Поклонник вулканов

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Шестое апреля 1803 года.

Так как я закрыл глаза и лежу без движения, они подумали, что я ничего не слышу, о чем они там говорят, но я все преотлично слышу. Просто лежать неподвижно мне удобнее: помещение огромное, беспорядочно колышащиеся портьеры на окнах нервируют, одним взглядом всего не охватить. Свет режет глаза. Кто-то спокойно говорит, что долго так продолжаться не может. И я слышал все, что они говорили раньше, пока я спал, и мне не хотелось просыпаться. Проснуться значило бы удивиться. Прежде всякие неожиданности меня не увлекали. Толо и супруга меня угнетают. С тех пор как я заболел, они присмирели. В Неаполе Толо вел себя с ней, как подобает слуге: когда она обращалась к нему, смотрел себе под ноги, а тут разговаривают спокойно, прерывают друг друга, словно старые друзья, а теперь я чувствую, что они наклонились надо мной и поцеловались. Странно как-то, что мой преданный неаполитанский циклоп одет в английский военный флотский мундир. Может, он надел наряд специально, чтобы удивить меня? Он знает меня очень хорошо. Иногда я чего-то пугался, как в тот раз, когда он перетаскивал меня через поток горячей лавы и сердце мое громом бухало в груди, но я и виду не подал, не к лицу мне было показывать страх. А теперь он может ошибочно подумать, что я боюсь или чем-то удручен. Вообще-то, он бесстрашный, этот Толо. Он одержал много побед в баталиях. Все восхищаются им. Хоть у него и низкое происхождение, все равно теперь он сицилийский герцог. Король хотел сделать из него циклопа-громовержца и упрятать в Этну, но я знаю, что Толо до сих пор предпочитает Везувий, как и я. Вместе мы на Этну не восходили. Пэром Англии мне не бывать. Но от этого не стоит впадать в уныние — все равно не поможет, поскольку, распаляя себя, ничего не достигнешь, если тебя обуял страх. Лучше оставаться холодным и рассудительным, это создает впечатление, что ты не испытываешь страха, и тем самым сбиваешь с толку других, потому что им надо подать пример и успокоить их. На корабле по пути в Палермо я дрожал от страха и трясся от качки судна, а Толо пришел и остался со мной, держа меня за ноги, и мне хочется, чтобы он опять подержал мне ноги, потому что они замерзли, хочется, чтобы он растер их. И хоть брать в руки пистолеты могло показаться дурацкой затеей, так как я не представлял даже, что с ними делать и как наказать шторм, тем не менее я успокоился, даже когда Толо понадобилось вернуться на палубу, чтобы и там своим примером успокаивать матросов. Я, помнится, сидел тогда спокойно, закрыв глаза, и шторм стих. И знаю, что если буду лежать спокойно, не двигаясь, то страх не коснется меня. Вот они опять заговорили. Такое долго тянуться не может. Может быть, Толо не боится, поскольку видит всего лишь половину того, что видят другие. Свои самые громкие победы он одержал, будучи одноглазым. Ну а если я закрою оба глаза, то угроз вообще не увижу — и бояться-то будет нечего. Вместе с тем невозможно предвидеть, где таится настоящая опасность. Это мои друзья думали, что постоянную угрозу для меня представляет вулкан, и говорили о том, как им будет больно, когда узнают, что я погиб при извержении, подобно Плинию Старшему, но они напрасно беспокоились за мою безопасность. Со мной никакого несчастья не произошло, по крайней мере, от вулкана. Вулкан был для меня убежищем. Неаполь сам по себе очень полезен для здоровья. Там я чувствовал себя так хорошо. Воздух особый. А сейчас я чувствую себя плохо. И море рядом. Когда я нырял с лодки и плавал, вода так приятно омывала мои руки и ноги. Хорошо, что они поддерживают меня, потому что члены у меня стали такими тяжелыми. К тому же мне что-то мешает свободно дышать. Если бы я находился по-прежнему в Неаполе, то не болел бы. Кэтрин так нужен был здоровый воздух. Не будь Плиний таким толстым, ему