Поездка Есенина в Туркестан

Споры об имажинизме
До 23 мая 1921 года

Нередко обсуждения проводились бурно, так как некоторые ташкентские поэты в штыки принимали основные требования имажинизма. О новом литературном течении в Ташкенте были наслышаны, но об имажинистах в основном судили по их скандальным выступлениям в Москве, которые до периферийного читателя доходили к тому же в искаженном виде. Сами заголовки российских газетных и журнальных статей против имажинистов, их декларации и поэтической деятельности уже свидетельствовали об оценочной позиции авторов: «Литературные спекулянты», «Литературное одичание», «Кафе снобов», «Новое поэтическое стойло», «Копытами в небо», «Банда оскандалилась» и другие (35). Газеты и журналы до Ташкента доходили. Слухи тоже. Говорили, что в своей рецензии на книгу В. Шершеневича «Лошадь как лошадь» писатель А. Серафимович предлагал поэта посадить в сумасшедший дом, а рецензент литературного отдела Наркомпроса даже призывал к физическому уничтожению некоторых имажинистов (36).

Отрицательно относились к имажинистам Н. Клюев, С. Клычков, А. Ширяевец, П. Орешин и другие крестьянские поэты, которых С.Есенин любил и уважал. Ему часто приходилось опровергать многие слухи, объяснять им основные положения имажинизма, доказывать, что его личное «хулиганство» ничего общего не имеет с деятельностью других поэтов-имажинистов, изображающих лирических героев циниками, шутами, клоунами, паяцами.

В Ташкенте сторонники имажинизма пытались еще до приезда С. Есенина разъяснять теоретические положения, но их доводы были неубедительны. 12 апреля 1921 года в газете «Известия ТуркЦИК» было опубликовано объявление:

ВСЕРОССИЙСКИЙ СОЮЗ ПОЭТОВ

12 апреля в зимней «Хиве»

КОРОБЕЙНИКИ СЧАСТЬЯ

(Илеаусинизм – новое слово в искусстве).

Скажет поэт Георгий Светлый. В диспуте участвуют

представители разных течений. Иллюстрация стихов

российских имажинистов в исп. артистов.

Или организаторы решили пооригинальничать, чтобы привлечь внимание публики, а возможно типографские работники не смогли понять новое слово «имажинизм» и напечатали его как «илеаусинизм», но в любом случае уже это свидетельствует о недостаточном знании и понимании сути имажинизма. (25, с. 103).

Приезд С. Есенина дал возможность ташкентцам получить разъяснения непосредственно из уст одного из лидеров имажинизма. По воспоминаниям В. Вольпина, принимавшего активное участие в таких встречах, «литературная колония в Ташкенте встретила Есенина очень тепло и, пожалуй, с подчеркнутым уважением и предупредительностью как большого, признанного поэта, как метра. И это при враждебном к нему отношении как к вождю имажинизма – течению, которое было чуждо почти всей пишущей братии Ташкента» (4, с.425). Особенно часто и остро нападал на Есенина за его имажинизм Ширяевец, видевший в имажинисте Есенина поэта, отколовшегося от их мужицкого стана.

С. Есенин пытался раскрыть неисчерпаемые возможности поэтического слова, в котором нужно видеть не только прямое наименование окружающего мира, но и скрытый потенциал для образной характеристики. Поэт должен разгадать этот накопленный с древних времен смысл слов при создании произведений. Без наличия у поэта подобного двойного зрения, по мнению Есенина, немыслимо подлинное творчество. Но это заслуга не только имажинистов. Такая традиция сформировалась в русской литературе с древнейших времен, начиная с великолепного памятника «Слово о полку Игореве», в котором поэтика образна и выразительна. Имажинисты только привлекли к этому общественное внимание. «Ты понимаешь, какая великая вещь и-мажи-низм! – говорил С. Есенин поэту В. Кириллову. – Слова стерлись, как старые монеты, они потеряли свою первородную поэтическую силу. Создавать новые слова мы не можем. Словотворчество и заумный язык – это чепуха. Но мы нашли способ оживить мертвые слова, заключая их в яркие поэтические образы. Это создали мы, имажинисты. Мы изобретатели нового. Если ты не пойдешь с нами – крышка, деваться некуда» (37).

С. Есенин и А. Мариенгоф везде декларировали, что имажинизм является чуть ли не единственным поэтическим выразителем революционной эпохи. Свою роль вождей имажинизма они оценивали очень высоко. А. Мариенгоф в своих воспоминаниях писал, что в 1921 году С. Есенин обратился к нему с предложением: «Давай-ка, Толя, выпустим сборник под названием «Эпоха Есенина и Мариенгофа». – «Давай». – «Это ведь сущая правда! Эпоха-то наша!» (7, с. 7).

В вагоне, оставаясь наедине после встреч и дискуссий, С. Есенин излагал свои мысли в письме Р.В. Иванову-Разумнику: «Я, Разумник Васильевич, не особенный любитель в поэзии типов, которые нужны только беллетристам. Поэту нужно всегда раздвигать зрение над словом. Ведь если мы пишем на русском языке, то мы должны знать, что до наших образов двойного зрения: «Головы моей желтый лист», «Солнце мерзнет, как лужа» - были образы двойного чувствования: «Мария зажги снега» и «заиграй овражки», «Авдотья подмочи пирог» - это образы календарного стиля, которые создал наш Великоросс из той двойной жизни, когда он переживал свои дни двояко, церковно и бытом. Мария – это церковный день святой Марии, а «зажги снега» и «заиграй овражки» - бытовой день, день таянья снега, когда журчат ручьи в овраге. Но это понимают только немногие в России. Это близко только Андрею Белому» (VI, 125).

