Поединок. Выпуск 15

Валерий Гусев Не просто выжить…

Который день над лесом держалась белесая пленка облаков. Они медленно, но неудержимо темнели, превращаясь в грязные беспокойные тучи, и, спускаясь все ниже и ниже, наконец, остановились, зацепившись за острые верхушки елей. Похоже, теперь они будут стоять здесь долго — до тех пор, пока, пролив накопившийся дождь, снова не станут светлыми и легкими и смогут, вновь подняться высоко над землей, чтобы, продолжая над ней свой вечный путь, раствориться в глубокой синеве неба.

Только не очень-то верилось, что пора эта придет. Дождь шел долгий: нескончаемый и густой, но такой мелкий, что не падал вниз, как ему положено, а висел в воздухе Все кругом было мокро и холодно…

По бесконечному, казалось, болоту, заросшему низким кустарником и редкими больными соснами, брели три человека. Двое шли впереди, высматривая тропу, положив руки на карабины, висевшие на шее. Третий — Леня Коньков — сильно отстал. С огромным рюкзаком на согнутой спине, он переступал тяжело, рывками, на каждом шагу проваливаясь почти до колен в густую грязь, ненадежно прикрытую ржавой травой, среди которой вспыхивали иногда; не радуя, а раздражая глаз, ярко-оранжевые цветы сибирских жаркое.

Со всех сторон сумрачной пеленой окружал людей видневшийся вдали настороженный, но в общем-то безразличный к ним лес. Стояла глухая тишина. Только шелестела порой мокрая листва по одежде, противно чавкали сапоги, слышалось тяжелое дыхание.

Косой (он шел первым) отогнул рукав ватника, посмотрел на часы с компасом — их он отобрал у Лени в первую же ночевку вместе с документами и деньгами, — огляделся, выбирая место посуше.

— Левее надо забирать, я знаю, — хрипло сказал Чиграш и выругался, как плюнул.

— Знаешь ты, — зло отрезал Косой, — как парашу выносить.

Шли еще с полчаса. Воздух настолько пропитался влагой, что даже комары и мошка, посчитав погоду нелетной, отступились на время, попрятались. Для Лени это было большим облегчением — ведь руки его были заняты палаткой и казанком, а, прекрасный финский накомарник теперь тоже принадлежал Косому, украшая его грязную подлую голову.

Наконец им попался небольшой бугорок, покрытый твердыми кочками и мелким высохшим ельником. Леня едва доплелся до него, упал в жесткую траву. Полежал, собираясь с силами, перевернулся на бок и вылез из рюкзака.

Косой и Чиграш, прислонив к елке карабины, сели на свои полупустые сидора и свернули цигарки. Косой чиркнул спичкой, пустил густой, пахучий махорочный дымок и сплюнул в Ленину сторону:

— Кончай ночевать, доходяга. Еще на хлеб не заработал, а уж завалился.

Леня с трудом, со скрипом в суставах, встал и занялся костром, все время беспокойно оглядываясь и стараясь не поворачиваться спиной к Чиграшу. Тот, ухмыляясь всей своей круглой, опухшей рожей, курил, наблюдая за его работой. Ему очень нравилось поймать момент и неожиданно пнуть Леню сзади сапогом, сбить с ног, а потом долго, сипло кашляя, смеяться. Это было его любимое и практически единственное развлечение, которое он мог придумать.

Костер, несмотря на сырость, хорошо разгорелся. Леня подвесил над огнем казанок и котелок для чая, подбросил пару сучьев и, отойдя немного в сторону, стал ломать мокрый лапник для палатки. Скоро он еще сильнее вымок, еще сильнее замерз и направился к костру — вроде бы взглянуть, не закипает ли вода. На самом же деле — чтобы хоть чуть-чуть ухватить живого тепла, остановить знобкую, изматывающую дрожь в теле. Косой, мрачно смотревший в огонь, понял эту хитрость, недобро поднял голову — Леня послушно вернулся к лапнику и принялся настилать его, сильно стряхивая оставшуюся на ветках влагу. Потом поставил палатку, бросил в нее одеяла и, опустив полог, задернул шнуровку.

Чиграш, развалившись у самого огня, задрал ноги. Леня стянул с него сапоги, размотал мокрые, вонючие портянки, и расправив их, повесил на воткнутые возле костра колышки. Чиграш грел ноги, шевелил грязными пальцами и кряхтел от удовольствия.

Сейчас они будут ужинать, а Леня пока отдохнет, погреется. Позже, если ему что-нибудь оставят, он тоже поест…

Чиграш протяжно рыгнул и бросил ложку в казанок, неуклюже полез в палатку. Они задернули полог, поворочались, пошептались, и Косой, прерываясь зевком, сказал.

— Завтрак чтоб до света был, понял?

Ответить не нашлось сил. Леня вяло соскреб со стенок казанка пригоревшие остатки каши, допил чай, вымыл посуду и стал устраивать ночлег для себя. Своего спальника, к которому привык за многие годы как к надежному другу, он тоже лишился в первую ночевку, получив взамен, как собака подстилку, кусок промасленного, драного брезента, в котором везли карабин. Леня ухитрялся и стелить его и укрываться им, пробовал даже натягивать у костра по северному способу, так романтично описанному его любимым Джеком Лондоном. И конечно же, несмотря на всю свою опытность бывалого туриста, отчаянно мерз по ночам.

Вот и эта ночь подобралась совсем близко к костру, словно хотела поскорее задавить его и полностью вступить во владение лесом и затерянными в нем людьми. Костер, угасая, сопротивлялся — шипел, потрескивал, иногда из последних сил всплескивал языками пламени, которые, вырвав из темноты то еловую лапу, блестевшую каплями, то темный бугорок кочки, похожий на застывшего зверька, тут же опадали, и становились оттого еще темнее и тоскливее кругом. Поднялась было, пробиваясь между туч, красная луна, выглянула из-за сухого дерева и сразу же плотно прикрылась облаком, будто и ей стало холодно.

Леня сидел согнувшись, обхватив руками колени, докуривал брошенный Косым бычок (табаку, как и сахару, ему тоже не давали), смотрел на угли, привычно думал о своей, беде, не веря в то, что с ним случилось, как не верят в длинный кошмарный сон, и безнадежно искал выход…

Леня Коньков был бродягой по духу, туристом по призванию. Его идеалом стал человек с котомкой: минимум необходимого снаряжения и максимум комфорта, создаваемого в пути и на стоянке своими руками. Его сокровенной мечтой была жизнь Робинзона, наполненная одиночеством и трудом ради хлеба насущного и спокойного отдыха под надежным кровом.

С насмешкой и скрытой ревностью читал он в газетах и журналах сенсационные отчеты о всяких полусамодеятельных, но обеспечиваемых за государственный счет экспедициях и экспериментах на выживаемость в «экстремальных» условиях. Их участники говорили о высокой научной и гуманной цели своей авантюры, о преодолении искусственных трудностей, гордились тем, что их сопровождают вертолеты или суда (которые в это время не могут получить действительно занятые делом люди), хвастались прекрасным снаряжением и оборудованием, военными рациями на непредвиденный случай, редкими медикаментами и специальным питанием, постоянным контролем врачей за самочувствием самоотверженных героев.

Но с искренней завистью, с чувством уважения и солидарности узнавал Леня Коньков о тех, кто в самом деле случайно попадал в безвыходное положение и с честью выходил из него, благодаря своему мужеству, и хладнокровию; они побеждали, зная, что никто им не поможет, никто не следит за ними и не станет их искать, чтобы вовремя проверить пульс, давление, вес и температуру тела, чтобы дать очередные рекомендации, как сохранить жизненные силы.

У Лени не было сомнения, что он, если судьба будет милостива к нему и забросит его на «необитаемый остров», легко преодолеет все трудности. Надо сказать, уверенность Лени была обоснованна. Во время одиноких странствий ему доводилось выходить из лесного пожара, питаться только подножным кормом, добывать и хранить огонь первобытными способами. Но все это — на грани игры в приключения, динамичной, напряженной, порой драматичной, но все же — игры. А реального случая проверить себя все не было.

Нынешним летом он собрался наконец в Сибирь, куда стремился давно, но все никак не получалось. Чуть было не сорвалось и в этот раз — перед самым отъездом компания их развалилась, и Леня, скрепя сердце, потому что был застенчив и с новыми людьми сходился с трудом, отправился в Клуб туристов искать попутчиков. Два дня он бесполезно толкался среди галдящих, возбужденно веселых ребят, пытаясь определить, кто бы ему подошел, читал залихватские, раздражающие претензией на юмор и романтику объявления, кое с кем даже побеседовал, но так ничего подходящего и не нашел. Нашли его.

Эти двое все время стояли в сторонке, курили, изредка обменивались двумя-тремя словами, не суетились и не смешивались с веселой, бесцеремонной, горланящей братией; они как бы на порядок были выше ее своим снисходительным спокойствием, уверенностью в своем превосходстве.

Леня обратил на них внимание, но подойти к ним и заговорить почему-то не решался, хотя они ему понравились — бывалые, видно по всему, ребята: немногословные, обветренные, ладные.

Они тоже внимательно разглядывали Леню, не скрывая интереса, будто оценивали. Потом подошли.

— Ваня, — назвался один из них — пухлый лицом и плотный телом, чуть глуповатый на вид.

— Саня, — сказал другой Он держался уверенно, как старший. У него было простое, приятное лицо, правда, небольшие глубокие глаза не то чтобы заметно косили, но взгляд их, короткий и скользящий, было трудно уловить, он все время, не отвечая, уходил в сторону, вызывая чувство какой-то неосознанной тревоги и недоверия. — Коренные таежники мы. Прошлым летом покинутую избушку в лесу нашли. С книгами там, с иконами, с посудой деревянной. Ну, сообщили, как положено, кое-что с собой забрали ученым показать — они аж вздрогнули. И до сих пор дрожат. Подрядили нас ту избушку разобрать и на новое место поставить. Вот и ищем помощника потолковее. Вся любовь.

— Задание такое, — сплюнул Ваня. — Возьмешься? И подработаешь чуток. Как?

Точнее они не могли попасть — у Лени даже под ложечкой захолодело, мурашки по спине побежали: такая удача! Одно дело — бесцельный, что ни говори, поход ради похода, и совсем другое — найти в глухой тайге монашеский скит, памятник седой старины, разобрать его, сплавить по неведомой таежной реке и вновь поставить где-нибудь на солнечном косогоре, положив начало архитектурному заповеднику! О таком мечтать — и то не решишься…

Леня молча кивнул, его новые знакомые переглянулись.

Они быстро договорились о деталях, условились, что Леня купит билеты на поезд, в общем вагоне. Правда, он выразил недоумение — зачем столько драгоценного времени тратить на дорогу, не лучше ли лететь, но Ваня его быстро и напористо убедил:

— А погода? Вдруг спортится? Или здесь не взлетишь, или там не сядешь Да и багаж у нас серьезный, еще не пустят в самолет-то.

Ехали долго и безмятежно, с вином и песнями — сперва поездом, потом настоящим пароходом по большой реке. За дорогу его новые знакомые скоро позабыли — кто Саня, кто Ваня, и называли друг друга просто — Косой и Чиграш. «Это у него фамилия такая, чего не бывает, — пояснил Лене пухлый, бывший Ваня. — А у меня с детства прозвище осталось — голубей гонял, чиграшей я лучше всех любил».

Все пять суток этого пути Леня неотрывно смотрел в вагонное окно или торчал на палубе, предвкушая прелести предстоящего путешествия, переживая будущие приключения, и не прислушивался к шепоту своих попутчиков, которые даже ночью почему-то спали по очереди и очень берегли длинный брезентовый сверток, в котором, как пояснили они Лене, были спиннинги При пересадке Леня посетовал на его тяжесть и поворчал: мол, дрова в тайгу тащить. «Там еще и ломики-фомки, без них нам избушку не разобрать», — коротко ответил Косой, глядя по обыкновению в сторону.

Высадились рано утром. Пароход долго фыркал и плескался, пока причаливал, а когда он ушел, вокруг зашумела тайга. Только-только поднялось солнце, сверкая лучами в ветвях елей, искрясь чистой росой в траве и листьях. Сильно потянуло свежим, влажным и холодным с ночи речным воздухом, который почему-то на воде чувствовался меньше. Звонко и радостно где-то за пристанью закричал петух, застучал совсем рядышком дятел.

Косой огляделся, сощурился на солнце, оскалил зубы в улыбке:

— Ну вот, вся любовь — главные трудности позади.

— Трудности только начинаются, — бодро улыбнулся в ответ Леня, не догадываясь, что в отношении себя он был, как никогда, прав.

— Ерунда. Здесь мы дома.

— Каждый кустик ночевать пустит, — добавил от себя Чиграш, тоже посматривая по сторонам, и заржал: — Лучше, конечно, пупсик, а не кустик.

— Ты хвалился, что у тебя права на моторку есть, — обратился Косой к Лене. — Давай-ка их сюда. У меня тут старые кореша имеются, я у них лодку под залог возьму.

Подумать бы Лене, что же это за «старые кореша», которые такому надежному другу не могут на слово поверить и просто так лодку на время дать? Не подумал. С гордостью протянул удостоверение. Как весомый вклад в общее дело.

— Забирайте шмотки, — скомандовал Косой, когда разошлись провожавшие, встречавшие и прибывшие, — и тащите по реке вниз, там стойте, а я за лодкой пойду.

Косого не было до вечера. Весь день Леня занимался хозяйством: устраивал временный лагерь, готовил, чистил и мыл посуду и даже наловил к ужину рыбы. Чиграш откровенно бездельничал, но с Лени почему-то не спускал глаз, ходил попятам — и за дровами, и за водой. Сам же при этом ни колышка не вбил, ни сучка не поднял, ни ветки в костер не подложил. Только зачем-то засунул поглубже в кусты брезентовый сверток да одобрительно похмыкивал, наблюдая Ленино старание, глядя на его складную работу.

— Ты, парень, — молоток. И костер у тебя послушный, и харч готовишь добрый, и руки у тебя приделаны где надо. Вот поглядим еще, как ты ходишь, и цены тебе тогда не будет. Видать, не ошибся в тебе Косой. Глаз у него на человека острый, насквозь видит.

Леня краснел от удовольствия, от щедрой похвалы бывалого таежника и старался еще пуще.

За хлопотами день прошел быстро. Стемнело как-то сразу — лишь солнце опустилось за дальнюю кромку леса; лучи его еще бились, вспыхивали среди ветвей, а под деревьями уже стало темно и сыро.

