Поэты XVIII века

Кто богиню ту представит,

Мысли что мои пленит?

И любовь, что сердцем правит,

Кто умно изобразит?

О Апеллес! всю науку

Здесь свою ты собирай,

Хитро чрез проворну руку

Тень и свет ты в ней смешай.

Напиши ее с стрелами,

Всю во пламе представляй,

И что быть должна с крылами,

Ты того не забывай.

Чтоб лицо ее смущенно

Не казалось, берегись,

Там приятство сопряженно

Со усмешкой было б, тщись.

Ты подобну ту певице,

Ты ту пляшущей представь,

Но пристойно что девице

Скромнейшей, то ей прибавь.

В детских шутках чтоб забавы

Не имела никакой,

Пуще ж всех (твоей для славы)

Не представь мне ту слепой.

Дай сто глаз ей к украшенью,

Все что бодрствуют и бдят,

К своему дабы плененью

Всё привлек Клорисин взгляд.

Прошли веселы дни, настало время слезно!

Лишился я тебя, сокровище любезно.

Кем я воспламенен и кто меня любил,

Я ныне той уже безвинно стал постыл.

Тому причина ты, о злое разлученье!

Тобой повержен я в несносное мученье.

Что нравилось судьбе жестокой произвесть,

Возможешь ли ты мне виною то почесть?

За то ли я твоей горячности лишаюсь?

Я в разуме теперь в сей горести мешаюсь.

О, слух разительный! О, тщетный в сердце жар!

О, мука смертная! о, рок! о, злой удар!

Твои ль меня уста сладчайши уверяли,

И не твои ль глаза стократно повторяли,

Что будет вечно страсть любви ко мне твоя,

И что и без меня останешься моя?

Довольно слез моих на всяк день проливаю,

Что без тебя, мой свет, в стране сей пребываю.

В средине всех забав забавы не сыщу,

И только всякий час стонаю и грущу.

А ты болезнь мою еще усугубляешь,

Я пламень, а ты лед против употребляешь.

Всечасно о тебе я слезны токи лью,

А ты смеешься мне, узнав тоску мою.

Или ты с строгою судьбиной согласилась,

Чтоб жизнь моя еще скоряе прекратилась?

Не думай, чтобы смерть казалася мне казнь,

Она мне малая, лишась тебя, боязнь.

Прервется ею грусть и лютое страданье.

Я сам бы кончить век давно имел желанье,

Но должно ль умереть, любезной не видав

И при конце сих слов последних не сказав:

«Когда неверна ты и сердцу моему,

Так верна быть уже не можешь никому».

Нет, может быть и то, что верна ты и ныне,—

Колико б я за то благодарил судьбине!

Колико бы еще я был тобой счастлив,

Когда б противный слух сей был несправедлив!

Узнав бы то, почел, в любви к тебе я тая,

Что жизнь моя опять, тобою, золотая.

Не думай, чтобы я тебе неверен был,

Не думай, чтобы я когда тебя забыл.

Хотя меня твоя холодность и смущает,

Но кровь моя к тебе жар тот же ощущает.

Когда воображу лице твое себе,

Болезную, крушусь и рвуся по тебе.

Начто мне те часы на память приходили,

Которы мы с тобой в весельи проводили,

В которы я к тебе все мысли обращал!

Я часто слышал глас, который мне вещал:

«Скоряй, мой свет! скоряй, скоряе возвратися,

Скоряй с любезною своей соединися».

Где делись ныне те прелестные слова!

Бывала ль ты когда со мною такова!

Когда б такая речь была и в самом деле!

С какой бы улетел я радостью отселе!

Желанья у меня сего сильняе нет,

Как слышать от тебя: «Люблю тебя, мой свет!»

Тогда бы словом сим все чувства оживились,

И в радости бы все напасти претворились,

Тогда б я всё свое сокровище имел,

И счастья бо́льшего вовек не восхотел.

Красуйся, о Нева! град славный протекая,

Где мудрость царствует и свой хранит устав.

Красуйся и теки, богиню прославляя,

И шумом умягчи врагов кичливый нрав.

Промчи с своей волной, колико гром ужасен,

Который вышний ей вручил на них творец.

И возвести, что их весь умысел напрасен.

Воспомни им, кто был богини сей отец.

Но ты, своими зрак ее кропя струями,

Столь много почтена пред прочими реками,

Сколь много превзошла она весь смертныч род.

Уж на тебя они все с завистью взирают

И, часть свою кляня, всечасно повторяют:

Почто не мы Невой, иль нет в ней наших вод!

Оплакивать злой рок пред всеми я дерзаю,

Превратность счастья всем нескрытно объявляю!

Любил, и долго сам неложно был любим,

Свободный дал я ток желаниям своим.

Вседневно страсть свою сильняе умножая

И сладкий яд любви в плененный дух пуская,

Утехи брака я в презельном жаре ждал;

Любезной клятвами себя лишь утешал.

Но что? Что сделалось? О, строгая судьбина!

Пожрать меня вели скоряе, Прозерпина!

Всё было лишь мечта! Лишаюсь сих забав!

Где пра́ва? Где закон? Любови где устав?

Чей дух свободен всем и в узах не стенает,

Такому предпочтен, кто столько лет страдает.

«О, призри, Купидон, на страсть своих рабов,

Прийми от зависти, прийми под свой покров!

Иль весь от корени исторгни жар любовный,

Иль пламень зажигай в сердцах обеих ровный!

Я, кой точнее всех закон твой наблюдал,

Я с радостей высот в печалей тартар пат.

Сей верность крепкая достойна ли награды?

Достойна ль сей тоски, сей грусти и досады ?

Утехи прежние, о браке чужем слух,

Соединясь в уме, мой снова мучат дух!

Лишение моей дражайшей представляют,

И в сердце мне опять Геенну воспаляют.

Ах, сжалься, Купидон! Сей пламень утоли,

И мучить грудь мою ты больше не вели!

Чтоб прелесть чувствовать, дух больше неспособен,

И в тихом только жить покое лишь удобен.

А ты, совместник мой, счастливый человек

Будь ныне и во весь блаженный жизни век!

Сладчайши те уста лобзай, целуй стократно,

Которых уж мне мед столь пить было приятно!

Покойся с радостью в объятиях ты той,

Что дружно преж сего живала толь со мной.

Любовных ты речей от той послушай верно,

Что ими же меня пленяла пребезмерно.

Живите, в прелестях день всякий проводя,

И брачной ласкою друг друга превсходя.

