Поэзия Золотой Орды

«Вечен мир!» — они кричали. Где они?

Посмотри, как скоротечны наши дни!

В срок урочный перестанет белый свет.

Средь живущих на земле — бессмертья нет.

Все приметы правдой полнятся одной:

Все, что создано, не вечно под луной.

Глянь на тех, кто жил на свете прежде нас,

нечестивец и святой — ушли в свой час.

Где пророки, где цари и мудрецы?

Где огромные державы и дворцы?

Где наш праотец Адам? Где пращур Ной?

Их следы замыты вечности волной.

Где Джамшид[59]? Где Сафуан[60]? Ушли с земли,

Их теней не различить уже вдали.

Где коварный Дакъюнус[61], заклятый лгун?

Где Нимврод, охотник-царь? Где Фаридун?

Где Рустам? Лишь тишина звенит в ушах.

Где теперь Ануширван, правдивый шах?

Где воинственный Махмуд, Газны султан?

Где Хосров и где Ширин? Где Зулькарнайн[62]?

Где другой султан, Азам, что под конец

Выбрал дервиша колпак, отдав венец?

Где Чингиз, где Хулагу[63], следов их гарь?

Где язычник Бохтнасыр[64], лукавый царь?

Каждый думал, держит Божий мир в руке,

Каждый белый свет покинул налегке,

В бело-мертвенную бязь заворотясь,

Оставляя на земле и кровь, и грязь,

И обилие скота, и роскошь яств,

И удачу, и престол, и блеск богатств.

В мир пришел — уже готовься уходить,

Поспешай по мере сил добро творить.

Полон чадами Адама чернозем,

Все своим уходят в землю чередом.

С каждым шагом, попирая лик земли,

Топчем лица, прахом легшие в пыли.

Распускается нарцисс под пенье птиц:

Кудри желтые — как локоны юниц.

Расцветает гиацинт в струенье дней:

Кудри черные — как локоны царей.

Сколько их уж приняла земля сыра,

В ней лежат они дни, ночи, вечера.

Кто султан из них? Кто раб, а кто — эмир?

Кто богач? Кто — мудрый шейх, презревший мир?

Кто здесь воин, кто старик и кто — юнец?

Помни Господа, когда придет конец.

Чей-то прах взметут лучистые ветра,

Чьи-то кости чисто выбелит жара,

Нищ, богат, велик, ничтожен? Не узнать.

Раб, султан, ходжа, вельможа? Не узнать.

В доказательство пример вам приведу:

В нем едином — мед со всех цветов в саду.

Иисус-пророк в скитальчестве своем

По сирийской шел пустыне жарким днем,

Увидал он над рекой зеленый луг:

Струи блещут, птицы тенькают вокруг.

Омовенье совершая в добрый час,

Чтоб в опрятности творить потом намаз,

Иисус увидел глыбу средь камней:

Страшный череп белизной сверкал на ней.

Ни очей, ни уст, ни тела — ничего

Не имелось у несчастного сего.

Сын Марии, потеряв души покой,

Посочувствовал той участи людской:

«Много видел я, — сказал он, — дел земных,

Но такого не встречал я среди них!»

Письмена он возле черепа узрел:

«Человечья голова — вот твой предел!

Испытаний много даст тебе Аллах,

Прежде чем душа взовьется на крылах…»

Иисус пошел к злосчастной голове,

Чтоб разведать о мирской ее судьбе:

«О иссохшая глава, чьей ты была?

Может, прежде ты красавицей слыла?

Господина ты венчала иль раба,

Голова, чья так безрадостна судьба?

Ты вельможным богачом была в миру

Иль жила бродягой нищим на ветру?

Ты щедра или скупа в миру была?

Благонравна или низменна и зла?»

Волей Божьей, словно бы издалека,

Скорбный череп провещал без языка:

«Слушай же — я расскажу судьбу мою.

Ни одной из бед своих не утаю.

В бренном мире я великим был царем,

Яств-богатств никто б не счел в дому моем.

Славен был я, справедливый государь.