Послышался тихий плеск, и появилась из темноты лодка. В ней, пригнувшись, сидел Косой, правя веслом.

— Быстро грузиться! — скомандовал он.

— Да куда же в ночь-то? — удивился Леня.

— Все туда же, — отрезал Чиграш, шаря в кустах, разыскивая сверток. — Спешить надо. Дорогое нынче время, кто понимает.

«День простояли, — подумал Леня, — а в ночь спешить». И хотя поднялась вдруг в душе непонятная тревога, кольнуло неясное подозрение, он стал послушно укладывать вещи в лодку.

Леня закончил погрузку, и, когда забирался в лодку, в ногу ему больно уперся какой-то невидимый в темноте твердый предмет. Он пошарил рукой — зазвенело — и вытащил цепь, одним концом прикрепленную тяжелым запертым замком к носу лодки, другим — к длинному стальному уголку.

— Что это? — растерянно спросил Леня. Косой усмехнулся:

— Хозяин по пьянке ключи потерял. Пришлось кол выворачивать.

— А… — протянул Леня, внутренне сжавшись, но показывая, что вполне удовлетворен объяснением, не сознавая, что именно сейчас кончилась его свобода, пропал он как личность, потому что не дал отпора Косому и Чиграшу. Леня гнал от себя страшную мысль, заталкивал поглубже, мол, все еще не ясно, вот как разберется он во всем, тогда и покажет себя, свой твердый и волевой характер, как уже было не раз… в мечтах о необыкновенных приключениях в дремучих лесах.

Плыли всю ночь и все утро. Лодку вел Косой, даже в темноте умело обходя камни и коряги, минуя топляки, обнаруживая их звериным чутьем. К рассвету Леня немного успокоился, на него подействовало очарование ночного плавания по таежной реке с надежным и отважным кормчим, и все, что произошло накануне, стало казаться вовремя прервавшимся и уже далеким сном.

Пристали к берегу только в полдень — наскоро перекусить. Косой сильным гребком — задремавшего Леню при этом чуть не сбросило упругими ветками в воду — загнал лодку в прибрежные кусты так, что ее совсем не было видно ни с воды, ни с берега.

Место было нехорошее, низкое и сырое. Почему здесь стали — непонятно. Лагерь разбили подальше от берега, в густых зарослях, где было полно комаров. Леня с гордостью нахлобучил свой финский накомарник с двойной сеткой из крупных ячеек — дышать в таком было свободно, а комар его не пробивал; надел и перчатки. Косой только взглянул на него, но ничего не сказал, пошел на берег и, пока грелась вода для чая, почему-то внимательно смотрел назад, вверх по реке.

Потом он вернулся к костру, взял вспоротую банку тушенки и вдруг, привстав, застыл с ложкой у рта, прислушиваясь к чему-то, кинул беспокойный взгляд на костер (старанием Лени тот горел ровно, жарко, без дыма), на спрятанную в кустах лодку, переглянулся с Чиграшом. Где-то выше по реке гудел лодочный мотор. Звук его нарастал, приближаясь, прошумел совсем рядом и стал постепенно затихать. В берег заплескала поднятая моторкой волна.

Лагерь свернули быстро, Леня даже дожевать не успел, и опять пошли вниз по реке. И снова Косой сам вел лодку, был очень сосредоточен, зорко смотрел вперед, шарил глазами по берегам. И снова не остановились на ночевку.

Только к вечеру, словно для того, чтобы пропустить возвращавшуюся моторку, Косой подогнал лодку к стволу прибрежного дерева, опустившего длинные гибкие ветви с густой листвой к самой воде. В моторке сидели двое с ружьями и милиционер в фуражке. Косой пристально глядел им вслед и, когда они исчезли за поворотом, резко вытолкнул лодку на темную воду и налег на весла. Чиграш все это время будто ненароком придерживал Леню за плечо.

Шли еще ночь и почти весь следующий день. К вечеру Косой направил лодку в узкий приток с каменистым руслом и крутыми, как ущелье, берегами. Здесь он посадил на весла Леню, сам перебрался на нос и командовал, куда править. Временами, когда нарастало течение, Леня и Чиграш тянули лодку бечевой, то чавкая по илистой грязи и путаясь в прибрежных кустах, то хрустя сапогами по галечнику, а Косой, оставаясь в лодке, правил веслом.

Смеркалось, когда они наконец стали у берега, где было не так круто и можно было высадиться и выгрузить вещи. Среди них почему-то оказался синий пластмассовый ящик, где тоненько звенели зеленые бутылки с питьевым спиртом. Леня к этому времени уже так вымотался, что ему было все равно, откуда он взялся.

— Приволоки сюда камней, — хрипло приказал Косой Лене. — Покрупнее, потяжелее.

— Зачем? — удивился Леня ненужной, на его взгляд, работе, против которой неистово бунтовало все тело, требуя немедленного отдыха.

— Лодку затопить надо. Пригодится еще.

— Так привязать — и все.

— Понимаешь ты! Один хороший дождь, и унесет ее — поминай как звали! А дождя не будет, так рассохнется.

У Лени не было сил спорить, не было желания заметить явную нелепость в доводах Косого. Он нагрузил лодку камнями, и тот, сильно накренив борт, затопил ее. Леня взял топор и стал делать зарубку на ближайшем дереве, чтобы заметить место.

— Ты что? Идиота кусок! — вконец озлился Косой. — И так найдем, замажь!

Леня все еще не понял, вернее, не хотел понимать — боялся, прятал голову под крыло, предпочитал как можно дольше оставаться в неведении, иметь пусть и крохотную, но все же надежду, что все еще образуется. Но напрасной была эта надежда — после ужина все стало на свои места: сползли окончательно маски, распределились роли…

Они сидели у костра. Косой курил. Чиграш протяжно рыгал, хрюкал носом и плевался в костер. Леня каждый раз при этом вздрагивал и морщился — он воспитал в себе отношение к костру как к верному другу, для него огонь был священен, он дарил и свет, и тепло, и уют. Каждый плевок Чиграша Леня словно ощущал на своем лице.

— Так, — сказал Косой, бросив в костер окурок. — Будем знакомиться дальше.

Чиграш взял Ленино ружьишко, встал и оказался у него за спиной.

— Покажи-ка нам свои документы. Что ты за человек такой? В тайгу ведь идем.

Леня, недоумевая, противно холодея сердцем, расстегнул карман штормовки и достал пластиковый пакет, перетянутый резинкой, где были его паспорт, охотничий билет и деньги.

Косой взял пакет, не торопясь, развернул, посчитал деньги, сложил аккуратно в пакет, полистал паспорт и… бросил его в огонь.

Леня вскочил и тут же упал от сокрушительного удаpa в лицо. Приподнялся на враз ослабевших руках и получил еще два пинка по ребрам.

— Легче, — сказал Косой. — Он нам здоровенький нужен. Чтоб хорошо ходил и много носил. Вся любовь. Вот что, парень, попал ты в хорошие руки и, если не будешь рыпаться, останешься цел и многому научишься, понял? Задача твоя простая — делать, что велят, и побольше помалкивать. И вся любовь. Дай-ка, Чиграш, его перданку.

Косой вынул из ствола патрон и, привстав, сильно ударил ружьем по ближайшей ели, зашвырнул обломки в кусты. Чиграш заржал и сделал вид, что бросает патрон в костер, и, когда Леня в испуге откатился в сторону, пинком вернул его на место.

Леня, хотя и был отчасти готов к чему-то плохому, все еще ничего не понимал, кроме страха, ничего не чувствовал. Все, что произошло, казалось ему кошмарным сном, когда вдруг ясное небо закрывается, словно резко упавшим занавесом, зловещими тучами, и под ногами угрожающе разверзается мрачная бездна, и безобразные, беспощадные в своей жестокости чудовища тянут когтистые лапы, а ноги становятся ватными и руки слабыми, как у младенца… И хочется тогда упасть, в детской надежде крепко закрыть глаза, и будь что будет — может, проснешься, а может, и так беда минует.

— Дело твое, парень, худое. Бежать тебе некуда и жаловаться некому — тайга кругом. Здесь свой закон, здесь медведь хозяин, — продолжал Косой, выворачивая Ленины карманы и вытряхивая вещи из рюкзака. Он отложил то, что ему понравилось, остальное отбросил в сторону. — К тому же наследил ты здорово, когда лодку крал. Дурной ты, оказывается, — лодка-то, между прочим, казенная, и сети в ней были колхозные, значит, совершил ты не просто кражу, а хищение соцсобственности. Да еще, как я слышал, права свои на моторку на берегу, где лодка стояла, обронил, растяпа.

— Прямо кино, — захлебнулся смехом Чиграш, пристегивая к поясу Ленин охотничий нож. — И в магазине ты, парень, наследил здорово, когда кассу и водку брал. Прямо бандит какой-то, а с виду — приличный. Алкаш.

— Так что, если хочешь жить и жить на свободе, — слушайся, чего тебе скажут, делай, чего прикажут. Вся любовь.

— Хватит валяться, — добавил Чиграш. — Станови палатку как следует, отдыхать будем. Песню нам потом споешь. Про. костер догорающий, про тропу там, про любовь. Мне сильно нравятся такие — в электричке слыхал.

Лежа на земле, готовый плакать от страха, унижения и бессилия, так невероятно вырванный из привычного места в жизни, Леня и не пытался собраться, взять себя в руки. Избалованный безопасностью, постоянной уверенностью в том, что и дальше все будет идти так же гладко, как и прежде, он не находил в себе даже капли мужества, чтобы воспротивиться той жестокой силе, которая вдруг стала на его пути, подчинила, без особого труда сделала из человека жалкого раба.

Леня приподнял тяжелую голову. Косой в это время разворачивал брезентовый сверток. В свете костра блеснул смазанный затвор карабина. «Вот почему они боялись лететь самолетом, — мелькнула у Лени мысль. — Да теперь уж все равно». Косой тем временем порылся в мешочке с махоркой, выгреб горсть патронов и, обдув их, вложил в магазин, приставил оружие к той самой ели, о которую он разбил Ленино ружье.

Леня вскочил, охнув от боли в груди, схватил карабин и, передернув затвор, дослал патрон в ствол.

Чиграш шарахнулся в сторону и присел. Косой даже не пошевельнулся.

— Ну? — сказал он спокойно. — Стреляй.

Леня вскинул карабин, направил его прямо в лицо Косому.

— Ну, стреляй, стреляй, — спокойно, словно давая дружеский совет, проговорил Косой. — Сопля ты. Ведь даже этого не сможешь. Скажи: «Руки вверх!» — и веди нас в милицию.

Леня бросил карабин на землю и разрыдался.

— А теперь, — так же спокойно продолжал Косой, — подними ружье, поставь его на место, стань на колени и извинись. И скажи громко: «Я сопля».

Леня, всхлипывая, поднял карабин, обтер его и повесил на сучок.

— И все?

Чиграш опять оказался сзади, подождал немного и, схватив Леню за шею, стал гнуть его к земле, пока он не коснулся ее коленями.

— И все?

— Я сопля, — честно сказал Леня.

Так началось его рабство, которое он принял безропотно, без борьбы. Впоследствии, долго и трудно размышляя, Леня признался себе, что фактически началось оно гораздо раньше. Но вместе с ним начался и его долгий и трудный путь к себе…

Разбудила его обильная струя, злорадно пущенная Чиграшом на брезент.

— Еще раз проспишь, ханурик, морду умою, — сказал тот, застегивая штаны.

Косой выбросил из палатки Ленины ботинки — он всегда забирал их на ночь, чтобы Леня не пытался бежать. А куда тут бежать? У него даже патрончик из-под валидола с аварийным запасом спичек отобрали.

Робинзон в душе, Леня растерялся, когда пришла пора выбора, оттягивал решающий момент, убеждал себя, что без самого необходимого он, даже при всем своем опыте, пропадет в тайге, а здесь его худо-бедно, но хотя бы кормят, и, может быть, когда-нибудь что-нибудь произойдет, представится какой-то счастливый случай и все само собой решится, само образуется. Воля его была подавлена, он не хотел признаваться в этом, скрывая от себя, что равно боится и одиночества, и возмездия в случае неудачного побега.

А в том, что возмездие последует немедленно и будет очень суровым, возможно, даже крайним, он не сомневался. Прислушиваясь к кратким, не всегда понятным разговорам, Леня узнал, что спутники его — дикие старатели, люди с уголовным прошлым. Чиграш освободился совсем недавно, а Косой, бывший геолог, практически спившийся, но с сильной еще волей человек, срок свой, полученный за пьяную поножовщину, много не досидел, находился в бегах, и его разыскивала милиция. Узнал Леня и то, что когда-то, еще в бытность рабочим геологической экспедиции, Косой нашел хороший самородок на притоке реки Лихой, но скрыл это и увел оттуда всю партию — поджег тайгу. А начальнику для полной гарантии посоветовал за кружкой спирта указать в отчете, что участок этот обследован полностью. Тот подумал и согласился, чтобы не провалить план и без того неудачного года. И сейчас в надежде «озолотиться» Косой и Чиграш шли к этому месту, а Леня был нужен им только как даровая рабочая сила — вьючная лошадь, кухарка, судомойка, лакей, мальчик для битья — словом, раб.

Все чаще со страхом Леня задумывался — а что же дальше? Что ждет его, когда золото будет найдено и намыто? Ведь знает он об их делах вполне достаточно, что-. бы Косой и Чиграш снова и очень надолго заняли свои места на лагерных нарах. Что и говорить, даже их действия по отношению к нему уголовно наказуемы, не считая уже краж в поезде и магазине, угона лодки. Была, правда, у Лени слабенькая надежда, что в конце концов они отпустят его, запугав тем, что он тоже достаточно замаран, что он не только свидетель, но и активный соучастник краж. Может быть, именно для этого они часто напоминали ему о якобы утерянных на причале документах. Может быть, именно поэтому Чиграш, включая украденный еще в поезде транзистор, дразнил Леню, говоря, что он мог бы выбрать «радио» и получше, побогаче да погромче. Может быть, поэтому они намекали на какие-то следы, будто бы оставленные им в магазине. Может быть… А если нет?

И Леня думал, ждал, понимая, что решать все-таки придется, и оттягивая это трудное решение. Все бессонные практически ночевки, все изнурительные дневные переходы, когда он тащил на себе тяжеленный рюкзак с припасами и оставшейся водкой, заботливо переложенной мхом («Разобьешь хоть одну — вся морда твоя такая же будет. И вся любовь», — предупредил его Косой), Леня прикидывал, что и как можно сделать и какой из этого получится результат.

