Поэты XVIII века

Ярившийся Борей разверз свой буйный зев,

И дхнул он хладностью на те места прекрасны,

Где Флора, истощив свои труды ужасны,

Пустила по лугам гулять прелестных дев.

Угрюмы облака и тучи вознеслись,

Покрылися поля зеленые снегами

С растущими на них различными цветами

И белизною все с уныньем облеклись.

Пустился с встока лед по невским быстринам,

Спиралися бугры, вода под ним кипела

И, с треском несшися в морской залив, шумела.

Крутятся все струи крестами по холмам.

Живущи по брегам не плещутся в струях,

Красотки по траве и в рощах не гуляют,

Они с рыданием свой жаль усугубляют,

Желая обитать в теплы́х всегда краях.

Рассталися они с приятностью весны,

Оплакивая все веселие тогдашне,

С любовниками их собщение всегдашне,

Которо при струях было́ во дни красны́.

В уныние пришли луга и древеса́,

Места те злачные, где сборища бывали,

Не видя на себе народа, восстенали,

И уклонилися под снегом все леса.

Лишился Тирс пастух веселья своего,

С Кларисою своей прекрасною расстался,

И внутренне в себе слезами обливался,

Сказав: «О время ты несчастья моего!

С поспешностью теки́, весну ты возврати,

И ту веселость с ней, которую имели,

Когда мы множество в садах красоток зрели,

Ты тем любовников страданье прекрати».

О счастье, наших цель желаний и конец!

Покой, довольство ли, приятность ли сердец,

Какое бы тебе название ни было,

Для одного тебя житье нам наше мило,

Для одного мечи, тиранства, му́ки, глад

И смерти самыя нимало не страшат.

Не знаем твоего ни имени, ни свойства,

Что ты за вещь, что в нас рождаешь беспокойства.

Всегда ты близко нас, далеко завсегда,

¹⁰ Где нет, тут все тебя мы ищем без плода.

Являешь ты свой вид разумным ежечасно,

И глупым видишься, однако всем неясно.

О ветвь небесная! когда ты на земли́,

Скажи нам, где растешь, вблизи или вдали?

Между ли царскими порфирами блистаешь?

Иль внутрь земли себя меж бисеров скрываешь?

Или меж лаврами парнасскими цветешь?

Иль в поле Марсовом серпа и жатвы ждешь?

Где ты растешь? где нет? когда наш труд некстати,

²⁰ Мы в жатве, не земля, бесплодной виноваты.

О счастье истинном не должно рассуждать,

Что можно только здесь иль там его сыскать;

Но или нет нигде, или есть в каждой части,

Вещь вольная, купить его не в нашей власти,

Бежит от царского оно престола прочь,

С тобою, Болинброк, живет и день и ночь.

Спроси ученых: где путь к первому блаженству?

Подвержен спорам их ответ, не совершенству.

Один советует, чтоб всем слугою быть,

³⁰ Другой — не знать людей и диким зверем жить.

Сей счастье в действии всегдашнем полагает,

Другой в спокойствии глубоком заключает,

Тот счастье роскошью и сладостью зовет,

Сей удовольствие души́ за счастье чтет.

Все описания хотя словами разны,

Хоть вид поверхностей имеют несогласный,

Но делом их на то несходство сведено,

Что счастье есть не что, как счастье лишь одно.

Тот место роскошам дает в таком пределе,

⁴⁰ Где бы не чувствовать отнюд болезни в теле.

Другой, не зная, где пределы утвердить,

В глубоком принужден сомненья мраке быть;

Приходит иногда до мнения такого,

Что в добродетели нет счастья никакого.

Оставим буйные мы мнения людей,

Держаться лучше нам естественных путей.

Не можно смертному ни одному сыскаться,

Чтоб счастия не мог себе он дожидаться

Природа подала надежду к счастью всем,

⁵⁰ Есть средства каждому довольствоваться тем.

Не за пространными искать его морями,

Оно у всякого лежит перед глазами

Лишь только должно нам свой разум просвещать

И волю от худых желаний отвращать

Пусть о неравенстве кто доль различных тужит,

Что счастье больше тем, другим не столько служит;

Все равно счастие имеют точно так,

Как равный смысл простой врожден имеет всяк

Знай, что во всех делах господь, сей мир создавый,

⁶⁰ Не особливые хранит, но общи правы

Прямое счастье он не в счастьи одного

Изволил положить, но в счастии всего.

Нет счастья, кое бы так одному давалось,

Чтоб к обществу оно хоть мало не касалось;

Ни зверской лютостью наполненный тиран,

Ни крови жаждущий разбойник сограждан,

Ни скрывшийся монах в безмолвии в пустыне

Не может счастлив быть сам только наеди́не

Те сами, от людей что бегать нам велят

⁷⁰ И взор людской считать за смертоносный яд,

Стараются сыскать, кто б нравам их дивился,

И другом бы им быть нелицемерным тщился:

Когда не будем мы о славе рассуждать

И станем мнения о нас все презирать,

То весь приятности вкус тотчас ослабеет,

Умалится и честь, и слава потемнеет.

Имеет должну часть всяк счастья своего;

Кто больше получить старается того,

То с сожалением известен после станет,

⁸⁰ Что удовольствия и впо́лы не достанет.

Порядок первый есть создателев закон,

Который ежели исполнить должен он,

То должно людям всем конечно быть неравным,

Но знатным одному, другому же бесславным,

И нужно, чтоб один других превосходил

Богатством, разумом и крепостию сил.

Но заключить отсель нет с общим смыслом сходства,

Что тот счастливее, в ком больше превосходства.

Хоть бог дары свои не всем равно дает,

⁹⁰ Однако для того неправости в нем нет.

Неравенство даров нимало не мешает,

Чрез слабость каждого всех целость укрепляет.

Что каждо существо имеет разный вид,

Спокойство в естестве создатель тем крепит.

Ни обстоятельства, ниже́ друга́ причина

Не может пременить сего в природе чина.

Царь, раб, предстатели, терпящие напасть,

Любимый и любяй, все ту ж имеют часть.

Творец как общу жизнь во все влил части свету,

¹⁰⁰ Тогда и к счастью дал всем общую примету.

Когда б он даровал едино счастье всем

И ниже не был бы никто ни перед кем,

Коль много было бы меж нами неустройства,

Всегдашних браней, распрь, мяте́жей, неспокойства!

Итак, когда добра бог всем желает нам

И по неведомым ведет к тому судьбам,

То наше счастие, вещь толь неоцененну,

Не может положить в вещах, служащих тлену.

Которы случай нам слепой дары дает,

¹¹⁰ В тех ниже равенства, ниже единства нет:

Одних за сча́стливых и знатных признавают,

Других за подлых лишь и бедных почитают.

Но правость божеских весов чрез то явна,

Что страх одним, другим надежда подана;

Не настоящее в них счастье и напасти

Рождают радости или печали страсти,

Но чувство будущих премен благих иль злых

Движенья те сердец рождают в обои́х.

Скажите, смертные, опять ли гор громады

¹²⁰ Друг на́ друга взвалить и умножать досады

Хотите вы творцу, желая выше звезд

Ворваться силою внутрь неприступных мест?

Безумны ваши в смех господь советы ставит,

Он теми же и вас горами всех подавит.

Познай, что всё добро, которым человек

Здесь может в временный сей наслаждаться век,

Всё то, что сам творец и щедрая природа

Приуготовила к веселию народа,

Все те приятности, что мысли веселят,

¹³⁰ Все сладости в сих трех вещах лишь состоят:

В потребах жития, во здравии телесном,

Потом в спокойствии надежном и нелестном.

Чрез воздержание мы можем здравы быть,

Чрез добродетели спокойство получить

Благие счастия всем получить возможно,

И добродетельно живущим и безбожно.

Но сладость сих благих тем меньше есть вкусна,

Чем больше мерзостью чья мысль заражена.

Представь в богатстве двух живущих и прохладе,

¹⁴⁰ Кто большим бедствиям подвержен и досаде?

Который держится благих и правых дел?

Или в нечистоте который затвердел?

Кто беден? кто счастлив? грехов погрязший в кале?

Иль убегающий от всех пороков дале?

Кто сожаления достойнее из них?

Кто милость затворил себе в сердцах людских?

Сравни те выгоды, которых нечестивым

Достигнуть можно здесь путем несправедливым,

Увидишь, что другой, хранящий правый путь,

¹⁵⁰ Бежит, гнушается на оны и взглянуть.

Дай злому счастье всё, все роскоши, приятства,

Которых хочет он достать чрез святотатства;

Всегда единого ему недостает,

Что он бездельником, а не честны́м слывет.

Но буйство мрачное, ни истины не зная

И всех сложения вещей не понимая,

Порокам добрую приписывает часть,

А добродетелям несчастье и напасть.

Кто лучше ведает состав всея вселенной

¹⁶⁰ И проникает в чин всей твари непременной,

Тот лучше ведает и к счастию пути,

И может сам к нему удобнее дойти.

Тот буйства заражен сам ядом душевредным,

Кто мужа доброго назвать дерзает бедным,

Случайных ради бед и временных теснот,

Которым весь судьба подвергнула народ.

Представь Фалкландов рок, что жил толь непорочно,

И правду ту ж в устах носил и в сердце точно;

Представь Тюренево величество в очах,

¹⁷⁰ Что выше жребия был смертных, ныне прах;

Представь Сиднеевой дражайшей крови токи,

Что пролил на полях меж трупов Марс жестокий;

Льзя ль рок их качествам высоким приписать

И добродетель их виной тому назвать?

Не благородное ль презрение драгия

Их жизни привело в несчастия такия?

О наших слез вина! любезный наш Дигбей!

Цвет красный юности и честь младых людей!

Ни в ком таких даров от века не бывало,

¹⁸⁰ Какие естество в твой бодрый дух влияло;

Но добродетель ли твоя тому виной,

Что прежде времени живот пресекся твой?

Когда для дел честны́х злой рок постигнул сына,

Почто досель цветет отеческа седина?

Почто до старости глубокой он достиг

И честью для заслуг почтен живет своих?

Почто Марсильский тех епископ дней достигнул,

Как вредну язву ветр со всех сторон воздвигнул,

И ослабевшее народу естество

¹⁹⁰ Болезни нанесло, печаль и сиротство?

Почто толь долго мать моя живет честна́я?

(Но может ли долга́ назваться жизнь какая?)

Почто она живет толь долго в жизни сей

Для помощи сирот, для радости моей?

Естественное зло откуду происходит,

И что между людей зло нравственное вводит?

То само естество во свет произвело,

Сие от нашея злой воли возросло.

Создателю творить худого невозможно,

²⁰⁰ Природа иногда грешит неосторожно.

Или меж самыми пременами вещей,

Вмешавшись мнимо зло, вид ложно кажет сей?

Но смертный, оскорблен злом оным, воздыхает

И жалобой его напрасно умножает.

Что Авеля дерзнул безвинно брат убить,

Мы можем столько же за то творца винить,

Как и за то, что сын, имея добры нравы,

Но члены чувствует телесные не здравы

Для крови вредныя, которую в него

²¹⁰ Отец из слабого влил тела своего.

Возможно ль рассуждать о боге толь нелепо,

Чтоб он, подобяся царям, творящим слепо,

Хотел законы все, весь чин переменить,

Чтобы тем одному лишь другу угодить!

Достойно ль быть тому, чтоб Этны нутр горящий

Погаснул, и умолк звук, с серою кипящий,

Для удовольствия ученых лишь людей,

Что любопытствуют знать силу действий в ней?

Чтоб естество свое вода переменила,

²²⁰ Или бы воздуха переменилась сила,

Лишь только для того, чтоб праведный Вефел

Свободнее в себе дыхание имел?

Чтоб в трус земной горы дрожащая вершина

Против прав тяжести и естества и чина

Паденье и удар сдержала с звуком свой,

Затем что близ горы ты путь имеешь той?

Чтоб в храме зыблющем, согнившем, слабом, старом,

Который уж давно грозит своим ударом,

Пота могли столбы паденье удержать,

²³⁰ Пока во оной храм не придет Шартрий тать.

Сей мир, полезнейший предерзким и злонравным,

Ты почитаешь быть отвсюду неисправным?

Представим лучший мир, пусть будет он таков,

Храм праведных людей и божеских рабов:

Но праведные те определят ли точно,

Что истина? что ложь? что зло? что непорочно?

Пусть праведных людей за добрые дела

Создатель сохранить печется сам от зла;

Но кто, кроме творца, другой тебя уверит,

²⁴⁰ Кто правдою живет, кто льстит и лицемерит?

Святого духа полн тем кажется Кальвин,

Другим — он адский сын, наперсник сатанин.

Хотя бы в небе он благ вечных наслаждался,

Хоть адским бы огнем в отмщенье удручался,

Всегда б его одни за ангела почли,

Другие б следу в нем добро́ты не нашли.

Что тем в пример, другим к соблазну есть причина,

Не может нравиться всем в свете вещь едина.

Когда же бы всяк свой состав вещей имел,

²⁵⁰ Весь свет бы был не что, как место ссорных дел.

Иль мужу и жене быть кажется прилично

Иметь во всех вещах сложение различно?

И само то, что все превыше прочих чтут,

Не может нравиться всем равно ни отнюд.

Что добродетелям дает твоим награду,

Приносит за мои заслуги мне досаду.

Во свете всё добро, и я на то склонюсь,

Что свет для Кесаря весь создан, признаю́сь;

Но купно Титу та ж построена вселенна,

²⁶⁰ Кто ж счастливей из них? чья больше жизнь блаженна?

Того ль, что отчество тирански утеснял?

Или того, что день потерянным считал,

В кой никому добра не делал из народа,

За что утехою был назван смертных рода?

Но много раз честно́й и добрый человек

Бывает принужден скончать свой гладом век;

А грешный между тем от роскошей толстеет;

Что ж следует? во мзду заслуга хлеб имеет?

Но пищу достают и злые завсегда,

²⁷⁰ Затем, что пища — плод единого труда;

Бездельник достает чрез земледельство хлебы

И мореплаваньем находит все потребы,

Где буйство за корысть и за тиранов власть

Сражается, вдаясь во всякую напасть.

Муж добрый в слабости быть может без заботы,

К богатствам нету в нем ни малыя охоты;

Спокойствие души и мыслей тишина

Желание его и радость лишь одна.

Но пусть богатством он обилует довольно,

²⁸⁰ Ужель того твоим желаньям будет полно!

Никак, но можешь ты и паки вопросить,

Не должен ли честно́й муж здрав и силен быть?

Пускай: даю ему все выгоды земные,

Дух крепкий, здравие, сокровища драгие,

Но ты бы и тогда опять меня спросил,

Почто ему творец пределы положил?

Почто он не в чести́? почто он не прославлен?

Почто на высоте престола не поставлен?

Но что ты временных лишь требуешь благих,

²⁹⁰ Почто не ищешь ты благ вечных вместо их?

Ты лучше б спрашивал: почто с начала века

Бессмертным не создал бог богом человека?

Или бы вопрошал: почто земной юдол

Не в небо превращен и вышнего престол?

Такие кто плетет вопросы безрассудно,

Тому понять весьма своим рассудком трудно,

Что бог довольну всем ссылает благодать,

Затем, что может он гораздо больше дать.

Господь в могуществе велик, безмерен, вечен.

³⁰⁰ Как будет и вопрос твой столько ж бесконечен,

То не дождаться нам желаниям конца,

Коль много ни дано б нам было от творца.

Награда добрых дел в спокойствии душевном

И мыслей состоит веселии вседневном.

Ничто, кроме заслуг, не может даровать

Толь драгоценной мзды, ниже́ назад отнять.

Коль хочешь, выдумай ты лучшую награду,

Чтобы была милей честного мужа взгляду,

Имеющим в себе смиренномудрый дух

³¹⁰ С шестью конями дай великолепный цуг;

Не зрящим на лицо, но суд хранящим правый,

Вручи в возмездие вои́нский меч кровавый;

На веру любящих и бегающих лжи,

Архиерейскую ты митру возложи;

Хранящего покой всеобщий гражданина

Почти величеством монаршеского чина,

Которого всегда величественный вид

Не приобыкшии дух его весьма страшит;

Но добродетельным толь светлые награды

³²⁰ Не много придают веселья и отрады.

Отрад не придают? еще и портят их:

Примеров видел свет довольно уж таких,

Что мужи, коим всяк во младости дивился

И добродетельми их славными хвалился,

Вышереченные приняв под старость мзды,

Безумьем всех заслуг утратили плоды.

Рассмотрим, могут ли кому-нибудь иному,

Как только доброму лишь мужу и честному

Спокойство внутренне богатства утвердить

³³⁰ И у других людей любимым учинить.

Судей подкупит всяк, кто их дарит богато,

Почтенья и любви нельзя купить за злато.

Безумно думать так, чтоб нравов муж честных,

Род смертных любящий, любимый от других,

Который здрав душей, здрав разумом и телом,

И совести худым не опорочил делом,

Такой муж господу чтоб ненавистен был,

Затем, что бог его богатством не снабдил.

Честь не рождается от счастья никакая.

³⁴⁰ Долг честно отправляй — в том наша честь прямая.

По счастью мало в нас между собой отмен,

Все равно бедны мы, и равно всяк блажен.

Одеждою один гордится златотканой,

Другой красуется и ризою раздранной,

Кожевник кажет всем ременный пояс свой,

А поп любуется и рясы широтой,

Монахи клобуком гордятся всепочтенным,

Цари — своим венцом, прекрасно испещренным.

Но спросишь: есть ли разнь в чем бо́льшая другом,

³⁵⁰ Какая меж венцом и черным клобуком?

Да правда, что глупец с разумным человеком

В различии весьма находится далеком.

Монарха в мантии монашеской представь,

И с блинником попа, упившегося въявь, —

Увидишь, что чинит заслуга лишь великим,

А недостаток той — бесславным, подлым, диким.

Ничем не разнятся между собой они,

Как через внешние одежды лишь одни.

Чин, титул, чести знак царь может дать удобно.

³⁶⁰ Царь! временщик его то сделает способно.

Твой род за тысячу пусть происходит лет,

И от Лукреции начало пусть ведет,

Но из толикого прапрадедов народу

Лишь теми ты свою показывай породу,

Которые в себе имели бодрый дух

И удивили свет величеством заслуг.

Когда ж твой будет род старинный, но бесславный,

Не добродетельный, бездельный и злонравный,

То хоть бы он еще потопа прежде жил,

³⁷⁰ Но лучше умолчать, что он весь подлый был,

И не внушать другим, что чрез толико время

Заслуг твое отнюдь не показало племя.

Кто сам безумен, подл и в лености живет,

Того не красит род, хотя б Говард был дед.

Теперь великость мы рассмотрим здесь прилежно,

Льзя ль имя приписать ее кому надежно?

Ты скажешь, что велик министер и герой!

Герои слабости подвержены одной.

Безумен Александр, востока победитель;

³⁸⁰ Безумен в севере спокойствия рушитель.

Всего их жития конец лишь только тот:

Быть всем постылыми, весь мучить смертных род.

На прежние следы нимало не взирают,

Но далее свой путь кровавый простирают.

Однако ничего вперед не могут знать,

И в видимых свой ум пекутся оказать.

Но и министра я не предпочту герою,

Коль бы ни силен был он смысла остротою:

Он осторожен, хитр, имеет тайный путь

³⁹⁰ И ищет невзначай другого обмануть.

Что ж! или мудрости его причесть то можно?

Тех слабости, что все чинят неосторожно.

Но пусть во всем министр удачен и герой,

Обманывает тот, сбирает дань другой;

Льзя ль одного назвать великим за обманы,

Другого за разбой, за кровь, обиды, раны?

Премудрость одного и разум со грехом,

С свирепством мужество и с варварством в другом

Далеко отстоят от подлинный чести

⁴⁰⁰ И от премудрости, не знающия лести.

Кто может чрез одни дозволенны пути

Похвальный вымысел к успеху привести,

Того льзя подлинно назвать великим, славным,

Хоть Антонином бы он сделался державным,

Хотя б в изгнании и узах был стеснен,

Хоть тем же б с Со́кратом был ядом уморен.

Рассудим ныне мы, что слава с похвалою?

Мечта, котора жизнь имеет не собою,

Она живет в других и ртом чужим дыши́т,

⁴¹⁰ Чужим, а не своим язы́ком говорит,

До нас не надлежит, живых не услаждает,

Смерть пользоваться нам плодом ее мешает.

Пусть и́дет про тебя и Цицерона слух,

Пусть славы рог гремит величество заслуг,

Что нужды в том тебе, что нужды Цицерону,

Когда толь сладкого не слышите вы звону?

Котору слышим мы часть похвалы своей,

В немногом кончится она числе людей,

А именно в друзьях, нам искренних и верных,

⁴²⁰ И в неприятелях, льстецах и лицемерных.

Для прочих, хоть живой, хоть мертвый, всё равно,

Евгений с Цесарем — мечтание одно:

Хотя не знатен он, хотя в высоком чине,

Хоть здесь, хоть там живет, хоть мертв, хоть жив и ныне.

Чем славен мудрый муж? советом и пером.

