Поэты XVIII века - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора (ПОЭТЫ 1780-1790-х ГОДОВ) #3

ПОЭТЫ 1780-1790-х ГОДОВ

А. А. АБЛЕСИМОВ

Биографическая справка

Александр Анисимович Аблесимов (1740—1783) происходил из небогатых дворян Галичского уезда Костромской губернии. По обычаям того времени, еще ребенком, в 1751 году, он был записан в военную службу, где числился при геральдмейстерской конторе, без жалованья. В 1756 году определением Сената, которому подчинялась эта контора, по просьбе А. П. Сумарокова, «находящийся не у дел при герольдии копиист Александр Аблесимов был переведен в учрежденный русский театр». [1]

Действительную военную службу Аблесимов начал в 1758 году солдатом по артиллерии, в 1759 году он был произведен в подпрапорщики. Отношения с Сумароковым, однако, не прерывались и после ухода Аблесимова на действительную службу. Его первые стихотворные опыты Сумароков напечатал в своем журнале «Трудолюбивая пчела» (1759).

В 1760—1762 годах Аблесимов участвует в Семилетней войне. В 1765 году он назначен фурмейстером, то есть командиром обоза; в 1766 году, после восьмилетней службы в первом офицерском чине прапорщика, определяется по письменной части в Комиссию для составления нового уложения. Общение с Михаилом Поповым, Василием Майковым и особенно Николаем Новиковым, которые исполняли различные обязанности по протоколированию заседаний Комиссии, во многом предопределило дальнейший литературный путь Аблесимова. Во время работы в Комиссии Аблесимов подготовил к печати сборник «Сказки в стихах», историю появления в печати которого он в иронической форме изложил в письме к Новикову, напечатанном в 17 листе «Трутня» за 1769 год. В 29 листе «Трутня» за тот же год Аблесимов поместил другое письмо к Новикову, в котором выступал с защитой и обоснованием принципов сатиры «на лица». Это письмо явилось как бы предисловием к последующей публикации в журнале стихотворных «былей» Аблесимова, то есть стихотворных новелл, основанных, по-видимому, на действительных происшествиях столичной жизни, преимущественно почерпнутых из скандальной хроники высшего света.

К концу 1771 года по совету Новикова Аблесимов сочинил три комедии и одну комическую оперу в стихах. «Первая комедия, «Подьяческая пирушка», в пяти действиях, а другие в одном действии, все они довольно хороши, а некоторые явления и похвалы заслуживают, ибо в них находится много соли, остроты и забавных шуток»,[1] — писал Новиков.

Литературная работа прокормить Аблесимова не могла, и ему пришлось вновь вернуться на военную службу. В 1770—1772 году он находится в штате генерал-майора Сухотина, участвует в походах против турок в Грузии, в блокаде крепости Поти. В чине капитана Аблесимов выходит в отставку и поселяется в Москве, где служит экзекутором (делопроизводителем) в Управе благочиния, то есть в управлении городской полиции.

Литературно-театральную свою деятельность Аблесимов возобновил только к концу 1770-х годов, когда обратился к популярному жанру комической оперы. 20 января 1779 года была поставлена комическая опера Аблесимова «Мельник, колдун, обманщик и сват». Собственно с постановкой этой комической оперы пришла к Аблесимову шумная, хотя и недолгая, прижизненная слава. Опера давалась двадцать два раза подряд в Москве, в театре Медокса, чего почти не бывало на русской сцене того времени.

Успех «Мельника» побудил Аблесимова к дальнейшей работе в этом жанре. Он пишет комическую оперу «Счастье по жребию», поставленную в том же 1779 году, что и «Мельник». Тогда же была написана им комическая опера «Поход с непременных квартир» из солдатской жизни. Все написанное Аблесимовым после «Мельника» было вскоре забыто. Только «Мельник» шел даже в 1820—1830-х годах и возобновлялся в Александрийском театре в Петербурге в 1850-х годах с А. Е. Мартыновым в роли мельника. Причиной успеха «Мельника», помимо включенных в него распространенных народных песен, было смелое по тому времени обращение к крестьянской жизни и к комическим приемам народного фарсового театра.

«Мельник» простонародностью и грубоватостью своей лексики вызвал острую полемику. Против оперы выступили поэты из кружков Горчакова—Николева и Львова—Державина. В наделавшей много шуму «Сатире первой» В. В. Капниста, напечатанной в 1780 году, Аблесимов, названный «Обвесимов», включен в «Ослиный собор» плохих поэтов, бренчащих в своих стихах «без смысла».

Не смущаясь критикой, Аблесимов решил снова вернуться к сатирическим жанрам. В течение 1781 года он стал выпускать еженедельный журнал «Рассказчик забавных басен», в котором наряду с новыми произведениями печатал в переработанном виде сказки в стихах из своего сборника 1769 года и «Трутня». На страницах «Рассказчика», наряду с сатирой на подьячих и на развращенность дворянских нравов, много места Аблесимов уделял литературной полемике. В целом журнал «Рассказчик забавных басен» интересен как свидетельство верности Аблесимова сатирическим принципам Новикова. Как и новиковские журналы, «Рассказчик» строится частично из сатирических статеек и стихов самого издателя и его переписки с фиктивными корреспондентами и, частично же, из публикации их произведений, будто бы присланных в журнал. Подобно Новикову, Аблесимов помещает в журнале «увещевательные» письма, в которых ему советуют быть поскромнее: «Слыханное ли дело писать такие бредни, как бишь это называется? — да и по-вашему: сатирические шутки. Они, правду сказать, затейливы, да уж очень многим солоны становятся... Так не прогневайся, господин Рассказчик, за это тебя так-то хлещут, что ты как и в разум себе взять не можешь, а эдакие рассказы всех пуще приказным так глаза и колют... То мы сообща и советуем тебе от эдаких рассказов уняться — а то быть худу». [1]

Помимо новиковской традиции, ощутимой в его журнале, Аблесимов продолжал и другую традицию, восходящую к журналу Михаила Чулкова «И то и се». Именно Чулков ввел в русскую журнальную прозу тему писательской бедности, тему небогатого, мелкочиновного или совсем бесчиновного литератора. Отвечая своим критикам, Аблесимов оправдывал недостатки журнала своим незавидным материальным и общественным положением «Будучи обязан должностью, угнетен неимуществом, чувствуя болезни от понесенных трудов за отечество, то уже и пишу свои стихи не с таковыми вольными мыслями, с каковыми бы я писать желал».[2]

При каких обстоятельствах умер Аблесимов, — неизвестно.

1. ЭЛЕГИЯ{*}

Сокрылися мои дражайшие утехи,

В жестокую печаль преобратились смехи.

Когда восходит луч вселенну освещать,

Не может мне минут веселых предвещать.

Куда ни обращу свои плачевны очи,

Везде я грусти зрю и мрак печальной ночи.

Ты радости мои пресек, жестокий рок,

Ты ввек определил мне слезный лить поток;

Лишил меня, лишил ты сладкого покою,

Сразил, как молнией, меня ты злой тоскою,

В тяжчайшия любви оковы заключил,

Несносной горести на жертву поручил;

Покрыл мя тучею прегорькия печали,

Чтоб бедства все мои забавы окончали.

Но что я так мятусь, напасть моя, тобой,

Когда уже мне то предписано судьбой!

Но, ах! возможно ли, чтоб я теперь не рвался!

Увы! уж я навек с любезною расстался!

Расстался!.. вспомню лишь я тот горчайший час,

Как я драгой сказал «прости» в последний раз,

В минуту ону дух прискорбный возмутится,

И что ни мыслил я, всё в муку превратится.

Лишуся чувствия, в очах померкнет свет,

И помню только то: драгой со мною нет.

О, нестерпима казнь немилосердной части!

О, мой плачевный век! о, лютые напасти!

Возможно ли сего мучительняй страдать,

Как вечно что любить и вечно не видать?

Повсеминутно мне разлука в мысль приходит,

Повсеминутно дух в смятение приводит.

Я рвуся и ни в чем отрады не сыщу.

Но ежели еще и тщетно я грущу,

И мне любезная неверна стала ныне,

Какой подвержена ты, жизнь моя, судьбине!

Поверь, драгая, мне: каков бы кто ни был,

Не будет так тебя любить, как я любил.

Но что от ложныя мечты мой дух стонает?

Моя любезная меня воспоминает,

И ту же чувствует она любовь ко мне,

Которую она имела в сей стране.

Но я не зрю ее и рвусь изнемогая.

Уж нет тебя, уж нет со мною, дорогая!

<1759>

2—7. Эпиграммы

1{*}

Как я женат, тому четырех нет недель,

А видно, что уже потребна колыбель.

Иной бы за такой проступок осердился,

А я, увидючи то, много веселился.

И мне еще жена тем больше угодит,

Когда ребенков мне двенадцать в год родит.

2

Приказчик в деревнях, иль в доме управитель,

Или ясняй сказать — над де́ньгами властитель,

Хотя к помещику радением горит,

Однако в свой карман побольше норовит.

3

Живу на свете я уж лет десятков шесть,

И хоть мое житье в приказах и преславно,

Однако не могу пожитков я завесть,

Понеже взятки все в кабак ношу исправно.

4

В пресильном я любви горю к тебе огне,

Равно как ты горишь, любезный муж, ко мне.

Себя не так люблю, как мужа дорогого,

Но во сто больше раз еще люблю другого.

5

Ты, муж мой, сердишься, зовешь меня суровой,

Что редко видишь ты приветствие, мой свет.

На то скажу, что мне, к любому быть готовой,

Мне много и опричь тебя в любви сует.

6

Я с малых лет одной привычки сей держуся:

Без денег ни с каким красавцем не люблюся;

А для прибытка я со всеми не дика:

За деньги я любить готова хоть быка.

<1759>

8. ЭПИТАФИЯ{*}

Подьячий здесь зарыт, нашел который клад,

У бедных он людей пожитков поубавил,

Однако ничего не снес с собой во ад,

Но всё имение на кабаке оставил.

<1759>

9. МНЕНИЕ КОЗЛА О СВАДЬБЕ СТАРОГО МЕЩАНИНА {*}

Сказка

Козел, ища ночлега,

Увидел, как на двор проехала телега,

За ней потом берлин,

И в нем сидел Жених, старинный Мещанин,

А там, напоследи, приехала коляска

С невестой от венца

И стала у крыльца.

Вошла невеста в дом, стал пир и стала пляска.

Козел на пир,

Как нищий в мир,

Побрел и меж людей прокрался,

И тут же с пьяными толкался.

И видит Жениха гораздо ста́ра,

С седою бородой,

Сидяща впереди с своею молодой.

Жена ему не пара,

Затем что не стара́:

Ей только было лет десятка с полтора.

Козел с гостями заодно

Тянул вино

И брагу

И взял отвагу:

Нас<у>п<и>л лоб,

Схвативши с пивом кружку,

Ногою топ,

Стал веселить пирушку.

Обычай есть

Крестьянский строгой:

На свадьбе всем чтоб делать честь,

Кто б в гости ни пришел, богатый иль убогой.

Но пуще воровства

Боятся колдовства,

Боятся, чтоб не быть в обнове свадьбе новой:

Невесте быть быком, а жениху коровой,

И для того-то лишь гостям не кажут зла.

Хозяин приказал всем потчивать Козла.

Козел сему привету

Был столько рад,

Что и примера нету.

Подшедши к Жениху, сказал: «Здорово, брат,

Женяся».

Жених, не рассердяся,

Ответствовал смеяся:

«Козел, ты бредишь ложь.

Я братом быть Козлу нимало не похож».

Козел твердил всё то ж:

«Не сумневайся в том, что ты с двумя ногами

И стал, женившись, молодой,

Но ты ведь уж теперь с седою бородой,

Так будешь, может быть, ты скоро и с рогами».

<1769>

10. ОЛЕНЬ И БЫЧОК {*}

Сказка

При реке

Невдалеке

От той дубровы,

Олени где велись,

На тех лугах паслись

Бычки, телушки и коровы.

А в стаде у коров был вот какой теленок:

Так волен, как ребенок,

Не телка, да бычок,

И самый уж скачок;

Что называется, кого чем подурачить,

Кого бы чем уячить,

Иль травки у кого клочок-другой отнять,—

Он, словом, всякого умел пересмехать.

Он всех по-своему телят мычать заставил

И лучше никого себя не ставил.

Тут не было таких, его б кто проучил.

Как некогда Бычок к Оленю подскочил

И стал над ним смеяться,

Оленю дивоваться:

«К чему, — сказал, — рога такие, как крючки?

Ты зацепляешься везде уж за сучки».

Не уступалова Олень тот был десятка,

И, верно, бы у них была велика схватка,

Олень бы дал ему тычок,

Когда б не знал, что тот знатненек был Бычок:

Порода их ему на ум взбежала,

От худа удержала.

Однако не щадя сего врага,

Сказал ему ответ довольно коротенек:

«Не смейся, мой дружок, еще ты молоденек.

Твой батюшка имел не меньше сих рога;

А ты хоть и прыткуешь,

Да только сам рогов таких же не минуешь».

<1769>

11. ЛИСИЦА И КОЛДУН {*}

Сказка

Лисица и Колдун в лесу сошлися

И так, как старые знакомцы, обошлися,

Потом расхвастались друг другу удальством,

Иль лучше плутовством,

Которое они употреблять обыкли:

Обманывать привыкли.

Тот хвастал о себе, что он-то и делец,

Что он-то и хитрец,

И уж против его не сыщется резец!

Ответствует на то пронырлива Лисица,

Что встарь была

В обманах и она не мелка мастерица

И делала дела

Такие, что ей честь довольну приносили,

Так с ним она

Равна.

Те речи Колдуна

Немного повзбесили.

Он мнит, что первому быть должно одному

Кому

Больши́нством

Иль старши́нством.

Тотчас о том Колдун Лисице предложил,

И уговор такой он с нею положил:

Тот первенство достанет,

Кто чем кого сперва проворнее обманет.

Не струсила Лиса,

Но этого ж часа

Назначила тот день и место для обману.

Колдун мнил: уж его никто не проведет.

Он дня того нетерпеливо ждет

И так намеренье свое кладет:

Поране-де Лисы уж я, конечно, встану

И ждать не стану,

Лисицу наперед обманом подкушу

И спор решу.

Как время лишь приспело,

Идет Колдун в лес смело.

Пришел и ждет

Он в поле

Часов пять-шесть и боле.

Лисица ниотколе

К нему нейдет.

Колдун дивится:

Уж тот ли это день назначен им сойтиться

Друг друга обмануть?

Пришло ему на ум, чтоб на́ небо взглянуть

И дни смекнуть.

И как Колдун добрался,

Какой тогда был день —

Стал в пень,

Как в вершу сом попался:

День этот был тогда обманов ремесло —

Апреля первое число.

<1769>

12. ПРИКАЗНАЯ УЛОВКА{*}

Читал печатное, не помню, где-то я,

А повесть вот сия:

Когда б подьячих мы не сами баловали

И повод им к тому не сами подавали,

Они б не плутовали,

Они б не воровали,

И в век свой в сем грехе они бы не бывали..

А я скажу на то —

Вы спросите — а что?..

Не пременю я слова,

Рассказка вот готова

Как, в свете жив, нельзя порока избежать,

Или болтливому рот накрепко зажать,

Или ленивому к наукам прилежать,

Так точно всякого подьячего от взяток

Не можно вовсе удержать...

Прибыток сей им сладок:

А путь к нему им гладок.

Хоть с первых дней указ подьячих испужал,

Да брать им за труды никак не удержал!

Приказный выдумал тотчас такие хватки,

Как брать тайком им взятки,

Дабы просильщикам о том не докучать,

А прибыль получать.

Подьячески головки

Легко изобретут надежные уловки,

И вот что вымыслил писец: его возьми

В свою просильщик норку,

Напой и накорми;

Потом в нехитрую игорку,

Что вычислил писец с просильщика содрать,

То должно тут ему, конечно, проиграть...

И в этом,

Что взяток не берут, клянутся белым светом.

Я здесь про них сказал лишь только что вершки;

А в их казну рублей скопляются мешки.

<1781>

Н. П. НИКОЛЕВ

Биографическая справка

Николай Петрович Николев (1758—1815) с шести лет воспитывался в доме своей родственницы, Екатерины Романовны Дашковой, где получил хорошее образование, мог свободно писать по-французски и по-итальянски. Николев вращался в кругу знакомых Дашковой, в частности он был хорошо знаком с Н. И. Паниным, которому позднее посвятил несколько посланий. Еще в детстве Николев был записан в гвардию; он дослужился до чина майора, но вынужден был выйти в отставку из-за прогрессирующей слепоты. В 1784 году Николев женился на княжне Е. А. Долгорукой.

Литературная деятельность Николева началась в 1774 году, когда он напечатал «Оду Екатерине на заключение славою увенчанного мира» и комедию в трех действиях «Попытка не шутка». Во второй половине 1770-х годов Николев примыкает к литературному кружку, душой и теоретиком которого в это время был Ф. Г. Карин, литератор-дилетант, богатый светский человек, занимавшийся также переводами. В кружок кроме Николева и Карина входили Д. П. Горчаков и Д. И. Хвостов. Общие литературные позиции кружка выразил Карин в «Письме к Николаю Петровичу Николеву о преобразователях российского языка на случай преставления Александра Петровича Сумарокова» (1778), сочиненном в ответ на «Письмо к Федору Григорьевичу Карину на кончину Александра Петровича Сумарокова» (1777) Николева. Члены кружка писали преимущественно сатиры в стихах и комические оперы. Николева они считали центральной фигурой не только в своем кружке, но и в русской литературе 1780-х годов, так как именно Николев претендовал на место Сумарокова — место первого среди русских драматургов, создателей трагедийного репертуара. К своей стихотворной сатире «Он и я» (1790) Горчаков сделал примечание, из которого видно, как высоко превозносились трагедии Николева в кружке: «Н. П. Николев, лучший наш трагик, оставивший далеко за собой в сем роде г-на Сумарокова и прочих и почти равняющийся с г-ном Ломоносовым».[1]

Николев очень много сделал для того, чтобы оправдать надежды своих друзей. Он пишет комедии: «Самолюбивый стихотворец» (1775), «Испытанное постоянство» (1775); комические оперы: «Розана и Любим» (1776), «Прикащик» (1777), «Любовник-колдун» (1779), «Феникс» (1779), «Точильщик» (1780), «Опекун-профессор» (1782); трагедии: «Пальмира» (1781), «Сорена и Замир» (1784). Из комических опер Николева прочный успех имела «Розана и Любим», ставившаяся по нескольку раз в каждом году, а из трагедий — «Сорена и Замир». Комедии же особенного успеха не имели.

Сам Николев совершенно был согласен со своими друзьями, видел в себе выдающегося драматурга и, при всем уважении к заслугам Сумарокова, считал, что время его ушло, а потому мог себе позволить написать на бедствовавшего тогда писателя комедию-памфлет «Самолюбивый стихотворец». Появление этой комедии Николева на сцене в 1781 году вызвало ряд полемических выступлений сторонников Сумарокова, в частности Я. Б. Княжнина и его жены — дочери Сумарокова, Е А. Княжниной.

В борьбе с Никелевым принял участие и В. В. Капнист своей «Сатирою первою» (1780), в которой Николев (названный «Никошев») был упомянут в перечне бездарных стихотворцев. В ответ Капнисту появилась в «Санкт-Петербургском вестнике» 1780 года — в том же журнале, где была напечатана «Сатира первая», — полемическая анонимная статья. По предположению П. Н. Беркова, автором этой статьи является Николев. Кроме того, Николев ответил Капнисту стихотворной «былью» «Сатир-рифмач».

Эти полемические сражения никак не отразились на литературных успехах Николева, о которых он сам нередко вспоминал в своих стихах. Отвечая посланием на письмо Н. И. Панина к нему, Николев с гордостью напомнил о похвальном отзыве столь уважаемого им вельможи о «Сорене».

Конец 1780-х — начало 1790-х годов — время литературно-теоретических выступлений Николева. В журнале Академии наук «Новые ежемесячные сочинения», которым руководила продолжавшая ему покровительствовать Дашкова, Николев напечатал практическое руководство «Рассуждение о российском стихотворстве» (1787) и теоретическое «Лиро-эпическое послание к Дашковой» (1791), своего рода трактат об искусстве поэзии по образцу знаменитого произведения Буало, но с учетом того, что разработали более поздние теоретики классицизма.

В драматургии Николев требует строгого соблюдения трех единств, в поэзии вообще — соблюдения норм трех стилей, в одической поэзии — осуждает «громкость» и «пышные слова». Есть основания предполагать, что основным объектом критики Николева являются оды Петрова, которого Николев и другие члены его кружка высмеивали в своих пародиях начала 1780-х годов.

К новаторству Державина в одическом жанре Николев относился сдержанно; сам он допускает простонародность и даже грубость выражений в «солдатских» и «гудошных» песнях, представляющих собой сознательную стилизацию солдатского фольклора.

Николеву могло казаться в это время, что его упрочившемуся литературному положению ничто не угрожает. В 1792 году он был избран в Российскую академию Нападение последовало со стороны неожиданных противников. Против него выступили на страницах «Московского журнала» Карамзин в статье о комедии Николева «Баловень» и И. И. Дмитриев в пародийном «Гимне восторгу» (1792). Не помогло Николеву и приобретение новых литературных союзников в лице И. А. Крылова и А. И. Клушина, напечатавших в «Санкт-Петербургском Меркурии» сатиру Д. П. Горчакова, в которой о нем говорилось очень почтительно.

Решительную борьбу сентименталистов против Николева поддержал Херасков. Этот поход против Николева усилился еще после того, как в третьей части своих «Творений» (1796) поэт перепечатал «Лиро-эпическое послание» с обширными «пополнительными» примечаниями в прозе, в которых отвечал своим критикам. Видимо, время литературных успехов Николева уже прошло. Собрание его «Творений», начавшее выходить с 1795 года и рассчитанное на десять томов, прекратилось в 1798 году на пятой части, скорей всего потому, что на него не было спроса. Николев потерял своего читателя.

Новый император, Павел I, очень благоволил к Николеву и, по рассказу одного из друзей поэта, желал его иметь при себе как беспристрастного зрителя человеческих слабостей и поступков, способного не обинуясь говорить правду. Павел называл Николева L'аveugle clair-voyant, по названию популярной французской комедии Леграна (1716), в русском переводе названной «Слепой видущий» (интерес этой комедии основан на том, что ее герой зрячий, но объявляет себя слепым и с помощью этой хитрости разоблачает чужие плутни).

Поэт в то время продолжал жить в Москве или в своем подмосковном имении. О нем вспоминали в особо торжественных случаях. В 1806 году, когда Москва чествовала Багратиона, Николеву были заказаны стихи. В имении у Николева был собственный театр, и в 1811 году, перед нашествием французов, он сам играл первую роль в «Святославе», «трагедии собственного сочинения».[1] Трагедия эта сохранилась в рукописи, содержание ее напоминает прежние трагедии Николева.

Во время вторжения Наполеона Николеву пришлось уехать в Тамбов, там он писал стихи и эпиграммы на Наполеона.

В 1815 году одноактная комедия Николева «Победа невинности, или Любовь хитрее осторожности» была поставлена в Петербурге.

После смерти писателя почитатели и друзья покойного проявляют усиленный интерес к его памяти, печатают о нем статьи, устраивают ежегодные поминки, выпускают в 1819 году сборник, ему посвященный. Но, при всем почтении к умершему, один из участников этого сборника не мог не заметить с горечью: «Кто примет на себя труд читать пять томов творений Николева? Ныне во всем ищут легкости». [2]

13. САТИРА НА РАЗВРАЩЕННЫЕ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА{*}

Хоть молод я и сам и слабости имею,

Однако осуждать пороки не робею

И, зря сучки в глазах у ближних, не скажу,

Что будто я бревна в своих не нахожу.

Неправда, я его довольно ясно вижу

И больше оттого пороки ненавижу.

Я самолюбием не столько заражен,

Чтоб думать о себе, что я лишь совершен.

Пороки чуждые тогда лишь нам открыты,

¹⁰ Когда для нас свои глубоко не зарыты.

Разумный человек не должен то забыть,

Что может он и сам хуле подвержен быть.

Да гнусность обнажу сего я века модных,

Не пощажу князей, вельмож, дворян природных.

Но что ж я замолчал? Что мысль мою мятет?

Примаюсь за перо — перо из рук падет,

Робею, трепещу, — чего боюсь, не знаю;

Что думал написать, мгновенно забываю

Как будто вкруг меня ревет бурливый ветр,

²⁰ Так точно, прибодрясь, кричит мне петиметр:

«Или не зришь меня перед собою в шпаге,

Что хочешь осуждать нас, модных, на бумаге?»

— «О Муза! помоги, дай сил противустать»

— «Пиши и не робей! готова защищать;

Не страшен гнев его, грозит то паутина;

В намереньи твоем лишь истина едина;

Презря угрозы все, смелее говори…»

О люди мудрые, судьи, богатыри!

Признайтесь в том со мной, признайтесь беспристрастно,

³⁰ Что славы ищет тот безумно и напрасно,

Который лишь на то желает в свете жить,

Чтоб неге и тщете душою всей служить,

И день и ночь над тем трудить свою головку,

Как лучше всех узнать любовную уловку

И тем приобрести хвалу от модных жен,

А ненависть того, кто глупым сотворен;

Или от таковых, которы провождают

Свой век в невежестве и моды вымышляют,

Стараясь свой болван снаружи украшать,

⁴⁰ Не думая о том, чтоб разум просвещать.

Обо́зрим сонм людей сего развратна века;

Не трудно ли найти такого человека,

Который бы свой ум на то употреблял,

На что его творец сему созданью дал?

Кто просвещения для добрых дел желает,

Чем смертный человек бессмертье получает;

Стараясь соглашать веселие с трудом,

Для добродетели лишь славится умом.

Исчез совсем уж стыд, простерта наглость модна

⁵⁰ И, вкоренясь в сердца, им сделалась природна;

Нахальство, ложь, обман, притворство, гордость, лесть

Вменяет вертопрах себе в велику честь.

Но, словом, я скажу: развратны стали нравы,

В едином мотовстве сыскать стремятся славы;

В беспутной роскоши совсем утопший мот

Не видит, что уж стал не человек, а скот;

Для титла щеголя век целый суетится,

Хоть тем уж есть давно, чем быть всечасно тщится;

И, мня, что превзошел он славных всех мужей,

⁶⁰ С презреньем говорит: «Не равен мне Помпей!»

Конечно, мой дружок, с тобою он не равен:

Ты славен глупостью, а тот геройством славен.

Но сколько ж таковых отыщем в мире мы?

В Париже без числа, в Москве несчетны тьмы!

Лишь разность только в том (коль взглянем к вещи прямо),

Что здесь их копии, а подлинники тамо.

Я вот чему дивлюсь, что, зная столь Париж,

И малый и большой стремятся все туды ж

И мнят, что от того они умнее будут,

⁷⁰ Когда, поживши в нем, по-русски позабудут;

Но, праздно растряся там русский кошелек,

Привозят и назад ум тот же недалек,

С которым и туда отправились несчастны,

Всё те же шалуны, лишь к Франции пристрастны.

О бедная Москва! О ты, пространный град!

В тебя-то вовлекли французы сей обряд,

Чтоб, пышно живучи, в бездельи утопали,

Пороки холили, а доблести топтали,

Не думали б о том, что держит общу связь,

⁸⁰ Без коей всё есть зверь: купец, крестьянин, князь;

Без коей власть — призра́к, а послушанье... греза,

Без коей нищета средь злата и у Креза.

Но то уж не в цели́; цель должность забывать

И, лежа на боку, титу́лы добывать;

Всяк умница мирской советует другому,

Чтоб век не следовать порядку никакому;

Умей лишь шаркать так, как шаркает француз,

А лгавши говорить: «Я честию клянусь!»

Умей лишь в сборищах бранить закон и бога,

⁹⁰ Во все тебе дома отверстая дорога;

Коль видят на тебе кургузенький кафтан,

Лиф долгой, полы врознь, наискосок карман,

Пучок как колокол, висящий на потыле,

(Иль инако сказать) пучок, подобный киле, —

Тогда в собраниях ты истинный герой,

Подлаживает всё под твой манерный строй.

Ты тон даешь всему, ты образец в наряде;

Но, словом, ты тогда в гульбищах, в маскераде,

В театре и в церквах для ослепленных глаз

¹⁰⁰ Как будто в азбуке начальна буква аз;

А паче азом быть средь модных тот надежен,

Кто груб по естеству, а по притворству нежен;

Кто смотрит на красу, прищуря глаз в лорнет,

Хоть в помощи его и надобности нет;

Хоть зорче сокола, но в моде близоруки,

И будь слепей крота для добровольной муки,

Отягощай свой нос очками для того,

Чтоб, моде рабствуя, не зреть в них ничего.

Но ах! одно ль сие безумие отыщем,

¹¹⁰ Коль по следам людей мы по свету порыщем?

У мира модного дурачеств миллион,

Домашни правила и собственный закон;

Творят уродами большую половину,

Никто не хочет зреть на общую причину;

Сердца и разумы разъехалися врознь,

Премудрость лучшая у модна мира — кознь;

Цыганским правилом на свете богатиться,

Обманом добывать, успехом лжи гордиться;

Для прихоти тщеты, для блеска щегольства

¹²⁰ Не ставить ни во что ни дружбы, ни родства;

Болтать без умолку, а толковать без толку,

Считать за плод ума речь дерзновенну, колку,

Творящу ближнему обиду и позор,

Враньем перебивать разумный разговор,

Почтенных стариков осмеивать бесстыдно,

Всех задом затирать, чтоб их лишь было видно;

Чтоб глупость в сборищах, стоя на всей красе,

Имела больше средств прославить моды все;

Здесь чоской превзойти, там шляпы дивной связкой,

¹³⁰ А там какой-нибудь французской песнью, сказкой;

Или чтоб славиться средь женщин молодцом,

Благоразумию скучать пустым словцом,—

Суть то, что лавр дает героям наша края.

Пустою щелухой сердца свои питая,

Имев в наставников французских поваров

Или с галер клеймом означенных воров,

Несчастна молодость за дорогие платы

Что может приобресть?.. Учительски развраты,

Поклоны с выжимкой, а правил никаких,

¹⁴⁰ Безбожие и ложь — вот просвещенье их!

По сей премудрости устроивают нравы,

В ней ищут юноши ума, забав и славы;

А им и старики нередко вслед идут,

В распутстве, в срамоте оставши дни ведут,

Не терпят старины, поссорясь с рассужденьем,

И судят и решат французским заблужденьем;

Зародыша к добру не дав младым сердцам,

Вверяя нрав детей распутным беглецам,

Чтоб, моде следуя в угоду предрассудка,

¹⁵⁰ Противу совести и здравого рассудка,

Чтоб просветить дитя, в чужие краи шлет,

И скоро видим мы заморских птах полет:

Дитя уж мужем стал, порядок знает светской,

Но разум у него не вырос, тот же детской;

Плод путешествия и отческих забот

В едином вывозе несчетных странных мод;

Отправлен баловнем, а возвращен уродом.

Вот чем родителю похвастать пред народом!

Но хвастает: сынок с французским языком;

¹⁶⁰ Находит способы гордиться и умком.

Предубеждение к французскому манеру

Определяет всё: почтение и веру.

Коль русский позабыл по-русски говорить,

Готовы щеголи его боготворить;

Такого умницу и хвалят и ласкают,

А женщины из глаз минуты не спускают;

Что им он ни соврет, всё кажется остро,

Бранятся за него, как будто за добро,

Везде за ним бегут, собравшися толпою,

¹⁷⁰ Желая поразить любовною стрелою;

Жеманясь перед ним, танцуют и поют,

Чего лишь захотел, то всё ему дают.

Такой приезжий франт всех прадедов важнее

И всех философов ученей и умнее;

Ему все почести, к нему горят сердца;

Хоть в угол<ь> рожей будь, в нем видят молодца;

Понравиться ему за счастье чтут невесты,

Кокетки старые, подделанны Прелесты,

Искусство тратят всё, чтоб взгляд его привлечь,

¹⁸⁰ К нему вздыхания, к нему любовна речь.

Но даром щеголь наш, как клад, не дастся в руки.

Старушка, испытав любви бесплодной муки,

К успеху своему приемля путь прямой,

Подносит милому подарок дорогой,

И скоро бедная, от страстного волненья

Весь разум потеряв, лишается именья;

Народ и экипаж, картежная игра

Не оставляют ей гусиного пера,

Которым бы могла своей плачевной части

¹⁹⁰ Тирану упрекнуть за сделанны напасти,

Как модный умница, умея в свете жить,

Старушек разоря, не мнит о них тужить;

Хоть ползают пред ним, хоть по сту лепят мушек,

Не смотрит петиметр на голеньких старушек.

А если усмотрел в кармане пустоту,

Он тотчас обратил умильный взор на ту,

За коей получить надеется богатство,

Заводит с батюшкой и с матушкой приятство

И, обольстя семью французским языком,

²⁰⁰ На дочке женится, трясет их кошельком.

Что годом тратили, то тратит он в неделю

И скоро как на гроб на брачну зрит постелю.

Супруга кажется уж чучелой ему;

Что делать? — Развестись... Француз — урок сему!

Для щеголя как смерть супруга без доходов.

Но кто исчислит все развратности уродов,

В которых всякий год в России урожай?

Повсюду семена, где хочешь, распложай.

Охота к праздности, к транжирству, к волокитству

²¹⁰ Младых и стариков дает простор бесстыдству.

Не токмо юноша, но ныне и старик

Лишь только думает, чтоб был к лицу парик;

Хоть сед уже как лунь, беззуб и весь в морщинах,

Хоть гнется и кряхтит, но мыслит быть в детинах;

Желая, нарядясь, красотку уловить,

Согнутый свой хребет старается спрямить

И, силясь бодростью равняться с молодыми,

Подходит к ним под стать лишь глупостьми одними,

Лишь тем, что в нем и в них одной цены порок.

²²⁰ Такого скареда обыкновенный рок:

По милости Лаис остаться без именья,

А вскоре уж потом средь модна просвещенья

От мерзлой нежности и прочих всех затей

Безвременная смерть... и клятва от детей

За бедность, нищету, в которой их оставил,

Когда при старости себя амуром славил,

Когда давал пример к тщете и мотовству

И страстию к игре оставил сиротству

Лишь средство крайности — питаться подаяньем.

²³⁰ Таким-то жалует наш край благодеяньем

То воспитание, что светским мы зовем!

Разврата общего зародыши все в нем.

Что получили мы от модна просвещенья?

Намалевали ум, но нравы, ощущенья,

Но чувствования улучшены ли им?

Любовь к отечеству, к родным, к друзьям своим

Усредоточена ль сим просвещеньем модным?

Внимаем ли живей мы голосом природным

Урокам совести?.. Умеем ли любить?

²⁴⁰ Нет, нет, мы, просветясь, умеем лишь грубить

И за одну мечту друг друга ненавидеть;

Мы научилися на то лишь вещи видеть,

Чтоб их употреблять для прихоти своей,

Чтоб жадничать всего, обманывать хитрей

И грызться наконец, зверям подобясь диким.

Вот то, что к нам вошло с светильником великим,

Вот просвещения французского плоды!..

Соотчичи! доколь не все мы средь беды,

Доколь есть разумы, предрассужденья чужды,

²⁵⁰ А души добрые... не презрим важной нужды

Не допускать людей прельщаться злом своим,

Покажем в наготе дурачествы все им,

Как-то: тщеславиться парижскою одеждой,

А быть в очах ума российскою невеждой;

Гордиться модами, фуфайкой, башмаком,

А сидя на суде, быть пошлым дураком,

Знать шаркать и шутить, и есть и пить со вкусом,

Быть докой с женщиной, а с турком подлым трусом;

Или (что всё равно) на бале впереди,

²⁶⁰ А на войне всегда охотой позади;

Но, словом, тратить ум, и время, и спокойство,

Чтоб в моду привести разврат и неустройство;

Чтоб добродетели смеялись с торжеством,

Ругались истиной, природой, божеством!..

О преступление!.. рассудки, устыдитесь!

Сердца преступные, от страха содрогнитесь!

Рассудки, действуйте! уймите токи зла,

Да царства не падут от модного осла,

Которого легко вознесть фортуна может,

²⁷⁰ Да глупость знатная трудов ума не сгложет!

Карай всё вредное: нахалов, щеголей,

Кокеток, волокит, картежников, вралей,

От коих никогда не будет пользы миру!..

А ты, прекрасный пол! прочтя сию сатиру,

Не вздумай подымать войну против меня

За то, что я, порок в душе моей кляня,

Порок, являющий красавицу уродом,

Дерзнул и до тебя коснуться мимоходом.

Противу истины я тем не согрешал,

²⁸⁰ С худыми добрых я сатирой не смешал;

По гласу совести дая стихами толки,

Развратным лишь одним давал удары колки;

Я их описывал порочные дела,

А честным от меня едина похвала!

<1774, 1797>

14. САТИРА К МУЗЕ НА 16 ГОДУ СОЧИНИТЕЛЯ{*}

Оставим колкий слог, любезнейшая Муза,

Чтоб с множеством людей не разорвать союза;

Во ненависти быть — великая напасть,

Пороки ж исправлять не наша, Муза! часть.