А я гневно́й во всем судьбине подвергаюсь,

Несчастным ввек, увы! несчастным оставаюсь.

Напитай водою ниву,

Чтоб земля плод принесла,

Чтоб уставить жизнь счастливу,

Суетных не множь числа.

Будь ума покорен воле,

Следуй в жизни оной доле,

Что тебе досталась в часть.

Меж степе́ней в свете многих

И богатых и убогих

Делает едина власть.

В чем ты счастье почитаешь,

В том тебе быть может вред.

Часто мучишься, вздыхаешь

Тем, где точных бедствий нет.

Бедность дух твой мучит ныне,

Но не можно ли судьбине

Вдруг тебя обогатить,

Падшего опять восставить,

Обесславленна прославить,

Пышну гордость истребить?

Ты взойди на брег спокойства,

Взор простри на суеты;

Узришь океан нестройства

Душ в страстях утопших ты.

На высокой тот степе́ни

Радостей не видит тени,

Зависть алчет на него.

Гордый духом весь размучен,

Что не так благополучен,

Как себя чтит самого.

Позлащенными стеками

Дом богатого блестит,

Он прискорбными очами

На сокровища глядит.

То их обычайно жало,

Что еще имеет мало,

Как он много ни богат.

Тою мучится судьбою,

Что по смерти он с собою

Злата взять не может в ад.

Убегай от оных ночи,

Где все гибнут в суете,

И взведи на тех ты очи,

Что ведут жизнь в простоте.

Пышность тамо неизвестна,

Простота для них прелестна.

Чисты рощи сад его,

Пенье птиц его музыка,

Слава то ему велика,

Что не ищет ничего.

Тамо зависть не родится,

Откровенны где сердца;

Жизнь их весело катится,

Достигаючи конца.

В бедности они богаты,

Счастья на степе́нь подъяты,

Ложна счастья не ища.

Нет в них дружества невольна;

Оных жизнь во всем довольна,

Хоть и кажется нища.

Там не лицемерны други,

В их сердцах лукавства нет;

Тех приятны им услуги,

Без притворства кто живет.

Дух имеючи в свободе,

Служит он своей природе,

А не служит суетам.

В дни веселы кратка века

Помнит должность человека:

Бога знать, служить царям.

Жизнь его подобна току

Чистых и прохладных вод.

Не боится смутна року

И несчастия погод.

Честность в сердце он питает,

И про то он верно знает,

Добродетель кто хранит,

Тем она в сей жизни светит,

Тот погибели не встретит,

Зависть прочь от тех бежит.

Чтоб принять мысль справедливу,

Взглянь на ту жизнь и на ту;

Узришь счастья тень там лживу,

Там приятну простоту;

Там мятет честь мнима души;

Простота с спокойной суши

На волнение зрит их.

Тамо кротость, там гоненье,

Тамо пышность, там смиренье,—

Чья же лучше жизнь из них?

Монаха на пути разбойники поймали,

Который не имел ни злата, ни сребра,

Ни камней дорогих, ни прочего добра,

Лишь ветхи рубища, что тело покрывали.

Разбойнический вид, боязнь и дряхлы лета

К тому несчастного монаха привели,

Что на слова свои ни малого ответа

Злодеи от него дождаться не могли.

Но он в молчаньи был один лишь час, не боле:

Разбойники его хотели уморить.

«Когда, невольник, ты не будешь говорить,

Мы, растерзав тебя, на сем оставим поле.

Молчание храни в пустыне и затворе,

Теперь ты на́ поле, а поле не затвор,

Молчанья бегает и ненавидит вор:

Нам слово о Христе ты говори воскоре».

«Скажу вам проповедь, — пустынник отвечает, —

Внимайте, юноши, что я сказать хочу,

Когда противно вам, что в страхе я молчу.

Начну я говорить, — и тако начинает: —

Хотя разбойники сердца имеют злобны

И пленников своих нимало не щадят,

Но им на свете сем злодейства не вредят.

Они еще Христу отчасти суть подобны.

Могу вам объявить различные дово́ды,

Что вы отчасти все подобитесь Христу,

Которого люблю и беспритворно чту,

Которого любя кончаю кратки годы.

Христос на свете сем лишался дне́вной пищи,

И всех примал к себе, не рассуждая лиц,

Младенцев, отроков, жен, юнош и девиц,

И были равны все богатые и нищи.

Подобным образом собранье ваше страждет,

И всякому равно велит к себе идти,

Лишь только б встретился кто с вами на пути,

И гладом часто мрет, и так же часто жаждет.

Христа влекли на суд перед его кончиной,

Кричали тамо все: «Распни, распни его!»

И вам, о юноши, не миновать сего:

Вы той же будете постигнуты судьбиной.

Спаситель наш терпел многоразличны муки,

Которы злобный род старался вымышлять,

Возможно ль больше вас Христу уподоблять?

Достанетесь и вы в мучительские руки.

Потом же на кресте Христа висяща зрели,

Окончилася тем спасительная страсть.

И вам подобная определенна часть:

Не думайте и вы, чтоб также не висели.

Но только ли всего? О! юноши, внимайте,

Христос ходил во ад, ужасных теней храм.

Не сумневайтеся, во аде быть и вам,

И счастия сего воскоре ожидайте.

Оттоле вышед он, живет в небесном граде,

И удержать Христа, во тьме не мог никто;

А с вами, юноши, уж будет всё не то:

Останетеся вы навеки жить во аде;

И в самый страшный час жестокой вашей смерти

Пси тело разорвут, а душу во́зьмут черти».

Разбойники потом вскричали: «Слов не множь!» —

И проповеднику вонзили в сердце нож.

От оков любви тяжелых

Слабо сердце убегает,

Хоть утех с собой ты много,

О! любовь, приносишь смертным,

Но несчастья вдвое больше.

За год, в скуке провожденный,

Ни минуты нам веселой

Дать не можешь в утешенье.

Счастье скоро исчезает,

Коим смертных награждаешь;

После в них печаль вселяешь,

И к раскаянью приводишь.

О! источник блага, дружба,

Перва должность человека

Есть тебе повиноваться:

Прелесть ты любви имеешь,

Но не знаешь огорченья.

Зрю тебя с небес летящу;

О! богиня, днесь собою

Сердце ты мое наполни.

Се летит преукрашенна,

Видом Клои одаренна,

И в глазах веселье видно.

Горесть вся прочь отлетает,

И природа обновилась.

Ты, о дружество драгое!

К нам лети скоряй как можно.

Я тебя обнять желаю...

Но какую ощущаю

В членах всех своих я слабость?