хватило бы воздуха и он бы не погиб при извержении Везувия. Он и не догадывался, и никто тогда не знал, что это все вулкан наделал. Как же они, должно быть, удивились. Когда он погнал судно, чтобы спасать жертвы извержения, его спутники остались живы. Только он один не вынес ядовитого дыма. Может, и для Кэтрин вулкан оказался смертельным. Помнится, она умерла с такой тоской и очень просила меня проследить, чтобы не хоронить ее там. Она сильно вымоталась. Мне кажется, что теперь она спокойно покоится дома, многие люди хотели бы отправиться на покой. Когда Плиний подплыл к берегу, он так устал, и ему развернули подстилку, чтобы он прилег и немного отдохнул, а он так и не смог оправиться. Никому не дано знать, когда умрешь, но надлежащие меры предосторожности принять можно. И в то же время избежать ненужных мер. Теперь-то я вспомнил, зачем держал пистолеты — чтобы застрелиться, когда почувствую, что корабль тонет. Я боялся, что вода зальет мне легкие, перекроет доступ воздуха и задушит, уж лучше пусть свинцовая пуля пробьет мне голову. Снова впадать в панику я уже не буду. Как глупо получилось бы, если бы я убил себя, услыхав слишком громкий шум от того, что корабль сильно накренился. Шум стих, и судно выпрямилось. А я умер бы, прежде чем понял, что умираю. Мать Толо говорила тогда, что в шторм я уцелею, и оказалась права. Она заверила меня, что я буду жить до тех лет, сколько мне исполнилось сейчас, и я не помню — сколько, хотя смерть придет ко мне в любую минуту. До пророчества мне дела нет. Любая годовщина укорачивает жизнь. В двадцать два года, да, события детства и юношества легче припомнить, мне столько лет исполнилось в сентябре 1752 года, как раз когда меняли календарь. Я видел тогда, как шла огромная толпа людей с транспарантом: «Отдайте нам наши одиннадцать дней», потому что эти невежи думали, что вычтенные из календаря дни сократят им жизнь. Но ничего никогда просто так не вычитается, а невежественных людей не убедить, что они невежественные, так же как дуракам не втолкуешь, что они дураки. И тем не менее естественным кажется желание продлить жизнь, какой бы жалкой она ни была. Мизерное долго не просуществует. В Неаполе каждый день стариков сбивают с ног несущиеся во весь опор коляски, нахальные кучера которые орут всем во все горло, чтобы освободили дорогу. Одного такого пострадавшего я сам видел. Это был глубокий старец, весь высохший, ну кожа да кости, сущий скелет в лохмотьях. Он переставлял ноги как-то перпендикулярно к земле, ставя всю ступню сразу. И не потому, что так надежнее, а из-за болезни ног — ступни у него не гнулись. Если бы я не мог ходить вертикально, то вообще лучше бы не ходил. И даже лежа здесь, когда больше не могу, к своему огорчению, шевелить ни руками, ни ногами, я все же в состоянии наблюдать, что происходит вокруг. Кому же хочется, чтобы занавес опустился, когда спектакль еще не кончился. Кто сказал, чтобы его дальше не продолжать? Даже если повествование не имеет конца или один рассказ переходит в другой, а тот в третий и так далее, все равно мне хотелось бы знать, когда и каким образом настигнет возмездие этого проклятого Бонапарта и кто в конце концов захлопнет окошко. Я услышал грохот колес кареты и подумал, что они решили прокатить меня. Но я-то хоть прожил достаточно и видел, как в Англии позорно провалился тайный сговор революционеров. Человеческая натура столь порочна, что даже глупо надеяться, а еще меньше желать, чтобы общество когда-либо трансформировалось и перешло на более высокую стадию развития. Единственное, на что можно надеяться, так это на очень медленное повышение развития общества. Ничего выпирающего, остроконечного. То, что слишком выпирает, будет придавлено. Чему угодно трудно удержаться и стоять, не колеблясь, слишком долго. Тело мое не слушается меня. Могу ли я стоять теперь? Нужно учиться заново стоять, коль скоро