Слабенек наш умок, и силы наши слабы,

Умнее нас с тобой на рынке судят бабы.

Послушай, как оне, сошедшись меж собой,

Политикой метут, как словно помелой;

Все тайности дворов пред ними не закрыты,

В премудрых их глазах Европа без защиты.

Что думает султан, собравши свой совет,

И чем решится он, торговка всем смекнет:

Вот это хорошо, а это не годится,

Так скажет — и уж то наверное творится!

А если эта чернь толико нас умней,

То можно ль льститься нам исправить тех людей,

Которы твоему не внемлют Аполлону,

Нося из разных мод сплетенную корону,

А вместо разума приткнутый в тыл убор [1]?

Но вижу, скажешь ты, убор их сущий вздор,

Которым здравый ум не должен заниматься.

Ох, Муза! уж и ты изволишь завираться;

Или не ведаешь, что в свете всё не то,

Что было, например, назад тому лет сто?

В прошедши времена безделкой чли уборы,

А нынче лишь о них главнейши разговоры;

И буде света треть уж оным занята,

То можно ль, чтоб не шел остаток в те ж врата,

За коими наряд ученья выше ставят

И к оному умы, а не к наукам правят,

Где глупый петиметр Сократу предпочтен,

Где гнусен Камоэнс, Вергилий, Демосфен,

Расин, Депро, Мольер и быстрый Сумароков,

Который, не терпя подьяческих пороков,

Нередко и бояр за оные щунял,

Нередко и царям за кривотолк пенял;

Но, словом, люди где и звания науки,

Не токмо существа, не слушают без скуки.

Нет, нет, вослед толпы, хоть в грязь она беги,

И чистоплотному не удержать ноги.

Наверное, со мной ты скажешь беспристрастно,

Что малое число большому ввек подвластно,

Что света одному не можно перемочь,

Хотя бы в ком была и богатырска мочь.

А сверх того, по мне тот будет всех смешнее,

Кто, видя тьму людей во всем себя умнее,

Носящих, например, навыворот кафтан

Иль украшающих свой буклями болван,

Один из оной тьмы, мня умным дать приманку,

Не наряжался бы по моде наизнанку;

Забыв, что может быть от сильного убит,

Смеялся б над людьми, как новый Демокрит,

Считая за ничто наряды и уборы,

Безумно б заводил за них и брань и ссоры.

Одеждой мысля быть от прочих отличен,

Он в глупости чрез то сам был бы приличен.

Ни шляпа, ни кафтан особого покрою

Не может смертным дать ни славы, ни покою.

Коль в шароварах все, коль целый мир в портках,

За что ж, надев штаны, я буду в дураках?

Хоть целый век умом я миру порадею,

Его дурачества один не одолею;

Хоть на Пегасе мы взнесемся под ефир,

Не будет с Музой нам ввек славы от сатир.

Чему коснуться нам?.. Всё в мире ладно, стройно,

Ничто осмеяно быть нами не достойно;

Хоть вещи прежние, но уж не в той черте,

Не тот им оборот и имена не те.

Оделись в серебро и в золото пороки,

И стали доблести и глупы и жестоки;

Их голос заглушен, без пользы их пример,

С ума сошедший мир завел иной манер

И мыслить, и судить, и действовать в природе;

Всё стало кашею и дома и в народе.

Дав маку совести, дабы она спала,

Мир запил — и уж в зле никто не видит зла.

Всяк глупости свои премудростью считает,

И заблуждение повсюду процветает.

Не свесишь истины в ином на золотник;

Обман между людьми — порок уж невелик,

А инде и совсем в порок его не ставят,

Кто обманул хитрей, того и чтут и славят;

А кто искуснее схватил или солгал,

Тот в модном сборище и в риторы попал,

Того все слушают, тому обед и ужин,

А бедный праведник и скучен и не нужен.

И моды я такой не смею осуждать,

Почтенной лжец нашел свою причину лгать,

Домашней логикой выводит рассужденьи,

Причину разума находит в заблужденьи.

Он смело говорит: «Я лгу — какой в том вред?

То худо ль, что могу в смоле представить мед?

Иль правдой ложь мою украсить так искусно,

Что всякий от меня ее глотает вкусно;

Что часто из блохи я делаю слона?

Коль воля языку пространная дана,

Почто его держать неправильно в темнице,

И, буде случай есть, не взнесть на колеснице

(От нечего сказать) рогатого быка

Превыше гор, лесов, на самы облака,[1]

И не божиться в том, что видел то неложно?

Во лжи порока нет; ложь дело не безбожно».

Лжец правду говорит; я с ним согласен в том,

Что ложь нельзя назвать пороком и грехом;

К тому же, видно, он сию присловку знает,

Что верь кто иль не верь, а лгать не помешает.

И подлинно, когда захочем рассмотреть,

Полезно ль в свете нам искусно лгать уметь,

Увидим, что весьма полезно и невредно:

Ложь красит разговор, без лжи искусство бедно;

А сверх того, когда от милости ея

Зависит в мире сем подчас судьба моя,

Когда через нее (и что уж всем известно)

С судьей, вельможею могу сдружиться тесно,

Могу через нее (как средством сатаны)

Достать все выгоды, деревни и чины,

Приобрести себе от всех людей почтенье...

О! после этого лганье не преступленье,

И здравый ум ценил совсем его не так:

Лжец — мудрый человек, а праведник — дурак;

Сей лезет напрямик, всех судит беспристрастно,

А тот и с бешеным век проживет согласно;

Найдет, за что хвалить и действия его,

Подладит ко всему, сок выжмет из всего.

Как светский человек, он в свете жить умеет,

Горазд наушничать и клятву разумеет.

За что ж его хулить? — пускай его глава

Ложь вечно выдает за праведны слова

Иль сущей правдою выводит небылицу,

Пшеном, примером, рожь, а рожию пшеницу.

Всё в мире хорошо: и ложь и хвастовство.

Но если осудить ты мыслишь мотовство,

Предвидя, Музушка! от сей безумной страсти

Велики нам беды, тревоги и напасти;

Когда упрямишься и твердо в том стоишь,

Что в роде мотов ты порок гнуснейший зришь,

То я тебе тотчас и мотов оправдаю,

Внимай, глаголом их я бредить начинаю.

Мот рассуждает так: «Какая нужда тем,

Что я роскошствую, что сладко пью и ем,

Которые в моем именьи не участны?

Наследую ведь я деревни мне подвластны,

Так что им до того, что я их прокурил?

Лишася своего, других не разорил;

Им нету от того ни маленькой утраты;

Не требую у них долгам своим заплаты,

Умею и без них долгов я не платить.

Как будто бойкости банкрутом стыдно быть?

Лишь были б олухи, плутам довольно средства

Законным образом спасти себя от бедства:

Дал пир болярину, попотчивал, подвел,

И тот, кто верил мне, остался сам осел;

С меня он не возьмет вовеки ни полушки,

Под крылышком вельмож мне все беды — игрушки.

Не кланяюсь в судах, я на поклоны скуп;

Кто хочет, экономь, а я на это глуп.

Я в свете жить хотел и пользоваться светом,

И буде прожил всё одним именье летом,

То что им до того? Мне вздумалося так,

Злословие людей ничто, как лай собак;

От их уроков я вовек не пременюся;

Иду своим путем, последним веселюся!

Но если ж думал кто наследовать по мне,

Пускай тот навсегда останется в том сне,

Пускай меня бранит, поносит и ругает;

Великодушие злословию прощает!

Я вечно таковых в наследство не приму,

Приятна смерть моя, а в тягость жизнь кому.

Пословицы держусь, сему я мненью зрелу,

Что ближе завсегда своя рубашка к телу.

А если мысль сию считает правдой всяк,

То был бы я ничто, как пошлый лишь дурак,

Когда бы, для родни именье сохраняя,

Ел редьку целый век, рыгая и воняя.

Какое ж в мотовстве находят люди зло?»

Правдиво мот судил, разумен он зело!

Во всех умишка свой болярин-воевода;

В другом, а не в себе находит всяк урода.

Дивится всяк своей, а не чужой красе,

Для собственных рябин мы близоруки все,

И некого хулить, и всяк живи как хочет.

Смеется кто другим, тот над собой хохочет.

Но Муза говорит: «Когда полезна ложь,

А в моде мотовство, коль ими всяк пригож,

И знатен, и умен... возьмем другую глупость;

Оставя их в венце, мы пощуняем скупость.

Неужто и того не звать нам дураком,

Который день и ночь коптит над сундуком:

Имея у себя сокровищ миллионы,

Как нищий целый век пускает горьки стоны,

Не ест, не пьет, не спит и жалуется всем,

Что будто бог его не наградил ничем.

И подлинно, когда в его судьбину взглянем,

В числе богатых мы считать его не станем.

К сокровищам своим прикованный кащей

Глупее всех скотов, гнуснее всех вещей.

Не токмо ближнему, он сам себе на горе;

Его душа всегда сама с собою в ссоре:

И алчет, и дрожит, заботится к тому,

Чтоб не касаться ей вовеки ничему,

Окроме слова... мзды; а вещи целы вечно».

Изрядно! с Музой в том согласен я сердечно,

Что нет безумнее среди людей скупца.

Но дай-послушаем скупого мудреца;

Он оправдания своей приищет страсти,

Он скажет: «В скупости я те ж вкушаю сласти,

Которые и мот средь роскоши своей.

Различны меж собой все прихоти людей:

Где пищу видит мот, скупой там видит голод;

Одним потребен мед, другим к напитку солод.

Роскошный без пиров не может счастлив быть;

Он хочет тратить всё, я всё хочу копить;

Он весил миллион, потратя на игрушку,

А я — когда умел сберечь мою полушку.

Хотя его степе́нь бывает высока,

Известна и ему, равно как мне, тоска;

Он бешен, в прихотях встречая неудачу,

А я и ради нужд истратя гривну... плачу;

Я рвуся и за то хулу дерзаю несть,

Что богом создан так, что хочется мне есть.

Мот хулит страсть мою, безумьем числит скупость,

А я хулю его, чтя мотовство за глупость.

Где ж преимущество, которым мот спесив,

Коль страстью я моей, как он своей, счастлив,

Коль в чувствиях и я, подобно он, делюся,

Сего дни мучуся, а завтра веселюся?..»

Ну, Муза! слыша то, что говорит скупой,

Еще ли станешь ты неволить разум мой,

Чтоб он кощунствовал, чтоб он писал сатиры?

Еще ль не зришь, что днесь пороки уж кумиры,

Что добродетелей переменился рок,

Что вряд дадут ли им в сердчишках уголок,

Что в мире тот дурак, кто хулит то, что в мире

Похвально, в орденах, а подчас и... в порфире?

Коль глупость общая, так глупость уж умна,

И стать против ее есть стать против рожна.

Скорее с демоном, чем с нею ты поладишь;

Скорей умрешь, чем мир ты от нее отвадишь;

Тесней любовников он с нею съединен,

Хотя не для нее от бога сотворен.

Начто же нам иметь в чужом пиру похмелье,

Когда от дела мир переступил в безделье,

Когда спокойным дням тревогу предпочтил,

Свободу добрую порокам подчинил?

Здесь служит гордости для поруганья чести,

А тамо роскоши, а тамо подлой лести.

Так пусть целует цепь, катаясь кубарем,

Любезный свой порок назвав своим царем.

А мы оставим мир, дабы нам быть в покое;

Не трогать никого есть правило святое.

Тот в проигрыше ввек, кто лезет на задор.

Нас двое с Музою, а мир велик собор;

В нем тысящ тысящи как знатных, так богатых,

Великих рыцарей, и колких и рогатых.

К тому ж, чтоб правым быть, причину мир найдет;

Он скажет: «Страсть людей невольно в плен берет;

Влекомы ею быв и волей и неволей,

Даянья лишь ее себе имеют долей».

Но, Муза! ты речешь: «Им с волей дан и ум».

Пожалуй, перестань; ум делает лишь шум,

А в деле своего он ниже антипода,

Всегда за волей вслед, иль гнет куда природа.

Хотя его велик, блестящ и славен трон,

Однако же страстьми трусливо правит он;

А если б против них он смел вооружаться,

Тогда б могли и мы порокам посмеяться.

Теперь же ясно ты, о Муза! зришь сама,

Что нечего хулить, не спятившись с ума;

Что мир уже решил, что ум не повелитель,

А слабый оных страж иль слабый победитель.

Но буде б и могли ошарить мы с тобой

Проступок меж людей или порок какой,—

Да та беда, что нам никто не станет верить,

Так лучше, Муза, нам с тобою лицемерить.

Кто в свете за сие хватился ремесло,

Тот, живши целый век, не знает, есть ли зло.

Взгляни ты на льстеца, не в нем ли добродетель?

Какой бы в том меня уверил лжесвидетель,

Что все его не так, как должно звать, зовут,

А будто бы ему прямое имя плут;

Что делает он все навыворот желанья,

Вздыхает, слезы льет без малого страданья;

Смеется завсегда в угодность лишь другим,

Слепого зрячим чтит, горбатого прямым;

Что будто, пред собой увидя хромоножку,

Клянется без стыда, что стройку видит ножку.

Но можно ли, чтоб я поверить мог тому,

Что льстец способен мой притворством ко всему;

Вовеки языкам толь злобным не поверю.

Ах, Муза! ты ворчишь, ужли я лицемерю?

Недаром ты свою так сильно хмуришь бровь,

Что сбился я с пути, забыл весь склад стихов;

Вот видишь, прилепил какую рифму к брови,

Стихи поставил тут, где должно быть любови.

Ужели ты за то сердита на меня,

Что слабостей людских хулить не смышлю я,

Что не последую привычке злоязычной

И с миром говорю: «Порок есть дар привычный;

Не к воспитанию относится вина,

Виновница тому природа лишь одна».

Я той пословицы не ставлю за безделку,

Котора говорит: «Каков ты в колыбелку,

Таков наверное в могилу ты пойдешь,

С пороком родился, с пороком и умрешь».

Кто по природе вор, тот всюду вором будет:

В суде и при дворе — тот наш и кнут забудет;

В нем склонность к воровству все страхи превзойдет,

Бездельство скрыть всегда надежду он найдет.

Но, Муза, ты опять коситься начинаешь,

Конечно, ты меня инако понимаешь.

Ты думаешь, что я навыворот судил,

Когда природу в том толь строго осудил,

В чем воспитание бывает лишь причиной;

Но вспомни, что того считают дурачиной,

Который по уму и воле судит свет.

Припомни, что уж в нас свободной воли нет,

С тех пор как мы с творцом не узнаем творенья;

А слово истины с словами заблужденья!

Но более всего (хоть Музой я любим)

Боюся ссориться с обычаем мирским;

Мир старый дедушка, а я еще ребенок,

В стране Парнасской я чуть вылез из пеленок;

Едва умел тебе стихами пропищать,

Так мне ль людей сердца и нравы очищать?

Пусть мир, дурачася, сам над собой хохочет,

Пусть так идет, как шел или как он похочет;

Болезней всех его не вылечить мне век,

К тому же ведь и я — всё тот же человек.

Вторая половина 1774

15. ОДА К ПРЕМУДРОЙ ФЕЛИЦЕ ОТ СТАРОГО РУССКОГО ПИИТЫ ИЗ ЦАРСТВА МЕРТВЫХ{*}

Буди преклонна вниманьем, Фелица!

Древний пиита из ада поет.

Нудит взять лиру твоя мя десница,

Кая блаженство полсвету дает.

Бледная зависть, тобой разъяренна.

Вести приносит и в ад о тебе,

Тако вещая: «Ах! вновь сотворенна

Область Фелицей к счастливой судьбе».

Я ж, многогрешный, во тартаре тая,

В казнь необычной охоте к стихам,

Слышал до слова, что зависть презлая

Плачно вещала подпорным богам.

Весть пресловута, как солнце с востока,

Дух мне, пиите, согрела тотчас;

Вдруг позабылись все лютости рока,

Перышко в руки — и шмыг на Парнас!

Вот уже время Фелицу воспети;

Лирка, погласней струной возгласи!

Ах! при начале ум начал тупети,

Глас како лиры поднять к небеси?

Ну ж, чудопевец! воспой не в примету,

Мать человеков к стихам не строга;

В том «Собеседник» порукою свету,

В коем и роза, и колки рога.

Се начинаю пребыстрым глаголом

Честной царевне хвалу соплетать,

Кая с оливой владеет престолом,

Кая род смертных родилась спасать.

Кая, все пользы постигнувши светски,

В людях не гонит им свойственных чувств;

Мыслить не нудит татар по-немецки,

Но и немецких не гонит искусств.

Кая, создавши премудры законы,

К ним добровольно под иго идет;

К коей гонимый без малой препоны

Сердце с прошеньем без страха несет.

Кая народы отвсюд многостечны

В степях приплодных щедротно селит;

Кая, проникнув во тайны сердечны,

Слабость с преступном разумно делит.

Кая все веры содержит в терпимстве,

Помня, что общий создатель есть бог;

Жид ли, русак ли, живи в благочинстве.

Будешь спокоен, лишь знай свой порог.

Кая, взирая премудрственным оком

На европейски кулашны бои,

Видит, как люди в забвеньи жестоком

Выгоды сами теряют свои.

Видит затеи и старого мужа,

Кой и при гробе корыстию полн,

Зрит из средины, как силится лужа

Северных беги осилити волн.

Кая безменом не весит породы,

Знав, что с Адама всяк род свой ведет.

Хоть не колотит долбнею народы,

Ладно, однако ж, всё в царстве идет.

Кая головки за то не отрубит,

К ней что вельможа причелся в свойство;

Или в сибирке того не погубит,

Кто по доносу попал в колдовство.

Знает царевна и быль и былицу,

Дать на вопросы умеет ответ;

Слушает жука, бобра и лисицу,

Ладит, однако ж, по-своему свет.

Делай, вельможа, лишь то, что царевна

Повелевает в законах своих;

Право, воскреснет отрада вседневна

Прежде текущих времян золотых.

Зная, чтош утка трудам не помеха,

Зла в балагурстве Фелица не зрит.

Дело будь делом, потехой потеха;

Зависть не шутит, а козни творит.

В рифмах писати нынь не опасно,

Что б кто ни сбредил, цела голова.

Сердце царевны без мщения властно,

Злом не считает пустые слова.

Зная, что казнью вралей не убавит,

Как про богиню Зоил ни болтай,

В вечные снеги его не отправит

Черных куничек искать под шугай.

Знает Фелица и мурз и мурзишек;

Знает, кто с толком и кто бестолков;

Видит иного в проказах и лишек,

Видит и хищных приказных волков.

Видит не меньше козла в огороде,

Кой без капусты суда не дает,

Кой все законы толкует в народе

Толком, который ему поднесет.

Кой не страшливо и в самой столице,

Лестью забравшись в большой огород,

Чести в прикору и мудрой Фелице

Жмет из капусты невинный народ.

«Что же царевна не гонит козлища? —

Тако вопросно мне Муза речет.—

Или невинный для козлика пища?

Дай же, пиита, в том Музе ответ».

Люди не пища, а паче с Фелицей,

Козлищам алчным и жадным волкам;

Всё истребится премудрой десницей!

Вот тебе, Музе, ответ по толкам.

Помни, что немощь не лечится сразу,

Скорость в леченьи есть дерзость врача, —

Так и царевна народну заразу

Исподволь гонит, премудро леча.

Ах! вспомянувши старинные лета,

«Тилемахида» как вышла на свет,

Кою премудрость обширного света

(Молвить келейно), ей-ей, не поймет,

Сколько дивиться вдруг станешь прилично,

Видя Фелицей прославленный век!

Век, в коем тако предиворазлично

Дар свой для пользы стремит человек.

О, лепомудра богиня Фелица!

Выше делами ты фебских высот;

Всем неисключно сердцам ты царица,

Сердцем родяся красивей красот.

Око богини подобно небесно,

Блещет с престола повсюду лучем.

Жить под тобою любовно и честно,

Токи щедроты лиются ко всем!

Древним и новым царям ты корона,

Добрым отрада, злым ужас врагам;

Славой вспрыгнула ты выше Солона,

Подобралася ко самым богам.

Кир ли поспорит в победах с Фелицей?

Тит ли в щедротах ее превзойдет?

Перст лишь подымешь — и Кир с колесницей

Аки мурашка стремглав ниспадет.

Ей всевозможно сказати нельстивно,

Царство что снова ты в свет создала,

В коем народу так распредивно

Знание, разум и душу дала.

Но уж довольно мы, Муза, гремели;

Лирка без ладу, и глас ослабел.

Ты ж, о богиня! мы коей воспели

Мудрость премногу премножества дел,

Взглянь милосердо на сердце пиита,

Кое подносит (за скудностью жертв)

Оду нельстивну... ей буди защита!

Вспомни, богиня, что я уже мертв.

Между 1783 и 1787

16. ОДА РОССИЙСКИМ СОЛДАТАМ НА ВЗЯТИЕ КРЕПОСТИ ОЧАКОВА СЕГО 1788 ГОДА ДЕКАБРЯ 6 ДНЯ, СОЧИНЕННАЯ ОТ ЛИЦА НЕКОЕГО ДРЕВНЕГО РОССИЙСКОГО ПИИТЫ{*}

Аз чудопевец, строгий пиита,

Красного слога борзый писец,

Сиречь чья стопно мысль грановита:

Что же бы в рифму?.. Русский творец.

Бряцнул на лирке песни похвальны

Ратникам русским, аки русак:

Прочь скоротечно, мысли печальны!

Вас не изволю слушать никак.

Вот уж тревожно в мрачном жилище,

Демоны злые злее стократ!

Или незгода в тартарской пище?

Иль прогоняют злых на Ефрат?

Ну же, о Музе! вспрянь из-под бездны,

Где ты гнездишься двадесять лет,

Пой громогласно песни любезны,

Нуди к России быстрый полет.

Лишь проглаголал — дух оперился,

Стража бесовска, брысь от меня!

Русс-филологус сам прибодрился:

Вот уж Пегаса шпорит коня!

Толк — и из ада зрюсь на Лимане ...

Кая пречудносгь там веселит?

Сгибла надежность, ах! в басурмане;

Втуне весь тартар с турком палит.

Втуне затеи: мины, окопы;

Тысяща тысящ что русачку?

Двинулся грудью в вражески скопы,

Грянул — и жертвы нет кулачку...

Лишь пригласила Екатерина:

Други российски! пыщется враг, —

Всё не в примету: огнь и пучина,

Стала призра́ком трудность и страх.

Злоба с зимою, рвение с летом;

Турок замерзнул, русский в поту.

Приступ единый в сердце нагретом:

Пхнул — и Очаков бряк под пяту!

Гордый султане! мрачный владыко!

Что не в причину тако кутил?

Тя ль не постигло бедство велико?

Турчу ли ныне русс не скрутил?

Ну же быстренько вон из Европы!

С вольною волей мене беды.

Иль тя загонит русс в Ефиопы!

Ей, преупруглый! жди сей чреды.

С нами ли, турчи, вам огрызаться?

Праздно набили шведу вы зоб;

Сей ведь изволил лбом показаться.

Что ж приключилось? шведа же в лоб!..

Руссы, к примеру, всем не приличны:

Ратников наших всюды веди;

Неги не знают, к хладу привычны;

Воля их в вере, сила в груди.

Что приудержит нашего воя?

Агнец послушный в гневе как лев;

Важность Очаков! пышная Троя

(Молвить не красно) русскому плев!

Слыши, вселенна, ратников русских!

Тако вещает кийждый солдат:

Нет нам проходов скользких, ни узких;

Шаг лишь пошире — турку и мат!

Страху не знают русские души,

Кровью готовы лавры купить;

По морю по́йдут, аки по суше:

С Тавра на Гемус долго ль ступить?

Дело в приказе — вот и причина!

Матушку нашу словом не тронь.

Отче Никола! Мать Катерина!

Вам мы в защиту ради в огонь.

Лихо богине вымолвить слово;

Матка лишь скажет: «Детки, в парад!»—

Орлики вспо́рхнут — войско готово,

Глядь мусульманин — русский Царьград.

О пресловуты войски российски!

Брякну стихами вам комплимент:

Вражески грады вам обелиски,

Храбрость и слава ваш есть патент.

Я же пиита певша причина

С коей наградой? — сердца спросись;

Слышу в ответе: Екатерина!

Вот мне награда! — чтя, улыбнись.

Начало 1789, <1797>

17. РУССКИЕ СОЛДАТЫ, ГУДОШНАЯ ПЕСНЬ НА СЛУЧАЙ ВЗЯТИЯ ОЧАКОВА {*}

Ода

Строй, кто хочет, громку лиру,

Чтоб казаться в высоке;

Я налажу песню миру

По-солдатски на гудке.

Сумароков в эписто́ле

Не моей указчик воле:

Свой обычай у семьи.

Что мне нужды до Парнаса?

Без крылатого Пегаса

¹⁰ Я доеду до скамьи.

Вот гора моя Парнасска,

Вот мой Пинд и Геликон!

Если песнь моя не сказка,

И гудок покажет тон.

У меня свой толк и вера,

Не смотрю я на Гомера,

Он ведь был, как я же, слеп.

Кто на лире не умеет,

А к гудку навык имеет,

²⁰ Тот и с ним достанет хлеб.

Буде ж песня у народа

Русс<к>а Пиндара свежа,

Так моя, как в нови мода,

Хоть на время госпожа:

А к тому ж и та примета,

Что не звук приманка света:

Смысл, порядок и дела;

Если б пел и Ломоносов

Не дела великих россов,

³⁰ Но полканов ради зла,—

Чтоб об нем сказали в мире,

Слыша гром пустых похвал?

Что своей гремящей лире

Он бесславия снискал.

А из этого выходит,

Что лишь с истиной находит

Похвалу себе певец.

Пой, трещи хоть в балалайку,

Лишь не суйся в подлу шайку,

⁴⁰ Лишь не будь, пиита, льстец!

Будь мне Муза девка красна

Иль солдатская жена,

Лишь была бы беспристрастна,

Право, Муза и она!

Ну же, душенька, смелее!

К сердцу ближе — помилее!

Правдой всею поверни!

Пой не греческих героев,

Пой победы русских строев:

⁵⁰ Цель — солдаты нам одни.

Муза девушка проснулась,

И гудок мой заскрыпел.

Что Европа встрепенулась?

Русский воин закипел:

Мещет грозный взор к востоку;

Вижу турка часть жестоку:

Он в побранке с русаком!

Полно этой уж незгоды,

Все настали непогоды,

⁶⁰ Русский в путь идет с штыком.

Штык ужасный! ты готовишь

В ратном поле чудеса:

Турок ты как рыбку ловишь,

Море пусто в полчаса.

Но окинем нашим глазом,

Чтоб одним увидеть разом,

Как русак пошел в поход.

Долго ль воин снаряжался,

Чем в защиту воружался,

⁷⁰ Ехал, плыл ли, шел ли вброд?

Что калякать нам рассказы?

Скажем просто без цветов:

Только отдали приказы,

Русский воин уж готов.

Лишь с квартиры поднял ногу

На Очаковску дорогу,

Всё осталось позади! —

Нужда, женка и докука;

Не крушит его разлука:

⁸⁰ Ждет победа впереди.

Встарь бывали легки греки,

Нынче легок русачок;

Шаг ему чрез степь и реки —

С горки на гору скачок;

Пеший с конным поспевает,

Он бежит и попевает

В честь начальникам своим;

Русаку обоз не нужен,

За плечьми обед и ужин,

⁹⁰ С ним запас и кухня с ним.

Был бы хлебец и водица,

Русь не смотрит на часы;

В сердце — матушка царица,

В думе — турка за усы.

Что за пыль идет столпами?

Что за чуды с колпаками?

Вижу тьмы и тьмы бород!

Вижу силы превелики!

Люди ль то иль звери дики?

¹⁰⁰ Что за страшный то народ?

Полно ж бредить и пужаться,

Баба Муза, пустяков!

С этой челядью сражаться —

Как испить для русаков!

Пусть накапливают кучи,

Наш солдат не трусит тучи,

На сто выйдет с кулаком!

С ним ли спорить бусурману?

Лишь отвесит по болвану,

¹¹⁰ Нет болвана с колпаком!

Посмотри, как он на лодке

Попугнул турецкий флот:

У паши уж сухо в глотке,

Разевает страшный рот!

Просит крови для мамона;

Нет! да русский не ворона,

К турку в рот он не влетит:

Только лодка набежала,

Вся громада задрожала

¹²⁰ И уж хвостиком вертит.

Так ворон несчетны кучи

Перед соколом юлят;

Но щелкнул — и сильны тучи

Без голов на низ валят.

Где девались чернобровки?

Растянулися плутовки

Иль без носа, иль без крыл;

А иная хоть и каркнет,

Но лишь русский сокол гаркнет,

¹³⁰ Показала хвост и тыл.

Поздно трусишь!.. Столконулся...

Соблазнила сатана!

Кто ж так сильно окунулся,

Что вспрыгнул Лиман со дна?

Это русский с лодки двинул,

Флот турецкий опрокинул.

То-то драку начинать!

Хоть высоки были горы,

Но пошли в морские норы

¹⁴⁰ Магомета проклинать.

Но уж твержу облетели

Наши русские орлы,

Пули, ядра засвистели

Чрез окопы и валы.

Взбаламутился Очаков,

Не до кофию и смаков,

Трубки некогда курить-

Русский просит пообедать,

Хочет корму их отведать;

¹⁵⁰ Плохо с русскими дурить!

Так кружатся в огороде

Воробьи, услыша стук;

Хоть и трусы по природе,

Но хоть мало — пырь на сук!

Иль еще скажу я к слову:

Так кудрявую дуброву

Оставляют комары;

Только пчелы налетели,

Мошки тотчас прочь с постели,

¹⁶⁰ Как и турки из норы.

Ну, за вылазку скорее!

Затошнилось на душе;

С гостем надо повострее,

Иль потыль набьют паше.

Вижу: на сто россиянов

Лезет тысяча полканов,

Крови полны их глаза.

Русский воин ... удалися!..

Что за громы раздалися? —

¹⁷⁰ Русский турке дал туза.

Так (к примеру, я полезу),

Силой мощной удалец,

По каленому железу

Бьет кувалдою кузнец.

Пуда два с плеча поднявши,

Он, туза железу давши,

Гром пускает по Москве.

Лишь удары донеслися,

Двери, окна затряслися,

¹⁸⁰ Затрещало в голове.

Что ж полканы зазевались?

Неужли они дрожат?

Посмотри, куда девались,

Вверх ногами все лежат.

Как! от сотни только нашей

Турки смяты этой кашей?..

Как!.. вся тысяча бород?..

Если этому дивишься,

Так ты в люди не годишься:

¹⁹⁰ Ты, конечно, брат, урод.

Это ль диво наши строят?

Погоди часок иль два;

Чудеса они утроят,

Вспрянет с радости Москва!

Русский так накуролесит,

Что Европа нос повесит.

Лишь поближе посмотри,

Как к Очакову приступит,

Глаз вселенная потупит,

²⁰⁰ Заерошатся цари.

С Цареградского престола

Втуне денежки летят;

Был бы батюшка Никола,

Шведа так же закрутят.

Пусть хоть мы не Диомеды,

Да не римляне и шведы;

Право, та же всё чухна!

Иль забыли о Полтаве,

Где к Петровой вечной славе

²¹⁰ Оплеуха им дана?

Да и вы, слепые турки,

Знать, забыли старину,

Как русак, игравши в жмурки,

Дал щелчка вам на Дону.

А когда? При Святославе.[1]

Только вы упруги в нраве,

Вы как жирный аргамак;

Лишь бы удилы на зубы,

Поскакал, отвеся губы,

²²⁰ Но лишь горка — стал как рак.

Точно так и вы задорны,

Конь вам истинный пример:

Поглядеть на вас — проворны,

С виду — каждый кавалер;

А как в деле — с русским турка

Стала вещая каурка,

Иль от наших ну хвостом!

Что ж задорить по привычке?

Словно вам даны потычки

²³⁰ В сонной грезе русаком.

Если ж вы о том забыли,

Я тотчас напомяну:

А в Бендерах вас побили

Ведь не тысячу одну.

Буде турок не забудет,

Как считать, так много будет,

Грифель добрый изведешь.

А Чесменская потряска,

Какова для турка пляска,

²⁴⁰ Коли в память приведешь?

Сколько рыбы наловили

Страшным флотом вы на дне?

Что!.. неужто не смирили

При Чесме и в Хотине?..

Эки злобные собаки!..

Ну ин вспомни перебяки

При Кагуле русака...

Как на славу россиянам

Заблея́л и сам бараном

²⁵⁰ Ваш визирь от тумака.

Нет, и это не в примету,

Видно, турку моему;

Он не хочет видеть свету

И не верит ничему.

Что ж мне нужды!.. ин задорься!

Ин как хочешь хорохорься!

Я опять очки надел.

Я могу туда ж пуститься,

Где на вас удар катится,

²⁶⁰ Где наш плотно вас задел.

Но уж час настал удара!

Русским шаг, а туркам мат!

Русский воин полон жара...

Пущен гром на гром с раскат!

Вихри пламенны несутся...

Но не русские трясутся,

Турок трусит за стеной:

Нос лишь высунет и спрячет,

То наскочит, то ускачет,

²⁷⁰ Пуп набивши беленой.

Слышу во́ждя наших строев:

Други! время приступать!..

Что я вижу за героев?

Швед!.. ложися лучше спать;

Не тебе возиться с русским,

Не тебе, не силам прусским, —

Коротка у вас нога.

Посмотри, что русский деет.

Хоть за турка черт радеет,

²⁸⁰ Русский черта за рога.

Сколько злоба ни смекала,

Чтобы наших устрашить:

Жар и стужу напускала,

Миной льстилась задушить,—

Но лишь батюшка Никола

Помолился у престола,

Лишь пожаловал свой день —

Все осталися препоны,

Как пустые забобоны:

²⁹⁰ Злоба в нору, турок в пень.

В славу барыни-царицы,

Не жалея головы,

Полетели наши птицы

Чрез окопы, мины, рвы.

(Полчаса уж много время) —

Где чертей задорных племя?

Нет уса, ни колпака!

Чтить кого мне за героя?

Где девалась нова Троя? —

³⁰⁰ На штыке у русака!

О товарищи любезны,

Вернь! слуги и друзья!

Вы отечеству полезны,

Вы боляре и князья!

Не желайте барской доли,

Не желайте пьяной воли:

Трудно волей нам владеть.

Если вы великодушны,

Храбры, честны и послушны,

³¹⁰ Так чего еще хотеть?

Воля — слово соблазняет,

Воля — сущность ум страшит;

С первой совесть не пеняет,

А с последнею крушит.

Без команды у народа

Умерщвляется свобода.

Нужен разум и пример.

Дело в том, чтоб мы умели,

Офицеры б разумели,

³²⁰ Разум будь и офицер.

Верьте ж мне, сердечны други,

Я служивым сам бывал;

Но мои лишь в том заслуги,

Что я правду напевал;

И теперь пою к случа́ю.

Буде ж тем кому скучаю,

Уши пробочной заткни.

Я же чту сердца, не лица:

Совесть, правда и царица —

³³⁰ Командиры мне одни.

А теперь гудок положим,

«Илиаде» здесь конец.

Мы судить о том не можем,

Должно дать кому венец.

Суд на то Екатерина.

Наша мысль была едина

В честь солдату песню спеть.

Дело в шляпе — мы пропели.

Если ж плохо в том успели,

³⁴⁰ Просим лучше нас успеть.

Начало 1789, <1797>

18. ПЕСНЯ{*}

Вечерком румяну зорю

Шла я с грусти посмотреть,

А пришла всё к прежню горю,

Что велит мне умереть

Горе к речке заманило,

Села я на бережок;

Сердце пуще приуныло,

Мутен чистый стал поток.

Я, вздохнувши, тут сказала:

«Лейся, речка, как слеза!»

А сказавши, показала

Полны слез мои глаза.

Струйки чисты зашумели,

Будто сжалясь надо мной;

Но утешить не умели,

И осталась я с тоской!

О души моей веселье,

Для кого мне жизнь мила!

Я последне ожерелье

За тебя бы отдала.

А когда б была богатой

И большою госпожой,

Все алмазы были б платой

За свидание с тобой.

Как сокровищи я света,

Берегу к тебе любовь;

Ею лишь во мне нагрета

Будто пламенем вся кровь.

Горячее солнца знойна

Сердце к милому горит,

А душа лишь тем покойна,

Что в себе его хранит.

Вас, струйки́ мои любезны,

Вас прошу в тоске моей!..

Донесите капли слезны

Вы до милого скорей.

Донесите!.. Пусть узнает,

Сколько рвуся я по нем,

Сколько сердце унывает

О сокровище своем!

Так скажите: «Но с тоскою

Хоть и много видишь слез,

А не все, не все с собою

До тебя поток донес.

Их еще осталось море

Без тебя ей проливать;

А в отраду, в лютом горе,

Дорогого призывать».

Но напрасно в вас, потоки,

Погружаю голос мой;

Вам пути хотя широки,

Стон останется со мной!

Сколько чистых струй ни вьете

Быстрым бегом в берегах,

Слез моих не унесете —

Всё они в моих очах!

<1792>

19. ПЕСНЯ{*}

Полно, сизенький, кружиться,

Голубочек, надо мной!

Лучше вдаль тебе пуститься,

Вдаль... туда, где милый мой.