Чем славен храбрый вождь? начальствия жезлом.

Но добрый человек, честнейша тварь владыки,

Сам может без всего снискать хвалы толики,

Само́е похвалы и славы естество

⁴³⁰ Изображенное ценит в нем божество.

Не та ж ли самая творит бессмертным слава

И имя скверного людей и злого нрава?

Здесь слава делает, как истинный судья,

И позволяя в гроб класть мерзости сея,

И в вечном погребать ее забвенья мраке.

О, лучше б в нашем та не обращалась зраке!

Но к заражению и язве всех лежит,

Лежит сей гнусный труп и мерзкий не покрыт.

Непрочна слава та, и пагубу наводит,

⁴⁴⁰ Что не от истинной добро́ты происходит;

Круг головы она летает лишь всегда,

Внутрь сердца проникать не может никогда.

Я больше б чувствовал веселья и охоты,

Хвалим быть час один за истинны доброты,

Как нежели когда несмысленный народ

Напрасно славил бы меня чрез целый год.

Маркелл в изгнании был более веселым,

Как Кесарь, овладев насильно Римом целым.

Какая польза нам от знаний и наук?

⁴⁵⁰ Ты можешь то сказать: скажи, милорд, мой друг,

Болезновать познав, коль знаем мы немного,

Коль разумение в нас низко и убого;

Яснее видеть все погрешности других,

Сильнее чувствовать неправость дел своих.

Ты хочешь, осужден всех трудностей к решенью,

И упадающих наук к восстановленью,

И не имеючи помощника в трудах,

И кто бы рассуждать мог здраво о вещах, —

Показывать другим путь к истине закрытой,

⁴⁶⁰ И погибающей уж быть земле защитой!

Боится всяк, никто не хочет пособлять,

Что скажешь, ни один не может то понять.

О, коль для нас сие печально превосходство!

Коль мудрыя души не сладко благородство!

Превыше слабостей себя житейских зреть

И в жизни никакой утехи не иметь.

Теперь уже наш ум к вниманию возбудим,

И всех сих мнимых благ мы выгоды рассудим,

Сравним и мысленным представим их очам,

⁴⁷⁰ Чтоб видеть, каковы приносят пользы нам:

Как, за одним гонясь, другое опускаем

Или и оба вдруг, несчастные, теряем,

Как не́льзя сим благим друг с другом вместе быть,

Но должно, то достав, другое погубить,

Как тратим мы для них спокойствие всечасно,

А часто и в беды вдаемся не опасно.

Когда ж сияние и светлость сих зараз

И в ненависть еще ввергают часто нас,

То внутренними тех осмотрим всех очами,

⁴⁸⁰ Что сими счастие украсило дарами;

Увидим, можем ли себе того желать,

Чтоб собственную часть с их долей променять.

Как если знак тебе прелестен кавалера,

То Беллия представь и Умбру для примера:

Какие бедствия принуждены понесть

За толь великую и толь прелестну честь.

Коль к злату и сребру владеет страсть тобою,

То Грипа вобрази в очах с его женою.

Коль дарования тебя душевны льстят,

⁴⁹⁰ То умный обрати свой на Балкона взгляд,

В нем рассуждение всех мудрых превышало,

Но в свете никого бедняе не бывало.

Как если именам дивимся громким мы,

То обратим свои на Кронвеля умы:

В месть беззаконных дел он предан славе вечной

И осужден к хуле и клятве бесконечной.

Но ежели всех вдруг желаем мнимых благ,

Прочтем историю о древних временах.

Она научит нас их сладостью гнушаться

⁵⁰⁰ И бегать, как огня, как яда отвращаться;

Покажет, что сребро, великость, слава, сан

Не счастье, но одна лишь прелесть и обман.

Или счастливыми нам тех почесть возможно,

Что, сердцем злобствуя, устами льстя безбожно,

Пришли в любовь царей или цариц своих,

Чтоб ласкою закрыть коварства в гибель их?

Коль на бессовестных делах и богомерзких

Стоит утверждена честь сих людей предерзких,

Подобны кажутся Венеции оне,

⁵¹⁰ Что, с низких взнесшись блат, стоит на вышине.

Ее столь грех велик, коль громко имя славы,

И человечески геройством тратит нравы.

Гордится, на главе венец нося своей,

Сплетенный лаврами кругом Европы всей,

Но обагренными иль кровию чужою,

Или добытыми великою ценою.

Увидишь наконец сей славный толь народ

Иль обессилевшим от тяжести работ,

Или отдавшимся весь роскошам прелестным,

⁵²⁰ Иль опороченным граблением бесчестным.

Коль вы несчастливы, коль бедны, богачи,

Когда бесславия темнеете в ночи́,

Когда сокровища в хранилищах обильны

Бесчестья отвратить от вас никак не сильны.

Какое ж счастие бег кончит их житья?

Спесивая жена и милые друзья,

Внутрь с шумом, с топотом и всяким беспокойством

Ходя, мятут весь дом, прославленный геройством,

Приготовленьями уборов и пиров

⁵³⁰ Смущают сладкий сон и беганьем рабов.

О, блеском их себя полденным вы не льстите,

Но с утром сей их свет и с вечером сравните.

Вся слава их не что, как сон лишь и мечта,

Их честь — ругательство, позор и срамота.

Познайте истину сию, о человеки,

И будьте ею все довольны вы вовеки,

Что счастие ни в чем не состоит другом,

Как в добродетели и житии честно́м.

Она нас к твердому ведет едина счастью,

⁵⁴⁰ И в ней лишь вкус добра, не смешанный с напастью,

Одна достойные дает заслугам мзды

И постоянные награды за труды,

Не меньше милостью живущих услаждает,

Как благодетелей самих увеселяет.

Веселиям ее других подобных нет,

Когда всё по ее желанию идет.

Но хоть желания ее б не успевали,

Не производят в ней великия печали.

Хотя она всегда довольствуется всем,

⁵⁵⁰ Но ни гнушается, не брезгует ничем,

В чем более она скудна, тем больше сы́та,

И скудость ей сама от скудости защита;

Весьма приятнее потоки горьких слез,

Из добродетельных текущие очес,

Как глупый смех людей нечувственно безбожных,

Что происходит в них от услаждений ложных.

Рассыпано ее добро по всем вещам,

Находит счастие свое по всем местам.

Не устает, хотя всегда она трудится,

⁵⁶⁰ И злоключением другого не гордится,

Ни счастием других не падает она,

Всегда сама себе подобна и равна.

Нет нужды ей ни в чем, ни в чем нет недостатку,

Всегда довольна всем без всякого упадку.

Сверх добродетели еще других хотеть

Есть то же самое, что уж давно иметь.

То может счастием едино лишь назваться,

Что может всякому от вышней власти даться.

Нам должно для того об оном рассуждать,

⁵⁷⁰ Чтоб наконец его действительно узнать,

И сладостью его для той причины льститься,

Чтобы действительно им после насладиться.

Злой нищ среди богатств, и слеп, хоть философ,

Не может до его достигнуть ввек плодов.

Но добрый без труда до счастья достигает,

Он ум свой к мнениям чужим не прилепляет,

Учитель сам себе, следами естества

Доходит до его начала божества.

Он держится сего союза беспрестанно,

⁵⁸⁰ Что вяжет весь состав вселенной несказанно,

Который твердь небес с землей соединил,

Сопрягши с смертными владыку вышних сил.

Он видит, что таким союзом неразлучным

Нельзя быть никому из нас благополучным,

Когда бы не было неравенств никаких,

И не было б иных вверху, внизу других;

Он учит, что союз всей твари непрерывный

Один души конец верховной и предивной,

Что веры и всех дел начало и конец

⁵⁹⁰ Есть бога и людей любить от всех сердец.

Надежда с добрыми людьми всечасно ходит,

Товарищ искренний, от места к месту водит,

И от часу на час пускает на него

Приятные лучи сиянья своего,

Покамест, с твердою соединившись верой

И не довольствуясь пределами и мерой,

Избытком всех своих даров его снабдит

И всем желаниям конец постанови́т.

Он знает, для чего влила в сердца народа

⁶⁰⁰ Надежду счастия известного природа,

И вера для чего оставила в сердцах

Надежду чаемых, но неизвестных благ.

Природа прочим то одно дала животным,

Чтоб к настоящему добру лишь быть охотным,

И им позволила всё то изобретать,

Чего ни захотят они себе сыскать.

Но наше счастие от их весьма отменно,

Наш дар дороже их и лучше несравненно;

Надежда правая и естество не лгут,

⁶¹⁰ По мере добрых дел и счастие дают.

Они наш истинный судья и благодетель,

Часть бо́льшую дают за большу добродетель,

Всечасно счастия блещающий луч вдали

Нам кажут, и велят, чтобы к нему мы шли.

Итак, любовь к себе, и к ближнему, и к богу,

Соединясь в одно, являют нам дорогу,

Как в счастье ближнего свое изобрести

И, охраняючи других, себя спасти.

Но если так велик твой дух и благороден,

⁶²⁰ Что тесный сей союз любви тебе не сроден,

То на врагов свою любовь распространи,

И гнев отмщения на милость премени.

И сделай из людей, зверей и всех созданий,

Из всей вселенной храм одних благодеяний.

Чем благороднее ты будешь для других,

Тем будешь счастливей для склонностей своих.

Великость счастия, покоя и блаженства

Зависит от любви нелестной совершенства.

Любовь, котору к нам имеет вышний царь,

⁶³⁰ Начавшись от всего, на кажду льется тварь.

Но человеческа любовь в частях родится,

Потом и до всего создания стремится.

Любовь к самим себе дана на тот конец,

Чтоб возбуждать людей незлобивых сердец;

Как камень, в тихую и кроткую погоду

Повержен будучи в недвижимую воду,

Рождает малый круг в том месте, где упал,

Который, расходясь, растет в великий вал,

Пространство своея средины умножает

⁶⁴⁰ И от часу на час окружность расширяет,—

Так благородный муж сперва отца и мать

И ближнего в любви печется содержать,

Потом и отчества дражайшего жалеет,

И смертных наконец весь род в любви имеет;

И разливаючись сей жар повсюду вдруг

Объемлет всяку тварь, что сей содержит круг.

Смеется и земля, плодами испестрившись

И вся щедротою его обогатившись,

Чем благодарности ему являет знак,

⁶⁵⁰ И небо в ложеснах земных свой видит зрак.

Поступим вдаль, милорд, мой друг и благодетель,

Стихов моих и мой любитель и свидетель.

Покамест снисхожу сердец во глубину,

Чтоб действий тайную приметить их вину,

И паки с низких вверх страстей я возвышаюсь,

И к благородному концу их устремляюсь,

Ты научи меня себе в том подражать,

Чтоб в тонкость естества мог разности узнать,

И чтобы с честию как снизу мог спускаться,

⁶⁶⁰ Так знал умеренно и кверху подниматься;

Чтоб из твоих бесед я научиться мог

Шутлив быть с важностью, и с нежностию строг,

Витий, но без прикрас, исправен и прилежен,

Рассуден в вымыслах, и к угожденью нежен.

О, можно ль за твоим великим кораблем,

Благополучных дней в пространном море сем

На полных парусах спокойствия летящим,

И купно честию и славою шумящим,

Последовать и мне в толь малой ладие,

⁶⁷⁰ И за тобой иметь течение свое,

Вослед твоих торжеств преславных устремиться,

И ветров скорости счастливых соравниться?

Когда тела́ царей и знатных тех особ,

Что недруги тебе, во мрачный сойдут гроб,

Как дети их с стыда смутятся и со скуки,

Что недругов твоих они несчастны внуки,

Дойдет ли чрез мои стихи потомкам в слух,

Что ты мне в жизни вождь, учитель был и друг.

Что, возбужден тобой, пустой звон слов оставил

⁶⁸⁰ И к испытанию вещей свой ум направил;

От вображения и бредней лишь пустых

Спешил к познанию разумных сил своих,

Что в ложных мнениях изобличил народы

И тайны им открыл закрытая природы,

И гордым показал, что весь изряден свет,

И что в нем ничего отнюдь худого нет;

Что на один конец и разум наш и страсти

Даны от вышния все строящия власти;

Что самолюбие не должно разделять

⁶⁹⁰ С любовью к обществу, но за одно считать;

Что в свете счастливы одни лишь те неложно,

Что добродетельно живут и осторожно,

И что мы до́лжны все учиться одному,

Чтоб каждый был себе известен самому.

От тихих солнце вод восходит,

В Россию сквозь багряну дверь

Прекрасный день с собой приводит,

В который мы Петрову дщерь

Восшедшу на престол узрели;

Сердца весельем закипели,

Всерадостный тот вспомнив час;

Шумят поля, леса и воды,

До облак разные народы

Торжественный возносят глас.

Внезапной мыслью дух мутится,

Смущенна кровь во мне кипит,

Прекрасный солнца вид мрачится,

И ночь густая день темнит;

Сквозь мглу минувших дней печальных,

Как будто из пределов дальних,

Мне в слух приходит тонкий стон:

Россия жалостно рыдает

И к небу руки простирает:

«Где пра́ва, где, — гласит, — закон?

На то ль Петр храбрыми делами

Мои пределы расшири́л,

Чтоб хищными другой руками

В свою корысть их обратил,

Чтоб зрела дщерь его в печали,

Когда пришельцы расхищали

Ее наследие при ней?»

Но горесть речь ее смущает,

Язык стенанье воспящает,

Слез токи льются из очей.

Престань, о грозной днесь судьбине

Мне, муза, не воспоминай,

Устрой к веселью струны ныне,

Отрад печальми не смущай;

Представь мне оные минуты,

В которые напасти люты

Скончала радостная весть,

Как слава громкая носилась,

Что дщерь Петрова воцарилась,

Российских стран краса и честь

Между свирепыми волнами

От бурь измученный пловец,

Который часто пред глазами

Зрел жизни своея конец

И был почти на дне пучины,

От грозной спасшися судьбины,

Как в порт безбедный приплывет,

С какой отрадой веселится,

Он промыслу небес чудится

И день тот днем рожденья чтет, —

Так росские, богиня, грады,

Внушив восшествие твое,

Едва вместить могли отрады,

Едва веселие свое

Измерить равными словами;

От радости лились слезами,

Их речи плеск перерывал;

Из бед минувших и печали

В беседах сладких рассуждали,

Коль им пресветлый день настал.

Что ты противу ободрилась,

Монархиня, своим врагам,

Вселенна вся тогда дивилась

Твоим толь мужеским делам;

Дабы достичь тебе наследства,

Какие должно было бедства,

Каки препятства одолеть!

Едва великому герою,

Едва бесчисленному строю

Возможно было что успеть.

Мятется в страхе мысль глубоком,

Представив тот ужасный час.

Когда неустрашенна роком

Елисавет избавит нас,

С числом толь воинов немногим,

Подвергнув жизнь напастям строгим,

Против несчетных шла полков,

Против свирепыя судбины,

Чтобы из самыя средины

Противных скипетр взять Петров.

Господь сам сильною рукою

Тебе в час оный помогал,

Он страх и ужас пред тобою

Врагам в смятение послал;

Узревши стражи воруженны

Петровой дщери взор священный,

Наследную узнали власть,

Оружия не удержали,

Тебе колена преклоняли,

Тебе вручали должну часть,

В то время наглость ощутила,

Коль власть насильна некрепка,

Коль правды есть велика сила,

И коль сильна ее рука.

Гроза, насильство, жадность крови

Не могут истинной любови

В сердцах озлобленных рождать;

Вливает тайную природа

Страсть в сердце каждого народа

Наследну власть предпочитать.

Но ныне веки безопасны

Российская страна ведет;

Нам прежни страхи неужасны,

Минувших не трепещет бед:

Престол, наследством утвержденный

И верных стражей окруженный,

Кто может днесь поколебать?

Се наших Петр блаженств причина,

Се с ним цветет Екатерина,

Дражайшия надежды мать.

Плоды веселий наших спеют

В приятном Павловом лице;

Но чаянья сугубы зреют

В его родившей и отце:

О, если милость бог над нами

Пробавив, новыми плодами

Ущедрит сей прекрасный сад!

Сего все подданны желают,

Молитвы к богу воссылают

О совершении отрад.

Лукава злоба, устрашися,

Свое змиино жало скрой,

Петрова внука ты блюдися,

Еще растет орел младой;

Представь их деда пред очами,

Они его пойдут следами.

Растет в потомках предков дух;

О слабостях своих помысли

И силы росские исчисли,

Гремит побед их всюду слух.

Что светло ныне торжествует,

Монархиня, российский свет,

Твои заслуги он целует,

Ты нас спасла от лютых бед

Через природное геройство

И в сей нам день дала спокойство;

Мы, вспомнив прежни времена,

С блаженством нынешним сравняем,

В восторге сладком ощущаем,

Коль счастлива сия страна.

Блаженные России веки

Наследный скипетр твой открыл:

Иссохнули кровавы реки,

И Марс рыка́ть в полях забыл.

Ты власть с любовью сопрягаешь,

Продерзость кротко исправляешь,

Ты нам владычица и мать.

Такую власть господь ссылает

Народам, коим он желает

Свои щедроты оказать.

Что воле мы твоей послушны,

Виной, монархиня, не страх,

Но мысли всех единодушны,

Но ревность в искренних сердцах.

Твоих доброт велика сила

К тебе всех сердце преклонила,

К тебе любовью все горят,

В странах народы отдаленных,

Хотя не видят уст священных,

И те служить тебе хотят.

О, если кто тебя озлобит

И обнажит предерзкий меч,

Сам бог тогда тебе пособит

Советы злобные пресечь,

И любящи тебя народы

Чрез огнь, мечи, пучины, воды

Во гневе по́йдут на врагов,

Отмстят за злобу их сурову,

Покажут, что за дщерь Петрову

Всяк кровь свою пролить готов.

Златые древле истуканы

В честь знатных ставили мужей

И внешни виды изваянны,

В знак благодарности своей:

Чтобы хоть образ тех остался

Потомкам, в коих удивлялся

Весь свет величеству заслуг;

Но время разруши́ть имело

Изображенное их тело

И память с ним загладить вдруг.

Россия не в металлах ломких

Твой внешний изъявляет вид,

Но дел изображеньем громких

И славою весь свет дивит.

Сей вид даров твоих душевных

Ниже́ стихий свирепость гневных,

Ни время в веки не сотрет;

Греметь дотоле слава станет,

Дотоле память не увянет,

Доколь не сокрушится свет.

Творец всесильною рукою

Тебя, богиня, да блюдет,

Часов спокойных с тишиною

В России да не пресечет;

По мере твоея державы

И громкия повсюду славы

Твой с счастьем век да продолжит

И купно под своим покровом

Престол при племени Петровом

Недвижимо да сохранит.

Где в свете есть народ, земля, страна и царство,

Подобная стране, монархиня, твоей?

От запада твое простерлось государство,

От юга, севера и утренних полей.

Какой монарх возмог, чтоб под одну державу

Народов множество толикое собрать?

Чуть знают по речам себя, лицу и нраву,

Но все едину чтут тебя, российска мать.

Как утренним лучем престол твой здесь сияет,

Другую часть страны твоей покоит ночь;

Как утрення заря Камчатку озаряет,

Вечерняя отсель тогда отходит прочь;

Когда имеет ночь народ твой южный летом,

То северный народ в трудах полдневных бдит;

Как звездным Астрахань в ночи блистает светом,

То Кола в по́лнейшем блистаньи солнце зрит.

Всё то, что скипетр твой, богиня, освещает,

Всток, запад, север, юг усердием горит,

Начавши от Двины, огнь праздничный пылает

По да́льнейшей Амур, что Хин от нас делит.

И с восклицанием во всех странах шумящим

Языки разными вещает твой народ:

Да новое тебе и всем тебе служащим

Явится счастие в начавшийся сей год.

Тебе и всей твоей фамилии, богиня,

Благополучны дни обильный сыплет рог;

Тебе рождается днесь новая година

И с новым счастием вступает в твой чертог;

Да колом так твоей судьбины обращает,

Как подданны тебе счастливых просят дней;

Да выше твой орел с дня на день возлетает

И счастие цветет во всей стране твоей.

Начни шумящею трубою

Согласны песни, Аполлон;

Елисаветиной хвалою

Наполни новый Геликон;

Московски музы, лиру стройте

И хором радостным воспойте

Блаженны ваши времена,

Что и Темпейския долины

И Олимпийския вершины

Любезнее сия страна.

Там гнусны са́тиры смущают,

И музам ненавистный род,

Там вопли дикие мешают

Внимать журчанью тихих вод;

Там тернием поля покрыты;

Уже от варварства защиты

Жилищам прежним вашим нет;

Умолкли пения пресладки,

Изгнанных муз драги остатки

С любовью весь приемлет свет.

Но где для вас места толь красны,

Как здесь? Приятней где зефир?

Где громче может звук согласный

От ваших раздаваться лир?

Как меж пространными полями,

Между прекрасными лугами,

Вам Петр дал место при Неве;

Дщерь нову милость к вам явила,

Когда жилище учредила

В преславном граде вам в Москве.

