Пограничные зори

I. Таинственные тени

Май в тот год выдался нежаркий. До июня оставались уже считанные дни, а по вечерам было еще совсем прохладно.

На западной окраине небольшого селения, раскинувшегося у самого подножия горы, неподалеку от границы, стоял маленький домик, обнесенный невысоким дувалом. За дувалом пышно зеленели фруктовые деревья.

Итак, была весна, в школах кончались занятия, и по всей большой Советской стране у мальчиков и девочек наступали каникулы.

Черкез Чарыев, самый младший из обитателей небольшого домика, стоявшего на отшибе, привык в эту пору плескаться с утра до вечера в быстром горном ручейке, который перерезал село тайно посередине. Прозрачная, как глаза журавля, вода весело журчала, словно приглашая освежиться. Однако в такую прохладную погоду, как этой весной, даже Черкез ни разу еще не отважился окунуться в ручей.

Да и вообще в нынешнем году все шло как-то по-иному. Черкеза не тянуло к любимой игре в пятнашки. Он начал помогать отцу в колхозных делах, и эти дела все больше и больше захватывали мальчика.

Вот и сегодня, позабыв про все игры, он отправился к отцу на дальние поля, где колхоз уже начинал уборку ячменя. Отец уехал туда еще накануне и заночевал там, а Черкез отвез ему полный хурджин[7] хлеба и всякой еды, которую приготовила мать, осмотрел вместе с ним пшеницу, посеянную на одном из горных склонов, и не спеша возвращался теперь на своем маленьком ослике домой.

Мальчику не хотелось ехать той же дорогой, которой он обычно ездил. Черкез хорошо знал свои родные горы. Вместе с отцом — лучшим охотником на селе и знаменитым на весь район следопытом — он исходил их в окрестностях села вдоль и поперек, и каждая пещера, каждый камень и куст были ему тут знакомы.

Добравшись до перевала, Черкез уверенно двинул своего ослика вниз по крутому склону.

Посвежело. Солнце зашло за горы, и на долины легли синеватые тени. Но пустынные вершины гор все еще отчетливо вырисовывались на потемневшем небе. Непривычному человеку окружающее безлюдье и эта настороженная тишина, наверно, показались бы страшными, но Черкез не чувствовал страха. Не впервые случалось ему возвращаться домой в темные, безлунные ночи. Серенький ослик, оставив свою поклажу на поле, шел теперь налегке. Уверенно переступая острыми, как у джейрана, копытцами, он осторожно спускался по крутой тропке. Седло со шлеей удобно и прочно держало Черкеза.

Когда тропка чуть приметно расширялась или спуск становился менее крут, серенький ослик веселее припускался вперед, оставляя за собой легкое облачко пыли. Тогда, увлекаемый быстрым движением, Черкез запевал песню. Эхо, перекатываясь из ущелья в ущелье, звонко отдавалось в скалах, но горные птицы, уже привыкшие к этому высокому детскому голосу, не пугались его.

У одного из поворотов тропинки, примерно на середине спуска, за зубчатой грядой скал, открывался вид на противоположный склон горы. Глубокое ущелье разделяло два горных склона, и только острые глаза маленького горца могли приметить что-то необычное там, вдали…

Остановив своего ослика, Черкез пристально вгляделся.

Склон горы, утонувший в этот вечерний час в густой тени, казался на первый взгляд таким же пустынным, как все вокруг. Но там, в неверном сумраке, что-то бесшумно двигалось, и в этом безмолвном, неясном движении заключалось именно то необычное, что привлекло к себе внимание Черкеза.

Прикусив нижнюю губу, Черкез продолжал напряженно всматриваться. Нет, ему не померещилось! Там, по склону горы, и в самом деле двигалось что-то под покровом спускавшейся ночи.

Что же это могло быть?

Как истый горец, Черкез прежде всего подумал о животных. Джейраны? Нет, он хорошо знал их повадки. У них такие зоркие глаза — джейраны непременно заметили бы Черкеза, а заметив, сначала замерли бы на месте, а затем мгновенно скрылись бы из виду. Нет, это не джейраны.

Волки или шакалы? Но подлую натуру этих зверей Черкез изучил давно. Они хоть и хищники, а тоже пугливы, как и джейраны, трусливы даже. Увидев его, и они поспешили бы спрятаться. А ведь он со своим осликом стоит на краю тропы, на виду.

Лошади? Коровы? Овцы? Но как они могли забрести на тот склон в такое неурочное время? Быть того не может.

Оставалось предположить одно, и Черкез сделал этот вывод: значит, там люди.

Но кто же они такие?

