Похождения Гекльберри Финна (пер.Энгельгардт)

Глава VI

Старик вскоре вылечился, встал на ноги и тотчас же возбудил против судьи Татчера иск, требуя себе от него мои деньги. Одновременно с этим он принялся охотиться за мной, чтобы наказать меня за то, что я продолжал ходить в школу. Раза два ему удалось меня изловить и вздуть, но в большинстве случаев я от него благополучно убегал, так что он оставался с носом. Прежде мне не доставляло большого удовольствия ходить в школу, но теперь я решил, что назло папаше буду посещать ее аккуратно. Судебное разбирательство идет у нас, в Америке, как известно, черепашьим шагом, а что касается иска, предъявленного моим отцом, то он, по-видимому, совсем не трогался с места. При таких обстоятельствах мне приходилось время от времени занимать у судьи два или три доллара и отдавать их папаше, чтоб избавить себя от беспрестанной порки. Получив деньги, отец аккуратно каждый раз напивался и столь же аккуратно затевал в городе скандал, за что его неукоснительно сажали в тюрьму. Все это он выносил безропотно, так как подобная жизнь приходилась ему как нельзя более по вкусу.

Он принялся слишком уж часто бродить возле дома вдовушки, и госпожа Дуглас объявила ему, наконец, что если он не оставит ее в покое, то дело, пожалуй, кончится для него очень плохо. Это его окончательно взбесило, и он решил показать вдовушке, кто настоящий хозяин Гека Финна. Приняв такое решение, он подкараулил меня однажды весною, изловил и посадил в лодку. Проплыв мили три по реке вверх по течению, мы причалили к покрытому густым лесом Иллинойскому берегу. Тут не было никакого жилья, за исключением старого блокгауза, находившегося в такой чаще, где его можно было разыскать только зная на верное, что он там стоит. Отец держал меня все время при себе, так что мне никак не удавалось от него убежать. Мы жили в самом блокгаузе, а на ночь он запирал дверь на замок и ключ клал себе под голову. У отца имелось ружье, которое он, вероятно, где-нибудь стащил. Мы занимались охотой и рыбной ловлей.

Временами он запирал меня в блокгаузе и отправлялся мили за три вниз по течению, где и обменивал рыбу и дичь на водку; по возвращении домой он напивался, приходил в веселое настроение и задавал мне добрую трепку. Вдовушка разузнала под конец, где я находился, и подослала одного из своих знакомых, чтобы выручить меня, но папаша пригрозил застрелить его, как собаку, и таким образом заставил вернуться ни с чем. Вскоре после того я привык к житью в блокгаузе, и оно стало мне нравиться, за исключением, разумеется, побоев, довольно часто вы падавших на мою долю.

Мне жилось там действительно недурно. Я весело и беззаботно лежал целый день на брюхе, курил, удил рыбу и не имел надобности корпеть над книгами, долбя заданные уроки. Так прошло месяца два или больше. Платье на мне выпачкалось и ободралось, и я начал изумляться, каким вообще образом могло мне нравиться пребывание у вдовушки, где приходилось каждый день мыться, есть ножом и вилкой с тарелок, причесываться, ложиться спать и вставать в определенное время, постоянно сидеть над книгами и вы носить ехидные нападки злющей старой девы, мисс Ватсон. Я не чувствовал ни малейшей потребности туда вернуться. Вдовушка не любила крепких слов, а потому я совсем было перестал употреблять в разговоре проклятия, но у папаши я опять к ним привык, так как он не имел против них ровнехонько ничего. В окрестном дремучем лесу, вообще говоря, я чувствовал себя прекрасно.