О, как, смотрите, ободряет

Она ваш неповинный труд;

Вои́нски шумы пресекает,

Что мысль трудящихся мятут;

Льет с тишиной в сердца отрады,

Готовит щедрые награды,

Приемлет в собственный покров

И, вас в России умножая,

Чрез вас науки расширяя,

Являет вид и дух Петров.

Не ложь и вымысл и обманы

Вы на́чнете в России петь;

Не баснословны великаны

С Зевесом будут брань иметь;

Ниже чудищ Алкид смиритель,

Ни Ахиллес, троян губитель,

Трудом вас тщетным отягчат,

Ни Пе́газы, ниже Химеры,

Но истинных доброт примеры

Нас пеньем вашим усладят.

Москва представит вам героев

И храбры росские полки;

Несчетны тмы противных воев

От сильной пали их руки;

Россия, вид являя новый,

Пример даст мудрости Петровой,

Любовь к народу, правда, суд

И кроткий дух в Елисавете

С хвалой во всем гласятся свете.

Коль славный предлежит вам труд!

Сия, монархиня,заслуга

Твоя превыше пирамид;

Пока земного станет круга,

Ничто ее не повредит.

Твое цвесть имя будет вечно

И прославляться бесконечно

Потомства нашего в хвалах;

Скоряй луна остановится,

Твоя как память прекратится

В обязанных тобой сердцах.

Тем с большей милость похвалою,

Что музы, благодарный род,

Вовек одолжены тобою:

Величество твоих щедрот

Они воображают ясно,

Стараться будут ежечасно

Сугубу мзду за долг воздать;

По всей земли тебя прославят

И выше облаков поставят,

Потщатся вечности предать.

Иные зависть производят

В недоброхотах похвалы;

Иные в жизни честь находят,

По смерти страждут от хулы;

Сия заслуга всем любезна,

Чужим мила, своим полезна,

Живущих беспритворна честь,

По смерти славу оставляет

И память в веки продолжает,

Ей зависть не вредит и лесть.

Москва доселе ревновала,

На муз в Петровом граде зря,

Но днесь в отраде просияла,

За промысл твой благодаря;

Как орля юность обновилась,

Ее седина пременилась,

Уже красуется собой

И прежню бодрость ощущает,

Главу до облак возвышает,

Являя свету вид младой.

Два ока в Греции считались:

Афины и Лакедемон;

От них повсюду разливались

Суды, уставы и закон;

России град Петров с Москвою

Почтеньем, славой и красою;

Как крин, цветут науки в них;

Как Феб меж прочими звездами,

Так меж другими городами

Они в странах сияют сих.

Надеждой мысли веселятся,

Представив вожделенный час,

Как с невскими соединятся

Вознесть московски музы глас;

Наполнят воздух шумом новым

И купно с именем Петровым

Елисавету возгласят;

Как поздные свои начатки

Взаимно чрез годины кратки

Успехом большим наградят.

Младенчествующи науки

Тебе, монархиня, гласят,

К тебе свои простерши руки

И немотствуя, говорят:

«Наш слаб язык, нетвердо слово,

Но мысль и сердце уж готово

Благодарение принесть;

Пожди, покамест укрепимся,

Тогда с усердием потщимся

Тебя хвалами превознесть».

Различны, меценат, к бессмертию дороги:

Иный, повергнув тьмы людей себе под ноги,

Чрез раны, через кровь, чрез кучи бледных тел,

Развалины градов, сквозь дым сожженных сел,

Отверз себе мечем путь к вечности кровавый,

И с пагубой других достиг бессмертной славы;

Но плач и вопль сирот, и стон оставших жен,

Родителей печаль, и треск упадших стен

Гремящую трубу их славы заглушает,

И ясно проникать в слух смертных воспящает.

Другий, подняв верхи ужасных пирамид

Превыше туч, где ветр и буря не шумит,

Потомству по себе мнит память тем оставить

И имя чудными громадами прославить;

Но многих труд веков, несчетных тысящ пот,

Под тягостию сей вздыхающий народ,

На вечные труды и муки осужденный

И в жертву гордости невинно принесенный,

Мучительскую тем доказывают власть

И самолюбную изобличают страсть.

Тот мыслей хитростью, и скрытностью советов,

И темнотой своих сомнительных ответов

Народов дружбу рвет союзных меж собой

И возмущает их возлюбленный покой,

Чтоб ссорою других своим дать силы боле

И дале расширить отечественно поле:

Надеясь делом сим политиком прослыть

И титло мудрого министра заслужить.

И так не истинной прельщаемся хвалою,

Призра́ком лишь ее, и тению пустою!

Не подлинная нас в делах предводит честь,

Но легкомыслие, и хвастовство, и лесть:

Нам похвалою то и славою быть мнится,

Коль в нас чему-нибудь простый народ дивится.

Не мог скрыть Демосфен веселья своего,

Как женщины. «Вот он!» — шептали про него.

Младенца удивить безделицей не трудно:

Пустому может он дивиться безрассудно.

Обманщик знатоком покажется наук,

Как насмеется он глазам проворством рук.

Но паче похвала нас та увеселяет,

Котора у живых вокруг ушей летает.

Что хочешь про меня тихонько рассуждай,

Лишь только во глаза хулой не досаждай.

Аммонов жрец, дары приняв, в уме смеялся,

Когда ответ ею правдивым показался

Нехитрому царю, что он Зевесов сын,

Хоть изо всех богов скончался он един.

Весьма безумен Крис, имея столько злата,

Что титла не купил Юпитерова брата.

Скажи про Юлия, что в Риме он тиран,

Что вольность он теснит неправедно граждан,

Но меч в его руке обуздавает слово,

Отцем его признать всё общество готово:

Он держит на своих отечество плечах,

Он может лишь един в колеблемых стенах

Пороки истребить, восстановить законы,

И нет, кроме его, другая обороны.

Но только слух прошел, что «отчества отец»

Достойный получил делам своим конец,

То льва бездушного поверженное тело

Трусливый попирал осел ногами смело.

Уж «отчества отца» тираном стали звать,

Доброты прежние пороками считать.

Вот как народному вверять себя язы́ку,

Ласкательным словам, плесканиям и крику,

Где действует одна надежда или страх,

Где искренности нет, ни истины в сердцах!

Но что бесстыднее! фортуну обижаем,

Как власть ее своим советам причисляем:

Что счастьем сделалось, что случай учинил,

Величеству своих приписываем сил.

Лисица петуха всего съесть не успела,

Как волка близ себя внезапно усмотрела:

«Нарочно для тебя я берегу, дружок,

С тобою, — говорит, — последний съем кусок»

В свою влечем хвалу, хоть наше, хоть чужое,

И мелочь самую мы больше кажем втрое.

Но много ли таких мы на́йдем на земле,

Чтоб честность предпочли напрасной похвале,

Чтобы имели дух и сердце благородно,

И не смотрели бы на мнение народно,

Чтоб не прельщалися ни суетной хвалой,

Не оскорблялись бы безумною хулой,

Чтоб совести одной и правде угождали

И на бесстрастный бы потомства суд взирали,

Где злобы, зависти, ниже потачки нет,

Где малым и большим по выслуге ответ;

Чтобы держалися во всем сего устава,

Что честь и похвала, величие и слава

Во добродетельных заслугах состоит,

С любовью ко своим и прочим без обид.

Чтоб твердо верили, что все дела честные

Хоть в жизни хулятся от ненависти злыя,

Иль меньше хвалятся по существу заслуг,

Но как из бренного изыдет тела дух,

Тогда им должная цена постановится

И мрачным никогда забвеньем не затмится!

Ты к славе, меценат, надежный путь избрал,

Что мусы возлюбил, что зреть их предприял;

Обычаям худым, растленной нашей воле

Чем можно пособить и чем исправить боле?

Сие осталося едино врачество

Душевный исцелить недуг и естество.

Прошли те времена, прошли златые веки,

Как разумом простым водимы человеки,

Не ведая наук, незлобие блюли

И от неправд себя, как яда, берегли.

Но в наш несчастный век проклятые пороки

Взошли на самый верх и степень превысокий.

И некуда уже взойти превыше им,

То ж будут делать впредь, что мы давно творим.

Имеем от младых ногтей мы свет природный,

Который нас ведет на путь блаженству сродный;

Имеем семена естественных доброт,

Которы дать могли б плоды своих красот,

Но вредные людей испорченных примеры

И в ложных мнениях погрязши лицемеры

Природу нежную младенческих умов,

Доброту красную естественных даров

В противну сторону напрасно преклоняют:

Где был бы красный цвет, там терние взращают;

Как взрытая земля, что влагой смягчена,

Удобно внутрь себя приемлет семена,

Так ложны мнения, в младый ум впечатленны,

Не трудно могут быть надолго вкорененны

Когда же пустится их корень в глубину

И отрасли свои распустит в ширину,

Когда с годами вдруг чрез возраст укрепится,

То скоро ли тогда сие искоренится?

Блажен, кто, получив родителей честны́х,

Воспитан в строгости обычаев святых,

Издетска научен знать, хвально что, бесчестно,

И к честности кому течение известно.

Сей радость есть отцев, надежда матерей,

Родства сей красота и честь семьи своей!

Не игры на уме и не непостоянство,

Не вкус и щегольство, пирушки и убранство,

Но польза общества, потомства похвала,

Чтоб вечность получить чрез славные дела.

Таков был Александр в свои младые годы,

Пока не покорил роскошные народы!

Победы славные и тяжкие труды,

Походы дальные ученья суть плоды.

Таков был Сципион для отчества любови:

Он в жизни не жалел ни здравия, ни крови;

Но кто тому виной, что жизнь он презирал?

Родитель в том его наставил, воспитал.

Опека добрая, прилежное ученье,

Пример похвальных дел, честно́е обхожденье,

Не зараженное сообществом худым,—

Всё может произвесть в младенцах, что хотим.

Сие и добрую природу утверждает,

И склонную ко злу способно исправляет.

Но много ли таких родителей сыскать,

Чтоб честности детей старались наставлять?

Неправедным житьем, предерзкими делами

Дорогу им ко злу показывают сами.

Когда ты, деньгами обклавшися, дрожишь,

Полушки нищему одной не уделишь,

Надеешься ль, чтоб сын не знал к богатству страсти,

Чтоб бедных искупал из скудости, напасти?

Когда насильственно обидишь немощны́х,

Без всякой жалости смотря на слезы их,

Когда их образом теснишь бесчеловечным,

То сын твой будет ли, то зря, мягкосердечным?

Ты в роскошах уснул, во сладостях погряз,

Друзьям и недругам ты лжешь на всякий час,

А хочешь, чтоб был сын воздержен и умерен,

Чтоб тайну сохранял и в слове был бы верен.

За то же ремесло, за кое и отец,

Примается и сын, смотря на образец.

Купеческий сынок смышляет, как взять втрое,

Смекает, как продать за целое гнилое.

О картах и дитя с слугами говорит,

Которого отец над оными сидит

Как язва, так пример пороков переходит

И, заразив отцов, детям болезнь наводит.

В том крепость дивная, божественный в том дух,

Который, таковы соблазны видя вкруг,

Но к оным во младых летах не поползнется

И от прельщающих приман сих отречется.

Сей возраст мудрые толь свято люди чтут,

Такую честь ему по правде отдают,

Что дом тот почитать за храм велят священный,

Где отрок есть в уме еще несовершенный;

И ничего чтобы не делать перед ним,

Что стыдно было б нам соделать пред другим;

И чтобы ничего при нем не говорили,

За что б нас правильно другие осудили.

Язычники нам сей оставили закон,

В какий, о небо, стыд нас всех приводит он,

Что, будучи святой мы верой просвещенны,

Имеем сей закон в забвенье погруженный

И, к службам хитростным приучивая псов,

Наставить не хотим к полезному сынов!

На вас, родители, потребуют отчета,

Что ваших жизнь детей позором стала света,

И что в беспутствах дни свои ведут они,

Причиною тому лишь только вы одни!

Когда кто от детей почтения желает,

Тот: «Я отец твой!» — им всегда напоминает.

Но чем они должны тебе? иль что зрят свет?

Но их испорчен нрав, и свет их сей клянет.

Иль что вскормил ты их, как были малолетны?

И в сем уста твои должны быть безответны:

Природа и закон не только что своих,

Воспитывать велит младенцев и чужих;

И самы варвары к ним не жестокосерды,

И звери лютые ко детям милосерды.

На Ромулов с горы и Ремов плач сошла

Волчица, и сосцы младенцам подала.

Тогда ты их отец и присный их родитель,

Когда им в детстве был наставник и учитель,

Когда ты разум их ученьем просветил

И к добродетели дороги им открыл,

Без коей самая жизнь мука и досада

И коя в самых нам несчастьях есть отрада;

Когда их научил зло с благом различать,

Держаться истины, пороков убегать.

Сие родителей о детях небреженье

Чрез собственное ты об оных попеченье

Стараешься теперь исправить, меценат!

Един ты обще всех приял в опеку чад,

Представив мудрый твой совет Петровой дщери:

В Минервии храм отверз российским детям двери

И случай подал им свой разум просвещать,

Познанием наук себя обогащать.

Бессмертная твоя к отечеству заслуга

Не увядет, пока земного станет круга.

Не на тщеславии основана она,

На пользе истинной людей утверждена:

Россиянам она приятна и полезна,

Похвальна от чужих и варварам любезна.

Сей истинной хвале ничто не повредит,

И зависть оную и злоба подтвердит.

Ни в жизни ты притворств в хвалах не опасайся

И славы по конце правдивой дожидайся:

Деяньем сим всегда себя увеселяй,

И лучшия хвалы ты в жизни не желай.

Московский здесь Парнас изобразил витию,

Что чистый слог стихов и прозы ввел в Россию.

Что в Риме Цицерон и что Вергилий был,

То он один в своем понятии вместил, —

Открыл натуры храм богатым словом россов

Пример их остроты в науках Ломоносов.

Калипсо не могла утешиться нимало,

Когда в глазах ее Улисса быть не стало.

Несчастной чла себя, бессмертна что была,

Без пения все дни и в горести вела.

Все нимфы перед ней со трепетом стояли,

Ни слова говорить богине не дерзали.

Гуляла по лугам приятнейшим одна,

Чем вечна остров тот украсила весна,

Не облегчали скорбь места сии прекрасны,

¹⁰ Но приводили в мысль Улиссов взор ей ясны,

С которым много раз гуляла в тех местах;

Недвижима была нередко на брегах,

Слезами горькими их часто обливая

И непрестанно взор к стране той обращая,

Корабль Улиссов где пучину рассекал

И из очей ее поспешно убежал.

Внезапно корабля остатки показались:

Канаты, мачты, руль ко брегу приближались,

Разметаны везде и весла на мели,

²⁰ Потом двух человек увидела вдали.

Один был стар, другой имел младые лета;

Улисса точная являлась в нем примета:

Улиссов дух в нем был, и рост и вид такой,

Приятство то имел и бодрость с красотой.

Что Телемак он был, богиня точно знала

И сына славного Улисса почитала.

Но боги знанием хоть выше смертных всех,

Однако не могла она знать таинств тех,

Кто с Телемаком был муж в старости почтенный, —

³⁰ Судьбы суть вышних сил от нижних сокровенны.

Минерва Мантором благоволила быть

И от Калипсы зрак божественный таить.

Калипсо, радуясь сих странных злой судьбине,

Улиссово лице в Улиссовом зрит сыне.

Пошла с поспешностью и так рекла ему:

«Откуду смел пристать ты к острову сему?

Ты знаешь, что никто без казни не бывает,

Кто к царству моему приближиться дерзает?»

Сердечную любовь, блистающу в глазах,

⁴⁰ Старалась утаить в притворных сих грозах.

К Калипсе сей ответ Улиссова был сына:

«О, кто б ты ни была: иль смертна, иль богиня!

(Хоть всяк, зря на тебя, богинею почтет)

Тебя ль не умягчит моих великость бед?

Ты видишь юношу такого пред собою,

Кой ищет днесь отца, гонимого судьбою,

И коего корабль у гор твоих разбит».

— «Но кто есть твой отец?» — Калипсо говорит.

«Улисс родитель мой, — богине рек в ответ, —

⁵⁰ Один из тех царей, что по десятом лете

Троянских крепость стен разрушили вконец.

У греков, в Азии, стал славен мой отец

Как мужеством своим, так мудрыми делами.

Теперь он окружен свирепыми волнами,

По бездне плавая и страшному пути,

Не может во свое отечество прийти.

Я с матерью моей Пене́лопой остался,

Надежды той лишен, чтоб паки с ним свидался.

Скитаюсь ныне сам, ищу во всех страна́х,

⁶⁰ Имея равные опасности и страх.

Но что я говорю? Напрасно дух мой льстился —

Он, может быть, давно пучиною покрылся.

Ты сжалься днесь, прошу, богиня, надо мной,

Улиссову напасть иль счастье мне открой».

Калипсо мудрости в младых летах дивилась

И сладостию слов на милость преклонилась.

Не может зрением насытиться очей,

Не может объявить в ответ ему речей.

Молчание прервав, потом ему сказала:

⁷⁰ «Открою, что судьба Улиссу оказала.

Но повесть требует премножество часов,

Днесь успокойся ты от всех твоих трудов.

Гряди за мною вслед, приму тебя, как сына.

Ты будешь в сих местах утеха мне едина,

Благополучно век со мною проживешь,

Как если ты себя сохранно поведешь».

Имея Телемак словам богини веру,

Последовал за ней в средине нимф в пещеру.

Являлась выше всех Калипсина глава,

⁸⁰ Как сыплет ветви дуб на малы дерева.

Дивится красоты сиянию и свету,

Дивится, зря ее, порфирою одету,

Дивится риз ее волнистых долготе,

Завязанных власов в приятной простоте,

Горящим очесам и тихости совместной,

Что придавало честь красе ее прелестной

Тогда священный верх свой Мантор наклонил,

За Телемаком вслед с молчанием спешил.

Пришедши ко дверям, все видел без убору,

⁹⁰ Но сельска простота была приятна взору.

Ни злата, ни сребра не зрел Улиссов сын,

Ни мрамров, ни столбов, ни статуй, ни картин.

Из камня дом ее иссечен был большого,

Из раковин убор и каменья простого,

Зеленый виноград в нем стены украшал,

Кой равно ветвь свою ко всем странам пускал.

Зефиры сладкие прохладность сохраняли

И солнечных лучей жар хладом утоляли.

С журчанием в луга источники текли,

¹⁰⁰ Где вечный амарант с фиалкою цвели,

И многие пруды составили собою,

Подобны хрусталю своею чистотою.

Цветами разными поля распещрены,

Что вкруг пещеры сей лежат обведены.

Там виден частый лес и дерева густые,

На коих яблоки висели золотые.

Цвет обновляется их по числу времен,

И всюду дух от них приятный распущен.

Прекрасные луга сей лес вокруг обходит

¹¹⁰ И, свет не пропустив, тень мрачную наводит.

Тут слышен сладкий глас поющих птиц всегда,

Не престает шуметь там быстрая вода,

Котора с высоты на камень упадает

И, с пеною кипя, в средине проступает.

Богинин светлый дом на холме был создан,

Откуду виден был обширный океан,

Кой иногда, как лед, соединен казался,

Но в бурю как гора, до облак простирался,

На камни и брега как будто гнев имел

¹²⁰ И, ударяясь в них, неистово ревел.

С другой страны лились вкруг островов потоки,

Где липы тучные пускали лист широки

И множество росло осиновых древес,

Что высотой своей касались до небес.

Каналы разные в стране той протекали

И многи острова приятны окружали;

В тех ясная вода с стремлением текла,

В других — как сонная, и с тихостию шла;

Далеко отбежав, в иных назад стремилась,

¹³⁰ С вершиною своей соединиться тщилась,

Как будто не хотя оставить берегов,

Катилась в быстроте путем своих следов.

Бугры и горы там вдали взор услаждали,

Которы облака верхами рассекали

Для разной высоты был разный горизонт,

И для забавы там твердь погружалась в понт.

Ближайших на горах зрел виноград зелены

На коем отрасли висели соплетенны,

Прозрачны ягоды не мог скрыть винный лист,

¹⁴⁰ Едва могли держать густую ветви кисть.

Оливковы древа, и смоквы, и гранаты,

Рассеянны в полях, сад делали богаты.

Калипсо, показав веселости страны,

Что силой естества там произведены,

Рекла: «Улиссов сын! ты успокойся ныне

И платье премени, что омочил в пучине.

Мы паки свидимся немедленно с тобой;

Я весть тебе скажу, чем дух смутится твой».

Пещеру с Мантором ему определяет,

¹⁵⁰ Лежащу близко той, сама где обитает.

От нимф зажжен был кедр, как тотчас воспылал

И благовением места все наполнял;

Оставлена гостям одежда в сем покое.

Прельстился Телемак, зря платье дорогое,

Что было из волны тончайшей сплетено

И снегу чистого беляй было оно.

Надевши мантию багряну, шиту златом,

Возрадовался, что в убранстве был богатом,

Как делает младой в восторге человек.

