Похождения Гекльберри Финна (пер.Энгельгардт)

Глава XXVII

Подкравшись на цыпочках к дверям короля и герцога, я начал прислушиваться, но убедившись, что они храпят во все носовые завертки, прошел потихоньку мимо и спустился на нижний этаж. Там нигде не было слышно ни малейшего звука. Заглянув сквозь щели в дверях в столовую, я увидел, что чтецы Псалтыри, которым надлежало бодрствовать над покойником, спят крепким сном, сидя в своих креслах; дверь из столовой в залу, где стоял гроб, была открыта, и в обеих комнатах горели свечи. Пройдя по коридору дальше, я убедился, что дверь в залу тоже открыта, а в самой зале не было никого, за исключением без жизненного тела Питера Уилькса. Я смело направился дальше, надеясь выйти через парадную дверь. Она оказалась, однако, запертой на замок, а ключ был куда-то припрятан; я принялся было его разыскивать, но как раз в это время услышал, что кто-то спускается по лестнице. Не на шутку перепугавшись, я вбежал тогда в залу, и, поспешно окинув ее взглядом, нашел, что мешок можно спрятать единственно лишь в гробу. Крышка с гроба была сдвинута приблизительно на фут, оставляя открытым лицо мертвеца, покрытое мокрым полотенцем и окутанное саваном. Я мигом просунул мешок с деньгами под крышку гроба, как раз до того места, где у мертвеца были сложены крестом руки. При этом мне пришлось до них дотронуться, и они показались мне до того холодными, что у меня дрожь пробежала по всему телу. Поспешно выскользнув из залы, я успел своевременно спрятаться за дверью. Особой, спустившейся с лестницы, оказалась Мэри-Джен; она подошла тихонько к гробу, стала перед ним на колени, приподняла полотенце и взглянула на мертвеца, а затем поднесла к лицу носовой платок и принялась плакать. Я, впрочем, только догадывался об этом, так как она плакала потихоньку и стояла ко мне спиной. Выбравшись на цыпочках из-за дверей, я направился в обратный путь, причем, проходя мимо столовой, счел своим долгом убедиться, не заметили ли меня прилежные чтецы Псалтыри. Взглянув сквозь дверную щель, я вполне успокоился, так как увидел, что они по-прежнему спят мирным сном.

Благополучно пробравшись в свою каморку, я улегся в постель, разочарованный и недовольный тем, что дело приняло такой неблагоприятный оборот; между тем мне пришлось из-за него вытерпеть так много беспокойства и подвергаться такой опасности. Если мешок с золотом останется там, куда я его положил, то это будет, разумеется, превосходно: тогда спустившись миль на сто или на двести вниз по течению, можно послать Мэри-Джен письмо, из которого она узнает, где спрятаны деньги; она распорядится разрыть могилу и найдет их в сохранности. К сожалению, гораздо правдоподобнее, что дело примет совершенно иной оборот: деньги, вероятно, найдутся в ту самую минуту, когда станут завинчивать гробовую крышку. В таком случае король получит мешок с золотом об ратно, и тогда жди, чтобы представился снова случай подкараулить этот мешок; разумеется, следовало вторично сойти вниз и вытащить деньги из гроба, но я не решался на такую попытку. С каждой минутой время приближалось к утру; кто-нибудь из чтецов может, чего доброго, еще проснуться, и в таком случае меня, пожалуй, изловят с шестью тысячами долларов в руках, тогда как никто не уполномочивал вашего покорнейшего слугу заботиться об этих деньгах. «Нет! Мне вовсе нежелательно заваривать такую кашу!» — сказал я себе самому.

