Полет «Феникса»

ГЛАВА 11

Пел сверчок, кружился в голубом небе и пел. Он пытался поймать его и съесть, когда тот садился, но прижатая к земле рука не слушалась, и опять трещал сверчок. Насекомые разбивались о дверь, и мальчишки-арабы подбирали их и тащили жарить. Они способны съесть что угодно. Даже жареную саранчу. Тошнит.

Теперь сверчок тикал, над ним поднималась и медленно падала белая стена, снова вставала и падала. Он закричал. Хотел убежать, но тело не слушалось из-за жары, и в абсолютном белом безмолвии на него обрушилась белая стена, и он опять крикнул.

— Дейв, — послышался чей-то голос.

То был Кроу — по другую сторону стены. Он звал его.

— Дейв, приди в себя!

Болела ссадина на руке, жгло растянутую мышцу на спине. Падала и поднималась белая стена вместе с волнующимся на ветру шёлковым пологом. Он открыл глаза. Под ухом тикали часы. Шевельнул рукой и почувствовал резкую боль.

Рядом сидел Кроу.

— Полдень, — сказал он. Покрасневшими глазами и носом-клювом он походил на птицу.

— Что?

— Надо зажечь факел.

Остальные спали. Кто-то дежурил у мерно стонавшего генератора. Очевидно, Таунс, — рядом его не было.

— Пошли.

Пошатываясь, отлили немного масла из правого двигателя. Для фитиля воспользовались обрезком чьей-то брючины. Дым поднимался под углом к западу — опять ветер дул не с севера, не с моря. Сквозь горячие волны золотистого воздуха нетвёрдо зашагали обратно в тень хвоста. Белами хрипло сказал:

— Придётся просить Таунса, чтобы увеличил норму.

— Дело ваше. Я просить не могу. Я ведь делюсь с беднягой Бимбо.

— Боже мой! Осталось всего на четыре дня. — Десять минут, которые они провели на солнце, вызвали сильное потоотделение. — Если все мы решим увеличить рацион, то хватит только на три.

— Я обещал Робу, что присмотрю за Бимбо.

Они заметили, что Стрингер чем-то занят в тени установленного на козлах крыла. Он стоял на плоском камне. Никто не видел его спящим.

— Он не человек, — сказал Кроу. Он так и не понял, что же все-таки произошло сегодня на рассвете. Ни с того ни с сего Стрингер надулся как гусь.

— Чего это он? — спросил Альберт у Белами

— Ты же назвал его «Стринджи».

— Я? А что мне, лордом его величать?

— Он чувствительный.

— Да ну?

Чувствительный? В это трудно было поверить. Должна быть какая-то другая причина. Он даже не помнил, как сказал это слово. Он нагнулся, чтобы перевести дух, а над ним все скрипел нудный голос Стрингера, вот он и сказал ему, чтобы пошёл пописать, и больше ничего. Его бы на пару деньков в Джебел, где так окрестят… Только не ублюдком. Это ругательство почему-то не любят. Но никто ведь его так не обозвал. Чего же он нагрелся?

Кроу опять прилёг и попробовал уснуть, но сна не было. В час дня пошли гасить факел. Остатки дыме поднимались вверх. Ветер замер, и опять застыл шёлковый тент над головой.

— Может, помочь Стрингеру? — предложил Белами.

— Ты что, рехнулся? — Кроу опять вытянулся в тени. — Если мы не перестанем потеть, это конец! Знаешь что? Последний раз я мочился вчера утром. Мы засыхаем, Дейв. Рано или поздно ссохнемся.

— А Стрингер — не человек?

Стон генератора прекратился, и из самолёта вышел Таунс. Весь в поту, он упал на песок рядом с Мораном. Монотонное верчение шкива усыпляло. Теперь в кабине управления можно было только сидеть, потому что крыло сильно подмяло крышу. Его беспокоил запах горючего: то ли разорвали один из баков, когда передвигали крыло, то ли на жаре рассохлись клапана. В кабине был постоянный запах, а щётки динамо искрили. Сидя у генератора, он мучил себя кошмарами: если произойдёт загорание, то взорвётся бак в крыле, лежащем прямо на крыше, и, прежде чем они успеют пустить в ход огнетушители, пламя охватит весь самолёт. Не станет последнего укрытия. И был ещё Кепель, которого нельзя трогать с места. У сержанта Уотсона есть пистолет. К нему и придётся прибегнуть, прежде чем огонь доберётся до мальчишки.

Из-за работ с крылом Кепеля придётся все-таки передвинуть: в любой момент возможна случайная искра от трения. Прошлой ночью слышно было, как плещется горючее в баке. При этом все время тёрся трос лебёдки. Но слить горючее некуда, кроме как в левый бак, а это удвоит вес с одной стороны — тогда не выдержат козлы.

