Пограничные зори

Павел Карпов ЛЕТО, ОПАСНОЕ ПАВОДКОМ

Он колыхался на зыбком ложе из куги. Медунов подошел по спертому припаю, как по плоту, — человек с подковкой волос на лице раскосо смотрел сразу и в небо, и в воду. «Кто ты? И какой дьявол принес тебя к плотине?» — хотелось спросить утопленника, но неразъемно были сомкнуты его губы. А дьявол этот — Аму-Дарья в змеиных кольцах воронок.

Рядом граница.

Загадочно непрошеное приношение Аму-Дарьи. Тот, кто видел верхнее сооружение Каракумского канала, знает и топкое левобережье реки, и три сосца, через которые выдаивают строптивую кормилицу. Не весной, а в середине лета булгачит она свои неоглядные владения ужасным паводком. Июльская Аму-Дарья грянула таким сокрушительным валом, что и берега канала не выдержали — их прорвало даже в самых высоких местах; вековые заросли туранги и саксаула, дженгельные дебри пожирала клокочущая бездна. Широкогорлые створы гидроузла не успевали пропускать живую и мертвую накипь, перед чугунными шандорами первого зева канала образовалась плотная кошма из нанесенного камыша и куги. Здесь и появился утопленник. Взбесившаяся река грозилась обойти бетонную крепость с боков, размыть ее земляные плечи и похоронить творение ума и рук человека в бездонном омуте. Будто на капитанском мостике корабля в шторм, стоял Медунов у подъемного винта железных ворот плотины. Бедствие было и в буйстве густой воды, и в холодном молчании утопленника. Головой вперед, с комьями глины в волосах, он втягивался в манящий его ад… Так и глотать бы ему аму-дарьинскую вечность, не будь Медунова. Приспустив чугунные вереи плотины, Медунов чуть приостановил плавучий катафалк на опасную минуту, чтоб не поганить канала и чтоб земле вернуть ее порождение, а вернее того и другого: узнать нужное о страшном прибытке.

Сам, не доверяя никому, прикрывая куцей, неласковой, будто обмороженной, ладонью телефонную трубку, известил начальника пограничной заставы.

Немногословные, расторопные и терпеливые в своем деле солдаты границы и еще кто-то в штатском, растянув брезентовые носилки, переправили труп на левый берег.

Неотступно при этом находился начальник гидроузла Дмитрий Петрович Медунов. На него наседают с расспросами, он дает пояснения — и, давнишний помощник пограничников хочет узнать тайны дремучих аму-дарьинских дженгелей.

А тут — гибельная угроза плотине, надо прочищать забитые наносной дрянью водостоки. Из помощников, кроме Маланьи, рядом никого.

— Миля, — говорит Медунов реечной наблюдательнице Маланье Землянской, — сама понимаешь… минуточку…

И заспешил к присевшим на песке, неподалеку от плотины, жадно ловя потаенные слова.

— Жгутом..

— Пальцы.

— Нет, завязка от рубашки…

Молчание — и вдруг кто-то вспорол загадку острым доводом:

— На шее след перевитого шнура… Сзади… Потом рывок сбоку… Вывих руки… Сброшен в воду…

Река рвала берега, клокотала и пенилась. Гудело и вздрагивало тело плотины, перед бетонированной запрудой копилась слепая неуемная сила, грозясь вырваться, разлиться поверх размытых откосов мутным холодным пламенем…

Угроза смыва плотины была для Медунова очевидной. Но нет ли другой угрозы, вестником которой мог явиться молчаливый гость?.. Хотелось узнать об этом как можно больше, но лишь по прошествии недели станет кое-что известно, а пока ни пограничники, ни кто другой не давали ответа.

Тревога подняла Головное. Авральные работы приняли такой размах, что не только люди, техника, но и природные ресурсы самой реки были брошены на борьбу со стихией. Начальник отдела эксплуатации Головного сооружения Юрий Сергеев, парторг Эдуард Мамин — молодые инженеры — давние строители канала — вместе с Медуновым на прибитом волнами песчаном току чертили план действий.

— Народ в боевом сборе, — докладывал Мамин, широколицый, хитроглазый, с подчеркнуто правильным, неторопливым выговором. — Поднялись и сменщики, и командированные. На двух машинах приехали колхозники.

Сергеев, суховатый в обращении и всегда будто чем-то опечаленный человек, упершись вытянутыми руками в коленки, стоял, согнувшись, в выжидательной, застывшей позе рыболова. Он угрюмо смотрел на толстый палец Медунова, которым тот чертил на мокром песке стрелы, загогулины, кружки. В отметинах проступала вода.

— Сейчас же загружать камнями и хворостом баржи, — хмуро говорил Сергеев. — Но и тут беда: барж шестнадцать, а буксиров — семь.

Управятся, — ответил Медунов. — По две — на крюки… Им в подмогу бульдозеры, пусть крепят боковые отводы плотины. Вода роет насыпи, земля рушится..

— Карабуры, — тихо и умиротворительно сказал старик в бязевой рубахе, плисовых штанах и в галошах на босу ногу. — Карабуры…

Потакая стремлению воды, потянулся на ее упругих гужах к низовью плавучий караван. А на трясинных берегах, сделанных природой наспех из оплывного ила, суматошились люди: они резали и ломали камыш и кугу, таскали хвостатые по-рыбьи снопы на потный откос и там, нанизывая на проволочные струны жидкие прутики, вытягивали ребристую дерюгу, которая могла бы пойти циновками в жилища.

— Еще… шпалер! — орал Медунов людям, реке, камышу. — Куда прете эту пустую мотню? Камней в нее, камней! Можно экскаватором вместо подъемного крана. Слышишь, Епишкин, надолбы ставь!..

Синие плисовые, с проплешинами на коленках, штаны старика Эмина мелькали в общей суматохе.

— Карабуры, — с молитвенной надеждой в голосе носил он по берегу свое слово. — Карабуры.

Прибывало. Тупая сила воды перла тысячи тонн ила и мусора к своему извечному низовью. И почему-то, как всегда, казалось случайным, невероятным в природе то, что в разгар лета, когда посыхают самые солнцелюбивые растения, когда и вспаханная земля превращается, от зноя в камень, повсюду мелеют реки, а поливной воды хватает только птицам, — именно в эту пору летней огненности Аму-Дарья вспучивается бедственным половодьем, будто в злую насмешку над человеком, над всем живым, уносит зря несметные скопления влаги, в шальной игре сея на своем пути разрушения, горе… Неукротимая, она как будто бросает человеку вызов: а ну-ка усмири, подчини своей воле — и я одарю тебя, сделаю богатым и счастливым! Казалось, она не могла мириться со второй рекой около себя — каналом — и больше всего ярилась у входа в него, порешив прорвать преграду и двинуть тяжелую лаву дальше, порвать берега и уничтожить собственное дитя, поступившее на службу человеку.

Дмитрий Медунов родился и вырос на берегу Дарьи; чего только не вытворяла она у него на глазах — всякого перевидел, но никак не мог понять всех ее прихотей, повадок, правил, которыми она живет. Со следами крови на руках, он вдруг опустил поднятую было лопату, потом резко отбросил ее в сторону и присел на берегу, у самого уреза воды. В глазах у него отразились не то чтобы страх и растерянность, а понимание близкой катастрофы: уровень воды в канале быстро падал, и убывающая вода оставляла на песчаных окрайках белесые полоски пены.