Идти ему становилось все труднее — накапливалась усталость, организму не хватало пищи, и он беспощадно требовал ее резкими болями в желудке, дрожью во всем теле; короткий беспокойный сон на холоде не восстанавливал сил, жестоко ломило суставы, кружилась, гудела и пухла голова, лицо и руки его были обезображены комарами. К тому же последние дни их путь незаметно для глаз, но ощутимо для ног и спины поднимался в гору. Местность сильно изменилась: становилась сухой и каменистой. Однажды Лене пришлось весь дневной переход нести еще и воду, потому что в намеченном для ночевки месте ее могло не быть.

Деревья, низкорослые и кривые, стояли здесь прямо на камнях, из последних сил цепляясь за них скрюченными корнями. Даже небольшой ветер легко валил их, и они лежали, переплетаясь мохнатыми от лишайника корнями и ветками, многоруко цеплялись за одежду; в иных местах даже приходилось прорубать дорогу. Перелезая через поваленные стволы, путаясь в буреломе, Леня час-сто падал и мучительно тяжело вставал, стараясь сделать это возможно быстрее, чтобы не получить увесистый пинок, сопровождаемый злобными ругательствами, — так поднимали в былое время изможденных кляч ломовые извозчики — кнутом и матерщиной…

Мечты о побеге Леня таил от самого себя, словно боялся, что их услышат. Он еще ничего не предпринимал, понимая, что нужна очень большая осторожность, действовать надо неожиданно, иначе все будет напрасно и он только ускорит трагическую развязку. Пока же он изо всех сил старался не потерять ориентировку и каждой ночью тайком делал заломы веток, рисовал на пакете от сахара примитивную картину местности, отмечал на ней пройденный путь, наносил ориентиры, записывал, сколько пройдено за день. Он даже осмелился припрятать две оброненные Чиграшом спички, а на одной из стоянок вынул из костра не сгоревший до конца пустой коробок и отломил от него кусочек «чиркалки». Но все это — так, на всякий случай: без твердого решения, без определенного плана, без прямой надежды на побег.

Наконец после самого длинного и тяжелого перехода они вышли то ли к большому ручью, то ли к маленькой речке. Берега ее до самых круч были ровно засыпаны галькой, вода — легкая и прозрачная — довольно мурлыкала среди чисто вымытых камней, и этот непрерывный мелодичный звон не заглушал даже шум ветра в кронах высоких сосен. В другое время Леня порадовался бы такому красивому и уютному местечку, а сейчас все вокруг казалось ему чужим и враждебным, даже легкий говор воды и синее небо, будто все это, как и он сам, принадлежало Косому и Чиграшу.

Здесь они стали лагерем и стояли несколько дней. Косой сразу взялся за дело и с утра уходил к реке. Чиграш, если не помогал ему, оставался приглядывать за Леней: валялся у костра и давал ему советы — что сделать, как и почему именно так, а не иначе. Впрочем, Чиграш быстро уставал от этого нехитрого занятия, оно надоедало ему, потому что он был так глуп, что, кажется, иногда и сам понимал это. Тогда он или злился и изобретательно срывал зло на Лене (выплескивал припасенную воду в костер, сваливал палатку, и приходилось снова натя-тивать ее, идти за водой и разводить в мокрой золе новый огонь), или начинал рассказывать грязные истории про отношения с женщинами и про жизнь в заключении.

— Вот посодют тебя, — ехидно обещал он, — тогда сам все узнаешь. Мы-то чистые, а ты вор и храбитель, тебе много дадут, по большой статье. Наш советский суд к таким не имеет этого… снисхождения. Во накрал-то сколько, — Чиграш открывал при этом бутылку и включал транзистор. — Алкаш не нашего племени.

Леня заготавливал дрова, стряпал, мыл посуду, стирал и чинил их одежду. К полудню в сопровождении Чиграша он носил обед Косому. Чиграш при этом шел сзади, со вторым карабином наперевес, который они где-то по пути вынули из тайника, и всю дорогу шутил одну и ту же шутку: «Привыкай под конвоем ходить, бандюга».

Косой, судя по всему, был не очень доволен результатами. Он подзывал Чиграша и показывал ему что-то на ладони, перебирал пальцем, потом ссыпал в крышку котелка. Как-то Леня оказался поблизости и услышал его слова:

— Накололись мы, видать. На обратную дорогу не намоем. — Обернувшись, увидел Леню. — Иди отсюда! Чего лезешь, дохлятина, не в свое дерьмо?

Леня понуро отошел и, присев на камень, смотрел на тот берег, мечтая перебежать речку, длинными прыжками взобраться на склон и скрыться среди деревьев, несмотря на гремящие в спину выстрелы, разбрасывающие гальку под ногами. А там — тайга, свобода, жизнь… Так он и сидел, пока Чиграш не поднял его прикладом.

— Конец прогулке, в камеру шагом марш, руки назад, не оглядываться, — и хрипло заржал. — Шаг в сторону — побег, стреляю без предупреждения.

Косой возвращался к вечеру мрачный, раздраженный. И Лене тогда доставалось больше обычного, хотя он и старался изо всех сил угодить, угадать и не подвернуться под руку.

После ужина Чиграш заваливался около костра, вертел и тряс приемник, а потом заставлял Леню «давать концерт по заявкам». И Леня рассказывал прочитанные книги, пел свои заветные песни, те, что легко щемили душу и у него и у его друзей, когда они собирались в тесный кружок возле первого в этом году походного костра, чувствуя плечи друг друга, чувствуя, как хорошо им вместе, как они соскучились, какую испытывают взаимную любовь и заботу. Он пел и плакал.

Чиграш тоже любил пустить слезу под добрую песню. Сам же он знал только одну — про самовары. Это была даже не песня, а какая-то приговорка — длинная и невеселая:

Самовары — чайнички, чайнички, чайнички. Самовары — шишечки, шишечки, шишечки. Самовары — дырочки, дырочки.

А дальше шли чашечки, пышечки, ложечки, девочки, до тех пор, пока Чиграш не набирал побольше воздуха и блаженно не выдыхал: «Самовары — пар!» Все. Вся любовь Вся песня.

Леня терпеливо слушал, но, к счастью, Косой не давал Чиграшу долго музицировать и обрывал его где-то на «блюдечках»: «Заткнись, самовар».

После этого они забирались в палатку и заводили разговоры о «бабах», и лилась вонючими помоями такая грязь, что впору было затыкать уши. Впрочем, Леня уже настолько очерствел, даже отупел от постоянных издевательств и унижений, что словами его было трудно пронять, чувствовал он только побои, да и то — телом, а не душой.

Вздыхая, кряхтя по-стариковски, Леня ложился поближе к костру. Здесь, на долгой стоянке, он уже мог как-то позаботиться и о своем устройстве, разумеется, в самых скромных пределах: наломать побольше лапника, лишний раз умыться, сложить после ужина нодью, чтобы не очень мерзнуть ночью. Лежа у жаркого огня, от которого блаженно таяло тело, он смотрел в черное небо, где среди ветвей мерцали звезды, и снова мечтал о свободе. Пока не засыпал…

Но и во сне не приходил к нему покой. С душой его творилось что-то непонятное. Она стала наполняться каким-то почти мистическим страхом, готовым вот-вот превратиться в неоглядный ужас. Леня часто и беспричинно вздрагивал, резко оборачивался, вскрикивал и мучительно стонал во сне. Он стал даже бояться леса, как дети страшатся темноты, чего никогда с ним не было прежде. Ему все время казалось, что кто-то стоит сзади, замышляя недоброе, следит за ним неотрывным завораживающим взглядом, что вдруг из-за куста или толстого ствола дерева покажется и скроется что-то страшное и омерзительное. Леня стал всерьез опасаться — а не сходит ли он с ума? И опасение это становилось все сильнее, тем более что уже несколько раз ему виделась в глубине леса какая-то жуткая старуха, вроде седой косматой ведьмы. Вечерами он не отходил от костра, сидел, вглядываясь в мрачную темноту окружавшего его недоброго леса, вскидывая голову от каждого шороха…

А дела их между тем шли все хуже. Золота не было. Кончались запасы. Косой нещадно бил из карабина все, что попадалось на мушку, но впрок заготавливать дичь они не умели и поэтому не столько съедали, сколько выбрасывали.

Однажды, когда Косой свалил мараленка с влажными испуганными глазами и перерезал ему горло, Леня осмелился высказаться:

— Я его есть не буду.

— А тебе и не дадут, — заржал Чиграш. — Твое дело — сготовить.

— Может, ты и жарить его не будешь? — лениво спросил Косой, вытирая нож. — И свежевать? Может, ты сегодня в палатке спать ляжешь? И тебе еще и рюмочку поднести? И песенку спеть? Про самовары, а?

Леня отступил.

Вскоре они опять снялись с места.

— Надо поближе к прииску подбираться, — сказал Косой Чиграшу. — Нет здесь ничего, пусто. И где-нибудь в село зайдем, харчишками разживемся, баньку посетим. Вся любовь.

— Разговеемся, — радостно подхватил Чиграш.

И снова потянулся долгий путь. Правда, он был уже легче для Лени — он немного передохнул на стоянке, рюкзак его сильно опустел, к тому же шли они вдоль дороги, чуть заметной, но все-таки тропой.

В одном месте до них донеслись какие-то гулкие удары и веселые голоса. Леня встрепенулся было, как собака, услыхавшая знакомый зов, сердце его сильно забилось. Он готов был сбросить осточертевший рюкзак и рвануться на эти живые голоса с оттаянным криком о помощи. Но Косой так взглянул на него, что у Лени задрожали и подкосились ноги.

— Шишкобои, — прислушиваясь, сказал Чиграш. — И бабы там есть.

И они резко свернули в сторону от тропы.

Шли долго, до вечера. И хотя весь день то там, то здесь слышались крики петухов, собачий брех, шум машин на недалекой дороге, Леня так и не решился воспользоваться удобным случаем. А на ночь у него, как обычно, — забрали обувь да еще, как цепного кобеля, привязали к дереву. «Так мне и надо, — корчился Леня на сырой и холодной земле, — все, что угодно можно из меня сделать — и лакея, и преступника. Сейчас говорят: молчи, подай, принеси, портянки постирай — и я молчу, стираю, делаю, а потом скажут: пойди укради, убей — и я пойду?» Не было ответа… Только снова на краю поляны показалась старуха и погрозила ему пальцем. Леня закрыл глаза.

Опять шли почти весь день. Обошли кругом какую-то деревеньку, присмотрелись, и Чиграш, взяв пустой рюкзак, пошел разживиться харчами. Вернулся уже в темноте. Издалека была слышна его довольная ругань, прерываемая иногда «самоварами и чайничками». Он притащил много всего, даже живую курицу. А ведь денег ему Косой не давал.

Утром снялись чуть свет, даже не выпив чаю. Шли торопливо и быстро, стремились поскорее затеряться в тайге И снова вышли к ручью, и снова Косой занялся промывкой. Место совсем было похоже на первое, но и здесь золота не взяли. Или не было его, или потерял Koсой навыки, а может, просто не везло. В общем, фирма терпела крах, и Леня с нарастающим ужасом ждал развязки.

Дальше шли без определенной цели. Тянуло их к людям, нужна была разрядка. И вот попалось на пути большое село. Издалека в притихшей перед вечером тайге услыхали оттуда шум, музыку, веселье, ружейную пальбу

— Свадьбу играют, — первым догадался Чиграш, облизывая губы. — Пошли, погуляем. Скажем, что от своих отбились, поплутали в тайге-матушке — накормят, напоят, спать уложат и с собой дадут. Пошли, а?

— Вся любовь, — согласился Косой.

Чиграш снял телогрейку, стянул свитер и уселся на пенек

— Ну-ка, поброй меня, живоглот. Да поглаже. И одеколоном побрызгай, — пошутил.

Леня вздохнул, закатал рукава. и стал намыливать его грязную бугристую морду.

После бритья Чиграш довольно осмотрел себя в зеркальце и сказал:

— Можешь. Теперь каждое утро будешь меня брить. Пошли, Косой, гулять.

Леню, как и в прошлый раз, привязали длинной веревкой к дереву. Привязали умело — перемещаться он понемногу мог, а освободиться было невозможно.

— Если орать будешь или кто рядом пройдет из местных, смотри — мы тебя сразу заложим за все твои хорошие дела, — предупредил Косой.

Ночью Леню разбудил тревожный звон набата в селе. Он приподнял голову — за лесом разгоралось зарево. Горело так сильно и ярко, что даже здесь стало светлее, резко легли на землю тени деревьев.

Леня прислушался. И скоро услышал их — они шли напролом, не таясь. Трещал под ногами валежник, шелестели кусты, разлеталась по лесу тяжелая брань. Наконец, они вывалились к костру — злые, пьяные, избитые.

— Такую бабу из рук вырвали, — переводя дыхание, сокрушался Чиграш. — Почитай, в лапах уже держал. — Он приложил ладонь к черному синяку под глазом.

— Ты тоже… дурак. По-тихому не мог?

— Да не давалась.

— Ничего, они эту свадьбу долго помнить будут, — сказал Косой, стягивая с руки оторванный рукав телогрейки.

— А этого. мужика ты, видать, надолго уложил. Если не насовсем.

— А чего лезет? Если ты такая хилая тварь, знай свое место, не высовывайся. Оклемается — я и врезал-то ему только раз. Правда, ногой. Правда, по печени. Ничего, долго нас не забудут

— Ага! — злорадно хохотнул Чиграш. — Сено у них доброе было — враз занялось.

Он пошел к палатке за махоркой. Леня не успел откатиться в сторону, и Чиграш, споткнувшись о него, отбросил его ударом ноги. Косой пинком вернул Леню на место:

— Ты, тварь, тут еще путаешься!

И они набросились на него, словно именно он был виновен во всех их неудачах, в том, что им здорово досталось в селе. Они били его ногами, пинали, перебрасывали ударами как тряпичный мяч. Всю накопившуюся злость на весь мир, на свою грязную, бестолковую, никому не нужную жизнь они вымещали на беспомощном и измученном человеке, который даже боялся кричать о помощи, молить о пощаде. Леня стиснул зубы, старался связанными впереди руками прикрывать голову, поджимал колени к животу и вдруг, когда уже стало угасать сознание, почувствовал, что он их не боится — все его существо наполнилось острой ненавистью, которая вытеснила, уничтожила страх…

— Сволочи, — сказал он разбитыми губами. — Ну, погодите, сволочи…

Очнулся он под утро, от холода и боли. И сразу увидел по ту сторону затухшего костра свою старуху. Она сидела на корточках, ворошила прутиком угли и что-то бормотала, поглядывая в его сторону.

