесь, в Стокгольме.

— Врагов? Не имел. Влияния? Никакого. Денег? Не имел. Причин для лишения его жизни? Не было. Далее.

— Я не буду придерживаться нумерации Рённа, — сказал Меландер. — Итак, Хилдур Юханссон, вдова, шестьдесят восемь лет. Она ехала от дочери с Вестманнагатан домой на Норра Сташунсгатан. Родилась в Эдсбру. С дочерью разговаривали Ларссон, Монссон и… да безразлично. Жила одна, на свою пенсию. Больше о ней, наверное, нечего сказать.

— Нет, есть. Что она, видимо, села на Уденгатан и проехала всего шесть остановок. И никто, кроме дочери и зятя, не знал, что она будет ехать именно тем маршрутом и именно в то время. Давай далее.

— Юхан Чельстрём, пятьдесят два года, родился в Вестеросе, механик в автомобильной мастерской Грена на Сибилегатан. Он задержался после окончания рабочего дня и как раз ехал домой, здесь все ясно. С женою также жил хорошо. Больше всего его интересовали машина и дача. Не судился. Зарабатывал хорошо, но не так уж много. Те, кто его знают, говорили, что он, наверное, ехал в метро с Эстермальмсторга до Центральной, а там пересел на автобус. Следовательно, должен был сесть на остановке перед магазином Олена. Его шеф говорит, что он был способным механиком и хорошим работником. А коллеги — что…

—…Что он издевался над теми, кто был ему подчинен, и подхалимничал перед шефом. Это я был в мастерской и разговаривал с ними. Далее.

— Альфонс Шверин, сорок три года, родился в Миннеаполисе, в США, в шведско-американской семье. Приехал в Швецию сразу после войны и остался здесь. Он имел небольшую фирму, которая импортировала карпатскую ель для музыкальных инструментов, но десять лет тому назад обанкротился. Шверин пил. Сидел два раза в Бекомберге и три месяца в Бугесунде за то, что ехал на машине в пьяном виде. Три года тому назад. Когда его фирма лопнула, он пошел работать. Последнее время работал в коммунальном хозяйстве. В дорожной конторе. В тот вечер он был в ресторане на Брюггаргатан и оттуда ехал домой. Он был не очень пьян, наверное, потому что не имел денег. Из ресторана он, видимо, пошел на остановку около Васагатан. Он не был женат и в Швеции не имел родственников. Товарищи на работе его любили. Говорят, что он был веселым и приятным, а если выпьет рюмку, то и остроумным, и не имел никаких врагов

— Он видел того, кто стрелял, и сказал что-то невнятное Рённу перед тем, как умер. Есть какой-нибудь ответ экспертов относительно той магнитофонной ленты?

— Нет. Мухаммед Бусси, алжирец, работник ресторана, тридцать шесть лет, родился в каком-то городе, названия нельзя выговорить, не помню в каком. Он шесть лет жил в Швеции, а перед тем в Париже Не интересовался и не занимался политикой. Откладывал деньги на банковский счет. Те, кто его знал, говорят, что он был робким и скрытным. Он кончил работу в половине одиннадцатого и возвращался домой. Был порядочным, но скучным и нудным.

— Ты вроде сам себя описываешь.

— Медсестра Бритт Даниельссон, родилась в тысяча девятьсот сороковом году в Эслёве. Она сидела рядом со Стенстрёмом, но ничего не свидетельствует о том, что они были знакомы. Врач, с которым она дружила, в ту ночь дежурил в больнице. Она, наверное, села на Уденгатан вместе с вдовой Юханссон и ехала домой. Нет никакого разрыва во времени. Она закончила работу и пошла к автобусу. Конечно, мы не знаем точно, не была ли она вместе со Стенстрёмом.

Колльберг покачал головой.

— Никаких шансов, — сказал он. — Чего ради он возился бы с этой бледной крошкой. У него дома было все, что он мог пожелать.

— Дальше идет Ассарссон. Внешне чистенький, но не такой уж безупречный внутри. Очень подозрительная личность. В начале пятидесятых годов дважды был под судом за мошенничество с налогами и один раз за оскорбление чести. Совратил четырнадцатилетнюю девочку, которая работала у него курьером. Все три раза сидел в тюрьме. У Ассарссона было много денег. Он был бесцеремонен во всем. Многие имели причины не любить его. Даже жена и брат не уважали его. Но одно не вызывает сомнения: его присутствие в автобусе полностью оправдано. Он возвращался с какого-то собрания на Нарвавеген и ехал к своей любовнице Ульссон. Она живет на Карлбергсвеген и работает в конторе Ассарссона. Он предупредил ее, что приедет. Ассарссон родился в Гётеборге, а в автобус сел около Юргордсбру,

— Весьма благодарен. Так начиналась бы моя книга: «Он родился в Гётеборге, а в автобус сел около Юргордсбру». Чудесно.

— Время во всех случаях сходится, — невозмутимо продолжал Меландер.

В разговор включился Мартин Бек:

— Остаются Стенстрём и тот, неопознанный.

— Да, — сказал Меландер. — О Стенстрёме мы знаем, что он ехал от Юргордсбру, и это довольно странно. И что он был вооружен. О неопознанном мы знаем, что он был наркоман и что ему было более тридцати лет. И это все.

— А присутствие всех других в автобусе мотивировано, — сказал Мартин Бек.

— Настало время вновь поставить классический вопрос: что делал Стенстрём в автобусе? — сказал Колльберг.

— Я думаю, что гипотезу о любовнице, если дело идет о Стенстрёме, можно не принимать во внимание, — сказал Мартин Бек. — Итак, что делал Стенстрём в автобусе?

— А что делал в автобусе неопознанный?

— Пока что не будем касаться неопознанного.

— Почему? Его присутствие в автобусе так же достойно внимания, как и присутствие Стенстрёма. А кроме того, мы не знаем, кто он и куда ехал.

— Наверное, просто ехал автобусом. Многие бездомные так делают. За одну крону можно проехать туда и назад. И убить часа два.

— В метро теплее, — сказал Колльберг. — К тому же там можно ездить сколько угодно, если не выходить на станциях наверх, а просто пересаживаться с поезда на поезд.

— Да, но…

— Ты забываешь еще одну важную вещь. Неопознанный имел не только крошки гашиша и других наркотиков, но и денег у него было больше, чем у других пассажиров автобуса.

— Это, кстати, свидетельствует о том, что убийство не преследовало цели ограбления, — сказал Меландер.

— И в той части города, — прибавил Мартин Бек, — как ты сам сказал, полно всяких тайных притонов и подозрительных пансионатов. Может, он жил в одном из них. Нет, вернемся к главному вопросу: что делал Стенстрём в автобусе?

С минуту продолжалось молчание. В комнате рядом звонили телефоны. Время от времени были слышны голоса Гюнвальда Ларссона и Рённа. Наконец, Меландер спросил:

— А что умел делать Стенстрём?

Все трое знали ответ на этот вопрос. Меландер кивнул головой и сам себе ответил:

— Стенстрём умел выслеживать.

— Да, — сказал Мартин Бек. — Это он умел. Находчиво и неотступно. Мог тенью ходить за кем-нибудь целыми неделями.

Колльберг почесал затылок и сказал:

— Помню, как четыре года назад он довел до сумасшествия сексуального убийцу с судна, плавающего по Гёта-каналу.

— Он его просто затравил, — прибавил Мартин Бек. Все промолчали.

— Он уже тогда умел наблюдать, — сказал Мартин Бек. — А потом еще усовершенствовал свой метод.

Колльберг вдруг оживился:

— Кстати, ты спрашивал у Хаммара, что именно делал Стенстрём летом, когда мы все взялись за нераскрытые старые дела?

— Спрашивал, но ничего не узнал, — ответил Мартин Бек. — Стенстрём был у Хаммара по этому поводу. Тот предложил ему несколько дел, каких именно, уже не помнит, но они ни на одном не остановились. Не потому, что случаи были слишком старые, а потому, что Стенстрём был слишком молод. Он не хотел ворошить то, что случилось лет десять тому назад, когда он еще играл в воров и полицейских у себя дома. В конце концов он взял дело того исчезнувшего, над которым и ты сидел.

— Я этого не знал, — сказал Колльберг.

— Наверное, он удовлетворился тем, что было написано в рапорте.

— Наверное.

Наступила тишина, и ее вновь нарушил Меландер:

— Ну, и к чему же мы пришли?

— Я и сам хорошо не знаю, — ответил Мартин Бек. Колльберг посмотрел на Мартина Бека и спросил:

— Кто пойдет к Осе?

— Ты. Туда надо идти одному, и ты из всех нас наиболее подходишь для этого дела.

Колльберг промолчал.

— Ты не хочешь?

— Не хочу. Но пойду.

— Сегодня вечером?

— Я должен еще уладить одно дело. На Вестберге. Позвони ей и скажи, что я приду где-то в половине восьмого.

Перед одним из домов на Клуббаккен стоял облепленный снегом человек и внимательно читал какую-то бумажку. Бумажка была мокрая, буквы расплылись, и их нелегко было прочитать в густой метели при скупом свете уличного фонаря. Тем не менее выходило, что на этот раз человек попал к необходимому дому. Он отряхнулся, словно мокрый пес, решительно поднялся по лестнице к двери и позвонил. Ожидая, пока ему откроют, он снял шляпу и стряхнул с нее снег.

Дверь приоткрылась, и оттуда выглянула пожилая женщина в халате и фартуке; руки ее были в муке.

— Полиция, — хрипло сказал мужчина. — Старший следователь Нурдин.

— А у вас есть удостоверение? — недоверчиво спросила женщина.

Мужчина переложил шляпу в левую руку и начал расстегивать пальто и пиджак. Наконец вынул бумажник и показал удостоверение.

Женщина с тревогой следила за его движениями, как будто боялась, что он вытащит из кармана бомбу, или автомат, или презерватив.

Нурдин держал удостоверение в руке, и женщина читала его сквозь узкую щель приоткрытых дверей.

Снег падал Нурдину на голову и таял на лысине. Ему было неудобно стоять с удостоверением в одной руке и шляпой в другой. Может, надо будет что-то записать. Нурдин мог бы надеть шляпу, но он считал это невежливым. Он происходил из тех краев, где любого иностранца непременно приглашают на кухню, усаживают около плиты и угощают чашечкой кофе. «Хороший и полезный обычай, — подумал он. — Но, наверное, не для больших городов».

— Вы звонили в полицию и говорили о каком-то мужчине и о гараже, не так ли?

— Мне очень неприятно, что я вас побеспокоила…

— Отчего же, мы благодарны вам.

Женщина обернулась и посмотрела в глубь коридора. Наверное, беспокоилась о печенье в духовке. Затем чуть приоткрыла дверь и указала куда-то за спину Нурдину.

— Гараж вон там. Его видно со второго этажа, — сказала женщина.

— А тот мужчина?

— Уже недели две его не видно. Такой небольшой, чернявый, чудной.

— Вы все время смотрите, что делается в гараже?

— Да… его видно из окна спальни… — Женщина покраснела. — Гараж держит какой-то иностранец. И там бывает много подозрительных людей. Поэтому интересно…

— А что было чудного в том невысоком чернявом мужчине?

— Ну… он смеялся.

— Смеялся?

— Да. Очень громко.

— Вы не знаете, есть ли кто сейчас в гараже?

— Недавно там светилось. Когда я была наверху и выглядывала в окно.

Нурдин вздохнул и надел шляпу.

— Ну я пойду туда и расспрошу, — сказал он. — Благодарю вас.

— Может, вы… зайдете?

— Нет, благодарю.

Женщина еще немного открыла дверь и с жадностью спросила:

— А будет ли мне какое-то вознаграждение?

— За что?

— Ну…

— До свидания.

Нурдин побрел по снегу в указанном направлении. Женщина сразу заперла дверь и, вероятно, мгновенно бросилась наверх, к окну, из которого видно было гараж.

Гараж был небольшим отдельным строением из асбестовых плит, покрытых гофрированным железом. В нем могло вместиться самое большее две машины. Перед входом светилась электрическая лампочка.

Нурдин открыл одну половинку дверей и зашел внутрь.

Там стояла зеленая «шкода» выпуска 1959 года. «Если мотор не совсем изношен, за нее можно взять крон четыреста», — подумал Нурдин За годы своей службы в полиции он большую часть времени отдал машинам и связанным с ними уголовным делам. Под машиной совсем неподвижно лежал навзничь какой-то мужчина. Видно было только его ноги в синих брюках от комбинезона.

«Мертвый», — подумал Нурдин и весь похолодел. Он подошел к машине и толкнул мужчину ногой.

Тот вздрогнул словно от электрического тока, вылез из-под машины и поднялся, держа в руках фонарик, он вытаращил глаза на прибывшего.

— Полиция, — сказал Нурдин.

— Мои бумаги в порядке, — сразу заявил мужчина.

— Думаю, что в порядке, — сказал Нурдин. Мужчине было лет тридцать. Он был стройный, кареглазый, кудрявый, с выхоленными бакенбардами.

— Ты итальянец? — спросил Нурдин, который не различал никаких иностранных акцентов, кроме финского.

— Нет, швейцарец. Из немецкой Швейцарии. Кантон Граубюнден.

— Ты хорошо говоришь по-шведски.

— Я живу здесь шесть лет. Какое у вас дело?

— Мы хотим связаться с одним твоим товарищем.

— С кем?

— Мы не знаем его имени.

Нурдин присмотрелся к швейцарцу и прибавил:

— Он ниже тебя, но немного толще. У него темные волосы, карие глаза. Довольно длинные волосы. Ему лет тридцать пять.

Мужчина покачал головой.

— У меня нет такого товарища. Я не имею порядочно знакомых.

— Много знакомых, — дружелюбно поправил его Нурдин.

— Да, не имею много знакомых.

— Однако я слыхал, что здесь бывает много людей.

— Приезжают ребята с машинами, если что-то ломается. Чтоб я им починил. — Он немного подумал и пояснил — Я механик. Работаю в мастерской на Рингвеген. Теперь только до обеда. И все немцы и австрийцы знают, что я имею здесь гараж. Поэтому и приезжают, чтоб я им чинил машины даром. Многих из них я совсем не знаю. Их здесь масса в Стокгольме.

— Тот мужчина, с которым мы хотим связаться, носил черный нейлоновый плащ и бежевого цвета костюм, — сказал Нурдин.

— Это ничего мне не говорит. Я такого не припоминаю. Уверяю вас.

— А кто твои коллеги?

— Товарищи? Есть несколько немцев и австрийцев.

— Кто-нибудь из них был здесь сегодня?

— Нет. Они все знают, что я занят. Я день и ночь вожусь вот с нею. — Он показал замасленным пальцем на машину и прибавил: — Хочу закончить до праздников. Чтоб поехать на ней домой, к родителям.

— В Швейцарию?

— Да.

— Это нелегкое дело.

— Нелегкое. Я заплатил за машину только сто крон. Но я ее отремонтирую. Я хороший механик.

— Как тебя зовут?

— Хорст. Хорст Дике.

— А меня Ульф. Ульф Нурдин.

Швейцарец усмехнулся, показав белые крепкие зубы. Он производил впечатление симпатичного, порядочного парня.

— Следовательно, Хорст, ты не знаешь, кого я имею в виду?

Дике покачал головой.

— К сожалению, не знаю.

Нурдин не был очень разочарован. Собственно, они в полиции и не надеялись, что эта поездка что-то даст. Просто заткнули дырку. Если б у них было что-то достоверное, на заявление этой женщины никто бы не обратил внимания. Но ему еще не хотелось уходить, он не испытывал большого желания вновь очутиться в метро, среди толпы невежливых людей в мокрой одежде. Швейцарец явно хотел помочь ему.

— А вам больше ничего неизвестно? Ну о том парне? — спросил он.

Нурдин подумал и наконец сказал:

— Он смеялся. Громко.

Лицо у швейцарца сразу засияло:

— О, кажется, я уже знаю, кого вы ищите. Он смеялся вот как.

Дике раскрыл рот и крикнул как-то резко и пронзительно, подобно бекасу.

Нурдин от неожиданности даже растерялся и только через минуту смог сказать;

— Наверное, он.

— Да, да, — молвил Дике. — Теперь я знаю, кого вам надо. Такого низенького чернявого парня.

Нурдин насторожился.

— Он был здесь раза четыре или пять. А может, и больше. Но имени его я не знаю. Он приезжал сюда с одним испанцем, хотели продать мне запасные части. Приезжал несколько раз. Но я не купил.

— Почему?

— Слишком дешевые. Наверно, краденые.

— А как зовут того испанца?

Дике пожал плечами:

— Не знаю. Пако, Пабло, Пакито. Как-то так.

— Какая у него машина?

— Хорошая. «Вольво амазон». Белая.

— А у того мужчины, что смеялся?

— Этого я не знаю. Он приезжал только с испанцем. Был как будто пьяный. Но он не сидел за рулем.

— Он тоже испанец?

— Не думаю. Наверное, швед. Но не знаю.

— Когда он был здесь в последний раз?

— Три недели назад. А может, две. Я хорошо не помню.

— Испанца ты после этого еще видел? Пако, или как там его?

— Нет. Он, наверное, уехал в Испанию. Ему нужны были деньги, поэтому он и продавал детали. Во всяком случае — так мне говорил.

Нурдину было над чем подумать.

— По-твоему, тот мужчина, который смеялся, был пьяный? А может, он был наркоман?

Швейцарец пожал плечами.

— Не знаю. Я думал, что он пьяный. Хотя, может, и был наркоман. Почему бы и нет? Здесь почти все такие. Если не крадут, то употребляют наркотики. Разве нет?

— И ты совсем не знаешь, как его звали или хотя бы прозвище?

— Не знаю. Но несколько раз в машине была девушка. Наверное, его. Такая высокая, с буйными русыми волосами.

— А ее как зовут?

— Не знаю. Но ее называют… Кажется, Белокурая Малин.

— Откуда ты знаешь?

— Я ее видел раньше. В городе.

— Где в городе?.