¹⁶⁰ Приметил Мантор страсть и к Телемаку рек:

«О сем ли помышлять Улисса должно сыну?

Ты храбро побеждай и счастье и судьбину,

И славу сохрани отеческу тобой.

Не может ни премудр, ни славен быть такой,

Кто украшается, как женщинам пристойно.

То сердце похвалы и славы всей достойно,

Что может злую часть легко претерпевать

И нежны сладости ногами попирать».

Такой дал Телемак ответ, вздохнув сердечно:

¹⁷⁰ «Пусть боги погубят тогда меня конечно,

Как леность с похотью мой обладает дух.

Поверь, пребуду тверд! Поверь, почтенный друг,

Не победит меня жизнь слаба и прелестна.

Но что за благодать явилась нам небесна,

Богиню что сию нам в нужде подала?

С какою милостью она нас приняла!»

Но Мантор отвечал: «Ах, злости опасайся,

Ласкания ее ты больше ужасайся,

Как нежель камней тех, корабль чем наш разбит,

¹⁸⁰ Не столько люта смерть и бедствием страшит,

Как с добродетелью воюющие страсти.

Не верь ее словам и избегай напасти.

Нет в младости ума и рассужденья нет:

Хоть на себя она надежду всю кладет,

Но тщетно сделать всё собою обещает,

Когда без мудрости и сил на всё дерзает.

Не слушай сладких слов Калипсиных отнюд,

Что в сердце твое яд со временем вольют.

Как крадется змия под нежными цветами,

¹⁹⁰ Так хочет уловить она тебя словами.

На самого себя еще не уповай

И наставлений ты моих не отметай».

К Калипсе прибыли по долгом разговоре,

Где нимфы в белом все явилися уборе,

Готовили обед приятный, но простой.

Там пищи не было представлено драгой,

Кроме пои́манных птиц сетью и силками

И несколько зверей, убитых нимф стрелами.

Сладчайше не́ктара казалося вино,

²⁰⁰ Что в сребряных больших сосудах внесено

И в чаши что потом златые наливали,

Которые цветы пучками украшали.

Различные плоды туда принесены,

Что ожидаются от красныя весны

И осень коими довольствует вселенну.

Четыре нимфы песнь петь начали священну:

Сперва сурову брань с гигантами богов,

Потом Юпитера с Юноною любовь,

Рожденье Бахуса, вспитанье от Силена,

²¹⁰ И Аталантин бег, и хитрость Гиппомена,

Кой яблоком златым победу одержал,

Которое в саду Геспериадском взял.

Троянскую войну петь после начинали,

Улисса мужество и мудрость похваляли.

Первейшая из нимф Левкотоя звалась,

Что лирой с пеньем нимф играла согласясь.

Услышав Телемак о имени отцовом,

Не может слез держать, в приятстве зрится новом,

Калипсо, усмотрев, что он не мог вкушать

²²⁰ И что печален был, велела песнь скончать.

Кентауров после бой с лапиты пели слезный

И в ад сошествие Орфея для любезной.

По окончании обильного стола

Калипсо, за руку взяв гостя, так рекла:

«Ты видишь, Телемак, сын славного героя,

Которым попрана великолепна Троя,

С какой любовию тя принимаю днесь.

Бессмертна я живу и полномочна здесь:

Без мщения никто из смертных не бывает,

²³⁰ Кто к острову сему приближиться дерзает.

Тебя бы не спасла ни корабля напасть,

Как не была б к тебе моя любовна страсть.

Отец твой счастие имел совсем такое,

Но чрез желание то потерял слепое.

Хотела я его снабдить блаженством сим,

Чтобы в бессмертии жить совокупно с ним.

Но он всё пренебрег для Итаки убогой,

В которой быть ему не допустил рок строгой.

Оставил здесь меня, презрев любовь мою,

²⁴⁰ Однако принял казнь продерзость за свою.

Корабль его ветрам был много раз игрою,

Расшибся и погряз под алчной глубиною.

Плачевный сей пример вложи глубоко в грудь

И почитать богов всесильных не забудь.

Надежды не имей отца узреть отныне

И в Итаке владеть по злой его судьбине.

Ты утешайся днесь, лишившися отца,

Что можешь мной достичь желанного конца.

Я учиню тебя счастливым пред земными,

²⁵⁰ Ты будешь обладать со мной местами сими».

Калипсо, речь сию пространно расплодив,

Старалась показать, коль был Улисс счастлив.

Сказала, что ему в то время приключилось,

Когда в пещере быть у Ци́клопа случилось,

Как Летригонский царь Антипат поступил,

Как в Цирце острове у солнца дщери был,

Как меж Харибдою и Сциллой пробирался,

В какой опасности тогда он обращался,

Как воды всколебал Нептун в последний раз,

²⁶⁰ Как из Калипсиных Улисс убежал глаз.

Дала знать, что его пучина поглотила;

Что прибыл в остров он феакский, утаила.

Сначала был объят весельем Телемак,

Калипсиной любви довольный видя знак.

Потом уразумел всю хитрость и наветы

Чрез мудрость Мантора и здравые советы,

И вкратце отвечал: «Богиня, дай покой,

Печали моея, ах, сжалься, не удвой!

Я счастие твое со временем узнаю,

²⁷⁰ Но ныне люту скорбь внутрь сердца ощущаю.

Позволь родителя оплакать моего,

Ты ведаешь, как он достоин был того».

Калипсо принуждать потом его не смела

И о Улиссе с ним притворно сожалела,

Старалась лице смущенно учинить,

Чтоб сердце юноши тем лучше уловить.

Спросила, как его корабль у гор разбился

И как он на брегу ее потом явился.

«Но повесть, — отвечал, — велика бед моих».

²⁸⁰ — «Немедля объяви, — сказала, — мне о них».

Не мог противиться по принужденьи многом

И начал повесть ей рассказывать сим слогом:

«Я принял путь затем из Итаки своей,

Чтоб весть мне о отце иметь от тех царей,

Которые назад от Трои возвратились.

Отъезду моему немало удивились,

Стараясь мать мою в супружество достать.

Я тщился мой отъезд от злобы их скрывать.

Ни Нестор, коего увидел я в Пилосе,

²⁹⁰ Мог удовольствовать меня в моем вопросе;

Не мог и Менелай Лакедемонский мне

Сказать, родитель мой был в коей бы стране.

У сикилийского хотел искать народа,

Услышав, что туда несла его погода.

Но Мантор, мудрый муж, который днесь со мной,

Не допускал совет исполнить мне слепой.

«С одной страны, — сказал, — циклопы обитают,

Гиганты чудные, людей что пожирают;

С другой — Эней, и с ним троянский злой народ,

³⁰⁰ Которого туда ужасный прибыл флот,

Кой яростью своей на греков всех пылает,

Но паче кровь пролить Улиссову желает.

Ты ехать в Итаку отселе будь готов —

Там может быть отец, любимый от богов.

Но если не хотят спасти живого боги,

В отечество прийти рок запрещает строги.

Не ты ли, сын его, по нем так должен быть

И мать свою от всех врагов освободить?

Ступай и покажи премудрость всей вселенной

³¹⁰ И что в тебе Улисс днесь паки несравненный».

Преслушал и презрел сей здравый я совет

И только шествовал за страстию вослед.

Однако мудрый муж на то не огорчился

И, для любви ко мне, со мною в путь пустился.

Судили небеса определить сей рок,

Чтоб мог я исправлять подобный впредь порок».

Калипсо между тем на Мантора смотрела

И, в крайнем погружась сомненьи, изумела.

Хоть нечто видела божественное в нем,

³²⁰ Но не могла вместить того в уме своем.

Неверствием тогда и страхом колебалась,

Но, чтоб смущенна мысль ее не оказалась,

Сказала: «Продолжай свою речь, Телемак!»

Он начал простирать свою весть дале так:

«Мы долго ехали счастливыми ветрами,

Но вдруг ужасный вихрь восстал между волнами,

Небесный свет прогнал из глаз плывущих прочь,

Покрыла мрачная и темновидна ночь.

От блеску молнии мы корабли узрели,

³³⁰ Которые напасть нам равную имели.

Энеевы суда узнали мы тотчас.

Не меньший камней страх был как от них для нас

Узнал, но поздо, я свои тогда напасти,

В которы ввержен был от безрассудной страсти.

Казался Мантор тут и столько тверд и смел,

Но больше прежнего веселия имел.

Он возбуждал мой дух прискорбный и унылый,

И будто как вдохнул непобедимы силы.

Он кротко управлял корабль наш на валах,

³⁴⁰ Как корабельщика жестокий обнял страх.

В то время я сказал: «О Мантор вселюбезный,

Почто я твой совет не принимал полезный?

Несчастлив для того, днесь признаюся сам,

Что верил молодым во всем моим годам».

Прилежно рассмотрев душевными очами

Весь земноводный шар и купно с небесами,

Еще не видим мы подобной твари нам.

Хоть солнце быстрый блеск дает своим лучам,

Не знает, что оно за пользу нам являет,

Оно ли круг земли толь скоро обтекает,

Или кругом его земный вертится шар.

Не знает, что оно: творец или есть тварь.

Не больше и других созданий знают роды:

Планеты, звезды, ветр, огонь, земля и воды.

В погибели своей не чувствуют вреда,

Не знают ни о чем заботы и труда.

Но скажет кто, что тем пред нами и блаженны,

Что безмятежно путь хранят определенный?

Пусть говорит, когда и сам подобен им,

Но мы приступим здесь к созданиям другим.

Животных возьмем всех, что топчут прах ногою,

Что в воздух бьют пером и кроются водою.

Коль дальнее от них имеем сходство мы!

Так разнимся, как свет от глубочайшей тьмы.

Несходны больше мы, как нежель сходны с ними,

Когда одарены талантами такими,

Что можем мы творца от твари распознать,

Себя от всех других животных отличать.

Свирепых львов, слонов ужасных укрощаем,

Из пропасти китов на сушу извлекаем;

Мы новые строи́ ведем меж берегов,

Мы там корысть берем, где горы вечных льдов;

Глубоко входим мы в объятия земные,

Находим там себе сокровища драгие.

Мы меряем без мер верхи высоких гор,

Мы больше во сто крат усугубляем взор:

Мы ведаем лучам жар солнечным умножить,

В глазах удвоить всё, и вовсе уничтожить.

Потом, оставя то, что ниже наших ног,

К тому уже спешим, что выше создал бог.

О, коль находим там строение прекрасно!

Горящих там светил коль множество ужасно!

Мы измеряем их подробно высоту,

Определяем им великость, широту.

Мы наблюдаем путь и место осторожно,

Предсказываем их затмения неложно.

Не верим мы одним телесным лишь очам,

Что кажут небеса вертящиеся нам,

Что будто дальность всех планет и звезд едина,

И где земля стоит, вселенной там средина;

Что больше есть луна из всех планет и звезд

И к западу бежит от Набатейских мест.

Но мы, вооружив премудрым их искусством,

Колико правды зрим несходство с нашим чувством!

Что видели пред сим, того пред нами нет,

Совсем вид на себя отменный принял свет.

То место, где земле простой взор назначает,

Светилу разум наш земли определяет.

Хоть солнце нам одно мечтается в глазах,

Однако их нельзя и счесть на небесах.

Одно перед другим гордится вышиною,

Иное перед ним — своей величиною.

Не знаем их числа и бездны той конца,

Но признаем чрез то величество творца.

Премудрость видим мы и силу бесконечну,

Могущество и власть над тварию предвечну.

Талантами когда такими одарен,

Скажи, о человек! к чему ты сотворен?

К тому ль, чтобы сей дар в презрении оставил,

Которым бог тебя пред тварью всей прославил?

Чтоб склонностям всегда повиноваться тем,

Что общи суть тебе и безразумным всем?

Но где же меж людьми есть разность и скотами,

Как нашими от них не разнимся делами?

Одна, что знаем мы в пороках превзойти

И дале отступить от правого пути.

Свет лучше тьмы, кому та правда неизвестна?

Однако тень добра перед добром прелестна.

За ложным мы добром на парусах спешим,

От истинного прочь поспешнее бежим.

Но можно ли сию погрешность нам исправить,

И как на правый путь нас счастия наставить?

Бессчастья своего исследуем вину,

И впа́даем почто напастей в глубину?

Рассмотрим прежде мы желания людские.

Найдем, что за собой влекут нас страсти злые.

Когда же ходим мы слепого в след вожда,

То можно ль не иметь безмерного вреда?

Один блаженства верх в богатстве полагает,

Старание и труд к тому свой прилагает,

Чрез грозные валы он мчится на судах,

Чтоб после стражем быть на денежных мешках,

Не верить никому, соседов опасаться,

Приятелей не знать и всех людей чужаться,

Убогим звать себя, стяжав несметны тьмы,

Имения других зреть жадными очьми.

Но что еще (о! как неистово пленился!)

Желает, чтобы свет весь в злато пременился.

Напрасно для его свой солнце мещет луч,

Что приращенья нет ни малого для куч.

Сиянием планет и звезд, подобным злату,

Как златом льстится он и чувствует утрату,

Что видит к месту их непроходимый путь,

И что не можно их на землю притянуть

В желании своем пределов он не знает.

Не знает и на что богатства собирает.

Имеющему всё всего не достает,

Без злата для него забавы в свете нет.

Не верит, что сей мир есть лучший всех возможных,

То, мнит, утверждено на основаньях ложных.

Не тот есть мой совет, чтоб денги он бросал,

Или в одну бы ночь их в карты проиграл,

Но чтобы плод их был с умеренностью смешан,

А и́нако сундук нимало не утешен.

Хоть целый завалит червонцами чертог,

Однако беден он, нищ, скуден и убог.

Имея миллион, ни гроша не имеет,

Когда он пользы их совсем не разумеет.

Искусну живопись представь перед слепым,

На флейте сам Орфей играй перед глухим,

Однако от того не могут веселиться;

Веселием и он не может похвалиться,

Не может он сказать, чтоб с златом был блажен,

Как в беспокойстве днем и ночью погружен.

Богатым хочет быть? пусть будет в страсти волен,

Посредственность хранит и небольшим доволен.

А впрочем скорбь свою умножит, как больной,

Что много пьет воды в болезни водяной.

Другой идет во след слепой любовной страсти,

Ввергает сам себя в бесчисленны напасти,

Стремится на огонь, оружие и меч,

Готов и жизнь свою безвременно пресечь.

Днем ноги, ночью мысль не ведают покою,

Не страсть уже уму, но страсти ум слугою.

Всечасно он твердит: «Любовь! любовь! любовь!

Ты сердце мне зажгла и вспламенила кровь!»

Художеств и наук чтит труд за бесполезный,

Всю мудрость в том кладет, чтоб угодить любезной.

Сажени в три затем он носит посошок,

И щетку на главе, над щеткой а-ла-кок.[1]

Существенно лице, хоть редкого примеру,

Он мушками пестрит по своему манеру.

Но если б в пятнах вид таких с природы был,

Что б бедный над собой любитель учинил?

Возможно ль для его быть больше сей заботы?

Довольно б учинил он скобели работы,

Не без труда б прошло утю́гу и костям,

Белилам разных мер, лекарствам и мастям.

А глупости его чтобы не так смеялись

И сноснее бы всем дурачества казались,

Он страсти придает божественный титу́л,

Нельзя, он говорит, как Купидон стрельнул,

Противиться огню и внутреннему жару,

С часами вдруг растет болезнь сего удару.

Когда быть в страсти сей бесчестие и смех,

Пусть вся тварь на земле лишится сих утех.

Найдем ли мы во всей вселенной человека,

Как время пролетит единого лишь века?

Не будет ли пуста пространна бездна вод?

Обрящем ли в лесах какой животных род?

Увидим ли вверху тогда крылатых племя?

Не вся ль живуща тварь погибнет в кратко время?

Не тщетно ль землю всю светило будет греть?

Не тщетно ль и земля свой будет плод иметь?

Не примет ли она негодный вид и гнусный,

Когда падет ее рачитель преискусный?

Но тем не извинил себя, но обвинил,

Когда нечистоту за должность положил.

Не невоздержна страсть нужна для приращенья,

От доброго сберешь плоды употребленья.

Нет пользы и в дожде всегдашнем для полей,

Как солнце не прольет на них своих лучей.

Иной всех превзойти достоинством желает,

Но что за средства он к тому употребляет?

Притворство, деньги, ложь, ласкательство и лесть.

Бесчестности стоять какая может честь?

Хотя бы он с луной величеством сравнялся,

Однако на земли всех хуже бы считался.

Хотя б в одной руке земной держал он шар,

Не больше б и тогда казался, как комар.

«Пусть, — говорит, — ничем меня б не почитали,

Но только бы тряслись, боялись, трепетали.

Нет нужды в пустоте и разности мне слов,

Что честность и что честь, пусть знает филосо́ф.

Примеры таковы во всех веках немноги,

Чтоб в честь кто происшел чрез честности дороги.

Я тем иду путем, где больша ходит часть,

Со многими готов хотя бы и пропасть.

Что ж добродетель все почти пренебрегают,

Отвсюду гонят вон, ногами попирают;

Могу ли я один ее восстановить,

И можно ль без вреда с ней совокупно жить?»

Такими вот сей свет обилен дураками,

Что сами быть хотят с охотою скотами.

Где разум, совесть, стыд, подобие людей?

От умной можно ли ждать твари сих речей?

Спроси, как в честь его произвела судьбина,

Ответствует: «Мой дед великого был чина».

Порода знатная, родитель генерал?

Не мало ли услуг своих он насчитал?

Как в матерней еще не зачался утробе,

Достоин был чинов по отческой особе.

Затем и в жизнь о нем слух носится такой,

Как не родился он, и не был вид какой.

Не спорю, придают и предки славы много,

Кто держится весьма обычаев их строго.

Но если в те часы, в которые твой дед

На брань уж выступал, презревши лютость бед,

Вооружал полки, в них храбрость возбуждая

И мужества пример собою представляя,

Оружие и меч носил в своей руке,

На мягком ты без чувств храпишь пуховике

Иль веселишь себя нелепыми играми,

Раве́н ли будешь ты своими с ним делами?

Достоин чести той, какую дед имел?

Не больше ли мрачишь собой их светлость дел?

Притом не забывай и счастия премены:

Касались до небес троянски горды стены,

Но пламень превратил в попрание ногам,

Сравнялись их верхи смиренным берегам.

Свирепее Борей на высоте ярится,

С крутых скоряе гор дождевый ток катится,

Сильняе гром разит в высоки дерева,

Не терпит зла сего кротчайшая трава.

Тучнейшие тела скоряй болезнь примают,

Надменные звучняй громады упадают.

Услышишь наперед в богатых зданьях стон,

Но хижина и клеть дает приятный сон,

Ведет златые дни блаженного покою,

Довольна небольшим, довольна и собою.

Чем счастие своим приятством больше льстит,

Тем более бедой стращает и грозит.

Оно лишь только в том едином постоянно,

Что скорым колесом вертится беспрестанно.

Кто множество имел вчера его услуг,

Оставлен поутру, и упадает вдруг.

Но ты, о бездна бездн и алчная пучина,

Каких нелепых дел и бешенства причина!

Когда наполнишь ты несытую гортань?

Не столько во́ды, огнь, не столько люта брань,

Имений и богатств на свете истощила,

Как хищная твоя утроба поглотила.

Не мог тебя смирить ни Со́лон, ни Катон,

Не могут ни права́ закрыть пасть, ни закон.

Не Александр, но ты персидян одолела,

Не римляне, но ты срыть Карфаген велела.

В твою упадши сеть, исчезнул мудрый Кир,

Такую мзду берет тобой прельщенный мир!

Однако знатна часть блаженством называет.

Не весело ль тому, кто век в том провождает!

Накупит раков он, о, коль изрядный вкус!

Возможно б за один дать сто червонных ус,

Не стыдно за клешню имения лишиться,

За целого не жаль и с домом заложиться.

Он устерсы почтил для дорогости их,

Не зная, сладость в них отменна ль от других.

Для пестроты хвоста павлин чрезмерно вкусен,

Индейка или гусь смердит пред ним и гнусен.

Когда бы дорог стал лук, репа и сей здор,

Какой бы был на них от лакомцев разбор!

В какое толокно б их привело нищетство!

Проели бы на нем отцовское наследство;

От редьки столько бы умножилось долгов,

Что б век не выходить из тяжких им оков.

Как пищей плоть свою различной отягчает,

Так точно и питьем довольно награждает.

За здравие пьючи, сам здравие губит,

Однако он о сем гораздо инак мнит.

Он думает, что тот и крепче и сильняе,

В ком больше мокроты, кто толще и тучняе.

Сомнения в том нет, чтоб честь себе снискать,

Когда из брюха весь он будет состоять.

Надеждой сей прельщен, он не щадит напитков,

Имения не жаль и всех своих пожитков.

Он с жадностью такой вдруг начинает пить,

Как Бахуса б хотел всего в себя вместить.

Потом всех чувств своих совсем почти лишится,

Однако говорит: «Пусть кто со мной сразится!»