— Пошла вон, — сказал он шепотом, вздохнул, остро почувствовав боль в ребрах, и повернулся к ней спиной.

Утром Чиграш развязал его и, стегнув по спине веревкой, заорал:

— Подъем! Выходи строиться!

— Может, тебя еще и побрить? — жалобно съязвил Леня.

Чиграш вытаращил глаза.

— Косой, гляди, у него голос прорезался. Пищить!

— Вот я его сейчас… подвешу, тогда попищит, — пообещал Косой, вылезая из палатки. — Сматываться надо отсюда, да живо. Этот дурак две скирды сена сжег. И окна в клубе побил.

— Во гад зловредный! И нам из-за него пропадать. Вставай, зараза, развалился. Собирай шмотки.

Не созрел еще Леня для борьбы, да и сил не было: каждое движение, каждый вздох отдавался болью во всем теле. Пальцы на руках распухли и одервенели, не слушались. Единственное, что он мог, на чем сосредоточился, — это не стонать, не показывать, что ему трудно. Весь внутри сжался в комок, словно изготовился. Правда, не знал еще твердо — к чему.

— Похмелиться бы, — вздохнул Чиграш, выходя за Косым на тропу. — Ну, уж до другого раза. Когда недоделанный наш снова магазин возьмет. Может, и нам поднесет по маленькой.

Они шли впереди, о чем-то переговаривались. До Лени доносились только отдельные слова: прииск, охрана, мать-перемать, Да он и не прислушивался. Весь нацеленный на то, чтобы пересилить боль, не думать о ней, он мечтал. Мечтал о том, как, вымывшись теплой водой, он ляжет в чистую постель, зажжет торшер с зеленым абажуром, возьмет толстую книгу про путешествия и, не дочитав страницу, сладко уснет, а проснувшись, будет твердо знать, что все случившееся с ним — просто дурной сон, который навсегда останется в- прошлом и позабудется, а если и вспомнится когда-нибудь, то только для того, чтобы подчеркнуть, как теперь чиста, прекрасна и безопасна его жизнь. Но само это не придет; чтобы так стало, нужно решительно перешагнуть неясный еще порог, совершить трудный поступок. И никто за него этого не сделает. Свою жизнь надо заслужить самому. И только он один за нее в ответе…

Косой и Чиграш спустились по склону, пересекли высохший ручей и стали быстро взбираться по каменистой осыпи к вершине скалы. Леня сильно отстал, разбитое тело плохо слушалось его, каждый шаг отдавался болью в каждой косточке, в каждой мышце. По ногам больно били катящиеся сверху камни, которые вырывались из-под ног Чиграша. Он и вообще-то ходил плохо, как корова, а сейчас, видно, нарочно старался, чтобы побольше камней скатилось Лене под ноги.

— Догоняй, догоняй, — приказал Косой. — А то на веревке поведу.

Леня, по привычке восприняв окрик, заспешил, оступился, споткнулся, охнул. Рюкзак потянул его вниз, в сторону обрыва, он выставил неудачно левую ногу, и что-то в ней хрустнуло, рвануло огнем — Леня упал, покатился вниз и потерял сознание.

Первое, что он услышал сквозь звон в ушах, — бешеную ругань Чиграша.

— Ну все… конец котенку. Скучно без него станет. Заместо кловуна был.

— Сломал, что ли? — наклонился к Лене Косой. — Или вывихнул?

— Так и так не ходок, — сплюнул Чиграш. — Обуза.

— Может, дернуть?

— Да ну его… Орать начнет. Недалеко ушли еще, сбегутся.

— Что делать будем? Знает он много.

До Лени еще не доходил смысл разговора — для него ничего сейчас не было на свете, кроме дикой боли в стопе.

— Да пусть валяется. Кто его здесь найдет!

— Знает много, — Косой снял с плеча карабин, передернул затвор. — Нас, видать, уже всерьез ищут. Могут на него набресть. Тогда — хана.

— Ну, смотри Только за все за это, — Чиграш ткнул большим пальцем назад, за спину, — за это — нам срок, а за него — вышка. Смотри.

Леня видел, что Косой размышляет, и закрыл глаза. Ему не было страшно. В общем-то, он был уже готов к такому концу. Какая разница — шлепнет его Косой сразу, или он, грязный, облепленный комарами, подохнет через несколько дней в тайге? И нога болеть не будет. И кончится страшный сон, от которого он так устал.

Леня лежал в самом низу осыпи, где было когда-то русло ручья. Солнце светило прямо в глаза. И прямо в глаза смотрела черная дырка давно не чищенного ствола.

Косой снова наклонился к нему, приблизил тупое, заросшее лицо с холодными спокойными глазами: они даже сейчас смотрели мимо человека, которого он хотел убить. Леня безразлично поймал его взгляд.

— Не жилец, — сказал Косой прямо ему в лицо. — Сам сдохнет. И вся любовь. Пойдем.

Чиграш поднял рюкзак, подбросил его спиной, чтобы лег половчее. Косой вскинул за спину карабин, и они по-шли вверх, не оглядываясь. Так просто, так. спокойно, будто оставляли Леню на печке у любимой бабушки, которая и вылечит, и присмотрит.

Он смотрел им вслед, видел, как они взобрались наверх, как стали исчезать их ноги, спины, головы. И вот уже не слышно шагов, не дрогнет веточка. Только с самой верхушки скалы сорвался вдруг потревоженный камешек, звонко поскакал вниз, зацепил и стронул с места круглые голыши, которые обогнали его, разбежались по склону и, довольные, улеглись на новом месте.

И странно — Леня почувствовал не страх, не одиночество, а только облегчение и спокойствие. Он снова закрыл глаза, ощущая веками тепло и свет солнца. Если бы не нога…

Ему хотелось только лежать. Он боялся пошевелиться, чтобы не вызвать ту сумасшедшую боль, которая мутила его сознание. Он забылся.

Леня очнулся, когда уже светились на небе звезды. Он замерз, и мелкая дрожь в теле вызывала такую же дрожащую боль в ноге. Стопу словно сжало тесным, горячим сапогом — грубо и безжалостно.

Он один. Они ушли. Бросили его умирать. Но он пока жив и уже свободен. Леня осторожно оперся локтями и сел, стараясь не шевелить больной стопой. Потом медленно и плавно потянулся к ней и развязал шнурок. Передохнув, он совсем вытащил его и попытался снять ботинок. Не вышло — наклоняясь к ноге, Леня сильно тревожил ее, и в глазах становилось темно от боли. Тогда он прижал здоровую ногу к больной и стал тихонько давить на каблук. Так было удобнее. Наконец, ботинок сполз, и Леня в страхе взглянул на ногу. Она чудовищно распухла, носок на ней натянулся, как покрышка мяча, но не было крови, не торчали обломки костей — видимо, вывих. Леня перевернулся на живот, повесил ботинок на шею и пополз. Кричать, звать на помощь он не решился. Косой и Чиграш могли быть где-то рядом, могли услышать его, вернуться, и тогда — все, кончится его прекрасное путешествие.

Скорее, скорее отсюда, подальше от этих бандитов! Бежать, бежать хоть на четвереньках, ползти, катиться, карабкаться… Будь что будет — только не жизнь с ними, не смерть от них. Скорее к людям. Они спасут его, накормят, вылечат, схватят и посадят в тюрьму Косого и Чиграша, а Леня поедет домой к теплой ванне, к лампе под зеленым абажуром, к книгам и друзьям. И никогда больше, ни за что, никуда, ни ногой…

Он полз сначала вверх, волоча ногу, скользя и срываясь, обдирая руки и лицо, хрипя и задыхаясь. Потом он полз знакомой тропой, боясь потерять ее, сбиться с обратного пути, а главное — повернуть в забытьи в ту сторону, куда ушли Косой и Чиграш. Подобрав палку, он попытался идти, но это оказалось труднее, и он снова пополз.

Позже, когда все уже было позади, Леня так и не смог вспомнить подробности этих двух страшных дней. Единственное, кроме боли в ноге, что не оставляло его, что явственно было с ним, — это его старуха. Она брела совсем рядом — до него даже доносило ее дурной запах, — изредка нагибалась к земле, что-то подбирала, недовольно ворча…

Ночью он отлежался в какой-то ямке, а утром снова пополз, теряя последние силы, иногда просто извиваясь на месте как разрубленный лопатой червяк.

И вот. он услышал невдалеке собачий лай — деревня была рядом. Леня сверился со своей истершейся до лохмотьев картой, припомнил, как они шли, и понял, что может значительно сократить путь, если оставит тропу, которая уходила в сторону. Он двинулся напрямик, крича в надежде, что кто-нибудь бродит рядом, собирая ягоды или грибы или еще по какой надобности, услышит его и придет на помощь.

Он выполз почти на самый край леса. Впереди было светло — чистое место — либо вырубка, либо начиналось поле. Но путь ему преграждал овраг, заросший кустарником, крутой. По дну его тихо, неспешно журчал ручей.

Леня подобрался к самому краю и стал высматривать доступный ему спуск. Он лежал на животе, опираясь на локти, и смотрел вниз — и вдруг под ним бесшумно посунулась земля и целый кусок, видимо подмытого дождем ли, паводком ли, дерна медленно пополз вниз. Леня лежал на нем, как на санках, и вначале на мгновение зажмурился, ожидая неминуемого падения, но сразу же открыл глаза и, пытаясь затормозить, пока было можно, уцепился за ствол березки. Пласт земли развернулся, Ленина больная нога попала в развилку срубленного куста, что-то в ней опять хрустнуло, рвануло и стало вокруг темно, будто ударило по голове что-то очень тяжелое…

Их давно уже искали. Милиции было известно, что Косой — это беглый Худорба, а Чиграш — рецидивист Рычков, что раньше они промышляли золотишком, что ограбили магазин в Кочевом и угнали колхозную лодку, совершили кражу в Нерге и по непроверенным данным еще и в поезде; что к ним присоединился третий — какой-то Леонид Коньков (его документы обнаружили в Кочевом, на причале); что именно они устроили драку на свадьбе в Локосове и зверски избили гражданина Петрова, который находился сейчас в тяжелом состоянии в больнице, подожгли два стога сена; что движутся они в направлении прииска; что, вооружены и занимаются по пути браконьерством, и многое другое.

Не известно было только главное. — где они сейчас и как их быстрее взять. Были приняты оперативные меры, оповещены геологи и охотники, рабочие припека и рудника, водители. Но пока никаких сведений не поступало.

Не сообщал еще ничего и участковый, на которого больше всего надеялись. Он был хотя и молодой, но хваткий, толковый парень. К тому же — местный, опытный таежник. Две недели он мотался по лесам и, наконец, радировал с геологической базы, что, похоже, вышел на след, но помощи пока не просил.

Леня пришел в себя от того, что у него ничего не болело. Поламывало тело от старых и новых ушибов, привычно ныли застуженные кости, чуть дергало стопу. Но прежней боли в ней не было. Сначала Леня даже испугался — ему подумалось, что нога оторвалась совсем, просто он пока не чувствует этого, потому что находится в болевом шоке. Холодея от возможности нового (и уже последнего) несчастья, он приподнял голову и взглянул на ногу. Она была на месте, и даже опухоль заметно спала. Видимо, застряв между ветками и получив рывок от тяжести движущегося вниз тела, она каким-то чудом сама собой вправилась. Леня вздохнул и осторожно шевельнул ею — больно, но не той жгучей болью, от которой темно и горячо глазам, от которой хочется нечеловечески визжать и кусать себя за руки, а ровной, спокойной и затихающей, словно уходящей навсегда.

Он лежал, тяжело и блаженно дыша, будто вынырнул с большой темной глубины, когда совсем уже не хватало воздуха и готова была разорваться грудь, лежал, глядя невидяще, как между ним и небом нежно колышется листва и сквозь нее брызжет в лицо солнце. Потом сел и опять пошевелил ногой. Она чуть отозвалась каким-то глухим и даже приятным зудом: мол, вот я — жива и здорова, не бойся. Все! Можно жить дальше. И такое вдруг облегчение обрушилось на него, что Леня сначала несмело улыбнулся, затем засмеялся, все полнее и полнее, и наконец захохотал, захлебываясь: из глаз потоком хлынули слезы и потекли по щекам, попадали в рот, стекали по подбородку на шею. Они были холодные, и казалось^ будто он стоит, подставляя лицо под свежий весенний дождь. Леня перевернулся на живот. Его бурно трясла истерика, в которую вылились все минувшие беды; все тело подпрыгивало и билось о землю.

И так же резко, как началась, истерика кончилась.

Леня потихоньку, все еще боясь спугнуть свое счастье, подполз к ручью, долго и жадно пил, умылся и сел, оглядываясь. Все вокруг было прекрасно. Светило в синем небе солнце, шумели ветвями деревья, журчал своей чистой водой ручей, и на весь лес каркала на самой верхушке ели большая ворона. И был он один, почти здоров и главное — свободен. «Выберусь, — подумал Леня, — еще как выберусь-то».

Он поднялся и перебрался туда, где была погуще трава, и долго лежал, по-настоящему наконец-то отдыхая, не ожидая пинка, окрика, не думая ни о чем, пока не заснул. Солнце сильно грело, пробегал по оврагу ветерок, и потому комаров здесь было мало, и Леня проснулся отдохнувшим и совсем бодрым.

В первую очередь он стянул штормовку и вытащил рубашку из брюк. К своим походным рубахам Леня всегда подшивал снизу полосы из мягкой материи — так было теплее ночевать, к тому же рубашка не вылезала из брюк и не сбивалась на спине при ходьбе с рюкзаком. Леня оторвал эту полосу и, сняв носок, туго обмотал лодыжку. Потом снова натянул носок и осторожно всунул ногу в ботинок — нормально. Только шнурок пришлось продернуть лишь в две дырочки, но это не беда, ботинок держался на ноге плотно, не болтался.

Леня встал и сделал несколько шагов, стараясь полегче опираться на левую ногу. Посошок бы еще — совсем хорошо бы стало. Нашелся рядом и посошок — крепкий и легкий, с рогулькой на конце.

— Ну, в путь, странник божий, — громко сказал Леня и пошел. Сначала бодро и уверенно, а потом вее медленнее, пока не остановился, будто раскрутилась в нем до конца какая-то важная пружинка, и долго стоял в тяжелом раздумье, опираясь на палку.