Немецкого мальчика двигать придётся, а это его убьёт. Снова откроется кровотечение, и он потеряет и кровь, и влагу: с потерей крови автоматически увеличивается жажда. Кепель и сейчас выпивает по полторы пинты в сутки. Так что с этим ничего не поделаешь. Остаётся вдыхать пары, сидя в кабине, а если этому суждено случиться, то придётся прибегнуть к пистолету сержанта.

Моран спросил:

— Чья очередь, Фрэнки?

— Белами.

— Я позову его.

Первые два часа помогал свет новой луны — смягчал тени, отбрасываемые лампой. Они подпёрли рельс самым большим камнем и подставили под середину крыла козлы, так что к полуночи конец его был уже на высоте человеческого роста. Отдыхали, не вступая в разговоры, потому что от прикосновения к зубам болел язык, а губы стали малоподатливы.

Едва успели возобновить работу, как увидели, что со стороны пустыни кто-то приблизился к освещённому кругу и упал на самом его краю. Кроу бросился на помощь и, узнав лицо, выдохнул: «Боже!»

Лицо было обожжено, между высушенными губами торчал чёрный язык. Тело распласталось на песке, только рука тянулась вперёд, к свету.

Подошёл Лумис.

— Кто это?

— Капитан Харрис.

Его уложили в салоне на двух сиденьях, укрыли куртками и велели Тилни, как самому слабому, присматривать за ним. Таунс наполнил бутылку, поднёс к сморщенному рту и вливал воду, пока не открылись глаза. Харрис тупо уставился на них. Вцепившись в бутылку, издал устрашающий горловой рык. Немного воды пролилось, пришлось силой отвести руку.

Они спрашивали только одно: где Робертс? Капитан глухо прохрипел: «Потерялся».

В пустыне потеряться — значило умереть.

Продолжая работать рядом, ни Белами, ни Кроу не заговаривали. Оба знали Роба почти год. В посёлке нефтяников это большой срок. Трудно было забыть лицо капитана Харриса, то, как он смотрел на освещённую площадку. Такими в недалёком будущем станут они сами.

Тилни вздрогнул, увидев в двери самолёта сержанта. Странным голосом Уотсон сказал:

— Выйди на минутку, сынок, помоги там.

Оставшись наедине со своим офицером, он наклонился над ним, пристально вглядываясь в испечённое лицо. Он не смог сдержаться и пришёл поглядеть на этого человека, чтобы потом вспоминать его в теперешнем состоянии, — полумёртвого и беспомощного. Харрис вернулся совсем другим.

Даже и сейчас изо рта его, казалось, готов был вырваться окрик — сержант Уотсон! — но он лежал, как его положили, на двух сиденьях, с закрытыми глазами и ободранными веками. Совсем мало нужно, чтобы никогда больше не услышать этот голос. Сержант сидел, раздумывая об этом и вспоминая прежнего Харриса. Он высказал бы сейчас все ему прямо в лицо, но здесь этот мальчишка-немец, а он понимает по-английски.

И он только мысленно выговаривал в это лицо все, что было на уме. Выговорившись, вышел наружу.

Они работали, пока солнце не окрасило самолёт. Весь прошлый день они вслушивались в направление ветра. В первом утреннем свете стали оглядывать окружающие дюны, надеясь увидеть иней. Но поверхность крыла была сухой.

Капитан Харрис лежал с открытыми глазами и уже осмысленным взглядом. Он попробовал заговорить, но Лумис сказал, чтобы он немного подождал. Им и самим было трудно говорить, пока не разделят воду.

Когда наполнили бутылки и они немного отпили, Белами обратился к Таунсу:

— Норма недостаточна, верно?

В красноватом рассвете они избегали смотреть друг другу в лицо. У всех шелушилась кожа под щетиной, вокруг ртов сложились старушечьи складки.

— Надо, чтобы хватило. Росы ведь не было. — Таунс не добавил к этому, что возвращение Харриса сократило их время. Не сказал, что в баке осталось меньше воды, чем должно быть. Не так просто выразить все это словами. На кран замок не повесишь, но если Харрис останется в сознании, ему можно будет вменить в обязанность сторожить бак.

Они повалились в тень на песок и тотчас уснули. В полдень Харрис натужным шёпотом начал свой рассказ, часто прерываясь и снова делая над собой усилие.

— Случилась песчаная буря… вчера. Мы проделали большой путь, все время на север, в первую ночь… но он растёр ногу… Робертс… пятку. Она сильно кровоточила, и мы шли медленнее… Мы решили идти днём, но напрасно, слишком сильно потоотделение — потом начала протекать моя бутылка, под крышку попал песок. Я думал, крышка плотная… за ночь почти все вытекло… Мы поделились… увидели мираж, шли к нему три часа под солнцем… думали, что видим траву, уверены были… её не оказалось. Страшная жара днём, никакого укрытия…

Пока он рассказывал, все смотрели себе под ноги или поверх его головы в окно — на черно-белые в полуденном мареве дюны. Один Тилни уставился на капитана, с ужасом осознавая, что это такое — в полном одиночестве идти по пустыне.