Сойдя утром вниз, я нашел, что чтецы уже ушли, а дверь в залу стояла по-прежнему раскрытой настежь; в зале не было никого, кроме членов семьи, вдовушки Батлей, короля и герцога. Я внимательно всматривался в их лица, чтобы узнать, не случилось ли чего-нибудь особенного, но ничего не мог на них прочесть. Около полудня пришел со своим помощником гробовщик — он же и распорядитель погребальных процессий; они вдвоем вынесли гроб на середину комнаты, поставили там на два стула, а все остальные стулья разместили вокруг гроба рядами. Они сбегали за добавочными стульями к соседям, так что прихожая, зала и столовая были совершенно загромождены стульями. Крышка на гробу оставалась все в том же положении, но я не осмеливался, в присутствии такого многочисленного общества, заглянуть под нее; сиротки и самозванцы, их дядюшки, заняли места в переднем ряду стульев, у изголовья гроба, и в продолжение получаса все собравшиеся на похороны проходили мимо них, по одному в ряд, и глядели с минутку на покойника, причем некоторые проливали парочку-другую слез. Церемониал этот выполнялся в торжественной тиши не, нарушавшейся только легкими всхлипываниями самозванцев и трех сироток, прижимавших все время платки к глазам. Можно было расслышать лишь шар канье ног по полу и сморканье носов. Замечательно, что публика сморкается на похоронах усерднее, чем где-либо, за исключением разве церкви. Все места были уже заняты, так что нигде, кажется, нельзя было бы упасть даже и яблочку, но распорядитель, обла давший черными перчатками и замечательно ласковыми манерами, как нельзя лучше рассчитанными на то, чтобы никого ни под каким видом не раздражать, ухитрялся, тем не менее, проскользнуть всюду, устраивая в надлежащем порядке людей и вещи и устраняя возможность малейших недоразумений. При этом он двигался с бесшумностью кошки и не говорил ни единого слова; он перемешал публику, втискивал запоздавших и прокладывал для них в густой толпе свободный проход единственно лишь кивками головы и жестами рук. Уладив все надлежащим образом, он занял опять свое место у стены, прямо против членов семьи. Я никогда еще не видывал такого гибкого и ловкого человека, умевшего проскользнуть с ловкостью угря там, где простым глазом нельзя было под метить ни малейшей щелочки; в то же самое время лицо его неизменно сохраняло торжественный спокойный вид; оно казалось настолько же не способным к улыбке, как и свиной окорок. Для большей торжественности похорон заимствовали где-то фисгармонию, впрочем, немного попорченную. Когда все приготовления были окончены, одна молодая дама села за этот музыкальный инструмент и принялась усердно на нем барабанить, вызывая самые что ни на есть визгливые, дикие звуки, которым все общество стало вторить хором. В эту минуту я совершенно искренне позавидовал умершему Питеру, на которого подобный концерт не мог производить ни малейшего впечатления. Его преподобие мистер Гобсен начал тогда медленно и торжественно отпевать тело усопшего, но как раз в это мгновение из погреба послышались бешеный лай и страшная возня. Лаяла всего только одна собака, но она подняла такой скан дал, что пастору пришлось замолчать; он стоял над гробом, ожидая, пока возня внизу стихнет и можно будет продолжать священнодействие. Действительно, он принял правильное решение, так как все равно никто не мог бы его расслышать. Положение было неловкое и удручающее; никто, по-видимому, не знал, как из него выпутаться. Длинноногий распорядитель не замедлил, однако, и тут найтись: он обратился к проповеднику с жестом, красноречиво заявлявшим: «Пожалуйста, не беспокойтесь! Положитесь на меня!» — а затем, слегка нагнувшись, принялся бесшумно двигаться вдоль стены, причем виднелись только его голова и плечи, скользившие над головами присутствующих. Пока он бесшумно двигался таким образом, возня, лай и суматоха внизу принимали все более ожесточенный характер; распорядителю пришлось обогнуть вышеописанным способом две стены, прежде чем удалось добраться до дверей, сквозь которые можно было проникнуть в погреб. Потом, спустя всего лишь какие-нибудь две секунды, донесся оттуда звук увесистого удара; возня мгновенно прекратилась, со бака пронзительно взвизгнула раза два, и наступила мертвая тишина, после чего пастор продолжал торжественно свое священнодействие с того самого места, на котором оно было прервано. Через минуту или две снова показались голова и плечи распорядителя, скользившего вдоль стен. На этот раз он бесшумно обошел целых три стены залы, поднялся во весь рост, приставил обе руки ко рту, вытянул свою шею к проповеднику и сообщил громким шепотом: «Она поймала крысу». Совершив этот подвиг, распорядитель снова согнулся и проскользнул вдоль стены на прежнее место. Он доставил положительно всем нам большое удовольствие, так как приятно было узнать, в чем дело: подобные мелочи сами по себе не затрудняют человека, а между тем благодаря именно таким мелочам он завоевывает себе общую любовь и уважение. Поэтому-то во всем городе и не было человека популярнее распорядителя погребальных процессий.