Полети к нему скорее,

Долети к душе моей;

Проворкуй ему жалчее,

Что не вижу ясных дней.

Как листок от ветра бьется,

Бьется сердце так мое,

К другу движется... несется

Горе с ним забыть свое...

Ах! не туча развилася,

Льет не сильный дождь, гроза —

То по друге пролилася

Горькая моя слеза!

Всё я голосом унылым,

Всё, что встречу, то прошу:

Дай увидеться мне с милым!

Для него лишь я дышу.

Для него не умираю,

Горем мучася моим;

Не на муки я взираю —

На мое свиданье с ним.

Не тяжелы вздохи числю,

Их не можно перечесть,

Я о том... о том лишь мыслю,

Чтоб к нему себя донесть.

Он всё то, что в свете мило...

Мило сердцу моему!

Нет его — и всё постыло,

И не рада ничему!

Без того, по ком рыдаю

И кого прошу у всех,

Не найду и не желаю

Ни сокровищ, ни утех.

Чтобы с милым повидаться,

Бурно море преплыву;

Чтобы с милым не расстаться,

Смерть я жизнью назову.

Ах, лети и всё до слова,

Голубок, ему скажи;

Возврати мне дорогого,

Душу в теле удержи!

Умереть его дождуся,

Силы все на то сберу;

На него я нагляжуся

И от радости умру.

<1793>

20. СОВЕСТЬ {*}

Ода

Ходатай божьего закона,

Бессмертных душ бессмертный глас,

От злых мечтаний оборона,

Скорбящий судия о нас!

Хоть самолюбие лукаво,

Смешав свое и божье право,

Тебя желает умертвить,

Ты всё... здесь громко, тамо тихо,

Простым укорно, хитрым лихо,

Умеешь правду говорить.

О совесть! истинна подруга

Богобоязливых сердец!

Твоя ль, твоя ль до днесь заслуга,

Приемлюща всяк раз венец

От правосудия небесна,

Средь песен лирных неизвестна?..

Особо не возглашена?

Тогда, как лесть, струну имея,О благе собственном радея,

Тиранов славит имена.

Как чтут о всех злодеях повесть,

Панегири́ки их гремят,

Без жертвы остается совесть!

Во славу ей не вострубят!..

Но ты сего не примечаешь,

Не в том пииту уличаешь,

Что не гласит тебе похвал;

А в том, когда он лирой гласной

Поет в хвалу души пристрастной,

Когда... певцом порока стал.

Но мне ль, свидетель справедливый

Всех наших помыслов и дум;

Но мне ль, судья благолюбивый,

Пред коим наг хитрейший ум...

Все тайны сердца... все движенья,

Желанья воли, ощущенья,

Дерзать тебя воспети днесь?

Как дух мой до тебя возвышу?..

Но что?.. твой глас я в сердце слышу!

Он мне вещает: «Совесть здесь».

Ты здесь! бегите прочь, тираны!

Сомненья, скорби, горесть, страх!

Все вами данные мне раны

Друг-сердце излечит в грудях;

Мечта мне духа не тревожит,

Ни чувства зла тоска не гложет,

Я дружен с совестью святой!

Открывши предо мной зерцало,

Дала мне зреть то злое жало,

Язвился коим ближний мой.

О, поприще злодейств ужасных!

О совесть! что мне зреть дала?

Зрю всех тиранов самовластных

Наигнуснейшие дела!

В цепях гордыни быв довольна,

Столкнув тебя душа крамольна

Во мрачну глубину темниц,

Мучителям дала свободу

Теснить закон, любовь, природу,

Рассудки повергая ниц.

И тотчас гидра вредоносна

Из тартара изведена,

Чтоб ею тягота несносна

Самой душе была дана;

В минуту в сердце воцарилась,

В минуту кровью обагрилась

Невинной простоты людей;

На всем свой образ начертала,

Под оным тако подписала:

«Се ячность! мир в рабах у ней».

Как видим лопнут смерч [1] надутый,

Пустивший с ревом дождь рекой,

Являющий одной минутой

Покрытые поля водой,

Облив на залежах все крины,

Наполня рвы, бразды, лощины,

Пускается с крутых холмов,

Течет поемными лугами,

Рисуется по них вьюнами

И в глуби падает с брегов, —

Так, вижду, все порочны страсти

(В темницу совесть заключа)

На смертных род влекут напасти,

Злой ячностью себя кича.

Гордыня льдяна, слепотствуя,

Во всех сердцах восторжествуя,

С корыстью жадной пополам

Делят расслабленные души

И ходят, мздой заткнувши уши,

По человеческим телам.

Вотще, о дозоратый бедный!

Ты из темницы вопиешь:

«Душа! сбрось... сбрось ярем зловредный,

Под коим кровь свою ж пиешь;

Люби себя, любя подобна...»

Душа мздоимна, кична, злобна

Уже забыла твой закон.

К порокам лишь в ней чувствы рьяны!

Увенчаны Домикияны,

И Катилинов миллион!

Живые храмы стали мертвы,

Покрыты углием внутри;

В их алтарях нет богу жертвы,

Все для пороков алтари;

Гармонии не слышно боле,

Благие чувствия в неволе,

А злые средь раздоров, прей

Пускают в мир лишь злостны шумы.

Нет ни одной согласной думы,

Душа — пучина; мысль — борей.

От беспрестанных возбурений

Зря каждый час надутый вал,

Зря гордость во́ждем чувств и мнений,

Ум-кормчий ослабел — и пал.

Корабль злосчастный!.. где несешься?

Как без руля и рей спасешься?

Где пристань? где желанна цель?

Уж зрю судьбы определенье,

Тебе готовят раздробленье!

Здесь громы, тамо камень, мель.

Сие нелживо предсказанье

Ты, совесть! в сердце изрекла,

Хоть в загрубелом чувствова́нье

Страстями скована была.

Ты, движась пламенем любовным,

Хоть гласом ослабелым, томным

Не оставляешь без укор

Развратам попустившу душу,

Заграбившим моря и сушу,

Чтоб ввесть в народы зол собор.

Сей глас я сам, сам в сердце слышу,

Усиля на мгновенье дух

Подъять страстей железну крышу,

Которой подавлен мой слух,

Которая, как смертна груза,

Не допускает глас союза

Соединенью умных сил

В душевных краях раздаваться,

В крови любови разливаться,

Любови, чей закон лишь мил.

О совесть — истин неиссчетность!

Сколь храм души и чист, и свят,

Когда твою благосове́тность

В нем чувства в памяти твердят!

Сколь человек тогда любезен,

Себе и ближнему полезен,

Не титлом — правдою велик!

Сколь к благу пламенны желанья,

И благодатны все деянья,

Дух кроток и прекрасен лик!

Монарх ли он?.. магнит народа,

Всё царство исполняет мир,

Под правосудием свобода,

Нет нищего, под кровом сир.

Вельможа ли?.. цветут законы,

К престолу не доходят стоны,

Мздоимна ябеда без лап;

Он щит у трона притесненну;

Он друг царю и подчиненну,

Тщеты и роскоши не раб.

Поэт ли он?.. настроя лиру

И богу в славу воспоя,

Героев возглашает миру,

Их слабостей не утая,

Грядя единой правды следом,

Не умащая желчи медом,

Лишь доблестям хвалы дает,

Не ослепляяся венцами;

Победы ищет над страстями

И торжествующих поет.

Оставя у мечты трофеев

Стенящей нищеты творцов

Иль торжествующих злодеев

Внимать стенанья, звук оков,

К бессмертным звуки лирны правит,

Петра, Екатерину славит,

Геройство, щедрость и любовь;

Иль строй пустя инаких тонов,

Казнит безбожных Цицеронов,

Яд вливших словом в нравы, кровь.

Помещик ли?.. крестьяне благи,

Не заключенны в адский ров,

Трудолюбивы и не наги,

Без праздности и без оков;

Не мучат пьянственны заводы

Их униже́нныя породы;

Копя богатствы естества,

С полей и лу́гов их сбирая,

Из виду совесть не теряя,

В поту лица... средь торжества.

Купец ли он?.. берет прибытки;

Но мера, и число, и вес

Его гражда́нам не в убытки,

Нейдет в товар худой примес,

Глаголу совести внимая,

Злой лихвы помысл попирая,

Умерен, точен в барыше.

Но, словом: там жива невинность,

Всех прав и всех долгов взаимность,

Где ты, о совесть! цель душе.

Умоществуй глаголов силы,

О благодатно существо!

Да будут паки смертным милы

Всем доблестям на торжество!

Да зацветут сердечны раи!

Да радость, мир из краев в краи

Прольются в роды и в века!

Да счастье будет... общи роки!

Да в ад низвергнутся пороки:

Корысть, тщета, всех душ тоска.

<1796>

21. ОТЕЦ ОТЕЧЕСТВА {*}

Ода

Сердцами избранный владыко

Являть в себе закона лик,

Чье звание лишь тем велико,

Что долг и труден, и велик,

Что не гордынею слепою,

Надутой праздною тщетою,

Творящей общую напасть,

Питавшейся людскою кровью;

Но всенародною любовью

Сопряжена со оным власть.

О воля! в коей съединенны

Для правых и благих путей

Несчетны воли, разделенны

Духопадением людей,

Хаосом нравов, смесью мнений,

Сих родников предрассуждений,

Покрывших тьмой земный округ.

О гений, властию полезный!

Отец отечества любезный!

По сану царь, по чувству друг!

К тебе нельстивой лиры тоны,

Глас чувствованья моего,

К тебе, о красота короны,

Народа целость своего!

Я с жаром рвенья простираю;

Но не на сан я твой взираю,

Не на степени высоты,

Где видишься покрыт лучами;

Твоя лишь доблесть пред очами —

Вот чем велик и славен ты!

Титу́лы громки, виды пышны

Царя под блещущим венцом

Отечеству тогда излишны,

Когда царя зовет отцом.

Где само существо наружно,

Там зреть на тень его не нужно,

Там сердце, греясь от лучей,

Животворится в ощущеньи,

Там разум в полном просвещеньи,

Душа не знает страстных прей.

Под скипетром отца-владыки

Крамольний неизвестен ковь,

Народы нравами не дики,

Цветет согласие, любовь.

Довольствуясь единодушно,

Всё стадо пастырю послушно,

Не зрясь никто лишенным прав,

Хранением весов равенства

(Все купно, яко узл блаженства)

Хранят предписанный устав.

Глагол его не ухом слышат,

Сердцами, яко благо их.

Взаимными долгами дышат,

Нет прав без коих никаких,

Без коих власть сильна лишь внешно.

Монарху доброму утешно,

Когда не страх, не подла лесть

Его монархом именует,

Ему всю волю повинует;

Но рвенье душ — народна честь.

О вы, надменны властелины

Единым саном лишь царей!

Творящи адские судьбины

Порабощенных вам людей,

Чьи утвердилися престолы

Чрез мзду, коварство и крамолы

К стенанию народов тьмы,

К пролитию кровава пота,

Чья вечная о том забота,

Чтоб в гибель обратить умы!

.....................................

Великость ваша — привиденье,

Владычество — народов казнь,

А торжество — как сновиденье,

В котором мучит дух боязнь:

С одной страны эдемы кажет,

С другой — злодейством душу вяжет;

Здесь — гонит к слуху мира лесть

И путь цветами устилает;

Там в пропасть, в тартар посылает,

Сулит небесной правды месть.

Победы ваши, ваша слава,

Богатство, силы — всё лишь прах!

Коль вами бедствует держава,

Мзда ваша поневоле страх!

Монарх, в тиранствах погруженный,

Хоть мир поставит воруженный

Окрест чертогов, жизнь любя, —

От ужаса не устранится.

Чем он пред сердцем извинится?

Куда уйдет он от себя?

Повсюду грозная улика

Несется по его следам;

Мала ль опасность иль велика,

Всегда страшит привесть к бедам:

С одной страны терзает злоба,

С другой — страшит мечтанье гроба.

Тиран трепещет умереть!

Хоть он бессмертия не чает,

Тирана совесть уличает

И в вечность заставляет зреть!

О, сколь злосчастна ваша доля!

О, сколь плачевны ваши дни!

Где ваша сила? ваша воля?..

Среди народа вы одни!

Заграбя в длани вожди царства,

Ходя путями лишь коварства,

Народ свой чтя за гнусну тварь,

Вы учите своим примером,

Чтоб всяк был с вами лицемером...

Где бог забыт, забыт там царь.

Вы сколько б хитро ни радели

Совет ваш верным учинить,

Советники-Махиавели

Всегда готовы изменить.

Лукавством царским просвещенны,

Всяк час на козни поощренны,

Они на ту же смотрят цель...

На те же выгоды коварства,

На кои и правитель царства,

Увенчанный Махиавель.

Как искра, в пепле утаенна,

Дотоль невидима лежит,

Доколе сила дуновенна

Ее гнезда не шевелит;

Но лишь трону́ла — и в минуту

Зрим искру в воздухе раздуту,

За блеском дым, за дымом блеск,

Всё здание объемлет пламень,

Валится и бревно, и камень,

То слышен гул, то слышен треск.

Так у наперсников тирана

Таятся в сердце семена

И вероломства, и обмана,

Докуда кознь насыщена;

Но лишь явилась прелесть нова,

Он стал наперсник уж другого,

Открылись тайны — и тиран

Той лестью, с коей век дружился,

Перед народом обнажился

И свергнут, яко царь-обман.

Где ж благо, коим величался,

Коль дня спокойна не видал —

Иль совестию угрызался,

Иль от предчувствия страдал,

От ужаса верховной мести?

Где ж властелин? — в сетях у лести,

Иль жертва тленной красоты,

Мечтой — владыка самовластный,

А чувством — узник, раб несчастный

Гордыни, роскоши, тщеты.

При жизни — тайно проклинаем;

По смерти — проклинаем вслух

И лишь на то в потомстве знаем,

Чтоб им мерзил весь мира круг ...

О, мзда ума высокомерна!

Плод самолюбия зловерна!

Позор души бессмертных сил!

Уроки венценосцев мира —

Да помнят бедного и сира,

Для коих бог им скиптр вручил.

Но кое зрит изображенье

Восторгом мой объятый ум?

Се — истины воображенье!

Се — начертанье чистых дум!

Призра́ков ложных ненавижу.

Отца отечества я вижу,

Сидяща в виде божества!

Исполнен кротости и мира,

Душою — чистота эфира,

Умом — светило естества.

Порядок есть его держава,

Благотворение — венец;

Всё честолюбие и слава —

Блаженство подданных сердец.

Их души истиной питая,

В их благе благо обретая,

Брежет, как собственну, их кровь:

Он польза им и оборона.

Его ж столпы блестяща трона —

Суд правды и гражда́н любовь.

В гражданех всё его семейство:

Он их монарх, и их он друг,

Везде отеческо содейство

Являет плод его заслуг.

Где он, там зрима всех отрада;

Где он, там милость и награда;

Где он, там радость, плеск и клик.

Зря к пользе царские заботы,

Труждаться полны все охоты,

И зрится малым труд велик.

Коль должен ополчиться к бою

Против врага монарх таков,

Имея правду пред собою,

А не корысти хитрой ков,

Он вступит в неизбежно дело,

Сразится со врагами смело,

Мечом и словом посечет;

С ним истина удары двинет,

От страха кровь в враге застынет,

Он мертв от ужаса падет.

В защиту другу венценосну

Все силы подданны сберут,

Пойдут на огнь, на смерть несносну,

Восторжествуют иль умрут!

Чтоб спасть царя, их благ причину,

Сомкнутся груди в грудь едину...

Какая сила их попрет?

Где подданны царевы чада,

Там в прахе все оплоты ада,

Там всё любовь к царю пожрет.

Кого он убоится в мире?

Кто может стать против того,

Кто зрит великость не в порфире,

Но в благе царства своего?..

На выю гидры став ногою,

Дракона давит он другою,

И злоба под пятой ревет.

Не мир к ногам попрать алкая,

Детей любезных защищая,

Венцы с голов чудовищ рвет.

Там блещет благодать обильно,

Где истины в сердцах черта.

Тиранство для невежд лишь сильно,

Для просвещенных то мечта.

Царь-правда — яко дня светило:

Щедроты око лишь открыло,

Земная прелесть вся светла.

Здесь луг являет тени алы,

Там токи водны как кристаллы

Или текучи зеркала.

Подобно и монарх, безмездный.

Отец народа своего,

Стремит на труд благополезный

Все дарования его.

Не гонит слабость — исцеляет;

Своим примером наставляет

Себе подобному служить;

И, зря на троне добродетель,

Всяк тщится пользы быть содетель,

Царем и правдой дорожить.

Престол, сердцами укрепленный,

Сердцами, верными в любви,

Престол, как божий, есть нетленный:

Не обагрится он в крови.

Сидящего на нем владыки

И цели и труды велики,

Начаток мудр — блажен конец;

Он дорог царству, миру, богу;

Он в рай себе отверз дорогу,

Коль стал отечества отец.

Он в сердце, как в ковчеге, вечно

Хранит священный договор,

Который заключил сердечно

С народом бог Синайских гор.

Став сердцем всех сердец свободных,

Он ну́ждой стал всех нужд народных,

Их господом и их слугой...

Вселенна! удивись владыке,

В котором свойства толь велики

И царству дар небес драгой!

В него природа истощила

Все дарования щедрот;

Ему премудрость сообщила

Все таинства своих доброт.

Таким монархом я пленяюсь,

В нем богу живу поклоняюсь,

Хощу быть век его певец!

Чтоб мир в порядок был устроен,

Таков на царство лишь достоин,

Таков отечества отец.

О, времена, о, дни златыя,

Где крины таковы растут!

О, присносчастлива Россия!

В тебе, в тебе они цветут;

Ты сей награждена судьбою,

Отцы отечества с тобою,

И то тебе речет не лесть:

Глас сына, долг, чистосердечность.

Твоя отрада, слава, вечность —

Петр был... Екатерина есть.

<1796>

22. ЛЕСТЬ {*}

Ода

Корыстию, гордыне сродной,

Изблеванная дщерь на свет!

Монархов язва, бич народный,

В которой правды... сердца нет,

Которая жива лишь лжею,

В груди коварну носит зме́ю,

А на устах цветы и мед,

Гнуснейша лесть! тебя на лире

Хощу явить всю нагу в мире,

Да зрят твой сокровенный вред.

Хотя лукавый... враг подземный

Сто лиц тебе к обману дал,

Хотя твой образ ввек наемный,

Не скрылась ты — тебя познал

Взглянув к простертой тьме ошую,

Узрел я лесть — и описую

Ее уродливы черты,

В минуту каждую пременны,

И дерзостны и вдруг смиренны,

Унылы ... полны правоты

Представлю кистию нелживой

(У Рубенса не занимав)

Души подлейшей, злочестивой

Образование и нрав,

Главы всечасное трясенье,

Взгляд скачущий, косое зренье,

Всегдашне мжанье рыжих вежд,

Шаги начальны торопливы,

Поклоны часты, низки, кривы,

Просящи в сеть свою невежд;

Но, словом, речь, подобну жалу,

Пронзающу сердца людей,

Дающу твердому металлу

Всю мягкость воска жаром лжей,

Достигнувших уже искусства

Железны растоплять им чувства,

По воле (как велит обман)

В единый раз заставить плакать,

В другой — смеяться, лести такать

Высокопарный истукан.

О лесть! уже ты слабых смертных

(И коими исполнен мир)

Осетила в мечтах несметных

Под кровом рубищ и порфир!

Уже до хижины и трона

Природою Хамелеона,

Волшебной спицей языка

Очаровала ум и души;

Туда несутся очи, уши,

Где лжи твоей течет река.

Твой яд богатого и бедна

Лишает разума и действ,

Как от напитка, бденью вредна,

Всё дремлет от твоих злодейств;

Носящи царскую порфиру,

Хоть быть могли б полезны миру,

Без пользы провождают дни

Твоим витийством усыпленны,

Твоей иглою уязвленны.

Речешь: «Премудр» — и спят они.

Ты общу слабость изощряешь,

Как нож, на пагубу людей;

Ты человека поощряешь,

Чтоб был твой раб, другим злодей.

Собою смертных обольщенных

Преобращаешь в заблужденных,

Надув похвальный рев трубы,

Гордыни в славу лишь вострубишь,

Тогда хоть царство грабишь, губишь,

Слепа — нет чувствий у рабы.

Как уловляем в лето знойно

Среди каникульных жаров

Созданье, шумом беспокойно,

Кормящееся без трудов,

Слепящу жужель тьмою взоры,

Срамящу лицы и уборы,

Но, словом, комаров и мух,

Приметных лишь единым вредом,

Их смерть помазывая медом,

Чтоб обманулся жадный дух.

Так лесть, хоть и сама есть муха,

Но в зле всех прочих мух хитрей;

Летая вкруг дремотна слуха

Различных степенью людей,

А паче вкруг вельмож несносных,

Живущих средь пороков злостных,

С невежством, праздностью, тщетой,

Манит и ловит медом славы,

Хваля боляр умы и нравы,

Клянясь, что их порок — герой.

И слыша льсти гордыня знатна

Прелестны песни таковы,

К ней ласкова, благоприятна,

Всегда змея не без главы,

Всегда своим довольна роком,

Ползя всяк час перед пороком

Иль расстилаясь яко плющ,

На правду клеветой рыкает,

Заслугу от щедрот толкает,

Без места сир и неимущ.

Суля ушам вельмож, владыки,

И дворянину, и купцу

Прибытки от всего велики,

В минуту кажду по венцу,

Струну сердечну настрояет,

И самолюбие играет

По нотам каверзна льстеца;

Порок, давно в себя влюбленный,

Симфонии обвороженной

Внимает тонам... до конца.

И скажет истина святая,

Взглянув на мудрых всех веков,

Что лесть, сия лисица злая,

Ущелы ведав всех хлевов,

Сквозь все запоры пролезала,

До всех пернатых досязала,

Что мир дворовыми зовет;

Подделан ключ к сердцам имея,

И в Голиафа и Пигмея

Вползя... дала им свой завет.

Всё верит ей: беда и счастье.

Явя над всеми свой успех,

Взяв самолюбие в участье,

Соделала льстецами всех.

В успехах зря ее проворство,

Все принялися за притворство:

Тьма Борджиов и тьма Мазеп,

И от коварств и льстивых звуков

Не слышен Суллий, Долгоруков,[1]

Советы... чести без потреб.

Но, о, чудесное последство

Взаимной лести таковой!

Уже чрез собственное средство...

Сама обманута собой!

Душа, привыкнув лести верить,

Потом привыкнув лицемерить,

Сама не знает наконец,

Какая тварь она в народе:

Гордыня, ложь ли по природе?..

Ум стал дурак — ослу венец.

Все краски в смесь — и вышла дикость.

Все гласы врознь — и вышел шум.

Коварство вменено в великость,

Обман почтен за здравый ум.

Нет места ни дарам, ни чести,

На всё оценка — голос лести:

Он и герой, и грамотей,

Желая быть всех действ причиной,

Как пневматической махиной

Вон тянет разумы людей.

И всяк, расставшись сам с собою,

Зевает на величий тень,

Сегодня удивлен тобою,

Как им ты был вчерашний день.

Нет оттененья никакого,

Дивотворит один другого,

Один перед другим упал!..

И если б гордость не претила,

Друг другом столько б ложь прельстила,

Что каждый в боги бы попал.

Но к счастию рассудка здрава,

Дивясь друг другу в слепоте,

Хотим, чтоб зрелась наша слава

Перед чужой на высоте.

Сия людей взаимна ревность

И ныне столько ж, как и в древность,

К перве́нству изощряя ум,

Мешает лести воцариться;

Всегда она ползущей зрится,

Полна, хоть скрыто, гордых дум.

А гордость есть тому виною,

Что лесть бесстудна завсегда,

Что ползает перед тобою

И не краснеет никогда,

Что в клятвах бога призывает,

Крестится, образа снимает

В свидетельство к тебе любви;

Но лишь пришло к тебе ненастье,

Не смотрит на твое несчастье,

И уж знакомой не зови.

Когда в героя посвящает

Погрязша в праздности царя;

Когда хвалы ему вещает,

Похвальных дел его не зря, —

Льстец тайно мыслит в то ж мгновенье,

Что царского ума забвенье

Есть плод его геройских дел;

Что, усыпя владыку трона,

Он стал премудрей Соломона

И выше облак возлетел.

Но глупость разума слепого,

Присутствуя при лжи льстеца,

Душою всей царя такого

Считает как чудес творца,

Дела хвалою лживой мерит,

Не лицемеря, лицемерит,

Не видя, видит чудеса;

Лишь царь стопы куда направит,

Она бежит, теснится, давит

И плеск возносит в небеса.

И лесть чрез ону на Деирах

Являет уж златых царей

Боготворить народ в кумирах,

Гнуснейших образа страстей.

Жжет фимиамы пред... убийцей!

Благословляется десницей,

К нему ж хотящей смерть донесть!

Здесь лик Навуходоносоров,

Там Андриановых позоров

Велит считать за бога лесть.

Умы!.. вглядитеся яснее

Во ощущения сердец!

Чтоб в мире действовать умнее,

Чтоб видеть, сколь коварен льстец,

Превознося все ваши цели,

Тогда как в сердце вы Кромвели...

Предатели себя самих!

Вглядитесь... и хоть пестрой жабы

Избавьте ваши души слабы,

Да не ползет, не скачет в них!

Умножьтеся, Петры велики,

Гремящи правдой на земли!

Да в честь порокам льстивы клики

Не будут слышны николи!

Да Цинеясы долг приемлют,

Заговорят — и Пирры внемлют,

Тщету и роскошь свергнут в ад!

Да наградятся лишь Рифеи,

И будет слава и трофеи

Народов мир... и божий взгляд.

<1796>

23. САТИР-РИФМАЧ {*}

Быль

Помни́лось некогда Сати́ришке — рабу,[1]

Наперекоррассудку здраву,

Что если он очки и гласную трубу

Любимца росских муз, поюща богу в славу,

Владыкам добрым в честь, тиранам злым в боязнь,

Вельможам и судьям за лень и хищность в казнь,

Зоиловым пером заденет мимоходом,

То дарования, на кои жмурит глаз,

Унизит... а себя встаращит на Парнас

И сделает с доходом,

Не русский пить уж будет квас, —

Оршад и лимонад, как барин знатный родом.

Что делать? мысль придет и на беду подчас!..

Помни́лось... Янька тем и чувствует и дышит,

Хоть плохо мастерство,

Хоть трусит, думая, что Аполлон услышит,

Но шевелится всё корысть и хвастовство,

А зависть так и пышет!

С такой оравою для сил слепой души

И в знатном свете — мат, не токмо что в глуши…

(Грех и в сатире жив прельщенного Адама.)

Впрыгнула сатана, бесенок подстрекнул...

Сердчишко вздулося, умишко-скот заснул,

И тотчас под свисток (как нека повесть-драма)

Пустилась по́ миру в судебник эпиграмма.

Дар видит то в очки... о, кража! куча слов!

На рифму строк пятьсот, а пять иль шесть стихов!

Что мрачно, то свое; что светло, то чужое;

Но все натянуто, но всё, как зависть, злое.

Обкраден Кантемир, ощипан Буало,

Лишь то загажено, что в сих творцах бело,

И даже сок стихов, воспетых той трубою,

Котора зависть в нем как уголь разожгла,

Он вытянуть успел Зоиловой дудою.

Сатира не уймешь, как шалуна козла,

Да наш же и не Пан, а просто Леший-Янька,

Русак, чухна, калмык, татарин... иль грузин,

Исаич, иль Исай, Иванович, иль Ванька...

Нет нужды до имян; смотрю на зло причин.

Сатира-рифмача судьбину описую,

О нем я слышу суд, о нем и потолкую.

Кусаку в клевете и в воровстве найдя

И строго посудя,

Ученой области палата уголовна

Определяла так: «Достоин вор кнута».

Но Аполлон кричал: «Нет... цель моя не та;

Сатира буесловна

Владыка ваш казнит без кнутобойна зла;

Косматый виноват, проказа не мала;

Но смертной пытки тем не сделался достоин;

На Пинде он дурной, в лесу хороший воин,

И для того хочу, чтоб он остался жив.

А чтобы не был впредь чужим добром кичлив,

И мною призванных, и мною вдохновенных

Поэтов, к пользе возрожденных,

Осмеивать не смел, а чтил даров дела,

Чтоб мог и сам народ познать писца-осла

И гения Парнаса,

То всяк отныне враль, и в прозе и в стихах,

Там чующий чеснок, где запах ананаса,

От зависти судящ с насмешкой о дарах,

Знак казни понесет предерзкого Мидаса».

Вещал — и наш Сатир ослиными ушми

В минуту отличился.

«О Аполлон! Москвы сим знаком не срами;

В обоз того, в обоз, который обослился!

Конь лучше дома будь... авось ли бегунок?

Авось ли скакунок?»

Так к Фебу вопиял лошадок покровитель,

Ристания любитель.

Но зрящий сквозь очки, которых красота,

Как добродетелей прозрачность, чистота,

(И отчего он так собою сам доволен)

Зоила своего смиренней осудил,

Презревши рабий толк, невежствен, своеволен,

И видя, что кощун и глуп, и нищ, и хил...

Что уши ослия уже к нему пристали,

Что за стихи его над ним же хохотали,

Вздохнул и в казнь вралю сказал без злобы так:

«Прощаю искренно Сотира-черноруса.

Пред глупостью всегда с дарами ум — дурак,

А зависть, как больной, глотает всё без вкуса.

Не токмо твари дар... и самого творца.

Поруган был стократ от зависти глупца!..»

Но лишь сказал сие, как тьмы парнасских гадов

Ползли уж вкруг его, стремяся уязвить;

Но тщетно — не могли они ему вредить,

И не боялся он скопленных ими ядов

И протяженных жал.

(Сим войском окружен мой гений был не первый.)

Покрытый броней муз и ободрен Минервой,

Чьи доблести и славу воспевал,

Он плюнул лишь на гад — и от плевка пиита

Тварь срама и вреда как будто бы убита;

Дрожа и злобствуя, вся в норы поползла,

А месть оставила для нового осла.

Я ж, видя быль сию не косо и не криво

И миру описав ее

Бесстрастно, справедливо,

Осмелюсь приложить сужденье и свое:

Пииты-куколки, дарами малолетны,

В очах у муз ничто или едва приметны!

Не смейте раздражать дарами пожилых;

И лира и труба бессмертны в свете их.

Кощунство детское всей завистью Зоила

Сколь ни старалося сорвать венок даров,

Всегда его была на то бесплодна сила;

Поэта слава с ним, кто б ни был он таков,

Монарх иль подданный, но гением родился...

И под стопой Зоил лишь плод даров явился.

Учитесь оценять дары сердец, умов,

Имейте к ним приязнь, храните к ним почтенье;

От злости биться лбом — скота остервененье;

Желанье умертвить... бессмертие даров

Есть цель и тщание бессмертных дураков.

<1797>

24. БАСНЯ{*}

Болван-молокосос из силы вон, кричал:

«Ах! ах! прекрасную я басню написал;

А басню назвал ту „Оратором-Болваном"».

Болвана слушали болваны, изумясь,

И, грамоте едва-едва учась,

Почтили рифмача парнасским капитаном.

Как вдруг Пиита в дверь,

На коего Болван своею баснью метил.

Болвана страх осетил,

Болван — трусливый зверь.

Но делать нечего, Пиите пожелалось

Всё ведать, что об нем в той басне намаралось.

Болван дрожит, но басню чтет;

Прочел... Пииты был ответ:

«Не трусь! от сердца я вещаю,

Что я тебе прощаю;

Ты списывал меня, а вышел твой портрет».

<1797>

25. БАСНЯ{*}

Где в доме попугай,

Там скромен будь, пустого не болтай.

У барыни одной такого роду птичка

Болтливее была, чем барыня сама;

У барыни ж была привычка,

Привычка, чтоб скорей сойти с ума,

До всех безделиц добираться,

Какие б ни были в дому;

Она любила шум, любила и подраться,

Ей было сорок лет, так чем же заниматься

Боярскому уму?

Бездельник попугай, что слышит, то и мелет;

Боярыня по-свойски целит:

За виноватого невинному тузы,

Иного батожьем, иную в три лозы.

Служители, свою погибель видя

И попугая все, как черта, ненавидя,

Почасту не дают ни пить ему, ни есть

И думают еще, чтоб им его известь,

Чтоб дать ему отраву.

Напротив, белочку, боярскую забаву

(Боярыня живет ли без забав?),

Как душу любят все; ей сахар, ей орехи;

Но, словом, дни ее не дни — утехи;

Ее лобзания, ее веселый нрав

Всем голову вскружил, и белка разжирела,

На ней уж фунтов с пять прибавилося тела:

Она дородна, хороша,

А попугай сидит, едва-едва дыша...

«Что это за причина? —

Так некогда спросил у белки попугай. —

Мы, кажется, равны: я птица, ты скотина,

Но ты живешь в раю, а мне здесь ад, не рай;

Мне жизнь становится от гладу нестерпима;

Пожалуйста, скажи, кума,

За что ты так любима?..»

— «За то, что я нема».

<1797>

26. РАЗДУМЬЯ ПИИТЫ{*}

Пустое всё — пиши хоть вечно,

Добра не будет от письма.

Коль пишешь ты чистосердечно,

Для истины и для ума,

Тогда подымет всяк щетину,

Найдет тебя ругать причину,

И ты ж останешься глупцом.

А если тронешь за живое

Высокопарное какое,

Так приударят и кнутом.

Не любит мир, кто правду-матку

Выводит в люди чрез перо;

Какую принял он повадку,

Повадка та и будь добро!

Привык ли, способы имея,

Став чином знатным великан,

Добра отчизны не жалея,

В свой приноравливать карман,—

И карлы, рослых обезьяны,

Пустились набивать карманы.

Привык ли тот же господин,

Возлюбленный фортуны лысой,

Заняв все степени один,

Валяться на софе с Лаисой,

Красы лелеять и трепать,

А нуждам царства не внимать, —

И все судьишки от примера

Его же держатся манера;

Всяк дома тешится с своей...

И трись вкруг их секретарей.

Вовек до комнаты китайской,

Где тлеет барин-Епикур

(Лишь не вельможа Задунайской,

Который знает хоть амур,

Но в сластолюбии не тонет;

Когда отечество зовет —

Лаису он с постели гонит,

Берет перун — и всё падет!),

Не доходил бедняк проситель:

Там лишь пороков покровитель.

Но, словом, за привычкой мира,

Дурна ль она иль хороша,

Тащится всякая душа,

Равно богатая и сира;

А если нет ее на то,

Чтоб ободрять дары людские,

То письмена уже ничто,

Хоть их творили бы святые:

Как для глухого ты ни пой,

Не будет слышен голос твой.

Всему пора, всему есть мода,

Едят и лук, как ананас;

Для гения и для урода

Бывает злой и добрый час;

В котором веке глупый силен,

Тот глупостями изобилен,

И места нет ума плодам;

Когда в садовниках невежда,

Как льститься может в нас надежда,

Что изобилье даст садам?

Взгляни туда — всё запустенье!

На древе мох, на грядах дерн;

Сажалось доброе растенье,

А выросли репей и терн;

Нет места яблоне, ни сливе,

Всё в чернобыльнике, в крапиве;

И скоро, где видали сад

И где цветник твой был любимый,

Там зрят пустырь непроходимый;

Здесь колкая, а тамо гад.

Таков есть мир, когда им правит

Невежества порочна власть,

Когда глупец сто умных давит,

Чтобы свою утешить страсть,

Но есть ли общая болячка,

Но есть ли от властей потачка

На плодопроизводства зла,

Коль власть бездельством веселится,

Судья с вельможею делится,

Реша неправые дела?

Когда над честию хохочут,

А правду взаши от двора;

Когда царям лишь балы точат,

Не берегут его добра,

Одну поверхность позлащая,

Всю внутреннюю истощая,

Дерут отчизну в лоскутки;

Когда, топясь в пустых потратах,

Являют царство все в заплатах,—

Народ средь нужды и тоски!

Писатель! что пером витейства

Ты можешь произвесть тогда?

Увы! где в почести злодейства,

Там нравоучителям беда,

Где на степе́нях лицемеры,

Там ходят по миру Гомеры,

Сократы принимают яд;

Там человек живет в напасти,

Коль страстию не служит страсти,

Там лживым — рай, а правым — ад.

На что ж пиите надуваться,

Желая переладить мир?

Пиитой можно называться,

И не цепляя сей кумир;

Он силен и дерется больно;

Предметов без него довольно;

Какой желаешь, избери:

Всё естество перед глазами,

И над главой и под ногами;

О мире лишь не говори.

Поля, луга, леса и горы,

Цветы, овечка, соловей,

Восход румяныя Авроры,

Сиянье солнечных лучей,

А паче нимфы и сирены,

А паче бархаты зелены,

А паче и того лазурь,

Стихи с лазурию — картина,

Хотя писала б их скотина,

Хотя на смысл глаза зажмурь.

Или коль ужасом мечтаешь,

Коль в возражении хаос,

Пиши смелей, что в нем сретаешь;

Дай буре троегранный нос;

Надуй Везувием ей щеки,

Пусти из уст моря и реки,

Пролей геенну из ноздрей,

Хоть с смыслом то и несовместно,

Что нужды?.. ведь не всем известно,

Что буря не всегда Борей.

