Похищенная

Сеанс пятнадцатый

— Еще раз спасибо за то, что вы правильно восприняли мое нежелание говорить о горах на нашем прошлом сеансе. Неделя у меня получилась жуткая, так что я по-прежнему не уверена, что хотела бы касаться этой темы и сегодня, — посмотрим, как я буду себя чувствовать. Моя беда напоминает мне бурю. Иногда я могу стоять прямо перед ней, встречать ее лицом, а когда я злюсь, то просто наклоняюсь и даю ей пройти надо мной. В другой раз мне необходимо притаиться, сгруппироваться и позволить ей молотить меня в спину. В последнее время я пребывала как раз в таком затаившемся режиме.

Черт, вам самой, вероятно, нужен перерыв от всего этого — все эти вещи вызывают депрессию. Мне жаль, что я не могу рассказать вам что-нибудь радостное, вызвать у вас улыбку чем-нибудь остроумным. Когда я выхожу отсюда, мне немного не по себе, что вам приходится слушать всю эту грязь, — я чувствую себя эгоисткой. Но недостаточно того, что я хочу измениться. Все это дерьмо и на самом деле сделало меня эгоисткой. И уныние мое оправданно.

Придя к вам впервые, я сказала, что у меня есть несколько причин, чтобы пройти курс терапии еще раз. Но я никогда не рассказывала, что именно в конце концов разорвало тот замкнутый круг под названием «я-прекрасно-справлюсь-со-всеми-своими-проблемами-сама-большое-вам-спасибо», в котором я все время крутилась.

Это произошло в гастрономе — нужно сказать, что я езжу за покупками только поздно вечером, надвинув бейсболку на самые глаза. Я рассматривала вариант покупок через интернет-магазины, но одному Богу известно, кого они посылают доставлять продукты питания, и я уже по горло сыта всякими газетчиками, которые пользуются любыми методами, чтобы попасть ко мне в дом. Как бы там ни было, но в магазине я увидела женщину, которая, нагнувшись, выбирала что-то на нижней полке. В этом не было ничего странного, за исключением того, что позади нее стояла тележка, совсем без присмотра, в которой находился маленький ребенок, который едва начал ходить.

Я пыталась просто пройти мимо, пыталась не смотреть на белые зубки и розовые щечки этой маленькой девочки, но когда я проходила рядом, ее крошечная ручка помахала мне, и я остановилась. Меня тянуло к ней словно магнитом, я была совершенно беспомощна — мои ноги сами поднесли меня к ней, а рука сама протянулась вперед. Я просто хотела на секунду прикоснуться к этой ладошке. Больше мне ничего не нужно, говорила я себе, всего одна секунда. Но детская ручка схватилась за мой протянутый палец, и, сжав его, девочка засмеялась. Услышав этот смех, ее мама сказала:

— Сейчас, моя девочка, сейчас, Саманта, мамочка уже идет.

Саманта, ее зовут Саманта. Это имя эхом отозвалось у меня в голове, и мне захотелось сказать этой женщине, которая склонилась к баночкам, как я теперь поняла, с детским питанием, что у меня тоже был ребенок — самый красивый ребенок на свете. Но тогда она спросила бы, сколько лет моему ребенку, а мне не хотелось говорить ей, что он умер, потому что после этого она бы перевела взгляд на свою дочь, с облегчением и благодарностью, что это не относится к ее собственному ребенку, а потом не хотелось видеть по ее глазам, насколько она уверена — по-матерински убеждена, — что с ее дочкой никогда не может произойти ничего ужасного.

Когда я попыталась убрать палец, Саманта сжала его еще крепче, и на губах ее появился небольшой пузырь из слюны. Мои ноздри уловили ее запах — детская присыпка, памперсы и еле уловимый сладковатый аромат молока. Я хотела ее. Мои руки просто чесались, настолько мне хотелось заключить ее в объятия, взять в свою жизнь.

Я воровато глянула в обе стороны прохода между полками, — пусто, — а сознание мое принялось лихорадочно высчитывать, сколько шагов мне требуется сделать, чтобы скрыться. Я знала, что в это позднее время здесь работает только один кассир. Проще простого. Я подошла поближе к тележке. Сердце гулко стучало у меня в ушах, в свете люминесцентного освещения магазина я видела каждый тоненький блестящий волосок на белокурой детской головке и протянула свободную руку, чтобы прикоснуться к шелковистому локону. У моей девочки были темные волосы. Это был не мой ребенок. Мой ребенок умер.

