Поэзия Золотой Орды

Не вымысел это — правдивая быль

О горькой ли муке, о светлой любви ль,

О времени злом и борениях с ним,

О верности юноши клятвам своим…

Железный Хромец шел войной на Ургенч,

Хорезм сокрушая, как яростный смерч.

Ослеп и оглох от страданий народ,

Всей пролитой крови никто не сочтет.

Стал труд хорезмийцев поживой огню,

Горели повсюду хлеба на корню.

Встал хан Тохтамыш на защиту страны.

Родных разлучая, дул ветер войны.

Сухейль в эти дни оказался в плену.

Кто воину это поставит в вину?

Пытались друзья отстоять храбреца,

Но участь его уязвила сердца.

Прекрасней Иосифа юный Сухейль:

Румяный, как яблоко, стройный, как ель,

Сладка его речь и крепка его стать —

Ширин не смогла б перед им устоять.

Но шея его покорилась ярму,

Кудрявые волосы слиплись на лбу,

Невольника сердце зажато в тиски…

Кто душу его исцелит от тоски?

Печальной дорогой он должен идти,

Жалеют его только птицы в пути,

На сотню ладов в цветнике соловей

Сухейлю сочувствует песней своей.

Колосьев блестят золотые концы,

В полях урожай убирают жнецы:

Для родины их станет хлебом зерно.

Сухейль же и крошки не видел давно.

Плоды, наливаясь, висят на виду,

Кругом благодать, словно в райском саду.

Но шествует мимо рабов череда;

Сухейля к земле пригибает беда.

Не видят глаза чужеземных чудес,

Не радуют сердца ни речка, ни лес…

Цепями сковали Сухейля враги,

Набили колодки на обе ноги,

В застенок упрятали в недрах земных:

Ни «ахи», ни «охи» не трогали их.

Светило дневное сокрылось с земли,

Цветок вырван с корнем и вянет в пыли;

Не виден из ямы сияющий свет —

Ни смерти, ни жизни невольнику нет.

Но сильному духом не сгинуть в тюрьме,

Отваге его не угаснуть во тьме.

Вращаются звезды, светлеет восток —

Из правды проклюнется счастья росток.

Во тьме ожиданий, в зиндане глухом,

Забылся Сухейль от усталости сном.

Явилось ему сновидение вдруг,

Объяли Сухейля восторг и испуг:

Во сне этом — пери святой красоты

В прекрасном саду собирала цветы.

«Не ты ль тот цветок, — он спросил, как в бреду, —

Что краше любого соцветья в саду?

Но кто ты? Земной человек или джинн?

Мне имя свое поскорее скажи!

Всевышнего я восхвалю что есть сил

За то, что тебя мне, как солнце, явил!»

Ответа он ждал, ожиданьем томим,

Но пери-судьба посмеялась над ним,

Исчезла, как лань, в золотистом дыму

И сердце огнем опалила ему.

Сухейль устремился за пери вослед

В небесный, прозрачный, струящийся свет,

Но в лунный дворец ее он не попал

И снова в свое подземелье упал.

Печально постигнув, что это лишь сон,

На участь свою вновь посетовал он.

В шатре принимал донесения шах,

Победные вести звучали в ушах.

Средь сверстниц своих, краше тысячи лун,

Сияла красой его дочь Гульдурсун.

Прекраснейший с ней не сравню я цветок,

В душе ее — чувств лучезарных исток.

Она, кому ровни вовек не найду,

Гуляла в цветущем гаремном саду.

Сухейля в цепях мимо сада вели…

Душа Гульдурсун словно взмыла с земли.

Узнала любви притяженье душа,

Землей вокруг Солнца круженье верша[81].

Она полюбила, в мечтанье своем

Себя видя — розой, его — соловьем.

Но в тесном затворе не петь соловью,

На воле заводит он песню свою.

Он розу возлюбит, любви не тая,

Не станет и роза терзать соловья…

С подобными чувствами шахская дочь

Все думала: как же Сухейлю помочь?

Не только красива, еще и умна,

Снотворное в хлебе сокрыла она,

Чтоб хлеб этот страже тюремной отдать,

Чтоб юношу пленного вновь увидать.

К тюремщику тайно придя в ту же ночь,

Тот хлеб отдала ему шахская дочь.

Когда он уснул, заглянула в тюрьму —

Как яркое солнце, развеяла тьму.

Там пленник, цветком увядая во мгле,

Лежал без сознанья на голой земле.

В слезах Гульдурсун в подземелье сошла,

Коснулась рукой дорогого чела.

Очнулся Сухейль — не поверил глазам,

Подумал, что стал падишахом он сам:

Приснившейся пери сияющий лик

Пред ним ослепительной явью возник.

Щека горячо прижималась к щеке,

Общались глаза на одном языке.

Сказала Сухейлю его Гульдурсун:

«Я в жертву тебе свою жизнь принесу!»

«Я нищ пред тобой, — он сказал, — но и смерть

Бессильна на чувства оковы надеть.

Тебе я пожертвую душу и кровь!»

Случалась ли в мире такая любовь?