«На том склоне не водится дичи, — думал Черкез, — и охотникам там делать нечего. И пастбищ там нет. Значит, это и не пастухи с подпасками». И все же Черкез был уверен, что там движутся люди, — движутся в темноте, тихо, опасливо, скрытно.

И тут ему вспомнилась заметка, которую он прочел как-то в газете: в одном селе, неподалеку от границы, наши пограничники выследили и задержали бандитов. И помог им в этом деле мальчик, пионер. Читая эту заметку, Черкез, помнится, еще был очень раздосадован, что в газете так скупо рассказана эта интересная история.

Быть может, и тот пионер так же вот случайно, ночью заметил что-то необычное. Заметил, встревожился и решил дознаться, в чем дело. А он, Черкез Чарыев, как должен поступить? Ясно: надо расследовать, что там такое.

Итак, Черкез, обдумав все и сопоставив, принял решение. Он понял, что нужно действовать. Но как — этого он еще не знал и в раздумье погладил шею своего верного ослика. «Нужно выбрать путь покороче и поехать им наперерез», — думал он. А дальше что? Ну доберется он до них. Увидит, друзья это или враги. А если враги — что тогда? Если это бандиты, разбойники, что может он, мальчик «величиной с кулак», один, против них сделать? И если это люди с черным сердцем, они могут попросту прикончить Черкеза где-нибудь в ущелье.

Но у Черкеза сердце хоть и маленькое, а храброе, и он не дал угнездиться в нем этой последней, страшной мысли.

— Да что тут думать-то! Все равно, стоя на месте, ничего не придумаешь, — буркнул он, досадуя на себя за свое, как ему показалось, малодушие. — Там видно будет…

Решительно хлопнув по шее своего ослика, Черкез повернул его в ту сторону, где оба склона, понижаясь, сближались, и стал спускаться с горы напрямик.

Серенький ослик был, в общем, довольно послушным созданием. Почувствовав решимость своего хозяина, он весело побежал вперед, помахивая хвостом.

II. Не удалось

Луна еще не выглянула из-за гор, когда Черкез спустился на своем ослике в ущелье. Теперь он был уже близок к тому месту, где, по его расчетам, путь неизвестных должен был скреститься с его путем. Тени вокруг сгустились, и Черкез приостановился, всматриваясь в темноту и раздумывая, как ему быть дальше.

Неожиданное происшествие положило конец его раздумью. Виной всему был его друг ослик. То ли ему наскучило смирно ожидать решения Черкеза, то ли захотелось громогласно высказать собственное мнение, но только он, навострив уши, протяжно и громко закричал.

Если уж говорить правду, то голос осла едва ли способен привести кого-либо в восхищение, но, пожалуй, никогда ни один осел не подавал голоса в столь неподходящий момент. Не приходится поэтому удивляться, что Черкез очень рассердился. Ударив своего любимца палкой по стоявшим торчком ушам, мальчик прошептал сквозь зубы:

— Ах ты, паршивец! Ты, никак, хочешь выдать меня врагам? Недаром говорят — не бери себе осла в товарищи.

Ослик возмущенно замотал головой и уже собрался заявить решительный протест, но тут Черкез ловко накинул ему на голову торбу, в которой возил отцу гостинцы из дому.

Обвязав морду осла торбой, Черкез злорадно сказал:

— Теперь кричи сколько влезет!

Но тот уже не мог кричать и стал рваться вперед, быть может, почувствовав где-то неподалеку присутствие людей. Черкез ткнул его палкой в подбородок и заставил стоять смирно.

Черкез и осел — оба замерли. Вот теперь уже было над чем призадуматься. Положение Черкеза стало довольно плачевным. Неизвестные люди слышали, конечно, крик этого дурного осла и знают, что здесь, в ущелье, кто-то есть. Теперь враги настороже, притаились и ждут. А в том, что это враги, Черкез больше не сомневался. Иначе почему они не разговаривают громко, открыто, не поют и не смеются? Будь это люди из их села или другие честные люди, чего бы ради стали они молчать и таиться? А эти двигаются бесшумно, тайно, скрываясь в тени, стараясь ничем не выдать себя. Они прячутся!

Значит, верно: чужие. Чужие в пограничной полосе!

Осознав грозившую ему опасность, Черкез только укрепился в своем решении: этих людей необходимо выследить. Однако действовать надо было обдуманно и осторожно.

Черкез не стал больше мешкать. Стараясь двигаться бесшумно, он слез с осла, завел его в чащу и привязал там. Затем снова выбрался на открытое место и, пригнувшись, начал осторожно пробираться вперед. Кругом по-прежнему было тихо: «А ведь они, выходит, боятся Черкеза величиной с кулак! — подумал он вдруг и улыбнулся. — Или их уже нет здесь? Неужто улизнули?» Да нет, Черкез знал все тропки на том склоне: тот путь длинней, они не могли его опередить. Они же не бежали сломя голову — старались пробираться потихоньку. А напрямик здесь чужакам не пройти и подавно. Ясно, они где-то там у спуска в ущелье.