Не видит ничего, уже валится с ног,

Однако мнит, чтоб он тогда с Самсона смог,

И Гектора б сразил, низверг бы Ахиллеса,

С успехом бы напал хотя на Геркулеса,

Непобедимый Марс не страшен перед ним,

Ударом низложить он хвалится одним.

Но сколько храбр себе, пьян будучи, казался,

Поутру столько дряхл, с похмелья встав, остался,

Шумящего он лба не может приподнять

И членами, дрожа, не может управлять,

Расслабли уды все, болезнь отягощает,

Вчерашнее теперь веселье проклинает;

Не может ныне зреть, что прежде возлюбил,

Ругает и того, кто вкус в вине открыл.

Однако ж день спустя опять за то ж берется,

До тех пор нежит страсть, пока казна ведется.

Как всё сокровище роскошно погубит,

Никто не верит в долг, тогда он завопит:

«Нет правды в свете сем, о времена! о нравы!»

Как будто уже все нарушены уставы.

Он только слышал, что так Туллий говорил,

Однако пасть свою напрасно растворил:

Пристойно то сказать честно́му человеку,

Приличны те слова и Туллиеву веку,

Когда повсюду страх оружия звучал,

Как Катилина ков отечеству слагал,

Как Кесарь и Помпей в брань горькую вступили

И кровию граждан всю землю напоили;

Как пламенем войны сжигаем был весь свет,

Когда и Марс рыдал, смотря на лютость бед.

Но здесь не блещет меч, и наглости нет ныне,

Всё в сладкой тишине и безмятежном чине.

Итак не от чужих поступков, от своих

Презрение времен в таком родилось сих.

Не тот есть мой совет: один есть хлеб, пить воду,

Хотя и хлеб с водой довольны смертных роду,

Возможно нашу плоть сей пищей укрепить.

Смотри, случилось как Дари́ю воду пить,

Что тиною тогда и трупами смердела,

Однако он сказал, что верх доброт имела,

И сладше никогда напитка не вкушал,

Как видно, никогда он с жажды не пивал.

Не Ксерксу подражать в хотении прилично,

Кой в роскошь вдался так и сладость необычно,

Что превелику мзду и честь давал тому,

Кто роскошь находил новейшую ему.

Как во́зьмет в плен тебя желание слепое,

То счастие твое последует такое,

Как в быстрине морской плывуща корабля,

Ни якорей где нет, ни мачты, ни руля.

Почто мне вычислять пороки все людские,

Довольно без меня ругали их другие:

То смехом оказал всегдашним Демокрит,

Прискорбностью своей и плачем Гераклит.

Все циники хулой исправить покушались,

Однако в деле сем все тщетно упражнялись.

Намеренье мое в том только состоит,

Чтоб был к блаженству путь незнающим открыт,

Теперь я объявлю, его какое свойство:

В нем царствует всегда душевное спокойство,

И сердца тишина с веселием живет,

Нет скуки никакой, печали и сует.

Кто на земли так жизнь свою препровождает,

Не должно ли почесть, что в небе обитает?

Возможно ли его счастливее найти?

И не хотел ли б всяк вослед ему идти?

Препятствует ли что? о чем нам сумневаться?

Не выше смертных сил то должно почитаться,

Всё неусыпный труд возможет победить!

И Со́кратов пример нас может научить.

Кой был с природы туп, безмерно невоздержан,

Кой страсти все имел, всем сильно был подвержен,

Но тщанием его великие труды

Какие принесли потом ему плоды?

Нашелся ль кто ему в умеренности равен,

И был ли кто тогда толь мудростию славен?

Как камень при водах ярящихся стоит,

Удары их и шум, смеясь, ни во что чтит,

Как твердый дуб свой верх до облак простирает,

Стремление и рев бурь, вихрей презирает,—

Так он недвижим был волнением мирским,

И так шел напроти́в желаниям плотским.

И многие ему подобны в свете были:

Все стоики так жизнь свою препроводили

Не меньше Пифагор блаженства их достиг,

Не можно всех вместить в сей мой короткий стих.

Теперь рассмотрим мы то средство осторожно,

Которым получить спокойство духа можно.

Спокойны мы тогда, как скуки нет в сердцах,

Не каемся когда о сделанных делах

Как делается всё по нашему желанью,

И к доброму дела идут все окончанью.

Когда свободен дух от наглости страстей,

Когда содержит ум во власти их своей.

Веселие тогда и радость ощущаем,

Когда какую вещь за благо принимаем.

И так блаженным тот возможет быть один,

Который над страстьми своими господин.

Имеет все дела свои с концем согласны,

И средствия к тому находит безопасны;

В чем худо и добро, искусно знает он,

И делает одно, что требует закон.

Что ж действия собой такие означают?

Не непорочну ль жизнь все купно составляют?

И непорочно есть блаженное житье,

В котором состоит всё счастие твое.

К сему нам надлежит пристанищу стремиться,

Здесь будем вечно мы в покое веселиться.

Не устрашит тогда ни молний быстрых блеск,

Ни мрачность грозных туч, ни громов ярый треск.

Среди огня, лучей, оружия и звуку

Невинность к нам прострет скрепляющую руку.

Хоть, с шумом сокрушась, вселенная падет,

Спокойну мысль и дух нимало не смятет.

Обратно потекут к своим вершинам во́ды,

И солнце примет путь не тот, что в прежни годы.

Звездами будет вся испещрена земля,

И станут на́ небе сохой орать поля.

Огонь родит вода, вода огнем родится,

Все в стройном естестве в нестройность превратится.

Всё сбудется потом, чему не верил я,

Не мни, чтоб речь была неправедна сия,

Когда уж от того обманут я остался,

На коего со всей надеждой полагался.

Неверный! так ли ты любовь мою забыл!

Иль страх тебе зайти к поверженному был?

Чтоб посетить меня, утешить хоть словами,

И друга лобызать хоть лестными устами.

Иль имя дружества мерзит перед тобой,

И попираешь днесь своей его ногой?

Какой тебе был труд хотя умильным взором

Мою скорбь облегчить иль сладким разговором!

Хотя б ты не в слезах печаль явил о мне,

Но видом бы одним изобразил извне;

Хотя б ты раз сказал: прости, с народным гласом,

И жалость оказал о мне последним часом.

Но много из чужих без дружества всего

Являли во слезах знак сердца своего

Иль не был сопряжен союзом я с тобою,

Случайно ль дружество произошло судьбою?

Не знал ли я твоих забав и важных дел,

Закрыты ль и мои я от тебя имел?

Не с тех ли самых пор, как в Риме мы спознались,

Друг к другу для забав на всякий день стекались?

Где делись те часы, и где минуты те,

Где верность ныне та в любезной простоте?

Не думаю, чтоб ты в сем городе родился,

С которым, роком злым, я вечно разлучился;

Конечно, меж морских камнистых берегов,

Или меж Скифских гор и Са́рматских холмов.

Не женщина тебя в младенчестве питала,

Но львица лютая свои сосцы давала.

Не сердце у тебя, но камень положен.

Или ты думаешь, я мало поражен?

Но, может быть, еще ты можешь извиниться,

И в верности не мог поныне премениться.

О! сделай, чтобы я опять тебя хвалил

Устами теми же, которыми бранил.

Гудок, не лиру, принимаю,

В кабак входя, не на Парнас;

Кричу и глотку раздираю,

С бурлаками взнося мой глас:

«Ударьте в бубны, в барабаны,

Удалы, добры молодцы!

В тарелки, ложки и стаканы,

Фабричны славные певцы!

Тряхнем сыру землю с горами,

Тряхнем синё море <мудами>!»

Хмельную рожу, забияку,

Драча всесветна, пройдака,

Борца, бойца пою, пиваку,

Широкоплеча бурлака!

Молчите, ветры, не бушуйте!

Внемлите, стройны небеса!

Престаньте, вихри, и не дуйте!

Пою я славны чудеса.

Между кулачного я боя

Узрел тычков, пинков героя.

С своей Гомерка балалайкой

И ты, Вергилишка, с дудой,

С троянской вздорной греков шайкой

Дрались, что куры пред стеной.

Забейтесь в щель и не ворчите,

И свой престаньте бредить бред,

Сюда вы лучше поглядите!

Иль здесь голов удалых нет?

Бузник Гекторку, если в драку,

Прибьет, как стерву и собаку.

А ты, Силен, наперсник сына

И смелый, ражий, красный муж;

Вином раздута животина,

Герой во пьянстве жадных душ,

Нектаром брюхо наливаешь,

Смешав себе с вином сыты,

Ты пьешь, — меня позабываешь,

Пить не даешь вина мне ты.

Ах, будь подобен Ганимеду:

Подай вина мне, пива, меду!

Вино на драку вспламеняет,

Дает оно в бою задор,

Вино <пизду> разгорячает,

С вина смелее крадет вор.

Дурак напившися — умнее,

Затем, что боле говорит;

Вином и трус живет смелее,

<И стойче хуй с вина стоит,

С вином проворней блядь встречает,>

Вином гортань, язык вещает!

Хмельной бакхант и целовальник,

Ты дал теперь мне пять крючков,

Буян я сделался, нахальник,

Гремлю уж боле я сверчков;

Хлебнул вина, разверзлась глотка,

Вознесся голос до небес,

Ревет во мне хмельная водка,

Шумит дубрава, воет лес,

Трепещет твердь и бездна бьется,

Далече вихрь в полях несется.

Восторгом я объят великим,

Кружится буйно голова.

<Ебал ли с жаром кто толиким,

Пизда чтоб шамкала слова?

Он может представленье точно

Огню днесь сделать моему,

Когда в пизде уж будет сочно,

Колика сладость тут уму!

Муде пизду по губам плещут,

Душа и члены в нас трепещут!>

Со мной кто хочет видеть ясно,

Возможно зреть на блюде как

Виденье страшно и прекрасно,

Взойди ко мне тот на кабак,

Иль став где выше, на карету,

Внимай престрашные дела,

Чтоб лучше возвестити свету,

Стена, котора прогнила,

Которая склонилась с боем,

Котора тыл дала героям!

Между хмельнистых лбов и рдяных,

Между солдат, между ткачей,

Между холопов бранных, пьяных,

Между драгун, между псарей

Алешку вижу я стояща,

Ливрею синюю спустив,

Разить противников грозяща,

Скулы имея, взор морщлив,

Он руки сильно простирает,

В висок ударить, в жабры чает.

Зевес с сердитою биткою,

По лбам щелкавши кузнецов,

Не бил с свирепостью такою,

С какой он стал карать бойцов:

Раскрасивши иному маску,

Зубов повыбрал целый ряд,

Из губ пустил другому краску,

Пихнул его в толпу назад.

<Сказал: — Мать в рот всех наебаюсь,

Таким я говнам насмехаюсь!>

<Не слон ети слониху хочет,

Ногами бьет, с задору ржет,

Не шмат его в пизде клокочет,

Когда уж он впыхах ебет, —

Бузник в жару тут стоя рвется,

И глас его, как сонмов вод

В дыре Плутона раздается,

Живых трепещет, смертных род.

Голицы прочь, бешмет скидает,

Дрожит, в сердцах отмстить желает.>

Сильнейшую узревши схватку

И стену, где холоп пробил,

Схватил с себя, взял в зубы шапку,

По локти длани оголил.

Вскричал, взревел он страшным ревом:

«Небось, ребята! Наши, стой!»

Земля подвиглась, горы с небом,

Принял бурлак тут бодро в строй,

Уже камзолы уступают,

Уже брады поверх летают.

Пошел бузник тут, смежив вежды,

Исчез от пыли свет в глазах,

Летят клочки власов, одежды,

Гремят щелки, тузы в боках.

Как тучи с тучами сперлися,

Огнем в друг друга мещут мрак,

Как сильны вихри сорвалися,

Валят древа, туманят зрак!

Стена как в стену ударяют,

Меж щек, сверх глав тычки летают.

О, бодрость! сила наших ве́ков!

Потомков дивные дела!

О, храбрость пьяных человеков,

Вином скрепленные чресла!

<Когда б старик вас зрел с дубиной,

Которой чу́довищ побил,

Которой бодрой елдиной

Сто пизд, быв в люльке, проблудил,

Предвидя сии перемены,

Не лез бы в свет он из Алкмены.>

Бузник подобен Геркулесу,

Вступил в размашку, начал пхать,

И самому так ввек Зевесу

Отнюдь <мудами> не качать!

Кулак везде его летает,

Крушит он зубы внутрь десен,

Как гром он уши поражает,

Далече слышен вой и стон,

Трепещет сердце, печень бьется,

В портках с потылиц отдается.

Нашла коса на твердый камень,

Нашел на доку дока тут,

Блестит в глазах их ярость, пламень,

Как страшны оба львы ревут.

Хребты имеющи согбенны,

Претвердо берцы утвердив,

Как луки мышцы напряженны,

Стоят, взнося удар пытлив,

Друг друга в силе искушают,

Махнув вперед, вдруг в бой вступают.

Не долго длилася размашка,

Алешка двинул в жабры, в зоб,

Но пестрая в ответ рубашка

Лизнул бузник Алешку в лоб.

Исчезла бодрость вмиг, отвага,

Как сноп упал, в крови лежит.

<В крови уста, а вжопе брага,

Руда из ноздрь ручьем бежит,

Скулистое лицо холопа

Не стало рожа, стало жопа.>

На падшего бузник героя

Других бросает, как ребят.

Его не слышно стона, воя,

Бугры на нем людей лежат.

Громовой <плешью> так Юпитер,

Прибив гигантов, бросил в ад;

Надвигнув Этну, юшку вытер,

Бессилен ставши, Энцелад,

Он тщетно силы собирает,

Трясет плечьми и тягость пхает.

Как ветр развеял тонки прахи,

Исчезли дым, и дождь, и град;

Прогнали пестрые рубахи

Так вмах холопей и солдат!

Хребты, затылки окровленны,

Несут они с собою страх.

Фабричны вовсе разъяренны,

Тузят в тычки их, в след, в размах!

Меж стен открылось всюду поле,

Бузник не зрит противных боле.

С горы на красной колымаге

Фетидин скачет сын уж вскок,

Затем, что ночь провел в отваге,

Фату развесил иль платок:

Тем свет и море помрачились.

А он с великого стыду,

Когда Диана заголилась,

<Ушел спать к матери в пизду>.

Тогда земля оделась тьмою,

И тем конец пришел для бою.

Главу подняв, разбиты нюни,

Лежа в пыли, прибиты в пух,

Холопов плач и скрасны слюни.

Взносили к небу жалкий дух.

Фабричны славу торжествуют,

И бузника вокруг идут,

Кровавы раны показуют,

Победоносну песнь поют,

Гласят врагов ступленно жало,

Гулять восходят на кружало.

Уже гортани заревели,

И слышен стал бубенцев звук,

Уже стаканы загремели

И ходят сплошь из рук вокруг.

Считают все свои трофеи,

Который что в бою смахал,

Уже пошли врасплох затеи,

Иной плясать себя ломал,

Как вдруг всё зданье потряслося,

Вино и пиво разлилося.

Не грозна туча, вред носивши,

В эфир внезапно прорвалась,

Не жирна влажность, огнь родивша,

На землю вдруг с небес снеслась:

Солдат то куча разъяренных,

Сбежав с верхов кабацких вмах,

Мечей взяв острых, обнаженных,

Неся эфес в своих руках,

Кричат, как тигры устремившись:

«Руби, коли!» — в кабак вломившись.

Тревога грозна, ум мятуща,

Взмутила всем боязнь в сердцах,

Бород толпа, сего не ждуща,

Уже взнесла трусливо шаг,

Как вдруг бузник, взывая смело,

Кричит: «Постой, запоры дай!»

Взгорелась брань, настало дело,

«Смотри, — кричит, — не поддавай!»

Засох мой рот, прошла отважность,

В штанах я с страху слышу влажность.

Восстань, Россия, оживляйся,

Оставь в сей день печаль твою,

Отерши слезы, утешайся,

Петрово рождество пою,

Великого монарха внука;

Прочь вся сердечна боль и мука,

Дух томный, бодро воспряни,

Воздав усердный долг богине,

Которой мы лишившись ныне,

В тумане ясны видим дни.

Се зрим сияющего в славе

Героя храбра и отца,

И крепости его державе

Желаем вечной от творца;

Да будет оная толика,

Петрова милость сколь велика,

Сколь к подданным любовь ясна.

Елисавете в том подобен,

Монарх наш кроток, щедр, незлобен,

О всех печется, как она.

Великий Петр на то родился.

Чтоб, вечно славой восхищен,

Весь свет делам его чудился;

А ты, монарх, к тому рожден,

Чтоб, россов тишину с блаженством

Твоим умножив долгоденством,

Врагам был страшен, как и дед.

Благополучны мы тобою,

Хоть к вечному прешла покою

Великая Елисавет.

Подверженны пременам, твари

Живут и кончат бытие;

Но те бессмертны государи,

Которых славно житие.

Мы жизнь летящу человека

Не мерим долготою века,

Но славою полезных дел;

Коль паче славны и велики

Те чтутся на земли владыки,

О коих промысл сам радел.

Потщился бы дела представить

Петра Великого я здесь;

Но по достоинству прославить

Бессилен дух, слаб разум весь.

Вожди в войнах неустрашимы,

От древних бывши возносимы,

Прияли божескую честь;

Что, если б Петр жил в оно время,

За тяжкие труды и бремя

Какой могли б хвалой вознесть?

Истории мужей преславных

Заслуги в вечность предают;

С Петром иметь не могут равных,

Что все бесстрастно признают.

Он после дел своих чудесных

Сияет во странах небесных,

Затмив языческих богов.

В созвездии с ним дщерь едином,

Украсив небо новым чином,

Российских просветят сынов.

Щедрот храм, милостей, любови

Воздвигнем оным божествам

В сердцах к Петровой верных крови,

Которые являли нам.

Ко алтарям их светозарным

С воспоминаньем благодарным

Предпримем мысленный наш путь

Там, жертвуя душам блаженным,

Докажем сердцем сокрушенным,

Что скорбь пронзила нашу грудь

Пронзила, обновивши раны,

Которые в слезах несли,

Как, роком горестным попранны,

К Петрову гробу мы текли.

По долгой нашей с ним разлуке

Воскрес герой в прехрабром внуке;

Ликуй, Россия, восплещи!

С весельем, юные и стары,

Приять щедрот обильны дары

Потщитесь к трону притещи.

Крепка и щедра вдруг, десница

Защи́тит всех и сохранит,

И око быстро не на лица,

Но на сердца людей воззрит;

Ущедрит купно и прославит,

И падших от земли восставит

Чрез милость, правоту и суд,

Даст образ правды чрез законы

И всё исполнит без препоны,

В чем принял Петр великий труд.

Премудрых дел твоих в початках

Мы образ зрим и дух Петров;

Един устав во всех порядках

Ты с ним, монарх, хранить готов.

Хранишь и делом исполняешь,

И подданных любовь питаешь,

Которою к тебе горят.

Всех мысли и сердца стремятся,

Чтоб с верностью повиноваться,

И всех уста благодарят.

Се пред исправными полками

Тебя зрю в поте и труде;

Но отягченного делами

На кротком вижу вдруг суде.

Искусства там примеры редки,

Здесь живо милосерды предки

В щедротах вобразились нам.

Отринув строгую неволю,

Влил ревность чрез счастливу долю

К усердной службе всем рабам.

Труд удивления достоин,

И милость всех честняй похвал!

Един монарх судья и воин,

Един в двух лицах просиял.

Петра великого геройством,

Щедротой, кротостью, спокойством

Являешь ты, Елисавет.

Натура чудо днесь открыла,

В тебе слиянны, два светила

Дают России больший свет.

Объятым страшной мглой печали,

Открылась ясность нам в ночи,

Когда пресветлы воссияли

От твоего венца лучи,

Весна среди зимы настала,

Заря багряна облистала

И облачный прогнала мрак.

Как после дней ненастных летом

Всё греет солнце ярким светом,

Так твой живит нас в скорби зрак.

Приятного краснейший крина

Цветет и спеет грозд младый;

С Петром найдет Екатерина

В нем всех сладчайшие плоды.

Как жатель, собирая класы,

На зиму новые припасы

Готовит и питает дом, —

Россия так не оскудеет,

Доколе внук Петров владеет

С возлюбленным его плодом.

Чудяся, видит, восхищенна,

В нем быстрый ум и свет наук;

Ее надежда несомненна,

Что в Павле будет дед и внук.

Чрез остроту природы сила

В цветущей юности открыла,

Что может произвесть собой:

С наукой обще добродетель

Неложный россам есть свидетель,

Что мудрый будет он герой.

Надежда наша есть не тщетна,

В желаниях мы зрим успех;

Твоя к нам милость неисчетна,

Источник, боже, всех утех.

Сложив печали тяжко бремя,

Храни вовек Петрово племя,

Как деда с дщерию хранил.

Красуйся, Петр с Екатериной,

Что сей дражайший день причиной

Российского блаженства был!

Не пользу сати́р я хвалами возношу,

Но милостиво труд принять в покров прошу,

Когда нет ничего на свете толь худова,

В чем к пользе не было б служащего ни слова.