Словно бы радовать это должно, ведь только и думали сейчас о том, чтобы выстоять в поединке со стихией, продержаться до спада воды, и вот уровень ее начал понижаться; но было страшно даже говорить об этом — понижался водопоток не у верхнего, а у нижнего бьефа сооружения; это значило, что через ворота под шандором воды проходило все меньше и меньше. С неимоверной быстротой росла у верхнего бьефа толща мутного, подвижного пласта, который давил на бетонированные держаки и земляные отводы.

Перепад становился круче. Удар своего дробящего молота река собиралась нанести без промаха и копила еще силенок для этого рокового удара. Еще несколько минут — и будет поздно.

— Ско-олько? — крикнул реечному Медунов с тем труднообъяснимым спокойствием, которое приходит в самые страшные мгновения к сильным людям. — Докладывай без передышки.

Реечный доложил. Медунов тут же передал замеры начальнику службы Сергееву и тульей фуражки вытер со скуластого лица пот и нашлепки сизоватого ила. Приблизился хлопотавший на берегу безбородый, сгорбленный старик Эмин из кизыл-аякского колхоза. Старика будто знобило, хотя стояла сорокаградусная жарища; руки у него дрожали, коленки ходили ходуном. Эмин-ага тронул за плечо Сергеева и показал на камыш.

— Будем бросать карабуры, — без слов понял его Сергеев.

А Медунов тем временем был уже на верху бетонированной крепости, что-то крикнул на бегу дежурному и не спустился, а бросился на дно железного колодца, в самую бучу воды, которую с дьявольской тягой гнало под стальные ворота — шандоры. Поток бурлил на дне колодца, выплевывая к решеткам мусор, кугу, камыш, войлок и ребра кибиток погибших где-то селений, седла ослов и колеса арб. Плавучий груз Дарьи заклинивал проемы, увеличивал давление на плотину. Ничего не оставалось другого, как с риском для жизни вручную очищать завалы, проталкивать через горловину в плотине и возвращать реке наворованное ею добро.

Тесно, жарко, дышать нечем. Под ногами клокочет коричневая смерть; неловкое движение — и поминай как звали! Медунов слышал, как содрогается и утробным гулом отзывается железобетон на глухие удары; минутами казалось, что вот сооружение сдвинулось со своих устоев, начало сползать вниз по течению; а то вдруг начинало что-то трескаться, будто рушиться.

— Как там? — кричал Медунов наверх, дежурному.

— Все так же… висим на волоске, — бросал дежурный в колодец.

«Лишь бы хуже не было, — этих слов дежурный не слышал, их Медунов, сопя и чертыхаясь, говорил про себя. — Пропихну сейчас чурбак, снопик куги, а потом эту вот веточку туранги… Раз-два!.. Подалась, ядри ее! Р-раз… Дернем-подернем…»

Довольный тем, что огромный завал удалось-таки убрать, он спросил у дежурного:

— Лучше потянуло?

— Узна́ю сейчас у Маланьи. Она с рейкой возится.

Ожидание томительно. «Неужели не помогла очистка такого широкого окна? Вот как хлынуло в образовавшийся проран, кубов на десять в секунду больше понесло», — думал Медунов, обеими руками схватившись за скобу и не зная, сумеет ли он своими силами выбраться из этого железного мешка.

— Петрович… Слышь, Петрович! — Радостный голос дежурного пересиливал злобный гул ошалелого потока. — Слышь? Сверху убывает, а внизу — прибавило… Пропускник твой помогает. Вылазь на солнышко.

Легко сказать «вылазь», а как с места сдвинуться, когда руки скрючило судорожной ломотой, налившиеся усталостью плечи словно пристыли к железной стенке колодца, а к горлу подкатывает дурнота. Дежурный что-то понял и спросил:

— Пособить тебе, Петрович?

— Занимайся чем надо! — прикрикнул на него Медунов.

Не враз оторвал он плечи от опоры, не резво поднялся на ноги, а карабкаясь к шахтному вылазу, то и дело отдыхал.

Вылез. Повис на перекладине перил, взглянул на взбаламученную водную ширь, сощурился от игры солнца на воде и со вздохом подумал, что борьба со стихией еще не кончилась: пожалуй, только началась. Перевалило лишь за полдень, а что-то еще покажет ночь; по многолетним приметам, Аму-Дарья в паводки особенно разбойничала по ночам, и добро б к закату успел подойти второй караван барж с камнем и габионами — бетонными с крюками плитами, которые оказались неизрасходованными в низовьях канала.

Медунов знал, на что горазда взбалмошная Дарья. Был на его памяти такой случай. Поднялся из воды остров (а известно — островами Аму-Дарья играет, как мыльными пузырями: был — и нет; смотришь, точно такой же вылупился в ту же ночь где-то ниже или выше по течению). Остров, о котором идет речь, наперекор родительнице, не берегущей детей своих, дожил лет до семи, камышом порос, и даже лох, тамариск на нем прижились. На три с лишним километра вытянулась пологая суша, омываемая мутными струями. Год от года остров увеличивался: раздался вширь, в высоту подался — с южной стороны обрывистым стал. Сначала никто на него не обращал особого внимания: деревья понемногу вырубали, косили камыш. И вдруг пошли об острове толки: оказался он настоящей кладовой солодкового корня. Поставили там палатки, начали строить домики и разные службы для промысла. Целый поселок выстроили. Обжились островитяне, всякой живностью обзавелись, улице название дали, а с берега, из усадьбы совхоза, электрические провода протянули. В помощь машинной базе, с тракторами, бульдозерами и канавокопателями, у причалов — моторные катера и каюки.

Заготовка солодкового корня шла бойко год и два… Остров, формой напоминавший сказочных размеров судака, поэтому и названный Судачьим, вытянулся еще на километр. Протока сузилась, куры вброд ее переходили; еще чуток — и срастется остров с берегом.

— Хорош корешок! — радовались заготовители Чарджоуского солодкового завода.

Куда лучше: толщиной с верблюжью ногу, по сладости и целительным свойствам — высших кондиций. Азартные заготовители смотрели в корень, да не в тот… Усиделись они на Судачьем и забыли, что находятся во власти Аму-Дарьи, которая лишь на время — потешиться — сотворила остров, позволила не надолго ветру и солнцу украсить его лесом, камышом и солодкой. Пришел час, и Дарья порешила смыть свое минучее творенье. Случилось это в июле, ночью. Накануне, ни днем, ни вечером, ничего не замечалось подозрительного в поведении Дарьи; неожиданно в полночь она от своего правого берега шарахнулась к левому, в узкую протоку. Вал за валом катился с верховья, паводок был высоким.

Ни один паводок не обходился без подвохов; так было и на этот раз. Первый же шквал обрушился на самый, казалось бы, безопасный — левый край острова. Рвать берег Дарья начала своим излюбленным способом: вымывая зигзагами, как бы выгрызая, а потом единым махом сметая все.