Иль песенки пиши от скуки,

Клянись, что жар в твоей крови,

Что терпишь от любви ты муки,

Хоть век не чувствовал любви,

И в пустомелии премногом

Равняй свою Анюту с богом;

Чего бояться?.. Бог молчит,

Вранью людей не поперечит,

А мир хвалы тебе лепечет;

Бог скрыт, а мир в глазах торчит

Но скажет кто: «Писатель добрый

Страстям не должен угождать;

Имея дух свободный, бодрый,

Он должен смело осуждать,

Что осуждения достойно,

За правду умереть спокойно,

Приять бессмертия венец».

Не враг я подвигу такому;

Но хочется пожить живому,

Хотенье это всех сердец.

Итак, я с делом расстаюся,

Пустое буду сочинять;

Под крылышко страстей прижмуся,

Чтоб больше миру не пенять;

Порок и глупость стану славить,

С вельможей и царем лукавить,

Заслугу добрую чернить,

Стихом и прозой куролесить...

Ах! нет... изволь меня повесить

Иль правде дай пером служить.

<1797>

27. ПОСЛАНИЕ К КНЯЗЮ НИКОЛАЮ МИХАЙЛОВИЧУ КОЗЛОВСКОМУ{*}

Ты хощешь знать, Козловский милый,

Участник сердца моего,

Как мир, еще мне не постылый,

(Винюсь, винюсь, держусь его)

Я всякий год весной и летом

Могу оставя не скучать?

Как расстаюсь с большим я светом?

На это стану отвечать.

В пустыне той, где, устраняся

От шумных городских сует,

Красами естества пленяся,

Я забываю гордый свет,—

Там, славя божии щедроты,

Среди веселыя заботы

Весну и лето я живу;

То в луг иду смотреть траву,

Каков подсед, густа ль засела,

Бояся, чтоб не подопрела,

Велю в саду ее косить,

Для сушки по холмам сносить,

И тем дав корню прохлажденье,

Предупреждаю поврежденье,

Могущее случиться ей

От лишней густоты своей;

А следуя сему уставу,

Сбираю добрую отаву

С поречных я моих лужков.

То на поля пустясь с брегов,

Не четвернею и не цуком,

Их новым угобжаю туком,

Вранами разбиваю ком

Или дроблю его катком...

Тебе, Голицын! подражая

И на минуту вображая,

Что трудность всю превозмогу,

Что будто бы и я могу

С моей хозяйкой, слепотою,

Идти с тобой одной чертою!

То, прогоня мечту минутну,

Поверя зренью мрачну, мутну,

Дающему мне знак живой,

Что способ у меня иной,

С голицынским совсем не сходен,

Хоть замыслом и я заводей

И часто так же в суете,

Но средствы у меня не те,

Не тот прием, не та ухватка

К установлению порядка;

Но, словом, что он зряч — я слеп,

И отчего не будет вечно,

Когда сказать чистосердечно,

В полях моих обилен хлеб.

Я, воздохнув, простяся с рожью,

Пшеницей, ячменем, овсом,

Предав всё то на волю божью,

Иду занять себя леском,

Где все предметы, быв крупнее,

Мне сделались всего милее,

Где маленький Китайский сад

Приносит море мне отрад;

Где тени разные кусточков

И яркие цветы листочков,

Дающи образа цветкам,

Жанкилиям, лилеям, розам,

Яцинтам, мальфам, туберозам,

Цветным горошкам и бобкам,

Чей листик пурпе не уступит,

Хоть смертный взора перед ним

Из раболепства не потупит.

Иду — и зрелищем таким

Прельщаюся и утешаюсь,

О слепоте не сокрушаюсь,

Она еще мне там сносна,

Природа где пестра, цветна,

Для сих красот мне зренье служит;

Их вижу — и душа не тужит.

В пустыне той, или в сельце,

В сем родовом моем именьи,

Довольней я, чем во дворце,

Покой имея в ощущеньи.

Служа и ближним и царю

Пером, лишь правде посвященным

(И что без спеси говорю),

Гляжу за стадом, порученным

Не гордой прихоти моей,

Но доброй совести смотренью,

Но отческому наставленью,

Да не чумит порок детей.

Довольней, смело повторяю,

Я многих... многих на земли,

Хоть и высоко возросли.

Держася правила такого,

Гордыню и корысть презря,

Живу для пользы я царя,

Равно и пахаря простого,

Тщусь кончить беспорочно век,

Но совершенством не ласкаюсь,

Как смертный... слабый человек!

sУмишком в жизни... спотыкаюсь.

Вот как, возлюбленный мой князь!

Во мне души и тела связь,

Не оставляя мира в зиму,

Любя в морозы шумный свет,

Избрав пустыньку ей любиму,

Всегда в ней полгода живет.

<1797>

28. ПОСЛАНИЕ К КНЯЗЮ НИКОЛАЮ МИХАЙЛОВИЧУ ГОЛИЦЫНУ{*}

Из Горок, где весной и летом

Предмет я вижу за предметом

Ко утешенью моему,

Где всей природой веселюся,

По всем красам ее делюся,

Зрю пищу сердцу и уму:

Здесь холю цветники мне милы,

Искусством прибавляю силы

Сокам составленной земли,

И одностебельны цветочки

Преобращаются в кусточки,

На коих кудри расцвели;

Там кустари мои цветные

Сажаю в клубы я густые,

Калину, бузину, синель;

А тамо ручейки сребристы

В проводы пропускаю чисты,

Творю из них и глубь и мель.

Или подрезав мшисты кочки,

Исторгнув с репеями терн,

Очистя, укатая дерн,

Являю бархатны лужочки.

Или излучиной веду

Мои китайские дорожки,

По коим в буерак иду,

Не замарав хозяйской ножки.

Или средь сосен и елей,

Где громко свищет соловей,

Несусь дорогою прямою

К пустыньке, хижинке, к покою;

И миру поклонясь всему,

Или... не кланяясь ему,

Там всех Зоилов презирая,

Вкушаю плод сердечна рая!

Из Горок... из отрады сей,

Пишу к тебе, сосед любезный;

Но, ах! не в час веселых дней,

В часы природы мрачной, слезной,

В которые и Горки мне

Казались бы как край постылый,

Когда б сосед мой добрый, милый,

Голицын не был в их стране;

Когда б была Везема дале!

Пишу из Горок... но уж где

Природа предо мной в печале

И мертвы образа везде!

Не токмо нет прекрасной розы,

Ниже́ одной зеленой лозы,

На коей был бы цвет живой.

И там, где взор прельщался мой

На каждом шаге всем, что видел,

Там тот же взор предметы все,

Как не причастные красе,

Презрел... а я возненавидел!

Наставь, Голицын! дай урок,

Чем в Горках мне теперь заняться,

Где птицы и скоты томятся,

Где щекотанья лишь сорок;

Где нужды прихотлива мира

Велят мне осень проживать;

Где часто с грусти плачет лира,

А скука мне велит зевать

Иль в сладком сне позабывать

Определения все рока;

Где ветр от севера, востока,

Пустя теперь свой рев и свист,

С такой свирепостью бунтует,

Что в уши мне сквозь окны дует

И под руками движет лист,

На коем, музам я внимая,

Не ждав бессмертного венца,

Пишу, стихами воспевая

Из моего к тебе сельца.

Наставь, наставь, сосед безмездный,

Почтенья моего предмет!

Ты стал уже на путь надеждный,

Пройдя чрез опыт много лет.

Ты мира дела и безделья,

Заботу, скуку и веселья —

По пальцам все пересчитал,

Довольно книжек прочитал,

Довольно видел ты и слышал,

А в бригадиры не шутя,

Не кланяяся и не льстя,

Но службою своею вышел.

Тебя и ФридерикВторой,

Хоть цапкие имел он длани,

Не испугал, любезный мой,

Во время семилетней брани!

Как в младости еще своей

Там Панин, Чернышев, Румянцев

Из неприступных батарей,

Чрез рвы, валы, с редутов, шанцов

Гоняли прусских кубарей;

Ты знаешь, горячи ли пушки

У братии наших русаков;

Из богатырской сей игрушки

И сам бивал ты прусаков.

Как доброе и злое мира

Ты взвесил на весах ума;

Узнал богатого и сира,

И ябеда кому кума;

Судей кривых сужденье криво,

Когда им ничего не дашь,

Как пули, ядры и палаш,

Давно в глазах твоих не диво.

А после мнения сего,

И кое о тебе имею,

Ужли не скажешь ничего

Соседу ты нелиходею

Из тайн знанья своего?

Ужли хозяйственной науки,

К которой опытом ты шел,

С которой ты не знаешь скуки

И много выгоды нашел,

Не уделишь своей приязней

Соседу, мучимому казней

От праздности в осенний день?

Уже шатаюся, как степь...

Уже не движется ступень!

А ежели куда и ступит,

Так взор... так взор себя потупит,

Чтоб на природу не глядеть!

И льзя ль ее спокойно зреть?

Она бледней дебелой лени,

Печальней горестной любви;

Нет краски уж в ее крови,

Всё замерло... всё в смертной тени!

Красы лазури без лучей,

Уж нет блестящих тех очей,

Которые, всю землю грея,

Живили корень, стебелек,

Которыми нарцисс, лилея,

Граветочка и василек

Весной и летом оживлялись,

А мы, их видя, любовались!

Мелькнут — и тотчас нет уж их.

Среди полудня без сиянья,

Един туман для глаз моих,

А для стесненного дыханья

Едина влага, сырость, хлад,

И слух, и зренье без отрад;

Здесь проливает реки слезны,

Там ветрами колеблет бездны,

То вой, то стон, то шум, то рев,

Везде печаль ее иль гнев.

Зрю страх иль смерть на каждом роде,

Зрю цепь... и на самой свободе!..

Едва зиме открыла дверь

Плаксивая Сатурна дщерь;

Едва сердитый, седобровый

Любовник осени суровой

Плодов покушать захотел,

Без зову в Горки налетел,—

Любовь-природа... охладела!

Краса-природа... подурнела!

Хоть зрю прелестницу мою,

Но уж ее не узнаю...

Как зверя лютого боюся,

Бегу в избушку... хоронюся!

Иль, храбрость духа возвратя,

Бранюсь с Бореем за стеною...

Иль томный, томный вздох пустя,

Берусь за лиру, лады строю

И так к Голицыну пишу,

И так соседу повторяю:

«Я в осень дни мои теряю

И скукою теперь дышу.

Наставь меня, сосед любезный!

Наставь науке той полезной,

Которой в осень и зимой

Заняв заботный разум свой,

Без скуки дни свои проводишь,

Забаву с пользою находишь

В различны года времена:

Здесь разбираешь семена,

Заводишь клевер многоплодный

Иль накопляешь свой природный,

Что русский дятлиной зовет

И дома не купя найдет;

Там землю для весны готовишь,

Все выдумки для пользы ловишь.

То рода нового брана

К смягченью пашни создана,

Испытанна, определенна,

В употребление введенна;

То севоральник, иль самсев,

То некое полей гладило;

Удобство всех вещей прозрев,

Хозяйство всем себя снабдило.

И ты, земли не погуби

Затеями хозяев модных,

Держась подчас примет народных,

Зришь торжествующим себя

В хозяйственных своих работах,

В полезных отчеству заботах.

Хоть во сто раз пшеница, рожь

В твоих полях и не родится,

Голицын, презирая ложь,

Приплодом вправду богатится.

Но я, хваля твои труды,

Последовать им не умею,

Хотя стараюсь, хоть радею,

Сам-друг — вот все мои плоды!

Но ах! вотще меня наставить

Прошу хозяйство я твое,

Не лучше ль прежде мне исправить

Слепое зрение мое?

Или не к музам ли под крышу?.. »

Всего умней сей голос слышу,

Голицына ответ такой:

«Без глаз хозяйство сонна греза;

Без глаз не будешь с долей Креза».

Прости ж, сосед, — твой труд не мой.

<1797>

29. ПРОЩАНЬЕ{*}

Простите, добрые друзья!

Простите, милые пастушки!

Уж с вами расстаюся я,

От той кокетки, колотушки,

Чьи людям дороги игрушки,

Кому весь кланяется мир

Из денег, титлов и порфир,

Из всякой всячины на свете,

И коя есть изо всего

Прелестное то ничего,

Что ставят прихоти в примете

Для нашей вечной сухоты,

От сей, от сей вертоголовой

Из мест спокойства, простоты,

Где лишь пастушки чернобровой

Меня прельщали красоты,

Несусь в мирские суеты.

Хоть хмурюсь, как сентябрь суровый,

Хоть корчусь, вобразя мечты,

Которыми вертушка злая,

Фортуна лысая, слепая

Пленяет слабый разум мой

И тянет из жилища рая

В жилища горести мирской;

Но ах!.. уже дыша тщетой,

Алкая почести и славы,

Лижу, как мед, свои отравы

И в сеть к прелестнице бегу!

Очами льнув к ее приманке,

Сердечным чувствованьем лгу;

Не милым, не друзьям... тиранке

Клянуся ревностно служить;

Ее наружностью пустою,

Ее тщеславной слепотою

Как просвещеньем дорожить.

Сулит мне пышную обнову,

Сулит богатства мне и чин;

И я, влюбясь в вертоголову,

Для сих мечтательных причин

Воображенья отравляю,

Лишаюсь благодатных дум,

Житье простое оставляю,

От тишины несуся в шум!

Места, исполнены приятства,

Где щедрой дланью естество

Рассыпало свои богатства,

Где ни едино существо

Свободы сердца не лишает;

Где всё, всё душу утешает,

Когда со мною мой дружок,

Премилая моя милушка,

Прелестная моя пастушка,

Черноволосый мой божок

Здесь глаже бархата лужок

И гармони́я цве́тов нежна,

Краса с красой на диво смежна

Влекут мой взор, пленяют дух,

Пускаючи благоуханье,

Животворят мне обонянье.

Там птички услаждают слух

Своим концертом разногласным;

Хоть песня песне не под лад,

Но спеты духом беспристрастным

Из ощущаемых отрад,

Не по приказу мзды и лести,

И слушать их день каждый рад.

Едина мне приносит вести,

Что тени розовы заря

В моих окрестностях простря,

Шаг первый солнца возвещает;

Другой порхание и свист,

Всегда нелжив, всегда речист,

День благодатный обещает;

А там соединенный хор,

Далеко эхи простирающ,

С вершин древес, долин и гор

Свободу жизни возглашающ,

Велит и мне, усилив жар,

Перед источником сердечным

Восчувствовать сей общий дар

И презрить благом скоротечным,

Велит и мне свободным быть,

Мирскую суету забыть

А тамо ручеек струистый,

Как чешуей покрыт сребристой,

Как пролитый в брегах кристалл

(Лишь луч коснулся — возблистал),

Средь рощи меж осок вияся,

По цве́тным камушкам лияся,

Журчаньем милым веселит,

От скуки и тоски целит,

Слух, зренье, сердце услаждает,

К пастушке пламень возбуждает,

А иногда заснуть велит

На белой груди у пастушки,

Чтоб отдохнувшая душа,

К ней огненнее воздыша,

Вновь страстны начала игрушки...

Увы! всё то, всё то забыв,

Вдруг сделавшись честолюбив,

(Или сердечней объясниться)

Вдруг смертно восхотев

В развратного перемениться,

Бегу, как разъяренный лев,

Не ощущая в сердце глада,

Бросаюся, как волк на стада,

На всё, что лютая тщета

Через лукавые уста

Бесценным в мире именует.

Уже заблудшая душа

Себя гордыне повинует,

Не хощет видеть шалаша,

Где без сребра любовь ликует,

Где корец свежия воды,

А хлеба чистого краюшка,

Грыбков и ягодок плетушка

Приятней, слаще, чем меды

И все... все нектары мирские,

Что прихоти варят людские

И гостя потчивают чем

На то, чтоб усладясь он тем,

Попал скорее в сеть лукаву,

Чтоб в сласти пил... свою отраву!

Но, словом, гнусен тот чертог

И скуки стал моей виною,

В котором властвовали мною

Природа, милый друг и бог.

Лукавы прелести увидел,

Прижал ко сердцу их печать,

И простоту возненавидел,

И начал доблестью скучать;

Невинна жизнь мне стала в тягость,

Студна явилась сердца нагость.

Пастушка с доброю душей

Хоть мне еще всего милее,

Но ах!.. от слепоты моей

Мне кажется уж всех глупее!

Фортуна показала мне

Своих прелестниц миллионы.

Хоть вижу слезы, слышу стоны

От них в мирской я стороне;

Хоть их любовь — любовь гордыни,

Хоть таковые героини

Не сердца ищут в плен — ума,

Хоть в свете видят то нередко,

Что прелесть света и сама

(Коль на нее посмотрим метко)

Бывает скаредна, дряхла,

Как фурия жестока, зла,

Но, отвратяся от природы

Плененным разумом мечтой,

Пленяюсь прелестью такой,

Приятны света мне уроды!

И с истинною красотой,

С моей возлюбленной пастушкой,

С ее шалашиком, избушкой

Я расстаюся навсегда!

Бегу, бегу... куда?

Где всё обман, печаль, беда!

В очах моих блестят чертоги,

От коих чуть не все убоги;

В очах моих не мягкий луг —

Под тканью шелковою пух;

Не длань любовная пастушки,

На коей нежно засыпал, —

Под тонким полотном подушки,

Тьма завесов и одеял,

И под которыми не чаю,

Хоть ими очи ослепил,

Хоть жить с пастушкою скучаю,

Чтоб вправду, вправду был я мил

Владычице души развратной,

Обманом, не любовью знатной.

В очах моих богатый пир,

На коем ни убог, ни сир

Вовеки не вкушали крошки,

Тогда как мещет Крез в окошки,

Служа пристрастью всей душей,

По тетереву иль индейке

Легавой иль борзой своей,

На коем нищу жаль копейки...

(О, просвещенных стыд людей!)

А плясее или актрисе,

Красой торгующей Лаисе

Всего имения не жаль!

Но то в очах, а что же в слухе?..

Учтивость лжи. А что же в духе?..

Увы!.. досада и печаль,

Среди забавы смертна скука,

На пире добровольна мука!

Вот, милые мои друзья,

Для каковых предметов я

Решился с вами разлучиться!

Простите!.. презрите того,

Кто от спокойства своего

Идет по свету волочиться!..

Нет... сжальтесь, сжальтесь на него,

Хоть раб мечтанья одного

Глупее и самой скотины;

Но глуп от общей он причины,

Так нет злосчастнее его.

<1798>

30. КАПЛУН И РЫБОЛОВ {*}

Басня

Как пристав будь ни строг и как ни карауль,

Хотя невольника пришпиль, зашей хоть в куль,

Когда ему судьба ульнуть дарует долю,

Пролезет в щелочку, уйдет на волю.

Всем воля дорога;

Но лишь не та она, которой хочет

И о какой хлопочет

Наш пьяница слуга;

Не та, что в бурлаке,

Живущем век на кабаке;

Но та, что в духе бодром,

Что в человеке добром,

И для кого плутовка-воля... казнь.

А баснь?..

Прошу послушать.

Для пищи лизуна, охотника покушать,

Кормился некогда каплун,

Дней с семь прошло, не срок?.. И мой жирун,

Меж тем как с хахалем кормилица гуляла,

Как от лелеенья младая роза вяла,

А может быть,

И рожа,

И рожу можно полюбить,

Бывает и она на вкус иных пригожа.

Всё в мире на своей чреде,

И дело не о том... Кормилице к беде,

Нашел каплун дыру, прыгнул — и на пруде.

Ну что ж? пожравши всласть, понежась, как вельможа,

Захочется хоть как

На чистом воздухе пройтиться.

Мой евнух не дурак,

Не всё же спать, не все на корм садиться;

К тому же на Руси,

Хотя у всех спроси,

В избушках воздух — чад: и дымен, и угарен.

А тем и более оправдан мой беглец,

Который на лугу, как тюря-молодец,

Как глупый знатный барин,

Жеманен и спесив, кокочет и поет,

Лишь курки не зовет,

Хотя была б прелестна;

И то не мудрено; причина всем известна,

У каплуна ведь нет...

Охоты волочиться.

Чему дивиться?

Зато дороден, чист,

Румян и голосист,

Зато италиянец,

Которому намалевал

Француз иль древний галл

В наш век не для красы румянец;

Но нет чудес и в том; что было, то и есть.

Плоды по дереву, а счастие по доле:

В нас часто поневоле

И целомудрие и честь.

Но что ж беглец средь жребия такого?

Он видит рыболова,

Который над прудом и так и сяк вилял,

Кружился, сатанил, нырял,

Как бойкий откупщик, где плохо, там и метил,

А что послаще, то и сетил,

Лишь бы попалося на нос;

Не ведал рыболов, что есть такое спрос.

Не до хозяйского убытка,

Лишь клёв, то в горле рыбка.

Увидя то каплун, как барченок имущ,

По совести живущ,

Кричал мошеннику: «Ах, ты, плутишка дерзкой!

Дневной грабитель, вор!

Какой рыбоубийца мерзкой!

Того и метит, чтоб сорвать!

Не стыдно ль воровать?

Не стыдно ль промыслом таким тебе кормиться?

Оставь, бездельник, брось такое ремесло!

Усовестись и перестань срамиться,

Оно и здесь, и в вечности нам зло.

Взгляни, как я живу: ни краду, ни ворую,

О ну́жде не тоскую,

Вовек не хлопочу,

А ем и пью, лишь захочу.

Всмотрись, дурак, всмотрись в мою ты жизнь златую

И, кинув воровство, потщись иметь такую».

— «Молчи, евну́х пернат, дурак из дураков,

С довольством всех бедней на свете бедняков,—

Ответствовал ему плутишка из плутов —

Тебе ль учить разумных рыболовов?

Умней тебя сто раз слыхал я краснословов;

Нравоучителей известен мне язык

И риторический их крик,

Не скажут мне о новом

Ни перышком, ни словом.

Будь свят, премудр и как Самсон высок,

Будь всё пустым воображеньем;

Гордися почестьми и лживых душ служеньем;

С тобой твой суд и рок,

Сужу своим сужденьем,

Советовать не буду с дураком

И остаюсь навек откупщиком;

Зови меня купчишком,

Банкрутом и воришком;

Зови меня судьишком,

Крючком, щечилой и плутишком;

Нет нужды... хохочу над честью и тобой!

Коль в мире мне хабар, не буду в мире с пыткой,

Каплун, кормися на убой,

А рыболов кормиться будет рыбкой».

Теперь помыслим, кто счастливее из двух:

Плут, бойкий рыболов, или петух-евнух?

Не знаю; но скажу лишь то я справедливо,

Что где хабар плутам,

Там

Всё царство несчастливо.

<1798>

31. СОЛОВЕЙ И СКВОРЕЦ {*}

Басня

В прекрасных рощицах, молоденьких, кудрявых,

Где липа, ясень, ильм, кленочек и дубок,

И гривка елочек, и сосен величавых,

Черемухи и роз лесных кусток,

Порхая вниз с сучка, а снизу на сучок,

Имев одну любовь и в чувстве и уставе,

О собственной не мысля славе,

Пел громко соловей

В хвалу соловушке своей.

Он пел... и песнь его по рощам раздавалась,

И песня птичек всех от всех позабывалась.

Не токмо пахари, мирские простяки

(Для коих хлеб и соль — сребро и адаманты),

Но виртуозы музыканты,

Пииты-знатоки,

Которые судить чужое жестоки́,

И те (хоть не хотя, наморщася... сквозь зубы),

Внутри и зляся и стеня,

Внимая песенки, уму и сердцу любы,

Себе в восторге изменя,

Кричали велегласно:

«Брависсимо! прекрасно!»

Но что? для зависти ль не сыщется раба?

Ее ли без куска останется алчба?..

Пустое!.. в мире ей всё служит, лишь захочет;

Зоила как сыскать, минуты не хлопочет,

Коснулась — и готов вельможа и купец,

Пиита, музыкант, танцмейстер и певец.

Во славе соловей... ну! что ж молчишь, скворец?

Сороке и тебе, а зависть в том порука,

Чужая слава — мука.

Пускайся в критику, великий судия,

Хрипи и бормочи на песни соловья;

Но я

Советую поздненько.

От зависти указ пришел скворцу раненько;

И наш Зоил пернат,

Хотя не сочинял ни «Федр», ни «Илиад»,

А разве цапывал кой-что из них для славы

(У всякого свои забавы),

Хоть Аристотельввек не звал себя скворцом,

Но вижу! горд уже пред соловьем-певцом

Высоким знанием, искусством подражанья,

Кудахтанья и ржанья;

Умением хрипеть,

Сопеть,

Шипеть,

И по-свинячью хрюкать,

И по-совину гукать,

И лаять, и мяукать...

Но се! как ржавый гвоздь, подъяв свой желтый нос,

Как тухлы головни, крыле расширя черны,

Взяв в песнях соловья до точки всё в допрос,

Осиплым голосом пустил сужденья скверны,

Бормочет гению: «Твой склад не чист,

А свист

Не громок,

А голос тонок,

Рулад

Не гладок,

А перекат

Подавно гадок.

О! верь мне, соловей,

Что ты дурной певец, ей-ей!

Ты песнию своей

Себя не славишь, а порочишь.

Учися у меня, коль быть бессмертным хочешь.

Я на сто голосов пою,

Скрыплю, стучу, кую

Не рушником, не молотами,—

Одними скворчьими устами,

И плачу, и смеюсь,

И по-извозчичью бранюсь;

А дай мне волю —

И по-профессорски в минуту заглаголю,

Как ритор вмиг заговорю,

И всех со смеху поморю.

В избе и во дворце мой служит дар забавой.

Потщись его иметь — и будешь с вечной славой».

То слыша, соловей ответствовал скворцу:

«Я кланяюсь тебе, великому певцу!

С тобой искусство дорогое,

С тобой бессмертие твое,

Ты мастер ... петь чужое,

А я — свое».

<1798>

32. ДУБ И ТРОСТЬ {*}

Басня

Живя в соседстве с дубом трость,

Который нес чело кудряво и широко

Под небеса высоко,

И чувствуя, что ей вовеки так не взрость,

Вспыхну́ла завистью, отмщеньем воспылала,

Зла дубу пожелала.

Ворчит,

Кричит,

Перед Бореем воет,

Клевещет, будто бы ей дуб беды все строит;

Доносит вопия: «Помилуй, сильный ветр,

Эолов грозный сын, герой полнощных недр,

Помилуй бедну трость от дуба

Груба,

Который хоть не царь, не велелепный кедр,

Но горд величием: ругается, смеется,

А иногда дерется,

То шишками колотит по зубам,

То по глазам

Листами хлыщет!»

Но ложь завидлива на зло причину сыщет.

И трость, чтоб более Борея подстрекнуть,

Склонить, дабы он дуб решился потряхнуть

И с корнями сопхнуть,

На мужа доброго тоненько, неприметно,

Подобясь низостью коварной в мире льсти,

Несла клевет несчетно.

Несла... (о добрый дуб, прости!),

Что будто бы хвалился

Пред всем собранием кустарников, древес,

Что в свет бессмертным он родился,

Что лучшее созданье он небес,

Предмет богатого и сира,

Крестьян, купцов, дворян, царей;

Но словом, твердостью нужнейша польза мира.

Что вихри, ветры все и даже сам Борей,

Сколь ни свиреп, ни горд шумящими крылами,

Ревущими устами,

И он не может, он, потрясть его кудрей,

Не токмо сбить с корней;

Что груди он свои в отпор ему поставя,

Ругается над ним, свою великость славя.

Такие лжи плетя и каждой лжи вослед

Пред рыцарем седым склоняя свой хребет,

Достигла наконец до клеветы удачной.

Борей, как меланхолик мрачный,

Угрюм, сумнителен, на мщенье скор и лют,

Успехи клевете с ним стоят лишь минут,

Ей выпросить на зло не мудрено приказа.

Тотчас и гром и дождь.

Поверил бурный вождь,

Озлился, заревел, махнув крылами мраза.

Всё гнется, всё дрожит,

Всё ломится, трещит

И на земли лежит!

Там сосны без голов преобращенны пнями;

Здесь ели вверх корнями,

Пощады нет ни росту, ни красе,

Под гневом дуб, а погибает все.

Но вижу: и к нему месть злая донеслася,

Глава кудрява потряслася;

Забились ветвии, посыпались листы,

Растреснулася кожа.

Невинный дуб! что ты?

Увы! без красоты,

Как будто изгнанный без орденов вельможа,

Но свеж имея нутр, всё, всё еще стоит,

Не гнется... подлости пред злобой не творит;

Речет: «Не будь в пустой надежде,

Коль ты сильней — сломи!.. не покорюся прежде».

Изрек — и злоба, тем сугубо разъярясь,

На тверду грудь его всей силой устремясь,

Дыхнула — дуб полмертв! уже... уже валится!

Отмщение сверша, отмститель скрылся вмиг.

А трость, отдав поклон, пред дубом уж гордится,

Зря близку смерть его успехом лжей своих,

Над дубом веселится;

И видя, что еще он жив,

Вещает: «Так и дуб не всё ж стоит высоко,

И не всегда счастлив;

Бывает и дубам от сильного жестоко.

На что ты, бедненький, так подымался вверх?

Когда бы ты стоял, как я, пониже,

К земле поближе,

Тебя б Борей не сверг».

— «Растенье низкое, — вещал ей дуб, кончаясь, —

Растенье, кое век качаясь,

Пред малым ветерком как слабость нагибаясь,

Не мни торжествовать, хоть скоро буду мертв

От клеветы твоей и бурна ветра злости

(Кому поклонами не приносил я жертв);

Но знай, что дуба смерть славнее жизни трости.

Я был неколебим, стоял колико мог,

И пользой твердости у мира был в предмете;

А ты... ты гнешься ввек, всем ветрам трусишь в свете,

Как слабость, низость, лесть... валяешься у ног».

Читатель мой! реши, судил ли я по праву,

Не трости дав, а дубу славу?

Иль тот правдивей суд, который дали им

Неподражаемым пером своим

Бессмертные гонители пороков:

В Париже Лафонтен, в России Сумароков?

А я меж тем скажу, оставя им всю честь,

Нелживость находя и в заключеньи старом,

Что дубу торжество над тростью дал не даром;

Что дуба к твердости льзя доблесть нам отнесть,

А к трости гнущейся идолотворну лесть.

<1798>

33. К МОЕЙ ЛИРЕ {*}

Рондо

Прости, моя любезна лира,

На коей двадцать лет играл

И никогда не похвалял

Гордыни, подлости кумира.

Как в честь гремели ей трубы,

А в славу били барабаны,

Я пел, я пел: «То всё обманы,

Не славят, трусят то рабы,

Страшатся своего кумира».

Прости, моя любезна лира!

Уж больше не коснусь тебе;

Весь мир против меня в алчбе;

Я проклят от порочна мира,

Я правдой нагрубил ему,

А без нее и ты мне, лира,

Не служишь больше ни к чему;

Без правды мне и громки лады

Не могут принести отрады.

Пусть лесть берет венцы себе;

Уж больше не коснусь тебе.

Не я твои согласны тоны

В угоду лжи употреблю.

Не я тиранов восхвалю,

Чьи слухи услаждают стоны,

А звук... звук рабственных цепей

Всю гармони́ю составляет,

Чьи души зло увеселяет...

Ах! нет, не мой герой злодей.

Хвалить заставлю лжи законы

Не я твои священны тоны.

Прельстясь корыстью и тщетой,

Пускай поэты развращенны

Бесчестят лиры, посвяшенны

От бога истине святой;

Пусть лжец за колесом несется,

Берет и титлы и сребро,—

Всё то не есть мое добро,

Когда всё то за ложь дается;

Будь счастлив тем не я, другой,

Прельстясь корыстью и тщетой.

Коль слава льсти одной награда,

Я славы мира не хощу;

Скорей пойду на муку ада,

Скорей умру, чем злым польщу.

Что в жизни, если нет свободы

Мне ближним правдой послужить,

Когда чудовищей природы

Для счастья должен я хвалить?

Нет! слава не достойна взгляда,

Коль слава льсти одной награда.

Хотя и горестно с тобой

Расстаться мне, любезна лира!

Не петь в защиту бедна, сира,

Которых гордый и скупой

Вседневно накопляют в царствах;

Но мир оглох, и средства нет,

Чтоб слышан добрый был совет.

Всё погруженно в злых коварствах!

И расстаюсь, мой милый строй,

(Хотя и горестно) с тобой.

Дух приуча к кроваву току,

Мир хощет песен в честь пороку,

Тщеславью, лютости своей;

Забыли люди в нем людей,

Одни грозят, другие давят,

А третии за то их славят,

Алкая мзды, страшася бед,

Целуют их кровавый след,

Друг другу часть дают жестоку,

Дух приуча к кроваву току.

Как может лира быть слышна,

Колико б ни была стройна,

Служаща истине, не миру?

Хоть громкий глас взнесет к эфиру,

Хоть в небесах раздаст свой строй,

Ее мелодия священна

Там примется за звук пустой,

Где ложь высоко помещенна.

Коль лирой правда почтена,

Как может тамо быть слышна?

Не видя цели благодатной

И общий потерявши путь,

Где люди надсаждают грудь,

Служа фортуне коловратной,

Там чувства отданы сребру,

Там стали склонности страстями;

Там, древеса имев с плодами,

Друг друга режут за кору;

Там страждет знатный и незнатный,

Не видя цели благодатной.

И пение твое прерву,

Навек с тобой прощаюсь, лира!

Неправду зря царицей мира,

Не в сновиденьи, наяву,

Не буду нудить лиры милой,

Чтоб в похвалу венца ея

Звенела бы струна твоя.

Пусть царствует коварной силой;

Я правдой лжи не назову,

И пение твое прерву.

На что нам спорить с сильным роком,

Коль человек прельщен пороком?

Коль хощет ложь боготворить,

На что нам правду говорить?

Она проходит слухи мимо,

Она несносна для людей;

Лишь божество у них любимо,

А правде даже ум — злодей;

Он миру служит лжепророком,

На что нам спорить с сильным роком?

Коль гнусна лесть есть средство благ,

Так лучше от меня сокройся.

Ах! нет... будь, будь в моих очах,

Лежи на сердце и покойся!

Быв звуком чувства моего,

Глася, что сердце ощущало,

Внимай биению его!

Живое слово не пропало...

Оно в груди, а не в устах,

Коль гнусна лесть есть средство благ.

Хотя порок замкнул уста,

Гласящие ему в улику,

Хоть зависть, гордость и тщета,

Имея в мире часть велику,

Сковали истине язык, —

Но чувствованье всё свободно!

Мир малый бог, бог мир велик;

Он в сердце... спорить с ним бесплодно.

Пой, лира, коль струна чиста,

Хотя порок замкнул уста.

<1798>

34. ПЕСНЯ{*}

Душеньки часок не видя,

Думал, год уж не видал!

Жизнь мою возненавидя,

«Жизнь, прости навек!» — сказал.

Но лишь встретился с душою,

Снова стала жизнь мила;

С новой, с новой красотою

Вся природа процвела.

Милы стали речки снова

И песчаный бережок,

Где душа для дорогого

Опускает поплавок,

Где бежит на уду рыбка

К милой, к милой красоте,

На устах мне чья улыбка

Краше розы на кусте.

Краше розы... ей дивлюся,

Видя нежну, хорошу́!

Ей любуюсь, веселюся,

Цвета запахом дышу.

Но не розу я срываю,

На сердечке мысль не та:

Я целую, лобызаю

Душу милую в уста.

Снега личико белее

И румянее зари;

Очи кари дня светлее,

И алмаза не дари...

В взгляде милой я встречаю

Ясна солнышка лучи;

С нею вечно не скучаю,

С ней денек мне и в ночи.

С нею всё забыто мною,

Окроме ее одной;

С ней мне осенью, зимою

Время кажется весной.

О, лужок, лужок зеленый,

Где я с душенькой сижу!

Не прельщаясь переменой,

На нее одну гляжу.

То, любуясь, называю

Жизни душенькой моей,

То цветочки я срываю

И плету веночек ей.

Я плету... она целует,

Что тружуся для нее;

Так словцом меня милует:

«Ты сокровище мое!

Жизни ты моей вся сладость,

Жизнь тобой лишь хороша,

Мысли дума — сердца радость,

Душеньки твоей душа.

Не отдам я дорогого

За богатство всех царей;

Счастья не хочу другого,

Ставши душенькой твоей».

Речью, душенька, такою

Вечно, вечно утешай!

Мною ты, а я тобою

Век в любви найдем наш рай.

<1798>

35. ПЕСНЯ{*}

Смолкни, пеночка любезна,

Нежной песенки не пой!

Мне теперь она уж слезна;

Милой, милой нет со мной!

Голос твой напоминает

Нежный голос мне ее

И на части раздирает

Сердце бедное мое.

Все веселия не милы

Без любезной мне красы;

Без души душе постылы

И счастливые часы.

Встретить зорю ли желаю,

Проведя всю ночь без сна,

Выхожу — и не встречаю;

Милая в глазах одна.

Сколько цвет ее румяный

Сердце мне ни веселит,

Сердце всё с своею раной

И на зорю не глядит.

В свете счастья нет такого,

Чтоб ее мне заменить,

Ни случа́я столько злого,

Чтоб принудил изменить.