Находит нужное во всячине пчела,

Чтоб для себя и всех составить мед могла:

Иному польза, смех милей другому хлеба;

Двояка в са́тирах содержится потреба:

Злых обличение в злонравии и смех,

В котором правда вся, без страха, без помех,

Как в зеркале, чиста представлена народу.

Дают ту са́тирам все честные свободу,

У коих всё лице наруже, пятен нет;

Злонравный лишь один то дерзостью зовет.

Когда любовные стихи увеселяют,

Что в нежные сердца соблазны вкореняют,

Не могут через то противны людям быть,

Но каждый похвалу тем тщится заслужить,

Что двадцать раз в стихах напишет вздохи, слезы,

Не зная, что одни сто раз твердятся грезы,

Лишь только виден в них приятных слов прибор.

Хоть щеткою бы кто, хоть веником мел сор,

Но всякий бы сказал, что с полу сор сметает;

Так точно и слова любовник размножает,

А сила в множестве содержится одна.

Сатирику от муз свобода та дана,

Чтоб племя исправлял чрез умный смех развратно,

Лишь тщетно б об одном не говорил стократно.

Лишила вольности политика в наш век,

Чтоб не был укорен на имя человек,

Как в древни времена то делали пииты,

Чрез коих всякого пороки въявь открыты.

Не только ж в книгах злых знача́тся имена,

Но и поступка их народу знать дана,

Затем, что действом их пороки представлялись,

Дабы охотнее от оных воздержались.

Бумажка ничего не сделает у нас,

Хотя бы страсти в ней описывать сто раз,

Лишь видя в ней себя порочный, как в зерцале,

Вдруг бросит, побежит он сам смеяся дале.

Когда и строгостью нельзя глупца унять,

То может ли такой стыд с совестию знать?

Примером могут им служить такие лица,

Которых к честности вела творца десница,

Изящностию всех украсила доброт

И добродетелью прославила их род;

А милость нашея защитницы и сила

В сердцах их оную сугубо утвердила,

И, в безопасный взяв Россию всю покров,

Хранит и милует, законы вводит вновь.

Вы ж, исполнители премудрых повелений,

Даете образ, как избегнуть преступлений

И добродетельно на свете людям жить,

Чтоб общей матери могли угодны быть.

Счастливей для меня тем будут и сатиры,

Когда не презришь ты Горациевой лиры.

Пень фиговый я был сперва, болван бесплодный;

Не знал и мастер сам, к чему б я был пригодный,

И скамью ли ему построить иль божка?

Приапа сделала художная рука.

С тех пор я, став божком, воров и птиц пугаю;

Имея в правой жердь руке, тех отгоняю,

Стращаю наглых птиц лозою от плодов,

Чтоб, роя семена, не портили садов,

На Эсквили́нском вновь пространстве насажденных,[2]

Где трупов множество бывало погребенных.

На те места рабы товарищей своих,

Из хижин вынося, бросали там худых.

То было общее кладбище бедной черни:

Скончавший Номентан жизнь в мотовстве и зерни,

И Пантолав, кой был известный мот и шут,[3]

Как тот, так и другой лежат зарыты тут,

Обширность места вся на плите означалась,[4]

И вдоль и поперек в пределах заключалась,

И было сверх того иссечено на ней,

Безродный что голяк зарыт в могиле сей.

А ныне может жить в Эсквилах всяк по воле,

На хо́лме в ясны дни гулять и ровном поле.

Печальный всюду вид дотоле зрелся там,

И кости лишь по всем валялися местам.

Не столько птицы тут досадны мне и воры,

Сколь яд волшебниц злых, шептанья, наговоры,

Которыми они тревожат дух людей.

Нельзя никак прогнать прелютой язвы сей:

Как скоро солнце зрак, скончав бег, скроет в понте,

Блудящая луна взойдет на горизонте,

Сбирают зелия и кости для вреда.

Я видел, как пришла Канидия туда,[1]

Вся растрепав власы, в нелепости безмерной,

И препоясана была в одежде черной,

И ноги зрелися босые у нея.

Вдруг после страшного с Сатаною вытья,

Являя с ужасом бледнеющие хари,

Драть землю начали ногтьми волшебны твари,

И зубом растерзав потом они овна,

На коем черная везде была волна,

Кровь в яму испущать ископанную стали,

Чтоб духи собрались и им ответы дали.

Личины ими две туда ж принесены,

Которы сделаны из воску и волны;

Последняя была сильняе первой многим,

Хотевшая карать мученьем слабу строгим.

Из воску сделанна стояла перед той,

Как рабским образом терпящая рок злой.

Едина Ге́кату на помощь призывала,

Другая лютую Тизи́фону склоняла.[2]

Змеям подобны те и адским зрелись там,

И самая луна разделась, зря сей срам,

И скрылась, чтоб таких не видеть злодеяний.

А если лгу, глаза пусть выклюют мне враны,

И пусть достануся на всякий я позор,

Чтоб Юлий, Педиа́т, Воран ругался вор.[1]

Что ж все упоминать проказы злых явлений,

Как, проницательно жужжа, с Саганой тени

Плачевный делали и чуткий звук в ушах,

Который всякому навел бы сильный страх,

Как волчью морду те злодейки хоронили,[2]

И с нею вместе зуб змеи в земле зарыли,

Как, растопившись, воск умножил пламя вдруг,

И как я, видя то, сих устрашил подруг?

Отмстил, пресекши тех с делами фурий речи:

Сколь громко лопает воловий иль овечий,

Когда надут пузырь и сильно напряжен,

Столь громко фиговый расседшись треснул пень.

Тем сделался конец волшебству их и злобе;

Кани́дья бросились с Саганой в город обе.

От треску выпали все зубы вон у той,

У сей спал с головы парик ее большой,

И ядовитые из рук упали травы.

Довольно было тут и смеха и забавы,

Когда б кто на сие позорище смотрел,

Премного бы, чему смеяться, тот нашел.

Монархам паче всех любезна добродетель;

Живой пример в тебе зря, всяк тому свидетель,

Которым вящще всех побуждены сердца,

Чтоб так, как милостям монаршим нет конца,

Преуспевали ввек их верность и заслуга.

Хотя ж все превзойти пекутся в них друг друга,

Но силам смертных есть и всем трудам предел;

Затем усердность чтим не меньше славных дел.

Кто храбр, тот отвратить на брани силен бедство,

А остроумный — в том подать герою средство;

Коль случая кому явить то в мире нет,

Тот долг заслуг своих усердством наведет,

Таким, каким твой дух к монархине пылает,

Какое всяк тебе подобный изъявляет.

Но прелесть ли богатств и чаянье ль честей

Заслуги матери влекут являть своей?

Любовь, щедроты, суд прав, милости едины

Долг налагают сей рабам Екатерины.

Не славой и она пленялася венца,

Искавши наших бедств с опасностью конца;

К отечеству любовь ее, тогдашня жалость

Заслуг к ней подданных доказывают малость.

Дай новы способы, великий муж, к тому,

Чтоб следовал народ примеру твоему.

Но похвалы плодить — терять напрасно речи,

И действует тут лесть, не разум человечий.

За верность честь приял ты нову вместо мзды;

Всяк да хранит твои, кто льстится тем, следы.

Свершилося теперь сердечно предсказанье,

Сбылось уже мое презлое предвещанье.

Но не во сне ль то зрю? не сон ли мя страшит?

И не мечта ли мне напастию грозит?

Ах, нет! то в яве всё сбылось, о рок, со мною,

Что я забвен моей навеки дорогою!

Я презрен от нее, любим соперник мой!

О гневная судьба! о рок! о час презлой,

В который с ним она к мученью мне спозналась

И ласкою его, забыв меня, пленялась!

В пребедственный мне час страсть о́на родилась:

Моя любезная другому отдалась.

Уже она теперь меня не вспоминает

И с ним в веселостях минуты провождает,

А я, лишась ее, страдаю и грущу

И, тщетно мучася, отрады не сыщу.

Но если б я теперь опять мог быти с нею

И мог бы уверять горячностью своею,

Хотя бы к верности ее не обратил,

Хотя бы новыя любви не истребил, —

Но жар ее ко мне, конечно б, показался,

А я хотя бы тем единым утешался.

Но ах! когда она могла меня забыть,

Так жара в ней ко мне нельзя ни искры быть.

Виною ты всему, о злое разлученье!

Тобою я терплю несносное мученье.

Когда бы я поднесь с ней купно пребывал,

Я знаю то, что б я ее не потерял:

По всякую б она меня минуту зрела,

Взаимственна любовь равно бы в ней горела.

Как от прекрасных я ее сокрылся глаз,

Помалу исчезал в ней жар любви и гас,

И наконец совсем она меня забыла

И, позабыв меня, другого полюбила.

Другого! словом сим мутится кровь во мне;

Он радуется там, я стражду в сей стране.

Хотя я мнил, что с ней на время я прощался,

Но вижу, в тот я час с ней вечно расставался.

Не тщетно я тогда прегорестно стенал;

Я всё, что льстило мне, навек тогда терял.

Неверная, начто меня ты полюбила!

А полюбив, начто любовь свою открыла!

Начто и ты тогда мне сделалась мила!

На то ли, чтоб ты мне тиранкою была?

Не чаю я, чтоб ты, неверная, забыла,

Как ты по всякую минуту мне твердила,

Что будешь ты меня по смерть свою любить.

И с клятвой всякий час ты тщилась говорить:

«Я прежде с жизнию своею разлучуся,

Ах! нежели в любви к тебе переменюся».

Где делись клятвы те? уж я тебе не мил,

Другой тобой любим, а я тебе постыл.

Другой любим! я весь покой изменой рушу;

Но и неверную люблю тебя как душу.

Когда ты, Либера, что в драме представляешь

В часы те, что к тебе приходит плеск во уши,

От зрителей себе то зна́ком принимаешь,

Что в них ты красотой зажгла сердца и души.

Довольное число талантов истощила

Натура для тебя, как ты на свет рождалась.

Она тебя, она, о Сако! наградила,

Чтобы на все глаза приятною казалась.

Небесным пламенем глаза твои блистают,

Тень нежные лица черты нам представляют,

Прелестен взор очей, осанка несравненна.

Хоть неких дам язык клевещет тя хулою,

Но служит зависть их тебе лишь похвалою:

Ты истинно пленять сердца на свет рожденна.

Потщимся мы сносить напасти терпеливо,

И станем мы себя надеждою ласкать:

Иль время не придет вовеки к нам счастливо?

Или нам в горести отрады не видать?

Как можно быть тому? Рок всё здесь превращает,

Подвержено в нем всё пременам завсегда

Коль здесь погибнет что, другое там взрастает,

Не видим вечности ни в чем мы никогда.

Те горы, коих верх стыкался с облаками

И взоры достигать хребтов их не могли,

Разрушились, и их места днесь стали рвами,

Между развалин тех уж воды протекли.

Те реки, что неслись к долинам с быстротою,

Засыпались песком, тут выросли древа;

Где на море бывал судам путь глубиною,

Там, вспучась, дно взнесло обширны острова.

Что утром возрастет, к полдням то созревает,

А к вечеру уже совсем то пропадет;

Надежда есть и нам, коль рок не превращает,

Премены ждать бедам, всё с временем пройдет.

Счастливый должен ждать беды себе всечасно,

Затем, что перемен всегда мы в жизни ждем.

Минуются беды, коль кто живет несчастно,

Итак, мы к счастию через беды идем.

Почто печалится в несчастьи человек?

Великодушия не надобно лишаться;

Когда веселый век, как сладкий сон, протек,

Пройдет печаль, и дни веселы возвратятся.

Жизнь человеческу цветку уподобляй,

Который возрастет весной и расцветает;

Но воздух к осени как станет холодняй,

Валится, вянет лист, иссохши пропадает.

И лето жаркое весне вослед идет,

Как при́дет осень, тут зима год совершает,—

Жизнь человеческа подобно так течет:

Родится он, взрастет, стареет, умирает.

И счастие судьба пременно нам дала;

Как свет пременен сей, и наша жизнь пременна.

Вертятся колесом все светские дела,—

Такая смертным часть в сем свете осужденна.

Премены ждав бедам, в несчастье веселись,

С часами протечет напасть и время грозно.

Умерен в счастье будь, премены берегись,

Раскаянье в делах уже прошедших поздно.

Прошли драгие дни, настал тот лютый час,

Который разлучит, возлюбленная, нас,

Который приключит мучении мне люты.

С чем вас сравнять могу, жестокие минуты,

В которы должен я сказать: «Прости, мой свет!»

На свете ничего мучительней вас нет,

И смерть жестокая не может вам сравняться.

Мне легче бы сто раз с душею расставаться;

Я смертью бы нашел погибший мой покой,

Днесь мучиться иду, расставшися с тобой.

Не будет мне часа́ в разлуке к облегченью,

Не будет и конца несносному мученью,

Не будет там тех мест, где б я не воздыхал

И где бы токи слез из глаз не проливал;

Тень будет там твоя мечтаться предо мною,

Мой рваться будет дух, смущаяся тоскою;

Я горестью моей все реки возмущу,

Стенанием своим я воздух огущу.

Хоть вздохами судьба моя не умягчится,

Но нету сил от них в разлуке свободиться.

Я стану в том себе отраду лишь искать,

Что буду тень твою всечасно вображать,

И, утоляя тем несносное мученье,

Лишь слезы будут мне едино утешенье;

Минувшие часы я стану вображать,

И буду все слова твои как вновь внимать,

Слова, которые к утехам мне вещала,

Когда любить меня ты вечно обещала

И уверяла в том, что я сердечно мил, —

Колико тот меня час много веселил!

О, коль счастлив я б был, когда б сие сбылося

И обещание твое не прервалося!

Любезная, во мзду любви к тебе моей

Не выключи меня из памяти своей;

Взгляни на те места, взгляни, где мы бывали

И в коих вечера в забавах провождали;

Они вообразят меня в твоих глазах,

В мученьи, в горести, в стенаньи и слезах.

Представь те времена себе, как мы видались,

Часами дни тогда в утехах мне казались.

Воспомни все слова, что я тебе вещал,

Когда, любезная, тебе подвластен стал,

И знай, что, разлучась, равно тобой пылаю,

Ничем в мучении отрад не обретаю.

А если ты делишь равно печаль сию

И стон любовника сугубит грусть твою,

Когда равно тебе несносно разлученье

И коль чувствительно тебе мое мученье, —

Не тщися обо мне услышать ты, мой свет,

Та ведомость тебе утех не принесет.

Я твой покой всему, что есть, предпочитаю,

Утехи все свои в твоих я полагаю:

Мне легче смерть вкусить, как зреть тебя в слезах,

Без вздохов вображай меня в своих глазах.

Пусть дни твои текут из радостей сплетенны,

Пусть мучат одного меня случа́и гневны.

А ежели любовь твоя ко мне минет,

Разлука коль меня в забвенье приведет,

Любезная, тебе пенять я не дерзаю,

Лишь прежде я того окончить жизнь желаю.

Моя нужна мне жизнь, доколь тебе я мил,

Я буду сам себе, лишась тебя, постыл.

Ничто моей тоски не может утолить

И мой потерянный покой мне возвратить.

Приятная весна места уж оживляет,

Река прозрачные струи уж открывает,

Усыпанны песком означились брега,

Лес листом кроется, цветут сады, луга,

По рощам соловьи приятно воспевают

И радость чувств своих сердечных возвещают.

Но нет еще конца злой горести моей,

И нет утехи днесь ни в чем в стране мне сей,

Собрание забав печаль не прогоняет,

Сообщество красот меня не утешает:

Прелестные места, приятны времена

Тягчай чинят моей печали бремена.

Нет горести конца, здесь всё я ненавижу,

Противно всё, когда возлюбенной не вижу,

Без ней ничто меня не может веселить,

Ничто моей тоски не может утолить.

Я только то одно утехой почитаю,

Когда с возлюбленной я вместе пребываю,

И только то мой дух удобно лишь питать,

Чтоб с нею говорить и на нее взирать;

Без ней противно всё, без ней везде вздыхаю,

В ней радости свои и счастье полагаю.

Но ах! здесь нет ее. Возможно ль не грустить!

Нельзя не воздыхать, нельзя ее забыть.

Из памяти моей ее не выгоняют

Ни время, ни места, что с нею разделяют,

И не выходит вон ни на единый час,

А тень ее нейдет прелестная из глаз.

Мысль всякую мою я ею начинаю,

Об ней я думаю и ею мысль кончаю,

На что ни погляжу, чрез всё мне в мысль придет,

И всё мне здесь твердит: с тобой любезной нет.

Когда, простяся с ней, от мест тех отдалялся,

Какою горестью несносной я терзался!

Я только вображал: расстался уж с драгой,

Оставил с ней мое веселье и покой.

Мне всякая ступень печаль усугубляла

И, что расстался я с любезною, вещала.

Я в горести себя надеждою питал

И времем облегчить мученьи уповал.

Я мнил, когда ее, расставшись, зреть не буду,

Несклонную в любви со времем позабуду.

Но тщетно, ах! себя надеждою той льстил,

Мой рок мне век о ней вздыхать мне осудил,

Ничто моей любви, ничто не пресекает,

Разлукою она сильняе возрастает

И горести мои сугубит в сей стране,

Нет облегчения малейшего здесь мне.

Любезная моя, а ты того не знаешь,

Сколь ты несклонностью в разлуке дух терзаешь.

Но что ж? Хотя б судьба ей ведать и дала,

Мучении б она мои не прервала.

Что я ее люблю, она довольно знала,

Но, зная страсть мою, несклонностью терзала

И притворялася, стремясь меня терзать,

Что будто страсть мою не может понимать

И будто моего владетеля не знает,

А слыша, некто есть, что мною обладает,

Старалась, притворясь, совет мне подавать,

Как должно мне свое спокойствие сыскать.

Оно в тебе, лишь ты его меня лишила,

Судьба меня тебе одной лишь осудила.

Ты можешь лишь одна покой мой возвратить,

Ты можешь лишь одна мне счастье учинить.

Коль строки ты сии, любезная, увидишь

Или о них когда ты от кого услышишь,

Не скучь, прекрасная, не скучь их понимать,

Чтоб о несчастливом любовнике узнать.

Узная обо мне, мои почувствуй муки

И облегчи моей мучение разлуки,

Хотя малейшую отраду мне подай,

Хотя последния надежды не лишай.

Тронись, любезная, моею ты тоскою,

Дай знать, что сжалилась уже ты надо мною

И более меня не хочешь уж терзать.

Престань меня, престань любезных мест лишать.

Разлуку прекратить властна ты, если хочешь,

И лаской возвратить опять меня ты можешь.

То в воле есть твоей увидеть дать себя,

Виною стала ты разлуки, не любя.

Наполнен век наш суетою,

Нигде блаженства в нем не зрим;

Единой только мы мечтою

Прельстясь, от истины бежим.

Я зрю, единый тем гордится,

Что он в чин вышний возведен;

Но тщетно чином он красится,

Когда им чин не украшен.

Тиран, гордясь хвалой, несется,—

Что кровь, забыв страх божий, льет,

Что всяк, страшась его, мятется,

Он то себе блаженством чтет.

Надутый гордостью считает,

Кто прадед был его и дед,

И тем гордясь, всех презирает,

Хотя его гнусняе нет.

Натуры таинств испытатель

Бег ветров тщится знать и рек,

Но быть не может обладатель

Страстей, и тщетно тратит век.

Скупой сребро свое считает,

Хотя ему в нем пользы нет;

Свое богатство умножает,

И то блаженством он зовет.

Иной именья истощает,

Чтоб был всех лучше наряжен;

Во злате, в серебре блистает,

И мнит, что тем он совершен.

Любовник вздохами своими

Когда сердца́ красот влечет

И время провождает с ними,

Он то блаженной жизнью чтет.

И пьяница, когда напьется,

Хотя едва уже стоит,

Своим пороком не мятется:

«Живу блаженно», — говорит.

Всяк то блаженством почитает,

К чему страсть ум его влечет,

И правды в слепоте не знает,

И суеты блаженством чтет.

Блаженство в злате не блистает,

Его и меж оружий нет,

Ни в пышном сане не бывает;

Оно в премудрости живет.

Уму кто волю подвергает,

А ум в ком правде покорен,

Тот мудростию обладает,

И тот премудр и совершен.

Душа в спокойствии вседневном,

Его ничто дух не страшит.

В одном спокойствии душевном

Блаженство наше состоит.

Так умер мой злодей? — О, жизнь! О, человек!

Всё с временем пройдет, все жизнь мы окончаем.

Не долог в свете сем и самый долгий век,

Но часто и его мы здесь не доживаем.

Но что ж? или о том печалиться нам? Нет!

На что? Смерть общая утеха и отрада:

Она от суеты счастливых отведет,

Несчастным будет в ней спокойство и награда.

Нет счастья в свете сем, как кто в нем ни живет,

Нет счастья, говорю, что нет душе покою;

Всяк сча́стливым себя неправедно зовет.

Мы все прельщенны здесь единой суетою.

О, жизнь! О, суета! Иль вечно нам страдать?

Страдать и не видать, что свет сей цепь мучений? —

Не век: смерть может нам свободу даровать

От всех сих беспокойств, от бед и от гонений.