Сказала любимому шахская дочь:

«Нам случай удачный представила ночь!

Давай устремимся в далекую даль,

Туда, где не ждут нас тоска и печаль!»

Не спорил Сухейль; в полуночной тиши

Он глянул наружу — вокруг ни души.

Пустились влюбленные в путь при луне,

Печально сиявшей в ночной тишине.

Дорога плутала, свободой маня,

Да только в конце их ждала западня:

Они оказались, себе на беду,

Под солнцем пустыни, как в жарком аду.

В песках этих, как ни захочется пить,

Всем золотом мира воды не купить,

Вовек даже птиц не заманишь сюда,

Им тоже нужны и вода, и еда.

Упав, Гульдурсун не смогла уже встать…

Откуда теперь им спасения ждать?

В пустыне Сухейль не нашел ей воды,

Не выручил их белый свет из беды.

Один он остался на свете, когда

Угасла его Гульдурсун, как звезда…

«Зачем, — молвил он, — эту участь терпеть?

С возлюбленной вместе хочу умереть!»

Сказал — и кинжалом над телом ее

Пронзил горемычное сердце свое.

Померк белый свет, и пропали, как сон,

Движенье вселенной, теченье времен.

Пустыня сокрыла в песках золотых

Высокую тайну о гибели их:

Честней умереть, не теряя лица,

Чем ждать малодушно иного конца!

Нет подвига выше, скажу тебе вновь,

Чем юную жизнь положить за любовь!

Цени свою женщину, слушатель мой,

Всегда она в трудностях рядом с тобой,

Будь верным ей другом, люби, не серди,

В морях ее слов жемчуга находи!

Лейли и Меджнуна я вспомнил — и строк

Излился в тетрадь лучезарный поток!

Творенье мое проживет сотни лет,

В нем царствует правда, в нем вымысла нет.

Прочтут его в самой далекой земле,

Рассказ о Сухейле не сгинет во мгле.

Всевышний, помилуй Сайф-и Сараи,

Укрой от несчастий в чертоги свои!

В год Хиджры семьсот девяносто шестой

Свой труд завершил он молитвой святой.

Она — вселенной сущность и услада,

Красавиц века ханша и досада:

Лицом — жасмин и статью — кипарис,

Власами — цвет Божественного сада.

Волшба луны в ночи ее зениц,

Быть ей рабом — влюбленному награда.

Душа — мишень для стрел ее ресниц,

Вселенная ей поклониться рада.

С ее воротника восходит ввысь

Свет солнца — мироздания отрада.

Заиндевей, душа, и преклонись

Пред ворожбой чарующего взгляда!

Раб Сайф-и Сараи, тужить не надо:

Сам Бог дивится ей — и ты дивись…

Зачем меня жестокий рок в неволе этой держит?

Затем ли, что зовусь «Клинок»[82], в неволе этой держит?

Явись неправедный, она всё б на него глядела,

Меня ж не видя, как залог в неволе этой держит!

Слов драгоценность оценив, — как серьги, в уши вдела

И, с жемчугами их сравнив, за украшенье держит.

Красавица, луны светлей, душою завладела

И черной родинкой своей в неволе черной держит.

Ей равных нет в земном саду, провозглашу я смело,

Влюбленного на поводу своих желаний держит.

Ее обычай ей под стать, она хитрит умело:

Кто к ней захочет ближе стать — тех в отдаленье держит.

О, Сайф-и Сараи, судьбе до мук твоих нет дела:

Свой лунный лик явив тебе, в огне разлуки держит.

Милой локоны — как гиацинт, лик ее — как рассвет,

Кипарис позавидует стану, щекам — вешний цвет.

И душисты уста, и душа — как сердечный привет,

Красоте ее даже в Китае подобия нет.

Очи — хуже татар держат в рабстве, речь — звонче монет,

На губах ее сладкий нектар, в сердце — истины свет.

Для любви ты захлопнул врата всем расспросам вослед:

Волосами поймала в силки, и обрел ты ответ.

Пламя страсти в душе ее, — этим огнем разогрет,

Беспрерывно горишь ты и сам наподобье комет.

Мед — слова ее, взоры — янтарь, ее тайны — секрет,

Сад любви обихаживать дан ей священный завет.

Ты — поэт, о Сайф-и Сараи, — и на множество лет

Воспевать милый образ прими нерушимый обет.

О ты, к мечтаниям пустым приученное сердце,

О зорким зрением своим измученное сердце,

Где на земле ни углядишь ты гурии сиянье,

Ты в это полымя летишь, глаза зажмурив, сердце!

Цветов увидев на заре волшебное сверканье,

Собой пожертвовать скорей уж поспешаешь, сердце.

Коснуться царственных кудрей возникнет ли желанье,

Нет золота в руке твоей, ты все нищаешь, сердце.

А гурии царят, сгубив меня в пустом терзанье:

Прочти им тысячу молитв — они не внемлют, сердце.

Красавиц века тяжкий гнет терпя на расстоянье,

Хотя бы раз от них щедрот мы дождались ли, сердце?