— В ресторане на Тегнергатан, недалеко от Свеавёген. Туда ходят иностранцы. Она шведка.

— Белокурая Малин?

— Да.

Нурдину не приходил на ум больше ни один вопрос. Он посмотрел на зеленую машину и сказал:

— Надеюсь, что ты счастливо доберешься домой.

Дике усмехнулся:

— Да, наверное, доберусь.

— А когда назад?

— Никогда.

— Как никогда?

— А так. Швеция — плохая страна. Стокгольм — плохой город. Одно насилие, наркотики, воры, алкоголь.

Нурдин ничего не сказал. С этой оценкой он, в общем, был согласен.

— Паскудство, — подытожил швейцарец. — Только и всего, что иностранец может здесь заработать деньги. А все остальное — не стоит доброго слова. Я живу в комнате еще с тремя рабочими. Плачу по четыреста крон в месяц. Настоящая эксплуатация. Свинство. И это потому, что нет квартир. Только богачи и преступники могут позволить себе ходить в ресторан. Я сберег денег. Вернусь домой, открою маленькую мастерскую, женюсь.

— А здесь ты не познакомился ни с одной девушкой?

— Девушка-шведка не для нас. Разве только студент или еще кто-то там может встретиться с порядочными девушками. А рабочий — только с девушками определенного сорта. С такими, как Белокурая Малин.

Нурдин покачал головой.

— Ты видел только Стокгольм, Хорст. А жаль.

— Разве где-то лучше?

Нурдин улыбнулся, кивнул ему на прощание и ушел. Под ближайшим фонарем он остановился и вынул блокнот.

— Белокурая Малин, — сказал он про себя, — трупы, наркотики, проститутки. Ну и выбрал я себе профессию!

По тротуару к нему приближался какой-то человек. Нурдин поднял над головой шляпу, вновь присыпанную снегом, и сказал:

— Извините, вы б мне…

Человек подозрительно посмотрел на него, втянул голову в плечи и прибавил ходу.

— …не сказали, в какую сторону идти к станции метро? — тихо и несмело бросил Нурдин вопрос в густую пургу.

Потом покачал головой и записал на развернутой страничке несколько слов: «Пабло или Пако. Белый «амазон». Ресторан на Тегнергатан, Свеавеген. Чудно смеялся. Белокурая Малин, даровая проститутка».

Потом убрал ручку и блокнот, вздохнул и с трудом вышел из круга света, падавшего от фонаря.

Колльберг стоял перед дверью квартиры Осы Турелль на втором этаже дома на Черховсгатан. Был уже восьмой час.

Белая карточка с фамилией Стенстрёма продолжала висеть над медной табличкой. Звонок не работал, и Колльберг, как обычно в таких случаях, забарабанил в дверь кулаком. Оса Турелль сразу открыла, уставилась на него и сказала:

— Да, да, я здесь. Не надо сразу ломать дверь.

— Извини, — молвил Колльберг.

В квартире было темно. Он снял пальто и зажег свет в коридоре. На полке, как и в первый раз, лежала фуражка Стенстрёма. Провод к звонку был оторван и болтался над дверью.

Оса Турелль проследила за взглядом Колльберга и буркнула:

— Сюда звонила масса всяких идиотов. Журналисты, фотографы и еще бог знает кто. Непрерывно.

Колльберг ничего не сказал. Он зашел в комнату и сел на один из стульев.

— Хоть зажги свет, чтоб мы видели друг друга.

— Мне и так видно. Но, пожалуйста, могу зажечь.

Она щелкнула выключателем, однако не села, а беспокойно закружила по комнате, как будто была заперта и хотела вырваться на волю.

Воздух в комнате был тяжелый и застойный. Пепельницу она не опорожняла несколько дней, комната казалась неубранной, сквозь открытую дверь спальни видно было незастланную кровать. Из передней Колльберг заглянул в кухню, где на столе виднелась куча немытой посуды.

Теперь он сидел и наблюдал за женщиной. Она нервно ходила от окна до дверей спальни. Там она несколько секунд смотрела на кровать, затем возвращалась и вновь шла к окну. И так каждый раз.

Ему приходилось все время крутить головой, чтобы не потерять ее из виду. Так крутишь головой, когда следишь за игрой в теннис.

За девятнадцать дней, с того времени, когда он видел ее в последний раз, Оса Турелль очень изменилась. На ногах у нее были те самые или такие же грубые носки, и так же она была одета в черные брюки. Волосы были коротко подстрижены, лицо такое же скуластое.

Но брюки были обсыпаны табачным пеплом, а волосы не чесаны и всклокочены. Глаза беспокойно, неуверенно бегали по комнате. Под глазами виднелись синяки, губы были сухими и потрескались. Руки ее все время двигались, а средний и указательный пальцы правой руки пожелтели от никотина. На столе лежало пять распечатанных пачек сигарет. Оса курила датскую марку «Се-силь». Оке Стенстрём совсем не курил.

— Чего ты хочешь? — неприветливо спросила она.

Подойдя к столу, она вытряхнула из одной пачки сигарету, зажгла ее дрожащей рукой и уронила непотушенную спичку на пол. Затем прибавила:

— Конечно, ничего. То же самое, что тот шалопай Рённ, что два часа сидел здесь, мурлыкал и кивал головой.

Колльберг молчал.

— Я велю отключить телефон, — проговорила она без какого-либо перехода.

— Ты не работаешь?

— У меня освобождение по болезни.

Колльберг кивнул.

— К сожалению, — сказала она. — В нашей фирме есть свой врач. Он сказал, что мне необходимо месяц отдохнуть в деревне или еще лучше за границей. И велел идти домой.

Она затянулась сигаретой и стряхнула пепел в пепельницу. Большая часть пепла осыпалась на стол,

— Уже прошло три недели. Было б куда лучше, если бы я работала.

Она круто обернулась, подошла к окну и выглянула на улицу, перебирая руками занавеску.

Колльберг беспокойно задвигался на стуле. Разговор оказался тяжелее, чем он себе представлял.

— Чего ты хочешь? — спросила Оса Турелль, не поворачивая головы. — Скажи мне наконец. Хоть что-то скажи.

— Прежде всего я тебя спрошу: ты знаешь, что Оке делал в автобусе?

— Нет, нет и еще раз нет. Совсем не знаю.

— Мы тоже не знаем, — сказал Колльберг.

Он на миг умолк, глубоко вздохнул воздух и прибавил:

— Оке тебя обманывал.

Реакция была мгновенной. Глаза ее метали молнии. Она стиснула кулаки, раздавив сигарету, и табак высыпался ей на брюки.

— Как ты смеешь мне говорить такое!

— Смею, так как это правда. Оке не дежурил ни в понедельник, когда его убили, ни в субботу предыдущей недели. Вообще у него было много свободного времени в течение всего октября и первые две недели ноября.

Оса только молча смотрела на него.

— Это факт, — продолжал Колльберг. — И еще одно я хотел бы знать: носил ли он пистолет, когда был не на службе?

— Да, довольно часто.

— Зачем?

— А почему бы и нет? В результате оказалось, что он ему был нужен. Хотя это его и не спасло, — прибавила Оса.

— Однако он часто куда-то ходил. Мог ли он с кем-то встречаться? С какой-то другой женщиной?

Она внезапно посмотрела ему прямо в глаза и обиженно спросила:

— Что ты имеешь в виду? Что он имел любовницу?

— Да. Мы пока что берем во внимание и такую возможность.

— Так больше не берите ее во внимание. Этого не могло быть.

— Собственно, я пришел сюда потому, что не верю в официальную версию, будто Стенстрём — одна из жертв сумасшедшего убийцы. И не верю, что он ехал тем автобусом просто так, ради удовольствия. Думаю, ты с само-го начала была права, говоря о том, что он работал. Он занимался каким-то служебным делом, но почему-то не хотел, чтоб об этом знали ты или мы. Например, вполне возможно, что он длительное время за кем-то следил и преследуемый убил его в отчаянии.

Он на миг умолк, затем сказал:

— Оке умел очень ловко наблюдать за людьми, которых в чем-то подозревали. Это его забавляло.

— Я знаю, — сказала Оса.

— Можно наблюдать за кем-то двумя способами, — продолжал Колльберг. — Или ходишь за ним как можно незаметней, чтоб узнать о его намерениях, или преследуешь его совершенно открыто, чтоб довести до отчаяния и принудить взорваться или как-то иначе выдать себя. Стенстрём владел обоими способами лучше, чем кто-либо другой.

— Кроме тебя, еще кто-нибудь так думает? — спросила Оса.

— Да. По крайней мере Мартин Бек и Меландер. Он почесал затылок и прибавил:

— Как-то надо двигаться Дальше. Что ты имела в виду, — когда говорила, что он последнее время носил оружие? Когда это — последнее время?

— Когда я встретила Оке больше четырех лет тому назад, он был еще мальчишка, — спокойно сказала она. — Несмелый и наивный. А когда его убили, три недели тому назад, он был уже взрослый.

Она помолчала и вдруг спросила:

— Ты храбрый? Мужественный?

— Не особенно.

— Оке был трусоват, хотя делал все, чтобы перебороть свой страх. Пистолет давал ему определенное чувство безопасности.

Колльберг сделал попытку возразить.

— Ты говорила, что он стал взрослым. Но с профессиональной точки зрения этого не видно. Ведь он же был полицейский, а дал себя застрелить сзади. Я уже говорил, что мне трудно этому поверить.

— Именно так, — молвила Оса Турелль. — И я этому совсем не верю. Что-то здесь не согласовывается.

Колльберг немного подумал, затем сказал:. — Вернемся к фактам. Он чем-то занимался, но никто не знает, чем именно. И ты тоже. Ты говоришь, что он изменился. Но как?

— Это нелегко объяснить. Попробую просто рассказать. Так вот, этим летом мы поехали на Майорку. Как раз в то время произошел очень скверный тягостный случай в городе.

— Да, убийство в парке.

— Вот именно. Пока мы возвратились, преступника нашли. Оке был недоволен,

Она немного помолчала, затем продолжила далее также быстро и плавно.

— Это звучит нехорошо, но многое из того, что я сказала и что еще скажу, звучит нехорошо. Факт остается фактом. Он был недоволен, что не принимал участия в том деле. Оке был честолюбив. Он все время мечтал раскрыть что-то важное, чего другие недосмотрели. Кроме того, он был моложе всех вас и считал, по крайней мере раньше, что на работе над ним потешаются. И именно ты был в числе тех, кто больше всего над ним подтрунивал.

— К сожалению, у него были основания так считать.

— Он не очень тебя любил. Предпочитал, например, иметь дело с Беком и Меландером. Когда мы возвратились с Майорки, работы у вас было мало. Он целыми днями не выходил из дома, был очень нежен со мной. Но где-то в середине сентября он вдруг замкнулся в себе, сказал, что получил особое задание, и стал пропадать целыми сутками.

— И он не говорил, что у него была за работа? Оса покачала головой.

— Его часто не было вечером дома. Где-то ходил. Возвращался мокрый и замерзший.

Колльберг кивнул.

— Я не раз просыпалась, когда он ложился спать, холодный, как лягушка. И всегда очень поздно. Но последним случаем, о котором он говорил со мной, был тот, что произошел в первой половине сентября. Муж убил свою жену. Кажется, его звали Биргерссон.

— Припоминаю, — сказал Колльберг. — Семейная драма. Обыкновенная история. Я даже не понимаю, почему ее передали нам на рассмотрение. Как будто взята из учебника криминалистики. Несчастливый брак, неврозы, ссоры, плохие материальные условия. В конце концов муж убил жену. Потом хотел наложить на себя рук», но не смог и пошел в полицию. Да, верно Стенстрём в самом деле занимался этим делом. Проводил допросы.

— Подожди, во время тех допросов что-то произошло.

— Что именно?

— Я не знаю. Но однажды вечером Оке пришел очень возбужденный.

— Там не было из-за чего возбуждаться. Печальная история. Типичное преступление в условиях общего благосостояния. Одинокий муж и алчная жена, которая все время грызла его, что он мало зарабатывает. Что они не могут купить себе моторную лодку, дачу и такую же хорошую машину, как у соседа.

— Но во время допросов тот муж сказал Оке нечто такое, что он считал очень важным. Я, конечно, поинтересовалась, однако он только засмеялся и сказал, что я скоро сама увижу.

Они немного помолчали. Наконец Колльберг встрепенулся:

— А ты не находила блокнота или календаря, где он делал какие-то заметки?

— Разве у него в кармане не было блокнота?

— Был. Мы его просмотрели. И не нашли ничего интересного.

— Конечно, у него был еще один блокнот. Вот он лежит там на письменном столе.

Колльберг поднялся и взял блокнот.

— Там почти ничего нет, — сказала Оса Турелль., Колльберг перелистал блокнот. Она была права. Там ничего не было. На первой странице были записаны основные сведения о бедняге Биргерссоне, который убил свою жену.

Вверху на второй странице стояло только одно слово: Моррис.

Оса заглянула в блокнот и пожала плечами.

— Наверное, это название машины, — сказала она.

— Или фамилия литературного агента из Нью-Йорка, — сказал Колльберг.

Оса стояла около стола. Вдруг она хлопнула ладонью по столешнице.

— Если б я хоть имела ребенка! — почти вскрикнула она, затем приглушила голос и прибавила — Он говорил, что мы еще успеем. Что надо подождать, пока его повысят по службе.

Колльберг нерешительно направился в переднюю.

— Вот и успели, — пробормотала она. — Что теперь будет со мной?

Колльберг обернулся и сказал:

— Так дальше нельзя, Оса. Пойдем.

Колльберг долго смотрел на нее.

Девятьсот девяносто девять мужчин из тысячи увидели бы в ней слабую, бледную, небольшую девушку, которая не заботится о своей внешности, нечесаную» в мятой одежде, в одном грубом, слишком большом носке. Увидели бы худое тело, тонкие желтые от табака пальцы и осунувшееся лицо.

А Леннарт. Колльберг видел физически складную и молодую женщину с пламенным взглядом, интересную, заслуживающую того, чтобы с нею познакомиться ближе.

Видел ли Стенстрём это также, или был один из девятисот девяноста девяти, но имел необыкновенное счастье? Счастье.

— Пойдем ко мне домой, — повторил Колльберг. — Места у нас хватит. Ты уже достаточно насиделась одна.

В машине Оса заплакала.

Дул пронзительный ветер, когда Нурдин вышел из метро на перекрестке Свеавеген и Родмансгатан. Он повернулся спиной к ветру и быстро пошел по Свеавеген в южном направлении. Свернув затем на Тегнергатан, он оказался с наветренной стороны и пошел медленней. Метрах в двадцати от угла находилась кондитерская. Он остановился перед витриной и заглянул внутрь.

За прилавком сидела рыжеволосая женщина в фисташково-зеленом, жакете и разговаривала по телефону. Кроме нее, в помещении не было никого.

Нурдин направился дальше. Миновал Лунтмакаргатан — остановился перед актикварной лавкой посмотреть на картину, нарисованную масляными красками, которая висела за стеклянной дверью. И наконец увидел на другой стороне нужную ему кондитерскую. В помещении было полно молодежи. Гремела музыка, слышались голоса. Нурдин оглянулся вокруг в поисках свободного столика, но его, кажется, не было. Какое-то время он размышлял, снимать ли шляпу и пальто, но наконец решил не рисковать. В Стокгольме никому нельзя доверять, в этом он был убежден.

Нурдин принялся изучать гостей женского пола. Было много белокурых, но ни одна не отвечала описанию Белокурой Малин.

Здесь преобладала немецкая речь. Около худощавой брюнетки, что походила на шведку, оказалось свободное место. Нурдин расстегнул пальто и сел. Положив шляпу на колени, он подумал, что своим непромокаемым пальто и охотничьей шляпой не очень отличается от большинства немцев.

Когда наконец ему принесли кофе, он, мешая его, посмотрел на свою соседку. Стараясь говорить на стокгольмском диалекте, чтобы походить на постоянного посетителя, он спросил:

— Ты не знаешь, где сегодня Белокурая Малин?

Брюнетка усмехнулась, наклонилась через стол к подруге и сказала:

— Слыхала, Эва, этот норландец спрашивает о Белокурой Малин. Ты не знаешь, где она?

Подруга посмотрела на Нурдина, потом крикнула кому-то за дальним столиком:

— Здесь какой-то легавый спрашивает о Белокурой Малин, где она?

— Не-е-е! — послышалось в унисон от того столика. Нурдин, попивая кофе, размышлял, как они узнали, что он полицейский. Ему было трудно понять стокгольмцев.

Когда он выходил из помещения, его остановила та официантка, что подавала ему кофе:

— Я слыхала, что вы ищите Белокурую Малин. Вы в самом деле из полиции?

Нурдин на миг заколебался, затем понуро кивнул головой.

— Если вы арестуете эту обезьяну, я буду страшно рада, — сказала официантка. — Она, должно быть, сидит в кафе на площади

Нурдин поблагодарил и вышел на холод.

Белокурой Малин не оказалось и там. Но ему посоветовали заглянуть в ресторан на Кунгсгатан. Нурдин поплелся дальше ненавистными стокгольмскими улицами, мечтая быстрее оказаться дома в Сундсвале.

Но на этот раз он был вознагражден за свой труд. Он движением головы отослал гардеробщика, который подошел взять у него пальто, остановился в дверях и осмотрел ресторан. Он почти сразу заметил ту, что искал.

Она была высокая, но не толстая. Ее белые волосы были уложены в высокую, искусную прическу.

Нурдин не сомневался, что это Белокурая Малин.

Она сидела на кушетке возле стены с бокалом вина. Рядом сидела женщина немного постарше, черные волосы которой, свисая длинными закрученными прядями на плечи, еще сильнее старили ее. «Наверняка даровая проститутка», — подумал Нурдин.

Он какое-то время смотрел на женщин. Они не разговаривали между собой. Белокурая Малин уставилась в свой бокал. Черноволосая все время оглядывалась по залу и тогда кокетливым движением головы откидывала назад длинные волосы.