С воздухом, с моим дыханьем

Входит в душу мне она;

Ночь с прохладой, день с сияньем,

А со мной тоска одна!

О, любви моей нельстивой

Вся надежда и покой!

Возвратись, и день счастливый

Принеси ко мне собой.

<1798>

Е. И. КОСТРОВ

Биографическая справка

Восемнадцатый век сохранил о Кострове несколько выразительных, хотя и не очень достоверных анекдотов и очень мало фактов. Ермил Иванович Костров (1755—1790) впервые упоминается в ведомости за 1768 год «О находящихся в семинарии Вятской священно- и церковнослужительских детях», в которой тринадцатилетний Ермил Костров назван сыном дьячка. Но уже в 1773 году, обращаясь к архимандриту Новоспасского монастыря в Москве Иоанну (Черепанову) и называя себя «Вятской семинарии ученик, вобловицкий экономический крестьянин»,[1] Костров тем самым как будто отрицает свою принадлежность к духовенству.

По предположению одного из биографов Кострова, это расхождение, возможно, объясняется тем, что отец поэта действительно был дьячком, но затем переписался в экономические крестьяне.

Во всяком случае архимандрит Иоанн, бывший ранее преподавателем Вятской семинарии, помнил своего ученика и, очевидно, помог ему поступить в московскую Славяно-греко-латинскую академию, как это видно из поздравительной эпистолы архимандриту Платону 1775 года, написанной уже «священной богословии студентом» Ермилом Костровым. В том же году Костров выступает со стихами Платону от имени академии, что свидетельствует о его несомненных успехах в занятиях.

В 1777—1778 учебном году Костров студент университета, куда он перешел, по-видимому, не окончив академии и не желая быть церковнослужителем. Можно предполагать, что переход из духовной академии в университет был облегчен Кострову его репутацией способного поэта, так как и в новом учебном заведении ему поручают стихотворные выступления на официальных торжествах. Так, уже 8 января 1778 года на университетском акте он читает оду на рождение великого князя Александра Павловича.

В университете Костров занимался греческой и римской словесностью под руководством X. Ф. Маттеи, и возможно, что изданный вскоре после окончания университета Костровым (в 1780—1781 годах) перевод «Золотого осла» Апулея был осуществлен под влиянием той интерпретации, которую давал этому сложному, философскому роману Апулея его профессор.

Свободный, плавный язык повествования в этом переводе Кострова показывает не только его достаточную филологическую образованность, но и сознательное следование ломоносовским принципам перевода античных прозаиков, щедро представленным в «Риторике» (1748). Костров снабдил свой перевод Апулея примечаниями, которые свидетельствуют, что он свою задачу понимал как передачу художественного стиля подлинника, а потому отступал от смысла Апулеева текста очень редко и всегда эти отступления оговаривал. О солидной филологической подготовке Кострова говорят и ссылки его на других античных авторов в примечаниях к Апулею, которыми он сопровождает темные места романа.

В 1779 году Костров окончил университет и был произведен в бакалавры, как явствует из заглавий его од. Пушкин, основываясь, видимо, на устной традиции, писал, что Костров был назначен официальным университетским поэтом с жалованием в 1500 рублей в год. Пушкин же сохранил свидетельство о том, что куратор университета «Херасков очень уважал Кострова и предпочитал его талант своему собственному»,[1] и всячески ему помогал, но Кострову не того было нужно. Д. И. Хвостов, знавший его лично, считал, что Кострову «хотелось учить с кафедры, но его не разгадали».[2] Двусмысленное положение казенного университетского стихотворца, по мнению того же Хвостова, объясняет и пресловутую «слабость» Кострова, о которой преимущественно говорят анекдоты: «Когда наступали торжественные дни, Кострова искали по всему городу для сочинения стихов и находили обыкновенно в кабаке или у дьячка, великого пьяницы, с которым был он в тесной дружбе». [3]

В университете и в первые годы по выходе из него Костров много переводил в стихах и прозе. Кроме романа Апулея, он перевел также с французского прозаическую повесть «Зенотемис» Арно де Бакюлара (1779), его же поэму «Эльвирь» (1779) и поэму Вольтера «Тактика» (1779).

С получения звания бакалавра, то есть с лета 1779 года, до октября 1782 года Костров написал и поднес от имени университета полтора десятка од и стихотворений, адресованных различным высоким особам. В 1783—1784 годах, по-видимому, происходит какое-то осложнение в его служебных делах. За это время появились в печати только два его стихотворения, и оба были опубликованы в новом петербургском журнале «Собеседник любителей русского слова».

Литературные вкусы Кострова отчасти характеризует его восхищение «Одой к Фелице» Державина, которую он приветствовал стихами. Но в собственных стихах Кострова на торжественные случаи новая, «державинская» манера никак не сказалась. Костров стал только менее ревностно отзываться на заказные темы: за пять лет (1783—1788) им написано всего пять стихотворений официального содержания, и только одно из них — «Песнь благодарственную ее императорскому величеству за оказанные в Москве щедроты в бытность ее величества в Москве» — Костров читал в публичном собрании университета 28 июля 1785 года.

Важное значение в жизни поэта имела поездка в Петербург, которая произошла, очевидно, в начале 1786 года, так как в декабре 1785 года он еще жил в Москве. Оттуда 14 декабря он писал А. А. Майкову в ответ на его приглашение в Петербург, что, прежде чем решиться на эту поездку, он должен «переписаться с его превосходительством Иваном Ивановичем Шуваловым, дозволит ли он мне сие путешествие и обнадежит ли верным местом, иначе я его привлеку против себя на гнев, когда оставлю без его дозволения такое место, где он главным начальником. Не правда ли?» [1]

Судя по тому, что в 1786—1787 годах Костров печатается только в Петербурге, можно предположить, что Шувалов ему разрешил эту поездку, и следующее стихотворение поэта официального содержания, «Эпистола на день восшествия на престол Екатерины II, июня 28 дня 1786 года», написано и напечатано было в Петербурге. Жизнью в столице Костров воспользовался для того, чтобы завести новые литературные знакомства. Он сблизился с Ф. И. Туманским, в журнале которого «Зеркало света» (1786—1787) напечатал несколько стихотворений самого разнообразного, преимущественно сатирического содержания. Таких стихов в Москве он не печатал. В Петербурге же он напечатал свой перевод первых шести песен «Илиады» Гомера, который Костров не только посвятил, но, видимо, преподнес Екатерине. Во всяком случае 12 сентября 1787 года было пожаловано из Кабинета «университетскому бакалавру Кострову за перевод «Илиады» Гомеровой 400 рублей».[1]

Официальный интерес к Гомеру легко объясним. В это время Екатерина, по внушению Г. А. Потемкина и А. А. Безбородко, продолжала серьезно относиться к разработанному ими так называемому греческому проекту, согласно которому, после окончательного разгрома Турецкой империи, предполагалось создать автономное греческое государство со столицей в Константинополе и великим князем Константином на престоле. Поэтому интерес ко всему греческому, в том числе и классической литературе, Екатерина всячески поощряла. Возможно, что самая идея нового стихотворного перевода «Илиады» возникла у Кострова не без воздействия официального филэллинизма.

В кругу авторов «Зеркала света» «Илиада» в переводе Кострова была встречена общим одобрением Редактор журнала Ф. Туманский в своей рецензии писал о трудностях перевода и заслугах переводчика: «Тем похвальнее рвение предприявшего красоты сего древнего пиита перенесть в язык российский. Первые песни проявляют везде изящества, перу переводчика свойственные... Желательно, чтобы г. Костров, окончив начатый им к чести его труд, пересмотрел и паки: ибо от него, даром стихотворения преимущественно обладающего, публика ожидает и изящного перевода. Трудности встречаются, но преодоление их приносит большие похвалы».[2]

Собственно известностью, более даже посмертной, чем прижизненной, Костров обязан «Илиаде». Ее стиль в переводе Кострова напоминает не только русские трагедии, но и поэму Ломоносова «Петр Великий» и его оды. Так, характерное явление ломоносовского одического стиля — субстантивация качественных прилагательных — является очень заметным элементом стиля «Гомеровой Илиады» Кострова. Особенно часты у Кострова столь любимые Ломоносовым отвлеченные существительные на -ость («облекшись в светлость риз», «Игла вся черностью одета»); вполне «по Ломоносову» употребляет Костров так называемый дательный самостоятельный:

В сомнениях его толиких духу сущу

И шумный из ножен ему свой меч влекущу,

Минерва с небеси превыспрення грядет.

Внимание, с которым встречена была костровская «Илиада», объясняется также, по-видимому, литературной ситуацией второй половины 1780-х годов. Именно в это время, в борьбе против все усиливающегося сентиментализма в повествовательной прозе — с одной стороны, и державинской реформой одического стиля — с другой, объединяются сторонники намеренно архаизированного стиля в прозе и в поэзии. Следуя Тредиаковскому (как автору «Тилемахиды») и Василию Петрову, сторонники «высокого» стиля практически стояли на тех позициях, которые позднее теоретически обобщил А. С. Шишков в своем «Рассуждении о старом и новом слоге» (1803).

Одним из этих ранних «архаистов» — предшественников Шишкова и в теории, и в литературной борьбе против Карамзина — был Ф. И. Туманский. Характерно, что Кострова и Петрова он объединял в один ряд: «Счастливые покушения г. Петрова и г. Кострова в переложении Гомеровой „Илиады" и Виргилиевой „Энеиды"».[1]

Следующая большая переводческая работа Кострова — «Оссиан, сын Фингалов, бард третьего века» (1792) — была весьма высоко оценена Туманским и противопоставлена карамзинскому переводу шотландского барда. Туманский писал в своем журнале «Российский магазин»: «Костров, усыновивший Гомера России, приносит новый и приятный дар своему отечеству. Публика, давно уже г. Кострову место между знаменитыми стихотворцами определившая, примет, конечно, сей его труд с признательностью... Судить, конечно, легче, нежели сочинять или переводить... следственно нетрудно и в сем изящном переводе найти инде немногие места и некоторые выражения слабые, но кто не человек? Сучец у ближнего приметнее собственного бревна. И для этого считаю я вовсе ненужным, когда весь перевод вообще «прекрасен, замечать мелочи». [2]

Перевод Оссиана Костров посвятил Суворову, победы которого он и ранее воспевал в своих стихах. Отношения с Суворовым — особая глава в жизни Кострова.

В оде «На взятие Очакова» (1789), в эпистоле «На взятие Измаила» (1791) Костров отдал дань глубокого уважения и любви великому полководцу и неустрашимому гражданину. Суворову очень полюбилась «Илиада» в переводе Кострова, и поэту стало об этом известно. Суворову, видимо, нравились «Ода» и «Эпистола» Кострова, к нему обращенные, особенно «Эпистола», в то время как песнью «На взятие Измаила» (1791) Державина Суворов был очень недоволен. По воспоминаниям Д. И. Хвостова, Суворов «крепко порицал оду на сей случай Державина, говоря, что в ней только одно уподобление, и советовал нашему автору написать на нее критику. Похвала есть единственная награда поэта и героя, а как в сей оде ни слова не сказано о Суворове, а все говорится о князе Потемкине, который за 200 верст был от приступа, то герой, почитающий их дело — взятие Измаила — знаменитейшим из своих походов тогдашнего времени, не мог простить стихотворцу за молчание о нем».[1]

По свидетельству современника, Суворов понял костровского Оссиана именно так, как хотел этого поэт-переводчик. Суворов будто бы говорил: «Оссиан мой спутник, меня воспламеняет; я вижу и слышу Фингала в тумане на высокой скале сидящего и говорящего: «Оскар, одолевай силу в оружии! щади слабую руку». — Честь и слава певцам! — Они мужают нас и делают творцами общих благ».[2] Узнав через Хвостова о благожелательном отношении Суворова к его «Оссиану», Костров написал ему 30 сентября 1792 года письмо: «Получить похвалу от героя и справедливого судьи есть счастье для всякого завидное, а тем более, что я, посвящая вашему сиятельству посильный мой труд, руководим был одним только достодолжным великопочитанием к такому подвижнику, которого имя и потомству будет любезно, драгоценно, восхитительно».[3]

Сведав о бедственном положении Кострова, Суворов захотел наградить его денежной суммой и назначить ему регулярное пособие. Состоялось или нет это «награждение» — неизвестно; так или иначе, но после публикации «Эпистолы его сиятельству, графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому на взятие Варшавы» (1795), Суворов распорядился выдать тысячу рублей Ермилу Ивановичу Кострову «ежели не в текущее время из моих доходов, то хотя на будущий год».[1]

Видимо, с начала 1790-х годов прекратились официальные отношения Кострова с университетом. Во всяком случае в это время он пишет уже стихи разным лицам не от университета, а скорее всего по собственному почину. «Слабость» его все более отражалась на здоровье.

Костров производил в это время впечатление совершенно больного человека. «Странное дело, — говорил он Карамзину, — пил я, кажется, все горячее, а умираю от холодного!»[2]

На смерть Кострова отозвались стихами поэты из круга ревнителей высокого слога — Н. Николев и Н. Шатров. Оба они отмечали его главную литературную заслугу, которая, по словам Шатрова, состояла в том, что он

«Илиаду» нам по-русски преложил,

И сим трудом себя бессмертным сотворил.

В 1802 году в Петербурге, должно быть при содействии Ф. Туманского, было издано «Полное собрание всех сочинений и переводов в стихах покойного Кострова». Поэтическое наследие Кострова впервые предстало перед читателями собранным воедино, однако более или менее серьезных критических отзывов о нем не появилось, зато стали плодиться анекдоты о Кострове, и в литературной традиции, вплоть до драмы Н. В. Кукольника «Ермил Иванович Костров» (1853), прочно утвердилось отношение к поэту как жертве пьянства, собственной беспечности и, в первую очередь, равнодушия и пренебрежения сильных мира сего, не оценивших дарование поэта. Именно такое понимание судьбы Кострова, распространенное и в 1850-е годы, могло внушить А. Н. Островскому мысль использовать некоторые его черты для создания образа благородного и доброго, но беспутного Любима Торцова в комедии «Бедность не порок».

36. ОДА {*}

ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОМУ ТАЙНОМУ СОВЕТНИКУ, ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ОБЕР-КАМЕРГЕРУ, РАЗНЫХ ОРДЕНОВ КАВАЛЕРУ, ИМПЕРАТОРСКОГО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА КУРАТОРУ ИВАНУ ИВАНОВИЧУ ШУВАЛОВУ НА ПРИБЫТИЕ ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА ИЗ С.-ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ, СОЧИНЕННАЯ В УНИВЕРСИТЕТЕ ЕРМИЛОМ КОСТРОВЫМ

Что тако музы дух плененной торжествует,

Иль новый Феб, меня живя, осуществует?

Какой лиется луч в мою усердну грудь,

К Парнасу светлому являя злачный путь?

И се уже его я зрю врата отверсты!

Касайтесь лирных струн, мои касайтесь персты!

Кого я ныне петь хочу?

Кто будет радости предметом?

Кто сей, кого пред целым светом,

Вознесшись на Парнас, с восторгом возвещу?

Тебя, о наших муз предстатель и отрада,

Свидетель их трудов, их подвигов награда!

Тебя! простри ко мне, простри твой кроткий слух

И в грудь мою вдохни твой благотворный дух,

Да огнь его в моих составах разлиется,

И тако песнь тебя достойна соплетется!

О, коль сия мне лестна честь,

Когда в соборе муз гремящих,

Твои достоинства гласящих,

Могу и я к тебе свой слабый глас вознесть!

Оставя невские брега и Белта волны,

Торжеств и радостей и шумных плесков полны,

Ты посещаеши струи Московских вод,

Желающие зреть лучи твоих доброт.

Твои сограждане и ревностные други,

В сердцах и во устах нося твои заслуги,

Во сретенье грядут тебе,

Тебя с восторгом окружая

И плеском воздух наполняя,

Благодарят своей толь счастливой судьбе.

И слава, на крилах вдруг пламенных вознесшись,

В цветы Юнониной посланницы облекшись,

Оставя мраморный торжественный чертог,

Имея в шуйце лавр, в деснице звучный рог,

Летает пред тобой кротка и справедлива,

Не древние глася всея вселенной дива,

Но мирные души твоей

И лучезарные доброты,

Какими блещут патриоты,

Пред взором общества пленя сердца людей.

Из уст в уста твое в нас имя протекает,

С восторгом всяк тебя стократно повторяет:

Не сей ли мыслями и делом гражданин?

Не в нем ли отчества примерный зрится сын?

Не сей ли подвиги изящные подъемлет

И человечества законам кротким внемлет?

Он в свете истинный герой.

Ты, счастье, жребием владеешь,

Но здесь ты части не имеешь,

Не может трепетать Шувалов пред тобой.

Ты, счастье, ложными приосенять лучами

И царствовать уже не можешь над делами,

Которы суть не что, как мудрых зрелый плод,

Которых бытие и по́честь в вечный род!

Не нужна им твоя блестящая завеса;

Быстротекущие твои всегда колеса

Не могут участи иметь

В теченьи дел благоутробных

И действам божеским подобных,

Какие можем мы в тебе, Шувалов, зреть.

Иные, мнимою пленяяся хвалою

И пышной омрачив свой умный взор мечтою,

Стараются достичь желанной высоты,

Неся на раменах тот камень суеты,

Что тяжестью своей их сверху вниз свергает

И смертным в их лице Сисифа представляет.

Достоинств истинных цена

Их мыслям гордым не известна;

И будет ли она совместна

Носящим тяжкие, но тщетны бремена.

Другие, внутрь своих сердец воздвигнув храмы,

В них блеску недр земных жгут тучны фимиамы

И, божество страстей блаженства целью чтя,

Природы своея изящность превратя,

В морях обилия еще несчетны жаждут,

Не тако ли сии, как Тантал, в мире страждут?

Они достойны наших слез;

Их жизнь разумных пред очами —

Сосуд, наполненный парами,

И прежде времени их век уже исчез.

Но ты, о Меценат, всегдашних муж желаний,

Предмет Парнасских лир и хвальных восклицаний,

Достойно славы в блеск и чести облечен

И от великих душ великим наречен!

Добротами души ты почестей достигнул;

На мраморных столпах ты славы храм воздвигнул.

Дотоль они утверждены,

Доколь пребудут дние неба

И светоносный образ Феба,

И не отымется трон сребряный луны.

Не только ты велик меж росскими сынами,

Но дивен и почтен Европы пред очами;

Когда в ее странах ты путь свой простирал,

Ведом Минервою, в ней грады посещал,

Пленен беседою всяк мудрый был твоею

И равною с тобой старался течь стезею.

Они вещали меж собой:

«Победоносная Россия!

Коль чада у тебя такия,

Так дивно ль, что небес касаешься главой!»

Но кое зрелище мой дух еще пленяет?

Се к летам мысль моя протекшим прелетает!

Се зрю избра́нную в жена́х Елисавет,

Имущую в себе дух божий и совет!

И се я слышу глас к тебе сея богини,

Хотящей произвесть в Москве парнасски крины:

«Внемли, внемли моим словам,

О муж, заслугами венчанный

И к славе общества избранный!

Внемли, Шувалов, мне, воздвигни музам храм!»

Ты внял, труды твои узрел сей град престольный;

Явился мрамор в нем блестящ, краеугольный,

На коем ты для муз храм славный основал

И, сколько ты велик, вселенной показал.

Святилища сего вдруг стены вознеслися,

Питомцы юные под кров его стеклися

И, многи жертвенники зря,

По склонностям своим различным,

По дарованиям отличным

Минерве жертвуют, усердием горя.

Иппократ, Аполлон с Эвклидом в нем явились,

Языков разные вещания излились;

Во изумлении Москва на храм сей зрит

И, радость в сердце скрыв, так в мысли говорит:

«Что тако юных чад моих в восторг приводит,

Не паки ли в огне дух вышнего нисходит?»

Но был из храма ей ответ:

«Венчанная Елисавета

Российского к блаженству света

Через Шувалова премудрость нам лиет».

Такое наш Парнас приял себе начало;

Так солнце в нем наук тобою воссияло!

Екатерининых под сенью днесь щедрот

Произращает он сторичный россам плод;

И свет его уже в довольной славе блещет,

И луч свой за предел отечественный мещет.

Ты равно ныне председишь

Гремящих стройно муз в соборе,

И ты в торжественном их хоре,

Подобясь Аргусу, не усыпая, бдишь.

Как с тонкой влагой огнь чистейший съединившись,

На разны вещества с эфирных стран излившись,

Течением своим их движет и живит,

Так равно, Меценат, твой взор животворит!

Так теплая роса твоих благотворений,

В сердца излившись муз и в недра их селений,

Растит парнасские плоды;

Их в сладость общество вкушает

И благодарностью венчает

Тобой подъемлемы изящные труды.

Воззри! Парнас твое пришествие встречает!

От взора твоего в нем новый блеск сияет;

Питомцев для тебя отверсты всех сердца;

Ты вечно начертай в них с именем отца!

Проникни мыслию их радостные мысли,

Усердные черты и ревностны исчисли!

Коль счастливы сии птенцы!

Они, твой образ созерцая

И чувствием веселым тая,

Как благодетелю, плетут тебе венцы.

Воззри! стези твои цветами распещренны,

Приятно нектаром небесным орошенны!

Предходит пред тобой везде пиерид лик,

Устроив к пению и сердце и язык.

Воззри! се кедр и лавр свой гордый верх склоняют

И достодолжну честь тебе чрез то являют!

Кастальски светлые струи

Приятней по сребру катятся

И пронести в моря стремятся

Толико дивные достоинства твои!

Ты наконец познай и жар усердной музы,

Прервавшей в честь тебе свои безмолвны узы!

Хоть Пиндаровых крил я не могу иметь,

Дабы на высоту похвал твоих взлететь;

Я Ломоносовым греметь не силен тоном:

Он самым вдохновен был чудным Аполлоном

И славу пел доброт твоих;

Но я усердием пылаю

И слабу лиру посвящаю:

Прими, великий муж, прими посильный стих.

<1779>

37. ТАКТИКА {*}

Сочинение г. Вольтера, которое преложил в российские стихи императорского Московского университета бакалавр Ермил Костров ноября 12 дня 1779 года

На днях прошедших я Каиля навестил,

И для чего? он мой книгопродавец был.

Нередко у него пространные анбары

Хранят безделицы и вздорные товары.

«Я книгу новую, — сказал он мне, — достал,

Для смертных нужную, достойную похвал;

В ней с мудростью цветы красот соединились,

И сто́ит, чтоб по ней все смертные учились.

Мы счастье чрез нее возможем основать,

Зовется «Тактикой», изволь ее принять».

«Как «Тактикой»? а я досель сего названья

Не знал, не знал равно его знаменованья».

Но мне в ответ Каиль: «Название сие

Имеет в Галлии от греков бытие

И значит самую науку превосходну,

По преимуществу науку бесподобну,

Высоких разумов и знатных всех мужей

Желанья совершить нетрудно можно ей».

Купил я «Тактику» и чтил себя блаженным,

Мня способ в ней сыскать, как быть мне совершенным,

Чтоб век мой продолжи́ть и горесть усладить,

Умерить прихоти и мысли просветить;

Чтоб необузданны желания и страсти

Рассудка здравого подвергнуть мудрой власти;

Чтоб должну честь являть и справедливость всем,

Однако чтоб не быть обмануту никем.

Так мня о «Тактике», от всех я удаляюсь,

Прилежно чту ее и в том лишь упражняюсь,

Дабы на память мне сей книги смысл познать.

Друзья! наука то, как ближних умерщвлять.

Узнал я, что монах, особа толь святая,

Селитру с серою смешав и растопляя,

Нечаянно для нас злой порох изобрел

И, опалившись им, он больше почернел.

Узнал я, что ядро, чтоб ниже опуститься,

Так должно вверх сперва немного устремиться,

И что из медных жерл в минуту смерть летя,

Параболу своим полетом начертя,

Двумя ударами, которы зверски руки

Направят с хитростью другим на злостны муки,

Сто синих автомат, расположенных в строй,

Опровергает вдруг и рушит в прах земной;

Ружье, кинжалы, меч, штыки остроконечны

И все орудия, хотя бесчеловечны —

Всё хорошо для нас, и всё к добру ведет,

Полезно всё, когда что колет и сечет,

Подобных нам самим искусно убивает.

По сем ночных воров писатель представляет,

Что чрез подземный путь, не бивши в барабан,

Всегда молчанием скрывая свой обман,

Мечи и лестницы неся чрез тьму густую,

Нечаянно мертвят там стражу всю ночную.

На стены города в безмолвии восшед,

Где спят все жители, не опасаясь бед,

Их домы рушат в прах огнем или мечами,

Мужей и чад мертвят, ложатся спать с жена́ми

И, утомясь потом от ревностных трудов,

Чужое пьют вино при грудах мертвецов.

Назавтрее во храм с усердием стремятся,

Хвалу воздать творцу за подвиг славный тщатся,

И по-латыне песнь молебную поют,

Защитником его себе достойным чтут,

Что без руки его, вещают все неложно,

Взять город и сожечь им было невозможно;

Что грабить, убивать никто б из нас не мог,

Когда б не помогал нам в том всещедрый бог.

Я, странно поражен наукой толь хвалимой,

К Каилю побежал, и, ужасом теснимый,

Немедленно сию я книгу возвратил

И, с гневом понося его, проговорил:

«Поди, о сатанин книгопродавец лютый!

С твоею «Тактикой», не медля ни минуты,

В жилище, где де Тотт продерзости пример,

Где в Саваофово сей имя изувер

Ведет махометан в Исусовы пределы

И, пушек множеством покрывши Дарданеллы,

Их учит убивать Христов носящих крест.

Поди к трофеям ты кровавых оных мест,

Где гневный виден след Румянцева, Орлова,

Поди к рушителям Бендер или Азова,

Иль паче к Фридриху стремись ты с книгой сей,

И будь уверен в том ты мыслию своей,

Что лучше знает он сей правила науки.

Не сочинитель твой на злейши смертных муки,

Но самый сатана его тому учил.

В науке сей его примером свет почтил,

Как смертных убивать и кровию их мыться:

Евгений и Густав не могут с ним сравниться.

Поди, я признаюсь и истинно не лгу,

Что я тому никак поверить не могу,

Чтоб человек (когда, минута неизвестна)

Исшел из рук благих зиждителя небесна,

Дабы всевышнего толь дерзко озлоблять

И столько ярости и странных дел являть.

Мы без оружия, лишь с десятью перстами,

Не созданы, чтоб век свой прекращали сами:

Необходимостью и роком злых времен

Уже он без того довольно сокращен.

Песчаной пены сок, дитя подагры злое

И множество мокрот, в кремень пото́м слитое,

Что страшной каменной болезнию зовем,

Чахотки разные, и жгуща скорбь огнем,

И прочих тысящи недугов злых и бедствий,

Обманы, клеветы, творцы печальных следствий —

Иль мало горестей влекут на шар земли,

Хотя б военной мы науки не нашли?

От Кира до царя, что в лавроносной славе

Соделал Лентулов[1] собой в своей державе,

Я ненавижу всех героев имена,

Пусть хвалят их дела, пусть славят времена;

Что до меня, от них со страхом убегаю

И к черту самому в жилище посылаю».

Толь смело говоря, увидел я в углу,

Что острый молодец внимал мою хулу.

Мундир его имел два точно эполета,

Сколь чином он велик, то знак, или примета.

Смел взор его, однак не лют, спокоен, мил

И качества его души в себе носил.

И словом, «Тактики» был это сочинитель.

«Я знаю, — мне сказал премудрый сей учитель,—

Что для филозофа толь престарелых лет,

Как ты, что весь себе друзьями числишь свет

И жизнь спокойную всему предпочитаешь,

Войны кровавые, трофеи презираешь,

Жестоким кажется закон науки сей

И отвращение родит в душе твоей.

По правде, ремесло мое бесчеловечно,

Но крайню ну́жду в нем мы чувствуем, конечно.

Чрез меру зол рожден на свете человек:

Злой Каин братнюю свирепо жизнь пресек.

И наши братия сарматы, визиготы,

От стран донских с собой приведши сильны флоты,

Секванских берегов не смели б разорять,

Коль римску тактику мы лучше б стали знать.

Я храбрым воином рожден, сам воин равно,

Стараюсь правила предписывать исправно;

Не ближних разграблять, но сохранять себя.

Мой друг, ужели то противно для тебя,

Что тщатся изобресть тебе в защиту средства?

Спокоен будешь ли, не ощущая бедства,

Когда твои поля, и дом, и всё, что в нем,

Нечаянно сожжет свирепый готт огнем?

Надежными твой скот храниться должен псами,

Чтоб не был расхищен на пастве он волками.

Есть, без сомнения, законные войны́,

И злом не все дела геройски почтены;

Ты сам, как говорят, средь тишины, покоя

Пел громки действия Беарнских стран героя[1].

Он право защищал рожденья своего;

Он прав, виновны все противники его.

Пусть говорить о сем герое перестанем,

Но дня Фонтеноа ужель не воспомянем,

Как легион солдат британских ободрен

Толь смело чрез полки французских шел знамен?

Счастливый весельчак! Ты колкими речами

Внутрь града вел войну с учеными умами,

Привыкши с прочими Госсену[2] обожать.

Ты шел в театр, дабы с ней взора не спускать,

Иль дарования ты игроков и свойства

По воле там судил, не зная беспокойства.

Но ты, и весь Париж, и, словом, весь Парнас,

Что б сделать вы могли чудесного для нас,

Когда бы Людови́к особой сам своею

Не поспешил на мост Калонны в страх злодею?

И те, что гроша два награды в день берут

И кесарьми себя неробкими зовут,

Когда б с британцами охотно не сразились,

Которы к нам пришли, но в дом не возвратились?

Ты знаешь, кто, любя звук славы и похвал,

С тремя лишь пушками победу одержал;

Нам кровию она доставлена Граммона,

Разумного Лютто и юного Краона.

Но ваших шумное соборище голов

Гремело между тем сложением стихов

Или, подвеселясь, с насмешкою презлою

Ругаться шло в театр «Меропой», «Сиротою».

Коль Марс и Аполлон оружие берут,

Коль церковь, двор, места судебны брань ведут,

Саббатьер и Клеман [1] в углу, но при отваге

Противу лучших муз воюют на бумаге;

Позволь, чтоб и солдат науку ту хвалил,

Что славу Франции и крепость наших сил

Чрез многи времена собою ограждает

И граждан мирное спокойство утверждает».

По увещаньи сем Гюберт мой умолчал.

Умолк и я, и, что ответствовать, не знал.

Я силе здравого рассудка покорился,

Что выше всех наук война, с ним согласился.

И что, Бурбона он с Байярдом[2] описав

И сча́стливым пером их мысли начертав,

Достоин есть, чтоб был он делом предводитель

В науке, коей он лишь умственный учитель.

Но я откроюсь вам, что я молюсь всегда,

Чтоб не было такой науки никогда,

Чтоб правда в мир ввела спокойствие желанно,

От римского попа гонимо и попранно.

1779

38. ОДА {*}

НА ВСЕРАДОСТНЫЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, БЛАГОЧЕСТИВЕЙШИЙ САЖОДЕРЖАВНЕЙШИЯ ВЕЛИКИЯ ГОСУДАРЫНИ, ИМПЕРАТРИЦЫ И САМОДЕРЖИЦЫ ВСЕРОССИЙСКОЙ ЕКАТЕРИНЫ II И НА ПРАЗДНЕСТВО, СОВЕРШИВШИЙСЯ ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИ СТОЛЕТИЯ ОТ УЧРЕЖДЕНИЯ ИМПЕРАТОРСКОГО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА, СОЧИНЕННАЯ ТОГО ЖЕ УНИВЕРСИТЕТА БАКАЛАВРОМ ЕРМИЛОМ КОСТРОВЫМ АПРЕЛЯ 21 ДНЯ 1780 ГОДА

Весенних дней любитель нежный,

Певец недремлющ, соловей,

Ты в час прохладный, безмятежный,

Пред восходящею зарей,

Приятный голос напрягаешь

И тем ее восход сретаешь;

Пленяясь спящих нимф красой,

Целуешь их и грудь и руки

И, в слух лия сладчайши звуки,

Велишь прервать ночный покой.

Твой глас, пренесшись к слуху музы,

Воздвиг ее от сладка сна;

Морфеевы расторглись узы;

Она встает восхищена,

Летит на холмы Геликона

И хочет звуком лирна тона

Петь в лике светла торжества

Не утренней восход денницы,

Но день рождения царицы,

Превысшей смертна естества.

Богиня хладных стран полночных,

Но теплых ревностью к тебе,

Судеб предвечных и всемочных

Совет имущая в себе,

Ты к счастью росския державы,

Дабы суды восставить правы,

Исполнить вышнего обет,

Исторгнуть корень алчной злости

И расточить коварных кости,

В сей день родилася на свет.

Мой дух плененный возлетает

До мест, где невеществен мир,

Где лучезарных оживляет

Неосязаемый эфир!

И се крылатые минуты,

Имущие устне сомкнуты,

У врат небесных предстоят,

Да все держав земных премены,

Монархов рок, народов плены

Творцу вселенной возвестят.

Содействием твоей планеты,

Наведшей им безмрачну тень,

И от счастливыя приметы

Они, предвидя светлый день,

Который ты навек прославить

И незабвенным в нас оставить

Должна рождением своим,

Отверзли дверь, судьба исходит,

Премудрость след ее предводит,

Сопутствует щедрота им.

Ты в пеленах, богини внемлют

Уже младенческий твой глас,

Даров фиалы вдруг приемлют

И в грудь твою лиют для нас,

Вещая: се покров убогим,

Се страх, се радость в свете многим.

Рекли, и зе́фир их подъял;

Олимп со плеском многократным

И с мановением приятным

Их в недра горние приял.

Но просвещенных умны очи

Другой пророчеств видят знак:

Се облак восстает с полночи

И блеском гонит с тверди мрак;

Лучи распространя веселы

На все российские пределы,

Он златом и сребром дождит.

Там сладкий мед, здесь капли млечны

Пиют луга и бреги речны,

Земля обилием кипит.

Чрез росское пренесшись царство,

Стремится он на гордый юг,

Казня тиранство, злость, коварство,

Там в тучу превратился вдруг,

Расторгся, и перуны блещут,

Дубравы и леса трепещут,

Сердца недвижных стонут гор,

С долиной холмы соравнились,

Вспять реки с ужасом стремились,

И зверь бежал во мрачность нор.

Там степи кровью воскипели,

Крутя песок в ее волнах,

Эгейски воды каменели

Подобно в узах и цепях.

Но прочь от мыслей тень сурова,

Не представляй дней прежних снова;

Судьба свершилась, враг смирен,

Мечи оливами обвиты,

Трофеи лаврами покрыты,

И громом хитрый ков сражен.

Куреньем чтима фимиамов

Богиня мыслей и очес!

Твоих столь много в свете храмов,

Сколь много звезд вверху небес.

Всяк верный росс твоей щедро́те,

Монаршей благости, добро́те

Несет усердно сердце в дар,

Где жертва ревности дымится,

И благодарностью стремится

Венчать толико нежный жар.

С высот блистательна престола

Ты орлий простирая взор,

В странах тебе подвластна дола

Смиряешь бурных вихрей спор;

Велишь зефирам нежно веять

И семя кротка мира сеять.

Они, оставя Нил, Эфрат,

К брегам твоей державы тучным,

К брегам всегда благополучным

На радостных крылах летят.

Различен нравом и законом,

Языков неисчетный род

Пред неподвижным росским троном

Спокойствия вкушает плод,

Под радостным твоим покровом

Всегда ликуя в счастьи новом,

Свободны мы от грозных туч;

Нас миром скиптр твой ограждает,

Порфира кротко осеняет,

Венец лиет отрады луч.

Благовествуй земле ты радость,

Главой коснися небесам!

Вы, горы, источайте сладость

И дайте весть крутым холмам,

Да с высоты взирая низу,

В зелену облекутся ризу,

Покроют цветом рамена,

Весельем чресла препояшут

И с нами в торжестве воспляшут

В сии златые времена!

Где мрак невежества нелепый?

— «Расторжен мудрости лучом».

Где дух зловредный и свирепый?

— «Сражен отмщения мечом».

Где лицемерия завеса?

— «Сокрылась в тьму густого леса».

Где руки оскверняяй мздой?

— «В объятиях бездонна ада».

Что клеветы коварной чада?

— «Презренья стягнуты браздой».

Предвечный гласом восхищает

Екатерину на Синай,

Где твердь не в мгле уже скрывает

И не колеблет неба край,

Но, вид рая представив красный

И облак распростерши ясный,

Ей пишет правоты закон.

Она благоговейно внемлет

И с теплой верою приемлет,

Да вечно утвердится трон.

Се богописанны скрижали,

Где милость, истина и суд

Во храмех правды воссияли

И сладостны лучи лиют;

Се в грады и безмолвны села

Их власть небесна пролетела!

Но может ли хвалить язык

И бренный разум те уставы,

До коих росския державы

Царицы светлый ум возник?

Ты, прозорливым видя оком,

Богиня, связь грядущих лет,

И чтоб на степени высоком

Стоял всегда полночный свет,

Наследника твоей добро́ты,

Престола, скипетра, щедроты

Ведешь премудрости путем.

С какою ревностию тщишься,

С каким усердием стремишься,

Чтоб дух твой опочил на нем!