Я отшатнулась назад как раз тогда, когда ее мать тоже поднялась от полки. Она заметила меня и направилась в сторону своей тележки.

— Вы что-то хотели? — с осторожной улыбкой спросила она.

Мне хотелось сказать ей: «О чем вы только думаете, когда поворачиваетесь к своему ребенку спиной? Вы что, не знаете, что может случиться? Не знаете, сколько вокруг ненормальных? Не знаете, насколько я сама ненормальная?»

— Какая жизнерадостная крошка! — сказала я. — И такая красивая.

— Это она сейчас такая счастливая, а видели бы вы ее час назад! Думала, придется целую вечность ее успокаивать.

Пока она рассказывала мне о своих материнских переживаниях, переживаниях, за которые я готова была заложить собственную душу, мне хотелось назвать ее неблагодарной свиньей, сказать ей, что она должна радовалась каждому крику, вырвавшемуся из уст ее ребенка. Вместо этого я стояла парализованная, изредка улыбалась и кивала этой женщине, пока она наконец не спустила пар и не закончила вопросом:

— А у вас есть дети?

Я почувствовала, как моя голова медленно качается из стороны в сторону, губы выпрямляются из улыбки, даже ощутила, как вибрирует мое горло, произнося слова:

— Нет. Детей у меня нет.

Впрочем, по моим глазам она что-то поняла, поскольку с сочувственной улыбкой сказала:

— Еще будут.

Мне хотелось ударить ее по лицу, хотелось заорать, разозлиться. Мне хотелось плакать. Но ничего этого я не сделала. Я просто улыбнулась, кивнула и пожелала ей приятного вечера, после чего оставила их в проходе между полками.

Именно тогда я осознала, что у меня может и не получиться справиться со своими проблемами самостоятельно. Я сумела затолкать этот момент за другие такие же моменты, когда чувствовала себя на грани помешательства, пока не увидела во вчерашней газете заметку о том, что одна девушка, с которой мы когда-то вместе работали, родила мальчика. Я послала ей поздравительную открытку, но при этом понимала, что не смогу доверять себе, если придется находиться рядом с этим ребенком. Даже выбор открытки вызвал у меня агонию. Сама не знаю, зачем я это делала. Возможно, это была просто еще одна патетическая попытка доказать себе, что я могу справиться со всем этим дерьмом, хотя совершенно очевидно, что мне это не под силу.

— Мы с Уэйном приглашаем тебя на обед сегодня вечером, — сказала мама, позвонив мне во вторник в конце дня. — Я готовлю жаркое.

— Черт, я уже успела плотно пообедать! Если бы я знала…

Я не ела, но готова была скорее сама поджариться над раскаленными углями — черт, даже съесть эти самые раскаленные угли! — чем идти туда и выслушивать, что я делаю не так на этот раз. Только мама в состоянии заставить меня чувствовать себя хреново по поводу того, что мне будет хреново. Настроение у меня и так уже было испорчено из-за одного придурка, кинопродюсера, который приклеивал свои предложения на мою входную дверь. Он и сейчас стоял там и пытался разговаривать со мной через дверь, поднимая сумму моего гонорара каждые несколько минут, словно участвуя в каком-то дурацком аукционе. Он только понапрасну тратил силы.

Я помню, как много лет назад смотрела фильм «Титаник». Народ, объевшийся попкорна, по дороге из зала говорил о классных спецэффектах, о том, как все реалистично, особенно эти тела, раскачивающиеся в море. А что я? Я пошла в туалет и вырвала, потому что люди действительно умирали так, — сотни и сотни людей, — и мне казалось неправильным сидеть, есть сладости, облизывать соленое масло с пальцев и восхищаться тем, как правдоподобно выглядит их смерть в ледяной воде.

И мне очень не понравилось бы, если бы люди, оценивающие мою жизнь для собственного развлечения, еще и набивали бы себе при этом рот.

— Я пыталась звонить тебе раньше, но ты не отвечала.

Мама никогда не говорит «тебя не было дома», всегда «ты не отвечала», да еще и обиженным тоном, будто я специально заставляла свой телефон трезвонить, просто чтобы позлить ее.

— Мы с Эммой ходили на прогулку.

— Какой смысл держать автоответчик, если ты его все равно не прослушиваешь?

— Ты права, прости. Но я рада, что ты все-таки перезвонила, я хотела тебя кое о чем спросить. Я вчера вечером рылась в своих вещах, искала фотографии отца и Дейзи, но так и не смогла их найти.