Проповедь, произнесенная пастором на похоронах, была сама по себе очень недурна, но до ядовитости длинна и скучна; после того король счел, в свою очередь, удобным произнести надгробное слово и до статочно долго молол обычную в таких случаях чепуху; под конец, однако, и он замолчал. Тогда распорядитель, вооружившись отверткой, начал неслышными шагами приближаться к гробу. Я испытывал в это время понятное волнение и пристально следил за все ми его действиями; он не тратил, однако, времени по-пустому и, стараясь делать как можно меньше шума, надвинул крышку на гроб и плотно прикрепил ее винтом. Нечего сказать, хороша шутка! Мне так и не удалось узнать, оставались ли там деньги в сохранности или же их успели вытащить оттуда. «Положим, например, — говорил я самому себе, — кому-нибудь удалось потихоньку стибрить из гроба мешок с золотом. Мне об этом ничего в точности ведь неизвестно. Могу ли я, спрашивается, послать письменное извещение Мэри-Джен или же лучше будет от этого воз держаться? Если выроют гроб из могилы, вскроют его и ничего не найдут, что подумает она тогда обо мне? Нет, черт возьми, пожалуй, еще меня начнут тогда разыскивать, поймают и засадят в тюрьму! Гораздо выгоднее смиренно поджать хвост, держаться в тени и ровнехонько ничего не писать». Дело становилось до чрезвычайности запутанным. Стараясь его улучшить, я, напротив, его ухудшил в сто раз. Я теперь искренне жалел о своем вмешательстве. И к чему мне было, подумаешь, соваться в эту проклятую историю!

Питера Уилькса похоронили. Мы вернулись с похорон домой, и я вновь принялся внимательно всматриваться в лица. При всех моих стараниях я не мог от этого удержаться и хоть сколько-нибудь успокоиться. Все эти попытки остались тщетными. Я не мог прочесть в выражениях лиц абсолютно ничего.

Король делал вечером визиты. Он выказал себя при этом тонким дипломатом и сумел заслужить общее расположение. Между прочим, старый мошенник объяснил, что осиротевшая его паства, без сомнения, стосковалась уже о своем пасторе. Священный долг повелевает ему как можно быстрее ликвидировать наследство и вернуться в Англию. Он очень жалел о необходимости спешить с отъездом, и все городское население искренне ему сочувствовало. Всем хотелось, чтобы он погостил подольше, но все понимали, что это оказывалось, при существующих условиях, немыслимым. Он объяснил, что вместе с братом своим Уильямом, разумеется, увезет племянниц в Англию. Сообщение об этом обрадовало их приятелей, сознававших, что девушки эти в Англии, в кругу близких родственников, будут чувствовать себя более обеспеченными. Самим девушкам мысль о предстоявшей поездке в Англию казалась до чрезвычайности заманчивой. Они позабыли все свои горести и печали и объявили самозванцу дядюшке, что он может немедленно же приступить к распродаже имущества и что они готовы хоть сейчас пуститься с ним вместе в путь. Бедняжки были так рады и так счастливы, что у меня положительно сердце сжималось от боли, когда я видел, как их обманывают и дурачат. При всем том я не усматривал для себя возможности безнаказанно вмешаться в дело и раскрыть им глаза.