Достойный сын Екатерины,

О Павел, наших мыслей цель!

Превысив юностью седины

Владетелей других земель,

Ты лет своих весною зреешь

И те уже плоды имеешь

Князе́м приличного ума,

Что прочим осень возращает,

Или искусство доставляет,

Иль многих опытов зима.

Богиня телом и душею

Тебе в супружество дана,

Стыдится блеск зари пред нею,

Сама дивится ей весна;

Не столь Диана взором блещет,

Когда из лука стрелы мещет.

Какой же плод принес сей брак?

То Александра, Константина,

Стократ прелестней сельня крина,

Являет нам и вид и зрак.

О Константин, богов порода!

Ты круглый в жизни год свершил,

Вторично радостна природа

И лучезарный вождь светил

Весны прекрасной, безмятежной,

Любезна лета дщери нежной,

Тебя в объятия кладут;

Сплелись вторично мягки лозы,

Целуются с зефиром розы

И аромат из уст лиют.

Но кая радостна музыка

Еще мой пленный слух влечет?

Среди торжественного лика

Мне новый луч во грудь течет!

Сей храм, Минерве посвященный,

Ее столпами утвержденный,

Сияет вящшей красотой.

В нем блеск сретается со блеском

И звучный глас с веселым плеском;

И что сей радости виной?

Се двадесять пять лет свершилось,

Как он воздвигнут в граде сем

И как пространное открылось

Любезным музам поле в нем.

О, сладкое воспоминанье

И мыслям лестное мечтанье,

Когда представлю оный день,

В который во струях кастальских,

Притекших к нам от мест фессальских,

Москвы изобразилась тень!

Москва! ты горестью кипела,

На град Петров простерши взор,

Что тех отрад в себе не зрела,

Которы муз лиет собор.

Вещала ты, имея ревность:

«Мою почтите, музы! древность,

Почтите ветхую Москву,

В ее объятиях воспойте,

Седины лаврами покройте,

Да вознесет свою главу».

Твой глас Елисаветы слуха

Чрез горы и леса достиг,

Превыспрення исполнив духа,

В ней сердце к жалости подвиг.

Она рекла с высот престола:

«Возникни ввыспрь, Москва! от дола

И ощути парнасский свет,

Упейся током Иппокрена;

В моих очах ты не забвена,

Я исполняю свой обет».

Живуща с ликом лучезарных,

Бессмертная Петрова дщерь!

Сколь много россов благодарных

Ты видишь чрез небесну дверь!

Ты днесь на облацех эфирных,

Безмрачных, светоносных, мирных,

Носясь по высоте небес,

Своей нас ризой осеняешь

И само солнце помрачаешь

Твоих сиянием очес.

Достойный дар мы где обрящем

Твоих к отечеству щедрот?

Где образ твой, богиня, срящем

И где алтарь твоих доброт?

Тебе, всех смертных хвал превышшей,

Амврозия днесь служит пищей

И сладкий нектар питием;

Златые арфы тя сретают,

И лики ангел провождают

Твои следы по небесем.

О, коль приятны и любезны

Тебе самой твои труды!

И коль для общества полезны

Рождают днесь они плоды!

От всех градов российских спешно

В сие селение утешно

Цветущи младостью текут,

Где, мрак отрясши мыслей грубый

И в сердце свет прияв сугубый,

Другим во грудь его лиют.

О небожителей другиня,

Ты нашей радости внемли!

Се равная тебе богиня,

Пример владетельниц земли,

Твои щедроты умножает

И тенью кроткой осеняет

Поющих муз в долине сей!

Мы движемся, цветем и зреем

И красоту свою имеем

От светлости ее лучей.

Повейте нежны к нам зефиры

Для умножения отрад,

И глас моей усердной лиры

Вы пренесите в оный град,

Что, именем красясь Петровым

И озаряясь блеском новым,

Собой изображает рай;

И повторите вы царице,

Что утренней весны деннице

Подобен весь полночный край.

Но звучну арфу заглушают

Моря, долины, холмы, лес

И трубным гласом проницают

Превыспреннюю твердь небес:

Да здравствует Екатерина,

Торжеств и радостей причина!

И пусть ее любезный сын

Цветет с Марией в поздны роды,

Цветите к счастию природы,

О Александр и Константин!

Да будет росский флот безвреден

Средь пристаней, средь ярых волн;

И земледелец да безбеден

Жнет тучный клас, веселья полн;

Пусть ратников полночных бедры

Превзыдут крепостию кедры,

И твердость гор — их рамена;

Почиют села, страха чужды,

Не узрит никакия нужды

Венчанна лаврами страна.

1780

89. ОДА {*}

НА ВСЕРАДОСТНЫЙ ДЕНЬ ВОСШЕСТВИЯ НА ВСЕРОССИЙСКИЙ ПРЕСТОЛ ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, БЛАГОЧЕСТИВЕЙШИЯ ГОСУДАРЫНИ, ИМПЕРАТРИЦЫ И САМОДЕРЖИЦЫ ВСЕРОССИЙСКОЙ ЕКАТЕРИНЫ II, СОЧИНЕННАЯ ИМПЕРАТОРСКОГО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА БАКАЛАВРОМ ЕРМИЛОМ КОСТРОВЫМ ИЮНЯ 28 ДНЯ 1780 ГОДА

Что новых плесков громки звуки

Восходят спешно к облакам?

И что усердных россов руки

Простерты к светлым небесам?

Кого блажат уста счастливы?

Кому плетут хвалы правдивы?

Тебе, тебе, о мыслей рай!

К тебе стремится сердце наше,

Тобой в сей день явился краше

Полночныя державы край.

Тритонов одр заря оставя

И с ним пучинородный понт,

Коней браздой багряной правя,

Текла на синий горизонт;

Течет и зрит тебя в короне,

Седящу на российском троне,

Во всем подобную себе.

Узрела, сердцем негодует,

Что поздно так соторжествует

Она в сей день твоей судьбе.

Уже в благоговейных храмах

Священных уст был слышан глас,

Бескровных жертв при фимиамах

Благословлялся оный час,

В который ты, судьбой избранна,

Советом вышним оправда́нна,

Восшла на блещущий престол.

Исполнясь стогны все народа,

Вещали: «Мир! се мир! свобода!

И всех конец свирепых зол!»

Ты, шлем спасения приявши

И веры оградясь щитом,

Бронею правды возблиставши,

Надежды осенясь крестом

И зря сынов российских пламень

И грудь их тверже, нежель камень,

Готову стать против мечей,

Против врагов, и стрел, и грома

За скиптр и честь Петрова дома,

Рекла к ним с высоты твоей:

«Сколь царь превыше земнородных,

Являет сан его и власть;

В разумных тварех и свободных

Державствовать — его есть часть.

О, бремя лестно, но тяжело!

Несносно иго, но весело!

Владыка всем, и всем он друг.

Зреть связь вещей, премены, следства,

Предвидеть сокровенны бедства, —

К сему коликий нужен дух!

Различный долг, различны правы

Между рабами и царем:

Царь должен знать подвластных нравы

И видеть склонности во всем,

И, правя разумы браздами,

Стремить их разными стезями

Блаженства общего к концу,

И чрез сии причины разны,

Чрез способы многообразны

Подобиться вещей творцу.

Державы всей корабль опасно

По морю должно провождать:

Везде волнение ужасно

Его стремится колебать;

В нем царь, как кормчий прозорливый,

Обязан ветры знать счастливы,

Сражаться с бурею войны,

Предвидеть мель коварствий тайных,

И бодрствовать в напастях крайних,

И не дремать средь тишины.

Слеза вдовиц, сирот вздыханье,

Гонимых вопль, несчастных стон,

В суде обидимых стенанье

Возвысятся пред вечный трои.

За них творцу и всей природе,

Законам, разуму, свободе

Обязан тот воздать ответ,

Кому и суд и силу властну

Ко благу всех, ко благу частну

Вручил божественный совет.

О россы, храбро в смертных племя,

Горяще верностью сердец,

На рамена толь тяжко бремя

Мне возлагает днесь творец!

Но чтоб служение толико

Исполнить мне, о всех владыко!

Склони ты небеса небес,

Тебе премудрость приседящу

Излей мне в грудь, тобой горящу,

Для славы всех твоих чудес».

Сей глас, сей глас смиренья полный,

Достойный истинных царей,

Благоговейно вняли волны,

Трепеща кротости твоей.

Орел державный, воскриляся,

Превыше вихрей, туч носяся,

Внутрь солнца взор свой устремлял

И, быстрым то проникши оком,

Что скрыто в пламени глубоком,

Спустившись, благо возвещал.

И россы плеском подтвердили

Стократ пророчество сие,

И лет осмнадесять открыли

Его желанно сбытие.

Толико лет, богиня! внемлем

Хвале твоей и дар приемлем

От матерьних твоих щедрот;

Но мы о том иначе мыслим:

Минутами всегда мы числим

Для нас плоды твоих доброт.

Твое величество, как в мире,

Так славно в пламенной войне,

В твоей монаршей блеск порфире,

Как злато, искушен в огне.

Лукавства тень и зависть злостна

Бежит от скиптра светоносна;

Благотворительный твой луч

Лиется в чуждые пределы

И там рождает дни веселы,

Прогнавши мрак военных туч.

Как сонмы пчел от дебрей мразных

К весенним прелестям летят,

И там в лугах, в долинах разных

Обретши множество отрад,

Цветов приятностью прельщаясь

И с ними по чреде лобзаясь,

Устами сладость их пиют

И малых крыл своих летаньем,

И томным меж собой журчаньем

Весне честь должну воздают, —

Твоей державы тако в поле

От прочих стран народ течет;

К тебе, седящей на престоле,

Твоя щедрота всех влечет;

Они, птенцы неоперенны

И матери своей лишенны,

К тебе свой слабый глас стремят.

Прикрыв их орлими крылами

И грея благости лучами,

Питаешь так, как росских чад.

В Египте чудные громады

Хранили бренный прах царей;

Но ты их зиждешь для отрады

Несчастных, немощных людей.

Тех слава тщетная причиной,

Твои от благости единой;

Те созидая, гиб народ,

В твоих спасается от смерти;

Те мог Сатурнов скиптр сотерти,

Твои пребудут в вечный род.

Нетщетно бодростью кипела

Героев росских в брани кровь.

Москва! в предтекший год ты зрела

Паллады к их трудам любовь.

Они, средь лавра и оливы

Препровождая дни счастливы,

С восторгом ей благодарят,

Стократно язвы лобызают

И подвиг тот воспоминают,

Что в честь отечества подъят.

Чему, прекрасный Феб, дивишься,

Когда ты утренним лучом

Мрачити звездный бисер тщишься,

Стремясь, как исполин, путем?

Тому, что всякий день во славе

В российской радостной державе

Ты новы грады с тверди зришь;

Узря, нисходишь в понт в надежде

Узреть еще, как видел прежде;

И правда! в том себя не льстишь.

Богиня! прочих стран владыки,

Внимая славе о тебе

И чтя дела твои велики,

Любезны вышнему, судьбе,

Свой боголепный сан скрывают,

В твои пределы поспешают,

Чтоб зреть плоды твоих трудов;

Узрев, с почтением дивятся

И быть тебе подобны тщатся

Для блага собственных рабов.

Весна, что нынешнему лету,

Красясь цветами, предтекла,

Явила в вящем блеске свету

Твои монаршие дела:

Там Днестр, Двину, там грады, села

Ты быстрым взором обозрела,

Везде вникая в храмы те,

В которых правда, суд священный,

С благоутробием спряженный,

Быть должны в полной красоте.

О, коль усердные желанья

Всех зрящих чувствовала грудь!

И коль веселы восклицанья

Везде твой провождали путь!

К тебе единой все стремились,

С восторгом вкруг тебя теснились;

Тобой единою дыша,

Все взором, мыслию, сердцами

И восхищенными душами

Летели, вслед тебе спеша.

Стези цветами устилали

И злачные плели венцы,

Тебе из уст хвалы вещали

И ссущи матерни сосцы;

Девиц и юнош сельских лики

Тя чтили простотой музыки;

Старик, желанием влеком,

В несчетном сонмище теснился

И, чтобы зреть тебя, крепился

Усердьем боле, чем жезлом.

Там нежными зефир устами

Целуя жатву на полях

И легкими носясь крилами,

Резвился в класах, как в волнах;

Они то кверху поднимались,

То книзу томно преклонялись,

Являя злачна моря вид;

Когда они твой образ зрели,

То зерна в них тучнее спели —

Тебя Церера тако чтит.

Колико благости явила

Владычица своим рабам!

Щедрот колико истощила

Ты, шествуя по сим местам!

Твоя горяща к богу ревность

Священных храмов ветху древность

Восставила, украсив вновь;

Недужным, сирым и несчастным,

Фортуны ярости подвластным

Явила материю любовь.

Таких щедрот, благодеяний

Что мзда? Един веков творец:

Он знает искренность желаний

И наших глубину сердец,

Судьбами вечного совета

Продлит Екатерины лета,

Предыдет всюду ей путем.

Коль враг к коварству мысли склонит,

Он с гневом вспять его погонит

Помазанницы сей мечом.

Любезный Павел и Мария,

Надежда наша и покров!

И вам соплещет вся Россия,

Вы страхом будете врагов;

Как в светлы дни Екатерины,

Так в ваши дни прекрасны крины

В странах полночных возрастут;

И ваших чад для росской славы,

Для муз, для скипетра, державы

Златые лета процветут.

1780

40. ОДА {*}

НА ВСЕРАДОСТНЫЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ БЛАГОЧЕСТИВЕЙШИЯ, САМОДЕРЖАВНЕЙШИЯ, ВЕЛИКИЯ ГОСУДАРЫНИ, ИМПЕРАТРИЦЫ И САМОДЕРЖИЦЫ ВСЕРОССИЙСКОЙ ЕКАТЕРИНЫ II. СОЧИНЕНА ИМПЕРАТОРСКОГО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА БАКАЛАВРОМ ЕРМИЛОМ КОСТРОВЫМ АПРЕЛЯ 21 ДНЯ 1781 ГОДА

Спокойством сладким упоенны,

Почивши в неге тишины

И злаком лавров осененны,

О чада росския страны,

Подвижники необоримы,

Нептуном и Беллоной чтимы,

Еще ко мне прострите слух,

Птенца младого воскрилите,

Еще к полету ободрите

Мой ревностью пылающ дух.

Не громы вашей крепкой длани,

Не звук мечей спешу воспеть;

Трубу Гомеровой гортани

Судьбой мне не дано иметь;

Виновницу отрад всеместных,

Похвал и радостей нелестных

Екатерину воспою.

Сей день для ней священ, божествен,

Для россов счастлив и торжествен,

Пред нею дух мой излию.

В своих сокровищах хранящий

Для смертных счастие и зло

И неусыпным оком бдящий

На всё, что в мир проистекло,

Обрадовал в сей день Россию,

Вознес ее до облак выю,

Послав Екатерину в свет,

Дабы толь красное светило

Своим блистаньем помрачило

Лучи других земных планет.

Ее младенчески зеницы

Едва возникли в мир с зарей,

Уже достойна багряницы

И вечных зрелась алтарей.

Ко начертанию законов

Или к рушенью гордых тронов

Простерта зрелась длань ея,

И светозарны, быстры очи

Сгущенный мрак печальной ночи

Разгнали, кроткий луч лия.

Творец! предзнаки толь счастливы

Ты оправдал событи́ем:

Трофеи, лавры и оливы

Россия в недре зрит своем.

Союзны царства ей соплещут;

Но злобой дышущи трепещут,

И все во изумленьи зрят,

Как росския орлы державы

На верх торжеств и громкой славы

И счастья в высоту парят.

Что божеска твоя десница

Сердцами правит всех царей,

Тобой нам данная царица

Свидетель верный правды сей;

Ее для россов чувство нежно,

Дух кроткий, сердце безмятежно

Зерцало истинных доброт:

В нем дары промысла чудесны,

В нем мудрости лучи небесны,

В нем блещет свет твоих щедрот.

Коль многи смертных миллионы,

От матерьних ее даров

Вкушая счастье без препоны

И сладость зреющих плодов,

Торжеств во блеске лучезарном,

В восторге сладком, благодарном

Мольбы возносят к небесам.

Ее хвала у всех в гортани,

Ей кажда грудь защита в брани,

Ей в каждом сердце фимиам.

Речет — бесплодные пустыни

Преобратятся в вертоград,

Градов прекрасные твердыни

От недр земных восстать спешат;

Воззрит в поля — и спеют класы,

Прострет ли слух — веселы гласы

Везде из уст в уста текут;

Под кроткими ее стопами

Одевшися луга цветами

Струи нектарные лиют.

Что юность? Конь неукрощенный,

Отважен, горд, надмен, свиреп,

И жаром бодрым воспаленный,

Преград не любящ, ни заклеп;

Который, не предзря напасти

И не терпя чужия власти,

Летит чрез горные хребты,

Летя, в груди сугубит пламень,

Но вдруг в пути преткнясь о камень,

Стремглав стремится с высоты.

Но чтоб сей юности кипящей

Стремленье в благо обратить

И обществу для пользы вящшей

Ей истинны стези явить,

Повсюду зрятся новы домы,

Благоутробием блюдомы,

Где нравов добрых красота

Младым сердцам себя являет,

Но кто их тако созидает? —

Екатеринины уста.

Коль славны, коль прекрасна вида

Те храмы для земных очес,

Где утвердила трон Фемида,

Оставив горняя небес:

Их основанье — верность тверда,

Их кровь есть благость милосерда,

Безмездный, правый суд — столпы;

Ко благу ревность — крепки стены,

Помост, где подлой нет измены

И к злости не скользят стопы.

Минервой мужие избранны

Те храмы бодрственно стрегут;

Законы, ею начертанны,

В ковчеге совести блюдут.

Богиня им во всем начало,

Источник правды и зерцало,

Но ей законом горний свет;

В скрижалех творческих, нетленных,

Ей духом вышним откровенных,

Она свои уставы чтет.

Утешьтесь радостью, вдовицы,

Екатерина вам покров:

Под тенью крил сея орлицы

Несчетно множество птенцов,

Согбенны старостью не стонут,

И сироты в слезах не тонут.

О россов счастье и хвала,

Коль многих ты и коль несчастных

Исторгнула от бед ужасных,

От смертных челюстей спасла.

Судьбой иль промыслом влекомы

Се царства к участи своей,

Взаимно мещут грозны громы

Среди Нептуновых зыбей.

Волна с волной, гора с горою

Сражаются покрыты мглою;

Но мирна мать российских стран

Их жребий мудро измеряет

И правды на весах равняет

Смущенный бранью океан.

Но се спокойствия на поле,

Богатств обильных при струях,

На зеленеющем престоле,

Во блеске, в радостных лугах,

И где влюбленными устами

Лобзается зефир с цветами,

Сидит из юных нимф одна.

В устах ее играют смехи,

В очах приманчивы утехи

И вечная цветет весна.

Подобна утренней деннице,

И глас ее есть глас сирен,

Златый фиал в ее деснице,

В нем сладкий нектар растворен.

Она, очами помавая,

Усмешку нежную являя,

Прохожих ласково зовет,

Да каждый из ее фиала,

Где сладость томну излияла,

К своей отраде испиет.

Спешат ко нимфе обольщенны;

Но светозарный некий дух,

Минервой росской воскриленный,

С высот вещает им во слух:

«Несчастны, быстроту сдержите

И нимфы на чело воззрите,

Где начертанно имя ей.

Се роскошь в образе прекрасном

И для геройских душ опасном,

Брегитесь злачных сих путей.

Ее вас очи миловидны

Стрелами пагубы пронзят;

Ее забавы всем постыдны,

Уста лиют горчайший яд;

Печаль, отчаянье, недуги

Ей верны спутницы, подруги;

Ее приятно питие

Почерпнуто из вод Коцита;

В нем адская отрава скрыта,

В нем всех несчастий бытие».

То рекши, гений воскрилился,

Простер полет превыше туч,

И россам в тверду грудь излился

Благоразумных мыслей луч.

Се тако мудрости предзреньем

И неусыпным попеченьем

Стоит незыблем росский трон:

Ни тишина, другим опасна,

Ни браней молния ужасна

Его не двигает оборон.

Но, чистых муз питомцы нежны,

Еще возвысьте мирный глас,

Коль дни прекрасны, безмятежны

Осиявают наш Парнас.

Он скоро злачными холмами

И многоплодными древами

Коснется облачных высот:

Одним Екатерина словом,

Явя его во счастьи новом,

Животворит лучом щедрот.

Ее доброты неисчетны

Внесите вечности в ковчег.

Да будут всем царям приметны,

Доколь продлится звездный бег.

Зря кроткий луч и светозарный,

Сердца явите благодарны,

Умножьте ревностны труды;

Вы славу общества и благо

И мира тишину златаго

Умножьте чрез свои плоды.

Петрополь с вами гласом звучным

Дела монархини поет;

Он радостным, благополучным

Путем на верх торжеств течет.

При гордом, но веселом бреге

Невы, текущей в томной неге,

В нем зиждутся Парнасы вновь;

К художествам прострутся руки,

И благородные науки

Влиют к себе во всех любовь.

Так россов счастье возрастает,

Толь благ к Екатерине бог;

И что потомству обещает,

В том Павел истинный залог.

Он, вышнею ведом рукою

И щедрой огражден судьбою,

Алкида превзойдет трудом;

Он славой круг земной измерит

И всю подсолнечну уверит,

Коль тверд Петровых внуков дом.

Его супруга вожделенна

Есть цвет едемския весны;

Сияй, чета благословенна,

К блаженству северной страны!

На лоне кротком и зефирном,

Среди утех, при звуке лирном

Лобзай своих любезных чад, —

В них вышня промысла обеты,

В них божеских судеб советы

Россияне с восторгом зрят.

1781

41. ПИСЬМО К ТВОРЦУ ОДЫ, СОЧИНЕННОЙ В ПОХВАЛУ ФЕЛИЦЫ, ЦАРЕВНЕ КИРГИЗКАЙСАЦКОЙ{*}

Певец! которому с улыбкой нежной муза

Недавно принесла с парнасских гор венок,

Желаю твоего я дружества, союза.

Москва жилище мне, ты невский пьешь поток,

Но самые пути далеки

И горы, холмы, лес и реки

Усердья моего к тебе не воспятят;

Оно в Петрополь пренесется

И в грудь твою и в слух влиется:

Нетрудно музам всё, что музы восхотят.

Скажи пожалуй, как без лиры, без скрипицы,

И не седлав притом парнасска бегунца,

Воспел ты сладостно деяния Фелицы

И животворные лучи ее венца?

Ты, видно, Пинда на вершине

И в злачной чистых муз долине

Дорожки все насквозь и улицы прошел;

И чтоб царевну столь прославить,

Утешить, веселить, забавить,

Путь непротоптанный и новый ты обрел.

Обрел, и в бег по нем пускаешься удачно,

Ни пень, ни камень ног твоих не повредил,

Тебе являлось всё, как будто поле злачно,

Нигде кафтаном ты за терн не зацепил.

Царевне похвалы вещая,

Пашей затеи исчисляя,

Ты на гудке гудил и равно важно пел;

Презрев завистных совесть злую,

Пустился ты наудалую;

Парнас, отвагу зря, венец тебе соплел.

Кораллами власы украшенны имея,

Власы по раменам пущенны со главы,

Бело-румяну грудь с ланитами лелея,

Прелестных лики нимф возникли из Невы;

Поверх зыбей колеблясь нежно,

Тебе внимали все прилежно,

Хваля твоих стихов прекрасну новизну;

И, в знак своей усердной дани,

С восторгом восплескавши в длани,

Пускаются опять в кристальну глубину.

Чрез почту легкую и до Москвы достигла

Фелицы похвала к восторгу всех сердец;

Всех чтущих честь тебе воздать она подвигла,

Все знающие вкус сплели тебе венец.

Читали все ее стократно,

Но слушают охотно, внятно,

Коль кто еще при них начнет ее читать:

Не могут усладить столь духа,

Насытить так же пленна слуха,

Чтоб вновь забавным в ней игрушкам не внимать.

Так сад, кусточками и тенью древ прелестен,

Стоящий на горе над током чистых вод,

Хотя и будет нам совсем уже известен,

Хотя известен в нем по вкусу каждый плод,

Хотя дорожки все знакомы,

Но, тайным чувствием влекомы,

Еще охотно мы гулять в него спешим:

Повсюду взоры обращаем,

Увидеть новости желаем,

Хоть взором много раз всё видели своим.

Наш слух почти оглох от громких лирных тонов,

И полно, кажется, за облаки летать,

Чтоб, равновесия не соблюдя законов,

Летя с высот, и рук и ног не изломать:

Хоть сколь ни будем мы стараться

В своем полете возвышаться,

Фелицыны дела явятся выше нас.

Ей простота приятна в слоге,

Так лучше нам, по сей дороге

Идя со скромностью, к ней возносить свой глас.

В союзе с нимфами Парнаса обитая,

По звучной арфе я перстами пребегал,

Киргизкайсацкую царевну прославляя,

Хвалы холодные лишь только получал;

Стихи мои там каждый славил,

Мне льстил, себя чрез то забавил;

Теперь в забвении лежать имеют честь.

Признаться, видно, что из моды

Уж вывелись парящи оды

Ты простотой умел себя средь нас вознесть.

Как прежде, ты пиши еще письмо к соседу;

Ты лакомство его умел представить нам,

Как приглашает он чернь жадную к обеду,

К забавам, к роскоши, разлитой по столам;

Или, любя красы природы,

Воспой кристальные нам воды,

Как некогда воспел ты Гребеневский ключ

Сей ключ, текущий по долине,

Еще любезен мне доныне;

Я жажду утолял... отрад блистал мне луч.

А ты, что председишь премудрых в славном лике,

Предстательница муз, трудов их судия,

Гремящей внемлюща сладчайшей их музыке,

Тебе достоит честь и похвала сия,

Что, ревностию ты пылая

И все пути изобретая,

Стараешься вознесть природный наш язык.

Он важен, сладок и обилен,

Гремящ, высок, текущ и силен,

И в совершении его твой труд велик.

Тобой приглашены, в прехвальный путь вступили

Любители наук со ревностью в сердцах;

И в «Собеседнике» успехи нам явили:

Мы зрим российский слог прекрасен в их трудах.

Скажу, скажу не обинуясь:

Минерве ты сообразуясь.

Свое спокойствие на жертву муз несешь,

Отечества драгого слава —

Твоя утеха и забава,

В завидном для мужей ты подвиге течешь.

Фелицы именем любезным, драгоценным,

Фелицы похвалой и славой мудрых дел

Начаток сих трудов явился украшенным

И в радость и в восторг читателей привел.

Благословенно то начало,

Ее где имя воссияло,

И увенчается успехами конец;

Тому, кто так Фелицу славил

И новый вкус стихам восставил,

И честь, и похвала от искренних сердец.

1783

42. БЕЗДЕЛКА{*}

Безделка нам во всем нужна,

Безделка нам во всем важна.

Безделка в подвигах военных,

В любви и в тяжбах ухищренных

Безделка будет перевес.

Безделка нас влечет к боярам,

Безделка часто умным тварям

Источником бывает слез.

Безделка рушит тверды грады,

И за безделку без пощады

Боярин слуг своих бранит.

Судьи и самый председатель,

Худой законов толкователь,

Дает безделке важный вид.

Философ, богослов, пиита

И вся ученых пышна свита

В безделке часто спор ведут.

И Гиппократовы приставы

В безделке же у нас неправы,

Когда от них больные мрут.

К открытию стезей природы

И к выдумке нарядной моды

Безделка случай подает.

Таланты разума отличны,

Высоки, остры, необычны

Безделка открывает в свет.

Безделке только уступаем,

Когда красавиц обожаем.

Любовь безделка вкоренит,

Безделка равно истребит.

Безделка льстит, когда чем льстимся,

Она страшит, когда страшимся.

<1786>

43. КЛЯТВА{*}

На листочке алой розы

Я старалась начертить

Милу другу в знак угрозы,

Что не буду ввек любить,

Чем бы он меня ни льстил,

Что бы мне ни говорил.

Чуть окончить я успела,

Вдруг повеял ветерок.

Он унес с собой листок —

С ним и клятва улетела.

<1786>

44. СТИХИ К *** {*}

Дух и сердце полоня,

Иссушила,

Сокрушила

Ты, прекрасная, меня.

Я сказать тебе не смею,

Что давно тобою тлею,

От твоих прелестных глаз

И от пламенных зараз

Ум мой страждет,

Сердце жаждет

Утолить огонь в крови.

Вздохом вздох я твой встречаю

И очами изъясняю

Пламень страстныя любви.

Хитростью своей руки

Вяжешь хитро кошельки;

Но когда б вязала сетки,

То бы стрелы бросил метки

Сам прелестный Купидон;

И тогда уж не стрелами,

А твоей руки сетями

Уловлял бы смертных он.

<1786>

45. НА ИМЕНИНЫ{*}

Когда красавицам приходят именины,

Хоть Марьи будут то, хоть Дарьи, Катерины,

Везде такой обряд,

Что их с почтением дарят.

Но я чем подарю прелестную Варвару?

К парнасскому прибегну дару

И ей сплету венок.

Да где ж возьму лилеи, розы?

Теперь ужасные морозы.

Любимых всех цветков она сама пучок,

Так будет пусть она сама себе венок.

<1786>

46. ЕКАТЕРИНЕ ВЕЛИКОЙ{*}

Средь гласов радостных склоняя к лирам слух,

Щедротой веселя усердных россов дух,

Монархиня, позволь, да слава всей Эллады,

Где зрели мудрецы душе своей отрады,

Да честь ее, Гомер, в стихах твоих сынов

Явясь, найдет в тебе прибежище, покров!

В теченье дней своих воспитанник сей Феба

Едва ли не лишен насущного был хлеба;

Нисшед во гроб, он стал достоин алтарей,

Был удивлением народов и царей.

Исполнен духом муз, таинственным предчувством,

Он в песнех сладостных витийственным искусством

Еще в свой мрачною покрытый мглою век

О славе дней твоих, владычица, предрек!

Живая кисть его, Минерву описуя,

И щит ее и шлем очам изобразуя,

Явила в истине россиян божество

И храбра севера над югом торжество.

Под сению твоих бесчисленных эгидов

Ахиллов зрели мы, Аяксов, Диомидов,

Со именем небес, со именем твоим

Стремивших молнию в Стамбул и в буйный Крим.

Твои подвижники преславны, знамениты,

На суше лаврами и на волнах покрыты;

Престол твой общею любовью утвержден

И правосудием отвсюду огражден;

Лучи премудрости с высот его простерты,

В подножии враги попранны и сотерты;

Взвивающийся твой над Галлеспонтом флаг

Есть ужас варварам, источник грекам благ.

Почий, Гомер, почий средь лавра и оливы,

Коль вымыслы твои приятны, справедливы!

О россах истинно предчувствие твое,

В Екатерине зрим его событие.

<1787>

47. ГОМЕРОВА «ИЛИАДА»{*}

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Готовым сущим в брань полкам племен различных,

Под предводительством вождей своих обычных,

Трояне, шумный вопль нося в устах, спешат,

Подобны журавлям, что с радостью летят

От бурных непогод, от стран снежистых, мразных

И, полня воздух весь нестройством криков разных,

Полуденных морей стремятся ко брегам,

Пигмеям страх и смерть несуще, как врагам,

На коих с высоты полет направя злобный,

Разят, свергают их во мрак несчастных гробный.

Но греки, мужеством дыша, молча́ грядут,

Друг друга к помощи готову грудь несут.

Как Нот на холмы гор сгущенный мрак наводит,

В чем пастырь скорбь, но тать веселие находит,

Тогда бо острый глаз не дале может зреть,

Сколь камень верженный возможет прелететь:

Так греков и троян под шумными стопами

Виется прах и ввыспрь несется облаками.

Когда же быстротой поля они прешли

И, став лицом к лицу, явились невдали,

Парид, как божество, исшед из предних строев,

К единоборствию бестрепетных героев,

Гордясь, к себе зовет из греческих племен,

Быв леопардовой сам кожей покровен,

И лук и меч его с отличностью блистали,

В руках два копия, их острия из стали.

Но измеряюща пространные стопы

Узревши Менелай Парида из толпы,

Веселье чувствует, как лев, томимый гладом,

Что, серну разлуча или еленя с стадом,

Терзает, жрет корысть, презрев набеги псов

И все усилия бестрепетных ловцов

Так радовался он, узрев лице Парида,

И уповал уже, что зла его обида

Отмстится днесь сему коварному льстецу,

Толь пагубной войны и бедствий всех творцу.

Итак, немедленно скочив со колесницы,

Во всеоружии с бесстрашием десницы

Течет; Парида вдруг объемлет смертный страх,

Трепещет, вспять бежит и кроется в полках.

Как странник, во лесах дракона усмотревши,

В обратный путь спешит, дрожит оцепеневши,

Так, Менелаевых очей страшась, Парид

В троянском множестве сокрыть себя спешит.

Но Гектор, бегство зря, стремит хулы правдивы:

«Лепообразный льстец! Парид женолюбивый,

О, если б свет тебя рожденного не зрел

Иль прежде брачных уз ты в смертный гроб нисшел,

Какою б радостью я ныне восхищался!

И ты бы днесь в стыде, в презорстве не являлся.

Ты посмеяние враждебных нам полков.

По виду твоему и красоте власов

Судили быть они тебя троян защитой,

Но ты без мужества, беглец, стыдом покрытый.

Подобных ты себе драгих избрав друзей,

Чрез волны преплывал лазоревых морей;

И в чуждей быв стране от ратников ужасных

Похитил ты жену, источник бед всечасных.

Ты бич родивших тя и язва граждан всех,

Вседневный стыд себе, врагам же радость, смех.

Что вспять от храброго стремишься Менелая?

Познал бы ты собой, кровь с жизнью изливая,

Коль сильна ратника владеешь ты женой.

И лира, и власы, и лестный образ твой,

Дары Венерины, явились бы тщетою,

Когда б низвергся ты на прах его рукою.

Увы! постыдный страх в сердца троян вселен,

Иначе бы давно явился покровен

Ты каменной горой за бедства и напасти,

Которыми тягчат твои нас вредны страсти».

«Ты в гневе праведен, — Парид ко брату рек, —

Я сам против себя хулы твои извлек.

Как твердой острие секиры изощренно

И сильною рукой искусно устремленно,

Не притупляяся, древа сечет в лесах,

Усугубляет мочь секущего в руках,

Так мужество в груди твоей необоримо

И сердце в бодрости отнюдь непобедимо.

Но ты не хуль во мне Венериных даров:

Не должны презирать щедроты мы богов,

Когда они с небес текут на нас обильны;

Мы сами их снискать не властны и не сильны.

Коль хощешь ты, чтоб я вступил в отличный бой,

Пусть греков и троян бездействен будет строй,

Но с Менелаем мы изыдем на средину,

Сразимся — и решим оружием судьбину;

И победителю, по общу всех суду,

Елена и ее сокровища во мзду.

Вы, дружествен союз с врагами заключивши

И клятвами его при жертвах утвердивши,

Уже почиете во граде от трудов,

И греки полетят чрез шумный верх валов

В элладские страны, для паствы злаком тучны

И красотою дев и жен благополучны».

Вняв Гектор речь сию, весельем полнит грудь,

Он, рати на среду стремя поспешный путь

И ратовищем их копейным воспящая,

Всех ставит в строй, но в брань отнюдь не допущая.

Ахейцы, не познав намеренья сего,

И стрел, и камней град пустили на него.

К ним громко возопил Агамемно́н державный:

«Не наляцайте лук, о чада, в бранех славны!

Я зрю, что Гектор, муж, подобяся богам,

Имеет нечто днесь беседовати к нам».

Престали от вражды, безмолвие лиется,

И Гектора из уст сей глас ко всем несется:

«Троянски граждане, ахейски племена!

Парид, для коего брань страшна возжжена,

Парид вещает вам моими днесь устами,

Чтоб не свирепствовать враждебными сердцами

И всё оружие на землю положить,

Он с Менелаем в бой готов един вступить.

Кто ж победит из них, победы славной цену

Со всем сокровищем получит пусть Елену;

А мы любезный мир и дружбу заключим

И клятвами ее и жертвой утвердим».

Он рек, и всяк ему в молчаньи кротком внемлет;

Но се и Менелай вещати предприемлет:

«Внушити вси мой глас; я грустию стягчен,

Я горестьми ношу дух томный упоен,

Зря вас, подверженных ужасна рока власти;

Но мню, что днесь уже конец сея напасти,

Тягчащия нас всех в отмщении обид,

Которых горестный источник злый Парид.

Итак, иль мне, или ему под смертной мглою

Сокрыться решено правдивою судьбою,

Тот пусть умрет, а вы, прервав кроваву брань,

Миролюбивую друг другу дайте длань.

Пусть солнцу от троян бел агнец принесется,

И черна в честь земли пусть агница пожрется;

Но Зевса агнцом же потщимся мы почтить.

Трояне до́лжны сверх Приама пригласить,

Да сам он клятвенны произнесет заветы,

Дабы никто не мог нарушить те обеты,

Споручник коих сам гремящий от высот.

Зане Приамлих чад клятвопреступен род,

Притом сердца млады во всем непостоянны;

Но где присутствует сединами венчанный,

Он на предтекши зрит и будущи дела,

Чтоб клятва быть для всех полезною могла».