Нурдин обратился к гардеробщику:

— Извините, вы не знаете имя той белокурой дамы на кушетке?

Гардеробщик посмотрел в зал.

— Ничего себе дама, — фыркнул он. — Вот та? Нет. Я не знаю, как ее имя, но зовут ее Малин. Толстая Малин или как-то так.

Нурдин отдал ему пальто и шляпу. Черноволосая выжидающе посмотрела на него, когда он подошел к их столику.

— Извините, что перебиваю вас, — сказал Нурдин, — но мне хотелось бы, если можно, поговорить с фрекен Малин.

Белокурая Малин взглянула на него и отпила вина.

— О чем? — спросила она.

— Об одном вашем приятеле, — ответил Нурдин. — Может, пересядем на минуту к отдельному столику, чтобы нам никто не мешал?

Черноволосая наполнила свой бокал из графина и поднялась из-за стола.

— Я вам мешаю, — сказала она обиженно. — Пойду сяду возле Туре.

Она взяла свой бокал и пошла к столику в глубине зала.

Нурдин пододвинул стул и сел. Белокурая Малин выжидательно смотрела на него.

— Я старший следователь уголовной полиции Ульф Нурдин, — сказал он. — Возможно, вы нам поможете в одном деле.

— В каком именно? — спросила Белокурая Малин. — Вы сказали, что речь идет о каком-то моем приятеле? Я ни на кого не доношу.

Нурдин вынул из кармана пачку сигарет и предложил ей. Она взяла одну, и он зажег ей спичку.

— Речь идет не о доносе, — сказал он. — Несколько недель назад вы приезжали с двумя мужчинами в белом «вольво амазон» в гараж на Клуббаккен, который принадлежит швейцарцу по имени Хорст. Тот, что вел машину, был испанец. Вы помните?

— Да-да, хорошо помню, — ответила Белокурая Малин. — Ну и что? Мы с Ниссе сопровождали Пако, Ниссе показывал ему дорогу в гараж. В конце концов, он уже уехал в Испанию.

Малин допила бокал и вылила в него остаток вина из графина.

— Можно мне вас чем-то угостить? Может, хотите еще вина? — спросил Нурдин.

Она кивнула головой, и Нурдин подозвал официанта. Он заказал полграфина вина и кружку пива.

— А кто такой Ниссе? — спросил он.

— Тот, что был в машине, вы же сами только что сказали.

— Да, но как его фамилия? Что он делает?

— Фамилия его Еранссон. Нильс Эрик Еранссон. А что делает — не знаю. Я не видела его несколько недель.

— Почему? — спросил Нурдин.

— Мы не из одной компании. Не связаны между собой. Только бываем вместе. Может, он встретил какую-то другую девушку? Откуда я знаю? Во всяком случае, я его давно не видела.

Официантка принесла вина и пиво для Нурдина. Белокурая Малин сразу налила себе бокал.

— Вы знаете, где он живет? — спросил Нурдин.

— Ниссе? Нет, у него, наверное, нет квартиры. Он жил у меня, потом у одного приятеля в Сёдере, но мне кажется, там его уже нет. А где, я не знаю. А если б и знала, то не сказала бы вам. Я никого не выдаю.

— Вам не надо никого выдавать, фрекен… Извините, вас зовут просто Малин или как-то еще?

— Меня зовут не Малин, — ответила она, — а Магдалена Русен. Но меня зовут Белокурой Малин из-за моих светлых волос… А что вам нужно от Ниссе? Он что-то сделал? Я не буду отвечать на ваши вопросы, если не буду знать, что вам нужно.

— Конечно, я вас понимаю. Я скажу, как вы можете нам помочь, фрекен Русен, — сказал Ульф Нурдин. — Как Ниссе одевался?

Она наморщила лоб и на мгновение задумалась.

— В основном ходил в костюме, — наконец сказала она. — В таком светлом, бежевом, с обтянутыми материей пуговицами. Ну и, конечно, имел рубашку, туфли и кальсоны, как все мужчины.

— И носил плащ?

— Ну, это был не совсем плащ. Такая тонкая черная тряпка из нейлона, что ли. Ну и что?

— Дело в том, — сказал Нурдин, — что у нас в морге лежит один человек, которого мы не может опознать.

Есть основания считать, что это Нильс Эрик Еранссон.

— С чего бы это он мог умереть? — недоверчиво спросила Белокурая Малин.

— Он был одним из пассажиров того автобуса, о котором вы, наверное, читали. Пули попали в голову, и он, наверное, сразу умер. Поскольку вы единственная из знакомых Ёранссона, которую нам посчастливилось найти, мы были бы очень благодарны, если бы вы пришли в морг и посмотрели, в самом ли деле это он.

Белокурая Малин испуганно вытаращила глаза на Нурдина:

— Я? В морг? Да ни за что на свете!

В среду, в девять часов утра, Нурдин и Белокурая Малин вышли из такси перед Институтом судебной медицины на Томтебудавеген. Мартин Бек уже минут пятнадцать ждал их, и они вместе зашли в морг.

Обрюзгшее, бледное лицо Белокурой Малин было подкрашено небрежно, а белые волосы не так старательно уложены, как вчера вечером.

Работники морга были предупреждены, и начальник сразу же провел Нурдина и Белокурую Малин в морозильник.

На разбитое лицо покойника набросили платок, но так, чтобы волосы было видно. Белокурая Малин схватила Нурдина за руку и прошептала:

— Черт возьми.

Нурдин положил руку на ее широкую спину и подвел ближе.

— Хорошо присмотритесь, — тихо проговорил он. — Присмотритесь и скажите, узнаете ли вы его.

Белокурая Малин закрыла рот ладонью и впилась глазами в голое тело.

— А что с его лицом? — спросила она. — Можно посмотреть на него?

— Лучше не смотрите, — сказал Мартин Бек. — Вы и так должны его узнать.

Белокурая Малин кивнула головой. Потом отняла руку ото рта и еще раз кивнула.

— Да, — сказала она. — Это Ниссе. Вот тот шрам и… да, это он.

Когда они вернулись в Дом полиции, Колльберг сказал:

— Ну, мировые парни, подведем итог? Итог был такой: Нильс Эрик Еранссон. Возраст: 38 или 39. С 1965 года или еще раньше без постоянного места работы. С марта по август 1967 года жили вместе с Магдаленой Русен (Белокурой Малин), Стокгольм, К. Арбетаргатан, 3. Далее до начала октября жил у Сюне Бьёрка на Сёдере. Где жил последние недели перед смертью, неизвестно. Наркоман, курил, жевал и вводил себе в вену любой наркотик, какой ему удавалось раздобыть. Возможно, также торговал ими. Последний раз Магдалена Русен видела его 3 или 4 ноября перед рестораном Дамберга. Он был в том самом костюме и плаще, что и 13 ноября.

Всегда, как правило, имел деньги.

Из всех, кто занимался делом об убийстве в автобусе, Нурдин первый чего-то добился, что при желании можно было назвать положительным результатом. Но даже здесь мнения разделились.

— Ну хорошо, — сказал Гюнвальд Ларссон, — теперь вы знаете фамилию того типа. А что дальше?

— Так, так, — задумчиво бормотал Меландер. — Еранссон ни на чем не попался. А все же мне кажется, что я помню это имя.

— Неужели?

— Да, в связи с каким-то следствием.

Меландер пыхтел трубкой и рассеянно смотрел перед собой,

Гюнвальд Ларссон размахивал перед лицом своими ручищами. Он не терпел никотина, и табачный дым его раздражал.

— Меня очень интересует эта свинья Ассарссон, — сказал он.

— Я вспомню, — сказал Меландер.

— Еще бы. Если раньше не умрешь от рака легких. — Гюнвальд Ларссон поднялся и пошел к Мартину Беку.

— Что делает его фирма. Ассарссона?

— Импортирует разные вещи. Наверное, такие, которые выгодно импортировать. От подъемных кранов до искусственных рождественских елок.

— Я решил выяснить, эти господа и их фирма какой налог за последние годы платили.

— И что?

— Приблизительно третью часть того, что вынуждены выкладывать я или ты. А когда я вспоминаю, какой вид имеет квартира вдовы Ассарссона, то…

— То что?

— То у меня чешутся руки послать ревизора в их лавочку.

— А чем ты будешь мотивировать свое желание?

— Не знаю.

Мартин Бек пожал плечами. Гюнвальд Ларссон пошел к двери, но на пороге остановился и сказал!

— Тот Ассарссон был хорош гусь. И его братец, наверное, не лучше.

Сразу же после этого в дверях появился Колльберг. Он был какой-то уставший, глаза у него покраснели.

— Что ты теперь делаешь? — спросил Мартин Бек.

— Вот сидел и слушал записи разговоров Стенстрёма с Биргерссоном. С тем, что убил свою жену. Целую ночь слушал.

— И что?

— Ничего. Абсолютно ничего. Если я чего-то не пропустил.

Мартин Бек положил локти на стол и подпер руками голову.

Была уже пятница, восьмое декабря. Прошло двадцать пять суток, а следствие стояло на месте. Даже были определенные признаки, что оно рассыпалось. Каждый крепко цеплялся за свою соломинку.

Меландер вспоминал, где и когда он слыхал фамилию Нильс Эрик Еранссон.

Гюнвальд Ларссон размышлял, как братья Ассарссоны зарабатывали деньги.

Колльберга интересовало, каким образом психически ненормальный убийца своей жены Биргерссон мог повлиять на Стенстрёма.

Нурдин пробовал найти какую-то связь между Ёранссоном, убийством в автобусе и гаражом на Клуббаккен.

Эк так углубил свои технические знания о красном двухэтажном автобусе, что практически с ним можно было говорить о циркуляции тока и положении смывателей на окнах.

Монссон воспринял неверную теорию Гюнвальда Ларссона, что Мухаммед Бусси мог играть основую роль в этом деле, потому что был алжирцем, и систематически допрашивал всю арабскую колонию в Стокгольме.

Сам Мартин Бек размышлял только о Стенстрёме — что он делал в автобусе, не следил ли он за кем-то и не тот ли, за кем он следил, застрелил его.

Рённ не мог оторваться от мысли о том, что сказал Шверин в больнице за несколько секунд до смерти.

Как раз в эту пятницу после обеда он разговаривал по телефону с экспертом из Шведского радио, который попробовал проанализировать запись на ленте.

— Очень скупой материал для анализа, — сказал он. — Тем не менее я сделал определенные выводы.

Рённ переложил телефонную трубку в левую руку и придвинул к себе блокнот.

— Прежде всего я попробовал исключить из ленты все побочные звуки, шум и все прочее.

Рённ ожидал, приготовившись записывать.

— Что касается ответа на первый вопрос, о том, кто стрелял, то здесь выделяются четыре согласных: д, н, р и к. При более обстоятельном анализе слышны определенные гласные и дифтонги после согласных. Например, «а» или «е» между «д» и «н».

— Данрк, — сказал Рённ.

— Именно, для неопытного уха ответ звучит так, — сказал эксперт. — Далее, после «к» как будто слышен чуть заметный дифтонг «ай».

— Данрк ай? — спросил Рённ.

Эксперт подумал, а потом задумчиво прибавил: — Тот человек был в очень тяжелом состоянии, видимо, чувствовал страшную боль?

— Возможно, — ответил Рённ.

— Ну, тогда можно объяснить, почему он сказал «ай», — с облегчением сказал эксперт. — Теперь я почти уверен, что эти звуки образуют целое предложение, а не одно слово.

— И как оно звучит? — спросил Рённ.

— Трудно сказать. В самом деле трудно. Например: «дань реки, ай», или «день рока, ай».

— «Дань реки, ай»? — удивился Рённ.

— Примерно. Ну, а что касается второго ответа..

— «Самалсон»?

— Вам кажется, что оно звучит так? Интересно. А у меня сложилось иное впечатление. Я услыхал два слова: сначала — «сам», а затем — алсон.

— И что это означает?

— Ну, можно допустить, что второе слово означает какую-то фамилию Алсон или, что вероятней, Олсон.

— «Сам Алсон» или «Сам Олсон»?

— Именно так. Вы тоже выговариваете «л» твердо. — Эксперт вновь немного помолчал, а затем добавил — У меня все. Я, конечно, пошлю вам письменный вывод вместе с пленкой. Но я подумал, что лучше позвонить, может, вам необходимо знать его быстрее.

— Благодарю, — сказал Рённ.

Он положил трубку и задумался над своими заметками.

Хотя часы показывали только без четверти три, было уже совсем темно, когда Колльберг добрался до Лонгхольмсна. Он замерз, устал, а тюремная атмосфера также не прибавила ему радости. Комната свиданий была голая, убогая, неприветливая, и Колльберг понуро ходил от стены до стены, ожидая того, с кем должен был встретиться. Заключенного по фамилии Биргерссон, который убил свою жену, обследовали в клинике судебной медицины

Примерно через четверть часа дверь открылась, и часовой в темно-синей униформе впустил лысоватого мужчину лет шестидесяти. Мужчина стал около самого порога, усмехнулся и почтительно поклонился.

Он оказался приятным человеком, и с ним было приятно разговаривать.

— Младший следователь Стенстрём? Да, я его помню. Очень симпатичный. Передайте, будьте любезны, ему привет.

— Он умер.

— Умер? Трудно поверить. Такой молодой… Как это случилось?

— Именно об этом я и хочу с вами поговорить. Колльберг объяснил, что ему необходимо.

— Я целую ночь прослушивал магнитофонную запись, — в заключение сказал он. — Но я думаю, что вы не включала магнитофон, когда, например, пили кофе или еще что-либо.

— Не включали.

— Но и тогда разговаривали? — Да. По крайней мере часто.

— О чем?

— Обо всем на свете.

— Вы не могли бы вспомнить, что больше всего заинтересовало Стенстрёма?

Биргерссон подумал и покачал головой.

— Это был обычный разговор. О том о сем. Ни о чем особенном. Что его могло заинтересовать?

— Именно это я и хотел бы знать.

Колльберг вынул блокнот, который дала ему Оса, и показал его Биргерссону.

— Это вам ни о чем не говорит? Почему он написал слово «Моррис»?

Лицо Биргерссона просветлело.

— Мы, наверное, разговаривали о машинах. У меня был «Моррис-8», знаете, большая модель. И наверное, в связи с чем-то вспомнили об этом.

— Ага. Когда вы что-то вспомните, позвоните мне. В любое время.

— Машина у меня была старая и неказистая. Зато как ходила! Моя… жена стыдилась ее. Говорила, что все имеют новые машины, а у нас такая рухлядь.

— Он заморгал глазами и умолк.

Колльберг быстро закончил разговор. Когда часовой увел убийцу, в комнату зашел молодой врач в белом халате.

— Ну как вам понравился Биргерссон? — спросил он. — Он производит приятное впечатление.

— Да, — сказал врач. — Он молодец. Единственное, что ему было надо, — это избавиться от той ведьмы, на которой он был женат.

Колльберг пристально посмотрел на него, спрятал бумаги и вышел.

Была суббота, половина двенадцатого ночи. Гюнвальд Ларссон замерз, хотя надел самое теплое пальто, меховую шапку и лыжные брюки и обул лыжные ботинки. Он стоял в подъезде дома на Тегнергатан, 53, так тихо, как только может стоять полицейский. Стоял здесь не случайно, и его трудно было бы заметить в темноте. Он простоял уже здесь четыре часа, и к тому же это был не первый вечер, а уже десятый или одиннадцатый.

Он уже хотел возвращаться домой, когда погаснет свет в тех окнах, за которыми он наблюдал. В конце концов, он ничего интересного и не ожидал. Однако за четверть часа до двенадцати перед домом с противоположной стороны остановился серый «мерседес» с иностранным номером. Из него вышел какой-то человек, открыл багажник и взял чемоданчик. Затем перешел тротуар, отпер ворота и исчез во дворе. Через две минуты вспыхнул свет за спущенными шторами в двух комнатах на первом этаже.

Гюнвальд Ларссон быстрым широким шагом перешел улицу. Он подобрал соответствующий ключ еще две недели тому назад. Зайдя в дом, он снял пальто, хорошо свернул его, перевесил через перила мраморной лестницы, а на пальто положил меховую шапку. Потом расстегнул пиджак и положил руку на пистолет на поясе.

Он давно уже знал, что дверь открывается внутрь. Глядя на нее, он в течение нескольких секунд думал, что если ворвется в комнату без серьезной причины, то нарушит закон, и ему определенно сделают выговор или даже уволят.

Потом ударом ноги выломал дверь.

Туре Ассарссон и человек, который вышел из иностранной машины, стояли около письменного стола. Оба были как громом пораженные Ибо они как раз открывали чемоданчик, что лежал на столе.

Гюнвальд Ларссон, направив на них пистолет, закончил мысль, начатую на лестнице: «Но безразлично, я всегда могу вновь стать моряком».

Он подошел к телефону и набрал 90 000. Набрал левой рукой, не опуская оружия. Он молчал. Те двое также молчали. Все было понятно и без слов.

В чемоданчике было двести пятьдесят тысяч таблеток с фирменным клеймом «Риталина». На нелегальном рынке наркотиков они стоили около миллиона шведских крон.

Гюнвальд Ларссон возвратился в свою квартиру на Болльмура в три часа ночи Жил он один. Как обычно, минут двадцать мылся в ванной, потом надел пижаму и лег. Лежа в кровати, он раскрыл роман Эвре Рихтера-Фриша, который начал читать несколько дней назад, но уже через две странички отложил книгу, потянулся за телефонным аппаратом и набрал номер Мартина Бека.

У Гюнвальда Ларссона был принцип— дома не думать о работе, и он не мог припомнить, чтобы хоть когда- нибудь звонил по телефону, уже лежа в кровати.

После второго гудка он услыхал голос Мартина Бека.

— Привет, — сказал Гюнвальд Дарссон. — Ты уже слыхал об Ассарссоне?

— Да.

— Вот что я подумал. Видимо, мы шли не в том направлении. Стенстрём, конечно, выслеживал Эсту Ассарссона. А тот, кто стрелял, убил сразу двух зайцев: Ассарссона и того, кто за ним следил.