В сообщницы себе взяла Дарья песчаную бурю, разыгравшуюся ночью в Каракумах. В кромешном плену очутились жители поселка. Порвало электрические провода, сразу же смахнуло крайний барак. И нечего было противопоставить сомкнувшимся стихиям реки и пустыни. Машины отводили в дальний конец острова: что можно, грузили на суда и перевозили на берег. Под утро выросли грязевые грибы, в разинутые пасти воронок влезли дома с пристройками. Перейдя улицу, поток резанул провисший яр под остальными строениями и пошел дальше валить деревья, столбы, камыш. Остров таял. Жителям удалось спастись на каюках; по словам белый петух, отправившийся в плавание на фанерном очевидцев, последним на восходе солнца покинул остров ящике из-под макарон… На месте Судачьего по фарватеру образовалась впадина.

Инженер Дмитрий Петрович Медунов не раз рассказывал любопытным этот трагический эпизод. И сейчас, выбравшись из колодезной тони и решив хоть на минутку перевести дыхание, он смотрел на суровое невзгодье, вспоминал Судачий и думал: не пришлось бы очевидцам рассказывать потом, как смыла Дарья железобетонную запруду. Разбушевавшись, она могла сверлящим водоворотом врезаться в берег перед плотиной или обойти ее за боковинами, и тогда… Низкорослый крепыш, Медунов, качаясь будто во хмелю, подошел к площадке, запорошенной пухом из метелок камыша. Здесь делались карабуры. Камыш подвозили из дженгелей на автомашинах, верблюдах и ослах; ему не давали долго залеживаться. Стебли с острыми листьями укладывали на землю, сшивали их проволокой. На конец такого рядка укладывались камни, их обматывали; еще порция камня — и еще оборот длинной чушки… После нескольких оборотов получался увесистый рулет с каменной начинкой — карабур. Не зря старый Эмин-ага, как заклинатель злых духов, ходил у воды и грозился Дарье словом «карабуры». Нехитрое изделие карабуры, но река их боится, они не раз смиряли ее оголтелую прыть. «Рулет» с камнями бросали в те места, где кипение воды всего более опасно: укрепляли берега от прорыва, сбивали скорость течения, усиливали подпоры у сооружений.

Прорех было много. Какую раньше затыкать? Сергеев предлагал бросить карабуры у подступов к плотине, и это было вполне резонно: надо было замедлить лобовые течения. Инженер Медунов, строивший своими руками плотину, видел сейчас все ее подземные и подводные устои. Опаснее всего была угроза размыва боковых креплений плотины, а Дарья уже пробовала это сделать на левом плече. Метра на три пробила она брешь в насыпи и, только встретив забор из фашинника, остановилась. Надолго ли? По настоянию Дмитрия Медунова, плечевые отводы начали крепить карабурами; первые из них, казалось, проваливались в бездну, пускали пузыри и — тю-тю.

— Кормим зверя сдобными пирожками, — ворчал Сергеев, тоже не новичок на канале.

— Бросать еще, — не отступал Медунов. — Берег мостить карабурами. А ну-ка тяните эту кишку! — Он взялся сам возводить баррикады возле своего бетонного редута.

— Петрович, так ведь тут сухое место, ложись и загорай на песочке! Зачем зря тратить крепление? — перечил ему кто-то из рабочих.

— Клади сюда! — Длинные разговоры были не ко времени; Медунов, с твердо обозначившимися желваками и злым прищуром глаз, нервничал, но вполне владел собой и каким-то вторым, внутренним зрением примечал не только все происходящее, но и предугадывал то, что должно свершиться.

Много пошло каменного рулета на заделку промоины, прежде чем Дарья в этом месте смирилась. Водоворот погасили, и пена у берега медленно поползла от плотины, уносимая мирным встречным течением. Но это могло быть уловкой Дарьи. Для прочности три десятка карабуров сделали по новому, медуновскому образцу: шпалеры вязались не из камыша, а из прутьев тала, камни отбирали самые крупные. «Рулет», вдобавок, обматывали железными тросами. Мощная крепь укладывалась в самых уязвимых местах.

В хлопотах по укреплению береговых опор Медунов не забывал про жерла плотины: у входа в них плескалась река, а за ними начинался такой же норовистый канал, клинком рассекавший ползучее тело пустыни.

— Эй, рейка! — Не всякому был понятен этот возглас, но тот, к кому он относился, сейчас же откликнулся.

— В начале уровень падет!

— Опять затор! — К тому, высокому голосу присоединился еще более высокий. — Накипь в трубы не втягивается… Затор, хоть за клизму берись… — послышалась сердечная бабья ругань. На пост к дежурившей Маланье Землянской прибежала подсменщица Анна Царева. Реечные наблюдатели торопливо унизывали линейки страниц журнала цифрами, делали вычисления, докладывали инженеру.

— Без арифметики все ясно, — ответил Медунов на их сбивчивые рапорты. Он подозвал к себе дежурного парня без рубашки, в тяжелых ботинках.

— Гельды, следи за боковыми выносами… — помедлил и добавил: — Далеко от колодца не отходи. Если что — крикну. Багор около бочки… Смотри, — последние слова Дмитрий Петрович произнес тихо, только для Гельды и по-туркменски, хотя парень из Хатаба с успехом распевал русские песни. Медунов любил говорить по-туркменски и делал это при первой же возможности. Свое знание местного языка он определял почему-то процентами: «Знаю туркменский на восемьдесят процентов».

Гельды Ханов, веселый, болтливый парень, ответил ему на своем языке:

— Буду за всем смотреть, Петрович… Особенно за вашей фуражкой. Где она всплывет, туда с багром нырять буду! — Он взял пожарный багор с длиннущим черенком и положил около колодца.

Медунов не то улыбнулся, не то прожевал какое-то непроизнесенное слово, посмотрел из-под ладони на солнце и скрылся.

— Смотри! — только и осталось от него над колодцем.

— Хош, Петрович!

За какие-нибудь полчаса натащило столько хлама, плавучего хвороста, остатков бог весть где потопленных строений, деревьев… Весь нанос требовалось транспортировать под плотину, и Медунов занялся этой работой. Сподручнее было бы делать ее вдвоем, но в колодце и один с трудом помещался. Балансируя над мутной подвижной пропастью, Медунов ловчил убрать с пути сначала то, что было покрупнее и что наиболее сдерживало течение. Время от времени в колодце наступало «солнечное затмение» — это Гельды, встав на колени, закрывая дуло железного ствола своим крупным телом, высматривал, не пускает ли начальство пузыри и не пора ли браться за багор.

Работу, которую делал сейчас Дмитрий Петрович, он не хотел, да и не имел права никому другому доверить. В эти трагические часы — кто ведает, сколько их еще впереди! — надо было исполнять простое, будничное и в то же время самое главное дело: давать в канал необходимое количество воды, настолько необходимое, что малейшее отступление от нормы было равносильно гибели тысяч гектаров хлопчатника.

Июль… Побелевшая от нещадного зноя высь, раскаленный воздух; всюду солнце… Задержи, хотя бы не надолго, полив — и потом выходи в поле не за пушистыми комочками хлопка, а за одеревеневшими бустылыжками для печи… Воды юного канала текли в оазис, на плантации тонковолокнистого хлопчатника, на земли целинных совхозов, спешили на подмогу древнему Мургабу, обмелевшему, иссякшему к лету.