Что за стре́лу напряженну

На меня теперь я вижу?

К совершенному несчастью,

Что обнять я сильно льстился

И зреть дружбу был в надежде —

Ах! не дружба то летела,

Но амур в ее одежде.

Ступай ты, мой Пегас, ступай, не спотыкайся,

Одушевленными крылами оправляйся.

Коня держать узду ты, Муза, подойди

И тихо оного к Парнасу поведи.

Сегодня должен я воспети с восхищеньем.

Ты прежде к полюсу ступай, ступай с стремленьем.

Толкаю я коня... совсем пути в том нет.

Ни шагу глупый скот от места прочь нейдет.

Я знаю, как тебя отучивать мне должно...

Будь проклят ты... а мне как рифмы делать можно;

Однако ж... вот осел пресмирный здесь стоит,

Он на Парнас меня конечно уж втащи́т,

Изрядно он ползет, я править им умею;

Лишь только б быть мне там, одно я разумею.

Вспевай ты, соловей, приятные часы,

В которы родились Дафнисины красы.

В тех песнях никогда приятность не бывала,

Покамест их сама Дафниса не слыхала.

Ты песенки свои громчае будешь петь,

Когда ты прелести Дафнисы будешь зреть.

А если их она похвалит беспристрастно,

Ты верно никогда так не певал прекрасно.

Великий монарх, непобедимый король, Фридерих

Вильгельм Вторый, отче наш,

Всемилостивейший государь и князь иже еси,

Благодарение тебе и награда на небесех

За уничтожение табачного откупа, да святится имя твое,

Желаем, обещанная тобою милость да приидет,

Всевышний благословит за то царствие твое,

Мы пребудем вечно твои верноподданные и возгласим: да будет воля твоя,

Когда уничтожится откупное правительство, тогда мы яко на небесех;

Ибо откупы противны, конечно, небесам, тако и на земли

Откупом сим отнят у нас хлеб наш насущный:

О великий король! свободу в торговле даждь нам днесь,

Не воспомяни покушений наших противу откупщиков и остави нам,

Позволь приобрести что-либо торговлею, да заплатим долги наши,

Французы оставили.., яко же и мы оставляем,

Когда обогатимся торговлею, то и мы в состоянии будем иметь снисхождение к должником нашим.

Всемилостивейший король, что нам вредно, не введи нас во искушение:

Не вводи никогда проклятого сего откупа, но избави нас от лукавого...

Ты можешь, государь, помочь твоим подданным, яко твое есть царство.

Ежели получим мы пособие, то возвратится наша и сила,

И французам не будет принадлежать и слава,

Ибо их всех оставить можно, яко они не существуют во веки.

За сие воссылать будем тебе, государю, благодарность нашу до позднейших веков,

И возрадуешися в жизни вечной, аминь.

Разлучившися с тобою,

Я мучение терплю,

И, не зря тебя с собою,

Беспокойно ночи сплю;

Сердце страждет, разум тмится,

Дух унынием томится,

Ты опять владеешь мной,

Я опять тобою страстна.

Но увы! уже несчастна,

Ты прельщаешься иной.

Ты иной уже пленился,

Я к несчастию то зрю;

Ты ко мне переменился,

Я тобою вновь горю.

Я тобою вновь пылаю,

И иного не желаю,

Чтоб с тобою вместе быть.

Я вещаю то неложно:

Жить на свете невозможно,

Чтоб тебя мне не любить.

Что твердит мне сердце страстно,

То ж язык вещает мой;

Но уж, может быть, напрасно

Изъясняюся с тобой.

Если б мог ты вобразити,

Как ты мог меня сразити,

Ты б свой жар возобновил,

И когда б мой жар увидел,

Ты б иную ненавидел,

И меня одну любил.

Где снеги вечные и стужи где несносны,

Терновые кусты растут, высоки сосны,

Стояла хижина, и это всё не ложь;

Та хижина была из рваных вся рогож.

Пастушка там сидит, сжав руки, на пенечке,

В печальном рубище, в замаранной сорочке;

И как лучинками поджаренный котел

С приятной кашицей довольно уж кипел.

Пастушка к высоте простерла очи неба,

Вещая: «Нет у нас куска к обеду хлеба.

А ты, неверный мой и лютый пастушок,

На рынок потащил с волнянками мешок.

Пошел и в хижину ко мне не возвратился,

Конечно, на шинке неверный очутился,

И, все дражайшие товары распродав,

Иль пьяный где сидишь, или лежишь не здрав».

Такие пени ей из сердца вырывались,

По хижине они, как бубны, раздавались.

Потаявал под ней от плача белый снег,

И глас ее, как шум, во все углы пробег.

Померкло над главой и небо тут хрустально,

И очень было в сем пастушку зреть печально.

Мне кажется, из ней ушел бы в тартар дух,

Когда бы не пришел нечаянно пастух

И хлеб красавице с учтивостью не подал,

Который он купил за то, что ныне продал.

Тут горесть скрылася с пастушкина чела,

И кошка с радости мяукать начала.

Пастух красавицу, по роже гладя, нежит,

Рассказывает всё, краюшку хлеба режет.

Садятся за пустой любовники обед,

Светляе кажется обоим солнца свет,

И кушают они, подставя два полена,

Набивши целый рот и высунув колена,

Очистили они и ложки и горшки.

Так весело живут российски пастушки.

О вы, читатели любезны!

Послушайте стихов моих,

Они вам должны быть полезны,

Когда найдете пользу в них.

Когда Клеант на свет рождался,

Тогда был слышен трубный глас,

Затем что конный полк сменялся,

И точно полдень был у нас.

Как будто бы Юпитер новый,

Клеант скотиной вскормлен был,

Лишь только не козой, коровой,

Которой имя я забыл.

Возрос, и в хитрые науки

Еще во младости проник;

Он ведал то, что аз не буки,

Как всякий ведает старик.

Когда Клеант отстал от мамы,

Успехи он в любви нашел;

За ним всегда ходили дамы,

Когда он перед ними шел.

Тогда лишь только он сердился,

Когда во гневе он бывал,

И точно знал, что он накрылся,

Когда он шляпу надевал.

Клеант, прельщенный милым зраком,

Женился, и тому был рад;

Когда б не сочетался браком,

Так не был бы еще женат.

Когда он пожил лет десяток,

Любви своей увидел плод;

Он прижил десять с ней ребяток,

И так рождал он каждый год.

Клеант казался всех моложе,

Кто старее Клеанта был;

Он был бы в мире всех пригоже,

Когда б один во свете жил.