— Да, в том, что ты говоришь, может, и что-то есть, — согласился Мартин Бек.

Гюнвальд Ларссон ошибался. Но все-таки направил следствие на правильную тропу,

Три вечера подряд Нурдин посещал кафе, кондитерские, рестораны, танцевальные залы, где, по словам Белокурой Малин, бывал Еранссон.

Временами он ездил на своей машине и в пятницу вечером, сидя в ней, следил за площадью Марии, однако не заметил ничего интересного, кроме двух мужчин, которые также следили за прохожими из автомобиля. Нурдин догадался, что это кто-то из отдела борьбы с наркоманией.

Путешествия по городу не обогатили его новыми фактами о человеке, который назывался Нильс Эрик Еранссон. За все эти дни Нурдин дополнил информацию Белокурой Малин лишь заявлением бывшей жены Еранссона, которая сказала, что не видела своего первого мужа около двадцати лет.

В субботу вечером Нурдин, доложив в рапорте Мартину Беку о своих мизерных достижениях, начал писать жене в Сундсвал длинное, грустное письмо, время от времени виновато поглядывая на Рённа и Колльберга, которые увлеченно стучали на машинках.

Не успел Нурдин дописать письмо, как в комнату зашел Мартин Бек.

— Что за болван послал тебя в город? — спросил он.

Нурдин быстренько накрыл письмо копией рапорта, ибо как раз написал: «…а Мартин Бек с каждым днем становится все более раздражительным».

Колльберг вынул из машинки лист и сказал:

— Ты.

— Чад? Я?

— Конечно. В среду, когда здесь была Белокурая Малин.

Мартин Бек недоверчиво смотрел на Колльберга.

— Удивительно, что я не припоминаю, — сказал он — Но все равно бессмысленно давать такое поручение нор-ландцу, который даже не знает, как попасть на Стуреплан.

Нурдин был обижен, но в глубине души сознавал, что Мартин Бек прав.

— Рённ, узнай ты, где бывал Еранссон, с кем он встречался и что делал, — сказал Мартин Бек. — И попробуй найти того Бьёрка, у которого он жил.

— Хорошо, — ответил Рённ.

Он составлял список всех возможных значений последних слов Шверина. Первым он написал: «День рока, ай». И последним: «Дно реки, ай».

Каждый тянул свою ниточку в следствии.

В понедельник Мартин Бек встал в половине седьмого после почти бессонной ночи. Он чувствовал себя плохо, и от чашки шоколада, которую приготовила дочь, ему не стало лучше. Жена еще крепко спала, и это ее свойство, наверное, унаследовал сын, которому каждый раз трудно было рано вставать. Но Ингрид просыпалась в половине седьмого и закрывала за собой входную дверь в четверть восьмого. Инга часто говорила, что по ней можно проверять часы.

— О чем ты сейчас думаешь, папа? — спросила Ингрид.

— Ни о чем, — машинально ответил он.

— Я с весны не видела, чтоб ты когда-нибудь смеялся.

Мартин Бек посмотрел на дочь и попробовал усмехнуться. Ингрид была хорошая девушка. Но это же не причина для смеха. Она поднялась и пошла за своими книжками. Когда Мартин Бек надел пальто и шляпу, она уже ожидала его, держась за ручку двери. Он взял у нее кожаный портфель, старый, вытертый, облепленный разноцветными наклейками.

Это он сделал также машинально. Он носил портфель Ингрид так же, как девять лет тому назад, когда она впервые пошла в школу. Но тогда он вел ее за руку. За маленькую ручку, влажную и дрожащую от возбуждения. Когда он перестал водить ее за руку? Он уже не помнил.

— В сочельник ты будешь смеяться, — сказала Ингрид. — Когда получишь от меня подарок.

— А какой подарок ты ждешь от меня?

— Коня.

— Куда же ты его поставишь?

— Не знаю. Но все равно хотела бы коня.

— Знаешь, сколько он стоит?

— К сожалению, знаю.

Они попрощались.

На столе в Доме полиции его ожидали рапорты последних проверок.

— Как там с алиби Туре Ассарссона? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— Принадлежит к самым неуязвимым в истории криминалистики, — ответил Мартин Бек. — Ибо он как раз в то время произносил речь перед двадцатью пятью лицами.

— Н-да, — мрачно протянул Гюнвальд Ларссон.

— А кроме того, извини меня, предположение, что Эста Ассарссон не заметил бы собственного брата, который садился в автобус с автоматом под плащом, кажется не совсем логичным

— Что касается плаща, — сказал Гюнвальд Ларссон, — то он мог быть довольно широким, если убийца мог спрятать под ним оружие, которым отправил на тот свет девять человек

— В этом ты прав, — согласился Мартин Бек.

— Факты сами говорят, что я прав.

— И в этом твое счастье, — сказал Мартин Бек. — Если бы позавчера вечером ты ошибся, нам бы теперь было не до шуток. Но ты когда-нибудь все-таки попадешь в переплет, Гюнвальд, — прибавил он.

— Не думаю, — ответил Гюнвальд Ларссон и вышел из комнаты.

В дверях он столкнулся с Колльбергом, который быстро отступил в сторону и, смерив взглядом широкую спину Ларссона, спросил:

— Что тут с живым тараном? Скис?

Мартин Бек кивнул. Колльберг подошел к окну и выглянул на улицу.

— Ну его к черту, — сказал он.

— Оса продолжает жить у вас?

— Да, — ответил Колльберг. — Но не говори, что я завел у себя гарем. Это уже сказал господин Ларссон.

Мартин Бек чихнул.

— Будь здоров, — сказал Колльберг, — Еще немного, и я бы выбросил его в окно.

Мартин Бек подумал, что Колльберг один из немногих, кто в самом деле сделал бы это.

— Спасибо, — сказал он.

— За что?

— За то, что ты сказал «будь здоров».

— Ну и молодец. У меня когда-то был случай. Один фоторепортер избил свою жену и выбросил ее голую на снег за то, что она не поблагодарила, когда он сказал «будь здорова». Он, конечно, был пьян.

Колльберг немного помолчал, потом сказал:

— Из Осы больше ничего невозможно вытянуть.

— Ну, мы же знаем, каким делом занимался Стенстрём, — сказал Мартин Бек.

Колльберг удивленно посмотрел на него:

— Как это знаем?

— А так. Убийством Тересы. Ясно, как божий день.

— Убийством Тересы?

— Да. Тебе такое не приходило на ум?

— Нет, — ответил Колльберг. — Не приходило, хотя я пересмотрел все нераскрытые дела за последние девять лет. Почему же ты ничего не говорил?

Мартин Бек смотрел на него, задумчиво кусал кончик ручки. Их мысли бежали одним руслом, и Колльберг выразил их словами:

— Видно, не все можно передать с помощью телепатии.

— Не все, — молвил Мартин Бек. — А кроме того, убийство Тересы случилось шестнадцать лет назад. Следствие проводила городская полиция.

— Так ты уже просмотрел протоколы?

— Только бегло. Там более тысячи страниц. Все документы лежат в Вестберге. Может, поедем туда?

— Обязательно. Надо их освежить в памяти. В машине Мартин Бек сказал.

— Ты, наверное, догадываешься, почему Стенстрём взялся за это дело?

Колльберг кивнул.

— Наверное, потому что оно было самое трудное из всех.

— Вот именно. Самое безнадежное из всех безнадежных. Он хотел показать, на что он способен.

— И дал себя застрелить, — молвил Колльберг. — Так глупо, черт возьми. И какая связь?

Мартин Бек не ответил. Они молчали до тех пор, пока не доехали до Вестберга, поставили «машину перед полицейским участком и вышли на мокрый снег.

Колльберг сказал:

— Можно ли распутать дело Тересы? Теперь, через столько лет?

— Трудно это представить, — ответил Мартин Бек.

Колльберг тяжело вздыхал и отупело, машинально переворачивал вороха сшитых вместе рапортов.

— Необходима неделя, чтобы все это пересмотреть, — сказал он.

— По меньшей мере. А фактические данные ты знаешь?

— Нет. Даже в самых общих чертах.

— Ну, так слушай.

Мартин Бек, листая бумаги, начал рассказывать:

— Утром десятого июня тысяча девятьсот пятьдесят первого года, следовательно, более шестнадцати лет назад, один человек, разыскивая своего кота в кустах вблизи стадиона Стадсхаген на Кунгсхольмене, набрел на убитую женщину. Она была раздета и лежала ничком, с вытянутыми вдоль тела руками. Судебная экспертиза установила, что ее задушили и что она была мертва уже около пяти суток. Тело хорошо сохранилось: наверное, лежало в морозильнике. Картина убийства ясно свидетельствовала о том, что это преступление было совершено на эротической почве, но прошло много времени, и вскрытие трупа не могло дать определенных доказательств, что женщина была изнасилована. Обследование места преступления показало, что юно могло там пролежать самое большее двенадцать часов. Потом это подтвердил еще один свидетель, который в предыдущий вечер проходил мимо тех кустов и не мог не заметить убитой, если бы она там лежала Были найдены нитки и волокна ткани, которые свидетельствовали, что тело привезено туда завернутым в серое одеяло, Таким образом, стало ясно, что женщина была убита в другом месте. Никаких следов преступника — отпечатков ног или еще чего-либо не выявлено.

Мартин Бек перевернул лист.

— Жертву опознали в тот же самый день. Это была. Тереса Камарайо, двадцати шести лет, родом из Португалии. Происходила из зажиточной семьи, которая пользовалась славой ревностных католиков. В Швецию она приехала в сорок восьмом году. Приехала учиться. А дальше банальная история: несчастная любовь со своим сокурсником, беременность. Любовник к ней охладел. Аборт. Возвращаться в Португалию не захотела, понимала, какой прием ожидает ее дома.

— А кто опознал труп?

— Полиция. То есть персонал полиции нравов. Последние два года Тересу там хорошо знали. А теперь подходим к основному. Полиция нашла трех свидетелей, которые накануне вечером, девятого июня, в половине двенадцатого видели машину на Кунгхольмсгатан в начале той дорожки, где найдено тело убитой. Все свидетели — мужчины. Двое из них проезжали на своем автомобиле, и один проходил мимо этого места. Те, что проезжали, видели еще и мужчину, который стоял около машины. Около него на земле лежала какая-то вещь, величиной с человеческое тело, завернутая во что-то, похожее на серое одеяло. Третий свидетель проходил на несколько минут позже и видел только машину. Внешность мужчины свидетели толком описать не могли. Тогда шел дождь, и тот человек стоял в тени. Но…

— Но что?

— Но что касается машины, то все трое были единодушны. Они сказали, что машина была французской марки «рено КВ-4». Эта модель появилась в сорок седьмом году.

— «Рено КВ-4» сконструировал Порше, когда французы посадили его как военного преступника, — сказал Колльберг. — Они держали его в заводской караулке, а фирма загребла миллионы.

— Ты просто ошеломляешь глубиной своих познаний, — сухо молвил Мартин Бек. — Может, еще скажешь, какая существует связь между делом Тересы и убийством в автобусе четыре недели назад?

— Постой, — молвил Колльберг. — А что было дальше?

— Дальше стокгольмская полиция провела такое широкое следствие, какого еще никогда не проводили у нас. Протоколы выросли до неслыханных размеров. Да ты и сам видишь. Допрошены сотни людей, которые знали Тересу Камарайо и общались с ней, но не посчастливилось установить, кто последний видел ее живой. След обрывался ровно за неделю перед тем, как ее нашли мертвой. Она провела ночь с одним парнем в гостинице на Нюбругатан и попрощалась с ним в половине первого перед рестораном на Местер Самуэльсгатан. Точка. Дальше проверили все машины марки «рено КВ-4». Сперва в Стокгольме, а потом по всей Швеции. На это затратили почти год. И наконец было доказано, что ни одна из них не могла стоять в половине двенадцатого вечера девятого июня тысяча девятьсот пятьдесят первого года вблизи Стадсхагена.

— Так, и тогда… — начал Колльберг.

— Вот именно. Следствие остановилось. Последние протоколы в деле Тересы датированы пятьдесят вторым годом, когда датская, норвежская и финская полиция подтвердили, что ни одна машина марки «рено КВ-4» не могла прибыть из Скандинавских стран, в то же время шведская таможня заявила, что она не могла проехать из какой-либо другой страны. Тогда, как ты, наверное, помнишь, приходилось выполнять множество формальностей, чтобы переехать границу.

— Да, помню. А те свидетели…

— Двое работали вместе. Один был хозяином автомобильной мастерской, а второй работал там механиком. Третий также знал хорошо марки машин. По профессий он был… а ну угадай, кто?

— Директор завода «Рено».

— Нет. Полицейский, из автодорожной инспекции. Всех троих свидетелей подвергли целому ряду тестов. Они должны были угадывать марки разных машин по очертаниям, показываемым на экране с помощью проекционного фонаря. Все трое ни разу не ошиблись, а механик из автомобильной мастерской знал даже очень редкостные модели, такие, как «испано-сюиза» или «пегасо». Даже больше: когда показывали машину, которой не было в природе, он и тогда не давал себя сбить с толку. Говорил, что передняя часть у нее от «фиата-500», а задняя — от «дайна панхарда».

— А какой вывод из этого сделали ребята, проводившие следствие? — спросил Колльберг.

— Они были уверены, что имя убийцы есть в наших протоколах: кто-то из многочисленных свидетелей, спавших с Тересой Камарайо. Но выявить его невозможно.

Колльберг минуту помолчал, потом спросил: — А что известно о Тересе?

— В течение двух лет у нее было множество мужчин. Она быстро покатилась вниз. Начала пить. В полиции нравов ее хорошо знали, но не поймали ни на одном преступлений.

Мартин Бек указал на том протоколов и сказал:

— Среди этих бумаг большинство допросов мужчин, которые с ней встречались. Они говорили, что она была очень навязчива. Большинство из них сразу же охватывал смертельный ужас, особенно тех, кто был женат и оказался с ней по пьянке. Она водилась со многими темными типами, полугангстерами, мелкими ворами, автомобильными жуликами, валютчиками и прочей швалью. Ты же помнишь тогдашних наших клиентов?

— А что случилось с ее любовником?

— Он встретил порядочную девушку, женился, имеет двоих детей и счастливо живет себе в своей вилле на Лидингё. Его алиби такое же надежное, как флот капитана Касселя.

— Как что?

— Ну, хоть о кораблях ты ничего не знаешь, — сказал Мартин Бек — Если заглянешь в эту папку, то поймешь, откуда Стенстрём брал некоторые свои идеи.

Колльберг заглянул в папку.

— Боже мой, такой красивой девушки я еще не видел! — воскликнул он. — Кто делал эти фотографии?

— Один фотолюбитель, который имел стопроцентное алиби и никогда не ездил на машинах марки «рено КВ-4». Но, в отличие от Стенстрёма, он свои фотографии продавал и хорошо зарабатывал на них. Ты же помнишь, тогда у нас не было такого половодья порнографии, как теперь.

Они вновь замолкли. Наконец Колльберг спросил:

— А какая может быть связь между этим происшествием и Стенстрёмом да еще восемью другими людьми, которых застрелили в автобусе через шестнадцать лет?

— Никакой, — ответил Мартин Бек. — Приходится возвращаться к версии о психически больном убийце, который хотел вызвать сенсацию.

— Почему Стенстрём ничего не сказал… — начал было Колльберг.

— Так вот, — подхватил Мартин Бек. — Теперь все можно вполне логично объяснить. Стенстрём пересматривал нераскрытые дела. А поскольку он был честолюбивый, ретивый и все еще немного наивный, то выбрал самое безнадежное из них. Если бы он раскрыл дело

Тересы, это был бы громаднейший успех. И он не рассказывал нам, так как боялся насмешек в случае неудачи. Когда Тереса Камарайо лежала в морге, Стенстрёму было двенадцать лет, и он, наверное, еще не читал газет. Он, видимо, считал, что может подойти к этому делу без каких-либо предубеждений. И перемолол все эти протоколы.

— И что ж он нашел?

— Ничего. Так как нечего было находить. Здесь нет ни единой нитки, за которую можно ухватиться.

— Откуда ты знаешь?

Мартин Бек посмотрел на Колльберга и спокойно сказал:

— Знаю, потому что сам одиннадцать лет назад сделал точнехонько то что и Стенстрём. Но впустую.

— Но все это не объясняет, что Стенстрём делал в автобусе.

— Нет, не объясняет.

— Во всяком случае, я кое-что проверю, — сказал Колльберг.

— Конечно, проверь.

Колльберг нашел Хёндрика Каама, бывшего сокурсника Тересы. Это был дородный мужчина средних лет. Он вздохнул, бросил жалостный взгляд на свою белокурую жену и тринадцатилетнего сына в бархатном костюме и сказал:

— Оставьте меня в покое. Здесь летом был уже один молодой детектив и…

Колльберг даже проверил алиби директора Каама на вечер тринадцатого декабря. Алиби было безупречное.

Нашел он и того человека, что фотографировал Тересу восемнадцать лет назад, — старого беззубого вора в камере рецидивистов в Лонгхольмене. Старик выпятил тонкие губы и сказал:

— Тересу? Еще бы, конечно, помню! Кстати, сюда несколько месяцев назад приходил уже какой-то вынюхиватеяь и..

Колльберг внимательно до последнего слова прочитал все рапорты, затратив на это всю неделю. Вечером в четверг восемнадцатого декабря тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года он прочитал последнюю страничку.

«В протоколах нет никаких недосмотров, — думал Колльберг. — Никакой оборванной нитки. Но утром я все равно составлю список всех, кого допрашивали в связи с делом Тересы. Потом посмотрим, кто из них еще жив и что он делает».

Минул месяц с момента, когда прогремели шестьдесят семь выстрелов в автобусе на Норра Сташунсгатан, а убийца девяти человек все еще был на свободе.