И Черкез продолжал осторожно, бесшумно продвигаться вперед, временами останавливаясь и прислушиваясь, больше чутьем, чем зрением определяя направление.

Он подумал, что прежде, когда ему случалось проезжать здесь на своем ослике, какой-нибудь зверь нет-нет да и попадется навстречу. А уж как смеркнется, так и подавно. Приходилось ему видеть и волка, и неуклюжего рыжего шакала. Частенько пробегала лисица, помахивая хвостом, как куделью… А вот сейчас ущелье словно вымерло. И это лишний раз укрепляло его уверенность. Нет, ему не почудилось — здесь были люди, и они спугнули зверей.

Пробравшись сквозь кустарник, Черкез осторожно выглянул на открытую луговину, и в эту самую минуту луна тоже, как назло, высунулась из-за края горы. Черкез поспешно лег в траву ничком. Прислушался — ни звука. Пополз вперед. Теперь, по его соображениям, до той тропы, по которой должны были спуститься неизвестные, было совсем близко.

Если, например, хорошенько изловчиться и запустить камнем, так наверняка долетит…

Внезапно Черкез почувствовал, что ему неудержимо хочется чихнуть. «Ну, пропал!» — подумал он. Густая ароматная трава щекотала ему лицо. Он тихонько перевернулся на спину и немного полежал, затаив дыхание, глядя в мерцающее звездами темное небо. Легкий ветерок пронесся над ущельем, и Черкез, лежа в траве, ощутил его прохладу на своем разгоряченном лице.

Когда Черкез собрался ползти дальше, ему показалось, что один из кустов на противоположном склоне — до него было уже рукой подать, — темнее остальных. Мальчик приостановился, вгляделся, не движется ли там что-нибудь. Нет, никакого движения не заметно. И все же… Словно там какое-то темное пятно, тень. Может, дикая свинья с поросятами?

Черкез стал медленно приближаться к кусту. Сердце бешено колотилось у него в груди, и ему казалось, что этот стук разносится по всему ущелью.

Вдруг Черкез отчетливо увидел, что возле куста что-то движется. Темное пятно колыхнулось, отделилось от куста, и в ту же минуту чья-то сильная рука ухватила Черкеза за плечо.

III. Попался

На него навалились двое.

Он даже пробовал отбиваться, но увидел, что это ни к чему, и с ужасом переводил взгляд, с одного державшего его бандита на другого.

Один из них был здоровенный детина с усами, как две метелки, и подбородком, который казался больше всего лица. На лбу у него Черкез заметил глубокий шрам — словно осел рассек ему левую бровь копытом. Второй был немногим старше Черкеза и худой, как щепка. Был и третий: черный, горбоносый, с очень бледным лицом и горящими, как показалось Черкезу, глазами.

— Ты кто такой? — негромко спросил тот, что со шрамом, наклоняя к лицу Черкеза свой страшный подбородок.

Черкез молчал, не успев собраться с мыслями.

— Откуда ты? Куда шел?

Черкезу вдруг вспомнилось, что в одной книге, которую он читал, советский боец, попав в руки фашистов, отвечал не торопясь, взвешивая каждое слово. И Черкез нахмурив свои тоненькие брови и подумав немного, смело ответил:

— Я шел к отцу.

— Где твой отец?

— В горах.

— Что он там делает?

— Жнет.

— А зачем ты шел к отцу?

— Вез хлеб.

При слове «хлеб» все трое заговорили разом, перебивая друг друга, а рука человека со шрамом еще больнее стиснула плечо Черкеза.

— Хлеб? А где он?

— На чем ты его вез?

Прислушиваясь к их голосам, вглядываясь в их лица, Черкез понял: эти люди голодны. Очень голодны, прямо умирают с голоду. Он стал напряженно соображать…

— Я вез хлеб на своем ослике, — медленно проговорил он.

— А где твой осел?

— Вырвался из рук.

Бац!

Горбоносый размахнулся и отвесил Черкезу такую затрещину, что у того на мгновение стало совсем черно в глазах.

— Не ври! Говори, где осел?

— Я не вру. — Черкез старался говорить твердо, но это ему плохо удавалось. — Ночь темная, страшно. Показалось: идет кто-то. Я спрятался за куст, а как вылез — осла-то и нету. Может, увел кто.

— Врешь, врешь, паршивец! — зашипел горбоносый.

— Если вру — сами найдите.

— Молчи, щенок!

Черкез молча опустил голову.