Никто не мог о том дознаться,

Коль он не сказывал чего;

Никто не мог не засмеяться,

Когда он щекотал кого.

Клеант во время страшных боев

Оставил всех бы позади,

И всех бы упредил героев,

Когда б он был напереди.

В науках, тако повесть пишет,

Клеантов был пространен дух:

Клеант то ведал: кто не слышит,

Так тот уже, конечно, глух.

Великий правды был любитель,

Бову считал совсем за ложь.

Искусный был домостроитель:

Он ведал, что бобы, что рожь.

Цвели как розовый цветочек

Те детки, коих он родил,

Затем что сыновей и дочек

Он в платье розовом водил.

Во славе дни его тянулись,

Но жизнь его прошла, как сон;

Когда глаза его сомкнулись,

Узнали все, что умер он.

Когда судить мы станем строго

И жизни разбирать начнем,

Найдем таких Клеантов много,

И станем удивляться всем.

Если б ведала ты муки,

Я которые терплю

В дни плачевныя разлуки,

Сколько страстно я люблю!

День я пасмурно встречаю,

Часто скучен я встаю;

Поднесут мне чашку чаю,

Я спокойно чашку пью.

Ты должна, конечно, ведать,

Дорогая, обо всем;

В полдни я сажусь обедать,

И довольно сытно ем.

Только солнце закатится

И вечерний при́дет час,

Взор мой тотчас помутится,

Ибо свет уйдет из глаз.

Я не зрю людей, ни речек,

Вдруг все вещи пропадут.

Ах! доколь зажженных свечек

Мне на стол не подадут.

Мне противно всё и грустно;

Подают ли мне вино —

Сладкое вино невкусно,

Коль испорчено оно.

Всё я миру уступаю,

Злато, и чины, и трон,

В те часы, как засыпаю

И ко мне приходит сон.

Таковые-то напасти

В разлучении терплю.

Клонит сон, боюсь упасти,

Вот как жарко я люблю!

Ты, кровь мою встревожа

И ум мой полоня,

Прости, моя надёжа,

Ты едешь от меня.

Я вечно не забуду

Любви твоей ко мне.

А плакать я не буду,

Хоть скучно будет мне.

Я столь великодушен,

Что много не грущу;

И столь тебе послушен,

Тебя я отпущу.

Я вечно не забуду

Любви твоей ко мне.

А плакать я не буду

Ни в яве, ни во сне.

Ты, страсть мою умножа,

Умножила мой жар;

Живи, моя надёжа,

Ты там хоть у татар.

Я вечно не забуду

Любви твоей ко мне.

А плакать я не буду,

Гори ты на огне.

Писатели! вы нам открыли просвещенье;

Науки разные от вас постигнул свет;

Без вашей помощи рассудку пользы нет;

Прогнать от мыслей мрак, то ваше есть раченье.

Трудами вашими в нас действует ученье:

Во сердце книга нам чувствительность лиет,

Она пример страстей и славы подает,

То к радости влечет, то гонит в огорченье.

Приятность, остроту нам кажет стихотворство;

Там хитры вымыслы, украшенно притворство;

В ужасном виде там изображенна брань.

В прежалком образе представлена унылость;

Над злобою всегда ликует тамо милость.

Пииты! мы должны воздать вам в жизни дань.

О град! ты пышностью своей не величайся,

Великолепием гордиться не дерзай!

Зря сельску простоту, стыдись и унижайся!

На чистые поля с ревнивостью взирай.

Тебя твоя судьба в неволю заключила,

А рощам и лугам свобода отдана;

Природа от тебя красы свои сокрыла,

И царствует в полях с приятностью она.

Народы жертву ей на жатвах воссылают,

Овечки на траве ей дани воздают,

А птички, по кустам летая, воспевают,

И кажется, они ее вспевая чтут.

Невинность, удалясь от пышности и звука,

Бежит от стен твоих, великолепный град!

В тебе имеют трон унынье, плач и скука,

И зависть алчная к тебе простерла взгляд.

А чистые поля свой путь от ней скрывают

И злобе до себя касаться не велят;

Долина, где цветут, где травки возрастают,

Пороки там себе убежища не зрят.

Завидуй ты лесам, завидуй чистым речкам,

Завидуй красоте зеленых ты полей:

Дается пища там незлобивым овечкам,

Довольны жители там участью своей.

Не горды здания они сооружают:

В убогих хижинах в спокойствии живут;

Не стены каменны их домы окружают:

Зелены древеса жилищи их стрегут.

Земля из недр своих им тако возвещает:

«Для вас мои плоды на нивах возрастут,

Вам пищу сладкую поля приготовляют,

И вас они к трудам, о жители, зовут».

С какой приятностью к трудам они стремятся!

Забавы разные откроют им луга,

Куда ни кинут взор, везде утехи зрятся,

Приятны рощи им, дубравы и луга.

О град! тебе сии утехи не причастны:

От жителей своих скрываешь радость ты;

Тобою смертные бывают лишь несчастны:

Ты чувствовать даешь мирские суеты.

Кто друга истинна себе приобретает

И чувствия свои кто дружбе отдает,

Кто сих священных прав ничем не нарушает,

Конечно, для того приятен здешний свет.

Кто в сердце нежну страсть неложно ощущает

И беспрепятственно конца любови ждет,

Взаимну верность кто в награду получает,

Конечно, для того приятен здешний свет.

Кто в счастии своем несчастного спасает

И в сердце томное отраду сладку льет,

Кто слезы бедного щедротой отирает,

Конечно, для того приятен здешний свет!

Кто, скиптр нося в руках, престолом обладает

И подданных своих ко счастию ведет,

Усердие в сердцах кто милостью рождает,

Конечно, для того приятен здешний свет!

Кто ближнего порок собою исправляет

И в добродетелях примеры подает,

Кто сердце злобное к невинности склоняет,

Конечно, для того приятен здешний свет.

Кто сердце славою иройской напояет

И за отечество на жертву жизнь несет,

Со Марсовых полей кто лавры сорывает,

Конечно, для того приятен здешний свет.

Кто градской пышности и шума убегает

И в сельской тишине среди полей живет,

В природе кто творца вселенной примечает,

Конечно, для того приятен здешний свет.

Кто любит чистых муз, кто гласу их внимает

И таинство красот во песнях познает,

Кто, строя лирный глас, Парнаса досязает,

Конечно, для того приятен здешний свет.

Почто, несчастливый! ты силы напрягаешь

Враждующу тебе судьбу преодолеть?

Ах! тщетно, тщетно ты желанием пылаешь

Священный Геликон и муз прелестных зреть.