Начальство государственной полиции, пресса и общественность были не единственные, у кого лопалось терпение. Была еще одна категория людей, которая хотела, чтобы полиция как можно быстрее поймала виноватого. Эту категорию составляли люди, которых называют дном. Ибо пока полиция была на страже, лучше было притаиться. Во веем Стокгольме не было ни единого вора, мошенника, грабителя, укрывателя краденого, спекулянта или сутенера, который не хотел бы, чтобы полиция быстрее поймала убийцу и вновь взялась за демонстрантов против войны во Вьетнаме или за поставленные в недозволенном месте машины, — тогда сами они могли бы перейти к своей обычной работе.

Рённ искал обрывки загадки, что называлась Нильсом Эриком Ёранссоном, и услужливость дна облегчала ему поиски.

Вечером тринадцатого декабря на барке около южного берега озера Мелерен он встретился с девушкой, которая пообещала, что завтра сведет его с Сюне Бьёрком, когда-то пустившим Ёранссона на несколько недель к себе жить. На следующий день Рённ отправился на встречу с Сюне Бьёрком

Девушка с барки ждала его около газетного киоска на площади Марии.

— Я с вами не пойду, — сказала она. — Но я договорилась с Сюне, что вы придете.

Она дала Рённу адрес на Тавастгатан и исчезла в направлении Слюссена.

Сюне Бьёрк оказался моложе, чем Рённ себе представлял, наверное, ему было не больше двадцати пяти лет. Это был довольно приятный на вид парень с русой бородой. Рённ даже задумался, что его могло связывать с намного более старшим и опустившимся Ёранссоном.

Квартира Бьёрка состояла из бедно меблированной комнаты и кухни. Окна выходили на захламленный двор.

Рённ сел на единственный стул, а сам Бьёрк примостился на кровати.

— Я слыхал, что вас интересует Ниссе Еранссон, — молвил Бьёрк. — Но, к сожалению, я сам о нем мало знаю.

Он наклонился, вытянул из-под кровати бумажную коробку и отдал Рённу:

— Вот это он оставил, когда выбирался отсюда. Кое-что из вещей взял с собой, а здесь осталась основная одежда. Конечно, одни лохмотья.

Рённ поставил коробку около кресла и спросил:

— Скажите, с какого времени вы знакомы с Ёранссоном, где и как встретились и почему пустили к себе жить?

Бьёрк устроился удобнее, Забросил ногу на ногу и ответил:

— Это было так. Я зашел в пивную «У францисканцев» выпить кружку пива. Ниссе оказался соседом по столику. Мы разговорились, и он угостил меня пивом. Он мне понравился, поэтому, когда пивную закрывали, а Ниссе сказал, что остался без жилья, я привел его сюда. В тот вечер мы крепко выпили, а на следующий день он расщедрился и устроил целый банкет в Сёдергорде. Это было третьего или четвертого сентября, я хорошо не помню.

— Вы заметили, что он был наркоман? — спросил Рённ.

— Не сразу. Но однажды он как-то утром вынул шприц, и я все понял. Он, кстати, спросил, не сделать ли мне укол, но я наркотиков не употребляю.

Бьёрк подвернул рукав рубашки. Рённ опытным глазом посмотрел на его вены и убедился, что это правда.

— У вас не очень просторно, — сказал он. — Почему же он так долго здесь жил? Он хоть платил вам?

— Я считал, что Ниссе хороший парень. Денег он мне не давал, но покупал еду, выпивку, все, что было необходимо.

— А откуда он брал деньги? Бьёрк пожал плечами.

— Не знаю. В конце концов, не мое дело. Но он нигде не работал, это точно.

Рённ посмотрел на руки Бьёрка, черные от грязи, которая въелась в кожу.

— А вы кем работаете?

— Чиню машины, — ответил Бьёрк. — Извините, но я скоро должен встретиться с девушкой, поэтому спрашивайте быстрее.

— Что Еранссон рассказывал о себе?

— Говорил, что был моряком, хотя, конечно, очень давно. А еще болтали о женщинах. Особенно об одной, с которой он жил, но недавно расстался.

— Когда он отсюда выбрался?

— Восьмого октября. Я помню, потому что тогда были его именины. Он забрал свои манатки, все, кроме этих. Их было немного, все влезло в обычный чемодан. Сказал, что нашел новое жилище, но обещал через несколько дней наведаться. С тех пор я больше его не видел. Сиван говорила, что он мертв. Он в самом деле был в том автобусе?

Рённ кивнул и спросил:

— И вы не знаете, где он потом пребывал?

— Даже не представляю. Он больше не являлся сюда, а я не знал, где его искать. Ко мне часто заходили приятели, но ни одного его знакомого я никогда не видел.

Бьёрк поднялся, подошел к зеркалу, которое висело на стене, и причесался.

— Надо прифрантиться, — сказал он. — Невеста ожидает.

Рённ поднялся, взял коробку и направился к двери.

— Я знаю только одно, — сказал Бьёрк ему вслед. — Последние недели перед уходом от меня Ниссе был очень неспокойный, словно какой-то затравленный.

— А вы не знаете причины?

— Нет. Не знаю.

Вернувшись в свою пустую квартиру, Рённ пошел в кухню и высыпал на стол то, что было в бумажной коробке. Потом начал внимательно осматривать вещи и вновь осторожно укладывать их в коробку.

Пестрая изношенная кепка, пара кальсон, которые в свое время были белые, измятый галстук, плетеный поясок с медной пряжкой, трубка с обгрызенным чубукам, пара желтых нейлоновых носков, два грязных платочка и смятая голубая поплиновая рубашка.

Рённ уже хотел бросить рубашку в коробку, когда заметил, что из нагрудного кармана, выглядывает какая-то бумажка. Это оказался счет из ресторана «Стрела» на семьдесят восемь крон и двадцать пять эре. Он был датирован седьмым октября.

Рённ перевернул листок. С другой стороны шариковой ручкой было написано:

«8. Х бф 3000

морф 500

долг га 100

долг мб 50

Др П 650

1300

остаток 1700».

Рённу показалось, что он узнает руку Ёранссона — он видел образец его письма Белокурой Малин. Эту заметку он себе истолковал так: восьмого октября, в тот день, когда Еранссон выбрался от Сюне Бьёрка, он, видимо, получил откуда-то три тысячи крон, может, от липа с инициалами «Б. Ф.». Из этих денег он на пятьсот крон купил морфия, выплатил сто пятьдесят крон долга и шестьсот пятьдесят дал какому-то доктору П. Ему осталась тысяча семьсот крон. А спустя чуть больше месяца его нашли мертвым в автобусе. Тогда в кармане у него оказалось более тысячи восьмисот крон. Следовательно, после восьмого октября он получал еще какие-то деньги. Поступали ли они из того же самого источника, от какого-то «Б. Ф.»?

Рённ посмотрел в свои записи, но ни один из тех, с кем он разговаривал или кого вспоминал в связи с Еранссоном, не имел таких инициалов.

Утро в четверг двадцать первого декабря было не очень приятным для полиции. Накануне вечером целая армия полицейских в мундирах и в штатском платье посреди города в разгаре праздничной истерии затеяла скандальную безалаберную драку с рабочими, которые вышли из Народного дома после митинга в поддержку Национального фронта освобождения Южного Вьетнама. В то хмурое, холодное утро трудно было найти улыбающегося полицейского.

Только Монссону это событие принесло какое-то удовлетворение. Он опрометчиво сказал, что у него нет работы, и его сразу же послали поддерживать порядок.

Вначале он прятался в Тени вблизи церкви Адольфа Фредерика на Свеавеген, надеясь, что драка так далеко не докатится. Однако полиция наступала со всех сторон, и демонстранты начали приближаться к Монссону. Он быстро отступил вдоль Свеавеген и зашел перекусить в небольшой ресторан. Выходя оттуда, он взял со столика зубочистку. Она была завернута в бумажечку и имела вкус мяты.

Наверное, он единственный из всего корпуса полиции радовался в то хмурое утро. Так как уже успел позвонить заведующему складом ресторана и получил адрес поставщика тех зубочисток.

Эйнар Рённ стоял на ветреной Рингвеген и смотрел на яму в земле, натянутый кусок брезента и дорожные барьеры, расставленные вокруг. В яме не было живой души, чего нельзя было сказать о машине, что стояла метрах в пятнадцати от этого места. Рённ знал четырех человек, что сидели там с термосами, поэтому сказал:

— Привет, ребята.

— Привет, и закрывай за собой дверь А если это ты вчера на Барнхусгатан треснул моего парня дубинкой по голове, то иди к чертовой матери.

— Нет, не я, — ответил Рённ. — Я сидел дома и смотрел телевизор.

— Тогда садись. Хочешь кофе?

— Да, выпил бы.

Через минуту его спросили:

— Ты пришел по какому-то делу?

— Да. Шверин родился в Америке. Это замечалось в его речи?

— Еще бы! Он часто запинался, а когда бывал пьян, то вставлял английские словечки.

— Когда он бывал пьян?

— Да. Или когда сердился.

Сидя в автобусе по пути на Кунгсхольмсгатан, Рённ напряженно размышлял. Вернувшись, он немного посидел за своим столом. Затем зашел в соседнюю комнату и спросил:

— Ребята, как будет по-английски: «Я его не узнал»?

— Didn't recognize him, — ответил Колльберг, не поднимая головы от своих бумаг.

— Я знал, что был прав, — сказал Рённ и вышел.

— Он уже совсем дошел до точки, — заметил Гюнвальд Ларссон.

— Постой, — сказал Мартин Бек. — Кажется, у него блеснула какая-то мысль.

Он поднялся и пошел в кабинет Рённа, но того уже там не было.

Через полчаса Рённ вновь открыл дверцу машины на Рингвеген. Товарищи Шверина продолжали сидеть там, где он их оставил. В яме на дороге с тех пор, наверное, еще не побывала ни одна лопата.

— Черт возьми, как я испугался, — сказал один из рабочих. — Думал, что это Ульссон.

— Ульссон?

— Да, или Ольссон, как, бывало, говорил Альф.

Рённ доложил о результатах своих наблюдений только утром, за два дня до сочельника.

Мартин Бек выключил магнитофон и сказал;

— Следовательно, ты считаешь, что запись звучит так. Ты спрашиваешь: «Кто стрелял?» И он отвечает по-английски: «Didn't recognize him».

— Да.

— А потом ты спрашиваешь: «Какой он был на вид?» И Шверин отвечает: «Сом^. Ульссон».

— Да, и после этого умирает

— Отлично, Эйнар, — одобрил Мартин Бек.

— А кто, черт побери, этот Ульссон? — спросил Гюнвальд Ларссон

— Контролер. Он ездит по тем местам, где чинят дороги, и смотрит, не бездельничают ли рабочие.

— Ну, и какой он на вид? — спросил Гюнвальд Ларссон

— Он ждет в моем кабинете, — скромно ответил Рённ.

Мартин Бек и Гюнвальд Ларссон пошли взглянуть на Ульссона. Гюнвальд Ларссон смотрел каких-то десять секунд

— Ага! — сказал он и сразу же вышел. Ульссон растерянно посмотрел ему вслед. Мартин Бек стоял с полминуты Наконец он сказал:

— Думаю, ты собрал все данные?

— Конечно, — ответил Рённ.

— Ну, тогда благодарю, господин Ульссон, — сказал Мартин Бек и тоже вышел.

Ульссон еще сильнее удивился.

Когда, Мартин Бек возвратился со второго завтрака, во время которого он с трудом выпил стакан молока, чашку кофе и съел два кусочка сыра, на его столе лежал лист бумаги с лапидарным заголовком: «Ульссон».

«Ульссон, 46 лет, инспектор дорожных работ.

Рост — 183 см, вес — 77 кг, без одежды.

Волосы пепельные, волнистые, глаза серые, фигура стройная.

Лицо худое, удлиненное, с выразительными чертами, носом, довольно крупным, с едва заметной горбинкой, широким ртом, тонкими губами и крупными зубами.

Размер обуви 43.

Смуглый, что, как он говорит, связано с его профессией, которая вынуждает его часто находиться на улице.

Одежда опрятная: серый костюм, белая рубашка с галстуком и черные ботинки. На улице в рабочее время носит непромокаемый плащ до колен, свободного покроя и очень широкий. Серого цвета.

На вечер 13 ноября Ульссон имеет алиби. Как раз тогда он сидел с 22 до 24 часов в помещении клуба любителей бриджа, членом которого состоит.

Альфонса (Альфа) Шверина Ульссон знал хорошо».

— Неужели Рённ раздевал его и взвешивал? — спросил Гюнвальд Ларссон.

Мартин Бек ничего не ответил.

— Чудесные логические выводы, — продолжал Гюнвальд Ларссон. — Ульссон носит серый плащ, а на ногах ботинки Имеет довольно крупный нос и широкий рот. Неужели тебе это понадобится?

— Не знаю Все-таки какие-то приметы.

— Разумеется. Приметы Ульссона

— Как там у тебя с Ассарссоном?

— Я только что разговаривал с Якобссоном, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Жирная рыбина.

— Кто, Якобссон?

— И он тоже. Недоволен, что не они их поймали, а мы.

— Не мы, а ты.

— Хм! Даже Якобссон признает, что Ассарссоны самые крупные оптовые торговцы наркотиками, каких до сих пор ловили. Братцы загребали деньги лопатой.

— А тот второй? Иностранец?

— Просто курьер. Грек. Беда в том, что имеет паспорт дипломата. Наркоман. Ассарссон думает, что это он его предал. Чувствуется, жалеет, что вовремя не избавился от этого курьера соответствующим способом.

Гюнвальд Ларссон на мгновение умолк, а потом добавил:

— Тот Еранссон из автобуса тоже был наркоман. Возможно…

Гюнвальд Ларссон не закончил, а все же подал Мартину Беку мысль, над которой стоило подумать.

Колльберг потел над своим списком. Даже удивительно, что за шестнадцать лет столько людей успело умереть, выехать из Швеции или изменить фамилию. Иные сидели в тюрьме, в приютах для алкоголиков. Некоторые просто исчезли. Порядочно было и таких, что давно переехали в отдаленные районы, и большинство их нельзя было немедленно проверить. В конце концов в списке Колльберга осталось семнадцать фамилий: те, кто пребывал на свободе и жил в Стокгольме или вблизи него. Этот список, составленный в алфавитном порядке, имел такой вид:

«1. Карл Андерссон, 63 года, Стокгольм, Хёгалидский приют.

2. Ингвар Бенгтссон, 43 года, журналист, Стокгольм.

3. Рюне Бенгтссон, 56 лет, директор фирмы, Стоксунд.

4. Ян Карлссон, 46 лет, торговец поношенными вещами, Упландс Весбю.

5. Уве Эрикссон, 47 лет, автомеханик, Бандхаген.

6. Вальтер Эрикссон, 69 лет, в прошлом портовый грузчик, Стокгольм — Хёгалидский приют.

7. Бьёрн Форсберг, 48 лет, предприниматель, Стоксунд.

8. Бенгт Фредрикссон, 56 лет, художник, Стокгольм.

9. Бу Фростенссон, 66 лет, актер, Стокгольм.

10. Юхан Гран, 52 года, официант, Сольна.

11. Кеннет Карлссон, 31 год, шофер, Шелбю.

12. Леннарт Линдгрен, 82 года, в прошлом директор банка, Лидингё.

13. Курт Ульссон, 59 лет, директор конторы, Сальтшёбаден.

14. Вильгельм Русберг, 71 год, без профессии, Стокгольм.

15. Рагнар Виклунд, 60 лет, майор, Ваксхольм.

16. Бенгт Вальберг, 38 лет, скупщик, Стокгольм.

17. Ханс Венстрем, 76 лет, в прошлом продавец рыбы, Сольна».

Колльберг смотрел на список и вздыхал. Тереса Камарайо была связана со всеми социальными слоями и людьми разных поколений. Когда она погибла, самому молодому среди названных в списке мужчин было пятнадцать лет, а самому старшему — шестьдесят семь.

Колльберг положил листок Меландеру на стол и сказал:

— Ты все помнишь. Когда будешь иметь время, просмотри этот список, может, вспомнишь что-нибудь. Меландер бросил взгляд на лист и согласно кивнул.

Настал сочельник.

Мартин Бек получил праздничный подарок, который не развеселил его, как надеялась дочь.

Леннарт Колльберг получил праздничный подарок, который довел его жену до слез.

Оба они решили не думать ни об Оке Стенстрёме, ни о Тересе Камарайо, и обоим это не удалось.

Мартин Бек проснулся рано, однако остался лежать в кровати, читая книжку до тех пор, пока в своих комнатах зашевелились другие члены семьи. Затем он встал, надел защитного цвета брюки и шерстяную рубашку. Жена, которая считала, что на сочельник надо одеться по-праздничному, увидев его, изумленно свела брови, но ничего не сказала.

Пока она по традиции ездила на кладбище на могилу своих родителей, они вместе с Рольфом и Ингрид убрали елочку. Дети были радостны и шумливы. И Мартин Бек старался не испортить им настроения.

Праздничный ужин был грандиозным, сели учесть, что за столом сидело только четыре персоны, из которых одна редко съедала обычный обед, одна худела, а одна слишком устала, приготавливая все это. Остался только Рольф, который, правду сказать, ел за них всех. Сыну было двенадцать лет, и Мартин Бек всегда удивлялся как в таком худом теле ежедневно вмещается столько еды, сколько он сам насилу съедает за неделю.

Все помогали мыть посуду, что также бывало только в сочельник.

Потом Мартин Бек зажег свечки на елке, вспомнив братьев Ассарссонов, которые продавали искусственные елки, прикрывая этим торговлю наркотиками. Потом все выпили подогретого вина, и Ингрид сказала:

— Теперь наступил момент привести коня.

Как всегда, они договорились, что каждый получит только один подарок, и, как всегда, их оказалось больше.

Мартин Бек не купил Ингрид коня, зато подарил ей жокейские брюки и абонемент на полугодовые курсы верховой езды.