Так меня и прозывали — Череп-царь.

Град огромный был столицею моей,

Не исчислить, сколько зданий было в ней;

Вдоль — пять дней и поперек — три дня пути,

Недовольных мною было не найти.

Там дворец возвел я новый — подивись! —

Десять тысяч мер в длину и столько ж — ввысь.

Кто извне был — громко славил власть мою,

Кто вовне был — тот как будто был в раю.

Не взойдешь шутя на крышу — высока,

А взберешься — окунешься в облака.

Сорок тысяч везирей служило мне,

Каждый льва бы укротил наедине.

Восемнадцать тысяч беков всей земли

Дважды в день служенье идолам вели.

Содержал я двадцать тысяч ловчих птиц,

Гончих псов, лихих коней и кобылиц.

Десять тысяч слуг обслуживало стол,

Без молитвы ввек я к трапезе не шел.

Десять тысяч слуг следило за питьем,

Десять тысяч слуг держал я за шитьем,

Десять тысяч жен своих, что дня светлей,

Выбирал я лишь из царских дочерей.

Десять тысяч милых дев, помимо жен,

Содержал я, нежной лаской окружен.

Ровно тысяча служанок, чуждых сну,

Обихаживало каждую жену.

Были гурии мои прелестней дня,

Без ума они все были от меня.

И семь тысяч музыкантов от души

Слух мой тешили гармонией в тиши.

Чанг, комуз, курай звучали без конца,

Барабан, стуча, подбадривал певца.

Были все мои застолия тесны…

Нынче с грустью вспоминаю эти сны.

Войско было — сотня тысяч удальцов,

Каждый справился бы с тысячей бойцов.

Ни именья, ни скота я не считал,

Насыщались угощеньем стар и мал.

Львиной силой обладая в те года,

Сам бы с тысячей я справился тогда.

Изумруды, яшма, жемчуг и янтарь…

Славен был своим богатством Череп-царь.

Был пригож я — кто питал ко мне любовь,

Душу б отдал, отдал бы до капли кровь.

Был подобен я сиянием луне,

Знатоком наук я слыл в своей стране,

Ниспослал мне Величайший с высоты

Полной мерой и ума, и красоты.

Я обычаю был верен одному,

Я обязан был прозванием ему:

Кто бы с просьбою ни шел в мои врата,

Нищий дервиш или бедный сирота,

Хоть и тысяча увечных шла ко мне,

Уезжали после в шубе, на коне.

Всех, кто шел ко мне, отчаясь, — выручал,

Всех, кто шел ко мне, печалясь, — привечал.

День и ночь я не чурался добрых дел,

О голодных и убогих я радел,

Каждый день кормилась вдосталь беднота,

Не жалел я им ни птицы, ни скота,

Тьмы заклав овец, быков и лошадей,

Головами их я лакомил людей[65].

Так и жил бы я, красив и тароват,

Только смерть мне объявила шах и мат».

И замолкла костяная голова,

Иисусу провещав свои слова.

Он же молвил: «О заблудший человек,

Как же с телом распрощался ты навек?

Что увидел ты в загробном сне своем,

Вдруг уйдя за жизни этой окоем?

Кто допрашивал тебя в иных мирах,

Там изведал ты блаженство или страх?

Коли ты узрел воочью Ад и Рай,

Мир загробный мне в рассказе воссоздай!

Расскажи, как пережил ты смертный миг,

А не можешь, так забудь земной язык!»

За слезою покатилась тут слеза

Из глазниц, где были некогда глаза.

Череп вымолвил: «Однажды ввечеру

Восседал я, услаждаясь, на пиру.

Кто венец держал, кто — шубу, и сам-друг

Я сидел в кругу наложниц и супруг.

Слушай тот, кто любит радости земли:

На одну из них глаза мои легли,

Загорелось вожделение в крови,

Я возлег на ложе страсти и любви.

Тут придворный весть принес, что у дверей

Ждет убогий — просит милости моей.