Лишенный способов достигнуть просвещенья,

Возможно ли тебе последовать творцам,

Прославившим себя глубокостью ученья

И украшающим Минервы пышный храм?

Возможет ли бряцать твоя согласно лира,

Коль рок тебе пребыть в невежестве судил,

Коль сладкость он стихов Вергилия, Омира,

Расина и других постигнуть воспретил?

Оставь же ты свои стараньи бесполезны

И жаром более пермесским не гори.

Предай забвению мечтания любезны

И строгую судьбу еще благодари,

Что ею не лишен ты сей хотя отрады,

Что можешь Пиндара российского читать,

Пленяться важностью преславной «Россияды»

И с Сумароковым лить слезы и стенать.

Боярин некакой в довольстве обитал:

Боярин ел, Боярин спал,

И ни о чем другом он ввек не помышлял,

Как только чтоб пожить

Как можно повольнее,

Как можно пошальнее

И больше б наблажить.

Боярин знатен был, Боярин был богат,

Боярин силен был, как будто бык рогат,

И, кажется, его судьба всем наградила;

Да только лишь лишила

Безделки: красоты.

Хотя Боярин то считал лишь за мечты,

Однак Фортуна заплатила

За ту безделицу прещедрою рукой,

И Барин мой

Своею знатью

Слывет, по счастью,

Красавец и умен, и честен и герой.

Во время оно с ним история случилась,

Которая ему не очень полюбилась.

Боярин приказал портрет с себя списать,

И живописец был искусен малевать,

Да только не умел ласкать

И написал, ни дать ни взять,

Как самый подлинник прекрасен;

Лишь только, говорят, он сделал вид ужасен.

В тот час

Пришел от Барина дворецкому приказ

Согнать Портретчика с двора долой по шее

За то, что он грубьян:

Мундиром написал кафтан,

А лацканы должны гораздо быть темнее.

Боярин сей своих любил держаться слов,

И так тотчас другой Портретчик был готов,

Который ведал все придворные ухватки:

Боярин сидючи нимало не потел,

Вертелся, как хотел,

Морщины стали гладки.

Портретчик награжден, портрет поставлен в зал.

Тут в скором времени давал Боярин бал

И, множество гостей приведши ко портрету,

Спросил: «Работу эту

Похулить кто-нибудь возмог ли бы из вас?»

Сказали гости все в тот час,

Что живопись сию хорошею считают

И что картина та гораздо не дурна,

Да только лишь того не знают,

С кого написана она.

Вотще, Державин, призываешь

Рафаела писать портрет;

Ты лучше сам изображаешь

Возлюбленный души предмет.

Когда бы живописец разных

Кистей до тысячи имел,

И тут бы слабо он успел

Толико мыслей многобразных,

Толико начертать нам дел,

Которы дух наш возвышают,

И слух, и сердце услаждают.

Сего довольно, чтоб прославить

Навек писателя перо,

Но ты к стихам хотел прибавить

Священной истины добро.

Картину испестрив цветами,

Ты сплел из пальмы ей венец,

Среду, начало и конец

Покрыв премудрости лучами,

Хотел ее дать образец;

Но в нем Фелицы вид священный

Вторично зрим изображенный.

Прими усердные обеты

От слабых юноши стихов!

Живи Анакреонта леты,

Его имея сладость слов;

Пускай перо твое правдиво

Не лестною хвалой блестит,

Пускай вовек оно гремит,

Разит порок небоязливо,

Являя злобе грозный вид!

И да потомство всем вещает:

В России правда обитает.

Осел увидел Лиру,—

Известно, у Осла каков умок,—

Осел сказал: «На что безделка эта миру?

Мне лучше сена клок».

А Лира, заиграв, ему проговорила:

«Я сделана для муз, не для ослова рыла».

Да будет мне благословенна

Уединенья тишина!

И куща, миром огражденна,

Да будет мною соруженна

В тени лесов густых и мрачных,

Куда бы смертных злых и алчных

Проникнуть злобный взор не мог!

Где звук секир не раздавался

И робкий заяц не скрывался,

Охотничий услышав рог.

В местах, спокойству посвященных,

С природой буду я вещать;

Иль под навесом древ взнесенных

Я стану гласу муз внимать;

В беседе кроткой их, любезной

Забуду рок свирепый, слезный,

И новых горестей фиал,

Коль осужден испить судьбою,

Приму я с твердою душою,

Как часто прежде принимал.

Престань, мой дух, в уединеньи

Спокойство мыслей нарушать;

Престань ты, сердце, в огорченьи

Прискорбья слезы проливать;

Один ли в свете я страдаю?

Один ли зло я ощутил?

Ах! тысячи я тех сретаю,

Которых гнев судьбы сразил:

Там стонут целые народы,

Которых бедственные годы,

Заразы, огнь, свирепость вод,

Иль гибельны землетрясенья,

Или войны опустошенья,

Или болезней лютых род

Повергли в бедствия, напасти,

Расторгли члены их на части

И извлекли со стоном дух

Почто отчаянью вдаваться,

Пронзая воплем смертных слух?

Сей свет театр нам представляет,

На коем всяк лице играет.

Один в приятной неге тонет;

Другой всех зол под бремем стонет

И помощи не зрит в других.

Но тщетно бедства вычисляем,

Мы через то не умаляем,

А больше чувствуем лишь их.

Всегда несчастий полны веки;

Уже престали человеки

Тем верить золотым векам,

Которые в стихах поэты

Так живо описали нам;

Огнем усердия нагреты

И ближних искренне любя,

Они, не знав иного средства,

Как смертным облегчить их бедства,

Возмнили, что, употребя

Витийство, пылкость вображенья,

Они тем бальзам утешенья

Прольют несчастных в грудь людей,

Иль в вымыслах дая уроки,

Они смягчат сердца жестоки,

Извлекши слезы из очей;

Вселят в них к ближним состраданье,

И мирное внушат желанье

Векам счастливым подражать.

Вот цель поэзии священной! —

Блажен, кто ею вдохновенный

Решился дар употреблять

Лишь к облегченью человека

И кто в теченье кратка века

Возмог жестокого смягчить!

Кто, в свет издав свое творенье,

К себе сказать мог в утешенье:

«Я смертных тщился просветить

Моих способностей по силе;

Я фимиамов не курил

Нерону страшному, Аттиле;

Льстецу подобно не служил

Пороку, гордости надменной;

Кумир не славил позлащенный;

К разврату не склонял сердца».