Постепенно, однако, папаша стал уже слишком злоупотреблять вырезанным им специально для меня хлыстом из очень прочной и эластичной американской орешины. Обращение его со мной сделалось совершенно невыносимым, и чаша моего долготерпения переполнилась. К тому же он стал уходить в последнее время надолго из блокгауза, оставляя меня взаперти. Раз как-то отец не возвращался целых трое суток. Я ужасно соскучился в одиночестве и решил, что он, наверное, утонул и мне придется погибнуть в блокгаузе, откуда я ни под каким видом не выберусь. Мне стало положительно страшно, и я принялся обсуждать вопрос: каким образом мог бы я оттуда уйти. Перво начально никак не удавалось придумать сколько-нибудь подходящего способа. Сквозь окно в блокгаузе не могла проскользнуть и собачонка. Печная труба оказалась до такой степени узкой, что я не мог в нее пролезть. Двери были сколочены из толстых, массивных дубовых плах. Уходя из блокгауза, папаша никогда не оставлял в моем распоряжении ножа или какого-нибудь другого режущего инструмента, с помощью которого я мог бы высвободиться из заключения. Надо полагать, что я более сотни раз обыскивал все углы и закоулки в блокгаузе: я употреблял на это все мое свободное время, которое все равно надо было как-нибудь убить. На этот раз, впрочем, удалось кое-что найти: мне попалась на глаза старая заржавевшая пила без ручки, засунутая между потолочной балкой и брусьями, из которых была сколочена крыша. Смазав пилу салом, я тотчас принялся за работу. В заднем конце блокгауза была приколочена к бревнам лошадиная попона, чтобы защитить свечу, стоявшую на столе, от сквозного ветра; забравшись под стол, я приподнял попону и принялся выпиливать кусок нижнего бревна, достаточно большой, чтобы можно было пролезть в сделанное таким образом отверстие. Работа эта была долгая и трудная, но она все-таки приближалась к концу, когда я услышал в лесу выстрел из отцовского ружья. Я старательно скрыл все следы своей работы, опустил попону на место и спрятал пилу. Вскоре после того мой родитель вернулся в блокгауз.

Он оказался в обычном дурном расположении духа и рассказал мне, что ездил в город, где решительно все его дела идут из рук вон плохо. Адвокат папаши уверял, что непременно выиграет ему процесс и до будет деньги, если только иск дойдет до судебного разбирательства. К сожалению, имеется возможность отложить его в дальний ящик, чем судья Татчер, без сомнения, воспользуется. Ходили также слухи, будто вдовушка собирается вторично подать в суд просьбу о том, чтоб отобрать меня от отца и отдать ей под опеку. Полагали, что на этот раз просьба ее будет уважена. Это меня очень встревожило, так как я вовсе не хотел возвращаться к вдовушке, которая, разумеется, опять примется меня обтесывать и просвещать, — заставит ходить в тесной куртке, застегнутой на все пуговицы, и ежедневно зубрить уроки. Что касается моего старика, то он начал ругаться и проклинать ее, причем осыпал проклятиями все и вся, что приходило ему на ум, повторяя эту операцию многократно, дабы вполне увериться, что не сделал никаких упущений. Он закончил чем-то вроде общего проклятия, относившегося разом ко всем, кого он не знал по имени, а потому называл: «Как бишь их». Отослав всех этих незнакомцев в тартарары и водворив их там самыми страшными заклинаниями, папаша наконец оставил их в покое и принялся снова поносить вдовушку.