— Говори, где осел? — сдавленным шепотом произнес вдруг тот, что моложе всех, безусый.

Черкез молчал.

— Ты что молчишь?

— Он, — Черкез мотнул головой на горбоносого, — велел молчать. Я и молчу.

— Не прикидывайся и не ври. Говори, где осел? Он здесь где-то. Мы слышали, как он кричал.

— Зачем мне врать? Я тоже слышал — кричит где-то мой осел. Стал бегать туда, сюда. Темно, не найду. Да, может, это вы его спрятали?

— Так ты, значит, осла искал? А зачем же ты на брюхе полз?

— Да чтобы волк не увидел. Страшно-то как!

— Почему же ты не звал своего осла?

— Так я ж говорю вам: волки, шакалы кругом — боялся я. Да и медведи здесь тоже водятся. А ну как схватят и утащат к себе в берлогу!

— Осла позвать ты боялся? А песни горланить — это тебе не страшно?

— Песни? Какие песни? Не пел я ничего.

— Не ты, скажешь, что ли, орал во все горло, когда солнце коснулось края земли: «Взойдем на гору стеклянную…»?

— Да я и песни такой не знаю.

Неизвестные заговорили между собой на чужом языке. Но Черкез недаром родился и вырос в пограничном селении, многие жители которого, в том числе и отец Черкеза, говорили на двух языках.

Прислушиваясь к их приглушенным голосам, Черкез улавливал общий смысл речей, хотя и не все слова были ему понятны. Человек со шрамом говорил, что Черкезу нельзя доверять. «Я среди них жил, я их знаю, — все повторял он. — У них даже маленькие дети хитрые, себе на уме».

А Черкез в это время с горечью и страхом думал о том, что никакая хитрость не приходит ему на ум и не знает он, как ему спастись, как вырваться из лап этих негодяев. А ведь он должен, должен сообщить на погранзаставу об этих подозрительных людях, которые бродят зачем-то ночью по горам, стараются не шуметь и даже боятся говорить в полный голос…

Из дальнейших их слов Черкез сделал заключение, что они сбились с пути, заблудились в горах, сильно проголодались, и каждый винил в беде других и выгораживал себя. Когда они снова заговорили о том, что надо раздобыть хлеба, не то дело их пропащее, Черкез нашел момент подходящим, чтобы вставить свое слово.

— Помогите мне, добрые люди, найти моего ослика! — тоненьким голоском проговорил он. — Отец, небось, голодный сидит, а там у меня столько хлеба! Мать целый хурджин навьючила… Я ведь знаю, куда побежал этот глупый осел, — там такая чащоба, далеко не уйдет, только боюсь я один-то идти.

Посовещавшись еще немного, а больше — поспорив, неизвестные объясняли Черкезу, что они здесь по специальному заданию, но у них кончились запасы продуктов. Они приказали ему вести их туда, где он потерял осла, и все четверо стали взбираться по склону горы. Черкез шел впереди. Горбоносый придерживал его за ворот рубахи.

Они поднялись довольно высоко, когда чуткое ухо Черкеза уловило внизу, в ущелье, какие-то новые звуки. Он чуть замедлил шаг, стараясь вслушаться. Время от времени раздавался едва слышный треск, словно ломалась сухая ветка. Вот как будто покатился камешек, выскользнув из-под ноги… Зверь или человек? «А что, если это пограничники? — пронеслась у Черкеза мысль. — Пройдут мимо и ничего не узнают. Надо как-нибудь привлечь их внимание…»

И, пренебрегая грозившей ему опасностью, он закинул голову и закричал что было мочи, словно подзывая осла:

— Кур, кур! Сюда, сюда!

Больше он уже ничего крикнуть не успел. Ему заткнули рот, и он почувствовал, что задыхается.

IV. Друг выручил

Серому ослику давно прискучило его вынужденное одиночество. Когда хозяин неожиданно бросил его одного в густых зарослях, ослик некоторое время послушно стоял как вкопанный, лишь чуть-чуть пошевеливая ушами и хвостом. Сколько протекло времени, он, конечно, не мог бы определить в часах и минутах, но, по его разумению, простоял он так немало.

Наконец ослик стал проявлять нетерпение. Прежде всего, показалось ему обидным, что закрутили ему зачем-то вокруг морды торбу. Торба мешала дышать, нельзя было пощипать травку, а самое главное — никак нельзя было подать голос. А всякому уважающему себя ослу это время от времени совершенно необходимо.

