Похождения Гекльберри Финна (пер.Энгельгардт)

Глава XLI

Доктор, которого я разыскал, произвел на меня впечатление очень милого старичка. Я рассказал ему, что вчера вечером ездил с братом охотиться на Испанский остров. Там мы нашли одно из звеньев, оторванное, без сомнения, бурей от большого плота. На этом куске плота мы и расположились переночевать, но около полуночи брат во сне как-то зацепил за свое ружье до того неловко, что оно выстрелило и попало ему прямо в ногу. Я просил доктора безотлагательно отправиться со мной прямо на ост ров вылечить брата и держать все дело в величайшем секрете, не говоря никому ни слова про свою по ездку, так как мы рассчитываем вернуться вечером домой и сделать приятный сюрприз нашим родственникам.

— Кто же такие ваши родственники?

— Фельпсы, что живут недалеко отсюда, вниз по течению.

— Вот как, — заметил доктор и через минуту прибавил: — Так как же ружье его подстрелило?

— Не знаю, право, но только это случилось с ним во сне.

— Странный сон, нечего сказать! — проворчат себе под нос доктор.

Он зажег фонарь, захватил с собой дорожный набор инструментов и перевязочных принадлежностей, а за тем мы пустились в путь. Мой челнок не понравился почтенному эскулапу. Он объявил, что этот челнок годен для одного человека, но для двоих окажется уже далеко не безопасным. Я возразил ему на это:

— Не бойтесь, сударь, мы плыли на нем втроем.

— Как же так втроем?

— Ну, разумеется, я с Сидом и наши ружья. Их можно, пожалуй, тоже счесть за человека.

— Вот как! — заметил на это доктор.

Поставив одну ногу в челнок, он пошатал его из стороны в сторону, а затем многозначительно покачал головой и объявил, что лучше поискать себе суденышко понадежнее. Все лодки на пристани оказались замкнутыми на цепи, а потому пришлось поневоле удовлетвориться моим челноком. Доктор не согласился, однако, взять меня с собою и советовал мне обождать его возвращения, или разыскать другую лодку, или же, наконец, что будет всего лучше, вернуться домой и подготовить Фельпсов к ожидавшему их сюрпризу. Я возразил, что не чувствую в этом ни малейшей потребности, и объяснил доктору, как разыскать плот, после чего он немедленно же отчалил.

У меня явилась вскоре блестящая идея. Я сказал себе самому: допустим, что ему не удастся вылечить Тому ногу в такой короткий промежуток времени, в течение которого собака едва успела бы трижды махнуть хвостом. Допустим, что ему придется затратить на это дня три или четыре. Что станем мы делать в таком случае? Неужели мы будем сидеть, как раки на мели, и ждать, пока он выдаст нашу тайну? Нет, благодарю покорно! Я сделаю совершенно иначе. Я обожду здесь возвращения доктора, и если он скажет, что ему придется сделать нам еще визит, я сам от правлюсь на плот, хотя бы для этого пришлось бы броситься вплавь. Там мы втроем набросимся на док тора, свяжем его и поплывем с ним вместе вниз по течению. Когда он вылечит Тома, мы заплатим ему что следует или, по крайней мере, отдадим все что у нас есть и тогда уж высадим его где-нибудь на берег. Я залез в сложенный поблизости штабель из бревен, чтобы хоть немного выспаться, и, проснувшись, с изумлением заметил, что солнце высоко уже стоит у меня над головой. Поспешно вскочив, я тотчас же отправился в дом доктора, но мне там сказали, что он ушел куда-то ночью и с тех пор не возвращался. Однако же это дурное предзнаменование для Тома, подумал я. Надо будет сейчас же отправиться на ост ров. Рассуждая таким образом, я быстрыми шагами направился к пристани, но только повернул за угол на соседнюю улицу, как чуть не ударился головой в живот дядюшке Фельпсу. Увидев меня, он вскричал:

— Как, это ты, Том? Где же ты пропадал все это время, негодяй ты этакий!

— Я нигде не пропадал. Мы с Сидом все время разыскивали беглого негра.