Он объявил, что посмотрит, как ей удастся заполучить меня у него; он будет смотреть в оба, и если попытаются сыграть с ним какую-нибудь шутку, то он упрячет меня в шести или семи милях от блокгауза в такое место, где они меня и с собаками не отыщут. В первую минуту заявление это подействовало на меня очень неприятно, но я тотчас же сообразил, что не стану дожидаться, пока папенька приведет свой план в исполнение. Отец послал меня к лодке, чтобы при нести оттуда привезенные им вещи. Там оказался мешок маисовой муки весом в пятьдесят фунтов, окорок ветчины, изрядный запас пороху и пуль, кувшин с водкой вместимостью в четыре галлона, старая книга и две газеты, предназначавшиеся на пыжи, и некоторое количество пакли. Я отнес порядочный груз в блокгауз, а затем вернулся к лодке и присел на ее нос, чтобы отдохнуть. Тщательно обсудив свое положение, я решил уйти, захватив с собою ружье и не сколько удочек. Разумеется, надо будет все время скрываться в лесу, не оставаясь долго на одном месте, но пробираясь все дальше и дальше, преимущественно ночью. Можно тогда жить охотой и рыболовством и уйти под конец так далеко, что ни отец, ни вдовушка меня ни за что не разыщут. Я рассчитывал, что папаша в эту ночь напьется до такой степени, что мне никто не помешает совсем пропилить отверстие в стене блокгауза и вылезти оттуда. Я был вполне убежден, что он напьется в стельку. Эти мысли до такой степени меня завлекли, что я ужасно замешкался. Вероятно, я просидел бы еще долго у лодки, если бы отец не кликнул меня и не спросил: «Что я, сплю или, может быть, утонул?»

Я снес тогда все остальные вещи в блокгауз. Начинало уже смеркаться. Пока я варил ужин, мой старик хлебнул разочек или два из кувшина и таким образом маленько согрелся, а затем принялся опять ругаться. Он пьянствовал уже и в городе, как называли из вежливости нашу деревню, и пролежал целую ночь в водосточной канаве. Благодаря этому на него стоило посмотреть. Человек, коротко знакомый с Библией, мог бы принять его за недоделанного Адама: он со стоял, казалось, целиком из глины и грязи. Каждый раз, когда спиртные пары начинали разбирать папашу, он обыкновенно принимался бранить на чем свет стоит правительство. Так и теперь он объявил:

— И это еще называют правительством!!! Потрудитесь только взглянуть на него и посмотрите, что это за мерзость. Вот, например, хотя бы наши законы! Они годятся только на то, чтобы отобрать от отца родного его сына, — ребенка, воспитание которого стоило Бог весть каких хлопот и издержек! И вот, когда этот малыш начинает подрастать, так что может кое-как работать и служить отцу хоть маленькой подмогой, закон отбирает его прочь и оставляет беднягу отца без всякой поддержки. И это называют правительством!!! Мало того!!! Закон стоит за старого судью Татчера и помогает ему лишать меня законной моей собственности! Вот каковы наши законы!!! Человек с капиталом более шести тысяч долларов должен, благодаря им, сидеть, с позволения сказать, в такой конуре, как этот блокгауз, и разгуливать в платьях, при личных какому-нибудь одичалому кабану! Нечего сказать, хорошее правительство. Понятно, что при таком правительстве человек не может добиться признания законного своего права. Иногда мне приходит на ум раз и навсегда покинуть здешние места. Без шуток, я говорил уже им об этом! Говорил прямо в лицо под лому старику Татчеру! Я говорил всенародно! Целые сотни свидетелей могут подтвердить это под присягой! Я изъявил готовность за два цента оставить эту не годную страну и никогда более сюда не возвращаться. Именно таковы были мои собственные слова! Взгляните только на мою шляпу, говорил я, если только ее можно назвать шляпой. Она ведь ни на что не похожа! Тулья проносилась чуть не насквозь, а все остальное налезает мне чуть не на подбородок. Когда я надеваю эту шляпу, можно подумать, что я ношу у себя на голове кусочек печной трубы. Так вот, говорю я, какую шляпу приходится мне носить! Кабы у нас был суд праведный и скорый, ведь я оказался бы одним из первых богачей в нашем городе! Да, поду маешь, чудное у нас правительство! Право, чудное! Подумай только! Сюда приехал из Огайо свободный негр, мулат, почти такой же белый, как я сам. Он носил чистую накрахмаленную рубашку и модный блестящий цилиндр. Во всем городе не было человека, одетого таким щеголем! Чего только у него не было! Золотые часы с цепочкой, трость с серебряным на балдашником, ну, одним словом, как на него посмотреть, подумаешь, что это богатейший седовласый на боб во всем штате! Мало того, утверждали, будто он состоит где-то профессором в университете, может говорить на всех языках и знает всевозможные науки! Это еще не все! Говорили, будто у себя на родине он может участвовать в выборах и подавать голос. Это уже вывело меня совершенно из себя. Я думал, к чему же придут в таком случае Северо-Американские Со единенные Штаты? Как раз на этот день были назначены выборы, и если бы я не был тогда слишком пьян, я непременно отправился бы тоже на голосование, но когда мне сказали, что у нас имеется такой штат, в котором дозволяется этому негру тоже подавать голос, я отступился и объявил, что никогда больше не стану участвовать в голосовании. Это были собственные мои слова, сказанные во всеуслышание! Пусть Соединенные Штаты теперь пропадают. Мне это совершенно безразлично, я все-таки, пока жив, не стану более участвовать в выборах. И как этот негодяй негр позволял себе важничать! Он не хотел посторониться и уступить мне дорогу, пока я не столкнул его с тротуара. Я говорил всем и каждому: почему этого негра не схватят и не продадут с аукциона? Что же, спрашивается, мне ответили? По закону этого негра нельзя было продать, пока он не прожил в штате полгода. Между тем для него срок этот еще не вышел. Но опять-таки, какое это правительство, коли оно не может продать с аукциона свободного негра, который не прожил в штате шести месяцев! Оно называет себя правительством, — позволяет считать себя таковым и, пожалуй, думает, что оно в самом деле правительство, а между тем сидит сложа руки целых шесть месяцев, прежде чем примет, наконец, надлежащее решение продать с публичного торга заважничавшего бродягу, дьявольского мерзавца и негодяя негра, который разыгрывает из себя профессора, ходит в чистых на крахмаленных рубашках и…