Сам он получил двухметровый шарф, связанный Ингрид, а также плоский пакет, и дочь выжидательно смотрела на него, пока он разворачивал бумагу. Там оказалась пластинка на 45 оборотов. На пластиковом конверте была фотография толстого мужчины в хорошо известном мундире лондонского бобби. У него были огромные топорщившиеся усы, а растопыренными пальцами в перчатках он держался за живот Он стоял перед старинным микрофоном и, судя по выражению лица, смеялся во все горло. Надпись на обертке гласила, что сам он зовется Чарлз Пенроуз, а песня — «Приключения смеющегося полицейского».

Ингрид принесла проигрыватель и поставила его на полу. Она вынула пластинку и посмотрела на надпись:

— Первая песня называется «Смеющийся полицейский». Правда, здорово! А?

Мартин Бек был небольшим знатоком музыки, но сразу узнал, что ее наиграли в двадцатых или тридцатых годах, а может, и еще раньше. Он вспомнил, что слыхал эту песню еще мальчиком, и в памяти его вдруг всплыли строчки из нее:

Каждая строфа кончалась взрывом хохота, наверное заразительного, ибо Инга, Ингрид и Рольф стонали от смеха.

Мартин Бек не смог принять веселый вид, не принуждал себя улыбаться. Чтобы не разочаровать совсем детей и жену, он поднялся и сделал вид, что поправляет свечи на елке.

Когда пластинка перестала крутиться, он повернулся к столу. Ингрид вытерла слезы, посмотрела на него и укоризненно сказала:

— Но, папа, ты же совсем не смеялся!

— Почему же, было ужасно смешно, — неубедительно ответил он.

— Вот, послушайте еще эту, — молвила Ингрид, переворачивая пластинку. — Она называется «Парад веселых полицейских».

Наверное, Ингрид раньше не раз проигрывала пластинку, так как теперь запела дуэтом со смеющимся полицейским:

Издавала аромат елка, горели свечи, дети пели, и Инга щеголяла в новом халате. Мартин Бек, поставив локти на колени, а подбородком опершись на руки, смотрел на обертку пластинки с полицейским, который хохотал во все горло.

Он думал о Стенстрёме.

Зазвонил телефон.

Леннарт Колльберг старательно смешивал разные вина, раз за разом пробуя смесь, пока не удовлетворился ее вкусом, затем сел к столу и оглядел комнату, производившую полное впечатление идиллии. Бодиль лежала на животе и заглядывала под елку. Оса Турелль сидела на полу, поджав ноги, и играла с ребенком. Гюн сновала по квартире с кроткой, ленивой небрежностью, босая, одетая во что-то среднее между пижамой и спортивным костюмом.

Он положил себе на тарелку кусочек вяленой рыбы, удовлетворенно вздохнул, ожидая заслуженного сытного ужина, который вот-вот должен начаться, затем заложил за воротник рубашки конец салфетки, расправил ее на груди и поднял рюмку, глядя против света на прозрачный напиток. И как раз в этот момент зазвонил телефон.

Колльберг мгновение колебался, одним духом выпил вино, пошел в спальню и снял трубку.

— Добрый вечер. Вам звонит Фрейд.

— Очень приятно.

Колльберг был уверен, что не попал в список дежурных на случай тревоги и никакое новое массовое убийство не вытянет его из дома. Для таких вещей выделены специальные люди, например Гюнвальд Ларссон, который не избежал этого списка, и Мартин Бек, который отвечает за все в силу своего высокого служебного положения.

— Я дежурю в психиатрическом отделении тюрьмы на Лонгхольмене, — сказал Фрейд. — Один наш пациент хочет немедленно поговорить с вами. Зовут его Биргерссон. Он говорит, что обещал вам, что это очень важно, и…

Колльберг свел брови.

— Он не может подойти к телефону?

— Нет, правила этого не позволяют.

Колльберг помрачнел.

— О'кэй, я еду, — сказал он и положил трубку. Жена, услыхав последние слова, вытаращила на него глаза.

— Я должен поехать на Лонгхольмен, — виноватым голосом заявил Колльберг. — И как, черт возьми, найду я кого-то в сочельник, чтобы меня подвезли?

— Я тебя повезу, — сказала Оса. — Я еще ничего не пила.

Дорогой они не разговаривали. Вахтер в тюрьме подозрительно посмотрел на Осу Турелль.

— Это моя секретарша, — сказал Колльберг. Биргерссон не изменился. Может, только казался еще более робким и худым, чем две недели назад.

— Что вы хотите мне сказать? — недовольно спросил Колльберг.

Биргерссон улыбнулся.

— Это, должно быть, глупо, — сказал он, — но как раз сегодня вечером я вспомнил одну вещь. Вы же спрашивали меня о машине, о моем «моррисе». И…

— Да. И?..

— Как-то, когда мы с младшим следователем Стенстрёмом сделали перерыв и просто болтали, я рассказал одну историю. Помню, что тогда мы ели свиной окорок с пюре. Это моя любимая пища, и теперь, когда нам дали праздничный ужин…

Колльберг смотрел на собеседника злым взглядом.

— Что за история? — перебил он.

— Ну, точнее, рассказал о самом себе. Случай с тех времен, когда я жил на Руслагсгатан со своей…

Он остановился и бросил нерешительный взгляд на Осу Турелль.

— Да, да, — сказал Колльберг. — Рассказывайте.

— Жил со своей женой. У нас была только одна комната, и когда я сидел дома, то всегда нервничал, меня все угнетало, раздражало…

— Ага, — сказал Колльберг. Он чувствовал жажду, а еще больше голод. Кроме того, от гнетущей атмосферы тюрьмы его еще сильнее тянуло домой.

Биргерссон продолжал рассказывать спокойно и обстоятельно.

— Вот я и ходил вечерами в город, просто чтобы не сидеть дома. Это было почти двадцать лет назад. Часами ходил по улицам, временами даже всю ночь. И, чтобы убить время, чтобы не думать о своей невеселой жизни, о доме и жене, нашел себе развлечение.

Колльберг посмотрел на часы.

— Так, так, — нетерпеливо молвил он. — И что ж вы делали?

— Ходил улицами и вдоль стоянок и смотрел на машины. Я изучил решительно все модели и марки. Через какое-то время я мог узнать все виды машин на расстоянии тридцати — сорока метров, глядя на них с любой стороны. Если бы была такая игра на отгадывание марок машин, ну, например, автолото, я бы определенно получил самый большой выигрыш. Не имело значения, смотрел ли я на машину спереди, сзади или сбоку.

Колльберг покорно пожал плечами.

— Можно получить большое удовольствие от такого простого развлечения, — продолжал дальше Биргерссон. — Иногда попадались в самом деле редкостные модели, такие, как «лагонда», или «ЗИМ».

— И вы разговаривали об этом с младшим следователем Стенстрёмом?

— Да. И больше ни с кем, кроме него, и он сказал, что, по его мнению, это интересно.

— И чтобы сообщить это, вы вызвали меня сюда в половине десятого вечера? В сочельник?

Биргерссон, видимо, обиделся.

— Но вы же просили осведомить вас, если что вспомню.

— Разумеется, — поднялся Колльберг. — Благодарю.

— Но я же не сказал еще самого главного, — пробормотал Биргерссон. — Младшего следователя особенно заинтересовало одно. Я вспомнил это, поскольку вы спрашивали о «моррисе».

Колльберг вновь сел.

— Так. А что именно?

— Ну, мое любимое развлечение тоже имело свои трудности, если можно так сказать. Некоторые модели трудно было отличить, особенно в темноте и если смотреть с большого расстояния. Например, «Москвич» и «опель-кадет», или «ДКВ» и «ИФА».

— А при чем здесь Стенстрём и ваш «моррис»?

— Мой «моррис» ни при чем, — ответил Биргерссон. — Просто младший следователь заинтересовался, когда я сказал, что труднее всего было отличить «моррис-минор» от «рено КВ-4», если на них смотреть спереди. Сбоку или сзади — не трудно. А просто спереди или чуть наискось в самом деле было нелегко. Хотя со временем я натренировался, но все же иногда ошибался.

— Постойте, — перебил его Колльберг. — Вы сказали «моррис-минор» и «рено КВ-4»?

— Да. И вспоминаю, что младший следователь даже подскочил, когда я ему сказал об этом. Все время, пока я рассказывал ему о своем увлечении, он, казалось, не очень внимательно слушал. А когда я сказал об этом, он страшно заинтересовался. Несколько раз меня переспрашивал.

Когда они возвращались домой, Оса спросила:

— Что это дает?

— Я еще толком не знаю. Но, может, наведет нас на след.

— Того, кто убил Оке?

— Может быть. По крайней мере, это объясняет, почему он написал слово «моррис» в своем блокноте.

— Подожди, я также кое-что вспомнила, — сказала Оса. — За несколько недель до смерти Оке сказал, что как только будет иметь два свободных дня, так поедет в Смоланд и что-то там узнает. Кажется, в Экшё. Это тебе что-то говорит?

— Ничегошеньки, — ответил Колльберг.

Город был пустой, единственными признаками жизни на улицах были несколько рождественских гномов, которых связывала профессиональная усталость и валило с ног слишком щедрое прикладывание к бутылке в гостеприимных домах, две кареты «скорой помощи» и полицейская машина. Через какое-то время Колльберг спросил:

— Гюн говорила, как будто после Нового года ты нас покидаешь?

— Да. Я поменяла квартиру. И хочу найти другую работу.

— Где?

— Еще точно не знаю. Но думаю…

На несколько секунд она умолкла, потом добавила!

— А что, если в полиции? Там же есть свободные места?

— Наверное, есть, — рассеянно ответил Колльберг. Когда они вернулись на Паландергатан, Бодиль уже

спала, а Гюн, свернувшись калачиком на кресле, читала книжку. Глаза у нее были заплаканы.

— Что с тобой? — спросил Колльберг.

— Еда остыла. Весь праздник испорчен.

— Ничего. У меня такой аппетит, что, положи на стол дохлого кота, и я буду его есть!

— Звонил твой безнадежный Мартин. Полчаса назад.

— О'кэй, — добродушно отозвался Колльберг. — Накрывай на стол, а я ему звякну.

Он снял пиджак, галстук и пошел звонить.

— Да, Бек слушает.

— Кто там подымает такой шум? — спросил Колльберг.

— Смеющийся полицейский.

— Что?

— Пластинка.

— Ага, теперь я узнал. Давний шлягер. Чарлз Пенроуз, правда? Он был в моде еще перед первой мировой войной.

В их разговор вторгались взрывы смеха.

— Ну его к черту, — сказал Мартин Бек не очень весело. — Я звонил тебе, так как у Меландера есть новости.

— Какие же?

— Он сказал, что наконец вспомнил, где ему попадалась фамилия Нильса Эрика Еранссона.

— Ну и где?

— В деле об убийстве Тересы Камарайо. Колльберг расшнуровал ботинки, немного подумал

и сказал:

— Поздравь его от меня и передай, что на этот раз он ошибся. Я прочитал дело от корки до корки, до последнего слова. И не такой я затурканный, чтобы этого не заметить.

— О'кэй, я тебе верю. Что ты делал на Лонгхольмене?

— Получил одну информацию, слишком туманную и путаную, чтобы тебе ее так сразу объяснить, но если она оправдается, то… — То что?

— То все следствие по делу Тересы можно повесить в туалете. Веселых праздников!

Он положил трубку.

— Ты снова куда-то идешь? — подозрительно спросила жена.

— Да, но только в среду. Где водка?

Утром двадцать седьмого декабря Меландер выглядел таким разочарованным и озадаченным, что Гюнвальд Ларссон нашел необходимым спросить:

— Что с тобой? Тебе не попался миндаль в рождественской каше?

— С кашей и миндалем мы покончили двадцать лет назад, когда поженились, — ответил Меландер. — Нет, просто до сего времени я никогда не ошибался.

— Когда-то же надо начать, — утешил его Рённ.

— Да, конечно. Но я все равно не понимаю.

— Чего ты не понимаешь? — спросил, входя в комнату, Мартин Бек.

— Случай с Ёранссоном. Как я мог ошибиться?

— Я вот вернулся с Вестберга, — сказал Мартин Бек. — И узнал об одной вещи, которая может тебя утешить.

— Что именно?

— В деле об убийстве Тересы не хватает одной страницы. А если быть точным — тысяча двести сорок четвертой.

В три часа пополудни Колльберг остановился перед автомобильной фирмой в Сёдертелье. В кармане у него лежала чуть подретушированная фотография с рекламного рисунка «моррис-минор» модели пятидесятых годов. Из трех свидетелей, видевших машину на Стадсхагсвеген шестнадцать с половиной лет назад, двое уже умерли — полицейский и механик. Однако лучший эксперт, мастер автомобильной мастерской был жив-здоров и работал в Сёдертелье. Только уже не мастером, а кем-то повыше, так как сидел в конторе со стеклянными стенами и разговаривал по телефону. Когда он закончил разговор, Колльберг подошел к нему и, даже не показывая своего удостоверения, просто положил перед ним на стол фотографию:

— Что это за машина?

— «Рено КВ-4». Старый шарабан.

— Вы уверены?

— Конечно, уверен. Я никогда не ошибаюсь.

— Благодарю, — сказал Колльберг и протянул руку за фотографией.

Мужчина озадаченно посмотрел на него и сказал:

— Постойте, вы хотите меня обмануть?

Он присмотрелся внимательней к фотографии и секунд через пятнадцать произнес:

— Нет, это не «рено». Это «моррис». «Моррис-минор». Но с этой фотографией что-то не в порядке.

— Да, — ответил Колльберг. — Она немного подретуширована, словно сделана при плохом освещении или в дождь.

Мужчина вытаращил глаза.

— Слушайте, кто вы?

— Из полиции, — ответил Колльберг.

— Как я не догадался? — сказал мужчина. — Ранней осенью здесь уже был один полицейский.

Под вечер того же дня, в половине шестого, Мартин Бек собрал своих ближайших сотрудников на совещание. Нурдин и Монссон уже возвратились, следовательно, можно сказать, что команда была в полном составе.

— Так, недостает одной страницы, — удовлетворенно сказал Меландер. — Кто же ее взял?

Мартин Бек и Колльберг быстро переглянулись.

— Кто-либо из вас может сказать о себе, что он мастер производить обыск? — спросил Мартин Бек.

— Я, — вяло ответил Монссон. — Когда где-то что-то пропадет, обязательно найду.

— Чудесно, — молвил Мартин Бек. — Обыщешь квартиру Оке Стенстрёма на Черховсгатан.

— Что же мне там искать?

— Страницу из полицейских протоколов, — сказал Колльберг. — Ее номер — тысяча двести сорок четыре, а в тексте, возможно, фигурирует Нильс Эрик Еранссон.

— Пойду завтра, — сказал Монссон. — Днем лучше искать.

— Прекрасно, — ответил Мартин Бек.

На следующий день в два часа на столе у Мартина Бека зазвонил телефон. — Привет, это Пер Монссон.

— Да. Ну что?

— Я в квартире Стенстрёма. Здесь нет той страницы.

— Ты уверен?

— Конечно, — обиженно сказал Монссон. — Но уверены ли вы, что это он ее взял?

— По крайней мере, так думаем.

— Гм, тогда поищу в другом месте, — сказал Монссон.

Мартин Бек потер пальцами лоб и спросил:

— Где это «в другом месте»?

Но Монссон уже положил трубку.

— Ведь в архиве должна быть копия, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Или в прокуратуре.

— Конечно, — сказал Мартин Бек.

Он набрал номер внутреннего телефона. В соседней комнате Колльберг разговаривал с Меландером.

— Я просмотрел твой список.

— Вот как! И тебе что-то пришло на ум?

— Пришло, и не одно. Но не знаю, пригодится ли тебе.

— Это уж мое дело.

— Многие среди допрошенных по делу Тересы — рецидивисты. Например, Карл Андерссон, Вильгельм Русберг и Бенгт Вальберг. Все трое давние воры. Не раз судимые. Теперь уже слишком старые, чтобы воровать.

— Дальше.

— Юхан Гран укрывал краденое и, вероятно, до сих пор этим занимается. Работает официантом только для отвода глаз. Еще нет и года, как вышел на свободу. А знаешь, как овдовел Вальтер Эрикссон?

— Нет.

— В пьяном виде убил стулом свою жену. Отсидел в тюрьме пять лет. Таких типов в списке порядочно. Уве Эрикссон и Бенгт Фредрикссон сидели за драку. Фредрикссон шесть раз. Торговец ношеными вещами Ян Карлссон — тоже подозрительная личность. В тюрьме не сидел, но несколько раз к тому шло. Бьёрна Форсберга я также хорошо помню. За ним водилось не одно мошенничество. Он был хорошо известен в среде преступников во второй половине сороковых годов. Но потом изменил образ жизни и сделал хорошую карьеру. Женился на деньгах и стал солидным финансистом. Имеет только одну давнюю судимость за жульничество в сорок седьмом году. Зато у Ханса Венстрема целая вереница грехов — от мелких краж до взламывания сейфа. Кем он там у тебя значится?

— Бывшим продавцом рыбы, — сказал Колльберг, заглянув в список.

— Конечно, он стоял с рыбой на площади Сундберга двадцать пять лет тому назад. Теперь уже старик. Ингвар Бенгтссон сейчас называет себя журналистом. А когда-то принадлежал к первым подделывателям векселей. Был также сутенером. Бу Фростенссон — третьеразрядный актер и известный наркоман.

— Неужели эта женщина никогда не общалась с порядочными мужчинами? — спросил Колльберг.

— Почему же? В списке есть и такие. Например, Рюне Бенгтссон, Леннарт-Линдгрен, Курт Ульссон и Рагнар Виклунд. На них нет ни одного пятна.

Колльберг хорошо знал список.

— В самом деле, — сказал он. — И все четверо женаты. Наверное, им было дьявольски трудно объяснять женам свои связи с Тересой.

— В таких делах полиция не выдает тайны. Кроме того, они тогда были молодыми парнями, лет по двадцать, а то и меньше. Из мужчин такого возраста в твоем списке только один вел себя не совсем хорошо. Это Кеннет Карлссон. Он дважды сидел в тюрьме. Хотя давно и за мелкие преступления. Ты хочешь, чтобы я глубже покопался в прошлом этих людей?