— Мы начертили карту… для собственного успокоения… отметили самолёт и ближайшую группу оазисов, как мы себе её представляли… эту карту унесло ветром… — На измождённом лице и сейчас было написано крайнее удивление, неспособность поверить в то, что произошло. — Во время бури карту унесло ветром… И Робертс пошёл её искать. Я пытался вырыть в песке яму, копал руками… невероятно… — невероятно… что там было! Когда он не вернулся, я долго кричал, ходил на поиски… видимость была не больше нескольких ярдов… все кругом, как в дыму, — залепляло глаза. — Откинув голову, Харрис стукнулся затылком, высунул по привычке язык, чтобы облизать губы. — Он должен… должен был вернуться… должен был слышать, как я кричу, иначе… Виноват я… я виноват…

Итак, ветром унесло клочок бумаги, вот и все. Такова пустыня. То же случилось и с Джо Викерсом в Джебеле — прошёл пять миль во время бури и не заметил ни освещённую вышку высотой в двести футов, ни посёлок.

Буря, которая была здесь два дня назад, выходит, унесла Робертса.

— Было уже темно, когда буря стихла, но я искал его по квадратам, ориентируясь по звёздам и считая шаги… потом понял, что он направился обратно к самолёту, когда догадался, что потерялся… Я повернул к югу… по звёздам, надеясь догнать его. Никаких признаков. Увидел ваш дым… спасибо вам… самую верхушку. Теперь уже без воды, вся кончалась… его бутылка была, конечно, с ним. Днём миражи, но я держался… не позволял себе обманываться… и много спал. Шёл к югу по звёздам… думаю, часто сбивался с курса. Перед глазами огни, знаете, как это бывает, когда… кажется, искры летят из глаз…

— Да, — подтвердил Таунс. — Знаем.

Лумис тоже слышал об этом: как увидишь яркие огни — это конец.

— Я думал, это мираж, свет… а это был… ваш свет… тот, который зажгли вы! Единственный мираж, который я себе разрешил… — Он снова откинул голову и закрыл глаза.

Минуту спустя Моран спросил:

— А Кобба вы не видели?

— Кобба… — его глаза оставались закрытыми. — Да, да, теперь ясно. — Он задрожал. — Так это был Кобб? Бедняга! — Не в силах смягчать слова, сказал: — Его обглодали. Голый скелет. Я подумал, это случилось давно. Теперь вспоминаю… Я видел стервятников, два дня назад. — Он уставился в пустоту широко открытыми глазами. — Робертс не вернулся? — И снова повторил, как будто вопросительная интонация таила надежду: — Он не вернулся?

— Пока нет, — ответил Лумис. — Будем ждать.

Рука капитана ощупывала колени, словно пытаясь унять их дрожь, глаза снова прояснились, узнавая знакомые лица, рот скривился в нелепой улыбке.

— Уотсон… вы все ещё с нами…

Сержант отвернулся. Остальные, смущённые видом капитана и его жутким рассказом, молчали.

— Я виню себя… за Робертса… Смотрите получше, вдруг он придёт. — Было слышно, как трётся язык у него во рту. Таунс налил ему полбутылки. Чтобы не пролилось ни капли, попробовал напоить его сам, но Харрис осторожно перехватил бутылку;

— Я могу… Я уже в порядке, видите…

Опорожнив бутылку, он продолжал сосать горлышко, зажмурив глаза. Дрожь в теле прекратилась.

Вечером в небе опять пролетели птицы, направляясь на север. После рассказа Харриса Белами и Кроу зажгли факел — на случай, если Робертс жив и находится где-нибудь поблизости.

Лумис дошёл до северных верхушек дюн и долго всматривался в песчаный океан. Потом вернулся и сел рядом с товарищем, не сказав ни слова. Перед закатом Кроу загасил песком дымящееся блюдо с маслом. Ещё несколько минут дым красным столбом висел в небе — красивое, но бесполезное зрелище.

Весь день молчали. Иссушенные языки не в силах были выразить угнетавшие их мысли. За час до того, как заалели дюны и в небе взошла первая звезда, Стрингер принялся за работу. Спустя некоторое время позвал их:

— Пора начинать.

Никто не двинулся с места. Он стоял, вытянув руки вдоль туловища, глядя себе под ноги.

Таунс ответил за всех:

— Нет смысла.

Стрингер удивлённо развёл руками:

— Но ведь мы много сделали.

Таунс спокойно объяснил, слишком усталый для того, чтобы гневаться на человеческое непонимание:

— Мы думали, воды хватит. Её не хватит.