Ослик принялся мотать головой, но толку от этого получилось немного. Тогда, потоптавшись на месте, он сунул морду в самую середину густого куста и начал стаскивать торбу, цепляя ее за ветки. Сначала это тоже не особенно помогло, но, как говорится, упорство и труд все перетрут, и мало-помалу торба начала сползать. И в эту минуту до ушей ослика долетел отдаленный протяжный крик. Ослик снова мотнул головой — торба свалилась на землю. Ослик вздохнул полной грудью, потом еще раз набрал в легкие побольше воздуха и нарушил величественную тишину ночи громким, торжествующим ревом.

Рев осла прокатился по горам и замер где-то в глубине ущелья. После этого ослик совершенно успокоился и начал удовлетворенно пощипывать молодые листочки на кусте.

Теперь время уже не текло так томительно медленно, и, увлеченный своим занятием, ослик даже не заметил, откуда появился вдруг его хозяин.

А Черкез, подойдя к ослику, неожиданно обнял его серую голову, прижал к груди, погладил.

Ослик совсем не привык к таким нежностям и довольно нетерпеливо замотал головой. Черкез быстро вывел его из зарослей, вскочил ему на спину и, замолотив пятками по бокам, направил его совсем не в ту, как показалось ослику, сторону. Скоро ослик с удивлением убедился, что они и в самом деле направляются туда, откуда прибыли.

А Черкез спешил к отцу. Что греха таить, ему было страшно, очень страшно. Он ведь не знал: не гонятся ли за ним по пятам? Тихий стук копыт его ослика громом перекатывался у него в ушах. Он бы обвязал ослику копыта травой, да боялся остановиться. И не только страх за себя гнал его к отцу — он знал, что надо действовать, надо сообщить об этих людях на погранзаставу, а где погранзастава, этого он не знал.

До богарных полей было ближе, чем до села, и потому Черкез погнал своего ослика туда. К тому же мальчику было известно, что на селе он сейчас не найдет ни председателя колхоза, ни председателя сельсовета — оба уехали в район.

Но когда Черкез добрался до богарных полей, его постигло разочарование: он не нашел там никого из жнецов. И отца тоже не было. Никого, кроме древнего старика сторожа. Где отец Черкеза, сторож не знал. Пришел какой-то человек, потолковал с ним о чем-то, и они ушли вместе.

— Кулы-ага, а Кулы-ага, ты не знаешь ли, где погранзастава? — прокричал Черкез в ухо старику (сторож был глуховат).

— Когда-то было время, сынок, — неторопливо проговорил Кулы-ага, — сказал бы ты мне: «Кулы-ага, сведи меня к колодцу в песках», — я бы свел. Сказал бы ты: «Кулы-ага, сведи меня на самую высокую гору», — я бы свел, А теперь стар стал Кулы-ага, глаза плохи, уши плохи… Нет, не знаю, сынок, где погранзастава, А зачем тебе? И чего это ты ночью по горам шляешься?

Время было дорого, и Черкезу не стоялось на месте, но как не уважить старика, не ответить на его вопрос? Черкез стал наскоро рассказывать, что приключилось с ним в этот вечер.

Нагнувшись к Черкезу, выставив вперед седую бороду, Кулы-ага внимательно слушал его торопливый рассказ.

Когда Черкез на секунду умолк, чтобы перевести дух, старик нетерпеливо спросил:

— Да как же ты от них удрал-то?

— А вот, друг выручил, — ответил Черкез, шлепнув ладонью по шее осла.

И мальчик рассказал старику, как он закричал, чтобы привлечь внимание тех, кто, как ему показалось, проходил низом ущелья, и, тогда неизвестный схватил его за горло и чуть не придушил. Но тут откуда-то издалека донесся громкий крик осла, и неизвестные страшно обрадовались, потому что их мучил голод, и они все поспешили туда — на крик осла. Но он, Черкез, нарочно стал их кружить и завел в чащу на самом краю крутого обрыва — только они не знали, что там обрыв. А он улучил минуту, юркнул в кусты и кубарем полетел вниз. Он знал куда летит, знал, что там внизу не камни, а мягкая лужайка, — не раз при ярком солнышке он потехи ради скатывался с этого обрыва, Так он от них и удрал — и прямо к своему ослу…

Слова Черкеза произвели сильное впечатление на Кулы-ага.

— Да-а, видел, чего в двенадцать-то лет натворить можно! — с завистью произнес старик. — А мне вот уже восемьдесят второй пошел… — прибавил он со вздохом — Ну, ты молодец, парень! Чтоб твои уши и глаза всегда были такими чуткими и зоркими…

— Кулы-ага, посоветуй, что мне теперь делать? — попросил Черкез.

Кулы-ага просто сознался:

— Для таких сложных вопросов, сынок, голова моя уже слаба. Спросил бы ты меня что-нибудь насчет жатвы… Думается мне все же, что надо тебе поспешить в село — там народ поднимать. Только смотри не попадись опять этим в лапы.