Вода грозилась перехлестнуть через земляные и бетонные баррикады, и воды недоставало в канале — двойное бедствие. Притоку в канал мешали завалы, над которыми бился Медунов, а вернее сказать — убивался. В одну из своих «проверок» дежурный Гельды не увидел инженера около решетки.

— Петрович! — испуганно позвал он Медунова. — Петрович, где ты?

Зашуршала куга, и в углу колодца заблестели глаза Дмитрия Петровича.

— Тряпицу какую-нибудь дай, — попросил он. — Руку перевязать.

— Маланья… Миля, руку перевязать Петровичу! — засуматошился Гельды. — Тебе помочь, Петрович?

— Смотри-ка лучше на воду. Замеры какие? — спросил Медунов. Но и без замеров ему было видно, насколько сильнее пошла вода в русло канала. А значит — и на хлопковые поля.

До вечера обстановка не изменилась, и невозможно было предвидеть, как повернутся события: к лучшему или худшему. Работавшие весь день у плотины подбадривали Медунова и по одному уходили, чтобы с сумерками отправиться на дежурство.

Многолюдная дневная колгота спадала, затихал берег, и от этого становился слышнее негодующий рокот реки. У опушки дженгельной чащобы, где заготовляли камыш, вспыхнули первые костры. Дмитрий Петрович и Сергеев договорились, кого оставить на ночь в береговой охране, условились, какие суда и моторы бросать в прорыв по тревоге: и людей и машин было в обрез, ночь не предвещала покоя, да его и не ждали — лишь бы выстоять в единоборстве с неуемной рекой.

Уж сколько времени неотлучно находился Медунов на гидросооружении — домой он, кажется, и дорогу забыл; зато жена Лидия Ивановна — крупнолицая, статная волжанка — проторила извилистую тропинку от дома до места, к которому словно прирос Петрович; приносила ему еду и домашние новости. Завидев жену, Медунов объявлял:

— Ну вот, моя походная харчевня прибыла. Гельды, накрывай фанеркой пожарную бочку, стели газету, пировать будем. Лишь бы закусить принесли, а запить найдем чем — вон ее сколько, водички!

Лидия Ивановна втайне опасалась за жизнь Дмитрия, и он знал про ее тайну, при встречах пытался рассеять опасения, через силу, но шутил.

— Лида, в следующий раз собак с собой приведи. Соскучился. Всех приводи — и Джека, и Трезора и Пальму… Нет, пожалуй, Пальму оставь дома.

— Это почему же? — простодушно спрашивала Лидия Ивановна. В семье охотников (хозяйка тоже хаживала с ружьем на фазанов, а то и на диких кабанов) было три собаки. У каждой — узкая специализация, своя профессиональная хватка. Трезор, например, имел дело исключительно с дикими свиньями, впрочем не только с четвероногими свиньями… Лидия Ивановна больше всех любила Пальму — на этой струнке и пытался сыграть Дмитрий Петрович.

— А что Пальме здесь делать? — говорил он, искоса поглядывая на жену-охотницу.

— Что твоему Трезору, то и Пальме! Подумаешь, нежности к кобелям! — И вот-вот разгореться спору, для которого, как известно, все предлоги подходящи.

— Ладно, зови и Пальму, — выпрямлял свое «семейное положение» Медунов.

Лидия Ивановна поняла его невинный подвох, улыбнулась.

— И водяной тебя не берет!

Дмитрий Петрович нахмурился. Глянул куда-то в сторону, кратко ответил:

— Водяному хватит и одного Медунова. Старшего.

Засиделась дотемна Лидия Ивановна около Дмитрия. Жили они вдвоем, бездетно, друг без друга скучали; и в кино, и на рыбалку, и на охоту — вместе.

— Пришел бы хоть белье переменить, — сказала она перед уходом.

— Думаешь, если опасность, так я того…

— А ну тебя, все зубоскалишь! Все равно что звери вокруг ревут, а ты хиханьки да хаханьки. — Лидия Ивановна делала вид, что сердится, а сама была довольна им. — Попробуй только выкупаться. Слышишь, Митя?

— Обсохну!

Осветились огнями и берега и беспокойная, бугристая водная равнина. Аму-Дарья безостановочно тащила в канал всякую чертовщину. Опять забило решетки и опять Медунову пришлось пропихивать вручную беспорядочно нагроможденные отбросы бешеного течения. Потный, с противным головокружением, он присел на ветерке, стянул с себя рубашку и кепку. Прямым безошибочным охотничьим взглядом он промерил прогал между кострами у дженгелей и сразу же заметил этот огонек. Он как бы ковырял темноту, вскрывал ее, чего-то доискивался… Это был свет пограничного следового фонаря. Медунов не то чтобы вздрогнул, а вдруг встрепенулся всем своим существом, насторожился и встал с приступки у перил. Пучковатый светляк ближе, ближе… Берег пылал электрическими огнями; у светового океана следовой фонарь пропал. По влажному песку цепочкой шло несколько пограничников; Медунов отметил про себя, что не все были с оружием. Он вышел им навстречу. Заставской народ давно знаком Медунову, он завсегдатай у воинов границы, а они всегда знают, где в нужную минуту найти «охотника с тремя собаками». Высокий моложавый офицер, с пистолетом и фляжкой у пояса, первым протянул руку, истово сжал кургузую, с короткими толстыми пальцами ладонь Медунова.

— Здравствуй, Петрович! Воюешь?..

— Здравия желаю! — ответил Медунов негромким голосом, в котором были и уважительность, и подтянутость бывшего фронтовика, имеющего награды за выполнение особо важных оперативных заданий командования. — Держу оборону.

— Наступать надо, — проговорил офицер, слегка касаясь Медунова плечом. — Противника в штыки…

— Кисель вилкой не захватишь, — ответил инженер, отходя в сторону вместе с офицером. — Помощь нужна? — спросил он без обиняков.

— Пожалуй, потребуется, — так же немногословно и прямо сказал офицер. — Утопленник хотя и молчал, но кое-что выдал… Поможешь. Скажу — когда. A пока — помогать пришли. Видим, дела тут у вас нешуточные. Выделили на подмогу людей. Бери, Петрович, под свою команду. Ребята надежные, клади на них больше, не согнутся.

Вооруженные вместе с офицером ушли своим, никому неведомым путем, а другая группа пограничников, во главе с сержантом, осталась с Медуновым. Сняв гимнастерки и сапоги, солдаты с ходу включились в работу. Отмеряли проволоку и вязали камыш, куски камышовой холстины и увесистые булыжники скрепляли железными прутьями — вот уже первый пограничный карабур уложен в заградительный береговой пояс. Одни мастерили карабуры, другие делали фашины. Когда Медунов по спешному вызову дежурного ушел на плотину, руководить солдатской бригадой взялся старик Эмин-ага, перекочевавший из села к Аму-Дарье. На костерке у него кипел чай; под холстом, за пазухой, лежал надежный запас чурека и ковурмы.

До рассвета несли необычную службу пограничники. Немного их было, но сделали они большую работу. Пожалуй, Эмин-ага не преувеличил, когда сказал, что, по колхозным расценкам, каждый солдат заработал три трудодня, а сержант — полных четыре.