Куда же, собственно говоря, он идет? Конечно же, в деревню, к людям. Это единственный путь. Выбирать-то не из чего. Леня все им расскажет, и они помогут ему, положат в больницу, поймают этих подонков, а Лене потом дадут денег и харчей на дорогу и отправят его домой.

Но вдруг ему не поверит? Вдруг решат, что он заодно с Косым и Чиграшом — просто не поделили что-то, либо стал он им обузой и они его бросили? А если и поверят, то не скажут ли: «Что же ты парень, тебя били, над тобой издевались, а ты терпел? Кормил их, поил и обстирывал, помогал им красть и разбойничать, а теперь, как припекло, сам прибежал помощи просить? Что же ты за человек такой? Кому ты нужен? Себе только? Да и то — вряд ли».

Может, и не так он думал, может, другие совсем были у него мысли, но что-то властно тянуло его совсем в другую сторону. Так бывает, когда побитый или жестоко обиженный мальчуган — нет, чтобы бежать домой за утешением, — упрямо тащится за своими обидчиками и, размазывая грязные слезы, кричит им вслед: «Ну, погодите еще! Вот я вам покажу!» — и яростно надеется на счастливый случай — отомстить.

Жажда немедленной и расчетливой мести или что-то другое, более значительное, не давали Лене внутренней свободы для легкого и короткого пути к людям. Он один виноват во всех своих бедах. И не только в том, что позволял издеваться над собой, что прислуживал, потеряв человеческое лицо, но и в том, что, покоренный, не сделал даже попытки к освобождению, к тому, чтобы хоть косвенно помешать преступникам уверенно и безнаказанно идти своей черной дорогой.

Но он теперь с них глаз не спустит. Не имеет права. Иначе вся его жизнь — и та, что была раньше, и та, что будет потом, — потеряет всякий смысл и оправдание. Ведь главное — не просто выжить и прожить в моральном бездействии отпущенные годы. Если каждый будет молча покоряться злу, не расползется ли оно так широко, что с ним и не справиться?

И он пошел — без пищи, уставший до предела, истощенный, избитый и хромой, — пошел в ту сторону, куда ушли Косой и Чиграш. Зачем — он еще сам точно не знал, но ясно было одно — чем дальше он будет идти своим новым путем, тем скорее узнает, что ему делать, как ему жить…

К вечеру Леня доковылял до того злополучного места, где его бросили умирать. С этого места он и начнет жить заново. И тут, словно подтверждая правильность решения, нашла его неслыханная удача — он увидел свой брезент, брошенный за ненадобностью бывшими Лениными хозяевами, причем к нему были привязаны два обрывка веревки. Теперь у него будет жилище. Дом!

Верно: детское живет в человеке до седых волос. И в Лениной душе, еще не остывшей от пережитого, взыграл старый друг Робинзон. Вернулась, правда в ином качестве, уверенность в себе, снова пришло доверие к лесу, навсегда исчезла грязная и грозная старуха. Тайга больше не пугала его, она опять стала ему верным другом, который даст приют, пищу, укроет, если надо, от вражеского глаза.

Леня стал готовить ночлег — основательно, с удовольствием. И не только потому, что нуждался в настоящем отдыхе, что вновь вступал в свою детскую игру в приключения, но еще и потому, что готовился к борьбе — суровой и опасной схватке, где кроме леса и походного опыта не было у него союзников.

Он высмотрел уютное углубление под корнями упавшей ели, сплошь засыпанное сухой хвоей, и стал ломать лапник. Теперь он не просто стелил его, а втыкал ветки в землю частыми рядами: так, чтобы получился густой пружинистый матрас. Сверху он положил сложенный вдвое брезент и снова стал закладывать его лапником — часто, крест-накрест. Потом, на случай ночного дождя, наложил его и на корни ели.

Когда совсем стемнело, Леня затянул на голове капюшон штормовки, забрался между двумя слоями брезента, подобрал ноги, втиснул ладони под мышки и, предвкушая тепло и покой, чувствуя на себе приятную тяжесть и сильный запах еловых ветвей, медленно закрыл глаза. Покой пришел, и он заснул глубоко и крепко, как. зимующий в норе зверь. Краешком сознания он улавливал легкий шум ветра, но от того, что согревшееся тело было теперь недоступно его холодному ночному дыханию, Лене стало еще уютнее и спокойнее.

Спал он долго и только дважды за ночь, не просыпаясь, приподнимал у лица край брезента, чтобы впустить под него свежий воздух.

Проснулся он разом — по сигналу хорошо отдохнувшего организма, который теперь свирепо потребовал пищи.

Леня хорошо понимал, что главное для него сейчас — это окрепнуть, вернуть силы и постоянно их поддерживать. Иначе ему не сделать того, что смутно задумалось, и вообще не выбраться живым из тайги. Поэтому прежде всего он должен обеспечить себя в достатке пищей, причем пищей добротной, чтобы не просто подпитывать вялый огонек жизни в организме, а выполнять трудную и опасную работу.

В тайге он никогда не бывал. Жизни ее не знал, вернее, знал, но в основном по книгам и рассказам. Но ведь грибы — они везде грибы. И в ягодах он не ошибется, и шишки будет шелушить, особенно, если повезет на кедровые, и корешки найдет съедобные, и травки. А потом можно будет и охотой заняться, рыбкой разживиться. Без хлеба и соли только трудно, да не беда, привыкнет.

Леня решил весь день посвятить отдыху, устройству и обзаведению хозяйством. Ведь у него ничего не было, даже спичек (те две штуки, что он когда-то припрятал, не годились, головки их искрошились и облезли). Значит, надо и об огне подумать. Так что есть чем заняться. А ближе к вечеру он в разведку пойдет. Нельзя ему след Косого и Чиграша терять, надо держаться к ним поближе, ловить удобный случай, чтобы посчитаться. Сейчас они где-то в той стороне, дня два еще там будут стоять, золотишко искать. Так что ночью он выйдет на них — посмотрит, послушает, — а там видно будет…

А сейчас — жрать! Леня выбрался из своей норы, потянулся сладко, огляделся. Пуста была тайга на первый взгляд. Но Леня знал, что полна она жизни, надо только искать — все, что необходимо, найдешь. Он снова перетянул ногу — она совсем уже не беспокоила его — и пошел наверх, в лес.

Он начал бродить, как собака, принюхиваясь, ловя сырой грибной запах. И вот они — родимые! Много было перестоявших, гнилых и червивых — кому здесь собирать. Но хватало и хороших. Леня собирал их в подол рубахи, а сыроежки жевал на ходу.

Через полчаса он вернулся к своему логову и только высыпал добычу — тут, кроме грибов, и брусника была, — как свалился на камни от острой рези в животе. Леня не испугался: понимал, что это не отравление, а просто реакция отвыкшего от пищи желудка, который старался избавиться от нее. Его вырвало, и боль прошла. Но снова захотелось есть. Леня напился из лужицы, стоя над ней на четвереньках, и бросил в рот горсть ягод. Долго жевал, сосал их и глотал только сок, выплевывая все остальное, — позавтракал.

Сейчас бы еще шашлычок грибной! К обеду. Ничего, будет и шашлычок. Отдохнуть надо только немного. И Леня опять забрался в берлогу и всласть поспал, проснувшись опять же от голода.

Теперь нужен огонь. Для бывалого, знающего человека — это не проблема. Как добыть огонь, Леня знал. Как-то в одном из походов он смастерил для экзотики индейский приборчик в виде маленького лука, испытал его, торжественно разведя костер, и хранил дома, на полке, среди камешков, ракушек, сухих морских звезд и других памятных походных трофеев…

Вскоре Леня, гордый, как шаман, сидел возле радостно трещавших в добытом им огне сухих веток ели, подкладывал в костер хорошие березовые дрова и творил очередное чудо — грибной шашлык. Он наломал веток черемухи, зубами стащил с них кору, нанизал грибы, обложил костер крупными камнями и, когда он жарко зарделся углями, положил на камни сразу шесть шампуров.

Запах поджаривающихся грибов закружил ему голову, рот наполнился слюной, мелко задрожали пальцы. Но Леня терпеливо ждал — торопиться, рисковать ему было нельзя.

Наконец он снял готовые грибы, положил им на смену еще несколько порций и, обжигаясь, урча, стал обгладывать и обсасывать шампуры… Сейчас бы еще чайку, но сгодится пока и водица из лужи — не до жира.

Потом он развалился у костра, наслаждаясь теплом и сытостью, набираясь сил и мужества.

Чуть подремав, Леня стал собираться в путь. Он хотел засветло, чтобы не потерять след, выйти к предполагаемой стоянке своих врагов и, когда стемнеет, сделать разведку. Определенных целей у него не было — сначала нужно узнать их планы, а потом уже решать, что делать самому.

Сборы были недолги. Леня завалил угли камнями, сложил недоеденные грибы и свой зажигательный приборчик в брезент, перевязал веревки так, чтобы получились лямки, забросил сидорок за спину и бодро закарабкался на осыпь, помогая себе посохом.

По лесу он тоже шел хорошо — быстро и ровно, легко, как призрак — не хрустнет веточка под ногой, не зашелестит листва, не зря он так упорно вырабатывал шаг, учился ходить по-таежному: пригодилось-таки…

На ходу Леня то подбирал шишку и вышелушивал из нее семена, то срывал ягоду и бросал ее в рот, то клал в мешок попадавшиеся грибы.

Со следа Леня ни разу не сбился — Косой и Чиграш, как всегда, не шли, а перли напролом, но главное — он довольно ясно представлял их маршрут и уверенно выдерживал правильное направление.

Скоро он наткнулся на недавнее кострище — видимо, здесь они перекусывали. Он порыскал вокруг — ничего съестного не нашел, но зато подобрал гильзу от винтовочного патрона и две пустые консервные банки — большую и маленькую. Леня обрадовался им, как не обрадовался бы и золоту Теперь у него есть и кастрюлька, и чайник, и нож. Нужно только прикинуть, как получше использовать находки. Но это потом — сейчас надо скорее догнать Косого и Чиграша.

И он снова ровно пошел по тропе. Солнце уже лежало на верхушках елей. Еще чуть — и оно опустится за деревья и сразу упадет на лес сумрак. Уже сейчас стало прохладно, заметно сырее от росы, и сильно тянули запахи прели, грибов, влажной травы.

Солнце все гуще запутывалось среди ветвей. Его лучи пока еще освещали лес, но все темнее становились тени, все холоднее воздух, синее небо. Вот-вот упадет ночь.

Леня шел так тихо, что издалека услышал звон ручья. Теперь нужно быть осторожнее вдвое. Впереди было открытое место, Леня обошел его и подобрался к берегу… На той стороне в сумрачной глубине леса плясали на лапах черной ели отблески костра.

Он решил подождать, пока совсем стемнеет, но не дольше — иначе Косой и Чиграш улягутся спать и ему ничего не удастся подслушать.

Когда укрепилась настоящая темнота и ярче заиграл в ней огонь, Леня сложил в приметном месте свое нехитрое имущество и двинулся к костру, перебегая от дерева к дереву, прячась за их широкими стволами.

Последние десятки метров он на всякий случай полз, не спуская глаз с огня, с теней, которые мелькали возле него и иногда на мгновенье загораживали яркое пламя. Стали слышны негромкие голоса. Леня подобрался еще ближе, раздвинул мешавшие ему ветки и осторожно выглянул.

Косой сидел у огня. Чиграш топтался рядом, бренчал котелками — кашеварил. Леня опустил лицо вниз, чтобы отраженный глазами огонь не был вдруг замечен, и стал прислушиваться.

— Нет здесь ничего, — мрачно говорил Косой. — И никогда не было. Накололись мы.

— Пуще надо искать, — заискивал Чиграш, опасаясь Косого. — Давай день-два еще посмотрим.

— А жрать что будем? Харчи на исходе, а выбираться еще сколько.

— Не отощаем. К людям в случае чего выйдем, покормят.

— Дурак ты прямой, Чиграш. Сколько тебя знаю — ты день ото дня только глупеешь. Куда нам к людям? Нас ищут по всей тайге. Только высунься — враз заметут. И, между прочим, за этого сучонка добавят. Статья такая есть.

Чиграш снял с огня казанок, обжегся, осторожно выругался. Они сели рядком, начали хлебать варево.

— Слышь, Косой, а если нам транспорт с прииска взять, а? Рискнем, не пустыми же возвращаться…

Лене было видно, как Косой не торопясь облизал ложку, подумал, глядя на нее, и врезал Чиграшу в лоб — так, что ложка сломалась.

— Да ты послушай, — Чиграш потер лоб — либо побоялся обидеться, либо слишком был захвачен идеей. — Найдем этого доходягу небось там и лежит, подбросим его на дорогу. Они остановятся, выйдут помощь оказать, а мы с двух стволов, а?

— В твоей башке хоть чуток ума-то есть или совсем без соображения? Нельзя им останавливаться, у них инструкция. По радио сообщат и все.

— У них гуманизьм, — страстно, уверенно убеждал Косого Чиграш. — Не бросят умирать на дороге. Остановят, не бойсь.

Леня ясно вдруг представил себе, как его выволакивают из леса, истерзанного, с изуродованным, чтобы не опознали, лицом, грязного, потерявшего человеческий облик, и как приманку бросают на дорогу. Ну уж нет! Леня сжал кулаки — и чуть не застонал от ненависти, захлестнувшей его мутной волной, смывшей остатки былого страха. Он вспомнил, как не мог когда-то выстрелить в Косого. Теперь, если надо, он разорвет его голыми руками.

Косой помолчал, подумал.

— Не пойдет это. Вся любовь. Да и где этого… искать. Либо уполз куда, либо протух уже — возись с ним, вонючим.

— Ну, как знаешь — тебе решать.

— День-два еще здесь поработаем. Если не будет фарта, надо смываться. По дороге пару магазинов возьмем, потом в лодку. Внизу по реке, где пошире, островок есть — одна трава, там нас искать не будут, отсидимся, пока шум стихнет, — и в город. Вся любовь.

Когда они улеглись, Леня подкрался к самой палатке, но, кроме зевков, а потом храпа, ничего больше не услышал. Впрочем, он и так узнал вполне достаточно, чтобы действовать не вслепую, а наверняка.

В надежде, что у костра что-нибудь осталось, он осторожно приблизился к нему, готовый в любую секунду бесшумно исчезнуть в лесу, осмотрелся, но ничего не нашел. Даже топор они забрали с собой в палатку.