Черкез и сам уже пришел к такому решению. Ударив ослика пятками в бока, он ткнул его палкой в шею и поч катился вниз.

И снова в тишине ночи зацокали копыта по каменистой тропке, и луна, поднявшаяся уже на высоту пики, отбросила на склон холма длинную скользящую тень мальчика верхом на осле.

V. Опять встретились

Ну и ночка! Да, не раз будет Черкез вспоминать эту ночь. Никогда еще за всю его недолгую жизнь не приходилось переживать такого. Уже натерпелся он страху и, подъезжая наконец к родному селу, никак не думал, что эта ночь готовит ему новую неожиданность.

У окраины уснувшего села (время-то, верно, уж подходило к полуночи) ослик, переходя вброд ручей, остановился и жадно припал к воде. Все понукания оказались напрасными, и Черкезу, несмотря на овладевшее им нетерпение, пришлось дать другу напиться. Пока ослик утолял жажду, Черкез смотрел в прозрачную серебристую воду ручья, в которой, чуть колыхаясь, отражалась луна. Потом он поднял голову и окинул взглядом село. Оно лежало перед ним темное, притихшее, и только в самом крайнем, стоявшем на отшибе домике светился огонек. Это был домик Черкеза.

«Значит, отец дома, — обрадованно подумал Черкез. — Верно, мать кормит его ужином. Мы с ним сейчас сразу поедем на заставу. Я сведу пограничников на то место, где прятались чужие. Пограничники пойдут по следам и поймают их. Далеко-то не уйти им — не знают дороги».

Напившись, ослик фыркнул, отряхнулся и зашагал дальше.

…Привязав осла во дворе, Черкез взбежал на крыльцо, распахнул дверь и замер на пороге.

На столе горела лампа, мать стояла возле печки, а на скамейке у стола сидел человек в шапке. При появлении Черкеза он встал. У него был огромный подбородок, и даже при тусклом свете лампы бросался в глаза глубокий шрам, рассекавший левую бровь…

Мать бросилась к Черкезу:

— Сынок, где же ты был так долго? Уж я чего только не передумала!.. Сердце совсем изболело, словно в него щепку воткнули… Ну, садись скорей, поешь. Тут к нам гость пришел: с важным каким-то поручением едет, да сбился с пути. Сейчас я вас накормлю обоих. Да где же ты пропадал, скажи?

Первой мыслью Черкеза было, что неизвестный убьет и мать и его самого, стоит ему хоть чем-нибудь выдать себя или дать понять матери, что этот человек — враг. И врать нельзя: это его заставит насторожиться. И Черкез ответил как ни в чем не бывало, словно уже и позабыл о недавней встрече или не придал ей значения, а может, и не узнал в госте чужого человека, которого случайно повстречал ночью в горах.

— Осла потерял. Бился, бился, насилу нашел! Ой, мама, давай скорее есть, прямо помираю с голоду! — И Черкез шагнул к столу.

Свет лампы упал ни его лицо, и мать всплеснула руками:

— Сынок, где это ты так оцарапался? И рубаху порвал!

— Говорю тебе, осла искал! Забрался он в самые заросли, — буркнул Черкез, сел и с жадностью принялся уписывать хлеб, ни на кого не глядя.

— Как же ты его упустил? Чудно! — сказала мать.

— Так это ты, значит, осла звал? — с расстановкой проговорил гость, и в голосе его Черкезу отчетливо послышалась угроза.

Мать посмотрела на сына, потом на гостя и на минуту задержала на нем взгляд:

— А ты что стоишь, гость? Садись, сейчас горячего подам.

Она довольно долго возилась у печки, потом поставила на стол миску, налила две тарелки супу. Черкез, беря у матери тарелку, поглядел ей прямо в глаза. Говорить он не мог и все вложил в этот взгляд. Мать, казалось, хотела что-то спросить, но промолчала и только едва приметно покачала головой.

Гость молча хлебал суп.

В комнате было тихо. Мать стояла, прислонившись к печке, сложив на груди руки и поглядывала то на сына, то на гостя. Все трое молчали.

Первым заговорил чужой:

— А ты, малый, я вижу, храбрец, не боишься ночью по горам один ездить.

Черкез невнятно пробормотал что-то, уткнувшись в свою тарелку.

Мысли вихрем проносились в его голове, но он не мог принять никакого решения. Побежать разбудить соседей? А если этот погонится и убьет? А мать? Она может броситься за ними, и тот убьет и ее. Нет, нельзя действовать опрометчиво. Черкез в этом уже убедился там, в горах. Если бы он мог дать матери хоть какой-то намек! Она бы вышла, будто невзначай, зачем-нибудь и позвала бы соседей. Но как это сделать, чтобы не заметил тот?