…Стояли ночь, стояли день и еще сутки. Выстояли. Аму-Дарья отступила в свои берега. Колхозный мираб Эмин-ага Язлыев тряс руку «главному мирабу» Дмитрию Петровичу, поздравлял его, а тот — старика.

— Карабуры, — непоколебимо твердил свое Эмин-ага, — они помогли. Карабуры плотину спасли, урожай спасли. Теперь можно будет мешки с хлопком ставить на весы… А то, сам знаешь, Петрович, пустой мешок стоймя не встанет.

Схлынул летний прилив. Успокоилась Аму-Дарья, муть в воде осталась, но не такая тяжелая, как при паводке. В канале устойчиво держался высший поливной режим; на полях шло накопление урожая, хлопкоробы целины и всего Мургабского оазиса от души благодарили тех, кто в эту страдную пору давал воду, богатство, жизнь… От излучины Дарьи по короткому желобку старого уширенного канала, через естественные отстойники — озера Карагалы, Лебяжье, Часкак, по живописному лону Обручевской степи, промеж двигающихся песчаных пирамид барханистой пустыни протянулась магистраль Каракумского канала, местами быстротечная, клубящаяся мутным вихрением, а больше — тихоструйная, с грузным, вальяжным течением. Там, где, не выпуская ее из повиновения, воде дали волю, позволили выйти неподалеку из русла в укрепленные низины и пади, там застеклянели, заросли рогозом сонные, прогретые до дна заводи — пристанище сомов, уток и охотников. Головное, словно сердце, гонит по всем жилам канала живую воду; в любой его отметке — посмотри на береговые ступеньки от волнобоя, проследи за движением текучей благодати — и ты уловишь, почувствуешь пульс…

Старшему инженеру по ремонту, Дмитрию Петровичу Медунову вручены под надзор и опеку шестьдесят пять километров канала в самой беспокойной и необузданной — верхней его части. Впрочем километраж — дело весьма относительное, непостоянное. Все справочники, множество карт и ученых реляций страдают сейчас большой неточностью в определении длины канала; за последний год вырос он, вытянулся — и не только в нижнем течении, где пока и конца ему не видно, а и в верховье, где ученые авторитеты раз навсегда установили отметку водозабора. Во владениях Медунова насамовольничала Аму-Дарья и заставила гидротехников как бы возвратиться к начальным дням стройки. И тут Джейхун — «Бешеная» — оправдала свое древнее название.

После разливов река угомонилась, но не надолго. Не прошло и месяца, как снова по всему каналу, и прежде всего там, где вода миллионами ручейков растекалась по хлопковым полям, ударили тревогу. Устью канала и его многочисленным ответвлениям стало угрожать обмеление, а хлопчатнику, достигшему поры раздольного цветения и накопления коробочек с волокнистыми дольками, — засуха. «Главный мираб» Дмитрий Петрович Медунов покамест не высказывал ничего вслух, но, наблюдая за присмиревшей Дарьей, опасался худшего. Река все больше давила на противоположный, правый берег, а против плотины один за другим появлялись меляки-поденки, преграждавшие указанный воде путь. Они пучились и пропадали, расползаясь сгущенной мутью, и эту гущину река несла не куда-нибудь, а в канал. Огромные мели стали дыбиться в подводящих рукавах, сдерживать и так не слишком ретивый поток.

Понимая без слов тревогу Медунова и предвидя опасность, пожалуй, более грозную, чем паводок, начальник службы эксплуатации Сергеев решил учинить осмотр всех подводов к трехголовью канала. Утром вместе с Дмитрием Петровичем на катере они отправились по заливчику к Аму-Дарье. Горизонты воды были низкие, катер часто ширкал днищем по песку, садился без якоря на мелководье. Медунов в засученных выше колен штанах, перешагивал через борт, раскачивал плавучую посудину, и стаскивал ее с зазубренных перекатными остряками мелей. Лик реки был непривычно светел, побеленный многочисленными бурунами и лоснящимися, бугорками обнаженного дна. Проплыли несколько километров по течению, пересекли русло поперек и оба ужаснулись тому, что не сразу заметили: у входа в канал нарастал вытянутый на сотни метров остров, его очертания обозначались со стихийной быстротой. На обратном пути Медунов обнаружил, что протока посредине уже пропала, пришлось огибать остров. Он грозился совсем закупорить входные зевы канала и к одному из них уже прилаживался высоким боком.

Катер привез в Головное худые вести.

Немедленно было послано сообщение в Мары, а оттуда — в Ашхабад, в министерство водного хозяйства. Не замедлил ответ: строжайше предписывалось устранить все помехи в «голове», давать воду без перебоев и полновесными кубами. Вечером в конторе собралось чрезвычайное техническое совещание. Обсуждалось одно: как обеспечить бесперебойный приток воды в канал, остановить наступление невесть откуда взявшегося острова (это лишний раз подтвердило туркменскую поговорку: «Воде не доверяйся»). Не было никакого доклада на совещании, все знали о создавшемся положении и поэтому сразу же начали с предложений.

— Наше спасенье в землесосах, — высказался первым начальник энергетического хозяйства Георгий Николаевич Чернявский, солидный пожилой человек, уважающий во всяком деле основательность и расчет без риска и отклонений от проверенных технических выкладок. — Энергии дадим сколько потребуется. Не в первый раз заиление нас душит. Отдышимся. Землесосы прорвут, земли переборют. Проверено.

Землесосы действительно проверены-перепроверены еще на строительстве, они переместили горы грунта, да и сейчас исправно несут свою неусыпную сторожевую службу, дни и ночи выкачивая из русла ил, оседающий тысячами тонн.

— Опыт по части земснарядов у нас есть. — На сторону Чернявского, умеющего говорить веско, стал инженер Сергеев. — А опыт, говорят, это колодец, вырытый иголкой. Зачерпнем из этого колодца. Пустим фрегат Красницкого.

В самом деле, ну что еще можно было противопоставить новым причудам реки, взыгравшей наносами, метнувшейся в сторону от канала? Медунов не хуже других знал силу плавучих гигантов, способных за сутки перекачать целое озеро. И он имел в виду землесосы, с той только разницей, что отводил им место не в обороне, а в лобовой атаке, не в отчаянном наскоке, а в подготовленном наступлении. Вооружившись линейкой и укрепив на стене припасенный заранее чертеж, Медунов, стараясь не горячиться, не лезть на рожон, но и не уступать своего, начал доказывать необходимость рытья канала через остров.

— Выход у нас один, — говорил он, стоя вполоборота к стенке, — резать остров поперек. Вот в этом самом узком месте — здесь землесосы пройдут за милую душу. Начинать проходку завтра же, пока тело острова не захолонуло. Рыть сразу на полную глубину, тогда не страшны будут неминуемые наросты с боков острова. По моим расчетам, можно обойтись наличными механизмами. Проверим эти расчеты. Уширение русла ведут сразу два землесоса, двигаясь уступами…

Ему дали высказать все, что он приготовил к совещанию, пустили по рукам чертеж и вволю наговорились по поводу расчетов Медунова.

— Сызнова начинать строительство? У Теджена уже за третью очередь канала принялись, а мы — все сначала, — выпустил первую стрелу в Медунова завзятый оратор и полемист Чернявский, высказавший свои сомнения прибойным басом, с трагической миной на лице. — Расчеты расчетами, а тянуть новую трассу почти на километр — это, знаете, пахнет крупной денежкой, брюхатой сметой. Так? Категорическое так, и только так, милейший Дмитрий Петрович! Советую тебе не опираться на кривую палку, а то и сам согнешься.