они намереваются прокатить меня в карете. Я удивлю их, если встану на свои тяжелые, холодные ноги. Когда этот маленький человечек в адмиральском мундире уйдет прочь, Толо вернется и разотрет мне ноги. Но мне хочется, чтобы и жена осталась. Не все же время ей ходить вместе с ним. Могла бы и посидеть около меня и спеть что-нибудь. Ради нее я мог бы даже открыть глаза. Она теперь такая добрая. В последнее время она не очень-то хорошо относилась ко мне, не так, как мне хотелось. Полагаю, потому, что я был болен, а теперь решил стать более или менее здоровым. Есть такие люди, которые начинают что-то защищать только в том случае, когда объект их защиты подвергается угрозе, выходит из строя и вообще уничтожается. Невежественные строители Помпеев и Геркуланума и думать не могли, что их города поразит гром и они разрушатся и останутся погребенными под слоем камней, грязи и пепла до тех пор, пока туда не приедет Винкельман и не докажет неправильность поверхностного способа раскопки городов, и не призовет тщательно и аккуратно расчищать слой за слоем, и его более осторожный метод будет осуществлен на практике. А вскоре после этого его убил и ограбил ужасный молодой человек. И вовсе не прекрасный Ганимед[90], как мне говорили, а жестокая и тупая скотина с лицом, покрытым оспинами, которого мой доверчивый друг пригласил к себе показать кое-что из сокровищ, которые он вез в Рим.

Я бы все же подумал, что Винкельман мечтал о юношах с лицами и телами, как у древнегреческих статуй, красоту которых он так превозносил, но нет ни одного эталона вкуса (несмотря на все потуги законодателей моды), и если кому-то предназначено быть убитым, если таков его рок, то предсказать, кто же будет убийцей, не дано никому. Никогда еще, ни разу не пришлось мне испытывать страх перед блеском ножа, хоть и прожил я тридцать семь лет среди отчаянного и буйного народа. Но для безопасности моего дома, моей родины такое положение долго продолжаться не может, ночной разбой — это еще один из пороков, с которыми я теперь должен мириться и который, как я надеюсь, пройдет к моменту моего выздоровления. Как бы мне хотелось не думать об этом сейчас. Моя мать подходит ко мне и, распахивая на ходу ночной халат, делает похотливые телодвижения. Мужчины и женщины сидят вокруг мертвых тел и пируют, смачно облизывая губы и выплевывая обсосанные белые косточки, словно отдраенные пемзой, которую я подобрал на склонах вулкана. В морских водах плавает разбухший труп человека, а с виселицы срывается беременная баба. Мне не раз снилось, как меня собираются повесить, я всячески сопротивлялся, кричал, что не могу идти, во сне же меня окружала банда разбойников с ножами в руках, а я лежал беззащитным в кровати. Теперь мне нередко снится, как меня собираются убивать. Обычно когда я просыпался, то сразу же приходил в себя, хотя такие сны иногда продолжались еще несколько минут после пробуждения, но в случае чего я дергал за шнур звонка и звал старенького Гаетано посидеть рядом, пока снова не усну. Но вот однажды, помнится, я услышал свой собственный крик, и очень жалостный, а жена и мой циклоп услыхали и пришли встревоженные спросить, что болит. Да нет, ничего не болит, отвечал я. Мне просто что-то приснилось, но так ясно, будто наяву. Позвольте уж не говорить про сон. Я всегда предпочитал рассказывать о чем-то приятном, со счастливым концом, я много мог припомнить подобного. Прежде всего про свое неплохое здоровье. За все годы проживания в Неаполе я почти никогда не болел. Ну разве что время от времени расстраивался живот, а так всегда все было в порядке. Мой знаменитый личный врач постоянно отмечал мое отменное здоровье и крепкие нервы. Хороший был человек Чирилло. Я любил слушать, как он рассказывал о последних открытиях в областях медицины. Мне нужно было лишь не растрачивать то, что дано природой, не злоупотреблять спиртными