— А чего бояться! — ответил он гостю. — В горах у нас тихо, спокойно. Злых зверей нет. Злых людей — тоже. — Черкез украдкой бросил на мать быстрый взгляд. — Волки, шакалы — это известные трусы. Правда, в прошлом году, помнишь, мама, поймали у нас в горах какого-то бандита… — Черкез заметно оживился; он даже перестал есть и повернулся к матери: — Вот страшилище-то! Помнишь, мама? Огромный, кудлатый! А конь у него — ну прямо с дом…

За спиной Черкеза скрипнула скамейка и, обернувшись, он увидел, что гость поднимается из-за стола. «Верно, я переборщил. Догадался он» — замирая от страха, подумал Черкез.

— Ну, спасибо за угощение, хозяйка. Пойду, — сказал гость. — Ты мне позволишь взять хлебца на дорогу?

Поняла ли мать Черкеза скрытый в словах сына намек или по какой-нибудь другой причине, но только она сказала поспешно:

— Да куда ж ты ночью пойдешь? Заночуй у нас. Я к утру хлеба тебе напеку. А это что за хлеб — корки одни. Весь хлеб, что был в доме, я на поле отправила..

— Ничего, и этот сойдет, — сказал гость, засовывая кусок за пазуху. — А задерживаться мне никак нельзя — срочное задание. К утру-то я уже на месте должен быть… Так эта дорога через село куда, ты говоришь, ведет?

— Погоди, погоди, мы сейчас хлеба достанем, — не отвечая на вопрос, сказала мать. — За хлебом пришел, а без хлеба уходишь — неладно это… Ну-ка, сынок, беги живей к соседям, займи у них.

Черкез нерешительно приподнялся со стула — ему было страшно оставить мать одну с этим бандитом, — но волосатая, хорошо ему знакомая рука легла на его плечо.

— Сиди, — сказал гость. — Нечего людей зря беспокоить. Обойдусь. Будь здорова, хозяйка! — Рука его сильно сдавила плечо Черкеза, и он прибавил: — А ты, малый, смотри осторожнее ходи по горам. Не ровен час все может случиться. Будем вот ловить бандита, как бы тебя по ошибке не подстрелили!

Гость вышел за порог.

Черкез и мать на мгновение замерли на месте, глядя друг на друга широко раскрытыми глазами.

За окнами раздался заливистый собачий лай. Черкез бросился к двери, распахнул ее и выскочил на крыльцо, Лай раздавался с левой стороны.

Черкез поглядел туда и в неярком свете луны увидел темную фигуру, метнувшуюся через дорогу.

— Я побегу к Сазаку, мама! — крикнул Черкез и скатился с крыльца.

VI. Высокая похвала

Сазак, секретарь комсомольской организации, жил на другом конце села. Черкез для сокращения пути помчался к нему напрямик. Преследуемый неистовым собачьим лаем, он перескочил через арык, птицей перелетел через какой-то дувал, перемахнул через огородные грядки и что было мочи заколотил кулаком в дощатую дверь.

«Два раза был у меня в руках этот бандит, — и упустил я его! Эх, саманная голова!» — с отчаянием думал Черкез, совершенно забыв о том, что не столько бандит был у него в руках, сколько он сам был в руках у бандита.

К счастью, Сазак оказался дома. Выслушав сбивчивый рассказ Черкеза, он быстро натянул на босые ноги сапоги, вывел из-под навеса своего ослика, и, взобравшись к нему на спину, вдвоем они погнали его на пограничную заставу. Сазак знал туда дорогу, а так как путь их лежал мимо дома Черкеза, тот с сазаковского ослика пересел по дороге на своего.

Молодой капитан, начальник заставы, выслушав сообщение Черкеза, тотчас отрядил трех пограничников с собакой в село. Собака должна была повести их по следу человека, который заходил в дом матери Черкеза. Сам же капитан с двумя пограничниками и Сазаком, взяв еще одну собаку, направился в горы — туда, где прятались ночью неизвестные. Нужно ведь было захватить и тех двух. Черкез на своем ослике указывал путь.

О нарушении границы на погранзаставе было уже известно, и поиски велись не первый день, но след нарушителей был потерян. Однако теперь начальник не сомневался, что преступники сегодня же будут у него в руках. Со стороны границы путь им был отрезан. Да, кстати сказать, Черкез, зовя во все горло своего осла, тоже потрудился недаром. Его крик был услышан.