Почто ж печалюся, что так несчастлив я?

Хоть скоро или нет, однако всё минется;

Минется, говорю, как жизнь пройдет моя;

И счастье, и напасть — всё с временем прервется.

Серпана красотой во днях младых цвела,

Предметом для сердец губительным была;

И только тех она единых не пленяла,

На коих взоры глаз прелестных не метала.

Вздыхательми везде была окружена,

Богиней красоты от всех наречена.

С каким старанием любовны суеверы

Во угожденье ей искали разны меры!

Один из всех из них догадливяе был,

С Серпаниным отцом о том поговорил.

Отец любовника с желаньем согласился,

Против намеренья Серпаны брак свершился.

На слезы несмотря Серпанины, отец

Повел неволею Серпану под венец.

И так Серпана уж не девкой, бабой стала;

Однако красотой равно она блистала.

Так следственно пленять равно она могла;

А замуж выдана неволею была.

Серпане муж не мил, Серпана воздыхает,

Серпанин муж ревнив, что ж делать ей? — не знает.

Однако принялась за разум наконец:

Чтоб облегчить ей свой несчастливый венец,

Чтоб от тоски своей несносной свободиться,

«Пора мне, — думает, — пора за ум хватиться,

Пора мне на́ мужа обнову уж надеть.

Да как же и не так? не можно и стерпеть,

И камень лежучи растреснется от жару.

Пора мне приковать рогов в лоб мужу пару».

Серпане многие стремятся угождать,

Серпане в свете все стараются ласкать.

Иной ужимками, иной пред ней вздыхает,

Тот тем, другой другим, но всяк ей угождает.

Иной старается Серпану похвалить,

А может быть, другой сбирается дарить.

Везде последуют они за ней толпами,

Куда ни кинет взор, зеваки пред глазами,

И вздохов тысячи приносят в жертву ей;

Серпане этого на свете нет милей.

Да как же и не так? хотя б то с кем ни было,

Я чаю, всякому б казалось это мило.

Серпану чародей, влюбясь, обворожил,

Серпане стал колдун мил, мил, и очень мил.

Серпана колдуна как душу полюбила;

А мужу пару рог хороших подарила.

Подобно и она ему была мила,

Любовь по радостям Серпанина текла.

Однако всё ли так? не век ведь им любиться?

Так разве, полюбя, и воли уж лишиться?

Серпана человек, не камень ведь она.

Всегда прискучится похлебка нам одна.

И всё, что видим мы, свет здешный пременяет;

А новое везде приятняе бывает.

Где новая земля, и хлеба больше там,—

Так как же не любить нови́зны в свете нам?

А ныне и вчерась всё то ж да то ж — так скучно,

К тому ж желание не всякому послушно.

Серпана сверх того не скована была,

И с этой уж любви утехи собрала.

«Пора и перестать», — Серпана помышляла.

Иной приятен стал Серпане докучала.

Подбился как-то он, понравился он ей,

«Вся в воле, — говорит она, — мой свет, твоей».

Поступок колдуну такой не полюбился,

Как дьявол на нее проклятый разозлился,

И, мстя Серпане, он ее обворожил:

Внутрь злобу, а в язык восцу он к ней всадил.

Злость внутренность грызет, восца язык щекочет,

Принуждена чесать язык, хоть и не хочет.

Несносно боль терпеть, и должно утолять,

А если утолять, то должно всех ругать.

Прошу, читатели, я вас, чтоб не сердиться,

Коль с кем-нибудь из вас Серпана побранится.

Виною льзя ль почесть, когда кто болен чем?

Серпану рок постиг, она больна и всем.

Не лучше ль умереть, ты часто рассуждаешь,

Успехов в чем-нибудь когда не обретаешь;

И часто говоришь: возможно ли терпеть?

Не лучше ль умереть?

Коль ты желанием своим не обладаешь,

Ища себе чинов, и их не получаешь,

Начто на свете жить, коль радости не зреть?

Не лучше ль умереть?

Желав сокровища, ты голову ломаешь,

Но тщетно тратишь труд, его не умножаешь.

Несносно коль ни в чем успехов не иметь:

Не лучше ль умереть?

Влюбись в красавицу, пред нею воздыхаешь;

О рок! ты вздохи те все суетно теряешь.

Доколе мучиться? доколь в любови тлеть?

Не лучше ль умереть?

Желанного конца уже ты достигаешь:

Идет желанна смерть — ты на нее взираешь.

Скажи, желаешь ли теперь ты умереть?

Не лучше ль потерпеть?

Охотно умереть ты для того желаешь,

Что скоро смерти ты себе не ожидаешь,

И только говоришь: не лучше ль умереть?

Не лучше ль потерпеть?

Долго ль прельщаться

Нам суетой?

Долго ль гоняться

Тщетно за той?

Мы примечаем,

Время летит;

Но, ах, не знаем,

Смерть как скоси́т.

Миг умаляет

Здесь бытие

И приближает

То житие,

В коем забудем

Прелести зреть,

В коем не будем

Срасти иметь.

Всякий там станет

Так, как рожден,

И не вспомянет,

Чем он почтен.

Полно нам льститься

Пышностью сей;

Всем нам лишиться

Жизни своей.

Всё то минется,

Всё то пройдет:

Счастье прервется,

Смерть как придет.

Как я стал знать взор твой,

С тех пор мой дух рвет страсть:

С тех пор весь сгиб сон мой;

Стал знать с тех пор я власть.

Хоть сплю, твой взор зрю в сне,

И в сне он дух мой рвет:

О коль, ах, мил он мне!

Но что мне в том, мой свет?

Он мил, но я лишь рвусь;

Как рвусь я, ты то знай.

Всяк час я мил быть тщусь;

Ты ж мне хоть вздох в мзду дай.

Муж некогда жену зато свою бранил,

Что дома не сидит и всякий день гуляет.

Поступок женин был весьма ему не мил,

И для того вот так жену свою щуняет:

«Нет,

Мой свет,

Неложно

То, что с тобой

И жить не можно,

Как с доброю женой.

С двора всегда ты ходишь;

Тебя по вся дни дома нет.

Не знаю, с кем приязнь ты водишь;

Нельзя ужиться нам с тобой, мой свет.

Гуляй, да только меру знать в том должно;

Похвально ль приходить на утренней заре?

По всякий день гулять тебе жена, не можно,

Лишь то льзя похвалять, что есть в своей поре.

Ты худо делаешь, жена, неложно,

А ходишь только, чтоб тебе гулять,

И дом пустой ты оставляешь.

Хожу и я, да торговать;

А ты всегда лытаешь».

«Как мне бы не ходить,

Где ж хлеб достати?

Тебе так жить

Некстати:

Не всяк

Так

живет, как мы с тобою;

Иной не ссорится по смерть с своей женою».

Сем мужу своему, жена мнит, угожу;

Что слушаюсь его, ему то докажу,

И буду поступать всегда по мужней воле,

С двора уж никуда ходить не стану боле.

На завтрея домой как с торгу муж пришел,

И дома он свою хозяюшку нашел.

Жена, увидевши вдали его, встречает;

Муж очень рад: жена приказы наблюдает.

Пришел, ей говорит: «Хозяюшка, мой свет,

Пора обедать нам». — «У нас обеда нет, —

Жена ответствует, — я есть ведь не варила».

— «Да для чего?» — спросил. «С двора я не ходила».

— «Да для чего?» — «Ты сам мне не велел ходить;

Сидела дома я, кому же есть купить?»

Нельзя, чтоб тот когда наукой пременился,

Несмыслен кто родился

Что, видя мы в других, пересмехаем,

То ж сами делая, себя мы извиняем

Пороков мы своих

Не видим, как чужих.

Кто глазом крив, того приметить всем удобно;

А кто душою крив, приметить неспособно.

Смеялась всем вдовам смиренная вдова,

Что и́дут за других, мужей своих лишася;

И говорила так: «Нет, я не такова,

С своим я мужем разлучася,

Вовеки не хочу второй принята брак»

То сама истина, да только лишь не так:

Не для того вступить она в брак не желала,

Чтоб верность к первому супругу сохраняла,

А для того, что был любовник уж у ней,

Но прежде, как в нее влюбился,

Он на другой женился,—

И выйти за него не можно было ей.

К тебе, владыко мой и боже, вопию,

К тебе моления, податель благ, всылаю

Вонми и прогони скорбь лютую мою;

На тя единого надежду возлагаю.

По воле я твоей имею жизнь сию,

Но в жизни только лишь печаль претерпеваю

Спосли днесь благодать к отраде мне свою,

Я ею лишь от бед спасен быть уповаю.

Отвсюду зрюся я врагами окружен,

Коль ты оставишь мя, кем буду я спасен?

Враги пожрут меня невинного пред ними;

Но ты ль, защитник правд и мститель грозный зла,

Потерпишь, правда чтоб утеснена была?

Коль прав я, то спасусь щедротами твоими.

О воля милая, миляе ты всего!

Тебя приятней нет на свете ничего.

Тот, кто любови убегает,

В утехах век свой провождает,

На что ни кинет взор, его всё веселит;

Не рвется никогда, не плачет, не грустит.

Спокойно спит он нощи,

Без слез встречает день;

Ему приятны рощи

И в полдень жарки тень.

Его бесстрастный взор луга увеселяют;

Его цветочки утешают,

Приятен соловей.

Находит радости в свиреле он своей,

Ему забавой речки,

Ему забота вся — единые овечки.

В утехах весь свой век безбедно он живет:

Ему приятна жизнь, ему приятен свет.

Но я с любезною днесь вольностью расстался,

Когда с несклонною Ниреною спознался.

Меня ничто не веселит:

Мой рвется пленный дух, страдает и грустит;

И нет такой минуты,

Когда б не мучили меня болезни люты.

Что редко видит царь, пастух то зрит всегда;

А бог не видывал от века никогда.

О, весть ужасная! судьба ожесточенна!

О, рок, о, грозный рок! красавицы уж нет!

Которою была природа украше́нна,

Котора красила собою здешний свет.

На то ль, природа, ты ее так украшала?

На то ль ей бодрый дух и разум даровала,

Чтобы она могла собою всех прельщать?

И, свет оставя сей, принудить всех вздыхать?

Вовеки не пленюсь | красавицей иной;

Ты ведай, я тобой | всегда прельщаться стану,

По смерть не пременюсь; | вовек жар будет мой,

Век буду с мыслью той, | доколе не увяну.

Не лестна для меня | иная красота;

Лишь в свете ты одна | мой дух воспламенила.

Скажу я не маня: | свобода отнята —

Та часть тебе дана | о ты, что дух пленила!

Быть ввек противной мне, | измены не брегись,

В сей ты одна стране | со мною век любись.

Мне горесть и беда, | я мучуся тоскою,

Противен мне тот час, | коль нет тебя со мной;

Как зрю твоих взор глаз, | минутой счастлив той,

Смущаюся всегда | и весел, коль с тобою.

И всякий так живет, ты думаешь всечасно;

Но худо извинять порок в себе пристрастно.

Хотя бы утонул в пороках злых весь свет,

Неправ и ты, хотя и всякий так живет.

И всякий так живет, вещаешь ты напрасно;

Тем извинять себя безумию причастно.

Та мысль не облегчит, коль сердце совесть рвет:

Один ли только я? — и всякий так живет.

И всякий так живет, о мнение ужасно!

В объятия твои ввергать себя опасно.

Сия жестока мысль в несчастье приведет,

Как станем рассуждать: и всякий так живет.

Пройдет моя тоска, и век драгой настанет,

Минуется напасть, не буду я тужить.

Сулит надежда то, она и не обманет.

Не вечно в горести и му́ке мне прожить.

Желаемый душе покой моей предстанет,

Судьба смущенный дух не будет мой крушить.

Зловредный случай мой со временем увянет;

Начнут приятные утехи мне служить.

Прейдет мучение, настанет жизнь другая,

Наполненна утех, приятная, драгая.

Смягчися, рок, скорей, прейди, печаль моя,

Престань меня терзать, окончись, время слезно,

Приди душе покой, сокровище любезно!

Когда же он придет? — как жизнь окончу я.

Как при сих струях

Клорису я узнал,

С тех пор вольность дорогую потерял,

С тех пор плачу я всечасно и грущу,

Без нее нигде утехи не сыщу.

Ах, прельщаяся, вовеки мне грустить!

Како солнцу век лучей не затмевать,

Как струям к вершине сим не протекать,

Так не можно ей вовек меня любить.

Хоть всяк меня на свете презирает,

Однако же забав никто так не вкушает;

Между красот ликую,

Кого хочу, того целую;

А кто меня убьет,

Тот кровь свою прольет.

Чего еще теперь, судьба, ты не наслала!

Уже ты все мои утехи окончала.

О время лютое! теки, промчись скорей,

Не мучь мой томный дух, не множь тоски моей.

О рок! ах, не видать премены мне уж вечно!

Не кончится мое мучение сердечно,

Ты всё, жестокая судьбина, отняла,

На свете никому столь зла ты не была!

Хотя ты и всегда дух бедный мой терзала,

Однако же покой надежда мне давала

Хоть суетой манил, но услаждал дух свой,

И через то имел хоть лестный я покой.

Хоть лестной мыслию, однако ж утешался,

Не столько мучился, не столько я терзался.

А ныне для меня и той отрады нет!

Всечасно страждет дух и сердце томно рвет.

Колеблющася мысль покою не находит,

Из бед судьба беды сугубые выводит

И, сердце страждуще стремясь мое терзать,

Велит мне и вперед мучений ожидать.

Любя спокойствие, как я ни рассуждаю,

Однако же нигде утех не обретаю.

На что мучительный сей век мне осужден?

На что, несчастливый, на свет я жить рожден?

Скончай, о небо, жизнь, которой я скучаю!

Того лишь я теперь единого желаю.

Где смертным обрести на свете сем блаженство?

И коим способом в покое станем жить?

В величестве ль чинов прямое благоденство?

Богатство ль может здесь утехами служить?

В познании ль вещей подробном совершенство

Мы счастья данного довлеем положить?

Иль между всех когда стояло бы раве́нство,

Тогда печали бы не стали дух крушить?

Во славе ли живет, блистающей лучами?

В зажженной ли любви прелестными очами?

В полях ли Марсовых и лавровых венцах?

Во обществе ль градском и суетах приятных?

В уединении ль в бесчувственных сердцах? —

Не там — в душах оно, спокойством не превратных.

Фортуну ты слепой хотя и называешь,

Однако же не знаешь,

Какой

Причиной сделалась она слепой.

Фортуна красотой во днях младых блистала

И многих молодцов прельщала.

Женился Рок на ней,

Имеет в свете всё во власти он своей.

В Фортуну он влюбился,

Влюбясь, на ней женился.

Женясь, он был ревнив,

И был в том справедлив,

Фортуна всех прельщала,

Ко многим и сама любовию пылала,

И страстию за страсть взаимной награждала.

Кому была мила,

К тем гордой не была.

Рок, сведавши сие, был огорчен женою.

Озлился на жену, — вредна его гроза!

И за неверность ей он выколол глаза.

Спознавшися с неверною такою,

Возможно ль на нее надежду полагать!

Любовников она привыкла пременять.

Фортуна хоть любовь к кому свою являет,

Не льститесь: верности она не наблюдает.

Желаешь обо мне, Н<арышкин>, ты узнать,—

Сугубяе болезнь я начал ощущать.

Уже она меня всечасно изнуряет,

И сил моих теперь остатки отнимает;

А сил души моей не может всколебать:

Почто, жалея, нам свет здешний покидать?

Желанье умереть есть слабости подвластно;

Желанье век здесь жить безумию причастно.

Наполнен здешний свет единой суетой,

Блаженства ложною прельщаемся мечтой.

Нередко в свете сем утехи обретаем

Затем, что слабости врожденные питаем.

Потребно в жизни сей нам слабости служить,

Чтоб несколько могли себя мы веселить,

Чтоб в свете для себя утехи обретали,

Чтоб мира суетой сего мы не скучали;

Но должно нам всегда себя уготовлять

Спокойно смертию природе долг отдать.

На сей конец мы все живущи здесь рожденны:

Мы временно здесь жить судьбой определенны.

Сегодни ль, завтра ли, но до́лжны умереть.

Почто же вечности нам видеть не хотеть?

Кто долго здесь живет, кто скоро умирает,

Живет один лишь миг, в который пребывает.

Мы настоящее лишь можем жизнью чтить,

В прошедшем, в будущем не можем здесь мы жить.

Живем мы в будущем надеждою своею;

Сколь часто ж лестно мы прельщаемся и ею!

В предбудущем она утехи нам дает;

А в получении и гибелью живет.

Но пусть во временах хотя б во всех трех жили,

Лишь тленом и тогда б себя мы веселили.

Всё в свете суета, неложно льзя сказать;

Лишь должно из того три вещи исключать,

Которые нам дал к блаженству всесодетель:

Любовь ко ближнему, спокойство, добродетель.

В пороках и страстях погрязшие своих,

Сей погубили дар в желаниях худых.

Так что ж осталося в сей жизни добротою?

Единою живем объяты суетою.

Но сверх того мы все осуждены судьбой,

Чтобы на свете сем кончати век нам свой;

А роком и судьбой всевышний обладает,

И сей ли, что ни есть, неправо посылает!

О, как бы мысль сия неправедна была!

В какие бы она нас бедства завела!

Мы — тварь, бог — наш творец; всё он определяет:

Он щедр, он милостив, он правду сохраняет.

Когда изволил он по воле час создать,

Ему ли бдить о нас когда-нибудь престать?

Недремлющим с небес на нас взирая оком,

Он бдит о твари всей в радении глубоком.

Так льзя ль, чтобы сие не он определил?

Нельзя ж, чтоб тварь свою безвинно он казнил.

На лучший всю конец бог тварь свою склоняет,

И всё то хорошо, что бог определяет.

О боже! можно ли тебя нам обвинять?

Потщимся мысль сию, любезный друг, изгнать.

Неправедно мы ей и слепо отдаемся,

Во всем мы оправдать днесь бога попечемся.

Он всех нас к лучшему невидимо ведет,

Но нам судьбы свои проникнуть не дает.

Грядущее он всё от смертных сокрывает,

Затем что чрез сие всё в свете исполняет.

Нередко самым тем, что мы бедою чтим,

Печали бо́льшей мы и бедства избежим;

Но только мы сперва того не познаваем,

Затем что мы судеб его не постигаем.

Не мни, чтоб я сие от робости вещал:

Ты часто от меня и прежде то слыхал.

Что будет здесь вперед со мною, я не знаю,

И, может быть, я бед единых ожидаю.

Коль хочешь жить еще, тут лучше умирать,

Как нежели тогда, как станет жизнь скучать.

Тот сча́стливо живет, умреть кто не желает,

Благополучен тот, кто в счастьи жизнь скончает;

А если кто свою жизнь хочет прекратить,

Знать, много мучился, и бед нет сил сносить.

Хоть слабости мои свет здешний и питает,

Но ежели судьба умреть определяет,

Я слабости борю и ей во власть вдаюсь,

Рассудок бодрствует, я смерти не боюсь.

Хоть жизнею своей доныне не крушился,

Однако ж и ничем здесь много не прельстился.

Без горести всегда готов был умереть,

И в свете не имел, о чем бы сожалеть.

Чтоб здесь не вечно жить, бог сделал справедливо:

Чтоб бога в чем винить, для нас то горделиво.

Мы тварь его, он нам рассудок с мыслью дал,

Так льзя ль, чтобы его кто лучше рассуждал?

И льзя ль, чтоб лучше часть иным кем нам далася,

Как тем, которым вся природа началася,

И кой сначала всё грядущее уж знал,

И твари участи с щедротой разделял?

Здесь, слышу, многие несчастием считают,

Что смертию конца сей жизни ожидают.

Куда вас ваша мысль затменная ведет?

Для краткой жизни лишь довольно благ сей свет.

В привычках мы своих себя не понимаем,

Предрассуждением рассудок затмеваем.

Всё в свете суета, в котором мы живем;

Всё тленность, всё ничто, мечта пустая в нем.

Мы только за одной стремимся суетою,

За нами суета, и нет душе покою.

Хотя бы лучшей кто здесь частию владел,

Пускай хотя бы он всех больше чин имел, —

Сугубою б тогда прельщался он мечтою

И за больше́ю бы гонялся суетою.

Пусть в поле Марсовом кто всех бы превышал,

Пускай бы целый свет меча его дрожал, —

Но всё то суета, лишь звук пустыя славы,

И только прихоти единой лишь забавы.

Пусть кто б несчетные богатства собирал,

Он в вящей суете б богатым утопал.

Мой друг! здесь тленно всё, и нечем здесь прельститься,

Нам нужно умереть, коль надобно родиться.

Коль погубили мы дар бога своего,

Так нет на свете здесь блаженства без него.

Однако хоть и с ним на свете б здешнем жили,

И свойственный покой мы нам не погубили,

Когда бы человек здесь жив, бессмертен был,

Чтоб мучиться, страдать, на то б он только жил:

Хотя кто частию счастливой обладает,

Льзя ль вечно быть тому, — рок всё здесь превращает!