Леня так же беззвучно ушел, разыскал свои пожитки и смело развел огонь. Время у него есть, можно хорошо подготовиться к предстоящему. В одной из банок — большой, из-под компота — он сварил грибную похлебку, а от другой отломал крышку, сложил ее вдвое и решил утром смастерить из нее нож. Потом надрал с камней и с деревьев охапку сухого мха, завернулся в брезент и долго лежал без сна, обдумывая план действий. Главное, не обнаруживая и не подвергая себя опасности, загнать своих врагов на остров, предварительно измотав, напугав и обезвредив, а затем сообщить в милицию. Причем ни в коем случае не дать им поживиться грабежом.

Он думал долго, старательно, как полководец перед решающей битвой. Правда, у этого полководца был только один боец — он сам, но зато битый-перебитый — такому цены нет.

Утром Леня взялся сперва нож себе ладить. Консервную крышку, сложенную вдвое, он обстучал на камешке, направил, втиснул в расщепленный сучок и обмотал его куском шнурка. Нож не нож, а какая-то пилка получилась.

Потом он сломил березку, погрел ее над огнем, чтобы немного подсушить, и ехал равномерно обжигать с двух сторон: лук должен иметь правильную форму — потолще в середине, потоньше по концам. На тетиву пошла бечевка от брезента.

А вот со стрелами пришлось повозиться. Леня долго скоблил подходящие прутья, обсушил их над огнем, на огне же и заострил, а на один — самый ровный — надел гильзу и сплющил ее на камне. Эту же стрелу оперил.

Потренировавшись, чтобы освоить новое оружие и знать характер стрел — какую куда отклоняет в полете какая дальше летит, какая точнее бьет, Леня сел в за-саду у. бочажка и подбил-таки первой же стрелой птицу. Что была за птица, он не знал, не видал таких, но, выпотрошив ее своим смешным ножом и облепив мокрой глиной, запек в углях и съел с удовольствием, запив целой большой банкой брусничного чая.

Ну, а теперь — за дело. Леня снова аккуратно прибрал и спрятал имущество, прикрыл угли золой и двинулся в путь, осуществлять первую часть своего замысла. Лук он повесил на плечо, стрелы засунул за пояс.

Леня знал, что сейчас Косой трудится у ручья, а Чиграш наверняка хлопочет в лагере. Он со звериной осторожностью подкрался поближе и стал наблюдать. Где-то неподалеку стучал топор, потом послышался треск и, к костру вывалился Чиграш, волоча за собой сваленную сухую лесину. Пока он шумно разделывал ее на дрова, Леня подобрался еще ближе и, наконец, разглядел то, что хотел увидеть, — карабин Чиграша висел на сучке, рядом с палаткой. Теперь надо терпеливо ждать.

Леня спокойно лежал в черничных кустах, жевал ягоды, слушал, как бормочет Чиграш про самовары. И вот он взял казанок и пошел к ручью. Леня изготовился и, одним прыжком выскочив на полянку, сдернул карабин с дерева и скрылся в лесу. Он перевел дыхание и открыл магазин — четыре патрона. Ничего, вполне хватит для осуществления задуманного. А охотиться с ружьем ему все равно нельзя.

Леня переменил место — отошел немного дальше, но так, чтобы все слышать и ничего не пропустить, залег в ямку, прижав к себе карабин.

Вскоре вернулся Чиграш. Конечно, он ничего не заметил и спокойно продолжал заниматься своими делами.

Леня ждал. Ему было хорошо и совсем не страшно. В руках его было оружие, в сердце — злость и решимость.

Иногда он поглядывал в сторону стоянки, но в основном лежал на спине и смотрел в небо, слушал легкий шум деревьев и птичий щебет.

Чиграш снова было забубнил свои самовары и вдруг замолчал. Леня выглянул. Тот растерянно озирался, потом повесил казанок и заглянул в палатку, обошел ее кругом и побежал к Косому.

Леня ухмыльнулся, встал, забросил карабин за спину и быстро полез на дерево. Сейчас, когда они будут искать оружие, лучше, конечно, не попадаясь на глаза, быть рядом и следить, как станут развиваться события Знать все — это теперь его главный козырь.

Сверху ему хорошо были видны палатка и костер, излучина ручья. И кругом — зелено-голубое лесное море, безбрежное, спокойное. Вот они! Бегут. Впереди Косой с карабином, сзади боязливо пыхтит Чиграш. Лихорадочно переворачивают вещи в палатке, шарят в кустах, озираются. В воздухе висит приглушенная ругань — злая Косого, испуганная Чиграша. Косой не выпускает из рук карабин, вскидывает его на каждый шорох.

— Ах ты, сука! — шипит он на Чиграша. — Проспал, сволочь! Выследили нас! На. мушку взяли — вся любовь.

— Да я-то что? — нервно поглядывая по сторонам, оправдывается Чиграш. — Ты уж совсем… Да, может, это и не менты вовсе. Может, это кловун наш шутит. Оклемался и скрал ружье, шалит.

— Скрал… Сдох он давно, дубина. Все береглись, не шли на мокрое, а его, считай, порешили. Собирай барахло— смываемся.

Они торопливо покидали вещи в сидора, сорвали палатку, скомкали ее и, не загасив костра, дернули в лес.

Леня соскользнул с дерева и осторожно двинулся за ними.

Напуганные загадочным исчезновением карабина, Косой и Чиграш в панике неслись по лесу, как обезумевшие лоси, стремясь поскорее оторваться от возможных преследователей. Поспешая за ними, Леня, однако, головы не терял, погоней не увлекался. Косой хитер и осторожен, он, подозревая слежку, не будет долго гнать вслепую, захочет разобраться в обстановке, сориентироваться и сбить со следа тех, кто идет по нему. Поэтому, зная, какого направления они будут неизбежно придерживаться, Леня не таясь рванул в обход, чтобы обойти их, опередить и вновь оказаться у них на пути.

Бежал он быстро, но сторожко и расчетливо. Важно было не только не упустить их, но и не попасть в засаду. Он дважды пересекал какую-то дорогу (здесь можно было бы подождать, остановить первый же грузовик, но об этом он даже не подумал), перебегал, разбрызгивая холодную воду, ручьи, спускался, взбирался, обходил и, наконец, нашел удобное для засады место — почти голую неровную скалу — и залег на ней.

И вовремя! Не успел он еще отдышаться, как увидел, что невдалеке колеблются кусты, качнула верхушкой молоденькая елочка, взлетела какая-то вспугнутая птаха и на прогалину перед самой скалой стремительно, будто их вышибли, вывалились Косой и Чиграш. Они замерли на мгновенье, оглядываясь, свернули в сторону и, попетляв среди камней, залегли лицом к своему следу, словно загнанные хищники, подстерегающие ранившего их охотника. Косой напряженно смотрел вперед, сжимая шейку приклада, готовый защищаться и нападать. Чиграш уткнулся мордой в мох, казалось, даже не дышал.

Искушение было слишком велико, чтобы ему противиться. Ленины враги были прямо под ним — открытые, спиной к нему. Леня выдвинул вперед карабин, приложился и поймал на мушку сначала широкий зад Чиграша, а потом туго обтянутую прожженным ватником спину Косого. Если стрелять, то в него первого. Чиграша он не боялся — с ним, глупым и трусливым, Леня справился бы один на один.

Велико было искушение… И ведь, главное, наказания он скорее всего не понесет. Даже если найдут их трупы в тайге, проведут следствие — что можно доказать? А если все-таки докажут, то наказание будет не слишком суровым. Положим, он попытался задержать преступников (он даже обязан это сделать) — не вышло, и, защищаясь, он убил их. Это учитывает закон. Положим, они даже сами напали на него — ведь по сути так и было, — значит, он мог всеми мерами защищать свою жизнь.

А совесть? Уж совесть-то его была бы чиста. Все, что они сделали, давало Лене полное моральное право на месть. Вот только, убив их, не опустится ли он тем самым до их уровня, не станет таким же бандитом, смело стреляющим в спину?.. Леня с сожалением опустил карабин.

Долго лежали эти трое в лесу, выслеживая и подкарауливая друг друга. До темноты. Потом Косой и Чиграш поднялись и прошли внизу, совсем рядом со скалой — Лене даже слышно было их тяжелое дыхание и по-мальчишески очень хотелось гаркнуть неожиданно и громко, чтобы они подскочили…

Леня отпустил их на необходимую дистанцию и проводил до места ночевки.

Костер они, конечно, разводить не решились, что-то всухомятку пожевали и улеглись на расстеленной палатке. Леня тоже устроился без особого комфорта — было^-голодно, холодно, неуютно. Напряжение этого трудного дня постепенно проходило, и он, прислушиваясь — не застали бы его врасплох или, чего хуже, не удрали бы в ночь, — с трудом удерживался, чтобы не заснуть крепко. Но все было спокойно — ночь выдалась тихая: ничто не шуршало, не пищало, не стукало, и он даже подремал вполглаза и вполуха.

А со светом снова погоня. Леня держался вдали, предположение его оказалось правильным — шли они к лодке, так что вполне можно было не нюхать их след из боязни его потерять.

Так прошло два дня. Леня стал уставать — питался он на ходу, в основном грибами и ягодами. Правда, за это время он дважды останавливался, когда был уверен в своей безопасности, и разводил костер, варил постный суп, заправляя его грибами и зеленью.

И все-таки (теперь Леня с уверенностью мог это сказать) весь его прошлый, казалось бы, игрушечный опыт служил ему верную службу. Если бы не изнуряющая погоня, которая отнимала слишком много времени и сил, он вообще зажил бы припеваючи. А пока приходилось туго.

Но и врагам его было не легче — без костра, без охоты, в страхе. Леня как-то видел из-за дерева, что они на ходу жевали крупу. Он, правда, глядя на это, слюнки глотал, но и злорадство вполне простительное почувствовал.

Ничего, скоро по пути деревня будет с магазином. Тут он осуществит главную часть своего плана: оставит их без харчей, без снаряжения, напугает всерьез и будет гнать дальше неутомимо и безжалостно, как гонит волк оленье стадо.

Как стемнело, Леня почти вплотную подобрался к ним. Вначале прятался под елью, опустившей нижние ветки до земли, а когда Косой и Чиграш улеглись, укрывшись палаткой, возле крохотного, чуть живого костерка (видно, совсем невмоготу стало без огня), бесшумно подполз еще ближе, прислушался.

Вначале было слышно ему только, как нудно и неразборчиво бубнит Чиграш. Косой же почти все время молчал, лишь изредка роняя два-три слова, из которых одно, по крайней мере, — мат.

— Ну все, — вдруг резко сказал он, обрывая Чиграша. — Делать нам больше нечего — надо брать магазин. Харчей всего на раз осталось.

— А если сторож там? Чего с ним?

— Нам выбирать не приходится — так и так конец один: что в тайге, что в тюряге.

— По-тихому надо бы, может, обойдется еще.

— Как получится, — отрубил Косой, и было слышно, что он поворачивается на бок. — Часок-другой покемарим и пойдем.

Леня чуть выждал, отполз и пошел в деревню.

Дойдя до крайнего дома, он постарался хоть как-то привести себя в порядок, чтобы не насторожить кого-нибудь при возможной встрече, и пошел Широкой улицей между домов, в которых давно уже не было огней и тепло и спокойно спали люди.

Была у Лени сначала мысль поднять их, предупредить и просить помощи, но быстро ушла, потому что не имел он на это права — мало ли что может случиться: Косой, если что, патронов жалеть не станет. Поэтому все Леня должен сделать сам, до конца. И он пошел на единственное пятно света, провожаемый рычаньем и лаем собак.

Вот и магазин. Леня постоял немного в темноте, осматриваясь. Дом — бревенчатый, добротный. Задняя стена, по всей вероятности, глухая, за ней — не то кусты, не то огород. На боковых окнах — решетки. Значит, попасть в магазин можно только через дверь. На ней — большой висячий замок, а над крыльцом болтается жестяной конус с сильной лампой и вьются вокруг мошки.

На крыльце, в ярком свете сидит сторож, курит. Он в зимней шапке, в теплом пальто с поднятым воротником Между колен — двустволка. Леня вышел из темноты и не спеша пошел к нему. Сторож поднял голову, вглядываясь, прислушиваясь к его шагам. Леня кашлянул.

— Стой, — сказал сторож. — Степа, ты, что ли? Хватит гулять, спать иди — жена небось ругается — заждалась.

— Здравствуйте, — сказал Леня, подходя к сторожу. — Я не Степа.

Сторож встревоженно встал, поднял ружье и щелкнул курками.

— Кто такой? Почему ходишь? — это был крепкий старик с широкой бородой и, судя по всему, человек смелый и уверенный в себе.

— Я геолог, — поспешил Леня и опять кашлянул в руку. — Иванов моя фамилия. Вот приболел чуток, ребята меня к вам отпустили, попариться. В крайнем доме остановился.

— Это в котором же дому? Под лиственницей? Где ворота с козырьком? — проверяя, спросил сторож, не опуская ружья.

— Нет, — спокойно ответил Леня — подходящий дом он себе присмотрел заранее, когда шел по деревне. — Напротив колодца, маленький, с навесом во дворе. Кобель там еще злющий, хрипатый какой-то.

— А… стало быть, у Васильевны? — все еще сомневался сторож.

— Не знаю, — так же спокойно сказал Леня, устало садясь на ступеньку крыльца. — Не познакомились еще. Она спросонок засуетилась, сразу баню побежала топить, а я к вам, за папиросами. Не угостите? А то в тайге— махра да махра, а у меня горло болит.

Сторож, посчитав проверку законченной, прижал ружье локтем к боку, полез в карман за папиросами.

— Ну, поизносился ты, парень. Чистый бродяга, на бича похож. А худой-то…

— Были бы кости, — бодро отшутился Леня, с наслаждением закуривая, — а мясо нарастет.

— Оно и верно, — согласился сторож, усаживаясь рядом. — Дело твое еще молодое. Только бороду сброй. Что у вас за мода такая пошла?

— Да не мода — проще так, хлопот меньше и комар не так жрет.

— Ага, — засмеялся старик. — Точно! Он, проклятый, в бороде путается.

Леня почувствовал, что момент настал, надо начинать.

— Не боязно вам так-то, по ночам одному? — спросил он. — Говорили нам, что в тайге трое каких-то шастают. Милиция их ищет. Участковый у нас на базе был, предупреждал.

— Как же — сообщали, обращались. Да оно дело такое — в тайге отродясь кто-нибудь да шастает. Она, матушка, любого либо скроет, либо похоронит.