Дарданцы с греками, то внемля, веселятся,

Надеясь, что труды кровавы прекратятся;

Летят со колесниц и коней ставят в ряд;

Тяжелы снять с себя оружия спешат,

Друг другу в близости на землю полагают

И малу меж собой средину оставляют.

Двух вестников во град немедля Гектор шлет.

Да агнца с агницей их бодрость принесет,

И чтоб призвать в поля отца его священна.

Атридов сын послал Талтивия почтенна,

Чтоб агнца из шатров немедля он принес;

Сей бодрственно спешит, вняв глас его словес.

Тогда Ирида, зря премены в них толики,

Приемлет глас и вид прелестной Лаодики,

Прекраснейшей из всех Приамлих дочерей,

Которую имел супругою своей

Царь мудр Геликаон, рожденный Антенором.

Приемлет, и уже она в стремленьи скором

К Елене с вестию нечаянной летит;

Вступя в чертог, ее в труде прехвальном зрит:

Искусно бо ткала покров блистающ, чудный,

Изобразующе на нем сраженья трудны,

Подъемлемы для ней Скамандры на лугах

От греков и троян при Марсовых очах.

Приближась к ней, рекла Ирида гласом нежным:

«Любезная сестра! со тщанием прилежным

Гряди со мной, чтоб зреть нечаянны дела,

Каких ты от троян и греков не ждала:

Минута протекла, как все сии народы,

Покрыты облаком военной непогоды,

Стремились в брань, неся свирепства полный дух,

Но се безмолвствуют, вражда умолкла вдруг;

Восклоншись на щиты, стоят неополченны,

И в землю копья их поблизости вонзенны;

Сразится лишь Парид и Менелай-герой,

И победителю ты будешь днесь женой».

Рекла, и нежна страсть — о чудные премены! —

К супругу первому влиялась в грудь Елены,

Желает зреть уже и сродников драгих,

И грады славные обильных стран своих.

Покрова белизной себя приосеняет,

Потоки слез лия, из дому поспешает.

И Эфра нежная, Питфеев милый плод,

С Клименою спешит вослед ее красот;[1]

Достигши Сцейских врат, на высоту воззрели

И башни на холмах Приама усмотрели.

Сидел же с ним Памфой, и Лампий, и Фимит,

Клитий, Икетаон прехвален, знаменит,

И Антенор, и с ним Укалегон почтенный —

Все мудростью цветя и сединой священной;

От хлада многих лет погас в них бранный жар;

Но твердость духа в них и сладкоречив дар.

Как слабы стрекозы в лесах с верхов древесных

Приятный глас лиют средь дней весны прелестных,

Так престарелых сих вельмож троянских лик,

На башне Сцейских врат сидя, почтен, велик,

В советы важные прилежно углублялся

И, разглагольствуя, войну скончать старался.

Елены шествие узрев, они в сей час

Друг другу в ушеса простерли тихий глас:

«Чудиться можно ли, когда за толь любезну

И лепую жену мы брань кроваву, слезну

С ахейцами несем, все горести пия?

Богиням равен взор, лице и стан ея;

Но впрочем, сколь она ни лестна и прекрасна,

Пусть в отчество идет, да пагуба ужасна

И нас и наших чад не свергнет в бездну зол».

Таков был сих вельмож от мудрых уст глагол.

Приам же к ней воззвал со кротостью благою:

«Любезна дщерь, гряди, воссяди предо мною,

Да узришь первого супруга и друзей.

Не ты, но боги мне творцы напасти всей;

Чрез них меня тягчит в войне сей рок претрудный.

Вещай мне, кто сей муж, сей грек толико чудный

И стана высотой и крепостью рамен?

Я многих выше зрю, чем он, средь сих племен,

Но толь величествен, толико леп очами

Поднесь не видан мной меж смертными мужами;

Воистину царю подобен он во всем».

Елена изрекла ответ ему о сем:

«Любезный свекорь! стыд и страх в меня вселяешь,

Почтением к тебе достойным исполняешь.

О, если б люта смерть приятней мне была,

Когда с Паридом я в сей пышный град текла,

Оставя братию, чертог, другинь любезных,

Единородну дщерь в стенаньях бесполезных!

Но рок не так судил, рыдаю убо ныне,

Стеню, мой тлеет век в злосчастливой судьбине.

Но кто сей чудный муж, реку тебе, внемли:

Се вождь Агамемно́н, Аргосской царь земли.

Воистину сего величества достоин:

Он столь же мудрый царь, сколь бодрый в поле воин;

Мне деверь был... а днесь, о стыд моей души!

Возможно ли его мне тако нарещи?»

Приам, чудяся, рек: «Атридов сын блаженный,

В приятный час судеб на свете порожденный,

Коль счастие твое изящно и красно!

Коль сильно воинство тебе поручено!

Я прежде был в странах Фригии плодовитой

И зрел фригиян род, во бранех знаменитый,

Искусных всадников с бесстрашною душей;

Им был вождем Мигдон и бодрственный Отрей.

Они воздвиглись в брань близ вод реки Сангары,

Стараясь отражать военные удары,

От амазонок им тогда нанесены.

Я им помощник был во время сей войны;

Но вся та рать отнюдь ни в чем бы не сравнилась

С сей ратью, что проти́в меня вооружилась».

По сем Улисса царь узря, Елене рек:

«Вещай, любезна дщерь, вещай мне, кто сей грек?

Атрида ниже он главою зрится всею,

Но ширший в раменах и грудию своею.

Оружие свое на землю положа,

Он ходит средь полков, отважностью дыша,

Подобяся овну в стадах овец ходящу,

Овну, имущему и вид и бодрость вящшу».

Елена, Зевса дщерь, рекла царю в ответ:

«Сей муж Лаертов сын, имущий мног совет,

Средь груба острова и рода воскормленный,

Но презорлив и хитр, премудрости отменной».

«Глагол твой истинен, о честь прелестных жен! —

Вещает Антенор, сединами почтен. —

И прежде бо Улисс, цветущ умом обильным,

В прехвальной Трое был со Менелаем сильным,

Прося, да мы тебя в Элладу возвратим.

Я почесть им явил и дружбу обоим,

В чертогах собственных с приязнью угощая,

Гостеприимства все законы соблюдая.

И так мной возраст их и разум их познан.

Стоящим им тогда средь собранных троян

Улисса Менелай был выше раменами,

Но седшим купно им с дарданскими мужами

В нас вящшее Улисс почтение вселял.

Когда же их язык советы возвещал,

То храбрый Менелай был в слове не обилен,

Но краток, важен, остр, благоразумен, силен,

Вещаний суетных и тщетных не соплел,

Хотя и младостью роскошною он цвел.

Улисс же вопреки, средь нас себя воздвигши,

Недвижимо стоял, к земли очми приникши,

Ни в кои скипетра не обращал страны,

Казалися уста его воспящены;

Почел бы всяк его в уме и в слове скудным.

Когда же возгремел он в сонме гласом чудным

И речи устремил из ревностных устен,

Подобно яко град и снег в зиме сгущен,

Кто мог тогда, кто мог с ним в слове состязаться?

Не виду, но речам мы стали удивляться».

Аякса царь узрев, к Елене возгласил:

«Вещай мне, кто еще сей муж толь крепких сил?

Плещами и главой он выше прочих зрится».

«Герой, о нем же твой глагол ко мне стремится,

О царь, есть грекам щит и твердый им оплот,

Се бодрственный Аякс, се Теламонов плод,

С другия же страны меж воинами Крита

Идоменея зришь, как бога знаменита;

И критские вожди вокруг его стоят.

Он Менелаем в дом наш часто был прият,

Когда он навещал Лакедемон пространный...

Но что! я многих зрю героев лик избранный,

Их знаю и могу тебе их нарещи,

Но двух я не могу здесь ратников срещи:

Не зрится Кастор мне, коней препобеждающ,

И Поллукс, кистенем искусно поражающ;

Мне братия они, плод чрева одного.

Иль с прочими князьми из града своего

Не притекли они чрез шумны моря волны,

Или и притекли, но, студна срама полны,

В который ввергла их несчастна я собой,

Не хощут днесь вступить в кровавый, страшный бой».

Вещала так, но их уже в свои заклепы

Во Спарте заключил рок смертный и свирепый.

Меж тем глашатаи чрез град уже текли,

Со агнцем агницу к закланию несли

И в козием меху вино, отраду нашу,

Из них Идей притом нес сребряную чашу

И несколько еще чаш меньших золотых.

Пришед к царю, он глас простер от уст своих:

«Потщися снити к нам, Лаомедонтов сыне!

Зовут тебя к себе полки троянски ныне

И шлемоносные ахейские вожди;

Ты сниди, вечный мир чрез жертвы утверди.

Парид и Менелай одни в сей день сразятся,

И победителю не ложно да явятся

Елена и ее сокровища во мзду.

А мы почием все от бед, скончав вражду.

Ахейцы полетят в Элладу, злаком тучну

И красотою жен и дев благополучну».

Внимая речь, Приам трепещет и гласит,

Да колесницу он себе готову зрит.

Свершаются его веления владычны;

Восходит на нее, бразды берет приличны,

Воссел же купно с ним и Антенор почтен,

И быстрых путь коней на поле устремлен.

Уже они троян и греков достигают,

Достигши, нисходить на землю поспешают;

Нисшедши, путь стремят меж воинств обои́х.

Атрид и с ним Улисс восстали, видя их;

Приводят агнцов к ним глашатаи мгновенно,

В сосуде же смесить спешат вино священно.

Царям на длани ток прозрачных вод истек,

Пасем уже Атрид священный нож извлек,

Близ мечного всегда влагалища висящий;

Отрезал с агнчих глав руно сей нож блестящий,

Которо вестники троян и их врагов

Вельможам всем делят, ходя среди полков.

Но сильный царь Атрид глас громкий возвышает,

Воздвигши длани ввыспрь, молитву проливает:

«О поклоняемый на Иде царь небес,

Седящ в величестве, отец богов Зевес!

О солнце! внемляй всё, на всё простерши очи.

О реки, и земля, и в преисподней ночи

Живущи божества, казнящи душу тех,

Кто рушит клятвы лжей, вменяет их в посмех;

Свидетельми себя неложными явите,

Клянемся, клятву нам соблюсть благоволите:

Коль Менелая днесь Парид во гроб сразит,

С богатством Леды дщерь удержит пусть Парид;

Мы, Трою свободив от тяжкия осады,

На быстрых кораблях в свои отыдем грады.

Но если Менелай Парида убиет,

С богатством пусть своим Елена к нам грядет;

Нам Троя да несет и нашим внукам дани

За истощение сокровищ наших в брани.

Когда ж Приам и сонм его любезных чад

Не хощут дань платить, Париду, сшедшу в ад,

Еще воспламеню я брань, поднесь горящу,

Доколь войны конца в победе не обрящу».

Он рек и агнцов сих заклал своим ножом,

Их силы жизненны отъяты острием;

Еще однак, еще трепещут бледны уды,

Посем уже течет вино в златы сосуды;

Им излияние приличное творят

И к небожителям мольбы сии стремят:

«Всесильный царь богов и вы, бессмертны боги,

О, населяющи небесные чертоги!

Да сих, что святость клятв попрать сперва дерзнут,

Прольется кровь, как днесь струи вина текут;

И чада их в своей крови да обагрятся,

И жены с чуждыми постыдно да смесятся».

Вещают так, но Зевс не внемлет их мольбе,

И хощет он своей исполниться судьбе.

Приам же к воинствам вещати предприемлет:

«Дарданска рать и рать ахейская да внемлет!

Гряду я вспять во град, нося прискорбну грудь,

Не возмогу бо зреть, не возмогу отнюдь

Единоборствие Парида с Менелаем.

Зевес, на коего в печалех уповаем,

И прочи божества то ведают одни,

Кому из сих мужей скончать достойно дни».

То рекши, агнцов он кладет на колесницу,

Восходит сам, берет бразды коней в десницу,

Воссел и Антенор; летят ко граду вспять,

Желая зрелища плачевна избежать.

Улисс со Гектором измерить место тщатся,

Где два противника между собой сразятся,

Посем их жребия в шлем медный положив,

Трясут, дабы, изъяв, увидеть, кто счастлив,

Дабы ему врага копьем разити прежде.

Народы же меж тем во страхе и надежде,

Воздевши длани ввыспрь, мольбы лиют к богам;

Един несется глас по воинским рядам:

«О, поклоняемый на Иде, Зевс державный,

Бессмертный, вечный царь, в величестве преславный!

Да снидет в мрачный ад, противником сражен,

Злодей, кем страшный огнь войны сея возжжен,

И кто низверг троян и греков в бедства слезны,

А мы да заключим союз и мир любезный».

Рекли; но Гектор шлем великий сотрясал,

Се братний жребий он, взирая вспять, изъял.

Тогда все ратники в строях своих воссели,

Коней, оружия вблизи себя имели.

Еленин же супруг божественный Парид

Уже оружием покрыть себя спешит;

Вначале сапоги на ноги надевает

И сребряными их застежками скрепляет,

И Ликаоновой он братнею броней

Вооружает грудь для крепости своей.

Она сразмерна, в ней он движась испытует,

Потом себя мечом драгим препоясует,

Приемлет в шуйцу щит, преграду страшных сил,

Главу же лепую прекрепкий шлем покрыл,

На коем конский хвост колеблясь сотрясался,

В герое гордый вид тем вящше умножался;

Десница тяжкое вращает копие,

Велико, но во всем способно для нее.

Подобно Менелай вооружен ко брани,

Готов является вознесть геройски длани.

И се они текут двух воинств на среду,

Лия от взоров огнь и пламенну вражду.

Всех зрящих в хладный страх и ужас приводили

И в место, к подвигу назначенно, вступили;

Трясутся копья их, в очах же гнев горит.

Парид копье свое в противну грудь стремит,

Летит оно во щит, щита не проницает,

Медь тверда острие копейно отражает.

Но Менелай, стремясь копьем разить его,

Вознес к Зевесу глас моления сего:

«Державный царь! мне даждь низринуть в ад Парида,

Отмстится пусть мое бесчестие, обида,

Дабы и в поздный род страшился всяк дерзать

Гостеприимцу зло за дружбу воздавать».

Скончал; и копие из рук его пустилось,

Пробивши крепкий щит, в броню, жужжа, вонзилось,

Близ ребр Паридовых хитон рассекло бел.

Парид, уклоншися, пребыл безвреден, цел;

Но Менелай, свой меч извлекши в гневе яром,

Вознес над шлем врага и мстительным ударом

Разит, но меч, о шлем сокрусшись в части, пал.

Герой, на небо зря, вздыхая, вопиял:

«Зевес! нет божества, как ты, немилосерда.

Мне злость врага карать была надежда тверда;

Но се мой грозный меч на части раздроблен,

Се тщетно копие, Парид не сокрушен».

Он рек и, устремясь поспешною стопою,

Схватил врага за шлем бестрепетной рукою,

Влечет к своим полкам, не ослабляя длань;

В Париде дух теснит и нежну жмет гортань

Искусным швением блестящ ремень жестокий,

Чем под браду скреплен был шлем его высокий.

Влечет; немедля бы приял бессмертну честь;

Но дщерь царя богов Венера, видя месть,

Спешит к наперснику и рвет ремень воловый,

Шлем праздный следует за дланию суровой.

Герой его сотряс и ринул в дружню рать,

Клевреты же спешат корысть сию поднять;

Он ринул — и летит, питая гневну злобу,

Да погрузит копье в Паридову утробу.

Но сей Венерою от смерти вмиг отъят,

Зане бессмертные преград ни в чем не зрят.

Она под мглой его ввела в чертог приятный,

Где разливался дух повсюду ароматный;

Елену пригласить посем она спешит

И се во сонме жен ее на башне зрит;

Приемлет вид рабы, летами отягченной,

Что пряла лен для ней со хитростью отменной

И зрела вящшую приязнь от ней к себе.

Уподобляется Венера сей рабе,

Касается рукой нектарных риз Елены

И тако ей гласит, скрывая вид премены:

«О Леды дщерь! гряди, Парид к себе зовет,

На ложе он своем тебя в чертоге ждет,

Одеждою блестящ, прелестен и прекрасен;

Речеши ты, что он не в бой дерзал ужасен,

Но в светлом торжестве готовится плясать

Или из пиршества пришел покой вкушать».

Рекла; Елене в грудь любовну страсть влияла,

Когда ж сия ее, богиню, быть познала

Из розовых ланит, по нежным раменам,

По вые и груди, по блещущим очам;

Объята ужасом, рекла тогда богине:

«Что тщишься ты меня прельстить еще и ныне?

В какой фригийский днесь иль в меонийский град

Ты повлечешь меня для срама и досад,

Дабы, коль есть и там герой тебе любезный,

Предать меня ему на гневный рок и слезный?

Что Менелай, прияв победу над врагом,

Уже готов меня вести в Спартанский дом,

Меня, нечувственну и толь неблагодарну,

Приходишь ты ко мне, имея мысль коварну,

Чтоб сеть еще простерть к несчастью моему.

Гряди, гряди сама к любимцу своему,

Оставь пути небес, не возвращайсь в чертоги,

Где в светлой радости ликуют вечны боги;

С Паридом обитай, печальну скорбь терпя,

Храни его, доколь не учинит тебя

Своей супругою иль верною рабою.

Я не возлягу в одр к сраженному герою,

Зане сие мне в срам и в вечный будет стыд,

Троянкам буду всем в позор и в гнусный вид;

Уже и без того печаль меня терзает,

И сердце томное в напастех исчезает».

Венера с яростью вещает ей посем:

«Не раздражай меня, да в гневе я своем

Не отрекусь тебя и ревностной приязни

Не пременю к тебе во злость и в лютость казни.

В троян и в еллинов к тебе я гнев вселю,

Тебя их злобою несчастну потреблю».

Рекла; и Леды дщерь, угрозой устрашенна,

Грядет, блистающим покровом осененна;

И от дарданских жен не видима была,

Зане в пути ее богиня предтекла.

Когда они в дому Паридовом явились,

Рабыни к хитростным работам устремились.

Елена в свой чертог божественный течет;

Венера лепое седалище берет

И ставит то для ней пред радостным Паридом.

Прелестных жен хвала, воссев с прискорбным видом

И очи отвратя, стремит поносну речь:

«Ты с грозна подвига возмог еще притечь!

Стеню, что Менелай, мой первый муж законный,

Еще тебя не сверг копьем во ад бездонный.

Где ныне похвала, где гордые мечты,

Что силой, храбростью его превыше ты?

Дерзни еще и с ним отважно ратоборствуй;

Но я советую, словам моим покорствуй,

Почий, не испытуй его бесстращну мочь,

Да несраженна тя покроет вечна ночь».

Парид в ответ: «Престань язвить мой дух словами

И персей не пронзай хулы твоей стрелами.

Я ныне помощью Минервы побежден;

Имеем мы богов, он будет низложен.

Теперь к себе зовет, зовет любовь весела.

Клянусь, что никогда толь страстно не горела

Воспламененная тобою кровь моя,

Сколь ныне сладостен и нежен огнь ея;

Ниже, как я тебя от стен Лакедемона

Похитив, преплывал чрез волны Посидона;

Ниже, как в острове Кранае в первый раз

Сопрягся ложем я с тобой в приятный час».

Он рек; на одр грядет, последует Елена,

Любовь приемлет их во узы кротка плена.

Но Менелай, стремясь повсюду, яко лев,

Искал врага, дабы скончать на нем свой гнев.

Союзные полки, граждане изумленны

Не знают, скрылся где сей ратник побежденный;

Не могут показать, и если бы кто знал,

Не медля бы его открыл и показал,

Зане для всех он был противней грозной смерти.

Тогда Агамемнон, потщавшись глас простерти:

«Трояне, — рек, — и вы, союзные полки!

От Менелаевой поборник ваш руки

Днесь храбро побежден, оставил поле ратно,

Отдайте убо нам Елену вы обратно

И все сокровища, что с ней похищены,

И дань, достойная утрат сея войны,

От вас да племени ахейскому несется,

Которой слава, честь и в поздный род прострется».

Так сильный царь мужей, врагам вещая, рек.

Глаголам уст его соплещет каждый грек.

<1787>

48. ОДА ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ ГРАФУ АЛЕКСАНДРУ ВАСИЛЬЕВИЧУ СУВОРОВУ-РЫМНИКСКОМУ{*}

Герой! твоих побед я громом изумлен,

Чудясь, безмолвствовал в забвении приятном;

Но тем же громом я внезапно возбужден,

В восторге зрю себя усердию понятном.

Сорадуясь огню, чем грудь моя горит,

Мне гений лиру дал с улыбкой нежных взоров,

И лира петь велит:

«Велик, велик Суворов».

«Правдив сей глас,— твердят враждебные толпы, —

То знает наша грудь, тверда как горный камень;

Но взгляд Суворова — скользят у нас стопы,

И превратится в лед турецких персей пламень.

Единым именем он — молнии удар;

Где он, уже молчат орудий наших звуки,

Нас кроет хладный пар

И сотрясутся руки.

Узря волнуемый его пернатый шлем,

Пагубоносную мы зрим себе комету,

Предтечу бурных туч со пламенным дождем,

Носящих гибель нам, стыд вечный Магомету.

Приближится она — приближатся оне,

Расторглися — летят перуны беспрестани.

Вотще визирь в огне

Подъемлет к небу длани.

Вотще возносит он со воплем алкоран,

И, видно, наш пророк не в небесах, во аде;

До турок ли ему, он сам себе тиран.

Мы престаем просить глухого о пощаде;

Мы престаем и, знав, что к нам Суворов строг,

От ядер пушечных не ждем приятных следствий,

И легкостию ног

Спасаемся от бедствий».

Так враг признателен! что ж росские полки?

Их глас, как сонмы вод, шумящ и совокупен:

«Суворов где, там власть всемочныя руки,

Там страха нет сердцам, и самый рок приступен.

В его деснице меч нам светлый облак в день,

Столп огненный в ночи, стремящий в сопостаты

Смертей различных тень

И молнии крылаты.

Где он, там каждый строй и каждый полк — стена,

Все — твердый адамант, и все единодушны;

Нам гладок путь — холмов кремнистых крутизна;

Единый миг — и все готовы и послушны.

Пусть Рымник с Кинбурном соплещут славой нам,

Сраженны где чалмы — забавная потеха! —

Различно по полям

Катались как для смеха.

Что сих побед вина? герой наш мало спит,

Исполнен к отчеству любви и к богу веры;

Он скор, неутомим, предчувствует, предзрит,

Спокойно зиждет всё, сообразует меры,

Любим подвластными, их попечитель нужд,

Труды являет им как некие забавы;

Корысти подлой чужд,

Ревнитель россам славы.

Коль славно для него и днесь и в поздный век!

Германских вождь полков, с ним лавры разделяя,

Руководителем своим его нарек,

Почтеньем воскрилен и зависть попирая.

Великих свойство душ! достоинства любя,

Кобургский как герой и действует и мыслит,

Возвышенным себя

Чрез униженье числит».

Таков, Суворов, ты под шлемом и с мечом,

Таков, как молнии твои в противных мещешь;

Но ты же с ласковым и радостным лицом

Средь лика чистых муз и песням их соплещешь;

Почтен сединами, средь шума, средь войны

Минуты для наук искусно уловляешь,

С цветами тишины

Ты лавры сопрягаешь.

Герой с героями, при важности бесед

Как рвеньем пламенным ко благу россов дышишь,

И, мыслями вперен грядущих в связь побед,

Шутя, к младенцам ты, как быть героем, пишешь.

Велик, велик тобой описанный герой;

Но я, коль сердцем я своим не обольщаюсь,

В нем вижу образ твой

И оным восхищаюсь.

О! если б мне твой дух и легкое перо,

Изобразил бы я... Судьба не так решила:

Вития слабый я, усердье лишь быстро́,

Усердие быстро — изнемогает сила.

Ты, снисходя мне, граф, доволен оным будь,

Прими, прими мой стих, что сердце мне вещало,

В себе питала грудь,

Усердье начертало.

Услужливый зефир, обрадуй, воскрились,

Неси к Суворову, неси мой голос лирный!

Любезен, ласков, ты там с громом подружись

И звукам бранных труб вещай приветства мирны.

Летя к нему, не бойсь: приятен им герой;

Пременят для него угрюмость разговоров

И повторят с тобой:

«Велик, велик Суворов».

1789

49. К ПРЕДСТАТЕЛЮ МУЗ{*}

Предстатель мирных муз, любитель тишины,

Вменишь ли мне во грех, что звуками войны

Я слух твой утрудить намерен?

Ты любишь, я уверен,

Ты любишь отчество, и мил тебе герой,

Который жертвует собой

Спокойству общества и, не прося награды,

Бьет турок без пощады.

Он турок бьет, а мне что делать, сидя дома?

Иль, ручки сжав, дремать?

Не лучше ль возвещать его удары грома

И тем достойну честь герою воздавать?

Суворов почестей от муз давно достоин;

Он собеседник им, он в поле вождь и воин.

О, если бы мой стих,

Воспетый в честь сему герою,

Приятен был тебе и одобрен тобою,

Сказал бы я себе: желания достиг.

Между 1789 и 1791

50. ЭПИСТОЛА {*}

ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ ГРАФУ АЛЕКСАНДРУ ВАСИЛЬЕВИЧУ СУВОРОВУ-РЫМНИКСКОМУ НА ВЗЯТИЕ ИЗМАИЛА

Суворов, громом ты крылатым облечен

И молний тысящью разящих ополчен,

Всегда являешься во блеске новой славы,

Всегда виновник нам торжеств, отрад, забавы!

Ты, реки огненны пуская на врагов,

Свинцовых тучи ядр во твердость их холмов,

Соратным предтечешь, покрыт геройским потом,

И ставишь грудь свою отечеству оплотом.

Ты в подвигах, трудах, средь бранных туч без сна;

А мы, чуть знаем мы, что есть у нас война, —

Такое чрез тебя спокойствие вкушаем!

Ты в лаврах, мы себе и мирт и пальм срываем;

И если знаем мы, что россы средь полей,

Что в юге страшна брань, свирепствует Арей,

Так весть о том дают побед твоих нам громы,

На крыльях радостных в отечество несомы.

Для чалмоносных быв ты ужасом голов,

Ты утешаешь нас, как малых отроко́в;

Признаться, мучила нас любопытства сила

И неизвестностью сердца в нас щекотила,

Чем россам кончится девятьдесятый год?

Падет ли в дол еще враждебный где оплот?

Но ты, предузнавать исполнен быв искусства

И видеть тайные твоих сограждан чувства,

Тот славно кончил год, повергнул Измаил

И в новый год его России подарил.

Позволь, дражайший граф, миролюбивой музе,

Живущей с нежностью и тишиной в союзе,

Сражений бурных звук от мыслей удалить

И взор души от рек кровавых отвратить,

Чтоб в точность описать, как пала злоба горда

Пред громоносцами венчанна славой Норда;

Как друг Очакова, ужасный исполин,

Могущий заменить сто крепостей един,

Грозящий облакам надменною главою,

Стремящ из челюстей каленый вихрь со мглою,

Упрямый Измаил, всю твердость погубя,

Пресилен наконец, повержен от тебя;

Как воины твои, или орлы пернаты,

Чрез рвы, на крутизну, на горды, тверды скаты,

Против мечей, штыков, против циклопских стрел,

Которы злобный ад во гневе изобрел,

По гласу твоему летели, устремлялись,

Быстрее стрел неслись и лавром увенчались.

Повсюду огненный смертей рассыпал дождь,

Являя, кто они и кто их в поле вождь,—

Как ревностный Дунай, победы нам радея,

Струями влажными играя, пламенея,

Восторгов радостных и бранна звука полн,

Твой гром спешил пренесть в пучину черных волн,

Да росских кораблей крыле ему соплещут

И ребра твердые Стамбула вострепещут.

Чтоб все толь дивные, толь страшные дела,

Которым в поздный род бессмертие, хвала,

Представить, описать, воспеть согласно, стройно,

Одной Гомеровой трубе греметь достойно;

Из молний должно быть перо сотворено

И Стикса хладного в струи погружено.

Невинный многих слез и гибелей содетель,

Ты сам сих ужасов и трепета свидетель!

России твердый щит, геройска сонма честь,

Перунами врагам являющ должну месть!

Громады низложа в пустынные долины,

Пред светом оправдал ты дух Екатерины,

Предзрящ, предведущ дух, кому вручати гром

И как торжествовать со славой над врагом.

Внемли, простри твой слух, привыкший к звукам брани,

Внемли усердию, тебя достойной дани,

Усердью росских чад. О! если бы ты знал,

Как образ свой в сердцах ты россов начертал.

Твой дух, воспламенясь похвал нелестных жаром

И нежно восхищен сердец правдивым даром,

Авроры утренней на крыльях бы летел,

Чтоб зреть у нас в груди награду славных дел,

Чтоб, в тысящи себя премноги разделяя,

Всех мыслям мысль свою с приязнью сообщая,

Познать, увериться, в восторге ощутить,

Коль сладостно любовь сограждан заслужить!

Здесь дружески тобой исполнены беседы,

Из уст в уста твои преносятся победы;

И если б зависть где могла противостать,

Была бы со стыдом принуждена молчать.

Источник важных дум и милых в нас мечтаний,

Влекущий всех к себе сердечных ток желаний,

Дражайший граф! познай, под громом мы твоим

В приятной тишине всегда спокойно спим;

Здесь розы нежатся, здесь мирты зеленеют,

От лавров красоту твоих они имеют.

Шум кроткий сочетав со звуком стройных лир,

Целуясь, резвится со нимфами зефир,

Виной в том пламенны те вихри и крылаты,

Что устремляешь ты на горды сопостаты.

Богиню Пафоса, усмешек нежных мать,

Живущий Марс в тебе стремится защищать.

Прелестно зрелище! я был тому свидетель,

Как воплощенная природой добродетель,

Климена, скромная весенних дней заря,

Прелестна белизной, румянцем роз горя,

Держа в объятиях в час утра безмятежный

Супружней плод любви, плод радостный и нежный,

И матерней к нему горячностью дыша:

«Рассмейся, жизнь моя, рассмейсь, моя душа,

Суворов победил, он нас хранит», — сказала

И на его устах лобзаньем речь скончала.

Не все так матери, не все так говорят,

Но чувствием таким, поверь мне, все горят.

Что лестнее сего, скажи, бесстрашный воин!

Велик, кто искренних похвал от нас достоин.

Когда желанного возникнет мира свет,

Чтоб нам узреть тебя, почивша от побед?

В сердцах торжественны врата тебе отверсты,

На струны сладких арф уже взнесенны персты.

Мы жаждем, но доколь всемочныя судьбы

Прейдут во слух от нас горящие мольбы,

Прочти мои стихи, победами рожденны,

Всеобщею к тебе любовью воскриленны;

В них чувствия мои, в них чувства граждан всех

К тебе, защитнику спокойства и утех.

Умеешь побеждать — люби побед награду,

Прочти с улыбкою миролюбива взгляду,

Я удостоюся таких тогда похвал,

Как будто бы и я турецку крепость взял.

1791

51. ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ ГРАФУ АЛЕКСАНДРУ ВАСИЛЬЕВИЧУ СУВОРОВУ-РЫМНИКСКОМУ{*}

Под кроткой сению и мирта и олив,

Венчанный лаврами герой, ты опочив,

Летаешь мыслями на бранноносном поле,

Дав полну быстроту воображенья воле.

Почил! но самое спокойствие твое

Ужаснее врагам, чем прочих копие.

Известно им, что ты средь мирныя отрады

О средствах думаешь, как рушить тверды грады.

Я, зря тебя, тебе в приличной тишине,

В покое бодрственном, герою в сродном сне,

Осмелюсь возбудить усердной гласом лиры.

По шумных вихрях нам приятнее зефиры.

Дерзну: ты был всегда любитель нежных муз,

С Минервой, с Марсом ты стяжал себе союз.

Позволь, да Оссиан, певец, герой, владыка,

Явяся во чертах российского языка,

Со именем твоим неробко в свет грядет

И вящшую чрез то хвалу приобретет.

Живописуемы в нем грозны виды браней,

Мечи, сверкающи лучом из бурных дланей,

Представят в мысль твою, как ты врагов сражал,

Перуном ярости оплоты низвергал.

Враг лести, пышности и роскоши ленивой,

Заслугам судия неложный и правдивый,

Геройски подвиги за отчество любя,

Прочти его, и в нем увидишь ты себя.

1792

52. СТИХИ {*}

НА КОНЧИНУ ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА ТАЙНОГО СОВЕТНИКА, СЕНАТОРА И ОРДЕНА СВ. АННЫ КАВАЛЕРА ПЕТРА ВАСИЛЬЕВИЧА ХИТРОВА, ПОСЛЕДОВАВШУЮ АПРЕЛЯ 17 ДНЯ 1793 ГОДУ

Приятностью цветов путь жизни распещрен;

Но много терния, и скоро гибнут розы:

Я вижу их красы, я ими восхищен;

Повеял ветр — я зрю лишь обнаженны лозы.

Средь пиршеств радостных, средь дружеских бесед

Музыки сладостью, забывши всё, пленяюсь;

Но вдруг печальный глас о смерти весть дает;

Я, содрогаяся, в унынье погружаюсь.

Сей глас и о тебе, о Хитров! к нам достиг;

Не удивляет он: он внемлется вседневно;

Но к жалости сердца неволею подвиг;

Кто знал тебя, тому известие плачевно.

Не жребий твой печаль в согражданах родил,

Но живо им твои представились услуги.

Блажен, ты смерти сном о господе почил;

Скорбят, скорбят твои сотрудники и други.

Не мне изображать стенящие сердца,

Что крови узами с тобой соединились;

Лишилися они помощника, отца,

В советах верного вождя себе лишились.

Предписанный судьбой ты жизни путь претек,

И носится хвала усердно и смиренно:

«Был верный церкве сын, был добрый человек».

А титло таково любезно и почтенно!

Ни счастие, ни лесть изящной чести в путь

И к должностям тебе предтечи знаменитым,

Но ревность, тщание и беспристрастна грудь

Вели тебя всегда, вели путем открытым.

Законов бодрый страж и судия правдив,

Непоколеблемо держа весы Фемиды,

Внимая совести, и тверд и прозорлив,

Разил ты клеветы, лукавства и обиды.

Добро́та такова и сердца правота

Награждены хвалой российския Астреи;

Священно, что рекли монархини уста;

Молчит тогда и ложь, и зависть, и злодеи.

Твой дом и слух отверст вдовам и сиротам;

Ты был прибежищем гонимому от сильных;

Любил ты сострадать страдающим сердцам,

И благодарность их текла в слезах умильных,

Твой взор и речь влекли любить тебя и чтить;

Душа твоя в тени притворства не скрывалась;

Язык твой изучен согласно с сердцем жить,

И совесть правая в чертах лица являлась.

Достиг пристанища ты в кроткой ладие

И вечности с холмов житейско видишь море;

Твое превыше туч в спокойстве бытие;

А мы в волнах сует и со страстями в споре!

1793

53. СТИХИ ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ ГРАФУ АЛЕКСЕЮ ГРИГОРЬЕВИЧУ ОРЛОВУ{*}

Судьба судила мне предстать перед Орлом.

Он истинный Орел; я зрел себя птенцом —

И если мой Гомер Ахилла не видал,

В Орлове я его узнал.

Ахилл руководим десницей был Паллады;

Орел предтечей был российских стран отрады.

<1796>

54. ПУТЬ ЖИЗНИ{*}

Сей жизни нашея довольно долог путь,

На нем четырежды нам должно отдохнуть.

Хоть всюду черные там кипарисы зрятся,

Но странники на нем и в день и ночь теснятся.

Покорствуя во всем велениям судьбы,

Не внемля голосу слезящия мольбы,

Избранный смертию возница грубый — время

Влечет по оному несчастно смертных племя.

Родился человек, увидел только свет,

Уже собратиям течет не медля вслед.

Храня обычаи средь малых попечений,

Он должен завтракать в дому предрассуждений.

В полдневный час любовь с улыбкой при пути

Не медлит звать его обедать к ней зайти.

Хозяйка ласкова! коль милы разговоры!

Но средства нет ему расстаться с ней без ссоры.

День к вечеру... и он, чтоб скуки избежать

И мысли мрачные беседой разогнать,

Чтоб лестных для себя исполниться мечтаний,

Он скачет наскоро в гостиницу познаний.

Там видит тысящи противников себе;

Они, все вдруг крича в словесной с ним борьбе,

Угрюмы, пасмурны, хотят с ним вечно драться,

Чтоб лавровый листок не мог ему достаться.

Жалея праведно о глупых сих столпах

И о потерянных для распри той часах,

Он покидает их и вдаль в свой путь стремится,

И в доме дружества он ужинать садится.

Беседу мирную в сем месте полюбя,

Он только что начнет развеселять себя,

Жестокий вдруг к нему возница приступает,

Велит оставить всё, в дорогу понуждает.

Свершилось всё, и он, досадуя, смущен,

Под тягостию бедств умучен и согбен,

Приходит — видит одр себе успокоенья.

Друзья! то смертный гроб — конец его мученья.

55. СТИХИ К КИТАЙСКОМУ ДОМИКУ{*}

Прекрасный дом, позволь себя мне похвалить

И в честь твою стихи из уст моих излить!