Несносно есть для нас прожить в бедах век свой,

Несносняй в счастьи быть постигнуту бедой.

Души́ покой хранить во всех случа́ях должно;

Но свыше сил своих взнестися нам не можно.

Лишь богу свойственно на всё спокойно зреть,

А твари слабости не можно не иметь:

В нас страсти слабости природою врожденны

И чувства с слабостью как цепь переплетенны.

Теперь желаем мы бессмертными здесь быть;

А если б вечно мы родилися здесь жить,

Тогда бы жизнию мы здешнею скучали,

И жизнь бы окончать свою тогда желали.

Желанья — пища чувств, нельзя их утолить,

Нельзя нам не желать, как мы ни станем жить.

Быть может, скажет мне кто, гордостью надменны,

Почто те слабости и страсти в нас врожденны?

Почто желания в нас больше бог вложил,

Как нежель участей для твари осудил?

В невежестве таком вопросы кто сплетает

И хитрости своей кто сам не понимает,

Тому никак уж мне не можно доказать,

Почто не боги мы, — он может вопрошать.

О божиих судьбах как мы ни рассуждаем,

Мы знаем только то, что ничего не знаем.

Возможно ль в чем-нибудь нам бога обвинять,

Когда не можем мы судеб его понять?

Я в буйстве обличать теперь их оставляю

И речь мою к тебе, Н<арышкин>, обращаю:

Прошу, когда умру, о мне не сожалей

И в радости моей участие имей.

Почто о том жалеть, кто свет сей оставляет?

Он смертью суеты мирския убегает.

А ежели сие плод слабости моей,

Так я спокойно жил, знай, слабостию сей.

С весельем душу я днесь богу поручаю.

Которого люблю, боюсь и почитаю

Правитель он всего, всего он и творец,

Он правый судия, но щедрый и отец.

Как рассуждать мы начинаем,

С тех пор тебя мы обретаем.

Тобой утешены живем мы и в бедах,

Ты трон имеешь свой в сердцах,

Иных от горести ты избавляешь;

Иным ты горести сугубы причиняешь.

Кто добродетель сохраняет,

Тот прямо счастливо живет:

Ничто его не устрашает

И дух спокойный не мятет.

Пусть злость грозит ему бедою,

Но он, дщерь истины, с тобою

Пойдет не робостно всюды́,

Против напастей воружится;

Сотрет тобой свои беды,

И ярка злоба устрашится.

Пусть Марс мечем свирепым блещет,

Нептун чудовищ изведет,

Пусть Ю́питер перуны мещет, —

На всё бесстрашно он пойдет.

Еол пусть хляби разверзает

И ветром бездну возмущает,

Средь грозных будучи валов,

Дух страхом в нем не возмутится —

Как у счастливых берегов,

Равно покоем веселится.

Пускай злодеи воружатся

И гибелью ему грозят,

Все плевы те их разрушатся,

Они его не поразят.

Пусть он именье потеряет,

Пусть бедность он претерпевает,

Спокойно терпит нищету, —

Он жизнь равно ведет приятно

И презирает суету.

О, счастлив, счастлив тот стократно!

Источник истинна покою

И спутник к счастью жизни сей,

Блаженны только лишь тобою

Быть можем в жизни мы своей.

Приличное, о, свойство богу!

Едина к счастью ты дорогу

Прямую можешь нам открыть.

Тобой не ложно утешенье,

Ты можешь дух наш веселить,

Единая ты бед забвенье.

Пускай надменный вознесется,

Гордясь пустою суетой,

Пусть в страхе свет его трясется,

Но он блистает лишь мечтой.

Тобой лишь можем быть почтенны,

Мы для тебя на свет рожденны.

Тебя одну нам в дар судил

Всесильный всех вещей содетель,

Тобой себя изобразил,

Тобой, любезна добродетель.

Все бедны, счастия лишенны,

О добродетель! без тебя,

Все в свете смертны утесненны,

Тебя отвергнув от себя.

Ты счастье, пышность и именье,

Ты смертным истинно почтенье,

Души покой, приятность дум,

Ты совесть нашу утешаешь,

Увеселяешь смертных ум

И жить счастливо научаешь.

Как истину изгнали

Из града люди вон,

Пороку власть отдали,

Ему восставя трон;

Насильство и обманы

Власть стали разделять.

Когда сии тираны

Всех начали терзать,

То истина святая

В изгнании от них,

На хищну власть взирая

Губителей своих,

Пошла просить у музы,

Защитницы своей,

Чтоб разрешила узы

Несчастливых людей.

Тогда еще имели

Власть музы во сердцах,

Когда Гомеры пели

Героев на полях.

Как греков прославляли

Они в стихах своих,

И жар тем зажигали

Во юношах младых.

Та склонность показала

Любимице своей,

Сатиру ниспослала

Она в защиту ей.

Порок стал в утесненье

От справедливых муз,

Нашел и он спасенье

От сих тяжелых уз.

Он сам родил сатиру,

На зависти женясь,

И стал вторично миру

Владетель он и князь.

Так неотменно должно

То всем нам наблюдать,

Писать чтоб осторожно

И первой подражать.

Пороки утесняти,

Сатира чтоб была,

Чтоб правду защищати

Без зависти и зла.

Прости, Москва, о град, в котором я родился,

В котором в юности я жил и возрастал,

В котором живучи, я много веселился,

И где я в первый раз любви подвластен стал.

Любви подвластен стал, и стал лишен покою,

В тебе, в тебе узнал, что прямо есть любить,

А ныне принужден расстаться я с тобою,

Злой рок мне осудил в пустынях жизнь влачить.

Но где, расставится с тобою, жить ни буду,

Любви не истреблю к тебе я никогда,

Ни на единый час тебя я не забуду,

Ты в памяти моей пребудешь завсегда.

Приятности твои на мысли вображая,

В пустынях буду я по всякий час скучать,

Там стану воздыхать, и стану, воздыхая,

Стенящим голосом Кларису воспевать.

Наруша мой покой, лиша приятных дней

И став причиною всей горести моей,

Мучение мое еще усугубляешь,

Что всю мою любовь ты лестью почитаешь:

Неверным чтешь меня, — тебе ль неверным быть?

Тебя ль, прекрасная, обманом мне любить?

Достойна лучшей ты, достойна лучшей части,

Достойна ты прямой и неисцельной страсти.

Коль ты изменой чтешь поступок робкий мой,

Не обвиняй меня, не я тому виной.

Любовь моя к тебе не тухнет — возрастает,

Но ту любовь таить судьба повелевает.

Иль лучше так сказать: чтоб я любовь таил,

Твой нрав несклонный то ко мне определил.

Я вижу, что люблю, мой свет, тебя напрасно,

И, видя часть свою, терзаюся всечасно.

Ищу к отраде средств, и не могу найтить;

Ищу спокойствия, но льзя ли не грустить?

Хочу забыть тебя, но не в моей то воле:

Час от часу милей ты станови́шься боле.

И самый мне тот час, когда любовь таю,

Сугубит жар во мне и множит страсть мою.

Единый на меня твой взгляд всё прерывает

И слабости моей любови открывает.

Уж мне спокойных дней во век мой не видать,

Мне век тебя любить и вольным не бывать.

Но если б ты меня, прекрасная, любила,

Неволя бы мой дух смущенный веселила.

Всечасно дух мутится

И сердце томно рвет;

Всечасно грудь томится,

Противен стал мне свет.

Нигде себе покою,

Нигде не нахожу:

Всё полно, зрю, тоскою,

Куда ни погляжу.

Жизнь стала вся пременна,

Превратен стал и свет;

Но мысль чем возмущенна,

То радость подает.

Грущу и веселюся,

В веселье грусть моя;

И от чего крушуся,

Тем утешаюсь я.

Веселостей лишася,

Веселием горю;

Бедами отягчася,

В бедах утехи зрю.

Но, ах, того не знаю,

Чего желаю я.

Куда, не понимаю,

Стремится мысль моя.

Я вольным быть не тщуся,

Любови не ищу,

Всечасно лишь мятуся,

Всечасно я грущу.

По всем местам вздыхаю,

Не зная, что начать;

Вздыхаю, и не знаю,

О чем хочу вздыхать.

От страсти убегая,

Жар чувствую в крови;

Напасти в ней считая,

Подвластен я любви.

Любовной в свете страсти

Нельзя приятней быть,

И в свете нет напасти

Жесточей, как любить.

Кто смертным слабости несродными считает,

Не знает истинно, не знает тот себя.

Он человечество с природой умерщвляет,

Без пользы общей дар на свете сем губя.

К привычкам приставать радетельно не должно:

Нам воспитанием они живут даны.

Природу истреблять нам трудно и не можно:

Сердечные нам все движенья врождены.

Любовь к себе, любовь ко ближнему врожденны,

И ненависть равно природа нам дала,—

Печали, радости в нас ею ж положенны,

И злобу, жалости она ж произвела.

Любить и сожалеть, веселости вкушати

Не должно, — кто закон такой нам предписал?

Противное сему чтобы одолевати,

Премудрый наш творец на то нам разум дал.

На то ли, чтоб лишь жить, мы в свет произведенны,

И чтобы, не вкуся утехи, умереть?

Не на такой конец мы, смертные, рожденны,

Чтоб милости к себе создателя не зреть.

Утехи можем мы безгрешно здесь вкушати;

Лишь до́лжны, живучи здесь, зла мы избегать

И должны гнусные пороки истребляти,

А слабостей нельзя никак нам не питать.

Природны слабости тот только отметает,

Который в жизни вкус совсем уж потерял,

И жар от старости уж в сердце погасает:

В его кровь хлад вступил, и он нечувствен стал.

Не целомудрие гнушается страстями —

Потухлый в сердце жар и холод во крови;

Но в младости почто бороться со сердцами

И в жизни не иметь к веселостям любви?

Прошедши, молодость опять не возвратится;

А стар всяк может быть, на том стоим пути.

Жар в сердце младости успеет погаситься:

Живи и веселись; лишь добродетель чти.

Из короба не лезет,

А в коробе не едет,

И короба не отдает, —

Пословица у нас идет.

Собака сено охраняла,

На всех она брехала

И к сену не пускала никого;

Не ела и сама его.

Так все завистники собаке подражают,

Хоть нет в чем нужды им,

Однако ж не хотят владеть отдать другим.

На свете худо жив, всем прочим жить мешают.

О, дух великого героя,

Что ради подданных покоя

В трудах свой век препроводил,

Для стран российских благоденства

Со злобой брань вел из младенства

И всё впоследок победил.

Коль счастлив день тебе, Россия,

Тот день, как рог твой вознесен!

Тот день, от воли как святыя

Великий Петр на свет рожден.

Во тме Россия пребывая,

Врагов своих в себе питая,

Уж зрела гибель близ себя,

Извне враги уже терзали,

Внутри раздоры расхищали;

Но бог, воззревши на тебя,

Своею волею всемочной

Твое паденье удержал:

К спасению страны полночной

Великого Петра послал.

Пришел, Россия, твой спаситель,

Пришел се твой преобразитель,

Пришел тебе дать вид иной.

Какое страшное виденье!

Вдруг ужас, трепет, удивленье

Объемлют купно разум мой:

Той час я в мыслях вображаю,

Как Петр Великий скиптр приял,

Мятусь, во страхе унываю,

Что ж зрю? — Злодеев Петр попрал.

Младенца злоба окружает,

Яряся, втайне ков сплетает

На жизнь творца российских благ.

Предшествует ей зависть всюду,

Не ведая, напасть откуду,

Трясется, носит яд в устах,

Бледнеет, алчный взор кидает

На неповинного Петра

И жало злобе изощряет,

Но власть всевышнего щедра.

С небес всевидящее око

С высот свой мещет взор глубоко,

Взглянув в Россию в оный час,

Петра от злобы защищает,

Стрельцов зловредных низлагает,

Раздался кающихся глас.

Геройство в младости являя,

Презрев свирепство и раздор,

Просящим дерзость отпуская,

Петр милосердый кажет взор.

Но сбор их милость забывает,

Еще раздоры начинает,

Льет кровь отечества сынов.

Уж храмы божьи расхищенны,

Чертоги царски окруженны,

И истребляют род Петров.

Не ярость, должность побуждает

Искоренить сей яд презлой,

Петр хищников сих истребляет,

Восставить общий чтоб покой.

Избавясь от напасти злыя,

Предвидя бедствия другия,

Что жадным оком готфы зрят

И руки хищны простирают,

Коварны умыслы сплетают,

Россией обладать хотят,—

Любя отечество драгое,

Стремится Петр его спасать,

И чтоб в правление чужое

Сынов российских не отдать,

Заводит войско, флот сряжая,

И, новы грады соружая,

Законы учреждает нам,

И, ересь отженяя веры,

Собой всем подая примеры,

Во всем предшествует рабам.

Пути пространны отверзает,

Предвидя пользу в том своим,

Прибытки, торги размножает

Своим старанием одним

Куда я взор ни обращаю,

Везде Петра я обретаю...

Отечества отец прямой!

Хоть богом счесть тебя не можно,

Но послан был ты к нам, неложно,

От воли вышния святой!

Чтоб грубость нашу просветити,

От бед Россию оградить,

Чтоб жить безбедно научити

И чтоб злодеев низложить.

В дух бодрый естество влияло,

Всех выгод и блаженств начало,

Чем Петр не должен никому.

Сквозь мрачность взором проникает,

К наукам руки простирает,

Чтоб просвещенье дать уму.

Привычку Петр одолевая,

Рассудку он вослед течет,

Наукой разум свой питая,

Он сам с собою брань ведет.

О, свойство свыше смертных части!

Чтобы себя иметь во власти,

Собою Петр повелевал:

Свои утехи презирая,

В опасности себя ввергая,—

Но всё для нас претерпевал.

Ты силою своей десницы

Флот, войско, грады насадил,

Расширил, укрепил границы,

И чрез закон покой взрастил.

Но больше тем мы вознесенны,

Что здесь науки насажденны,

Чем труд твой будет сохранен:

Они союзы укрепляют,

Они жить в счастье научают,

Чрез них всяк в обществе блажен.

Судьи, законы сохраняя,

Ков хитрый познаю́т льстецов;

Вожди, победу получая,

Брегут своих, разят врагов.

Но что еще мой ум смущает?

Куда еще мысль взор бросает?

Мечтательно виденье зрю:

Дым, пепел, пламень, мгла курится,

Багрова кровь ручьем стремится

Желаньем петь еще горю,

Горю Петра петь под Полтавой,

Когда он готфов там попрал,

Попрал, вознесся вышней славой

И сил искусство показал.

Нептун пучину в власть ввергает,

Кровавый меч свой Марс вручает

И держит лавры над главой.

Се Петр из рук перуны мещет,

В полках российских пламень блещет

И смерть несет во шведский строй.

Уже трофеи их валятся,

Бегут и не брегут знамен,

Бегут, спасти себя стремятся,

Даются безупорно в плен.

То войско там торжествовало,

Что прежде юность утешало,—

Никто сих следств не ожидал.

Каким вы зреньем насладились!

Вы, кои в веке том родились,

Когда Петр лавры восприял,

Лучами как облекшись славы,

Приходом россов ободрил

И гордых шведов от Полтавы

В Москву в триумфе плен вводил.

Я в мыслях вход сей вображаю,

Мечтаньем дух свой услаждаю

И удивляю разум свой;

Он вид геройский всем являет,

Веселый взор к рабам бросает.

В делах и духе он герой.

От рук искусных образ знаю,

Известен слухом труд уму;

Но равного не обретаю

Ни в виде, ни в делах ему.

О Петр! России обновитель,

Рабам блаженства причинитель,

Тебе обязаны мы всем:

Ты век счастливый нам устроил,

Ты все мяте́жи успокоил,

Трудясь в отечестве своем.

О, как тобой мы вознесенны!

Для наших благ пришел ты в свет,

Но только ль тем мы награжденны? —

Ты нам родил Елисавет.

Поймавши червячка, снегирь клевал,

А ястреб, налетев, снегирика задрал.

То ж самое и свет разумный совершает:

Коль кто кого сильняй, так тот и поражает.

Надеждой, суетой, сном смертный награжден,

Сие тебя, сие на свете утешает;

И то же самое тебя и сокрушает:

Ты оным к гибели бываешь побежден.

О смертный! к бедной ты жить участи рожден:

Тебе здесь суета познать себя мешает,

Надежда льстит к бедам, сон времени лишает.

Чем счастлив, тем же ты и гибнуть принужден!

Однако сон тебе не счастия забвенье,

Надежда в гибели приятно утешенье,

Ты счастлив, весел здесь бываешь суетой.

Чтоб участию сей тебе не сокрушаться,

Умерен быв, стремись за истиной святой, —

Ты в краткой жизни сей возможешь утешаться.

На то ль глаза твои везде меня встречали,

Чтобы, смертельно мне любя тебя, страдать,

Чтоб в горести моей отрады не видать

И чтобы мне сносить жестокие печали?

Прелестные глаза хотя не отвечали,

Что буду жизнь, любя, в утехах провождать,

Я тщился радости себе от время ждать,

Чтобы несклонности часы с собой промчали;

Но временем узнал, что тщетно я люблю,

Что тщетно для тебя утехи я гублю

И страстью суетной терзаюся всечасно;

Однако я о том не буду век тужить:

Любить прекрасную приятно и несчастно,

Приятно зреть ее и для нее мне жить.

Прости, приятное теперь уединенье,

Расстался я с тобой,

В тебе я чувствовал прямое утешенье,

Свободу и покой.

Гражданска суета мой дух не возмущала,

Любезна простота

Селян незлобивых меня там утешала,

И ме́ста красота.

Сколь мило слушать то, как птички воспевают

По рощам меж кустов!

Миляй, что люди все без злости пребывают;

Там нет клеветников.

Там злоба с завистью меж них не обитает,

И царствует покой.

Едина истина сердцами обладает,

Там век цветет златой.

Там нет насилия, там нет и утесненья

От общих всем врагов.

В равенстве все живут, от сильных нет грабленья,

Не слышно стону вдов.

Херасков! разлучась со мной, ты там остался,

Где век златой цветет;

А я, жалеючи, мой друг, с тобой расстался,

Чтоб жить, утех где нет.

Играти мыслями, играть моей душою

Угодно, знать, судьбе.

Ища спокойствия, лишенны здесь покою,

Завидую тебе.

На брегах текущих рек

Пастушок мне тако рек:

«Не видал прелестнее твоего я стану,

Глаз твоих, лица и век.

Знай, доколь продлится век,

Верно я, мой свет, тебя, верь, любити стану».

Вздохи взор его мой зрел.

Разум был еще не зрел.

Согласилась мысль моя с лестной мыслью с тою.

Я сказала: «Будешь мой,

Ты лица́ в слезах не мой,

Только будь лишь верен мне, коль того я сто́ю».

Страсть на лесть днесь променя,

И не мыслит про меня.

О неверный! ныне стал пленен ты иною.

Мне сказал: «Поди ты прочь

И себе другого прочь».

Как несносно стражду днесь, рвуся я и ною.

Всё на свете сем минется:

Всё на свете суета,

Всё, чем дух наш ни мятется,

Всё то тленность, всё мечта.

Гордый, пышен ты напрасно:

Ты такой же человек,

Жди ты, жди премен всечасно:

Счастлив будешь ты не век.

Ты ж, несчастный, не терзайся:

Время горести промчит,

И надеждою питайся,

Дух отраду получи́т.

Сей желании оставит;

Оный скучит, веселясь:

Сей от бед себя избавит,

Оный будет жить крушась.

Рок здесь всё преобращает,

Всё пременно в свете сем:

И желаньи пременяет

В сердце человек своем.

Но о том ли сокрушаться

Долженствует человек?

Тем он счастливым назваться

Должен в сей короткий век.

То на свете всех равняет,

Что премены всякий ждет,

То несчастных утешает

И надежду подает.

Если б были не пременны

Мы в желаниях своих,

Были б мы определенны

Жить в несчастиях презлых.

Человек всего желает;

Ах, но льзя ль всё получить!

Но чего не получает,

Может то он отложить.

Но когда б он устремился

Невозможного искать,

Он вовеки бы крушился,

Если б мысль не пременять.

Не гордясь неосторожно

Крепостью души своей,

Нам в желаниях не можно

Положити рубежей.

Больше все мы здесь желаем,

Нежель можем получать;

Если страсти ощущаем,

Льзя ль умеренно желать?

Пусть кто много получает,

Но желанья не прервет:

Коль едино совершает,

То другое настает.

И дотоль оно стремится,

Что не можно получить:

Так бы век пришло крушиться,

Коль его не пременить.

Кто б как много ни гордился

Во тщеславии своем,

Одинако всяк родился,

Схожи, схожи мы во всем.

Лишь в привычках бесконечным

Видом мы различены,

А движением сердечным

Все подобны рождены.

Ненасытны всех желаньи,

Слаб и дерзок человек,

Тщетны лестны упованьи,

Жизнь бедна и краток век.

И когда б не пременяли

Мы желанья своего,

Так вовек бы мы страдали

Неутешно от него.

Только тем мы здесь счастливы,