напитками, не переедать, особенно острых блюд из морских живностей, которые сгущают и склеивают кровь и лимфу, а также сужают сосуды, по которым они циркулируют. А кроме того следовало придерживаться умеренного и постоянного стимулирования природных функций организма с помощью верховой езды, плавания, восхождений на гору и других видов физических упражнений. Постоянная физическая нагрузка укрепляла мои силы. А дома, если я страдал от безделия, то принимался за чтение, играл на скрипке или виолончели, и это взбадривало. Меня легко было утешить. По природе я довольно сдержан. А с возрастом стал вообще флегматиком. Ничто не волнует меня. Даже участь тех, кто теперь заботится обо мне. Вот если бы позвали Симона побрить меня, а то лицо уже заросло щетиной. Мне всегда везло. Меня окружало прекрасное. Я сам окружил себя прекрасным. Любое проявление энтузиазма — это новый кратер старого вулкана. Посещать антикварные магазины и аукционы или хранилища коллег-коллекционеров всегда интересно и увлекательно, но важно ничем не выдавать своих чувств. Они должны оставаться при мне. Когда одно чувство начинает слабеть, нужно вызвать на смену ему другое, поскольку для того, чтобы всю жизнь чувствовать себя сносно, необходимо постоянно поддерживать интерес к чему-нибудь. Хотя бурный энтузиазм короля проявлялся слишком неумеренно, не считая, пожалуй, игры на бильярде или рыбной ловли (да и от этого он зачастую становится просто омерзительным), да вдобавок ему не хватало ума и проницательности, все же я предпочитал больше общаться с ним, а не с разумной королевой. Я заметил, что женщины слишком часто бывают недовольны. Думаю, многие из них — скучающие зануды. Сам же я никогда не скучал, мне всегда было интересно наблюдать за чем-нибудь или что-то делать. Мне нравится любое проявление восторга, кроме религиозного исступления, а когда я был в Вене, любил ловить рыбу в Дунае. Кэтрин все надеялась, что я стану верующим, но быть им не в моем характере скептика. Хоть я не отрицал того, что людей нужно подпитывать всякими иллюзиями, все же мрачные и пресные выдумки христианства во мне никогда не вызывали восторга. Но возмущаться я не люблю. Во рту у меня все пересохло. Первый постулат науки о счастье — не возмущаться и не жаловаться на свою судьбу. Воды. Так хочется хоть глоточек. Меня они не слышат. Давит на руку. Эмоции сбивают с толку. Венера не может все время хранить верность. Да и я не Марс. Но я отказался от любых форм мести. Свою «Венеру» я не продавал. Я верен ей, несмотря на то, что пытался ее продать. Но я никогда не любил картины так, как это полотно Корреджо. А почему Чарлза нет здесь? Нехорошо с его стороны, тем более что я не забыл сделать его своим наследником. Я знаю, он упал духом, поскольку понял, что у меня мало денег. Тем не менее он все-таки доволен, но «Венеры» для него не осталось. Он слишком любит свои драгоценности, амулеты в виде каменных скарабеев и граненые кольца. Теперь он сильно постарел. Наверное, он мне завидует. Жить среди произведений искусства — это прежде всего жить счастливо. Я всегда был полезен другим, но и о себе не забывал. Правда, никогда не переоценивал собственных возможностей. Хотя есть и более высокие посты, но я всегда придерживался мнения, что открывать прекрасное и давать возможность лицезреть его другим тоже достойное занятие всей жизни. Искусство должно быть не просто объектом бесплодного восхищения. Я уже говорил это. Произведение искусства должно вдохновлять художников во время работы. С этой целью я и привез в Англию вазу, с которой Уэджвуд понаделал теперь множество копий. Смастерил какое-то жалкое подобие, прямо-таки чучело-мучело, а не ваза. Кто же так сказал? Когда проживешь на свете с мое, поневоле начнешь путаться, но я стараюсь теперь ничего не путать. Наоборот, теперь многое припоминается, потому что я прожил долгую-предолгую жизнь. Но мне не