— Не знаю, как и сказать… Может, зря я всполошился…

— А что такое? — встревожился сторож. — Случилось что? Или видал кого? Ты говори, не сомневайся.

— Черт его знает… Вот подходил я к деревне вашей и по нужде с дороги сошел, в кусты. Слышу, двое прошли, тихо, но с разговором. Много я не слыхал, но два слова уловил: про магазин говорили, про сторожа. Ну кто в магазин-то на ночь попрется? А с другой стороны, может, это ваши кто, за водкой — мол, упросим сторожа, отпустит. Не заходили?

— Вон как? Ну, ладно. Хорошо, что упредил. Мы их встренем, у нас, почитай, в каждом дворе по четыре ствола имеется.

— Осторожней только — народ, видно, отпетый.

— Справимся, не впервой. Не захватим — так отгоним. — Деду, судя по всему, не терпелось повоевать. — Ты вот что: в том вон доме в окошко стукни и Степке скажи, чтоб ко мне бежал, мы с ним населению поднимем. И иди себе, лечися, без тебя управимся.

Как Леня и рассчитывал, Косого и Чиграша в лесу уже не было. Леня разыскал свой топорик (большой они, видимо, взяли с собой), отошел в сторонку и подрубил березу, но не до конца, чтобы стояла до поры. Потом перенес к ней палатку, расстелил, лег на нее, прижав к себе карабин, и стал ждать. Ждать, когда в деревне злобно залают собаки, раздадутся крики и выстрелы, когда снова придет пора действовать самому.

…Они опять бежали. В бессильной злобе, в страхе, обгоняя, отталкивая друг друга, стремясь скорее скрыться в лесу.

И только они добежали до своей стоянки, как вдруг рядом раздался короткий стук, треск, зашумело так, будто упало дерево, и чей-то звонкий голос завизжал на весь лес:

— Здесь они, товарищ лейтенант, здесь! — и грохнул и далеко покатился по верхушкам деревьев винтовочный выстрел.

Косой, обернувшись на звук, не целясь, выстрелил тоже и врезался в кусты. Чиграш рванулся за ним. Они бежали сломя голову, не выбирая дороги, спотыкаясь о пеньки, падая, пробегая по инерции на четвереньках, вскакивали и снова бежали. Наверное, им казалось, что они в глухой западне, что деревьев в лесу стало вдруг больше, что они нарочно широко раскинули свои ветви, сильные и упругие, стараясь изо всех сил сдержать панический бег, что все вокруг — против них и, не зная жалости, словно в отместку за что-то, пытается их схватить и погубить.

Когда затихли вдали треск и шорохи и топот ног, Леня вышел из кустов, раздул костер и решил спокойно дождаться утра, собрать при свете брошенные в панике вещи. Теперь они, его враги, будут без оглядки лупить до того самого притока, где спрятана лодка. И ни в какую деревню больше не сунутся. И каждого куста будут бояться, от каждого звука шарахаться.

Утром Леня перенес к костру палатку и вытряхнул на нее содержимое сидоров, положил топор, нож, кружки и миски. Да, это было богатство. Особенно продукты. Ему достались сухари, соль в баночке, сахар и чай, немного крупы, несколько картофелин, табак и даже бумага на закрутку Не было только спичек.

— Ну, вот, — удовлетворенно вздохнул он. — Вам — на раз, а мне на три дня хватит. А вы, мои маленькие друзья, теперь будете бежать натощак, комариков покормите досыта, а потом, может быть, и друг друга съедите.

Леня разобрал захваченные трофеи, сложил в один из мешков то, что ему пока не нужно (лишний вес), и повесил на сучок, повыше. Потом состряпал отличный завтрак— с кашей и сладким чаем, выкурил подаренную сторожем папиросу и стал не спеша собираться в путь.

Прежде всего он брезгливо вывернул наизнанку свой спальник и выколотил его палкой, хорошенько вытряхнул, чтобы духа Косого в нем не осталось. Потом туго свернул его и связал вместе с палаткой, сделав из веревки лямку. Палатку он сперва хотел оставить, но пожалел, да и больно холодно стало по ночам, порой даже иней выпадал

Леня оглядел стоянку — не забыл ли чего? — забросил за плечо палатку со спальником, на другое повесил сидор с припасами, на шею — карабин. В мешках не оказалось спичек. Пришлось прихватить баночку, в которой он проковырял несколько дырок, подвязал веревочку вместо ручки и клал на дно, под угли, сырой мох.

Леня затоптал костер и, размахивая своим «кадилом», снова вышел на «тропу войны» Следующую акцию он наметил на болоте. Через несколько дней Косой и

Чиграш, по всей вероятности, немного успокоятся, решат, что погоня, наконец, отстала, а он им снова поддаст жару, насыплет соли на хвост. И так — до самого конца, пока не возьмет их голыми руками.

Чиграш шел молча за Косым Он вообще помалкивал в последнее время — боялся. Боялся милиции, боялся тайги и голода, но больше всего — Косого. Он, как ни был глуп, хорошо понимал, что как только станет обузой, Косой и его безжалостно бросит, руки помощи не протянет, плечо не подставит. Поэтому Чиграш изо всех сил пытался не отставать от него, тяжело пыхтел, стараясь не показывать, что устал и давно уже идет через силу.

Положение их было хуже не придумаешь. Жрать нечего, патроны, правда, есть, но, когда за спиной погоня, охотой не займешься. Правда, они сумели наловить рыбы в ручье, но есть ее пришлось почти сырой, да и без соли.

Они вконец одичали, оборвались, заросли грязными бородами — совсем потеряли человеческий облик, были страшны. В деревне теперь не покажешься — враз заметут Оставалось одно — добежать до лодки…

А дальше что? Косой хотел спуститься ночью по реке, добраться до мест, где о них еще не слыхали, и там добыть все, что нужно — еду, одежду, припасы.

Но Чиграш уже в это не верил. У него болели покусанные собаками ноги, он сильно ослабел физически, так как совсем не мог переносить голод, и окончательно пал духом. По ночам он вскрикивал, будил своими криками Косого, получал тычок в бок и несмело оправдывался:

— Страшно вдруг стало, Вовик. Сон страшный привиделся. Старуха какая-то поганая. И Ленька с ней, весь костлявый и с ружьем.

Косой материл его, поворачивался спиной и снова засыпал. Он сильный был и сдаваться не собирался. И в мыслях того не было. Выберется. Все сделает, на все пойдет, но выберется.

Встретили как-то охотника. Тот не видел их, и Косой, долго целившись, все-таки не выстрелил — побоялся. Решили просто отобрать у него продукты, но и это не вышло — охотник заметил их и не подпустил близко, отошел, пятясь, подняв ружье, и скрылся в лесу.

Где-то в начале болот у Чиграша пропали ночью сапоги. Косой не разувался с вечера, а Чиграш, жалея уставшие и больные ноги, снял обувь, а утром сапог уже не было. И эта пропажа вновь встревожила их.

— Я дойду, дойду, — испуганно заверял Чиграш Косого, который не смотрел ему в глаза. — Портянками обмотаюсь, обвяжу их и пойду. Не отстану, не бойсь.

Косой ничего не сказал, только закинул карабин за спину и пошел.

Погода заметно портилась. Становилось все холоднее. Часто моросил дождик. Над болотами поднимались туманы.

И однажды вечером Чиграш увидел вдруг Ленино привидение. Оно выплыло из тумана, плавно прошло мимо и снова исчезло в тумане. Чиграш отчаянно завизжал. Косой не стал разбираться что к чему и одним прыжком скрылся в лесу. Чиграш догнал его только в середине болота, на островке.

Они шли теми же местами, что и раньше, только в обратном направлении и поменявшись ролями. И хотя Лене в его неустанном преследовании тоже приходилось очень нелегко и сам он почти не отличался от тех, кого безжалостно гнал по лесу, был так же измотан, страшен и дик, — порой легкая торжествующая улыбка трогала его обветренные потрескавшиеся губы. Он весь, как в теплой воде, купался в сладостном чувстве осуществляемой мести…

Главной его заботой оставалась пища. Добывать ее приходилось на ходу, от случая к случаю. И Леня эти случаи никогда не упускал. Он знал — вся его сила сейчас в еде (как полопаешь, так и потопаешь) и в полноценном отдыхе. Поэтому все время, что он тратил на сон, добычу и готовку еды, Леня наверстывал ходом.

Крупу он тщательно разделил на равные порции и увязал их в тряпочки, расходовал бережно, строго придерживаясь установленного рациона, на каши не тратил, варил только суп, добавляя в него все, что попадалось на пути за дневной переход — зелень, коренья, словом, витамины. По-прежнему выручали грибы.

Несколько раз ему попадались лоси, но Леня не стрелял их. Зачем? Много с собой не возьмешь, а губить такое большое животное из-за куска мяса у него не поднималась рука. На второй или третий день погони он подстрелил зайца, рассмеявшись над тем, что подбил двух — обеспечил себе ужин и завтрак и еще больше подстегнул Косого и Чиграша, которые наверняка слышали его выстрел

Днем Леня останавливался только на чаепитие Заварки ему хватало, несмотря, а может быть, и благодаря тому, что Косой и Чиграш привыкли чифирить напропалую, к тому же он добавлял в нее листья брусники и смородины. К чаю — один сухарь и один кусочек сахара.

Было тяжело телу, но легко душе. Как ни странно, все тяготы этой дикой гонки не ложились на него бременем, которое хотелось бы поскорее скинуть. Напротив, отними это сейчас у Лени — и вся его жизнь лишится цели, весь он обмякнет и обрушится грудой тряпья, как огородное пугало, из которого выдернули палку…

Так он и шел, вернее, бежал, осуществляя свой план, верша свой праведный суд. И он ни на мизинец не сомневался в успехе. Неудачи теперь просто не могло быть, иначе это было бы слишком большой несправедливостью. И кроме того, он сам держал в руках и свою, и чужие судьбы, сам управлял ими — уверенно, настойчиво. Он точно знал, чем все это кончится, что ждет его врагов, каким будет их конец.

Одного он только не знал. А именно того, что в их игру вступило еще одно действующее лицо, что третьим звеном в их зловещей цепочке стал участковый, который так же неутомимо идет по следу, прикидывая, как ему одному всех их половчее задержать и доставить куда положено.

Но и участковый еще не во всем разобрался. Почему, например, они идут врозь? Почему один из них заходил в село и предупредил сторожа? Почему были брошены сапоги — ведь без обуви в тайге то же самое, что без спичек. Много было еще вопросов. Но главный сейчас— куда они бегут?

Участковый развернул карту, стал размышлять, стараясь предугадать, куда неудержимо стремятся эти трое? Скорее всего, вот к этому притоку. Видимо, там они спрятали похищенную лодку и собираются спуститься по реке. Значит, надо, срезав путь, выйти туда раньше их и, смотря по обстоятельствам, либо задержать их самому, либо взять в помощь людей.

Участковый сидел у костерка, ворошил угли, думал. И совсем недалеко от него так же сидел у костерка Леня. А еще подальше — корчились в какой-то ямке на островке среди болота, пытаясь согреться, Косой и Чиграш, поджимавший под себя босые, израненные ноги. И разделяла их тайга, и связывала одна ниточка, на которой всего два узелка — страх и долг…

Чиграш все больше отставал от Косого, с трудом ковыляя на разбитых ногах, обернутых рваными тряпками, в которые превратились рукава его телогрейки.

Косой все реже останавливался, поджидая его, шел теперь не оглядываясь, сдерживая сильное и все растущее желание покончить с нытьем Чиграша одним выстрелом. И видимо, это вскоре случилось бы, но тут им выпала удача — наткнулись на павшего, видимо, подраненного лося, еще почти не тронутого ни зверем, ни птицей. Забыв осторожность, они прямо у туши развели костер и жарили и ели несвежее, затхлое мясо, рыча, обгладывали кости, утирали грязными руками грязные рты. И здесь же завалились спать, не думая об опасности, одурманенные сытостью и усталостью. Ночью они опять ели, а под утро Косой тихо встал, отрезал от туши здоровенный кусок, обвязал его, забросил за спину и пошел дальше, ступая осторожно, без шума, не оглядываясь.

Чиграш чихнул от солнца, проснулся, сел, кряхтя, и стал перематывать на ногах тряпье. Потом он огляделся и, не подозревая, что Косой ушел совсем, подобрал обрезок мяса, сунул его в угли и раздул их, подложив немного дров.

Он поднес кусок ко рту и вдруг встревожился. Вскочил, хотел позвать, но не решился, только махнул рукой и сел, заплакав в грязные ладони. -

Когда он отплакался и поднял голову, напротив него стоял Леня. Стоял спокойно, держа карабин наперевес, чуть опустив ствол. И молчал.

Чиграш икнул и отпрянул назад, наткнувшись спиной на дерево, и вдруг, приоткрыв рот, лихорадочно закрестился, приговаривая: «Господи, помилуй…»

У Лени вдруг на секунду дрогнуло сердце — так он был жалок и слаб, этот Чиграш, так похож на голодную, изможденную собаку, еще недавно злобную и жестокую, а теперь совсем не страшную, вызывающую только брезгливую жалость. Но это быстро прошло, и Леня поднял карабин.

— Не надо, — прошептал Чиграш. — Нельзя.

— Что, худо тебе? Некому тебя кормить, некому твои вонючие портянки стирать, некому «поброть», да? И поиздеваться ты ни над кем не можешь. И морду никому не набьешь, и пинка не дашь. Плохо твое дело, а будет еще хуже.

— Не надо, — опять попросил Чиграш. — Не убивай. Косой — и то меня пожалел.

Леня отступил немного назад и бросил ему веревку. Чиграш закрылся руками как от удара.

— Обмотай ноги и завяжи узлом, — сказал Леня. Чиграш сначала не понял, потом обрадовался, усердно закивал головой и начал обматывать лодыжки веревкой.

— Спички есть?

— Зачем? — опять испугался Чиграш, заподозрив что-то недоброе.

— Дрова колоть, — усмехнулся Леня. — Давай сюда. Чиграш порылся в карманах и бросил ему почти полный коробок.

— Теперь мордой вниз и руки назад. — Леня, брезгливо морщась, потому что сильно воняло то ли Чиграшом, то ли тухлым мясом, обвязал ему запястья, нарастил веревку и привязал ее к дереву.

Чиграш снес все безропотно и только хлопал глазами. Леня помог, ему повернуться на бок.

— Лежи здесь. И не ори.

— Сдохну я тут. Не жалко тебе? И отвечать придется.

— Не сдохнешь. Не жалко. Не придется.