— Где же вы его разыскивали и кто вас об этом просил? Ваша тетка страшно теперь беспокоится.

— Это она делает совершенно напрасно, так как ничего дурного с нами не случилось. Мы шли сперва следом за людьми и собаками, но не могли их догнать и потеряли наконец из виду. Тогда нам показалось, что мы слышим на воде шум. Раздобыв челн, мы пустились туда, откуда он слышался. Таким образом мы переплыли на другой берег, но не нашли там ничего подозрительного. Мы долго крейсировали по том вдоль берега и отплыли довольно далеко вверх по течению, но под конец устали, спустились несколько ниже, причалили к берегу и улеглись спать. Проснувшись всего лишь с час тому назад, мы переправились опять на здешний берег, чтобы узнать, нет ли чего нового. Сид отправился на разведку в почтовую контору, а я сюда, в надежде раздобыть что-нибудь съестного нам обоим на завтрак. Потом мы собирались вернуться домой.

Дядюшка Фельпс изъявил желание отправиться вместе со мной в почтовую контору за Сидом, которого там не оказалось, что меня, впрочем, не особенно удивило. В конторе оказалось зато письмо на имя тетушки Салли, которое и было передано старику. Мы ждали там еще довольно долго Сида, но так как он не являлся, дядюшка Фельпс объявил, что долее ждать его не намерен и что мы вдвоем поедем домой в тележке, а Сид, когда ему надоест шляться, может вернуться, как ему будет угодно, то есть пешком или же в лодке. Я упрашивал Фельпса позволить мне остаться и обождать Сида, но старик объявил, что это совершенно лишнее и что мне надо как можно скорее вернуться к тетушке Салли, которую очень беспокоит наше отсутствие.

Когда мы приехали домой, тетушка Салли до того обрадовалась, увидев меня, что начала одновременно и плакать, и смеяться. Она сначала принялась меня обнимать и целовать, а затем оттаскала меня за вихор, не причинив мне, однако, никакой боли, и объявила, что задаст Сиду по возвращении такую же трепку.

Дом был полнехонек фермеров и их жен, которые все остались обедать. Всюду шли оживленные разговоры, так что такого галденья мне никогда еще до сих пор не доводилось слышать. Пуще всех тараторила почтенная старушка Гочкис. Язык у нее ни на минуту не оставался без движения. Она рассказывала:

— Так видите ли, сестрица Фельпс, я внимательно осмотрела решительно все в хижине, где вы держали беглого негра, и пришла к убеждению, что он просто-напросто сумасшедший. Я тогда же сказала сестрице Дамрель… Ведь я сказала тебе, сестрица?.. Так вот, сказала я, он совсем умопомешанный. Это были собственные мои слова. Я и теперь повторяю во всеуслышание, что негр был у вас сумасшедший. Это до казывается решительно всем. Возьмем, например, хоть этот самый точильный камень. Я не дам никому уверить себя, чтобы человек в здравом уме стал высекать такие безумные вещи на этом камне. Вспомните толь ко, что там нацарапано: «Здесь перестало биться сердце такого-то узника. Здесь он томился целых тридцать семь лет»… Под конец негр называет себя еще незаконным сыном какого-то Людовика. Ну, уж тут остается только руками развести! Понятно, что он вконец помешался. Я говорила это с самого начала, повторяю это же теперь и готова повторять до скончания века, что он такой же сумасшедший, как и царь На вуходоносор, о котором упоминается в Библии.

— А взгляни-ка на эту веревочную лестницу, свитую из лоскутьев, сестрица Гочкис! — сказала г-жа Дамрель, тоже старушка. — На кой прах могла она ему понадобиться?..

— Я всего лишь минутку тому назад говорила как раз то же самое сестрице Уттербак. Она может под твердить вам это под присягой. Я говорила ей: «Взгляни, сестрица, на эту веревочную лестницу, взгляни на нее! На что она ему была нужна?»