надо ворошить память и менять местами события. Руки и ноги у меня стали ватными, спина онемела. Самый увесистый багаж и самое трудное путешествие я не воспринимал так тяжко, как свое собственное тело в его теперешнем состоянии. Что-то давит на меня со всех сторон, приближается, наваливается. Ребенок прожил всего несколько недель под обломками рухнувшего во время землетрясения дома. Это случилось уже после смерти Кэтрин. Надеялась ли она, что ее спасут, или, может, думала, что похоронят заживо? Я имею в виду ту девчушку, которая положила кулачок под щеку, ее так и извлекли из-под обломков с вмятиной на щеке. Люди не любят мириться с последствиями катастроф. Пагано[91] написал очерк, в котором назвал землетрясение в Калабрии предвестником разложения общества и возвращения его в первобытное состояние.

Не могу вспомнить, почему он сделал такое абсурдное предположение. Он же был очень толковый и умный человек, этот Пагано. Но тут с ним что-то стряслось. Не помню, что именно. Я подметил, что авторы любят возводить любое событие на уровень урока или предупреждения, или наказания, но я лично считаю: здравомыслящий человек… почему это их голоса стали какими-то приглушенными, надеюсь все-таки, они не покинут меня, когда так хочется пить… что здравомыслящий человек наблюдает за развитием событий спокойно, со взвешенной беспристрастностью. Даже под такой вот тяжестью, какая навалилась на меня. А когда происходит катастрофа, нужно спасать себя и других. Этот достойный уважения римлянин Плиний Старший чувствовал себя обязанным кинуться спасать жертвы извержения вулкана. Он поступил как настоящий джентльмен. Но есть немало и таких, которые лишь поучают сами себя, как им надлежит поступать. Такое сплошь и рядом случалось на моем веку, а прожил я немало и всего насмотрелся. Видел, что талантливые люди из самых низов могут достичь определенных высот в обществе. Незаконнорожденные научились выбиваться на самый верх. Когда началось новое извержение Везувия, Толо приплыл на своей лодке, взял короля и королеву и всех нас и перевез в Палермо. Но ведь вазы он потерял. Разразился жестокий шторм, и все вазы затонули. У меня такое чувство, будто я рассуждаю не с той четкостью и самообладанием, которыми всегда отличался. Слышу, как кричат водоносы: «Bella cosa e l’acqua fresca»[92]

Толо скажет мне, почему его матросы решили спасать адмирала в гробу, а не мои вазы — ведь на них так приятно и поучительно смотреть. Мои кредиторы надеялись, что их спасли. А за адмирала много гиней не выручишь. Я имею в виду того адмирала, в гробу, человека без особых заслуг и весьма недалекого. Но в море можно завоевать громкую славу. Кто только не восторгался тем отважным флотоводцем — забыл я, как его звали, но его имя у всех на устах, — нет, нет, не Плинием Старшим, это другой адмирал, он какой-то такой, но не толстый и астмой не страдает. Это Кэтрин страдала. Нет, вроде, и он тоже. Ведь вполне возможно, чтобы два человека походили друг на друга. Как же мы тогда узнали бы что-то про своих собратьев без внимательного сопоставления различных типов, ах да, этот адмирал — мой лучший друг, спаситель нашей страны. Так окрестил его неаполитанский король. Его слова. Но я имею в виду нашу страну, Англию. Да, этот адмирал стал мне родным сыном, чье благополучие и спокойствие разума значат для меня больше, нежели собственное благополучие, поскольку за последние пять лет дела мои сложились неудачно. Должен признаться, что мир, в котором я прежде чувствовал себя как дома, теперь сильно изменился. Старые обычаи забыты, а новые веяния я не понимаю и могу лишь сожалеть, потому что, увы, не воспринимаю эту тупость разумения, что мне никогда не была присуща. Для других я вроде как дурак. Ее следует наказать за то, что она выставляет меня дураком перед другими. Можно мне глоток водички — слышит ли она меня? Я их слышу вполне хорошо.