Высказались и другие. И все больше — в поддержку Чернявского и Сергеева. Инженера Медунова похвалили за «гвардейскую лихость», за молодецкий размах, но решили все же поставить в забой имеющиеся землесосы для очистки прорытого русла, а «глубокомысленные соображения» Медунова послать на усмотрение начальства в Мары.

Подтянулись землесосы. Во главе грозной эскадры прибыл ставший при жизни легендарным земснаряд Николая Красницкого. На Волго-Доне, на стройке в Каракумах заработали славу командир и корабль. Теперь на них возлагалась — шутка сказать — обязанность перебрасывать с места на место, предупреждая затор, маслянистую жижицу, которая натекала в количествах неисчислимых. Прошел день — держалась армада на грязевых быстротоках, в канал шли положенные кубометры. На другой день у нижнего бьефа рейка, будто поплавок, заметно поднялась из воды. Третьего дня ждали с опаской, и он «превзошел ожидания»: уровень в канале так резко упал, что запросы посыпались не только из Мары — из Ашхабада.

— Что ж ты, Никола? — журили несгибаемого строевика Красницкого. — Сдаешь позиции…

— Сдаем? — ворчал безотказный в работе, прозванный за свою сметку и сноровку не двужильным, а «двухголовым», сухопарый, рукастый Красницкий. — Никогда не сдадим. Подсчитывайте.

Подсчитали выработку.

— Я же знаю — не меньше двухсот… Доходные проценты, но они не радуют, — не скрывая досады, говорил Николай. — Зря цедим болтушку. Острову надо хребет ломать, как Медунов советует, иначе остров до дверей наших домов дойдет. Стою я на месте, а у землесоса фреза в воде горит… Вперед нужно двигаться, вперед!

За ночь тихо, не будоражно остров подкрался вплотную и наглухо закупорил среднюю горловину подводящего сооружения. Теперь вода текла уныло, того и гляди остановится дремотным озерком. Вышел из ремонта дюжий земснаряд «Сормовец». Пульпа — разжиженный грунт — хлестала из суставчатых труб землесосов во все стороны, затопляла бывшие до этого суходонными арыки, стекала в дженгели и затвердевала в них. Вовсю работали агрегаты, и впустую в речные выемки гнали ил и песок с утроенной скоростью.

Приехал главный инженер из марыйского управления, поговорил с Сергеевым. Прямо на землесосе Красницкого собрал всех специалистов и, выслушав их мнение, которое теперь заметно склонялось в пользу медуновского проекта, сказал:

— Положение критическое, нам чудом удается сохранять в канале прожиточный минимум. Необходим надежный приток, и средство к достижению этого одно — прямой проходкой через остров добраться до основного русла Аму-Дарьи. Ждать нечего, прогнозы интенсивности таяния ледников у истоков реки малоутешительные. Будем наращивать искусственное русло. — Приезжий инженер, строитель многих водохранилищ в Туркмении, Владимир Иванович Курылев одобрил проект Медунова. — Это верная техническая идея, реальная. Зря мешкали с ее осуществлением. — Он посмотрел на Николая Красницкого и обратился к нему: — Выводи, командир, свой фрегат из затона и не сбивайся с курса.

Наконец-то получил Дмитрий Петрович карты в руки. И выиграл спор с рекой, вернул ее по глубокому, прямому тракту к водозаборникам. Канал удлинился на восемьсот метров. Этого нет в справочниках, но это есть на участке инженера Медунова.

Сказать, что после воссоединения канала с Дарьей жизнь в Головном стала спокойнее, сказать слово «покой» — значит погрешить против истины. В особенности это благостное слово никак не подходит к Медунову. Он будто рожден для всяческих беспокойств и испытаний «огнями и водами». В дни пуска «малого» канала у Дмитрия Петровича была деловая встреча с начальником заставы; а два дня спустя случилась тоже встреча…

Катер мягко ткнулся в мокрый песок, задрал нос и осел кормой в воду чуть не до бортовых закраин. Медунов спрыгнул на берег, подтянул голенища у своих легких сапожек, сказал мотористу:

— Не забудь прикрыть машину чехлом. Гляди, афганец рванет.

— Ладно, Петрович.

На берегу, как всегда, его поджидал черный широкогрудый Трезор, способный сутками сторожить приход хозяина. Сокращая путь, Медунов с собакой перебрался через безводный арык и направился к дому по камышовым зарослям. Трезор бежал впереди, как и на охоте, удаляясь на такое расстояние, с которого был слышен не лай, а тонкоголосое повизгивание, предупреждающее о близости дикого кабана. Над пушистыми султанами камыша завиднелся высокий тутовник, повитый виноградом. Медунов пошел на него, замечая, что и собака клонила метелки в его сторону. На подходе к дереву Дмитрий Петрович вдруг услышал знакомое повизгивание, протяжное, призывное. Какая досада: не взял с собой ружья! В эти дни было не до охоты, хотя кряквы попадались стаями; непуганые, они проносились со свистом над головой. Верняком — на дуплет пара. А тут, видишь, и кабанов выследил Трезор. Опять донес ветерок протяжный визг, на этот раз необычный, злой. Медунов сдвинул на ремне в удобное положение охотничий нож в кожаном чехольчике и заспешил на зов собаки. На полянку выходил осторожно: Трезор затаился, примолк.

Возле дерева послышался шорох. Медунов обеими руками раздвинул камышовый занавес и чуть не столкнулся — нос к носу — с незнакомым человеком в тельпеке и халате, подпоясанном цветным платком. Медунов все это заметил с первого же взгляда, с мгновенной вспышкой мысли определяя, есть ли у незнакомца оружие. Кроме самодельного серпа, ничего опасного у незнакомца не было видно. Он чуть приметно вздрогнул, но лицом остался спокоен, словно заранее приготовился к встрече.

— Салам! — поздоровался он.

Ответив тем же, Медунов повел глазами в сторону раздерганного куста с опаленным боком и увидел настороженные, горящие, налитые злобой глаза Трезора. Его черная шерсть слилась с чернотой земли, закопченной, видимо, недавним костром.

Молчание и томительное ожидание исхода встречи были в тягость и тому и другому; первым не выдержал человек с серпом в полусогнутой, напрягшейся руке.

— Лбами почти стукнулись, как слепые, — сказал он по-туркменски. — Получается, что слепому торговцу слепой покупатель.

Подозрительного ничего не было в поведении встречного, но у Медунова, давнишнего жителя пограничной полосы, были свои, никому полностью не высказанные правила, оставленные ему в наследство еще отцом, Петром Медуновым.

— Есть и другая пословица, — тоже по-туркменски ответил Медунов. — Кривоногому дорога тесна…

— Кто же из нас кривоногий? Оба идем по дороге.

Турнир поговорок помог Медунову, заметившему, как у незнакомца лицо стало жарче огня. Должно быть, последние слова инженера пришлись ему не по душе.

— У пугливой овцы — в глазах волки, — продолжал он свой обстрел побасенками. — Темнеет, мне надо идти…

— И мне надо, — начал поторапливать ход событий Медунов. — Ночь — плохой помощник при таких встречах.