Такой поэт почтен лишь будет;

Его потомство не забудет

И в гробе прах почтит певца.

О вы, которым небо дало

Приятный дар красно писать

И все способности влияло

Нам чувства живо представлять!

Настройте лиры вы согласны,

Воспойте днесь невинность нам,

Воспойте жизни дни прекрасны,

Когда ступаем по следам

Мы добродетели небесной.

Да кроткий глас ваш и любезный,

Как тихий вечером зефир,

Несчастного груди коснется,

Как ток целебный разольется

И в сердце восстановит мир;

Иль пусть гремящей лиры струны

Свергают в молниях перуны,

В блистаниях являют смерть;

Да сокрушат всех Марсов злобы,

С проклятием низвергнут в гробы,

Мучительство стараясь стерть.

Прешед тьму трудностей великих,

Вы, вы народов лютых, диких

Смягчили зверские сердца.

Как солнце смертных озаряет,

Так благотворный луч сияет

От светла Фебова венца.

О кротки музы и священны!

Народы, вами озаренны,

Возникнули из прежней тьмы.

Вы им в душевном огорченьи

Отрада сладкая — спасенье, —

Лишь вы пленили их умы!

Прогнали прежню тьму густую,

Явили истину святую,

Велели поклоняться ей,

И днесь лучом нас озаряя,

Познаний круг наш расширяя,

Ведете в плен вы и князей;

Они величество слагают,

На время сан свой забывают

И шествуют в беседу к вам,

Где их текут часы златые

И где законы их святые

Внесутся вами в вечный храм.

Победы, музы! довершайте,

Описывать не преставайте

Невинных красоту веков,

О коих смертные вздыхают,

Когда величеством скучают

Под тяжестью златых оков.

Еще ревут оружий громы

На гибель мирныя страны;

Еще семейств невинных домы

Пылают пламенем войны;

Народов гибнут миллионы;

Окровавленных слышим стоны,

Борющихся со смертью злой;

Еще невинный воздыхает,

Добро творящий погибает

Под лютой изверга рукой.

Се! трудности еще вам должно,

О музы! ныне победить,

И смертным, умствующим ложно,

Небесну истину явить.

Свершить сей подвиг поспешите,

За человечество отмстите,

Чтоб мир повсюду водворить,

Да люди, правдой убежденны,

Любовью общей сопряженны,

Там дружбы храм соорудят,

Где в хладной днесь земной утробе,

В покойной пристани — во гробе

Несчастные тела лежат,

Что в язвах, бедствах, воплях, муках,

При страшных огнестрельных звуках

Погибли в цвете нежных лет.

О смертные! то в вашей воле,

Чтобы в счастливейшей быть доле

И не клясти превратный свет;

Или винить в несовершенстве

Творение миров творца.

Мы можем дни вести в блаженстве,

Достигнуть счастия конца.

О! если б кто из нас помыслил

И бедствия все те исчислил,

Которых смертный сам виной,

Тогда б, творца не укоряя,

Себя врагами признавая,

Мы прекратили ропот свой.

Не в нашей, знаю я, то власти,

Чтоб в мире избежать напасти

И в совершенном счастьи жить;

И для чего угодно было

Творцу так смертных сотворить,

Чтоб пищею для них служило

Лишь зло в теченье кратких дней;

Того постигнуть нам не можно,

И суемудрие ничтожно

Смирит свой ум пред тайной сей.

Но облегчить всех бедствий бремя,

Приятным сделать жизни время

Творцом нам способы даны.

Нельзя избегнуть наводненья,

Ни отвратить землетрясенья;

Но пламень потушить войны

И сократить болезней роды,

Законам следовать природы,

Дней роскошью не прекращать,

Раздоров избежать напасти,

В домах спокойство водворять —

То в нашей, смертные! всё власти.

Почто ж мы ропщем, но не зрим

Нам данны богом совершенства?

Почто мы завсегда бежим

Толь близкого от нас блаженства

И жизнь преобращаем в ад?

О вы, которым ниспослала

Судьба премножество отрад;

Фортуна в свой покров прияла

И вам дала обилья рог!

Соорудить нам поспешите

Желанной тишины чертог;

Распутством омерзев, явите

Нам воздержания закон.

Да чтится добродетель ныне,

И бедность прекратит свой стон;

Быв счастливы в своей судьбине,

Составьте счастье и других

То всё соделать вам возможно

И быть причиной дел благих;

Лишь после сей премены должно

Спокойства смертным ожидать.

Тогда они стонать престанут;

Для них златые дни настанут;

Престанет солнце озарять

Окровавленны вертограды,

В развалинах лежащи грады,

Где зримы лютости следы,

Свирепства, алчности и мщенья.

Но средь восторгов утешенья

И сел цветущей красоты;

Среди всеобщего обилья,

Не зная гордецов насилья;

Среди отрад невинных всех,

Дни жизни провождая в мире,

Потомки воспоют на лире

Любезную им память тех,

Которые причиной были

Блаженства смертных на земли.

В туманно время и ненастно

Качалась лодка на мели,

Вдруг ветер поднялся ужасный,

Туман разбил — и солнце красно

Пловцу открыло часть земли.

Снялось суденышко несчастно

И, парусок поставив свой,

По влаге мчится голубой.

То в недры вод себя скрывало,

То сверх подвижных гор мелькало,

Как чайка, кто видал, в волнах

Летит. Забыл свой кормщик страх.

Жемчужны волны вкруг шумели,

Над ним алмазна зрилась мгла;

Но спасшийся пловец от мели,

Почувствуя, как жизнь мила,

Как эти жемчуги, алмазы

Выводят разные проказы

И жизнь в опасности ведут,

Что как пузырь в воде ни вздут,

А лопнуть должен без сумненья;

Что самый клад средь огорченья

Гнилушкой зрится, мышьяком,

«Постой, — сказал — Я здесь знаком,

Я близок к пристани надежной.

Отдам я шкот.[1] Тут ветер мал,

И парус мой спустить здесь можно.

Пора пристать, пора». Пристал

И лишь занес на берег ногу...

«Ну, слава богу! — он сказал. —

Теперь и я открыл дорогу,

По коей страсти и мечты

Вдали лишь кажут нам цветы:

Я сам пустился в путь веселый

И мнил мое окончить дело

Богатым грузом щук, лещей,

Но вместо груза чуть я тело

Не погрузил на дно зыбей.

Нет, полно. Эту я ожогу

Вовек не позабуду мой.