Папаша был в таком возбуждении, что не обращал ни малейшего внимания на то, куда именно носили его старые, расслабленные, пьяные ноги. Вследствие этого он наткнулся прямёхонько на бочонок с соленой свининой, через который и полетел вверх тормашками, причем жестоко ободрал себе обе ляжки. Он заключил поэтому свою речь букетом избраннейших непечатных выражений, направленных большей частью против негров и правительства, хотя, конечно, кое-что перепало также и на долю бочонка. Папаша долго прыгал по блокгаузу, сперва на одной ноге, потом на другой, придерживая то одну, то другую ляжку, а потом, обозлившись, дал изо всех сил такого пинка левой ногой бочонку, что тот даже загрохотал. Поступок этот со стороны моего родителя оказался не совсем благоразумным, так как левый сапог у него просил есть, выражаясь техническим термином; из него именно и торчали два пальца. Папаша расшиб их теперь так, что взвыл совсем по-звериному, бросился прямо на грязный пол и, ухватясь за окровавленные пальцы, принялся кататься из стороны в сторону, разражаясь великолепнейшими проклятиями, перед которыми все прежние отступали положительно на задний план. Он сам, по крайней мере, хвастался этим впоследствии. Ему доводилось слушать отборнейшую ругань старика Соуберри Хагана, и он уверял, будто ему удалось теперь превзойти старика, но весьма возможно, что в данном случае мой родитель позволил себе прихвастнуть.

После ужина папаша серьезно принялся за кувшин с водкой, объявив, что там ее достаточно, чтобы на питься два раза допьяна, а в третий раз до белой горячки. Это была, впрочем, его любимая поговорка. Я надеялся, что не более как через час он совсем свалится с ног, и тогда можно будет выкрасть у него ключ или же выпилиться на волю. Папаша пил очень добросовестно и наконец свалился на свою постель, но все-таки мне положительно не везло: ему не уда лось крепко заснуть. Напротив того, его сон был очень тревожен: он стонал, бормотал, размахивал руками и ногами, приподнимался, дико озирался кругом, снова опускался на одеяло и снова принимался стонать. Тем временем меня самого начала одолевать такая дремота, что глаза у меня положительно слипались, несмотря на все мои усилия этому воспрепятствовать. Под конец совершенно незаметным для себя образом я за снул, не успев даже погасить свечи.