— Хош, — сказал торопливый спутник и резким махом скосил перед собой несколько камышин. — Саг бол! — неизвестно за что поблагодарил он Медунова.

— В колхоз идешь? — остановил его вопросом Медунов.

— Да. К председателю дело есть. Я из дальней бригады.

— А контора-то колхоза в другой стороне.

Внезапное молчание.

— Не хочу через арык прыгать. Обойду.

— Вот и хорошо. Вместе обойдем. Пошли!..

Видимо, незнакомец не нуждался в спутнике. Он повернулся и шагнул в чащу. Трезор свирепо оскалил клыки, испытанные на кабаньем горле, выскочил из-под куста и бросился к ногам незнакомца. Медунов прикрикнул на него, вернул назад.

— Не бойся. Рядом пойдем — не тронет…

Прежде всего Дмитрий Петрович позаботился о том, чтобы побыстрее выбраться на дорогу. И в этом помог ему верный Трезор, первым уловивший голоса людей и указавший к ним кратчайший путь. На хлопковой карте оказался мираб Эмин-ага со своим шестнадцатилетним внуком Джомотом. Старик, обрадовавшись гостям, устремился было с тунчой к костру, кипятить чай, — Медунов остановил его и тихо шепнул:

— Ваш?

Мираб со стариковской доскональностью осмотрел пришельца, попросил у него серп, поговорил и, похвалив его за любовь к пословицам, сказал:

— На курином яйце и на голове плешивого волосы не вырастут… Дошел до стены. Остановка. Нет тебе хода…

Эмин-ага сделал Дмитрию Петровичу скрытый знак рукою: «Не наш…» — и послал внука вместе с Медуновым до «конца» дороги. А дорога привела их на пограничную заставу. И тут с непогрешимой точностью выяснилось, что задержанный пытался в эту же ночь улизнуть за кордон, побуждаемый своими, вескими причинами… В боевой актив инженера Медунова было записано новое, четвертое задержание нарушителя государственной границы.

Седоволосый пограничный офицер, знавший железнодорожника Петра Медунова, говорил Медунову-младшему:

— Никогда не забывай про своего отца, Дмитрий… И помни: месть врагам — святая месть, а ярость — благородная.

С такими выползнями змеиных гнезд, как задержанный «человек с серпом», у Дмитрия Петровича есть и личные счеты, порожденные давно погасшим и унесенным каруселью вечности черным днем.

Большая семья Медуновых жила тогда в Чарджоу. Отец работал машинистом на паровозе, а мать, Раиса Семеновна, домохозянничала, воспитывала детей, которых она, как говорил муж, повадилась рожать двойнями: Митю вместе с Любой, Володю с Олей, а Мишу с братиком Сережей. Девятилетний Митя в последний раз видел отца. Был он неугомонным охотником, имел утлую лодчонку, дорогое фамильное ружье, легавую старенькую суку Зазнобу. Однажды, в летнее воскресное утро, отправился он с Зазнобой на охоту и больше не вернулся домой, оставив своих горластых двойняшек сиротами. Говорили потом, что видели его лодку на той стороне Аму-Дарьи. Оттуда, из Фараба, вплавь добралась до Чарджоу любимица семьи Зазноба. У кого он был и что там делал? Эта роковая тайна долго оставалась неразгаданной. Думали всяко, но до истины докопаться не могли.

После исчезновения машиниста Медунова прошло более двух лет. Знакомые стали о нем забывать; вспоминали каждодневно и по-прежнему горевали о нем жена с детьми да закадычный друг Петра — фарабский лесник Федор Сухов.

Осторожный и дотошный мужик, Сухов догадывался, что дело здесь нечисто, однако доказательств никаких добыть ему не удалось.

Как-то ехал он в поезде со стороны Ташкента и повстречал в вагоне «желанного» человека, которого ему будто сам господь послал в спутники. Вез этот человек что-то тяжелое, завернутое в промасленную мешковину. Федора Сухова взяло любопытство, но спросить он не решался, выжидал удобного момента, чтобы на ощупь попробовать непонятный груз. К счастью, попутчик сам заговорил неподалеку от Фараба.

— Ты здешний? — спросил он Сухова.

— Как будто. А что?

— Дело у меня есть… Ружье вот надо зарегистрировать.

— Новое, купил?

— Купил, только старенькое.

— Покажи, любопытствую поглядеть. Люблю оружие: охотник и лесник… — проговорил Сухов, прикрывая полой плаща от проводника разобранное ружье.

— Посмотри.

Посмотрел Сухов на ложе и на казенную часть двустволки и не удержался от изумления.

— Ба! Вот так штука…

— Что? Плохое ружье? — забеспокоился непонятной национальности пожилой пассажир.

— Ничего… У кого купил?

— Э-э, длинная история! Я купил у одного белуджа, а тот приобрел у какого-то амбала на пристани… Дурной амбал, почти задарма отдал двустволку, а сам сторговал ружье у фарабского сапожника…

На этом биография ружья обрывалась.

Не похоже было на то, что пассажир врал, да это для лесника Федора Сухова и не имело большого значения, конец запутанного клубка был у него в руках, а распутать есть кому. Сухов забрал у обалдевшего от испуга спутника ружье Петра Медунова, а вместе с фамильной двустволкой забрал и самого пассажира. Вызывали после к следователю и Раису Семеновну, и старших детей Митю с Любой. Они опознали отцово ружье и получили его на хранение.

Запутанный клубок постепенно размотали. В то последнее свое утро Петр Медунов сел с собакой в лодку и переправился на правый берег, к Фарабу. Перед тем как уйти за дичью в плавь, Петр зашел к знакомому арбакешу Рахману. Зашел и… обратно не вышел. Басмач Рахман со своими подручными зарезали Петра; ночью, завернутого в лошадиную попону, с железякой у ног, его сбросили в Аму-Дарью… Митя был с матерью на суде; холодея от страха и ненависти, слушал историю убийства, видел желтозубого, со впалыми щеками и красивыми овечьими глазами бандита Рахмана. Через неделю после суда в городской газете было напечатано: Рахмана и его сообщников расстреляли. Медунов до сих нор помнит желтозубое лицо, и каждый раз, встречаясь с «незнакомцами» у границы, находит у них черты того басмача, который предательским ударом ножа с ручкой из джейраньего рога (нож показывали на суде) убил радость семьи Медуновых, утопил вместе с отцом в мутной реке и солнышко детства Мити.

Безотцовщина. Смысл этого леденящего слова он вполне постиг. С сестренкой Любой его приютили в детском доме. Окончил шесть классов. Поступил в школу ФЗО. Там мастер сразу же определил: «Мастак ты, Митька!» Выучился на токаря. Потом — армия… Фронт. Отечественной войны… Участок Бассага-Керкинского капала… Протяженнейшая трасса в Каракумах…

Он возводил это сооружение своими руками, потому и был уверен в его стойкости, лишь бы злые силы не ударили в спину, как тогда в Фарабе. Смотря за водой, как за разумным — и неразумным живым существом, Медунов проникал памятью в прошлые дни, когда в сухом котловане они жарились, как в тамдыре для чуреков: переплетали прутья арматуры, высасывали тупыми, с дырками, иглами подпочвенную воду, заливавшую своей прозеленью огромную чашу с бетонным наваром.