Час добрый, если мнит иной,

Оставя хижину убогу,

Опасность презирая строгу,

Искать химеры золотой;

Я и в избе моей сосновой

С друзьями и в семье своей

В работе рад потеть суровой,

Да не пойду искать смертей;

Пускай сама, коль ей угодно,

Хотя глазком кивнет мне раз

Иль только свистнет, как ей сродно.

Как Лыску я свищу подчас,

Тогда... Готов я... и безмолвно

Во всем предам себя судьбе —

За счастием гоняться полно,

Пора его искать в себе».

В сих мыслях шел он по дороге

И лишь приближился к избе...

Он счастье встретил на пороге.

Сердечное дитя природы,

Наперсник властной красоты,

Душа наук, ума и моды,

Художеств и самой мечты,

Изящный вкус! Богам любезный!

Не век ли твой пришел железный,

Что и тебя за прихоть чтут?

И тень, от крыл твоих спущенну,

С течением времян пременну,

Твоею сущностью зовут?

Ученый в парике кудрявом,

Убийца умственных утех,

Твердит в уроке сухощавом,

Что твой не постоянен бег.

Или твердит, что нет дороги

В твой храм, где обитают боги,

Что вкус — воображенья сын;

Что барин, в глупых барях сущий,

Души за телом не имущий,

Есть властный вкусу господин.

Не видит он, не рассуждает,

Что врезан в сердце твой закон.

Кто кафра чувством наполняет,

Когда надгробной внемлет он?

Россиянин, в снегах рожденный,

Зачем бежит как исступленный

На слух, где хор вдали гремит?

Дитя в слезах с усмешкой милой,

С рук матери срываясь силой,

Зачем к картине так спешит?

Умолкни, дух неугомонный,

Когда ты связан запятой!

Когда ты в пункт пребеззаконный

Засел с пространною душой.

Природы пасынок несчастный,

В тебе той нет и искры страстной

И чувства в хладном сердце нет,

Которы, теплою слезою

Таинственно слиясь с душою,

В душе являют вкуса след.

О царь естественный и дивный!

В несметных видах красота!

Любви товарищ неразрывный

И счастья верная чета,

Когда в тела ты бездыханны,

В гранит и мрамор изваянный

Вдыхаешь прелесть, жизнь и страсть,

Коснись меня твоим полетом,

Я в сердце, счастием нагретом,

Почувствую волшебну власть.

Веди меня, волхв мира властный,

В ту область, где бывал твой храм.

На скользкой он горе алмазной

Стоял, касаясь облакам:

Из света, в коем храм казался,

Дух славы греческой рождался

И удивил весь мир собой.

Его богатства погребенны

Отрыли гении священны,

И смерть от них бежит с косой.

Но что я зрю? Страна прекрасна,

Ты в тяжких скована цепях,

Вокруг повисла мгла ужасна,

Рыдает гений твой в стопах!

В развалинах уединенных,

И мхом и прахом покровенных,

Сквозь щели тернии растут!

В окне зверь хищный озираясь,

От всхода солнечна скрываясь,

В пару терзает жертву тут.

Не ты ли, брани сын кровавый,

Страну сию поработил?

Несытым сердцем зданье славы

Низверг, где кроткий гений жил?

Приди — дивись своей ты злобе,

Приди — но знай, что я во гробе.

Нет смерти гениям прямым;

В разбитых камнях пред тобою

Сквозит изящный вкус собою,

Как солнце сквозь твой ратный дым!

Как солнце на заре вечерней

Сокрыться от одних спешит;

Но паки в синеве безмерной

Восстав, другим благотворит;

Иль как река в брегах пространна,

От встока к западу слиянна,

Шумит под падшей вдруг скалой

И в гневе волны разлучает,

Но за скалой их съединяет

И прежний вид приемлет свой,—

От Греции, где слава пала,

Оделся в славу гордый Рим.

Там вкуса власть видна лишь стала,

Волшебством денствуя своим;

Кремнисты мертвые громады

Прияли жизнь — сдвигались в грады,

Красуясь в славе красных дней.

В полях там гении рождались,

Волшебством плуги обращались!

И гром затих жестоких прей.

Блаженны духи те в вселенной,

Которы древнею стезей,

Веками к вкусу проложенной,

Коснулись истины самой.

И пылкий взор ее и строгий

Опасны, мрачны к ней дороги

В прелестный пременили вид!

Не вы ли, галлы, сим бессмертны?..

А ныне вы лишь буйства жертвы

И дом ваш кровию омыт!..

Но те блаженные народы,

Которы собственной стезей

От рук родной своей природы

Приемлют в детстве вкус прямой.

Как ангел сей дитя чудесный

В снегах с усмешкою небесной

Играет с северной зимой!

В речах он виден и в нарядах,

В издельях, в песнях и в обрядах,

Как взор в орле — пернатых бой!

На острову средь волн сребристых,

Где частью в жизни солнца нет,

Близ Холмогор из льдов гористых

Дар огненный свой пролил свет.

Ко славе ожил дух Багрима,

И речь его, богами чтима,

Блеск правды сыплет сквозь громов.

К бессмертной гениев утехе

Храм вкуса заложил навеки

По северу Никольский Львов.

Но все ль народы в счастье равны?

Везде ли сущ сей тайный бог?

Народы есть почтенны, славны,

А с ними жить сей дух не мог!..

Дела их славят в круге мира.

...Но нет, моя не смеет лира,

Где вкуса бледен дальний свет!

К нему Виланды прикоснулись,

Моцарды, Галлеры проснулись...

В туман от света света нет.

Пусть зрят во мне пристрастья злые,

Что вкус изящный вижу в вас,

Единоземцы дорогие;

Не волен, может быть, мой глас!

Одной я грудью вскормлен с вами.

Но вы меня вдохнули сами;

И сердце говорит во мне:

Народ, где дар и страсти живы,

К чужим обычаям не льстивы,

Найдут свой вкус в родной стране.

В пределах древних Албиона,

В горах бесплодных, в тьме лесов,

Где вкруг морская зыбь бессонна

Со гневом выла у брегов,

В пещерах жил дух брани злобный.

Но бардов лики бесподобны

И там родимый вкус нашли.

Таланты в англах поселились,

Науки, мастерствы открылись

И славят их вокруг земли.

А если в красоте пременной

Приемлет вкус различный вид:

Иль он Рафаэл вдохновенный,

Иль Ломоносов, иль Тацит,

Но мрачностью и вдруг светилом,

Вдруг ангелом и крокодилом

Возможет ли он быть один?

Его существенность есть стройность,

Величество, различность, новость,

И вечной истины он сын.

Как труден для поэта

Парнаса скользкий путь!