Такое объяснение не вызвало возражений у оппонентов. Труднее воспринималось толкование основных положений имажинизма с есенинской точки зрения. Есенин не отрицал, что имажинисты выступают приверженцами полной свободы творчества, не подчиняясь никаким государственным, общественным, идейным и другим установкам. Сам Есенин при оценке творческого процесса придерживался только подлинной народности, опирающейся на реалистическое и религиозное мироощущение. В этом он принципиально расходился со своими собратьями по имажинизму, которые упрекали его за отступление от декларируемых ими основных имажинистских положений.

В 1921 году, как раз перед поездкой в Туркестан, С. Есенин говорил И. Розанову: «Многие думают, что я совсем не имажинист, но это неправда: с самых первых шагов самостоятельности я чутьем стремился к тому, что нашел более или менее осознанным в имажинизме. Но, - делает знаменательную оговорку Есенин, - беда в том, что приятели мои слишком уверовали в имажинизм, а я никогда не забываю, что это только одна сторона дела, что это внешность. Гораздо важнее поэтическое мироощущение» (9, с. 437).

В теоретической статье «Ключи Марии» (1918 г.) Есениным была предпринята попытка создания новой литературной школы, в центре которой был поэтический образ во всем его многообразии и сложности. Он выступил яростным сторонником связи искусства с жизнью и бытом народа, с окружающей его природой, с устным поэтическим творчеством (36, с. 176). Есенин считал, что в поэзии образность не должна быть примитивной. Поэтические образы нуждаются в расшифровке, чтобы понять их истинный смысл. В доказательство он привел рассказ античного историка Геродота о том, как один и тот же символ имел различные толкования.

Однажды персидскому царю Дарию I степные скифы прислали подношение из птиц, мышей, лягушек и стрел, которое царь истолковал как согласие скифов на капитуляцию. Когда же Дарий I обратился к мудрецам, то они дали приношениям скифов прямо противоположное толкование. Скифы через свои приношения как бы говорили царю, что если он не уйдет с быстротою птицы, не скроется в воде, подобно лягушке, и не зароется в землю, как мышь, то его поразят скифские стрелы.

Приводя этот пример, Есенин считал, что «искусство должно быть в некоторой степени точно таким». Имажинизм как раз и предполагает многоплановость создаваемых образов, которые иногда без усилий для разгадки не понять. Он напомнил, что когда он в 1917 году в поэме «Преображение» написал «Пою и взываю: Господи, отелись!», то на него обрушился поток несправедливых упреков и оскорблений, потому что в слове «отелись» некоторые критики увидели общеизвестный смысл. «Многие, видно, ничего еще не слыхали о мировых религиозных символах, - разъяснял Иванов-Разумник,- о «корове» в космогонии индуизма» (38). Сам Есенин объяснял, что «отелись» - значит «воплотись». В статье «Гармония образов (Новое в русской поэзии)» Г.Ф. Устинов подчеркивал трудность понимания таких образов-символов простому читателю: «Конечно, мы понимаем, что С. Есенин словом «отелись» хочет сказать Богу, чтобы он, наконец, принял реальный образ. Но где же додуматься до таких тонкостей простому рабочему и крестьянину?!» (39). По всей видимости, такой вопрос задавали Есенину и в Ташкенте.

При встречах с ташкентскими поэтами Есенин старался доходчиво раскрыть свое понимание имажинизма как нового литературного течения, показать его место в русской поэзии. Основные положения С. Есенин уже изложил в статье «Быт и искусство» (Отрывок из книги «Словесные орнаменты»), которая была сдана им в майский номер журнала «Знамя». Во время пребывания поэта в Туркестане журнал еще не поступил в Ташкент. Прочитав статью, ташкентские оппоненты могли бы найти ответы на многие задаваемые вопросы.

Его друзья имажинисты, конечно, много уделяют внимания образности в творческом процессе. но у Есенина и здесь был свой взгляд на проблему, имелась своя точка зрения. Если В. Шершеневич в своей книге «2 х 2 = 5» провозглашал лозунгами «имажинистической демонстрации: образ, как самоцель, образ, как тема и содержание», а А. Мариенгоф писал в «Буян-Острове», что «одна из целей поэта – вызвать у читателя максимум внутреннего напряжения, как можно глубже всадить в ладони человеческого восприятия занозу образа», то С. Есенин считал, что такие выводы поверхностны, так как создание образов направлено, прежде всего, на раскрытие содержания произведения. Он не соглашается с основными положениями теории чистого искусства, оторванной от реальной жизни. «Понимая искусство во всем его размахе, - писал С. Есенин, - я хочу указать моим собратьям на то, насколько искусство неотделимо от быта и насколько они заблуждаются, увязая нарочито в тех утверждениях его независимости» (V, c. 215).

Не мог согласиться С. Есенин и с мнением В. Шершеневича, что в сочетании слов и образа нет никакой закономерности, что «стихотворение не организм, а толпа образов, из него без ущерба может быть вынут один образ или вставлено еще десять». Есенин считал, что образы тесно связаны с выражаемым словом в соответствии со строгими законами творчества, которые в свою очередь определяются закономерностями жизни человека в каждую конкретную эпоху, поэтому «вся жизнь наша есть не что иное, как заполнение большого, чистого полотна рисунками». С. Есенин, не одобряя выверты и кривляния некоторых имажинистов, приходит к выводу: «У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова, поэтому у них так и несогласованно все. Поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния» (V, c. 220).