Он, Медунов, испытывал не раз стожильную силу бетона, но не хуже того знал никем еще не измеренную силу кипящей воды в Аму-Дарье, опасность ее непредвиденных вывертов; знал сложный и разнообразный мир тугайных берегов. В период застойного мелководья инженер в хлопотах о воде прошел, проехал и проплыл по каналу почти до Захмета, чуть ли не на ощупь проверил все насыпи, быстротоки и запруды. А прошлым летом вместе с женой Лидией Ивановной они совершили на простенькой весельной лодке двухсоткилометровый проплыв по Аму-Дарье от Головного до Чарджоу. Немало полезного, не описанного еще в книгах, узнал Дмитрий Петрович, изучая повадки реки, соизмеряя ее непостоянства и возможности поддержания надежных горизонтов в местах впадения в канал.

Навыки зрелого гидромеханизатора инженер Медунов накапливает и по учебникам, и в черновых будничных тяготах, в том труде, который бывает и незаметным, нудным, но порой с такими романтическими приключениями, что не всякий поверит в их реальность. Тут все важно, за всем нужен глаз, необходимы натренированная годами наблюдательность, жадность к явлениям-загадкам, в которых глубоко скрыта научная основа.

…Дикий кабан — зверь хитрый, пугливый и осторожный. Что же понуждало его устраивать прогулки около человечьих троп, заходить даже в зону сооружений, в опасные для него места? Зря ничего не бывает. Медунов пригласил энергетика Чернявского, такого же, как сам, следопыта, — и они под эскортом пяти собак отправились по тугаям и дженгелям. Кабаньи тропки тянулись в различных направлениях, сходились, пересекали друг друга; в стороне от старых знакомых маршрутов пролегал новый. По нему и решили пройти подальше инженеры. Амударьинские кабаны приспособились к уничтожению некрупной рыбешки в спокойных заливчиках, и оказалось, что хищники открыли для себя дополнительные пастбища там, где на картах значились глубокие и как бы резервные, подпитывающие при нужде канал, водоемы. Влага в них начала испаряться как с жаровен, и для кабанов открылись новые харчевни с богатым рыбным меню. Свиньям — раздолье, а для канала — прямая угроза маловодья.

— Поневоле скажешь спасибо за своевременную услугу, — пошутил на привале у края залива Медунов. — Дикие кабаны стали нашими помощниками.

Шутка оказалась невпопад: внезапная встреча с одним из этих «помощников» едва не стоила жизни… На привале они развели костер, закусили, напились чаю и по разным стежкам решили обойти поросшее камышом топкое место. На широкой луговине Чернявский и повстречался со старым, огромным, гривастым кабаном — секачом, воинственно поднявшим длинные клыки. Расстояние позволяло, и Чернявский, вскинув карабин, выстрелил. Пуля не свалила зверя, но рана в левом боку разъярила его до предела. Брызгая кровавой пеной, пузырившейся во рту, нацелив острые, смертоносные клыки, секач бежал на человека. Чернявский, чтоб быстрее сблизиться, тоже начал двигаться, глядя в немигающие, свирепые глазки кабана. Раздался второй выстрел… На этот раз пуля вошла в лопатку. Зверь на мгновенье остановился, дико взвизгнул и снова устремился вперед. Напрасно Чернявский старался сразить его третьей пулей. Случился перекос патрона, и карабин теперь годился только для рукопашной… От Медунова примчались с лаем собаки и кинулись на окровавленного кабана. Собаки лишь замедляли его движение, но остановить не могли.

Когда Медунов выбежал на прогалину, то увидел, как секач вспорол брюхо третьей овчарке. Поворот тяжелой, клыкастой головы — и четвертый пес полег замертво с выпущенными кишками. Зверь бросился к безоружному Чернявскому и… упал в трех шагах от него. Быстро опустившись на колено, Медунов сбоку выпустил подряд две пули. Трофей был большим, а урок и того больше. Настоящим сражением закончилась мирная разведка дальних водоемов. Нередко случается и такое в работе Медунова.

В один день — и сразу столько известий, да еще каких!

Раненько, солнце только-только всплыло над Аму-Дарьей и заглянуло в ее тайники, — въехали четыре всадника в открытый всем ветрам двор Дмитрия Петровича. Трое остановились около высокой «сейфобани» (сделанной из толстых листов железа, без окон и трубы, с нишей для форсунки), а четвертый, офицер, подъехал к веранде и сразу же был встречен жильцами проснувшегося домика. Гостя провели в комнату, и тут Медунов узнал от начальника заставы, что и выловленный утопленник, и задержанный им «человек с серпом» оказались для пограничников весьма кстати. Командование по всей воинской форме объявило Дмитрию Петровичу благодарность. Офицер с торжественностью и пограничным почетом передал это Медунову, пригласил его в гости на заставу.

— Служу Советскому Союзу! — по-солдатски кратко ответил бывший фронтовой разведчик Дмитрий Медунов.

До вечера он пробыл на воде, измучившись с установкой порванных у землесоса труб для подачи пульпы. Здесь его и разыскал колхозный мираб Эмин-ага, который привез внука на мотоцикле.

— Радио слышал, Петрович? — Не дав опомниться Медунову после бурного приветствия, спросил старик. — Не слышал. Режь барана, на той зови: тебя орденом наградили, Не веришь? Джомот, скажи!

Джомот, широко улыбаясь краснощеким лицом, подтвердил сообщение деда: вместе с другими строителями первой и второй очереди Каракумского канала, наградили Медунова. Казалось, старый мираб был рад больше самого инженера, он подталкивал его в бок кулаком и не переставая говорил:

— Той, той!

Поздравили Медунова командир и багер землесоса, моторист катера, реечники-наблюдатели. Но прежде всех — Эмин-ага. Старик вдруг умолк и усадил инженера на бочку из-под бензина.

— Знаешь еще что, Петрович? — спросил он.

— Не знаю…

— Воду надо мутить!

Дмитрий Петрович с мольбой прижал руку к сердцу, поморщился.

— Недавно мутили, яшули, нельзя так часто.

— Можно! — воскликнул энергично старик. — Мути, Петрович!

Искусственное замутнение воды в некоторых выходах из канала было техническим нововведением Медунова: в зоне нового орошения шло быстрое освоение под хлопчатник целинных залежей, прокладывалось много арыков. От колхозных мирабов Дмитрий Петрович не раз слышал жалобы на усиленную фильтрацию и выход подпочвенных вод. Тогда инженер посоветовал колхозникам в течение нескольких суток пропускать по арыкам воду с повышенным замутнением. Попробовали. Новые арыки словно полудой покрылись — крепко удерживали текучую воду.

— Еще арык к целине подвели? — допытывался Медунов.

— Сразу три прокопали. Новая хлопководческая бригада у нас организована. Мути воду… Арыки открывать надо. Сделаешь?

— Как тебе, Эмин-ага, откажешь! Вон какую весть ты привез. Будет вода, — ответил Медунов.

Мягко покачиваясь в люльке мотоцикла, Эмин-ага сказал уезжая:

— Зови на той, Петрович. С дутаром приеду, песни буду петь для твоих гостей.