Нижней тропой через ущелье проходили двое пограничников. Они услыхали пронзительный детский крик, потом какой-то неясный шум, после чего все стихло. Пограничники вскарабкались по склону, прошли по верхней тропе, обшарили кусты, заметили какие-то следы, но никого не обнаружили. Покричали — никто не откликнулся. Это показалось им подозрительным. По голосу они поняли, что кричал не взрослый, а мальчик. Но если бы на него напали дикие звери, он кричал бы иначе. Все это было очень странно, и один из пограничников, оставив своего товарища продолжать поиски, побежал на богарное поле за лучшим следопытом и знатоком этих гор — отцом Черкеза. Теперь они тоже принимали участие в поисках.

Небо над дальним хребтом гор порозовело, а высоко над головой приняло чуть зеленоватый оттенок, когда Черкез бок о бок с капитаном выехал на знакомую тропу. Кусты сиреневыми тенями выступали из молочно-белого тумана. Все ущелье звенело от птичьего щебета.

Черкез остановил своего ослика у края густых зарослей, окаймляющих крутой обрыв, с которого он так самоотверженно летел ночью кувырком и где получил столько доблестных царапин.

— Вот здесь, — шепотом сказал Черкез.

Собаку пустили по следу. Умный пес, покружив по зарослям, побежал сначала вверх по тропке, в восточном направлении, но Черкез сказал, что эти люди пришли оттуда, и собаку вернули. Трудно было предположить, что они повернут обратно. Собака снова начала кружить в зарослях, потом уверенно побежала вперед, низко пригнув голову и прижав уши, почти припав мордой к земле…

Начальник придержал коня и сказал, обернувшись к Черкезу:

— Ну, друг мой, спасибо тебе, а теперь поезжай-ка ты домой. Вот Мамедов, — он кивнул в сторону одного из пограничников, — проводит тебя.

— Товарищ капитан! — вскричал Черкез, и в голосе его прозвенело такое отчаяние и такая мольба, что начальник отвел глаза. — Товарищ капитан, разрешите мне остаться!

— Не могу, Черкез, не имею права.

— Нет, я не поеду домой, — твердо сказал Черкез. — Я тогда сам поеду их искать, своим путем. Этого же вы мне не запретите: это мои родные горы, я тут каждый кустик знаю.

— Ну вот что, — сказал начальник, — можешь следовать за нами, но только на расстоянии. Будешь все время держаться позади Мамедова.

И, подозвав к себе пограничника, капитан вполголоса дал ему какие-то указания.

Когда маленький отряд, следуя за бежавшей впереди собакой, обогнул с юга край горного кряжа и поднялся на перевал, перед ним открылась узкая и глубокая ложбина, окруженная с трех сторон горами. Скалистые вершины гор лишь кое-где поросли здесь мелким кустарником, но чем ниже по склону, тем кустарник становился чаще, образуя в глубине ложбины непролазные заросли. И тут, кинув взгляд на противоположный склон горы, уже ярко освещенный первыми лучами солнца, все увидели, что там движутся какие-то люди. Это была вторая группа пограничников. Их собака тоже бежала по следу и тоже вела их вниз, в ложбину. Вскоре всем стало ясно, что обе собаки бегут хотя и с разных сторон, но к одной цели, и пути их должны скреститься на дне ложбины — там, где темнели заросли колючего кустарника.

— Ясно. Залегли, как волки и всякая прочая нечисть, в чащобе и дожидаются темноты, — негромко проговорил начальник погранзаставы.

— Ну, теперь уж им недолго сидеть в своей берлоге, — сказал Сазак.

Окружив заросли, отряд спешился и углубился в чащу. Мамедов верхом на коне стоял поодаль, позади него — Черкез на своем ослике.

Из чащи прогремело несколько выстрелов, затем все стихло, и пограничники вывели оттуда молодого, худого, как скелет, парня, а следом за ним — горбоносого. Нарушители не оказывали сопротивления. Но тут из кустов выскочил третий — ему, видно, как-то удалось прорваться, — и побежал отстреливаясь. Мамедов, пришпорив коня, поскакал ему наперерез. Черкез тоже «пришпорил» своего ослика, и послушное животное ринулось вслед за конем. Мамедов прыгнул прямо с седла на убегавшего, и они покатились под копыта коню.

Тут подоспел Сазак. Вместе с Мамедовым они обезоружили нарушителя границы и скрутили ему руки за спиной.

Когда его подняли, первый, кого увидел перед собой человек со шрамом, был мальчик верхом на ослике.

А Черкез, вытянувшись в седле и глядя прямо в глаза подскакавшему капитану, отрапортовал:

— Виноват, товарищ капитан, сам не знаю, как получилось…

Но молодой капитан обнял Черкеза и крепко поцеловал. А затем сказал такие слова, от которых щеки у Черкеза обдало жаром, а сердце так и запрыгало в груди.

— Молодец! — сказал капитан. — Ты у нас настоящий пограничник.

Перевод с туркменского Т. Озеровой