Не то чтобы у меня было много фотографий. Большинство из них были подарены мне родственниками, а остальные томились заложниками в многочисленных альбомах и тетрадках для вырезок моей мамы, которая туманно обещала мне их «как-нибудь» вернуть. Меня особенно раздражало, что мама забрала один снимок, где были только папа, Дейзи и я, — в принципе, трудно было найти такое фото, где не было бы мамы.

— Я уверена, что отдала их тебе, когда ты снова переезжала к себе.

— Я такого не помню, к тому же я искала целый вечер…

Я подождала еще пару секунд, но она не предложила никакого объяснения пропажи фотографий, после чего стало ясно, что она и не собирается делать этого, пока я не прижму ее к стенке. Но у меня был еще один вопрос, и я уже научилась расставлять приоритеты в своей борьбе с мамой. По сравнению с этим русская рулетка — не такое уже рискованное мероприятие.

— Мама, а ты когда-нибудь вспоминаешь отца и Дейзи?

В трубке раздалось сердитое сопение.

— Конечно, вспоминаю. Дурацкий вопрос. И все-таки, что ты там ела? Эти супы из банок, которыми ты питаешься, — не еда. Ты продолжаешь худеть.

— Мама, я пытаюсь поговорить с тобой о других вещах.

— Мы об этом уже поговорили…

— Нет, не поговорили. Я очень хотела поговорить, потому что я постоянно о них думала, особенно когда была там, в горах, но как только я завожу этот разговор, ты либо меняешь тему, либо говоришь только о занятиях Дейзи фигурным катанием и все ее…

— Зачем ты это делаешь? Ты стараешься причинить мне боль?

— Нет! Я просто хотела… В общем, я думала… из-за того что я потеряла дочь и ты потеряла дочь… я думала, что мы могли бы поговорить, и, может быть, ты смогла бы заглянуть в себя и подсказать, как мне справляться с этим.

Заглянуть в себя? Господи, что я выдумываю? Самое глубокое, во что когда-либо заглядывала эта женщина, был стакан с водкой.

— Не думаю, что смогу тебе чем-то помочь, Энни. Ребенок, который был у тебя… это совсем другое дело.

Пульс у меня зашкалило, а голос превратился в сталь.

— Это еще почему?

— Ты этого не поймешь.

— Не пойму? Вот ты и объясни, почему смерть моей дочери нельзя сравнивать со смертью твоей. И так, чтобы я это поняла!

От ярости голос мой дрожал, а рука так сжала трубку, что заболели пальцы.

— Ты передергиваешь. Конечно, то, что произошло с твоим ребенком, — это трагедия. Но ты не можешь сравнивать это с тем, что случилось со мной.

— Ты хотела сказать, с тем, что случилось с Дейзи?

— Как это на тебя похоже, Энни: я звоню пригласить тебя на обед, и все это в итоге оборачивается одной из твоих атак на меня. Честно говоря, мне иногда кажется, что ты просто ищешь способы, как представить себя несчастной.

— Если бы это было так, я проводила бы больше времени с тобой, мамочка.

Ее возмущенный вздох был прерван громким стуком брошенной мною трубки. Злость выгнала меня на улицу вместе с Эммой, но через полчаса бега мой пыл поугас, и я представила себе следующий телефонный звонок. Звонок, в ходе которого Уэйн расскажет мне, что я сильно обидела свою мать, что теперь она просто не находит себе места, что мне необходимо извиниться и постараться лучше ее понять, — она не только моя мать, единственная, другой в этой жизни у меня не будет, но и просто несчастная женщина, которой пришлось столько пережить. Тем временем я буду сидеть и думать: «А какого черта она сама не может попытаться меня понять? А как насчет того, что пришлось пережить мне?»

После того как мой ребенок умер в горах, я проснулась, увидела перед собой сложенное одеяльце, и из моей груди сквозь платье начало сочиться молоко — она как будто оплакивала ее. Даже мое тело отказывалось воспринимать ее смерть. Когда Выродок заметил, что я не сплю, он подошел, сел на кровать и погладил меня по спине.

— Я принес тебе немного льда для лица.

Он положил пакет со льдом возле моей головы.

Я проигнорировала это и, повернувшись, села к нему лицом.

— Где мой ребенок?

Он опустил глаза в пол.

— Мне жаль, что я кричала на вас, но мне не нужно ее одеяло, мне нужна она. — Я соскользнула с кровати и встала перед ним на колени. — Пожалуйста, я умоляю вас! Я сделаю все, что угодно. — Он по-прежнему не смотрел на меня, поэтому я передвинулась так, чтобы мое лицо оказалось прямо у него перед глазами. — Все, что вы пожелаете, только скажите мне, куда вы положили… ее. — Мои губы отказывались произнести ее тело.