Король, со свойственной ему беззастенчивостью, немедленно же вывесил объявления о продаже домов, ферм, негров и всего вообще имущества с аукциона, назначив таковой через два дня после похорон. Каждому разрешалось, впрочем, купить до аукциона частным образом то, что ему в особенности понравится.

При таких обстоятельствах на другой же день после похорон, а именно так около полудня, радостному настроению интересовавших меня девушек нанесен был первый удар. В дом к ним явилась парочка работорговцев, которым король и продал негров по сход ной цене, получив в уплату чеки на местный банк с обычной в таких случаях трехдневной рассрочкой. Тотчас же бедняжек негров увезли в разные стороны. Двоих сыновей отправили вверх по реке в Мемфис, а старуху, их мать, — вниз по течению, в Орлеан. Мне казалось, что у девушек и прощавшихся с ними негров сердца разорвутся от горя. Они заливались слезами и кручинились так, что тяжело было на них смотреть. Племянницы покойного Питера говорили, что им да же не представлялась возможность такой комбинации. Они не думали, что их негров продадут в чужой город, и притом разлучат детей с матерью. У меня, кажется, за всю жизнь не изгладится из памяти трогательная сцена прощания, когда эти бедняжки плакали на взрыд, обнимая своих негров. Признаться, я бы не выдержал и, без сомнения, тут же сорвал бы маску с обоих самозванцев, если б не знал, что через неделю или две продажа будет объявлена во всяком случае несостоявшеюся и негров вернут опять на прежнее место.

Продажа эта вызвала во всем городе сильнейшее возбуждение. Многие из знакомых и друзей покойного Питера без всяких обиняков высказывали свое недовольство самозванным его братьям, объявляя, что считают неуместным скандалом продажу, при которой разлучили подобным образом мать с детьми. Вообще, этот поступок нанес некоторый ущерб популярности обоих мошенников, но «старый плут» (иными слова ми, король) настоял на своем, несмотря на все возражения со стороны герцога. Смею уверить, что герцог чувствовал себя далеко не в своей тарелке.

На следующий день должен был состояться аукцион. Утром, когда уже совершенно рассвело, король и герцог поднялись ко мне на чердак и разбудили меня. По выражению их лиц я тотчас же заметил, что они сильно встревожены. Король спросил:

— Был ты у меня в комнате в позавчерашнюю ночь?

— Никак нет, ваше величество, — отвечал я, давая ему, по обыкновению, королевский титул (я делал это всегда, когда по соседству не было посторонних лиц).

— Не заходил ты туда вчера или сегодня ночью?

— Никак нет, ваше величество.

— Поклянись честью! Да смотри, только не лги!

— Клянусь честью, ваше величество, что говорю вам сущую правду. Я не был в вашей комнате с тех самых пор, как мисс Мэри-Джен показывала ее вам и герцогу.

Герцог обратился тогда ко мне, в свою очередь, с вопросом:

— А не видал ли ты, чтобы кто-нибудь выходил оттуда?

— Нет, ваша светлость, по крайней мере, в данную минуту я что-то не упомню!

— Подумай-ка хорошенько и постарайся вспомнить.

Раскинув умом, я увидел возможность благополучно выпутаться из дела и отвечал:

— Положим, что здешние негры входили туда не сколько раз…

Герцог и король привскочили, словно ужаленные, а затем обменялись друг с другом взглядом, как будто заявлявшим, что они этого не ожидали, но в то же время считают дело очень правдоподобным. Продолжая расспрашивать, герцог осведомился:

— Неужели они ходили туда все вместе?

— Я этого не могу прямо утверждать. Кажется, впрочем, что они лишь однажды выходили оттуда все вместе.

— Когда же это случилось, черт возьми?