Элизиными ты воздвигнут здесь трудами,

Отвсюду окружен тенистыми древами,

Ты внемлешь в рощах сих согласных птичек глас,

Твой вид, твой стройный вид увеселяет нас.

Белейши мрамора Элизы нежной руки

Украсили тебя, не ощущая скуки.

Картины, столики, ковры и весь убор

Входящих внутрь тебя влекут плененный взор.

Не удивляться нам нельзя твоей судьбине:

Се ново счастие тебе предстало ныне!

Алцест с Миланою вовнутрь тебя идет,

Прекрасных нимф с собой и граций всех ведет.

Сретай наперсников ты юных Гименея,

Сретай, почтенье к ним достойное имея;

Что есть в тебе, всему в бесчувственную грудь

Они своим огнем возмогут жизнь вдохнуть.

Их нежность, и любовь, и животворный пламень

Довольны умягчить и самый твердый камень.

56. СТИХИ НА ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ АНЕТЫ{*}

Что дружба, что любовь, что искренность нелестна

Тебе, о красота небесна!

Соплесть

Возможет в честь,

То все черты сии явят тебе неложно.

Кто любит — всё тому возможно.

Анета! музы все рыдали о тебе;

Болезнь твоя прешла, благодарим судьбе.

Поверь, дражайшая, мы ревностно сердцами,

И духом, и устами

Желания, мольбы стремили к небесам,

Чтоб прелести твои толь рано не увяли.

Чему бы мы дивиться стали?

Где б равные нашли твоим мы красотам?

Нам вняли небеса:

Возвращено тебе здоровье и краса.

Кротчайшая заря по мрачной, бурной ночи

Не столь приятна и мила,

Сколь милы и приятны очи,

Которыми ты луч небесный излила.

Весенни дни спешат... скорей, скорей спешите,

Анете радость вы несите;

Во всем уподобляйтесь ей.

Но что сравняется с ее когда душей?

Зефир! ты любишь муз, ты граций равно любишь,

И ласки ты свои стократно им сугубишь;

Но больше прочих всех Анету полюбя,

Во услуженье ей ты посвятил себя.

На персях ты ее летаешь,

Их тешишь, нежишь, воздымаешь,

Играешь ты в ее власах,

Ты развеваешь их по плечам нежным, белым;

А после, устремись полетом ты веселым,

Их расстилаешь на грудях.

Весны младыя цвет, прелестну, нежну розу,

Не любящу морозу,

Сорвав, ты на щеках Анеты посадил

И с нею белизну лилей совокупил.

Но кто б возмог ее мне душу описать,

Тот должен ангела небесна созерцать.

О, честь красавицам, воспитанница муз,

Счастлива мать тобою,

Счастлив тобой отец;

Но счастия тому венец,

Кто удостоится судьбою

С тобою брачных уз.

Мой долг и чтить тебя и равно удивляться:

Прекрасна ты, как месяц май,

Душа твоя — мне рай.

Чем можно больше восхищаться?

57. ПЕСНЯ{*}

Прости, любезный мой пастух,

Кем грудь моя всегда пылала,

Прости, оставлю здешний луг,

Где каждый день с тобой бывала,

Где восхищался страстью дух

И нежность с нежностью играла.

Уединясь на брег другой,

Я стану повторять всечасно,

Что я одним горю тобой;

Но стану повторять несчастно:

К тебе плачевный голос мой

Не до́йдет ... полетит напрасно.

Но ты не плачь, не плачь, мой свет,

Не долго буду в томной скуке,

Ты знаешь: смерть конец всех бед,

Конец страдания и муке —

И мне, мне жить надежды нет,

Коль буду я с тобой в разлуке.

58. СОБЫТИЕ СНА{*}

Неправ, кто верить снам за грех себе считает,

Я верю, опыт сам меня в том оправдает.

Сегодня мне

Привиделась во сне

Особа милая — любезна и нежна,

Приятна, ласкова, приветлива, умна.

И что ж?.. Судьба меня отрады не лишила

И не мечтой мой дух обманчивой польстила.

Всяк счастие мое представь —

Особу милую увидел я и въявь.

Когда? — как грации вокруг ее играли,

Зефира с нежностью и легкостью летали,

Как солнце утренне являло яркий свет;

Короче, был тогда Миленин туалет.

59. СТИХИ АНЕТЕ{*}

Утехи города, приятности собраний,

Предметом где была похвал и восклицаний,

Анета милая, оставить хочешь ты,

И удалить свои любезны красоты

Ты хочешь в сельские долины,

Чтоб нежны розы, нежны крины,

Целуючись с тобой,

Нектарных уст своих приятны ароматы,

Приятный запах свой умножили стократы

И сделались еще прекраснее тобой.

Они в желаньях повсечасных,

Дабы с лугов, полей прекрасных

Могли на грудь твою прелестну возлететь

И нежность большую от ней в себе иметь.

Уже печаль и грусть терзает

Того, тебя кто обожает...

О, злополучные часы!

Почто скрываются божественны красы!

К которой мысль и дух стремится,

Та скоро, скоро удалится.

Чей взор был радостных виновником отрад,

Кем сердце восхищалось,

Горело, распалялось,

Та хочет сей оставить град.

Завистлива судьба и строгие минуты

Умножат мне мученья люты!

Как сетует Парнас! и коль печальны музы!

Их дружества союзы

С Анетой милою тверды всегда;

О, лучше бы ее не видеть никогда,

Чем, видев, с нею разлучаться

И взглядов ангельских до времени лишаться.

Но тако решено велением судеб,

Так сам отец времен повелевает Феб.

Желания мои, желания Анете,

Дабы прекрасных дней во цвете

Она всегда была —

Кротка, нежна, мила.

Аврора утрення, вечерняя Аврора!

Анету весели ты прелестями взора;

Она тебе во всем подобна,

Душа ее беззлобна;

Ее ты здравие бесценно укрепи,

Жемчугом слез твоих ей перси окропи.

Возрадуйтесь, зефиры,

Дыханием своим составьте нежны лиры.

Вы слух Анеты услаждайте

И мановеньем крыл Анету прохлаждайте;

Счастлив стократно ручеек,

Достоин зависти поток,

Захочет где узреть лице свое Анета;

Явится в новый злак и роща та одета,

Где ей полдневный зной

Велит искать себе покой.

Веселие сердец, скорее возвратися;

Ах, возвратися, месяц май!

Я сердцу моему скажу: возвеселися,

Скажу: Анета здесь — душа моя, взыграй.

60. СТИХИ ЛИЗЕТЕ{*}

Лизетины черты, в уме напечатленны,

Коснулися равно и сердца моего,

Ей чувствия мои и мысли покоренны,

Не можно полюбить мне пламенней сего.

Сколь ни живи кто осторожно,

Но сердца соблюсти не можно

От прелестей ее очей:

Их блеск есть чистый блеск пронзающих лучей;

Вливает он во груди пламень

И может умягчить и самый твердый камень.

Лилеи цвет и цвет весенних свежих роз

На мягких, нежненьких щеках ее возрос;

Из уст ее, из уст прекрасных

Чистосердечие и ласковость летит.

Коль много стрел опасных

Единый взгляд ее стремит!

Но если запоет Лизета,

Ее сладчайший глас

Приятности все света

Представит вдруг для нас.

Невинны игры, смехи, ласки

Родились вместе с ней;

Но как представлю я Лизету среди пляски?

Нельзя изобразить то кистию ничьей.

Дщерь непорочныя природы!

В твои цветущи годы

Столь ты прелестна и нежна;

Так можешь ли, скажи, сердиться,

Что я тобою мог плениться?

Я знаю, будешь ты в ответе сем скромна.

61. К БАБОЧКЕ{*}

Любезна бабочка, не медли, прилетай;

Зовет тебя весна, зовет прекрасный май.

Смотри, уже цветы росою окропились,

Зефиры с ними подружились;

Зефиры нежатся, не будь и ты скромна,

Не будь застенчива, стыдлива,

Непостоянна будь, не будь тверда, верна,—

Так будешь ты всегда счастлива.

Лети и с нежностью гвоздичку поцелуй,

Оставь ее и торжествуй

Над целомудрием и розы и лилеи.

От них пустись к фиалке в путь,

И незабудочки обнять не позабудь,

И так любезные затеи

Всегда переменяй,

В приятных жизнь свою изменах провождай

И знай:

Такие точно бы советы

Я сам себе давал,

Когда бы не видал

Прелестной я Лизеты.

62. К ПАСТУХУ{*}

Пастушка нежная, младая

Отзыву томну гор крутых,

Потоки слезны проливая,

Вверяла голос бед своих.

Увы! неверный оставляет,

Где мне прибежища искать?

В природе всё мне изменяет;

Осталось только умирать.

Не тот ли вижу я лесочек,

Где он мне голос подавал?

Не тот ли зыблется дубочек,

Что нас под тенью прохлаждал?

Поля напрасно украшаться,

Напрасно будут расцветать;

Весна! ты хочешь вновь рождаться,

А я, хочу я умирать.

Каким заботам не вдавался

Неверный, чтоб меня прельстить;

Как робок, боязлив казался,

Как начал он меня любить!

Но всё то было ухищренно,

Чтоб только в сеть меня поймать,

Иль нужно сердце столь влюбленно,

Меня заставить умирать?

Свирелью прежде меж кустами

Любовь взаимну он певал;

Мой посох лучшими цветами

В мою угодность украшал.

Теперь красавица другая

Их хочет от него принять;

Другую прелесть воспевая,

Меня он нудит умирать.

Приди сюда, смотри, неверный,

Как плачу там и рвусь тоской,

Где прелестьми любви безмерной

Обворожен рассудок мой.

Не тронешься тоской моею,

О мне не хочешь пожалеть,

Прости! отраду я имею,

Отраду скоро умереть.

Настанут, может быть, минуты,

Когда не станешь ты любить,

Тогда терзанья тщетны, люты

Могу в тебе и я родить.

Печальна тень моя всечасно

Лишь будет пред тобой скорбеть;

Заплачешь ты, что ты напрасно

Меня принудил умереть.

Н. А. ЛЬВОВ

Биографическая справка

Николай Александрович Львов (1751—1803) родился в наследственном имении Черепицы в шестнадцати верстах от Торжка, в Новоторжковском уезде Тверской губернии. Дома он получил скудное образование, выучился «лепетать» по-французски, плохо писал по-русски. Шестнадцати лет, после смерти отца, отправился в Петербург на военную службу в бомбардирскую роту Измайловского полка. Здесь он поступил в полковую школу, в которой получил наконец систематическое образование. В Петербурге Львов начинает серьезно заниматься искусством и литературой, читает античных авторов, итальянских поэтов, французских философов, с особым интересом изучает сочинения Руссо.

Вокруг Львова в полковой школе собирается кружок молодых, увлеченных поэзией людей. Кружок издает рукописный журнал «Труды четырех разумных общинников».

В начале 1770-х годов Львов сближается с И. И. Хемницером, и тот посвящает Львову в 1774 году свой стихотворный перевод героиды Дора «Письмо Барнвеля к Труману из темницы». С этого времени начинается прочная дружба между Львовым и Хемницером, скрепленная кроме душевной симпатии еще и общей их приверженностью к искусству и литературе, и сходством художественных вкусов. В это время Львов живет у своего родственника М. Ф. Соймонова, директора Горного департамента и Горного училища.

В 1776 году Соймонов едет за границу и берет с собой Львова и И. И. Хемницера. Во время поездки, с декабря 1776-го по август 1777 года, друзья посетили Германию, Бельгию, Голландию, Францию. Хемницер вел дневник этой поездки, в котором отразились их общие интересы и впечатления. В Париже они прожили три месяца, посещая театры, музеи, дворцы и парки Львов вернулся, по словам одного из его знакомых (П. В. Бакунина), «очень довольный своим путешествием; он имел случай удовольствовать свое любопытство, особливо в художествах, которым он учился».[1]

П. В. Бакунин, тогда советник коллегии иностранных дел, берет Львова на службу и поселяет у себя дома. Успешно выполняя поручения по почтовому ведомству, Львов в 1783 году был произведен в коллежские советники. По служебным надобностям Львов снова неоднократно ездил за границу, в частности в Италию, и дополнял книжное знакомство с европейским искусством собственными впечатлениями. Богатство сведений, широта интересов, тонкий вкус создали Львову репутацию знатока архитектуры, живописи, поэзии.

В конце 1770-х годов создается кружок, душою которого стал Львов. Участниками его были позднее прославившиеся поэты — Державин, Капнист, Хемницер и просто любители и знатоки искусств.

Державин в объяснении к своему стихотворению «Память другу», написанном после смерти Львова, писал о нем: «Сей человек принадлежал к отличным и немногим людям, потому что одарен был решительною чувствительностью к той изящности, которая, с быстротою молнии наполняя сладостно сердце, объясняется часто слезою, похищая слово. С сим редким и для многих непонятным чувством он был исполнен ума и знаний, любил науки и художества и отличался тонким и возвышенным вкусом, по которому никакой недостаток и никакое превосходство в художественном или словесном произведении укрыться от него не могло».[2] Природный вкус Львова был им усовершенствован и обогащен изучением эстетических трактатов, в которых развивались новые взгляды на сущность искусства и его художественные возможности. Известно, что Львов изучал «Историю искусства древности» Винкельмана (1764), внимательно читал «Салоны» Дидро. Сохранился экземпляр книги Гиршфельда «Теория садового искусства» (1779—1785) с пометками Львова, которые показывают, как близки ему были идеи новой живописной парковой композиции, выдвигавшиеся в этой книге взамен «регулярных» французских парков.

В области архитектурного творчества Львов примыкал к тому направлению и русском зодчестве, которое ориентировалось на принципы античного зодчества и эпохи Возрождения, на их глубокое освоение и оригинальную переработку, что отметил его друг, М. Н. Муравьев.[3]

Первое известное архитектурное произведение Львова — Иосифовский собор в Могилеве, проект которого был утвержден в 1780 году, — создавалось им по образцу римского Пантеона, но вместо открытого свода, который не подходил по условиям климата, Львов создал двойной купол с отверстием во внутреннем своде, открывающим вид на роспись с изображением неба на втором своде, «через которое, однако, ни дождь, ни снег идти не могут ... Остатки древних зданий единые верные светильники, ведущие художника к действительному великолепию и изящному вкусу»,[1] — писал Львов. В проектах общественных зданий и сооружений он следовал этому правилу. Таков его проект Невских ворот Петропавловской крепости в Петербурге (проект 1780 года, постройка закончена в 1787 году), здания почтамта в Петербурге (1782—1789), образцовые проекты почтовых дворов для провинциальных городов, собора Борисоглебского монастыря в Торжке (1785—1796). Строил Львов и дворянские усадебные дома, и сельские церкви. Сохранилось большое количество неосуществленных его архитектурных проектов, в частности проект Казанского собора в Петербурге.

В 1780 году Львов тайно обвенчался с М. А. Дьяковой, родители которой были против этого брака и признали его только в 1783 году. П. В. Бакунин рекомендовал его уже тогда одному из самых видных приближенных Екатерины II, графу А. А. Безбородко. Некоторое время Львов даже жил в доме этого вельможи. Собравший у себя в доме коллекции самых различных произведений искусства, Безбородко почти ничего не приобретал без совета Львова.

Занимаясь искусствами, архитектурой и рисованием, Львов проявил несомненный талант и в разведке новых строительных материалов, и в открытии новых для России видов минерального топлива. Эти идеи Львова привлекли к нему благосклонность нового императора Павла I. При нем Львов получил чин тайного советника. В целях экономии леса и предупреждения пожаров, Львов занялся так называемым «землебитным» строительством и создал у себя в селе Никольском специальное училище для обучения мастеров из крестьян. В 1798 году он закончил постройку земляного здания — Приоратского дворца в Гатчине, существующего и поныне. Имея в виду занятия Львова землебитным строительством, Державин в надписи к его портрету сказал:

Хоть взят он от земли и в землю он пойдет,

Но в зданьях земляных он вечно проживет.

В 1786 году Львов был откомандирован на поиски угля и писал Державину об успешном их завершении: «В Валдай послан я по именному повелению искать угля — и нашел... Сколько это важно для России, мы только, великие угольники, сие смекнуть можем. А сколько я сего угля нашел, скажу только то, что если ваш Тамбовский архитектор возьмется сделать над светом каменный свод, то я берусь протопить вселенную».[1]

Но добиться того, чтобы была начата промышленная разработка открытых месторождений каменного угля, Львову не удалось. Привезенные им в Петербург 8000 пудов угля в конце концов загорелись на даче у поэта, где были свалены. Не двинулось освоение угля и после выхода анонимной книги Львова «О пользе и употреблении русского земляного угля» (СПб., 1799).

Среди многообразных интересов Львова — архитектурных, живописных, промышленных, торговых (одно время они с Державиным занимались крупными хлеботорговыми операциями) — собственно поэзия занимала довольно скромное место, хотя стихи Львов писал всю свою жизнь и в довольно большом количестве.

Чаще всего это были дружеские послания к сослуживцам, знакомым, друзьям-поэтам. Они ходили по рукам, переписывались, и Львов долгое время был вполне удовлетворен скромной участью своих произведений. По своему духу, по стилистике, восходящей к песенной, по простоте и даже некоторой подчеркнутой небрежной отделке стихи Львова предвосхищают поэзию русского сентиментализма и с нею в 1790-е годы смыкаются. Большую часть из опубликованных стихотворений Львова составили переводы, в том числе «Песнь Гаральда Смелого» (1793) и лирика Анакреона (1794), послужившая материалом для анакреонтических стихотворений Державина.

Особое значение для русской поэзии и музыкальной культуры имел анонимно изданный Львовым сборник «Собрание народных русских песен с их голосами». В этом сборнике Львову принадлежит очень интересное предисловие и отбор текстов, музыка была подобрана И. Прачем. Львов также написал несколько комических опер, в одной из них — «Ямщики на подставе» (1788) — использованы русские народные песни.

Державин в своих записках указывал, что знакомство с Львовым и его друзьями-поэтами стало поворотным пунктом на его творческом пути. [2] В архиве Державина сохранилось много рукописей его стихов с поправками и предложениями Львова. Иногда Державин их принимал, иногда отвергал, в иных случаях, не принимая предложенную Львовым редакцию стиха, заменял свой текст другим, новым. Поэтому вклад Львова в развитие русской поэзии того времени нельзя определять только по его собственным стихам. Создания его гениального друга Державина несут на себе легкий след мнений и советов Львова, которого Державин любил, уважал и дарованием которого искренне восхищался: «Он имел всегда легкое и приятное дарование, так что, когда зачинал что-нибудь, то казалось, без всякого труда и будто сами музы то производили», — писал о нем Державин в своих примечаниях к стихотворению «Память другу».[1]

63. К МОЕМУ ПОРТРЕТУ, ПИСАННОМУ Г. ЛЕВИЦКИМ{*}

Скажите, что умен так Л<ьвов> изображен?

В него с искусством ум Левицкого вложен.

18 июля 1774

64. ЛЬВИНЫЙ УКАЗ{*}

«Такое-то число и год,

По силе данного веленья,

Рогатый крупный, мелкий скот

Имеет изгнан быть из львиного владенья

И должен выходить тотчас».

Такой от льва зверям объявлен был указ;

И все повиновались:

Отправился козел, бараны в путь сбирались,

Олень, и вол, и все рогатые скоты.

И заяц по следам в догонку их. «А ты,

Косой! куды?» —

Кричит ему лиса. «Ах! кумушка! беды! —

Трусливый зайчик так лисице отзывался,

А сам совался

И метался, —

Я видел тень ушей моих;

Боюсь, сочтут рогами их.

Охти! зачем я здесь остался?

Опаснейшими их рогами обнесут».

— «Ума в тебе, косой! не стало: это уши»,—

Лисица говорит. «Рогами назовут —

Пойдут и уши тпруши ».

30 июня 1775

65. МАРТЫШКА, ОБОЙДЕННАЯ ПРИ ПРОИЗВОЖДЕНИИ{*}

Случилося у Льва в чины произвожденье.

За службу должно награждать;

Но я хочу сказать,

Что злоупотребленье

И в скотской службе есть.

«Ну как без огорченья

Возможно службу несть,

Когда достоинство всегда без награжденья? —

Мартышка говорит,

На Льва рассержена.

Обижена была она

И обойденною считалась —

Перед лицом служа, Мартышкой я осталась!

Медведь стал господин,

И Волка наградили;

Лисицу через чин

Судьею посадили

В курятнике рядить, —

Случится же судью так кстати посадить!

А где они служили?

Край света, на войне; и то

Не ведает еще никто,

Что били ли они или самих их били.

А я

Хотя не воин,

Хотя и не судья,

Известна служба Льву моя;

Известно, кто чего достоин».

— «Да где ж служила ты?» — Барсук ее спросил.

«Перед самим царем два года с половиной

Шутила всякий день, а он меня сравнил

Теперь с другой скотиной,

Котора ничего не делала нигде!»

— «Шутила ты везде,

И чином наградить тебя бы было должно;

Твой также труд не мал! —

Барсук ей отвечал.—

Но произвесть тебя по службе невозможно:

Ты знаешь ведь, мой свет,

Что обер-шутов в службе нет».

1 декабря 1778

66. ПРИНОШЕНИЕ ЕГО ВЫСОКОБЛАГОРОДИЮ С. М. М<ИТРОФАНОВУ>, МИЛОСТИВОМУ ГОСУДАРЮ МОЕМУ{*}

О ты! которого негладкой тучный вид

Лекеня набекрень нам живо представляет,

В котором каждый член и мышца говорит,

Когда искусный перст твой вьюшки завивает,

Прими ямскую ты в покров мою свирель.

Как дразнишь ты других и взором и устами,

Так я вослед тебе залетными стихами

Героев крестецких , известных ямщиками,

Дразнить осмелился угарую артель.

Но на голос стихов наладить я не знаю

И для того к тебе, муж звучный, прибегаю:

Плененный звонкою я шайкою твоей,

Согласной пением, а видом на разладе,

Являющей орган с похмелья в маскараде,—

Вели ты голосом чудесной шайке сей

Дать силу, жизнь и блеск комедии моей .

Да будет не стихам, тебе и честь и слава.

Прибавь ты к пению их новы чудеса

Хрипучим голосом дрожащего баса,

Всю площадь удиви, подвигни небеса

И свету докажи, что есть твоя октава.

Я от тебя не потаю,

По нотам мерного я непричастен вою,

Доволен песенкой простою,

Ямскою, хватской, удалою:

Я сам по русскому покрою

Между приятелей порою

С заливцом иногда пою.

8 ноября 1787

67. РУССКИЙ 1791 ГОД {*}

Милостивая государыня

Не так нам мил тот цвет,

Который для себя в пустыне

В печальном сиротстве цветет

И в бедственной судьбине

Листок пригожий свой

Единым ветрам он вверяет.

Не величался он между людей собой,

Не послужа ни пользой, ни красой,

В забвеньи увядает,

Засох... и праха нет.

Не так нам мил сей цвет,

Как тот, что раннею порою

От искренней души

Усердной похищен рукою

В неведомой какой глуши,

И, отдан дружбе в угожденье,

К забаве в лестное служенье,

Тот горд своей судьбой;

Он обращается в беседах с красотой,

Умы его ценят, искусство поправляет,

Хозяин собственность безмолвну защищает,

В его глазах он свеж, румян,

Хотя цветет порою

Он только красотою,

Которой в службу дан.

Не так бы величался

И стих весенний мой,

Когда б не красовался

Твоей он похвалой

Пороков злых гонитель

И истины ревнитель,

Природы друг простой,

Хемницер дорогой

Талант свой дружбы в дар священный

Залогом положил,

Светильник истины возжженный

Тебе в покров он посвятил;

А я, стезей его ступая,

Не те хотя цветы срывая,

Ни тем усердьем вдохновен,

Твоею лаской ободрен,

С восторгом жертвую трудами.

Не храмами, не олтарями,

Не ароматными трава́ми

Велика жертва и славна:

Усердием горит она.

ЗИМА

На подостланном фарфоре

И на лыжах костяных,

Весь в серебряном уборе

И в каменьях дорогих,

Развевая бородою

И сверкая сединою,

Во сафьянных сапожка́х,

Между облаков коральных

Резвый вестник второпях

¹⁰ Едет из светлиц кристальных,

Вынимая из сумы

Объявленье от Зимы:

«Чтобы все приготовлялись,

Одевались, убирались

К ней самой на маскерад;

Кто же в том отговорится,

Будет жизни тот не рад.

Или пальцев он лишится,

Или носа, или пят».

²⁰ Все тут вестника встречают,

Кто с усмешкой, кто с слезой,

Резвых бегунов впрягают,

Одеваются лисой,

Наряжаются волками,

Иль медведем, иль бобрами,—

Всяк согласно с кошельком.

Вестник тут же для приманы,

Занимаясь торжеством,

Даром раздает румяны

³⁰ И бурмицким жемчуго́м

Нижет бороды широки;

И на теремы высоки

Вкруг покрышек тесовых

Цепит бахромы алмазны;

А на улицах больших

Ставит фонари топазны

Вместо фонарей простых.

Едет барыня большая ,

Свистом ветры погоняя,

⁴⁰ К дорогим своим гостям;

Распустила косы белы

По блистающим плечам;

Красоты богини зрелы

Волновали кровь во всех,

И румянец — вид утех,

Щиплющий рукою алой, —

На щеках и стар и малый

С восхищеньем ощущал

И движеньем оживлял

⁵⁰ Дух унылый, непроворный.

Но заразы благотворны,

Хоть равно ко всем лились

И ласкали одинако,

Не подумайте, однако,

Чтоб нескромные вились

Круг ее неосторожно:

Было дело невозможно —

Подойти к зиме слегка;

Кто же так и похрабрился,

⁶⁰ Нелегко тот расплатился,

Став пред ней без языка.

Тут боярыня гуляла

Меж топазных фонарей

И различно забавляла

Разны сборища людей.

На окошко ль взор возводит? —

Вдоль стекла растут цветы.

Ко реке ль она подходит? —

Стлались зе́ркальны мосты.

⁷⁰ Лишь к деревьям обратился

Чудной сей богини взор —

Красно-желтый лист свалился ;

В бриллиантовый убор

Облеклись сады несметны,

И огонь их разноцветный

Украшал весь зимний двор;

А притом чтоб общий хор

По черте забав катился,

Чтоб от шуму он не сбился, —

⁸⁰ Пух блистающий ложился

Вдоль по улицам, как сор.

Как с утехами такими

Всем веселыми не быть!

Мы и с скрыпками простыми

Часто любим позабыть

Нашу должность и присягу,

Недописанну бумагу.

Можно ль всё в порядке жить?

А таким денькам приятным,

⁹⁰ Маскерадам благодатным,

Как порядка не вскружить?

По домам уже блистают

И по улицам огни;

Все в нарядах разъезжают,

Пляшут в горницах одни,

А на улицах другие

Без музы́ки, где иные

В рукавицы золотые

Бьют во славу зимних дней.

¹⁰⁰ Между пряничных сластей

Сладки вины ароматны

Сквозь упитанных очей

Кажут жребий благодатный.

Посреди утех, отрад

Старый с временем смирился,

К молодечеству стремился

Сквозь туманный винный чад;

Он и годы забывает,

Нову бодрость изъявляет,

¹¹⁰ Теплой шубою укрыт,

И проворною походкой

За румяною молодкой,

Подрумянившись, спешит.

В празднествах таких богатых

Как любви не побывать?

Иль служанок ей крылатых

Как гулять тут не послать?

Полетели в харях разных

По следам путей алмазных

¹²⁰ На залетных бегунах

Общи красоты в санях;

Лишь крутили за собою

Снег блистающий столбом,

И стези златой чертою

Означалися потом.

В разновидном все наряде

Суетились в маскераде,

Как весеннею порой

На цветах пчелиный рой.

¹³⁰ Но что лучшего тут было

И к блаженству что клонило, —

Право, мудрено сказать;

Как так, кажется, прельщать?

Вместо стрел любовных страстных

У предметов сих прекрасных

Были стрелы без огня,

Как простая головня;

Они головни бросали,

Как могли, так и пятнали

¹⁴⁰ С ними празднующу знать.

Я, однако, не дерзаю

Всё сие подобить раю

И в картине начертать

Заразительниц сих страстных.

Хладных стрел, следов опасных

Не могу я описать.

До́лжно быть перу златому,

Чтобы случаю простому

Вид достойный словом дать.

¹⁵⁰ Да нельзя же и смолчать,

Как одетый хват зефиром

Стал смешон пред целым миром;

Он был строен и казист

И от стрел, как трубочист,

Страстной почернел чахоткой,

Журавлиною походкой

Он летел за красотой

И монетой золотой

Вид приманивал прекрасной.

¹⁶⁰ Вдруг потом бедняк несчастный

Средь приятной речи страстной

Совершенно стал немой.

Он наказан был зимой

За проступок, что портной

Бедному сему зефиру

Штофный домино скроил

По зефирову мундиру,

Что в Париже он носил.

Между тем любовь, гуляя

¹⁷⁰ По узорчатым коврам,

Только кудри завивая

Искусительным красам,

Стрел, однако, не пускала:

Она стрелы сберегала

И готовила для тех,

Кто для истинных утех,

Во светлице небогатой

Сидя в дружестве кружком

С истинным прямым лицом,

¹⁸⁰ Страстна сердца дух крылатый

Отдавал судьбе в залог.

Чьею быть кому женою;

Там любови хитрый бог

Толковал в ушко уборно,

Будет кто кому жених;

Иль опять в забаву их,

Возлетя в луну проворно,

Сходство в ней изображал

¹⁹⁰ Жениха девице красной;

Иль предмет навстречу страстный

К красоте он высылал;

Но и сам, быв в детских летах,

Занимался он в приметах:

В изголовьях пышных он,

На которых сладкий сон

Красоту ласкал, покоил,

Из златых лучинок строил

Предсказательны мостки,

²⁰⁰ Чрез которы б женихи

Зреть невесту приходили

И во сне бы ей твердили

Благодать замужних дней.

Или жаром оживленный

Ароматный воск священный

Лил он в воду перед ней

И в чудесных там узорах

Мысли девичьи водил,

Что с ней сбудется, твердил

²¹⁰ В бессловесных разговорах;

Иль крылатый коновод

Занимал собой народ,

Ходя с блюдом в громких хорах,

В блюде кольцами гремел

И припев старинный пел,

Где российские забавы

Не кончалися без славы

У затейных стариков:

В именах их помещенну

²²⁰ Славу искони веков

И делами впечатленну

В песнях всякий величал;

Всяк преемник быть желал,

Внемля пению священну,

Славных званий, славных дел,

Кто и слышал, кто и пел.

Ну, теперь, мой друг читатель!

Сам признайся ты со мной:

Не ошибся ль тот писатель,

²³⁰ Кто сказал, что век златой

На бессменных вешних крыльях

Сверх молочных рек летал?

И не сам ли ты видал,

Как в России на копыльях

Стоя век златой езжал

И вожжами управлял

Он судьбы своей гуляньи?

Как во сером одеяньи,

С кудреватой бородой,

²⁴⁰ Грудью твердой и нагой

В зимни резкие сияньи

С ног лихой мороз сшибал

И природу удивлял,

Крепким здравием блистая,

В честь которого пылая

Кровь играла на щеках;

Как еще и ныне видно

Счастие сие завидно

В дальних русских деревнях.

²⁵⁰ Что ж теперь у нас в краях?

Все зимою устрашенны

И в зверей переряженны,

Мерзлым духом перед ней,

Как лисица-кознодей

Труся, нехотя толкутся,

Ропщут, корчатся, мятутся,—

Не дивись, читатель мой.

Сверх того, что и судьбой,

Общей и необходимой,

²⁶⁰ Должен всякий век златой,

Роскошью везде крушимый,

В старых летах умирать,—

Наш пришел нам не под стать

Средь годов его молочных.

Мы без правил здравых, прочных

Стали нежить век, ласкать

И его лишь изнурять;

Не желая укреплять

Здравые младенца члены,

²⁷⁰ Для работы сотворенны,

Мы его прервали дни.

Сами ж, роскошью плененны,

Побросались в западни:

Поскакали в дальни страны,

Побросали там кафтаны,

Наши мужественны станы

Обтянули пеленой ;

Детски головы вскруженны,

Преждевременной порой

²⁸⁰ Скрасив ложной сединой ,

Возмечтали, что вселенны

Овладели мы красой.

Разумом чужим надулись;

Как былинка под сосной,

Не росли, но лишь тянулись.

Что же русский стал потом?

В истощенном теле бледном

Русский стал с чужим умом ,

Как бродяга в платье бедном

²⁹⁰ С обезьяниным лицом;

Он в чужих краях учился

Таять телом, будто льдом;

Он там роскошью прельстился

И умел совсем забыть,

Что не таять научаться

До́лжно было там стараться,

А с морозами сражаться

И сражением мужаться

В крепости природных сил.

³⁰⁰ Счастья тот лишь цену знает,

Кто трудом его купил, —

Прямо тот его вкушает;

Но приятный солнца лик

Лишь в любимый край проник,

Удивляясь, что такая

Сделалась премена злая

В русских северных сынах,

Дал приказ свой в небесах:

« Что понеже невозможно

³¹⁰ Вдруг расслабшим силы дать,

То по крайней мере должно

Зиму в ссылку отослать».

В тот же час, как по наряду,

Русским в некую отраду

Что-то сталось в облаках!

В превеликих попыхах

Сев на северном сиянье

И в престранном одеянье,

Козерог слетел с лучом.[1]

³²⁰ Искосившись декабрем,

Вдруг на барыню седую

Напустил беду такую,

Что ни вздумать ни взгадать

И пером не написать.

Бриллианты побледнели,

Зачал трескаться фарфор,

Бахромы с домов слетели,

Приходил зиме позор.

Белокосая царица,

³³⁰ Чтоб помочь таким бедам,

Умудрилась как лисица,

Приказала по водам

Из алмазов стать горам,

Собрала мужчин и дам

Шлифовать их поскорея,

Чтоб хоть с гору тут алмаз

Искусил претящий глаз

Козерога ей злодея;

Но сей был еще мудрея:

³⁴⁰ Лишь лучом ударил раз —

Тотчас горы растопились

И водой простой катились

С грозным шумом мимо нас.

Тающа зима несчастна

Потеряла разум весь,

Потеряла прежню спесь,

Грусть и скука ежечасна

Гнали зиму от людей:

Без пустых тогда затей

³⁵⁰ И без дальных прежних сборов

И без дальных разговоров

Подобрав свой мокрый хвост

И расправив важный рост,

О владычестве вздохнула,

Поднялась было, вспорхнула

И лететь хотела прочь:

Но и крылья опустились.

Что тут делать? Чем помочь?

Все над ней смеяться стали,

³⁶⁰ Все мундир ее бросали.

Чтоб сокрыть конечно зло,

Прятаться зиме пришло:

Прежде подле стенки кралась,

Опасаяся лучей,

А потом с стыда скрывалась

От лучей и от людей

То под мост, то за горою,

Под забором, под сосною,—

Но предел ей наш был мал.

³⁷⁰ Где ни взялся камчадал,

Бывший в славном маскераде;

Зиму видя там в параде,

В нищете ее узнал;

Он ни слова не сказал,

Посадил ее на санки

И из здешних стран споранки

На оленях укатил —

Благодарен, видно, был!

Только всех тут удивляло,

³⁸⁰ Что никто из нас нимало

Об отъезжих не тужил.

Не подумай ты, однако,

Мой читатель дорогой!

Чтобы счастье одинако

Составляло век златой.

Бриллиант перед глазами

Оттого и льстит красой,

Что он с разными огнями.

И о зимних красотах

³⁹⁰ Потому мы не жалели,

Что красы иные зрели

В русских радостных краях.

Теплое лучей влиянье

Нам давало обещанье,

Что алмазов голый вид

В изумруды пременит.

Благотворная их сила

Нам сулила новый свет,

Переменой научила,

⁴⁰⁰ Что всё к лучшему идет.

11 декабря 1790

68. ПЕСНЬ НОРВЕЖСКОГО ВИТЯЗЯ ГАРАЛЬДА ХРАБРОГО, {*}

ИЗ ДРЕВНЕЙ ИСЛАНДСКОЙ ЛЕТОПИСИ КНИТЛИНГА САГА, ГОСПОДИНОМ МАЛЛЕТОМ ВЫПИСАННАЯ И В «ДАТСКОЙ ИСТОРИИ» ПОМЕЩЕННАЯ, ПЕРЕЛОЖЕНА НА РОССИЙСКИЙ ЯЗЫК ОБРАЗОМ ДРЕВНЕГО СТИХОТВОРЕНИЯ С ПРИМЕРУ «НЕ ЗВЕЗДА БЛЕСТИТ ДАЛЕЧЕ ВО ЧИСТОМ ПОЛЕ...»

Корабли мои объехали Сицилию,

И тогда-то были славны, были громки мы.

Нагруженный мой черный корабль дружиною

Быстро плавал по синю морю, как я хотел.

Так, любя войну, я плавать помышлял всегда;

А меня ни во что ставит девка русская.[1]

Я во младости с дронтгеймцами в сраженьи был,

Превосходнее числом их было воинство.

О! куда как был ужасен наш кровавый бой!

Тут рукой моею сильной, молодецкою

Положен на ратном поле молодой их царь;