— Да, буду тебе благодарен.

Поиски протоколов по делу Тересы начались после рождества, но наступил новый, 1968 год, прошло некоторое время, прежде чем они дали какой-то результат.

Только утром пятого января кипа запыленных бумаг очутилась на столе у Мартина Бека. Не надо было иметь глаз детектива, чтобы сразу узнать, что их извлекли из самых глубоких закутков архива и что много лет их не касалась ни одна человеческая рука.

Мартин Бек быстро переворачивал бумаги и нашел тысяча двести сорок четвертую страницу. Колльберг наклонился через плечо Мартина Бека и стал читать вместе с ним:

«Допрос продавца Нильса Эрика Ёранссона 7 августа 1951 года.

О себе Еранссон говорит, что родился в финском приходе Стокгольма 4 октября 1929 года в семье электрика Алгота Эрика Ёранссона и Бениты Еранссон (девичья фамилия Рантанен). В настоящее время работает продавцом в фирме «Всеимпорт», Холлендарсгатан, 10, Стокгольм.

Еранссон признался, что с Тересой Камарайо встречался два раза. Первый раз — в квартире на Свартсман-гатан, где присутствовало много других лиц. Из них он помнит только какого-то Карла Оке, Биргера Свенссона-Раска. Вторично Еранссон встретился с нею в погребке на Холлендарсгатан. Еранссон говорит, что не помнит точной даты, но уверяет, что эти встречи имели место через несколько дней одна после другой где-то в конце ноября и в начале декабря прошлого, то есть 1950 года.

Со 2 по 13 июня Еранссон находился в Экшё, куда поехал на своей собственной машине номер А-6310 и, выполнив задание — продав партию одежды для фирмы, где он работал, — возвратился в Стокгольм. Еранссон имеет машину марки «моррис-минор», модель 1949 года. Допрошенный прочитал протокол и согласился с ним.

Вел допрос (подпись).

Нахождение Ёранссона в Экшё подтверждает персонал городской гостиницы. Допрошенный по этому поводу бармен названной выше гостиницы Сверкер Юнссон свидетельствует, что 10 июня Еранссон сидел в гостиничном ресторане до 23.30, пока ресторан не закрыли. Еранссон был пьян. Показания Сверкера Юнссона подтверждают записи в гостиничном счете Ёранссона».

— Ну вот, — сказал Колльберг. — Все ясно.

— Что ты теперь думаешь делать?

— То, что не успел сделать Стенстрём. Поехать в Экшё.

— Обломки начинают складываться в одно целое, — сказал Мартин Бек.

— Да, — согласился Колльберг. — А где Монссон?

— Наверное, ищет страницу протокола у матери Стенстрёма.

Колльберг поехал в Экшё утром восьмого января. Он ехал целую ночь, триста тридцать пять километров в метель, по заносам, но не очень устал. Городская гостиница около рынка оказалась старинным зданием, которое чудесно вписывалось в идиллическую картину зимнего городка, словно взятую с праздничной открытки. Бармен Сверкер Юнссон умер десять лет назад, но копия гостиничного счета не потерялась, хотя нашлась лишь через несколько часов в запыленной картонной коробке на чердаке.

Счет подтверждал, что Еранссон жил в гостинице одиннадцать суток. Он ежедневно ел и пил в гостинице и подписывал ресторанные счета, которые добавлены к плате за жилье. Были и другие добавления, например, счет за телефонный разговор, но номер, по которому звонил Еранссон, не был указан. Однако внимание Колльберга сразу привлекло кое-что другое.

Шестого июня 1951 года гостиница в счет Ёранссона внесла пятьдесят две кроны и двадцать пять эре, выплаченные одной автомастерской. Сумма предназначалась «за ремонт и буксирование».

— Существует ли эта мастерская? — спросил Колльберг хозяина гостиницы.

— Да-да, и на протяжении двадцати пяти лет не меняла владельца. Поезжайте в направлении Лонганеса и…

Человек, что двадцать пять лет держал мастерскую, недоверчиво посмотрел на Колльберга.

— Говорите, шестнадцать с половиной лет назад? Как же я, черт возьми, могу помнить, кому тогда ремонтировал машину?

— А вы не ведете запись?

— Веду. С этим у меня все в порядке.

Где-то за полчаса хозяин автомастерской нашел старую книгу. Он не хотел выпускать ее из рук, а осторожно листал страницы сам, пока нашел необходимую дату.

— Шестое июня, — молвил он. — Вот эта запись. Машину взяли от гостиницы, так и есть. Разрядился аккумулятор. Это стоило владельцу пятьдесят две кроны и двадцать пять эре, с пригоном и всем.

Колльберг ждал.

— С пригоном, — пробормотал хозяин мастерской. — Какая бессмыслица. Мог вынуть аккумулятор и сам его привезти.

— А о машине есть какие-то данные?

— Есть. Постойте… сейчас. Трудно прочитать. Кто-то мазанул масляным пальцем по номеру. Во всяком случае, машина была стокгольмская.

— Вы не знаете, какой марки?

— Почему же, «форд-ведетта».

— А не «моррис-минор»?

— Если здесь написано «форд-ведетта», то так и было, могу присягнуть, — ответил хозяин мастерской. — «Моррис-минор»? Да это же чертовская разница!

Колльберг забрал с собой книгу, хотя ему пришлось полчаса уговаривать хозяина и даже пригрозить ему. Когда он наконец хотел уже выйти, тот сказал:

— По крайней мере, теперь я знаю, почему он выбросил деньги на пригон.

— Вот как? Почему?

— Потому что он был стокгольмец.

Когда Колльберг возвратился в гостиницу в Экшё, был уже вечер. Он замерз, проголодался и устал, поэтому не сел за руль машины, а взял себе номер в гостинице. Потом искупался и заказал обед, а ожидая, пока ему принесут еду, два раза поговорил по телефону. Сперва с Меландером.

— Ты не мог бы мне сказать, у кого из перечисленных в списке лиц была в июне пятьдесят первого машина? И какой марки?

— Мог бы. Завтра утром скажу.

— И какого цвета был «моррис» у Ёранссона?

— Хорошо.

Потом он позвонил Мартину Беку.

— У Ёранссона не было «морриса» в то время. У него была другая машина.

— Стенстрём это уже знал.

— Поручи кому-нибудь выяснить, кто был владельцем фирмы на Холлендарсгатан, когда там работал Еранссон, и чем она торговала?

— Хорошо.

— Я вернусь завтра после обеда.

Рённ думал об Ульссоне и о счете из ресторана, найденном среди вещей Ёранссона. Во вторник после обеда у него блеснула одна мысль, и, как обычно, когда его что-то беспокоило, он пошел к Гюнвальду Ларссону.

— Я вот думаю о той записке с инициалами «Б. Ф.», — сказал Рённ. — В том списке, что составил Меландер с Колльбергом, есть три лица с такими инициалами; Бу Фростенссон, Бенгт Фредрикссон и Бьёрн Форсберг.

— Ну и что?

— Следовало бы незаметно посмотреть на них, может, кто похож на Ульссона.

— А ты знаешь, где их найти?

— Наверное, Меландер знает.

Меландер в самом деле знал. В течение двадцати минут он выяснил, что Форсберг находится дома, а после второго завтрака собирается в свою контору. В двенадцать он должен обедать с клиентом в «Амбассадоре». Фростенссон был на киностудии, где снимался в небольшой роли.

— А Фредрикссон, наверное, тянет пиво в кафе «Ти-ан». По крайней мере, в такое время он всегда там сидит.

— Я поеду с вами, — довольно неожиданно заявил Мартин Бек.

Бенгт Фредрикссон действительно сидел в пивной в Старом городе. Он был очень полный, имел пышную, взлохмаченную рыжую бороду и косматую седую шевелюру.

В большом павильоне киностудии в Сольне руководитель съемок повел их длинными запутанными коридорами в дальний угол.

— Фростенссон занят в пятиминутном эпизоде, — сказал он. — Это будет его единственная реплика в фильме.

Мартин Бек, Рённ и Гюнвальд Ларссон остановились вдали, но в ярком свете рефлекторов хорошо видели сцену за перепутанными кабелями и подвижными кулисами. Сцена, вероятно, изображала интерьер лавки.

— Внимание! — заорал режиссер. — Тихо! Камера! Мужчина в колпаке пекаря и в белом халате вышел на свет и сказал:

— Ладно. Что вы желаете?

Фростенссону пришлось пять раз повторять свою единственную реплику. Это был худой лысый мужчина, он запинался, уголки рта и веки у него нервно дергались.

Через полчаса Гюнвальд Ларссон остановил машину за двадцать пять метров от ограды виллы Бьёрна Форсберга в Стоксунде. Мартин Бек и Рённ пригнулись на задних сиденьях. Через открытую дверь гаража можно было увидеть черный «мерседес» новейшей модели.

— Он скоро должен выйти, если не хочет пропустить обед со своим клиентом, — сказал Гюнвальд Ларссон.

Они ждали минут пятнадцать, пока дверь виллы открылась и на лестницу вышел мужчина в сопровождении светловолосой женщины и девочки лет семи. Он поцеловал женщину в щеку, поднял девочку и прижал к себе. Потом пружинистым быстрым шагом направился к гаражу, сел в машину.

Бьёрн Форсберг был высокий, стройный мужчина с очень красивым, словно с картинки иллюстрированного еженедельника, лицом. В сером плаще, простоволосый, с волнистыми, зачесанными назад волосами он казался моложе своих сорока восьми лет.

— Как Ульссон, — сказал Рённ. — Особенно похожи фигура и одежда. То есть плащ.

— Угу, — буркнул Гюнвальд Ларссон. — Только разница в том, что Ульссон носит свою тряпку уже три года и заплатил за нее три сотни на распродаже залежавшихся товаров, а этот за свой плащ отдал, наверное, три тысячи. Но такие, как Шверин, не видят подобной разницы.

Все расчеты Колльберга мгновенно полетели кувырком. Во-первых, он проспал дольше, чем думал, а во-вторых, погода совершенно испортилась. В половине второго он еще только достиг мотеля около Линчёпинга. Там он выпил кофе, съел булочку и позвонил в Стокгольм.

— Ну что ты выяснил?

— Только у девятерых из них были машины летом пятьдесят первого, — ответил Меландер. — Леннарт Линд-грен — новый «фольксваген», Рюне Бенгтссон — «паю кард-49», Ян Карлссон — «ДКВ-38», Уве Эрикссон — старый «опель-капитан», Бьёрн Форсберг — «форд-ведетта-49» и…

— Постой. Еще кто-либо имел такую машину?

— «Ведетту»? Нет.

— Достаточно.

— Первичная окраска ёранссовского «морриса» — светло-зеленая. Но он мог и перекрасить ее.

— Хорошо. Можешь связать меня с Мартином?

— Еще только одно. Еранссон отдал в то лето свою машину на лом. Ее номер вычеркнут из списка пятнадцатого августа, всего через неделю после того, как он давал показания в полиции.

Колльберг бросил в автомат еще крону и, пока в трубке потрескивало, нетерпеливо думал о том, что его еще ожидают двести километров дороги.

— Да, у телефона комиссар Бек.

— Привет. Так чем та фирма торговала?

— Думаю, что краденым товаром. Но это никогда не удавалось доказать. У нее было несколько агентов, которые ездили по стране и сбывали одежду и другие вещи в провинциях.

— А кто был ее хозяином?

— Бьёрн Форсберг.

Колльберг немного подумал, потом сказал:

— Передай Меландеру, чтобы он все свое внимание обратил на Форсберга. И попроси Ельма, чтобы он или кто-то другой подождал в лаборатории, пока я вернусь. Мне надо сделать анализ одной вещи.

Было уже почти пять, а Колльберг еще не приехал. Меландер вошел к Мартину Беку, держа в одной руке трубку, а в другой свои записи. Он сразу начал рассказывать:

— Бьёрн Форсберг женился семнадцатого августа пятьдесят первого года на Эльзе Беатриче Хоканссон, единственной дочери Магнуса Хоканссона, директора фирмы, которая торговала строительными материалами. Форсберг сразу покончил со своей деятельностью типа фирмы на Холлендарсгатан. Он старательно взялся за работу, изучил торговлю, экономику и стал находчивым предпринимателем. Когда десять лет тому назад Хоканссон умер, дочь унаследовала все его имущество и фирму, но Форсберг стал ее директором-исполнителем еще в середине пятидесятых годов. В пятьдесят девятом году он приобрел виллу в Стоксунде. Она стоила ему где-то с полмиллиона.

Мартин Бек спросил:

— Как долго он знал эту девушку, прежде чем женился на ней?

— Кажется, они встретились в марте пятьдесят первого, — ответил Меландер. — Форсберг был любителем зимнего спорта. В конце концов он им и остался. Его жена тоже. Это была как будто так называемая любовь с первого взгляда. Потом они часто встречались до свадьбы, и он бывал в доме ее родителей. Тогда ему было тридцать два года, а Эльзе Хоканссон двадцать пять.

Меландер перевернул листы в своих записях.

— Их супружеская жизнь ничем не омрачалась. Имеют троих детей: двух мальчиков, тринадцати и двенадцати лет, и семилетнюю девочку. Свою машину «форд-ведетта» Форсберг продал сразу после свадьбы и купил «линкольн». С того времени у него было много разных машин.

Меландер закончил и закурил трубку.

— Это уже все?

— Есть еще одна деталь. Мне кажется, важная. Бьёрн Форсберг был добровольцем в финской зимней войне сорокового года. Тогда ему был двадцать один год, и он пошел на фронт сразу после службы в армии здесь у нас. Он происходит из буржуазной семьи и подавал большие надежды.

— О'кэй, наверное, это он.

— Похоже на то, — молвил Меландер.

— Кто здесь еще есть?

— Гюнвальд Ларссон, Рённ, Нурдин и Эк. Проверим его алиби?

— Вот именно, — сказал Мартин Бек.

Колльберг добрался до Стокгольма только в семь часов. Прежде всего он поехал в лабораторию и оставил там журнал из автомобильной мастерской.

— У нас нормированный рабочий день, — недовольно молвил Ельм. — До пяти.

— Ты нас очень обяжешь, если…

— Ну, хорошо, хорошо. Я скоро позвоню. Надо только прочитать номер машины?

— Да. Я буду на Кунгсхольмсгатан. Колльберг и Мартин Бек еще не успели и Словом перемолвиться, как позвонил Ельм.

— Шесть, семь, ноль, восемь, — коротко сказал он.

— Замечательно.

— Это была легкая работа. Ты мог бы и сам прочитать.

Колльберг положил трубку. Мартин Бек вопросительно посмотрел на него.

— Так, Еранссон ездил в Экшё на машине Форсберга. Здесь нет сомнения. Как там с его алиби?

— Слабовато. В июне пятьдесят первого он жил в отдельной однокомнатной квартире на Холлендарсгатан, в том самом доме, где размещалась его загадочная фирма На допросе он сказал, что вечером десятого июня был в Нортелье. Видимо, он на самом деле был там. Его видели в семь часов несколько лиц. Потом он, по его же словам, возвратился последним поездом домой и прибыл в Стокгольм в половине двенадцатого ночи. Сказал, будто бы одолжил свою машину одному из своих агентов, что тот подтвердил.

— Но старательно избегал упоминания, что поменялся машиной с Ёранссоном.

— Да, — молвил Мартин Бек — Следовательно, у него был «моррис» Ёранссона, а поэтому дело предстает в совсем ином свете Он мог легко добраться до Стокгольма за полчаса Машина обычно стояла во дворе того дома, где размещалась фирма, и невозможно проверить, была ли она тогда там. Зато мы узнали, что в доме есть морозильная камера, где лежали меха, официально принятые на сохранение летом, а на самом деле, наверное, краденые. Как ты считаешь, для чего он поменял машину?

— Это просто объяснить, — сказал Колльберг. — Еранссон вез с собой много одежды и всякого барахла. А в «ведетте» Форсберга в три раза больше места, чем в его «моррисе».

Он немного помолчал и добавил:

— Еранссон, видимо, спохватился уже потом. Возвратившись, он узнал обо всем и сообразил, что ту машину держать небезопасно. Поэтому он после допроса в полиции сразу же отдал ее на лом.

— А что говорил Форсберг о своих отношениях с Тересой? — спросил Мартин Бек.

— Что впервые встретил ее на танцах осенью пятидесятого года, а потом виделся с нею несколько раз — сколько именно, не помнит. А когда познакомился со своей будущей женой, Тереса перестала его интересовать.

— Так и сказал?

— Дословно. Как ты думаешь, зачем он ее убил? Чтобы избавиться от нее?

— Возможно. Ведь все говорили, что она была навязчива.

— Разумеется. А лотом ему выпало непостижимое счастье: свидетели перепутали марку машины. Форсберг наверняка узнал об этом. Фактически мог чувствовать себя в безопасности. Только Еранссон его беспокоил.

— Еранссон и Форсберг были приятелями, — сказал Мартин Бек.

— А далее все затихло, до тех пор, пока Стенстрём не начал ворошить дело Тересы и пока не получил от Биргерссона неожиданную информацию. Следователь понял, что Еранссон единственный из всех причастных к тому делу имел «моррис-минор». Да еще той же самой окраски. Стенстрём по собственной инициативе допросил многих лиц и начал наблюдать за Ёранссоном. Конечно, он быстро заметил, что Ёранссону кто-то давал деньги, и пришел к выводу, что это, видимо, убийца Тересы Камарайо. Еранссон начал все больше-и больше нервничать… Кстати, знаем ли мы, где он жил с восемнадцатого октября до тринадцатого ноября!

— Да. На барже на озере Клара. Нурдин сегодня утром нашел это место.

Колльберг кивнул.

— Стенстрём рассчитал, что Еранссон рано или поздно приведет его к убийце, потому и наблюдал за ним день за днем и, наверное, не прячась. И, как оказалось, имел основание. Для него самого все закончилось катастрофой. Если бы он пораньше поехал в Экшё…

Колльберг замолчал. Мартин Бек задумчиво потирал переносицу большим и указательным пальцем правой руки.