Но чтоб достичь предмета,

Ничто, ничто препнуть

Его в жару не в силах.

В надежде он летит

Мечтания на крылах

В страну, где ключ шумит

Волшебной Иппокрены;

Товарищей его

Несчастные премены

Не важны для него,

Так сколько ж я виновен

Пред музою моей?

Мой путь довольно ровен,

Что к хижине твоей

Без трудностей доводит,

И где всегда поэт

И нову мысль находит,

И новый видит свет.

Давно не наслаждался

Беседою твоей;

Давно не прикасался

И к лире я моей;

Лишь ветр, в ущелья дуя,

Играет по струнам,

И муза немотствуя

Взирает к тем странам,

С тобой где прохлаждалась

Под сводами древес;

В восторгах упивалась

Приятностью словес

Твоей беседы мирной!

Где часто ободрял

Нестройный звук мой лирный

И к пенью понуждал

Красот, в природе зримых.

О греческих странах,

От всех толико чтимых,

Забыв в твоих садах

Отечество Марона,

Я на твоих холмах

Парнаса, Геликона

Вершины зрю в мечтах;

И дщери Мнемозины

В твоих местах везде

Темпейские долины

Мне кажут в красоте.

Когда ж один блуждаю

По рощам у тебя,

Я часто так мечтаю:

«Коль мне б судьба моя

Бежать велела света,

Как сын Латонин пас

Стада царя Адмета,

Так я бы в оный час

Охотно согласился

Твои стада пасти

И тем бы веселился,

Что близ тебя вести

Я мог бы жизни время;

И вместо грусти злой,

Забыв несносно бремя,

Нашел бы век златой».

Но мне ли предаваться

Толь сладостным мечтам?

И мне ли заблуждаться

По феиным странам?

Под кровом у фортуны

Возможно засыпать;

Но где гремят перуны,

Ах! льзя ли там дремать?

Превратность видя смертных

И скорбь нося в душе,

Давно б от блесков тщетных

Сокрылся в шалаше;

Давно б, ходя за плугом,

Покой я ощущал

И с милою и с другом

Дни мирны провождал;

Но быв влеком судьбою,

Бегу полей стеня;

Увы! ищу покою,

А он бежит меня!..

Еще, когда б мечтами

Во слепоте пленясь,

Опасными путями

В храм счастия стремясь,

Бежал, не зря пучины,

Свой путь туда стремил,

Где бедствий рвы едины

Цветами рок прикрыл;

Когда б, внимая страсти,

Рассудок заглушил,

Я в высшей только части

Блаженство находил;

Или, богатств алкая,

Гнушался шалашом;

Но я, к несчастью, зная,

Не тверд сколь счастья дом,

Сколь тленен лавр героя

Под времени рукой,

Ищу, ищу покоя

И хижины одной;

Ищу, но, ах! напрасно;

Мне должно в шуме жить

И поприще опасно

В сей жизни проходить.

О! сколько то несносно,

Когда кто гибель зрит,

Но то мгновенье грозно

Не может отвратить.

Счастливей дни проводит

Живущий в слепоте!

Над жерлом бед он ходит,

Но всё счастлив в мечте.

Ах! первый созерцает

Весь ужас смерти злой;

А сей стон испускает

Под смертной лишь косой.

Но, ах! почто смущаю

Святилище твое?

Почто, почто вещаю

Уныние мое?

Души, толико полной

Несчастьями земли,

Прости ты вздох невольный

И песни вновь внемли.

Счастлив еще, конечно,

Что здесь могу с тобой

Беседовать сердечно,

Храня мой нрав прямой!

Счастлив, что скорби бремя

С тобою облегчать

Могу и жизни время

Приятно провождать!

Счастлив, что собираю

Я близ тебя цветы,

Из коих извлекаю

Парнасские соты!

Но ты, муж, полный чувства,

Гордись, что здесь пою

Без льстивого искусства

Добро́ту я твою.

Ты муз не подкупаешь

Блистающим сребром,

Но чувствами пленяешь

И чистым лишь умом;

Не ищешь быть воспету

И общих хвал венца;

К душевному ж обету

Ты клонишь всех сердца.

И для того внимаю

Спокойно клеветам

И лиру посвящаю

Достоинств красотам.

На лесть сам негодуя,

В обман влекущу свет,

Зоилам показуя

Хвалимый мой предмет,

Тлетворного дыханья

Клевет их не страшусь

И злобы нареканья

Превыше возношусь.

Пусть истины любитель

Меня в том обличит,

Что был того хвалитель,

Кого свет подлым чтит;

Что я цветы парнасски

Злодеям рассыпал

И Грюизовы краски

Лжи лаком прикрывал.

Коль то найдет, пусть миру

Льстеца во мне явит;

Или, исторгнув лиру,

На части сокрушит.

Но нет, о муж почтенный!

Тебя кто смел хвалить,

Тот мог ли в круг презренный

Льстецов когда входить?

Всегда твоими я пленяюся стихами!

Сей дар писать, тебе внушенный небесами,

Желала бы иметь, тебя чтоб похвалить.

Но у Парнаса я могу лишь возле быть,

Не смея возвести на верх горы и взора,

Где ты уже, представ средь кротких муз собора,

В Кастал даешь оттоль творения свои,

И к нам приносят их отрадны те струи.

По «Иппокрене» я тебя довольно знаю,

В твоих стихах из ней приятность почерпаю.

Прекрасное твое пленяет нас «Авось».

Иное верное, — но перед ним хоть брось.

Не меньше я тебя люблю твою Глафиру,

С тобою для нее охотно строю лиру.

Но света нынешня приходит человек,

Описывая столь отменно модный век.

Увидим, чья взяла меня весьма пленяет

И всякого пленит, кто силу слов сих знает.

Перед «Камин» потом с тобой сажуся я;

С сим правилом всегда согласна мысль моя,

Что если хочет кто здесь счастьем наслаждаться,

То за богатствами не должен он гоняться;

Уделом всяк своим доволен должен быть,

Стараться лишь о том, чтоб честно век прожить.

По правилам я сим свой век располагаю,

Благодаря судьбе, и скуки ввек не знаю.

Нередко про себя на лире я бренчу,

Но славы снискивать чрез это не хочу.

Поешь Глафиру ты, а я пою Ванюшу,

Которого люблю всегда, свою как душу.

Согласия в моих струнах такого нет;

Но всякому из нас равно свой мил предмет.

Прочти сии строки́; а чьи, не отгадаешь,

Затем что ты меня совсем в глаза не знаешь.