— В самый день похорон, утром, и притом не особенно рано, так как я немножко проспал. Я видел их тогда, спускаясь уже с лестницы.

— Ну, так что же они делали и как они себя вели?

— Они ровнехонько ничего не делали, и в поведении их я не заметил ничего особенного. Они уходили из комнаты на цыпочках, а потому нетрудно было догадаться, что они собирались заняться уборкой комнаты вашего величества или чем-нибудь в этом роде. Вероятно, они полагали, что вы изволили уже проснуться, но убедившись, что ваше величество еще спит, вышли потихоньку из комнаты, чтобы не будить вас, если только вы не успели уже проснуться.

— Тысячу бомб! Вот так штука!.. — воскликнул ко роль, после чего он и герцог поглядели опять друг на друга с огорченным и, признаться-таки, довольно глупым видом. Они с минуту стояли, погрузившись в глубокие размышления, и почесывали себе голову, а затем герцог разразился сдержанным хриплым хихиканьем и сказал:

— А ведь как неподражаемо хорошо сыграли свою роль эти проклятые негры! Они сделали вид, будто ужасно опечалены тем, что их отсюда увозят. Пред ставьте себе, что я сам поверил искренности их горя! Впрочем, и вы, и все остальные одинаково со мною дали себя обмануть. После этого рассказывайте еще, будто негры лишены сценического таланта! Помилуй те! Да ведь они так превосходно разыграли на этот раз комедию, что одурачили бы, кажется, кого угодно. Я лично нахожу теперь, что негры эти представляют собою целое состояние. Если б я был театральным антрепренером и обладал маленьким капиталом, я непременно купил бы их себе и сделал из них перво классных артистов, а между тем теперь мы продали их за бесценок. Впрочем, что я говорю! Мы не по лучили за них пока еще ни гроша. Скажите на милость, где теперь эти чеки?

— Они внесены уже в банк, который и должен уплатить по ним через двое суток.

— В таком случае мы, значит, все же удалимся отсюда не совсем с пустыми руками.

Я лично счел необходимым робко осведомиться:

— Разве что-нибудь обстоит неблагополучно?

Поспешно обернувшись ко мне, король воскликнул:

— Это тебя не касается. Советую держать язык за зубами и заниматься исключительно собственными делами, если они у тебя имеются. Пока ты здесь, в городе, советую тебе не забывать этого.

Затем, обращаясь к герцогу, король присовокупил:

— Как это ни обидно, а нам придется молчать о пропаже. Девизом нашим должно быть теперь: «Цыц, ни гу-гу!..»

Когда оба мошенника спускались с лестницы, герцог снова принялся саркастически хихикать и сказал:

— Спешная продажа и малые барыши!.. Нечего сказать, выгодная коммерческая операция!

Король огрызнулся ему в ответ:

— У меня были самые лучшие намерения, когда я так торопился с продажей. Если операция оказалась невыгодной и даже принесла большие убытки, то я в этом точно так же не виноват, как и вы сами.

— Однако же, если бы вы послушались моего совета, то негры остались бы здесь, а наш след давно бы уже простыл.

Король проворчал что-то такое озлобленным тоном и, очевидно сообразив неуместность ссоры с герцогом, остановился на лестнице и обрушился опять на меня. Он пожелал мне провалиться в тартарары за то, что я не донес ему своевременно о подозрительном поведении негров. Он объявил, что всякий дурак счел бы их образ действий подозрительным, а затем ввалился к себе в комнату и там в течение некоторого времени проклинал себя на чем свет стоит. Виною всему, по его словам, было то, что утром, в день похорон, он слишком рано встал с постели вместо того, чтобы доставить себе надлежащий отдых. Он каялся, что никогда более не станет делать подобных глупостей. Долго еще продолжался у него разговор с герцогом в том же тоне. Я, со своей стороны, был очень рад, что мне удалось свалить все на негров, не причинив им, вместе с тем, ни малейшего вреда.