Был охвачен я хотеньем — сверх него

Не желал я знать и видеть ничего.

“Дурень, — молвил я ему, — всему свой час,

Венценосцу не до милостей сейчас”.

Царедворец, чтоб обиду превозмочь,

Резким окриком прогнал калеку в ночь.

Пораженный этой грубостью большой,

Бедный прочь ушел с израненной душой.

Грех мой стал ему сопутствовать в пути.

Как его я ни искал — не смог найти.

Пламень нежности с подругой поделив

И телесное желанье утолив,

После в банный я направился покой,

Чтоб любовный пот омыть своей рукой.

Окатил себя водой из таза — вдруг

В голове возник неведомый недуг,

Свет в очах моих погас, и в тот же миг

Кровь отхлынула и желтым стал мой лик.

И рабы, узрев упавшего меня,

Принесли меня из бани, гомоня,

И на ложе возложили, и вокруг

Сели тысячи наложниц и супруг.

В страшной немощи лежал я ночью той,

Несносимой мучась болью головной.

На заре пришли везири и князья,

Разных снадобий напробовался я,

Не пошло мне ни одно лекарство впрок,

Лишь усилил хворь мою Всевышний Бог.

Днем умножились страдания стократ,

Изнемог я с головы до самых пят,

За неделю истерзал меня недуг,

В муках я не осязал ни ног, ни рук,

Думал я, вступить не в силах в разговор:

Кто ж наслал на тело этот сглаз и мор?

Вновь явились царедворцы во дворец,

Увидали, что приходит мне конец,

В плач ударились при виде смертных мук,

Отослали прочь невольниц и супруг.

Позабыв, кто я такой и что со мной,

Государство позабыв с его казной,

Так лежал я в забытьи, убог и сир.

Вдруг пустыней обернулся дольний мир,

И, в глазах являя пламень неземной,

Шестиликий ангел встал перед мной.

Лица спереди и сзади у него,

От него не утаится ничего,

На закат и на восход концами крыл

Указует этот ангел Азраил,

В дланях держит чашу смерти и копье,

Завершая человека бытие.

Он, прижав к моей груди конец копья,

Дал испить из чаши горького питья,

Изрекая: “Коль придешь когда в себя,

Вновь друзей увидишь, Бога возлюбя”.

Чуть испил — не стало вмиг земных вещей,

Изошла душа из высохших мощей,

Ни казна, ни власть, ни весь соблазн земли

Удержать ее на свете не смогли».

Череп молвил: «Слушай далее, пророк!

Снова очи отворил я в некий срок,

Вижу — в саване лежу, в земле, впотьмах,

Телеса мои, гляжу, истлели в прах.

“Где престол мой, — я вскричал, — и где казна?

Кони где мои и шубы, где страна?

Где рабыни и супруги, все блага,

Где рубины, изумруды, жемчуга?

Где друзья и то приятное житье,

Где изысканные яства и питье?”

Оказалось все тщетой и суетой.

Не осталось ничего от жизни той.

Тут в могильной шелестящей тишине

Два престрашных существа явились мне.

“Кто вы?”, — спрашиваю, ужасом объят.

“Мы — загробные писцы”, — мне говорят.

Оторвав полоску смертной простыни.

На нее мои деянья нанесли

И сказали: “Ты видал при жизни рай,

Ныне адские терзания узнай!”

Задрожал я, и застлала очи хмарь:

“Что же сделал ты с собою, Череп-царь?”

Крепко взяв меня в тиски, в чаду угроз

Учинили мне с пристрастием допрос,

И на жалобы в ответ — что было сил

Каждый ангел тяжкой палицею бил.

После новые мучители пришли,

Раскаленной цепью шею оплели

И погнали в этом огненном ярме

Прямо в полымя, ревущее во тьме.

Жаждой мучимый в той огненной беде,

Я молил истошным криком о воде,

Но они, разжав мне зубы, средь огня

Напоили едкой горечью меня.

Я испил ее — и с первым же глотком

Все нутро сожглось каленым кипятком,

Несносимо стало больно животу,

Все навек спеклось в гортани и во рту.