Уж сколько раз огнем своим ожгло нас расставанье,

Всю жизнь терзаться нам двоим злой жребий выпал, сердце.

Где утешенье, где наш дом, где муфтий? В ожиданье

С тобой ушел бы я искать прекрасный подвиг, сердце.

Но, видя Сайф-и Сараи в печали и страданье,

Науку безраздельных мук ты изучаешь, сердце.

Сколько гордых мужей, изумясь ворожбой этих глаз,

Стало слугами ей, вожделений телесных стыдясь!

Так бела и румяна, как будто в сияньи зари

Птицы жертвенной кровь на нетронутый снег излилась.

Я молюсь, лицезреньем своей красоты одари,

Только разве слугу хан к престолу приблизит хоть раз?

Дух и сердце, терзаясь, все ждут у заветной двери,

Только взгляда мятежных очей им в ночи не украсть.

Тьма влюбленных к свиданью подарков готовит лари,

Но в разлуке и бедствиях держит их рабская страсть.

Если с ней не увижусь, умру от страданий любви.

Лучше скорый конец, чем печальной разлуки напасть.

Ты в плену у нее, о бедняга Сайф-и Сараи,

Как ты, «Меч», мог из пламени в черное рабство попасть?

Орел зари, раскрыв крыла средь золотых зыбей,

С небес спугнул созвездья прочь, как стаю голубей.

Завоевательница-ночь пережила разгром,

Как натиском сирийских войск поверженный Ромей[83].

Ланцет зари по сердцу тьмы скользнул — пошла ручьем

В таз неба кровь, и горизонт вдруг сделался красней;

Очнулись птицы, ощутив, что брезжит окоем,

Хвалу Аллаху вознесли средь листьев и ветвей.

Мир, наподобье райских кущ, вдруг вспыхнул серебром;

Влюбляясь в землю, небосвод пустился в танец с ней.

От благодатного питья в собрании своем

Цветы в садах и цветниках хмелели все сильней.

Испив из пиалы зари, вся озарясь огнем,

Явила роза красоту — и ахнул соловей.

Трель прозвенела в тишине, и, пробужден певцом,

Нарцисс задумчиво вздохнул в невинности своей.

Подобный деве кипарис слегка повел плечом,

Рукою трепетной поймал мерцание лучей;

Благоуханья потекли, несомы ветерком,

Душистый аромат цветов явя вселенной всей.

И очевидец я тому, как в блеске золотом

Внезапно солнце вышло в сад, сверкая все щедрей;

Узрев блистательную стать, цветы всем цветником

Вплели весенний аромат в сверкание огней.

Заря, касыду вдохновя, весенним стала днем,

И солнца свет напомнил мне о славе наших дней:

Александрии государь, в радушии своем

Затмив Хатама[84], сам ты стал щедрейшим из людей.

Душой Хамза[85], ты — как Рустам[86] в борьбе с бесчестным злом,

Нет равного тебе в миру среди живых царей,

О века нашего Махди[87], прославленный добром,

О праведный источник благ для преданных друзей!

О рыцарь конный, ты грозишь врагам своим мечом,

Стрелой из лука ты сразишь и льва, царя зверей;

Кто в нарды-шахматы судьбы играл с тобой вдвоем,

Тот проигрался в пух и прах и тотчас стал трезвей!

Зухра[88] держала свой покров на том пиру твоем,

Где месяц подавал вино, а Марс — поднос сластей.

Я ж, Сайф-и Сараи, воспел твой царский труд стихом —

Арузом чистых жемчугов и дорогих камней.

Твой нрав веселием пьянит хмельнее, чем вином,

Дух, полный благородных свойств, чужд склочных мелочей!

Хвалой касыду завершил я лучезарным днем,

Не зря кинжал зари рассек покров густых ночей.

Осыплет ли весенний ветр соцветья в водоем

Иль разукрасит бедствий вихрь мир тысячей скорбей,

Пускай гарцует гордый царь в величии своем,

Пускай из уст его звучит язык богатырей!

Хоть с неба пролейся живая вода —

Фруктового с вербы не снимешь плода.

Вовек не держи черной злобы в душе —

Нет сласти медовой в сухом камыше.

Коль хочешь, к истине спеша,

Науку счастья[89] изучать,

Беги от радостей мирских,

Познай смиренья благодать.

Стократно в жизни постигал

Я мудрость праведных речей

О том, что стойкость бедняка

Превыше счастья богачей.

Поэты, вы — розаны сада любви,

В стихах вы и вороны, и соловьи.

Кто, как попугай, любит грызть сахарок,

Кто праведным словом прикроет порок,

Кто бережно чувствует слог и размер,

А кто недостойного хвалит сверх мер.

Кто, чушь сочинив, вознесется главой,

Кто репы очистки считает халвой,

Кто, строчку поправив, в ней выявит суть,

А кто невпопад наплетет что-нибудь.

Сайф-и Сараи среди вас так убог,

Он — пыль под подошвами ваших сапог.

Но знайте, к себе уваженья полны:

Свет звезд не затмит света полной луны!