— Да, как будто все сходится, — сказал он, — даже психологически Остается девять лет до того времени, когда по делу Тересы за давностью не будут привлекать к ответственности. А убийство — единственное преступление, которое может принудить более или менее нормального человека впасть в крайность, лишь бы его не изобличили. Кроме того, Форсбергу есть что терять.

— Знаем ли мы, что он делал вечером тринадцатого ноября?

— Да, он убил всех тех людей в автобусе, а среди них Стенстрёма и Ёранссона, которые в этой ситуации были для него смертельно опасными. Но фактически мы знаем только то, что он имел возможность совершить это убийство.

— Откуда мы это знаем?

— Гюнвальду посчастливилось перехватить служанку Форсберга. Каждый понедельник вечером она свободна. Ночь с тринадцатого на четырнадцатое она провела у своего приятеля. Из того самого источника нам также известно, что жена Форсберга была тогда на женском собрании. Следовательно, Форсберг должен был сидеть дома, так как они никогда не оставляли детей одних.

— Где она теперь? Служанка?

— Здесь. Мы ее задержим на ночь.

— А какое, по-твоему, у него психическое состояние? — спросил Колльберг.

— Видимо, очень плохое. На грани срыва.

— Речь идет о том, достаточно ли у нас материала, чтобы арестовать его, — сказал Колльберг.

— За автобус недостаточно, — ответил Мартин Бек. — Но мы можем его арестовать как лицо, на которое падает подозрение в убийстве Тересы Камарайо.

— Когда?

— Завтра до обеда.

— Где?

— В его конторе. Как только он явится туда. Нет надобности делать это при жене и детях, а особенно когда он в состоянии крайнего отчаяния.

— Как?

— Как можно деликатнее. Без стрельбы и выламывания дверей.

Колльберг немного подумал и поставил последний вопрос:

— Кто?

— Я и Меландер.

Когда Мартин Бек и Меландер зашли в приемную, блондинка возле коммутатора за мраморным столиком отложила пилочку для ногтей.

Кабинет Бьёрна Форсберга помещался на шестом этаже дома на Кунгсгатан, невдалеке от Стуреплан.

Было еще только пять минут десятого, а они знали, что Форсберг обычно не приходит раньше чем в половине десятого.

— Сейчас придет его секретарша, — сказала блондинка. — Будьте добры, садитесь и подождите.

В глубине приемной, за спиной у телефонистки, вокруг длинного стола, покрытого стеклом, стояло несколько кресел. Мартин Бек с Меландером повесили пальто и сели.

В комнате было шесть дверей без табличек. Одна из них приоткрытая. Мартин Бек поднялся, заглянул в нее и исчез в комнате. Меландер вынул трубку, табак и закурил. Мартин Бек вернулся и снова сел.

Они ожидали молча. Время от времени тишину прерывал лишь голос телефонистки и щелканье коммутатора, когда она соединяла собеседников. Да еще доносился приглушенный уличный шум. Мартин Бек листал какой-то технический журнал. Меландер, держа во рту трубку и зажмурив глаза, отдыхал в кресле.

В двадцать минут десятого в приемную зашла женщина в шубе, в сапогах и с большой сумкой через плечо.

Женщина едва кивнула головой телефонистке и быстрыми шагами подошла к приоткрытой двери. На ходу она равнодушно посмотрела на посетителей и закрыла дверь за собой.

Еще через десять минут пришел Форсберг.

Он был одет точно так же, как в предыдущий день, и шел быстро и энергично. Он хотел повесить свой плащ, когда заметил Мартина Бека и Меландера. На миг он застыл, но быстро овладел собой, повесил плащ и подошел к ним.

Мартин Бек и Меландер одновременно поднялись. Бьёрн Форсберг вопросительно свел брови. Он уже хотел что-то сказать, но Мартин Бек опередил его:

— Комиссар Бек. А это старший следователь Меландер. Мы хотели бы поговорить с вами.

— Очень приятно, — ответил Форсберг. — Заходите. Он казался совсем спокойным, даже веселым. Пропустив их в дверь, он кивнул секретарше и сказал:

— Добрый день, госпожа Шельд. Мы с вами поговорим потом. Я только отпущу этих господ.

Он провел их в свой кабинет, просторный, светлый и элегантно обставленный. Почти весь пол покрывал толстый серый ковер. Большой полированный стол был пуст. Два телефона и диктофон размещались на столике рядом с черным кожаным креслом. На широком подоконнике стояли четыре фотографии в оловянных рамках — жены и троих детей. На стене между окнами висел портрет, написанный маслом, наверное, покойного тестя. Бар, стол для совещаний с графином и стаканами на подставке, кушетка, стеклянный шкаф с книгами и фарфоровыми безделушками, сейф, вмонтированный в стену.

Все это Меландер приметил, пока Бьёрн Форсберг уверенной походкой шел к своему столу.

Бьёрн Форсберг стал за столом, оперся на него левой рукой, наклонился и правую руку засунул в ящик. Когда он ее вынул, пальцы его сжимали пистолет.

Глядя на Мартина Бека почти веселыми глазами, Бьёрн Форсберг засунул пистолет как можно глубже в рот, сжал губы вокруг блестящего дула и нажал на спусковой крючок.

Все это произошло так быстро, что Мартин Бек и Меландер успели пройти только половину расстояния от двери до стола, когда Бьёрн Форсберг свалился на него.

Пистолет был снят с предохранителя, крючок стоял на взводе, он резко щелкнул, но пуля не вылетела из ствола. Она оставалась в гильзе. А патрон лежал в правом кармане брюк Мартина Бека вместе с еще пятью, вынутыми из пистолета.

Мартин Бек вынул патроны, покрутил их пальцами и прочитал надпись вокруг капсюля: «Металлверкен-38». Патроны были шведские, но пистолет американский: «Смит энд Вессон 38 спешиал», сделанный в Спрингфилде, штат Массачусетс.

Бьёрн Форсберг лежал, прижавшись лицом к блестящей поверхности стола. Он весь дрожал. Потом свалился на пол и закричал.

— Позвоните в «Скорую помощь», — сказал Меландер.

Вот так Рённу снова пришлось сидеть со своим магнитофоном в отдельной палате Каролинской больницы. Только не в травматологическом отделении, а в психиатрическом, и рядом с ним дежурил не несносный Улльхольм, а Гюнвальд Ларссон.

Бьёрна Форсберга лечили разными способами, успокоительными уколами и тому подобное, и психиатр, наблюдая за его состоянием, уже несколько часов сидел в палате. Однако пациент все время повторял только одно:

— Почему вы не дали мне умереть?

Он повторял эти слова уже бесчисленное количество раз и снова сказал:

— Почему вы не дали мне умереть?

— А ты подумай, — пробормотал Гюнвальд Ларссон. Врач укоризненно посмотрел на него.

Откровенно говоря, они бы здесь не сидели, если бы врачи не заявили, что Форсберг может умереть. Они сказали, что пациент перенес очень сильный шок, что у него слабое сердце и расшатанные нервы, хотя общее состояние не совсем плохое. Но каждую минуту можно ожидать сердечного приступа, который его убьет.

— Почему вы не дали мне умереть? — спросил Форсберг.

— А почему вы не дали жить Тересе Камарайо? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— Потому что больше не мог. Я вынужден был от нее избавиться.

— Ну, хорошо, — терпеливо сказал Рённ. — А почему-вы вынуждены были от нее избавиться?

— Я не имел иного выбора. Она бы разбила мне жизнь.

— Ну, кажется, она и так разбита, — молвил Гюнвальд Ларссон.

Врач строго посмотрел на него.

— Вы не понимаете, — сказал Форсберг. — Я велел ей больше не приходить. Даже дал денег, хотя у самого не очень много было, а она все-таки…

— Что вы хотели сказать? — мягко спросил Рённ.

— Она меня преследовала. Когда я в тот вечер вернулся домой, она лежала в моей кровати. Голая. Она знала, где я обычно кладу запасной ключ, и залезла в квартиру. А моя жена… моя невеста должна вот-вот прийти. Не было другого выхода…

— А потом?

— Я вынес ее в холодильную камеру.

— И вы не боялись, что там ее кто-нибудь найдет?

— От камеры было только два ключа. Один у меня, а второй у Ниссе Ёранссона. А Ниссе тогда не было.

— Сколько вы ее там держали? — спросил Рённ.

— Пять суток. Я ждал, пока пойдет дождь.

— Так, вы любите дождь, — заметил Гюнвальд Ларссон.

— Как вы не понимаете? Она же в один миг разбила бы мою жизнь. Все разрушила бы, что я запланировал.

Рённ кивал головой. Пока все шло наилучшим образом.

— Где вы взяли автомат? — внезапно спросил Гюнвальд Ларссон.

— Привез его с войны. — Форсберг какое-то время помолчал. — Я убил им троих большевиков.

— А где он теперь?

— Там, где его никто не найдет.

— Как вы относились к Нильсу Эрику Еранссону? — спросил Рённ.

— Ниссе был хороший парень. Я был для него, как отец.

— А все-таки убили его.

— Он угрожал моему существованию. Существованию моей семьи. Всему, ради чего я жил. Всему, что у меня было. Не было иного выхода. Но я умертвил его быстро и безболезненно. Не мучил так, как вы меня мучите.

— А Ниссе знал, что это вы убили Тересу? — спросил Рённ. Он все время говорил спокойно и дружелюбно.

— Догадывался, — ответил Форсберг. — Ниссе был неглупый парень. И добрый товарищ. Я дал ему десять тысяч крон и новую машину, когда женился. И мы разлучились навсегда…

— Навсегда?

— Да. От него все это время не было никаких вестей. Вплоть до этой осени. А осенью он позвонил и сказал, что кто-то наблюдает за ним и днем и ночью. Он был напуган и без денег. Деньги он получил. Я пробовал уговорить его, чтобы он выехал. За границу.

— А он не согласился?

— Нет. Он уже слишком опустился морально. И был напуган до смерти. Боялся, что, когда он выедет, на него падет подозрение.

— Поэтому вы его убили?

— Я вынужден был его убить. Ситуация не оставила мне выбора. Он бы разрушил мою жизнь. Будущее моих детей. Решительно все. Он не хотел этого, но был слабый, напуганный, на него нельзя было положиться. Я знал, что рано или поздно он придет ко мне искать защиты. И этим меня погубит. Или же его схватит полиция и заставит все рассказать. Он был наркоман, слабый, ненадежный человек. Полиция мучила бы его, пока он не сказал бы все, что знал.

— Полиция не имеет привычки мучить людей, — смиренно сказал Рённ.

Форсберг впервые повернул голову в его сторону. Руки и ноги у него были связаны ремнями. Он посмотрел на Рённа и сказал:

— А как назвать то, что вы делаете со мной? Рённ опустил глаза.

— Где вы сели в автобус? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— На Кларабергсгатан. Перед универмагом Олена.

— Как вы добрались до Стокгольма?

— Машиной. Я ее оставил около конторы.

— Откуда вы знали, в каком автобусе будет ехать Еранссон?

— Он звонил мне, и я с ним договорился.

— Иными словами, вы ему сказали, как он должен поступить, чтобы его убить? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— Как вы не понимаете, что я не имел выбора. Кроме того, я сделал это гуманно, он ничего не понял.

— Гуманно? Какая же это гуманность?

— Вы не можете оставить меня в покое?

— Еще нет. Прежде расскажите про автобус.

— Хорошо. А тогда вы покинете меня? Обещаете? Рённ посмотрел на Гюнвальда Ларссона и сказал:

— Да, обещаем.

— Ниссе позвонил мне в контору в понедельник утром. Он был в отчаянии, заявил, что преследователь не спускает с него глаз. Я понял, что долго он не выдержит. Я знал, что вечером жены и служанки не будет дома. И погода была такая, как надо. Дети ложатся спать рано, так вот я…

— Что вы?

— Я сказал Ниссе, что хочу сам посмотреть на его преследователя, сказал, чтоб он заманил его в Юргорден, подождал там двухэтажный автобус, сел в него в десять часов и проехал до конечной остановки. За четверть часа перед выездом он должен был позвонить мне в контору. Я выехал из дому в девять, поставил на стоянке машину, зашел в контору и там подождал звонка. Я не включал света. Ниссе позвонил, как мы и договорились. Я спустился вниз на улицу и подождал, пока подъедет автобус.

— Вы присмотрели это место заранее?

— Я ездил тем маршрутом днем. И рассчитывал, что до конечной остановки будет ехать всего несколько пассажиров. Конечно, было бы лучше, чтобы в автобусе остались только Ниссе, его преследователь, водитель и еще кто-нибудь.

— Кто-нибудь еще? — сказал Гюнвальд Ларссон. — А кто именно?

— Все равно кто. Для видимости.

Рённ посмотрел на Гюнвальда Ларссона и покачал головой. Потом повернулся к Форсбергу и спросил:

— А что вы чувствовали?

— Всегда тяжело на что-то решаться. Но у меня такая натура, что когда я что-то надумаю сделать, то…

— Следовательно, вы заранее решили убить Ёранссона и младшего следователя Стенстрёма, не так ли? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— Так.

— А откуда вы знали, что Стенстрём полицейский?

— Я за ним давно наблюдал. Незаметно для Ниссе.

— Как вы узнали, что он работает по собственному почину?

— Его никто не сменял. И я сделал вывод, что он работает один. Для карьеры.

Гюнвальд Ларссон минуту помолчал.

— Вы сказали Еранссону, чтобы он не брал никаких документов? — наконец спросил он.

— Да, еще когда он звонил мне первый раз, я велел ему не брать никаких документов.

— Как вы научились открывать двери автобуса?

— Я наблюдал, как это делает водитель.

— Где именно вы сидели в автобусе? Внизу или наверху?

— Наверху. Там больше никого не было.

— А потом вы сошли по лестнице с автоматом?

— Да. Я спрятал его под плащом, чтобы Ниссе и те, кто сидел сзади, ничего не заметили. А все-таки один пассажир поднялся. К этому надо было быть готовым.

— А если бы автомат отказал? Насколько я помню, эти старые хлопушки часто подводили.

— Я был уверен, что он выстрелит. Я знал свое оружие да и проверил его, когда брал в контору.

— А когда вы его взяли туда?

— За несколько недель перед тем.

— А до этого где держали?

— В чемодане на чердаке. Вместе с другими своими трофеями.

— Как вы покинули место преступления после того, как убили всех пассажиров?

— Я побежал на восток по Норра Сташунгсгатан, сел около Хага на такси, забрал от конторы машину и поехал в Стоксунд.

— А до того, как сесть в такси, выбросили автомат? — спросил Гюнвальд Ларссон. — Не волнуйтесь, мы его найдем.

Форсберг ничего не сказал.

— Что вы чувствовали, — снова спросил Рённ, — когда стреляли?

— Я защищал себя, свою семью, свой дом и свое предприятие. Вы когда-нибудь сидели с оружием в руках, зная, что через пятнадцать секунд вам надо броситься в окоп, полный врагов?

— Нет, не сидел, — ответил Рённ.

— Тогда вы ничего не понимаете! — крикнул Форсберг. — И довольно вам болтать! Как такой болван может меня понять!

— Больше я не разрешаю производить допрос, — вмешался врач. — Его надо забрать на процедуры.

Он нажал кнопку звонка, и в палату зашли двое санитаров. Форсберг продолжал кричать, пока его кровать выкатывали в коридор.

Рённ начал укладывать магнитофон.

— Ненавижу таких подлецов, — вдруг заявил Гюнвальд Ларссон.

— Что?

— Я тебе скажу то, чего никогда никому не говорил, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Мне жаль почти каждого, с кем меня сводит моя работа. Они какие-то затравленные, жалеют, что вообще родились на свет. Не их вина, что они ничего не понимают, что им нет счастья в жизни. Вот такие типы, как этот, разрушают их жизнь. Самовлюбленные свиньи, которые думают только о своих деньгах, своем доме, своей семье и своем так называемом положении. Которые считают, что могут издеваться над другими только потому, что им посчастливилось завладеть лучшим положением. Таких типов бесчисленное множество, только большинство из них не такие глупые, чтобы душить португальских проституток. Поэтому мы с ними никогда не имеем дела. Нам приходится видеть только их жертвы. Этот тип — исключение.

— Да, наверное, ты говоришь правду, — сказал Рённ.

Они вышли из палаты. В глубине коридора перед одной дверью стояли двое полицейских, скрестив руки на груди.

— Ага, это вы, — буркнул Гюнвальд Ларссон. — И в самом деле, эта больница уже на территории Сольны.

— Вы его все же поймали, — сказал Квант.

— Наконец, — добавил Кристианссон.

— Не мы, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Главную работу выполнил Стенстрём.

Где-то через час Мартин Бек с Колльбергом сидели в кабинете на Кунгсхольмсгатан и пили кофе.

— Собственно говоря, это Стенстрём довел до конца дело Тересы, — сказал Мартин Бек.

— Да, — согласился Колльберг. — Только зря работал в одиночку. Удивительно, что он так и не повзрослел.

Зазвонил телефон. Мартин Бек взял трубку.

— Привет, это Монссон.

— Где ты?

— На улице в Вестберге. Я нашел ту страницу.

— Где?

— На столе Стенстрёма. Под бумагой, которой он накрыт.

Мартин Бек ничего не сказал.

— А я думал, что вы здесь все обыскали, — с укором сказал Монссон. — И…

— И что?

— Он сделал две заметки карандашом. Вверху в правом углу написал: «Положить в папку: «Дело Тересы», а внизу стоит имя: Бьёрн Форсберг. И вопросительный знак. Это вам что-то поясняет?

Мартин Бек не ответил. Он продолжал держать в руке телефонную трубку. Потом вдруг начал смеяться.

— Чудесно, — сказал Колльберг и пошарил рукой в кармане. — Смеющийся полицейский. Вот тебе монетка.

Перевод с шведского Ст. Никоненко