Снова начали силком меня поить:

«Не хочу, — им закричал я, — больше пить!»

Палачи меня по окрику старшин

Заковали цепью в семьдесят аршин,

Били боем, и напрасен был мой крик,

Принялись потом вытягивать язык:

С языком, как бич свисающим с плеча,

Снова в пламя потащили, волоча,

Снова бросили в пылающую печь…

Эти муки передать бессильна речь.

О пророк, в пределах адского огня

Несказанные терзанья принял я.

Этот пламень — он жесточе, чем пожар:

Этажами вниз идет слоистый жар,

И круги его, чем ниже, тем жарчей

Полыхают злее тысячи печей.

Каждый круг, своим названьем именит,

Детям Евы и Адама надлежит.

Самый первый круг там “Бездною” зовут,

Пыл его невыразимо зол и лют,

Лицемеров истязают в том кругу:

Там их столько, что исчислить не смогу…

А еще узрел я муки, господин,

Безобразных обезьяньих образин, —

Тех, кто низостью позорил белый свет,

Ближним-дальним нанося ущерб и вред.

А еще в кругу огня узрел я тех,

Что ходили носом вниз — ногами вверх:

Это — те, что ублажали гордый нрав,

Всё кричали “Я!” да “Я!”, носы задрав.

Свыше тысячи ремесел превзойди, —

Все равно пред Богом “якать” погоди…

Также видел я средь адовых огней

Нечестивцев грешных с рылами свиней, —

Что сновали по стране вперед-назад,

Смуту сеяли в народе и разлад.

А еще я видел там другой народ —

Слепошарых, что бродили взад-вперед, —

Тех, кто век своих грехов не замечал,

Но в соседях все огрехи отмечал.

Безъязыкий люд я видел в корчах мук

И других, что не имели ног и рук.

Те, что корчились, мыча, в кромешном зле,

Были судьями когда-то на земле.

А лишенные конечностей — в миру

Издевались над соседом по двору.

И другое племя мучимых теней

Видел я средь очистительных огней.

Бродят, свесив языки в аршин длиной,

С языков тех истекают кровь и гной.

Это — те, кто в прошлом облике земном

Правду в кривду превращал своим враньем,

Кто двурушничал для грешных заводил,

Кто напраслину на ближних возводил.

И других людей я видел в адской мгле,

Я вовек себя не числил в их числе:

На глаза им налепляли палачи

Золотые, раскаленные в печи.

Злое золото, как жгучая слеза,

Прожигало им и кожу, и глаза.

Это — те, кто не творил вовек добра,

Сидя сам на куче кучей злата-серебра.

Без сознанья, что послал богатство Бог,

Никому оно, тщеславное, не впрок.

Посмотри ж, какой конец по смерти ждет

Тех, кто бедных обделяет и сирот!

Свыше тысячи ремесел превзойди —

Все зазря, когда тщета живет в груди.

А когда ты из смиренного числа,

Не большой и грех — не ведать ремесла.

И еще тужил в аду народ иной:

Уголь огненный служил ему едой.

Это — те, кто, в сребролюбии суров,

Брал лихву и обирал сирот и вдов.

У других, лишь полыхнет огнистый меч,

То и дело голова слетала с плеч,

Но Всевышний вещим промыслом Своим

Тотчас головы на плечи ставил им, —

Тем разбойникам, что в злобе вновь и вновь

Грабя, головы рубили, лили кровь.

И других я видел в огненных цепях —

Волоса их, волочась, будили страх.

Это — те, кто, даже мучась животом.

Жадно жрал, не оставляя на потом.

В наказанье в адской огненной пыли

Волоса их достигали до земли.

И других я зрел вдали от благ земных:

Эти выглядели хуже остальных.

Нагишом они ходили, трепеща:

Ни венца на них, ни царского плаща,

Кровь струилась с обнаженных жалких тел,

Грешный люд на них с презрением глядел.

Семь десятков язв открытых на телах,

И не счесть печатей, скрытых на челах.

