Поездка Есенина в Туркестан

Отъезд из Самары
До 7 или 8мая 1921 года

Во время пребывания в Самаре свободное передвижение С. Есенина в течение почти 10-ти суток было ограничено территорией железнодорожного вокзала и привокзальной площади из-за его «вагонной жизни» и постоянного ожидания незапланированного отъезда. «Вот так сутки, другие, третьи, четвертые, пятые, шестые едем, едем, а оглянешься в окно, как заколдованное место – проклятая Самара,»— писал С. Есенин в Москву (VI, 121). Местная печать никак не отметила приезд поэта, тем более, что он был незапланированным. Контактов с самарскими поэтами, литераторами, за исключением встречи с С.Д. Балухатым и литературного вечера в Клубе железнодорожников, не было. Отъезд С. Есенина из Саратова определяется с учетом лимита времени, необходимого на дорогу до Ташкента, куда поезд прибыл 12-13 мая 1921 года.

Все свободное время С. Есенин работал над поэмой «Пугачев».

C. Есенину пришлось не только преодолевать устоявшиеся стереотипы о жанре и сюжете пьесы, но и по-новому использовать языковые возможности при художественной характеристике образов. Конечно, герои «Пугачева» говорят не тем языком, на котором общались русские в ХVIII веке, но ведь и пьеса должна читаться современниками Есенина, для которых язык пугачевского времени, если к нему обратиться в угоду исторической правде, будет непонятен. Нужно было найти такие слова-образы, которые позволяли бы современному читателю глубоко сопереживать вместе с героями поэмы. Неудивительно, что отдельные строки «Пугачева» в рукописи имеют до двадцати вариантов, а общее их количество по объему вчетверо превышают печатный текст пьесы.

Есенин постоянно испытывал творческие муки в поисках нужного слова для образного повествования. В «Пугачеве» встречается много слов-образов, а также выразительных сравнений при описании самых обычных явлений природы. В тексте , например, рассвет уподоблен клещам, звезды – зубам, темное небо – пасти, луна – колоколу, месяц – ягненку кудрявому и т.д. Эти образы были понятны и художественно выразительны. Поэт был убежден, что те, кто будет считать подобные слова-образы искусственными, могут показать свою поэтическую безграмотность, хотя и таких ценителей поэзии в то время было немало. . «Наше современное поколение не имеет представления о тайне этих образов,- писал С. Есенин в «Ключах Марии». – В русской литературе за последнее время произошло невероятнейшее отупление. То, что было выжато и изъедено вплоть до корок рядом предыдущих столетий, теперь собирается по кусочкам, как открытие. Художники наши уже несколько десятков лет подряд живут совершенно без всякой внутренней грамотности» (V, 206).

Раскрыть образное богатство русского языка стремились многие мастера слова, в том числе А. Блок и Н. Клюев, которых Есенин считал своими учителями. Во время работы над поэмой «Пугачев» их произведения стали оцениваться Есениным по-иному. В письме критику и литературоведу Р.В. Иванову-Разумнику Есенин откровенничал: « Я даже Вам в том письме не все сказал, по-моему, Клюев совсем стал плохой поэт, так же как и Блок. Я не хочу этим Вам сказать, что они очень малы по своему внутреннему содержанию. Как раз нет. Блок, конечно, не гениальная фигура, а Клюев, как некогда пришибленный им, не сумел отойти от его голландского романтизма. Но все-таки они, конечно, значат много. Пусть Блок по недоразумению русский, а Клюев поет Россию по книжным летописям и ложной ее зарисовке всех приходимцев, в этом они, конечно, кое-что сделали. Сделали до некоторой степени даже оригинально. Я не люблю их, главным образом, как мастеров в нашем языке. Блок – поэт бесформенный. Клюев тоже. У них нет почти никакой фигуральности нашего языка. У Клюева они очень мелкие («черница-темь сядет с пяльцами под окошко шить златны воздухи», «Зой ку-ку загозье, гомон с гремью ширгунцами вешает на сучья», «туча – ель, а солнце – белка с раззолоченным хвостом» и т.д.). А Блок исключительно чувствует только простое слово по Гоголю, что «слово есть знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем» (VI, 122-123).

Желание добиваться выразительности художественного образа подтолкнуло Есенина на пересмотр собственного мнения о роли просторечных и диалектных слов в поэтических текстах. В начале своего творческого пути он часто использовал диалектные слова, которые многим читателям были непонятны. За это рецензенты его справедливо критиковали. При переиздании Есенин внес в стихотворения поправки, заменяя некоторые диалектные и просторечные слова и выражения. Поэтому было оправданным его замечания в адрес Клюева, который в своих лирических произведениях использовал диалектные слова, смысл которых был понятен ограниченному кругу людей. Мало кто знает, что в северных говорах слово «зой» обозначает гул, шум множества насекомых, а «загозье» образовано от «загозынька» в значение кукушка, таким образом «загозий» - это кукушечий, наконец, «шаргунцы» употреблены в значении бубенчики, погремушки. Так писал Н. Клюев в 1915 году в стихотворении «Беседный наигрыш, стих доброписный». Есенин хорошо помнил эти строки, цитируя их в письме.

Не зря С. Есенин использует для характеристики своих собратьев по перу неологизм «приходимец», образованный соединением слов «проходимец» и «пришлый».По его мнению, такие «приходимцы» на русский язык смотрят как бы со стороны, не стараясь добраться до глубинных пластов. В статье «Ключи Марии» С. Есенин доказывал, что русский язык по своей природе красочен и выразителен, в нем скрыта глубокая образность, которая позволяла с древнейших времен русским понимать природу как живое явление. Эту неразрывную связь слова с жизнью поэт подчеркивал часто, упрекая имажинистов: «Собратьям моим кажется, что искусство существует только как искусство. Вне всяких влияний жизни и ее уклада. (…) Каждый шаг словесного образа делается так же, как узловая завязь самой природы» (V, с. 201).