Теперь я чувствую себя получше. Сон освежает. Толо и жену больше не слышу, но их присутствие ощущаю. Их одежду. Если бы не холод, было бы совсем уютно и спокойно. На вершине вулкана всегда было очень холодно, даже когда у подножия жуткая жара. Не понимаю, почему пугливые не хотят забираться на вулкан, чего там бояться? Я так и не смог уговорить Чарлза взобраться на Везувий вместе со мной, ну Кэтрин, понятно — она была такой болезненной. А Плиний — слишком толстым. Неумно позволять себе толстеть, хотя сам я стал слишком уж худым. Мне следует понастойчивее просить их восходить на гору вместе со мной, подъем так бодрит и возбуждает, особенно во время извержения. Я стану взбираться впереди без страха, а их придется втаскивать проводникам с помощью ремней. Каждый обязан взобраться на вулкан и лично убедиться, что этот монстр вполне безвреден. Я уже чую его горячее серное дыхание. И запах жареных каштанов. Но это может быть и запах жареного кофе, а если я попрошу ложечку кофе, они не дадут мне, опасаясь что тогда я не усну. Я просыпаюсь теперь от света. Какой-то оранжево-красный поток. Льется устойчиво, мягко и слабеет у самого верха. После восхождения я предложу им музыкальный интервал. Кэтрин сыграет на пианино, а та, которая меня больше не любит, споет «Правь, Британия!» Ну а я сыграю на виолончели; чему научился в юности, не забудешь никогда. Стены построены прочно и защищают нас от ветра, а в голове у меня ветер гуляет вовсю, его не надо выпускать, а то он перевернет пианино Кэтрин. Так безопасно, безопасно, Толо сжал мне руку, все уже здесь, все перенесены на сильных руках, на сильных спинах по склону горы. Все собрались в одном месте. Я заметил, что большинство присутствующих рассматривают мои картины и вазы. Лишь отдельные гости интересуются образцами вулканических пород. Ну а ты что думаешь, Джек? Обезьянка метнула на меня быстрый взгляд, показавшийся плутовским, она наклонила голову к своему торчащему маленькому красному члену и что-то зашептала мне на ухо. Хотя любой порок нести на себе не так-то легко, тем не менее воспрявший дух помогает преодолевать пороки, но если человек лишится поддержки и остается один перед обломками рухнувших надежд, тогда наступает отчаяние. Джек — довольно удивительное существо. Он великолепно понимает меня. Напишу-ка я письмо в Королевское научное общество, это ведь самая важная в Европе академия наук, а я имею честь быть его членом. Нужны сила духа, терпение, спокойствие и смирение. Что-то мерцает. Пахнет холодной плесенью. Надо быть поосторожнее. Можно стать слишком уж бесстрашным. Джек метнулся за скалу. Кто-то должен смотреть, чтобы шельмец не подходил чересчур близко к кратеру. Я спасу его. Вот он тут. Он уселся мне прямо на грудь. Я даже ощущаю его тяжесть. Чувствую вонь его испражнений. Больше вдыхать такое зловоние я не в силах. А когда гости уйдут, я опять прилягу на кровать, ибо если уж сильно перетрудился, то позволено и отдохнуть. Чтобы перенапрячься и вымотаться, не обязательно надо быть старым. Тяжело дышать. Для работы в свое удовольствие я всегда находил в себе силы и энергию. И чем больше перенапрягался, тем здоровее себя чувствовал. От долгого лежания в постели я только слабну. Меня состарило не увлечение антиквариатом. Скорее, наоборот, любимые вещи омолаживали меня. Главным же интересом