— Интересно знать, однако, каким образом затащили они такую громадину, как этот камень, в хижину? Кто именно вырыл такую здоровенную нору под кроватью? Кто…

— Ты повторяешь опять-таки собственные мои слова, братец Пенрод. Я говорила: «Подымите-ка этот про клятый матрас. Под ним наверное что-нибудь найдется!» Там действительно лежал большущий камень. Я вот и говорю сестрице Дунлеп, именно этими самыми словами, так ей и говорю: «Скажите на милость, как это им уда лось затащить сюда такую громадину? Неужели они могли сделать это без посторонней помощи? Нет, уж извините, это все глупости! Не на таковскую напали. Ни за что не поверю, чтобы это можно было сделать без посторонней помощи! Нет! — говорю я. — Тут были помощники, да еще и не один, а по меньшей мере целая дюжина!» Если бы от меня зависело, я спустила бы шкуру со спины у всех здешних негров, но разузнала бы непременно, кто именно помогал этому сумасшедшему. Нет, говорю я…

— Вы говорите, что у него была лишь дюжина помощников. Я не могу с вами согласиться. И сорока человек мало для того, чтобы выполнить все, что тут было сделано. Возьмите хоть пилу, приготовленную из складного ножа, и разные другие инструменты, брошенные в хижине: ведь это все страшно хлопотливая работа! Чтобы разрезать такой пилой ножку кровати, пришлось, наверное, работать вшестером целую неделю. Взгляните на чучело, сделанное из соло мы и уложенное на постель, взгляни те на…

— Вы совершенно правы, братец Гэйтоуер, я как раз то же самое говорила братцу Фельпсу. Он даже сам спросил меня: «Что вы думаете на этот счет, сестрица Гочкис?» Что я думаю на этот счет, братец Фельпс, то есть, именно, что я думаю насчет этой ножки, отпиленной у кровати? Понятное дело, говорю я, что эта ножка никак не могла себя отпилить сама. Из этого следует, говорю я, что кто-нибудь ее отпилил. Таково истинное мое мнение. Можете с ним соглашаться или нет, это уж ваша воля, но только что бы там ни утверждали, а я при нем так и останусь. Я говорила даже сестрице Дунлеп…

— Слопай собака всех моих кошек, если здесь за последний месяц не шлялись каждую ночь целой шайкой негры, пособлявшие этому беглому и помогавшие ему работать. Взгляните только, сестрица Фельпс, на эту рубашку! Каждый дюйм в ней покрыт таинственными африканскими знаками, написанными кровью. Подумаешь, сколько крови на это изведено! У одного человека, пожалуй, нельзя и выпустить столько крови, сколько здесь израсходовано. Я с удовольствием за платил бы два доллара, чтобы мне прочли эти надписи, но что касается негра, который позволил себе их изобразить, то если бы он мне попался, я велел бы привязать его к столбу и драл бы собственноручно ремнем, пока…

— Уверяю вас, братец Марпльс, что у него было множество помощников. Вы бы и сами, наверное, пришли к этому убеждению, если бы побывали раньше в его хижине. Вообразите себе, что они крали у нас решительно все, что попадалось им под руку, — крали, несмотря на то, что мы всячески старались за ними следить. Эту рубашку они утащили прямо с веревки, на которой сушилось белье. Что касается веревочной лестницы, то они изготовили ее из простыни, которую своровали у меня не то чтобы один раз, а несколько раз кряду! У нас тогда пропало множество вещей: мука, свечи, подсвечники, ложки, старый таз для варенья… всего просто и не упомнишь… Да вот, кстати, пропало также и новенькое ситцевое платье. Кажется ведь, я сама, мой муж и оба племянника: Сид и Том — постоянно были настороже день и ночь. При всем том никому из нас не удалось изловить воров или хотя бы даже подметить какой-либо их след. И вот, как раз в последнюю минуту, — извольте радоваться, — они ускользают у нас из-под носа и оставляют в дураках не только одних нас, но также и разбойников с индейской территории. Они уходят с беглым негром здравы и невредимы, несмотря на то, что за ними следом гонятся двадцать две собаки и шестнадцать человек с ружьями! Признаться, я ни о чем подобном в жизни моей не слыхивала. Если бы это были не люди, а духи, то им все-таки не удалось бы устроить это дело ловче и таинственнее. Да и в самом деле, подобную шутку могли выкинуть единственно только духи. Вы знаете ведь, какие у нас собаки: злее их не найти во всем околотке. Кроме того, у них превосходное чутье. Между тем, представьте себе, что на неизвестных похитителей беглого негра собаки наши не лаяли и были не в состоянии отыскать их по следу. Попробуйте-ка мне объяснить этот факт, если можете!