Голышом в огне сгорают — не сгорят,

Пусть же знают в страхе Божьем стар и млад:

Всяк из них когда-то был царем земным,

Всяк бахвалился могуществом своим;

Но для бедных доли не было у них,

О несчастных боли не было у них;

Не одели никого, не помогли,

Не утешили ничем своей земли;

Поскупясь на саван бедному в гробу,

Не давали воли пленнику, рабу —

Вот и мучаются… Знай же наперед:

Всем тот пламень по заслугам воздает».

Иисус, в душе питая Божий страх,

Повесть горестную слушал, весь в слезах,

Речь продолжил скорбный череп в тишине:

«Снова ангелы гурьбой сошлись ко мне,

Потащили снова волоком меня

В самый нижний круг великого огня.

Этот круг зовется нижним оттого,

Что числа нет всем терзаниям его.

Есть гробница там — огонь вокруг свиреп,

“Полезай, — мне приказали, — в этот склеп!”

В склеп залез я, и ничтожный облик мой

В трех обличиях предстал передо мной.

“Кто вы!?” — я спросил у призраков троих.

“Мы — цари, — в ответ услышал я от них. —

Выше всех в отчизне днесь стояли мы,

Но о том, что будем здесь, не знали мы.

Если б ведали, что ждет нас лютый ад,

Каждый с нищим поменяться был бы рад.

Было б дервишами мыкать нам беду,

Чем царями горько мучаться в аду…”

В страшном склепе я лежал, не числя дней,

Среди гнусных скорпионов, мерзких змей.

Плоть мою кусали-жалили они,

Поминая мне мои былые дни.

Как ни рвали гады плоть мою впотьмах,

Снова мясо нарастало на костях.

Я в рыданьях и тоске у адских сил

Облегчения терзаниям просил,

Но никто не отвечал моей мольбе,

Вызволения не видел я себе.

На спасенье были чаянья тщетой,

Видно, не было исхода пытке той.

Но внезапно меж терзаний в некий час —

“Отпустить его! — раздался свыше Глас. —

Преисподней он прошел последний круг,

Пусть душа его избавится от мук.

Пусть он был кафир неверный — по всему,

Был он милостив к народу своему,

Помогал он бедным-сирым, не чинясь,

Не разнились для него бедняк и князь”.

Снова подняли меня и вознесли

В этот мир из преисподних недр земли.

Тысячу я в этом мире прожил лет,

И четыре — истязал меня тот свет,

Вот уж семь десятков лет и много дней

Истлеваю в сей пустыне средь камней».

Иисус тогда спросил: «О Череп-царь,

К вам от Бога приходил ли вестник встарь?»

Молвил череп: «Приходил пророк Ильяс[66],

Но его никто не выслушал у нас,

К Богу мы не обратились вместе с ним,

Мы верны остались идолам своим,

И за это, умываясь кровью, мы

Муку адскую познали среди тьмы».

Иисус сказал: «О мученик, поверь,

Примет Бог твое моление теперь».

Череп молвил: «Удручен своей виной,

Я б вернулся в прежний образ свой земной,

Сколько лет молю Всевышнего о том,

Да простит нас в милосердии святом!»

Иисус, воздевши руку над главой,

Помолился: «О Всеслышащий, Живой!

Об одном прошу, Владыка наш в мирах,

Душу заново вдохни в истлевший прах!»

Вняв пророку, наш Всевидящий Господь

Возвратил тогда рабу и дух, и плоть…

Ныне вкратце подытожу притчи суть,

Чтобы в ней не усомнился кто-нибудь:

Тьма царей ушла в былые времена,

Их дела запечатлели письмена,

Только если долг исполнит человек,

След его святым останется навек.

Знаешь ты теперь про Черепа-царя,

Он в Египте жил и царствовал не зря,

Славен был он долгим царствием земным,

Но душа всевластна стала и над ним.

Я ж, Хисам Кятиб, сей труд по мере сил

В год семьсот семидесятый завершил[67].