для меня всегда оставалось необычное время, в которое я жил. Мне не нравится, что теперь мне говорят про меня. Все мои друзья, которые понимали меня, перемерли. Даже им я казался чудаком, хотя, как знать, может, и не был таким уж законченным чудаком. Но человек в моем положении сам себя защитить не может, как и автор из простонародья, я ежедневно наблюдаю за положительными результатами своих усилий по улучшению вкуса и повышению знаний среди людей, окружающих меня. Я имею в виду не общество и не пространство вообще, а нечто другое. Законодателей моды и образа жизни. Корабль. Качка. Адмирал. Адмирабль. Я всегда четко знал, что меня восхищает и что хочу объяснить другим. Я видел — они интересуются мною. Белый свет. Они ценили мое мнение. Энтузиазм делал меня зрячим, поэтому мне не надо открывать глаза. От меня ждали, что я стану сильно волноваться. Прочное впечатление оставляет лишь чрезмерная масса. Но потом она научилась дразнить меня. Вкус изменчив, словно женщина. Они еще здесь? Женские руки качают мне голову. Знаю, это моя жена, она умеет успокаивать. Да вот поэтому-то я и стал знаменитым. Утверждать так наверняка не могу, но я оказывал значительное влияние. Как хочется приложить ладонь ко рту, а то из головы выходит воздух. Но жена слишком сильно сжимает мне голову, она же знает, как надо делать. Изо рта у меня вырывается воздух. Дайте я посмотрю, как его можно загнать назад. Тогда я удержу его. Понемногу заглотаю. Там. Мне повезло жить в одно время со многими выдающимися личностями и дружить с ними. Горжусь своей ролью, что отдал свои силы во имя… Воздух. Нет, влияние. Все еще во рту. Готов поспорить, что меня еще будут вспоминать. Но история учит, что о людях не всегда помнят по действительно достойным делам. Один старается усердно, добивается многого, по праву добивается, а потом, увы, с его именем связывают всякий бред; другие слышат, пересказывают, и все потом вспоминают только эти россказни. Такова судьба Плиния Старшего. Выпущу-ка я теперь немного воздуха. Тот самый Плиний, который никогда не тратил попусту время, неустанно собирал и изучал факты и написал сотню книг, разве он мог предполагать, что помнить его будут не по его трудам — их не станут изучать, осмысливать и усваивать, а воздух-то все выходит и выходит, и что все знания Плиния ничего не значат, потому что новые открытия выметают прочь, перечеркивают и хоронят старые представления, хоть и добытые с таким трудом. Хватит выпускать воздух. И Плиния теперь помнят только по одному факту из его жизни, по факту печальной гибели. Лишь из-за Везувия и произносят его имя. Теперь заберу-ка я назад немного воздуха. По-моему, он очень бы разочаровался, узнай об этом. Но мне удалось заглотнуть совсем немного воздуха. Слишком много я выпустил его, попробую вдохнуть еще. Ну что ж, если кто-то памятен в истории только по одному событию, одному эпизоду в длинной, полной событиями жизни, то, видимо, есть более несчастные людские судьбы, чем судьбы прославившихся только потому, что стали жертвами извержения вулкана. Мне больше повезло. Вулкан так и не причинил мне зла. Он не только не наказывал меня за любовь и преданность, но приносил одно лишь удовольствие. На этот раз я больше не выпущу воздух изо рта. У меня была счастливая жизнь. Хотелось бы, чтобы меня помнили благодаря вулкану.