— Признаюсь, это меня изумляет…

— Клянусь Богом, я никогда не слыхивал ничего подобного!..

— Мне становится очень страшно за вас, сестрица…

— Если бы еще тут можно было заподозрить домашних воров…

— Признаться, мне было бы страшно жить в таком доме…

— Охота вам говорить такие вещи, сестрица Риджвей! Вы ведь и без того знаете, что я за последнее время от страха почти не смела лечь спать, встать с постели или же усесться на стул. Ведь такие ловкие проходимцы, с какими нам пришлось иметь дело, могли бы, кажется, выкрасть из-под человека перину, не говоря уже о чем-либо другом… Можете себе пред ставить, каких страхов я натерпелась в прошлую ночь, когда время стало близиться к двенадцати часам. Клянусь Богом, я боялась всего больше, чтобы не украли кого-нибудь из членов нашей семьи. Я пришла в такое состояние, что положительно не могла здраво рассуждать. Теперь, среди белого дня, разумеется, мои по ступки кажутся даже и мне самой странными, но тогда мне пришло в голову, что оба мои племянника спят одни в своей комнате наверху и что их, чего доброго, ночью утащат. Совершенно без шуток, я из-за них ужасно тревожилась, так что под конец потихоньку подкралась к их двери и заперла ее на ключ; право слово, заперла. Впрочем, я думаю, что каждая на моем месте поступила бы таким же образом. Понятное ведь дело: когда человека напугают и он видит, что все идет чем дальше, тем хуже, то поневоле теряет под конец голову. Неудивительно, если тогда являются Бог весть откуда самые дикие мысли. Невольно начинаешь говорить сама себе: «А что если бы я была теперь, например, мальчиком и дверь в моей спальне оказалась не запертой? Ведь мне, пожалуй, ни за что не усидеть бы теперь там…» Тетушка внезапно остановилась, словно изумленная мыслью, пришедшей ей внезапно в голову, потом медленно обернулась ко мне, а я, почувствовав, что ее взгляд остановился на моем лице, немедленно же встал и ушел прогуляться.

Я сказал себе самому, что сумею лучше объяснить, каким образом оба племянника тетушки Салли исчезли к утру из запертой на замок комнаты, если обдумаю наедине этот инцидент по возможности тщательнее. Я так и сделал, но не посмел уйти особенно далеко, опасаясь, что тетушка станет меня разыскивать. Под вечер, когда все посторонние разошлись и разъехались, я вернулся домой и рассказал тетке по собственному моему почину, что нас с Сидом разбудили ночью стрельба и крики. Дверь оказалась запертой, а так как нам хоте лось непременно посмотреть в чем дело, то мы вылезли из окна и спустились вниз по громоотводу. При этом мы оба немножко ушиблись, а потому никогда больше не будем уходить такими неудобными путями. Затем я рассказал ей все, что говорил уже перед тем дядюшке Фельпсу. Она объявила, что нам прощает и что, быть может, наши поступки следует признать совершенно естественными, потому что от таких сорванцов, как мальчишки наших лет, насколько ей известно, нельзя вообще ожидать ничего путного. Раз наши выходки не причинили никому ни малейшего вреда, не стоит теперь из-за них и кипятиться. Она может гораздо лучше употребить свое время, возблагодарив Бога за то, что мы остались здоровы и невредимы и что Промыслу Всевышнего угодно было нас сохранить для нее. Поцеловав меня несколько раз, тетушка погладила меня по голове, а затем погрузилась в какие-то таинственные мечты, но вдруг неожиданно вскочила с места и воскликнула:

— Ах, Боже мой, дело уже идет к ночи, а Сид еще не вернулся. Что же такое с ним случилось?