— Не-е-ельзя всегда получать все, что хочешь… — напел он в ответ несколько тактов известной песни «Роллинг Стоунз».

— Если в вас есть хоть капля сострадания, вы скажете мне…

— Если во мне есть хоть капля сострадания? — Он вскочил с кровати и принялся расхаживать по комнате. — Разве я много раз не доказывал, насколько я сострадательный? Разве я не был всегда готов прийти к тебе на помощь? Разве я до сих пор не продолжаю делать это, даже после всех этих ужасных вещей, которые ты мне наговорила? Я принес тебе ее одеяло, чтобы ты могла найти какое-то утешение, а тебе нужна только она? Она покинула тебя, Энни. Неужели ты этого еще не поняла? Она покинула тебя, а я остался. — Я судорожно закрыла ладонями уши, чтобы не впускать в них эти жуткие слова, но он развел мои руки и сказал: — Она умерла, умерла, умерла, и если ты будешь знать, где она лежит, это тебе не поможет.

— Но она ушла так быстро, я просто хотела… мне нужно только… — Попрощаться с ней.

— Тебе не нужно знать, где она, ни сейчас, ни потом. — Он придвинулся ближе ко мне. — У тебя по-прежнему есть я, и значение имеет только это. А прямо сейчас тебе пора готовить мне обед.

Как я собираюсь это сделать? Как я собираюсь пережить следующую…

— Пора, Энни.

Я ошеломленно уставилась на него.

Он щелкнул пальцами и показал в сторону кухни. Я сделала всего несколько шагов в том направлении, когда он сказал:

— Сегодня вечером ты можешь получить к обеду дополнительный кусочек шоколада.

Выродок так никогда и не сказал мне, док, где тело моего ребенка, и я этого не знаю до сих пор. Полицейские даже привозили специальных собак, разыскивающих человеческие останки, но и те не смогли найти ее. Мне хочется думать, что он опустил ее тело в реку, и оно с миром поплыло вниз по течению. Именно такого варианта событий я стараюсь держаться, когда лежу ночью без сна в шкафу и думаю о том, как там она одна в горах, или когда с криком просыпаюсь вся в поту после очередного ночного кошмара, в котором дикие звери рвут ее тело зубами.

У меня нет возможности воздать какие-то почести своей крошке — ни могилы, ни памятника. Местная церковь хотела установить надгробие для нее, но я отказалась, потому что знала, что при этом будут присутствовать журналисты и всякий народ с нездоровой психикой, которые начнут делать снимки всего этого. Я сама стала кладбищем для нее. Поэтому-то меня и задело, когда мама сказала, что я хочу быть несчастной. Во многом так оно и есть.

Когда на следующий день позвонил Люк, я поймала себя на том, что несколько секунд смеялась, рассказывая ему о том, как во время прогулки Эмма свалилась в воду. Я тут же остановилась, но факт остается фактом — мой смех действительно имел место. И я почувствовала стыд, как будто предала своего ребенка тем, что хотя бы на миг ощущала беззаботную радость. У нее была забрана жизнь, а вместе с ней — возможность улыбаться, смеяться, чувствовать, так что я, если смеюсь или улыбаюсь, совершаю предательство по отношению к ней.

Мне нужно будет как-то отпраздновать то, что один раз на прошлой неделе я спала не в шкафу: этому мог как-то поспособствовать наш с вами разговор насчет осознания того, когда я чувствую свою паранойю, но не реагирую на нее. Даже несмотря на то что я не могу удержаться от того, чтобы проверять переднюю и заднюю двери, чтобы убедиться, что заперла их вчера вечером, я уже умудряюсь не проверять все окна, напоминая себе, что они ни разу не открывались после моей проверки в течение дня. Это была первая ночь после моего возвращения домой, когда мне удалось пропустить часть ритуала отхода ко сну.

С походами в туалет становится все лучше и лучше: во многом этому помогают видеокассеты по йоге, которые вы мне дали. Все чаще я могу ходить туда, когда мне хочется, причем даже без всяких упражнений на дыхание или повторения мантр.

Как я уже говорила, мне следует гордиться своими успехами, что я и делаю, но это только добавляет еще один слой к моему чувству вины. Вылечиваясь, я чувствую себя так, будто оставляю свою дочь где-то позади, а я это один раз уже сделала.