Не знаю, сколько именно времени я спал, когда ужасающий вопль заставил меня проснутся. Это вопил мой родитель, который с диким, растерянным видом прыгал, как бешеный, по всему блокгаузу и кричал, что его жалят змеи. Он чувствовал, как они обвивались вокруг его ног и вползали ему на тело. От этого именно он откалывал такие отчаянные прыжки, испуская столь дикие вопли. Он уверял, будто одна из змей укусила его прямо в щеку, но я, при всем старании, не мог увидеть ни одной змеи. Очевидно, что змеи ему только мерещились. Вдруг он вскочил и принялся бегать по блокгаузу, крича во все горло: «Сними ее прочь, прочь! Она жалит меня прямо в затылок!» Никогда еще мне не случалось видеть на глазах у человека такое дикое, испуганное выражение. Вскоре, однако, отец утомился и, тяжело дыша, по валился на землю, а вслед за тем начал с изумительной быстротой кататься с боку на бок по полу, бешено вертясь кругом, отпихиваясь и отталкиваясь от чего-то руками, причем вопил и кричал, будто в него уже вцепились когтями черти. Мало-помалу, однако, он утомился и лежал некоторое время совершенно смирно, продолжая лишь потихоньку стонать. Наконец он совсем умолк и затих. Из леса доносилось до меня завывание сов и волков, благодаря которому окружавшая тишина казалась мне еще более страшной. Папаша лежал совершенно смирно в уголке. Постепенно он как будто очнулся, слегка приподнялся на локте, склонил голову набок, начал прислушиваться и потихоньку проговорил: «Это смерть! Топ, топ, топ!.. Они идут за мною, но я не хочу умирать!.. Они уже здесь!.. Они до меня дотрагиваются! Руки прочь! Они ведь такие холодные! Пустите меня!!! К чему я вам нужен?! Оставьте меня, беднягу, еще пожить». Он ползал на четвереньках, упрашивая кого-то отпустить его душу на покаяние, завернулся в одеяло и укатился под стол из сосновых досок, упрашивая и моля оставить его в живых, а затем принялся жалобно плакать. Папаша укутался с головой в одеяло, но я все-таки слышал, как он всхлипывал.

По прошествии некоторого времени он выкатился, однако, из-под стола, вскочил на ноги, свирепо осмотрелся кругом и вдруг, схватив со стола нож, неожиданно бросился на меня. Он гонялся за мною по всему блокгаузу, называя меня ангелом смерти и уверяя, что если зарежет меня, то я за ним более не приду. Я молил отца о пощаде, уверяя его, что я Гек, но он хрипло рас смеялся, объявив, что его не проведешь, и с диким ревом и проклятиями продолжал гоняться за мною. Поворачиваясь, чтобы увильнуть от папаши и проскользнуть под его вытянутой рукой, я чуть было не попался. Он ухватил меня за шиворот, и я уже думал, что настал мой конец, но, к счастью, мне удалось с быстротой молнии выскользнуть из куртки и таким образом спастись от занесенного уже ножа. Отец вскоре устал, сел на пол, прислонившись спиной к двери, и сказал, что отдохнет с минутку, а потом уж меня зарежет. Положив под себя нож, он добавил, что чуточку поспит, дабы подкрепиться маленько, и тогда уж расправится со мной по-свойски. Он и в самом деле уснул. Я взял тогда стул с продавленным сидением, осторожно вскарабкался на него, чтобы не делать лишнего шума, и снял со стены ружье. Попробовав в стволе шомполом, я убедился, что ружье заряжено, а затем, водворив шомпол на место, положил ружье на бочку с репой, нацелился в папашу и уселся за бочкой выжидать, когда он проснется и вздумает на меня броситься. Время тянулось для меня до невозможности медленно.