Желая воспользоваться благоприятным случаем и улизнуть, я немедленно же предложил:

— Я сейчас же сбегаю за ним в город.

— Нет, ты не уйдешь отсюда! — возразила тетушка Салли. — Ты, по крайней мере, останешься здесь. За глаза довольно, если и один из вас оказывается про павшим без вести. Если Сид не вернется к ужину, ваш дядя съездит за ним сам.

Сид, разумеется, к ужину не вернулся, а потому дядюшка Фельпс тотчас же после ужина уехал в город.

Он воротился часам к десяти, слегка встревоженный тем, что не встретил Тома и ничего даже про него не слыхал. Что касается тетушки Салли, то она была очень взволнована. Муж старался ее успокоить, утверждая, что в данном случае не было никакого основательного повода к опасениям. «Мальчики — во обще народ непоседливый, — говорил он. — Увидишь сама, что он благополучно вернется завтра утром в добром здоровье и прекраснейшем настроении».

Тетушка как будто удовлетворилась этими соображениями, но все-таки сказала, что на всякий случай немножко обождет возвращения Сида и не будет ту шить в комнате свечи, дабы мальчик знал, что его ждут.

Когда я ушел в спальню и улегся в постель, тетушка пришла ко мне со свечою, укутала меня одеялом и вообще держала себя со мною, как родная мать. На меня это произвело такое впечатление, что я стал казаться себе положительно дурным человеком. Я не смел глядеть тетушке Салли в глаза; она же уселась возле меня на постель и долго беседовала со мною, рассказывая все время про Сида и уверяя, какой он великолепный мальчик. Меня положительно изумляла ее словоохотливость. Тетушка словно не могла остановиться и продолжала все время меня спрашивать, как я думаю, не могло ли приключиться с Сидом несчастье? Что если он заблудился в лесу, поранил себя, или убился до смерти, или же, наконец, утонул? Чего доброго, он в эту самую минуту лежит где-нибудь больной или даже мертвый, а между тем она об этом не знает и не может ему помочь. Слезы у тетушки Салли начинали тогда капать градом, я же принимался ее уверять, что с Сидом все обстоит благополучно и что он завтра утром наверное будет дома. Она тогда крепко пожимала мне руку, а иногда даже меня целовала и просила повторить еще несколько раз эти утешительные слова, так как ей становится от них лучше и она чувствует себя не такой встревоженной. Уходя наконец из комнаты, она взглянула мне прямо в глаза одновременно и ласково, и пристально.

— Дверь не будет заперта на замок, Том, — сказала она. — Кроме того, ты можешь всегда уйти из окна по громоотводу, но ведь ты будешь хорошим, милым мальчиком? Будь так добр, не уходи, голубчик; останься ради меня!

Клянусь всеми святыми, что мне очень хотелось уйти и что у меня действительно имелось такое намерение. Понимая, что мне следует непременно по видаться с Томом, я до последнего разговора с теткой и в самом деле собирался улизнуть, — но после ее слов это оказалось для меня положительно невозможным. Я не в состоянии был бы уйти, как говорится, ни за какие коврижки.

Тетушка Салли и Том — оба лежали, однако, у меня тяжелым гнетом на душе. Я не мог поэтому заснуть спокойно. Два раза ночью я спускался по шесту громоотвода вниз и проходил на цыпочках мимо фасада дома. Оба раза я видел при свете стоявшей на окне зажженной свечи, что тетушка сидит, устремив глаза на дорогу, по которой должен был вернуться ее племянник. Я видел даже, что у нее по щекам струились слезы, и мне смертельно хотелось чем-нибудь облегчить ее горе. Все, что я мог сделать, ограничилось, однако, безмолвной клятвой не огорчать ее впредь. Проснувшись в третий раз на рассвете, я опять спустился из окна по железному пруту громоотвода и убедился, что тетушка Салли все еще сидит у окна. Свеча ее успела уже догореть, а седая голова покоилась на руке, так как тетушка спала крепким сном.