И тут Леня немного дал сбой, не выдержал суровой роли мстителя. Он расстелил палатку, перекатил на нее Чиграша и укрыл его свободным краем.

— Пустил бы ты меня. Не уйду, матерью клянусь. Куда мне бежать — босому да голодному?

— Нет уж, полежи, подумай. Попробуй, как на цепи сидеть и на диете. — Леня вынул из сидора фляжку с водой и сухарь, положил рядом, на палатку.

— Парень, как же я пить буду-то? Только мучаешь меня…

Об этом Леня не подумал. Пришлось связать ему руки спереди, чтобы мог открыть фляжку и поднести ее ко рту.

— Ну, вся любовь, — сказал Леня. — Будь здоров. Скоро вернусь.

Чиграш посмотрел ему вслед и вдруг крикнул:

— Косой к лодке бежит! Там его лови!

— Знаю, — не оборачиваясь, бросил Леня. — Все сам знаю.

Косого он нагнал уже к вечеру и, таясь в кустах, долго наблюдал, как тот бродит по воде в поисках лодки, видно, забыв место, где она затоплена. Потом Косой вылез на берег и стал искать Ленину зарубку на дереве. Разыскав ее, подобрал длинный шест и снова полез в воду.

Все это время Леня надеялся, что Косой хоть на минуту выпустит из рук карабин — повесит его или приставит к дереву. Но Косой ученый теперь был и оружие все время держал при себе, а когда начал поднимать лодку, забросил его за спину.

Леня видел, как он, нагибаясь, окунал руки в воду до плеч, вынимал из лодки камни, все время настороженно поглядывая по сторонам, как подсунул под лодку шест, напрягся и поставил на борт, вылив из нее добрую половину воды, и снова положил на киль, как покопался в носовом багажничке и достал жестяной черпачок и полностью осушил лодку, как сел в нее, приладил весла и поплыл к реке, все время шаря глазами по берегу, словно чувствуя, что за ним кто-то наблюдает.

Леня, так и не дождавшись удобного момента, чтобы обезоружить Косого, проводил его тоскливым взглядом.

Ну что же, план есть план, и как все планы в мире он потребовал корректировки с учетом изменившихся обстоятельств. И Леня пошел вдоль притока, не теряя Косого из виду. Здесь было довольно хоженное место, заметная тропа, которая к тому же не повторяла всех изгибов речки, а срезала их, и Леня не очень отстал от лодки. Один раз он даже обогнал Косого и, выскочив на берег, едва успел лечь, заслышав скрип весел в уключинах.

Где этот остров, на котором собирался отсиживаться Косой, Леня не знал даже приблизительно. Поэтому очень важно было не отстать от него, убедиться в том, что он действительно спрятался там, и действовать по обстановке. Может быть, даже позвать людей на помощь.

В тот раз они плыли здесь весь день, потому что шли против течения, на тяжело груженной лодке. Теперь весь путь занял два часа. И к вечеру, выйдя к реке, Леня увидел мелькнувшую впереди лодку, которую Косой загонял в прибрежные кусты. Здесь он, по всей вероятности, будет ждать ночи и по темноте пойдет до острова.

Леня набрал в казанок воды, ушел поглубже в лес, развел костер, поужинал и забрался в спальник.

Встал он, едва забрезжило, даже птицы еще молчали. Выпил оставшийся с вечера чай и сразу же отправился в путь. Тропа, добежав до реки, исчезла. Идти опять пришлось дремучим лесом — сырым от близости воды, заваленным буреломом, сильно заросшим травой. Обходя завалы и бочажки, Леня все время старался не упускать из виду реку, иногда подходил к самому берегу и осторожно осматривался. В общем-то, он не так опасался нечаянной встречи с Косым, который наверняка далеко опередил его за ночь, как боялся пропустить этот самый остров.

К полудню река стала заметно шире, а берег, которым шел Леня, выше и все поднимался, лес на нем сильно поредел, стал суше. И, уже выбирая место для ночлега, Леня взобрался на самый верх длинной скалы, которую плавно огибала внизу река, и увидел вдали, на самой ее середине, густые заросли травы, похожей на осоку. Даже отсюда было видно, что она высокая и сухая. На острове не было ни единого деревца, и, конечно же, он в полном смысле был необитаем.

Леня стал готовиться к последнему этапу. Предстояло теперь «запереть» Косого на острове и сообщить об этом людям.

Он подобрал два хороших бревнышка, сделал на концах кольцевые зарубки и, спустившись к реке, связал их в плотик. Опять поднявшись на скалу, Леня нашел укромное местечко, не видимое с реки, и развел хороший костер, положив толстых березовых полешек, чтобы к его возвращению были хорошие, жаркие угли.

Пока он возился, совсем стемнело, и Леня долго стоял на краю скалы, прижавшись к стволу дерева и разглядывая остров, где под легким вечерним ветром длинными волнами колыхались чуть видные в сумерках дикие травы. Наконец ему показалось, что он различает в глубине его неясный свет костра (Косой, видимо, запасся дровами на берегу и привез их в лодке), а еще дальше, на противоположном берегу, мерцали два-три огонька далекой деревушки.

Леня спустился к реке, разделся, вынул на всякий случай два последних патрона из карабина и, засунув их за отворот своей вязаной шапочки, туго натянул ее на голову. Потом он, внутренне ахнув, вошел в воду, положил одежду и карабин на плотик и, толкая его перед собой, поплыл к острову.

Вода была ледяная, особенно почему-то холодно было шее, ее как будто стянуло стальным обручем, перехватило горло так, что с трудом дышалось…

Рассчитал он правильно и, используя силу течения, благополучно добрался до верхнего конца острова и выбрался на берег. Здесь он быстро, с трудом сдерживая стук зубов, оделся, снова вложил патроны в магазин и, дослав один в патронник, пошел краем острова, ища, где бы Косой мог спрятать лодку.

Идти было плохо — трава шумела от его движения, громко хлюпала под ногами вязкая илистая жижа. Поэтому Леня держал карабин наготове и часто останавливался, прислушиваясь.

Было темно, блестела только, отражая звезды, застывшая справа река, и Леня чуть не пропустил то место, где Косой вытаскивал лодку: трава, измятая широкой полосой, идущей прямо на берег, уже снова начала подниматься. Сам Косой, конечно, забрался поглубже, и Леня без особой опаски пошел этой полосой. Лодка была недалеко, но, прежде чем браться за дело, он все-таки решил убедиться, что Косого рядом нет, да и вообще было бы неплохо знать, где он расположился.

Пройдя к середине острова, Леня остановился и долго вглядывался в его темную глубину, пока не нашел светлое пятнышко догоравшего костра.

Нужно было бы подобраться поближе, но Леня не стал рисковать и вернулся к лодке. Стащить ее в воду оказалось не просто — она плотно всосалась в мягкую землю, да и вообще была тяжела для него. Хорошо, что Леня предусмотрительно пригнал сюда плотик.

Он приподнял сначала нос, а потом корму и подсунул под них бревнышки. По ним, как по каткам, лодка довольно легко сошла на воду. Леня бросил в нее карабин, разобрал весла и поплыл обратно, на свой берег. Все, теперь Косой будет сидеть на острове, пока его оттуда не снимет милиция, — Леня знал, что плавать он не умеет, а здесь наверняка не найдет ничего подходящего для переправы.

Свой костер Леня застал как раз таким, как рассчитывал— в нем жарко рдели крупные угли, — и быстро согрелся и обсушился около него.

Предстояла первая спокойная ночь. Враги его больше не потревожат, они надежно изолированы, и что-то им сейчас снится?..

Вдруг хрустнула нечаянно под чужой ногой ветка, и к костру вышел человек. Леня сначала вздрогнул и схватился за карабин, но тут же, увидев, как блестит в свете костра лакированный козырек фуражки, разглядев погоны на широких плечах, бросился к участковому.

Тот отступил на шаг и ловко, как в кино, вскинув пистолет, сказал:

— Стоять! Руки вверх!

…Они просидели у костра всю ночь. Участковый внимательно слушал Ленин рассказ, задавал нелегкие вопросы и — нет-нет — с острой жалостью смотрел в его смертельно усталые глаза.

К утру они договорились, как будут действовать дальше, и участковый ушел, оставив Лене все свои продукты. Вернулся он только вечером.

Дождавшись полной темноты, они тихо спустились к реке и сели в лодку. Участковый греб без плеска, изредка легко приподнимая весла над водой, давал бесшумно сбежать каплям с лопастей и снова тихонько погружал их в воду.

— Значит, все ясно? — шепотом спросил он Леню. — Особо не высовывайся — не надо, чтобы он тебя узнал, почаще перебегай и побольше стреляй.

Опустив на минуту весла, он передал Лене горсть патронов. Леня вложил три штуки в магазин, а остальные сунул в карман.

Так же беззвучно они причалили к острову и сидели в лодке почти до утра. Комаров здесь, на ветерке, не было, да их и вообще сильно поубавилось, и заметно ленивее они стали. Спокойная была ночь. Плыла над рекой голубым туманом, сонно всплескивала где-то у берегов, сверкала чистыми, почти осенними, звездами. Говорить было нельзя, и Леня застыл в каком-то приятном, немного грустном оцепенении, будто прощаясь с чем-то навсегда. Очарованный спящей тайгой, которую он, в сущности, так и проглядел за всеми своими бедами и суетой, Леня остро чувствовал к ней какую-то неясную, почти сыновнюю благодарность. И вовсе не за то, что она кормила и укрывала его, а за что-то гораздо более важное и значительное…

Едва посветлело небо на востоке и выше поднялся над рекой туман, начав медленно и незаметно таять, как добрый сон перед хорошим пробуждением, участковый тронул Леню за рукав, сошел на берег и оттолкнул лодку.

Леня, чуть касаясь веслами воды, направил ее, подхваченную течением, к нижнему краю острова, пристал там и тоже сошел на берег. Он не боялся, был спокоен и только хотел, чтобы скорее все закончилось.

Весь расчет был построен на том, чтобы провести операцию в неясном еще свете утра, чтобы перед Косым мелькали только тени, чтобы он не мог стрелять прицельно, чтобы думал, будто их много, а не всего-то двое, из которых один — слабак Леня.

Подняв карабин, он выстрелил в воздух и сразу же побежал по шумящей траве к центру острова. Не успела окрепнуть после первого выстрела тишина, как он снова грохнул и снова побежал, приближаясь к тому месту, где должен быть Косой.

Упав в траву, Леня пытался рассмотреть, что там, впереди, но ничего пока не увидел.

— Сдавайтесь, Худорба! — услышал он в стороне измененный мегафоном голос участкового. — Вы окружены, а Рычков задержан. Сдавайтесь! Не усугубляйте своей вины!

И тут Леня увидел его: Косой вскочил и, пробежав немного, упал, огрызнувшись выстрелом. Трудно было Лене подняться, но только на мгновенье. Он выстрелил, опять коротко перебежал в сторону Косого, бросился на землю и пополз, чтобы снова возникнуть перед ним уже в другом месте.

Первая пуля, выброшенная карабином Косого, прошла далеко — он бил на авось, брал на испуг, стремясь прорваться. к берегу. А вот теперь он уже целился — то в одного, то в другого Леню, которые появлялись и исчезали перед ним. Стрелял уже не затем, чтобы уйти — он понял, что это безнадежно, — а затем, чтобы убить.

Перезаряжая карабин, Леня увидел, что Косой бежит прямо на него, увидел настолько близко, что различил его пустые глаза и взгляд куда-то в сторону, мимо всего.

Леня заспешил, уронил патрон, стал зачем-то подбирать и обдувать его, вместо того, чтобы загнать в ствол другой. Ушли секунды, и Косой уже рядом, так близко, что слышно, как тяжко шуршат сапоги по траве, слышно хриплое дыхание и бешеный стук сердца. И тут Леня понял, что Косой не видит его, и плотнее прижался к земле. Пусть бежит, никуда он не денется, некуда ему деваться…

Леня, словно земля толкнула его снизу, отбросил карабин и резко встал во весь рост. Косой шарахнулся в сторону и первый раз за все время прямо взглянул ему в глаза. На миг что-то изменилось, дрогнуло в его лице и опять стало на место — он повел стволом и остановил его против Лениной груди. Но тут метнулась сбоку тень, карабин Косого взлетел вверх, а сам он, взбрыкнув ногами, тяжело брякнулся оземь, и участковый оказался на нем, заламывая и вкладывая в кольца наручников его руки,

Стало опять тихо. И в этой тишине послышался далекий комариный звон моторной лодки.

Леня поднял свой карабин, а участковый фуражку, отряхнул ее, заботливо осмотрел и надел франтовато, немного набок.

— Вставате, гражданин Худорба. Пошли.

Косой медленно, неловко поднялся и направился к берегу. Участковый шел сзади.

Когда они проходили мимо, Леня сказал:

— Вся любовь, — и, как футболист по встречному мячу, с разворота изо всех сил врезал Косому ногой по заднице.

— Да ладно тебе, — только и сказал тот примирительно, опять глядя куда-то в сторону, мимо всего.

Участковый чуть заметно и одобрительно, с пониманием, кивнул и отвернулся, будто ничего не видел.

Они вышли к лодке и все трое устало сели на ее борта. Из-за поворота выскочила моторка, помчалась, вздыбив зеленые усы, прямо к ним и почти вся выскочила на берег, о который весело заплескалась поднятая ею волна. В моторке приехали охотинспектор и двое здоровых мужиков с ружьями.

Леня, по просьбе участкового, объяснил им, как найти Чиграша. Они пересели в гребную лодку и поплыли на ту сторону, к притоку. А Леня и участковый, усадив Косого, пошли на моторке в поселок.

Над тайгой вовсю играло солнечное утро. Начинался новый день.

Недели две Леня пролежал в больнице. Туда к нему каждый день приходил следователь, заглядывал участковый и всегда что-нибудь приносил — то кулек орехов, то домашних пирогов.

С Косым и Чиграшом Леня встречался еще не раз — на очных ставках, а потом и на суде. Теперь они были совсем другие — подмигивали ему, заискивали и откровенно унижались, Чиграш даже стал говорить Лене, мол, вспомни, это я все говорил Косому, чтобы не убивал тебя, когда ты ногу сломал, и шутил с тобой по-дружески, и табачком делился, помнишь?

Леня же, когда становилось совсем невмоготу и противно, вспоминал то чудесное утро, которым завершил он, наконец, долгий и трудный путь к себе, мечтал о новой встрече с тайгой. Он это право честно заслужил, потому что навсегда понял: важно не просто выжить…