Полет «Феникса»

ГЛАВА 16

Когда взошла полная луна, они увидели мираж. Привычные к пустыне, они знали, что миражи никогда не случаются после захода солнца — этот был при полнолунии. Они видели песчаную бурю — и при этом не ощущали даже ветерка.

В конце дня Белами записал:

— Двадцатый день. Работа пока продвигается хорошо, но очень мало воды. Преодолели много препятствий. Сказывается голод, мучит не само желание есть, а просто сильная слабость и боль в животе.

За прошедшую неделю случилось три досадных задержки. Подняв на опорах новую машину и выбив козлы из-под крыльев, Стрингер вознамерился балансировкой определить центр тяжести. Это было нужно для размещения людей во время предстоящего полёта и выяснения центра подъёмной силы. Никто, даже Таунс, не смог убедить Стрингера не прибегать к этой рискованной операции. Одна из опор перевернулась, и две ночи ушли на сооружение новых козёл.

Моран уронил в песок жиклёр карбюратора, целый час искал, но безуспешно, и остаток ночи у него ушёл на разборку карбюратора правого двигателя, чтобы взять из него жиклёр. Теперь он держал его как бесценную жемчужину. Жиклёр был не больше ореха, но он помнил слова Кроу: «Потеряешь и этот — тогда конец». Новая машина взлетит, — если она вообще будет способна летать, — независимо от того, будет ли её хвостовой костыль сделан на пятьдесят килограммов легче или тяжелее, но без этой крошечной штучки ей не взлететь никогда.

Уотсон сломал пять ножовочных полотен, а Тилни три, а на распиловку последнего монорельса для хвостового костыля ушло пол-ящика напильников. На руках лопались и грозили заражением пузыри.

Они продолжали работу.

За большими задержками последовала дюжина мелких. С презрением относясь к неумелости, раздражаясь бестолковостью, Стрингер тем не менее никогда не выходил из себя, как Таунс или Уотсон. Работали иногда и днём, несмотря на испепеляющий зной. Однажды пронеслась электрическая буря, до предела истощившая нервы. Постоянно приходилось превозмогать боль и бороться с панической мыслью — можем не успеть.

Две ночи назад выпала роса, обеспечив двумя галлонами воды, мутной от парашютной краски и нефильтруемой грязи. Они смаковали её, как шампанское. Отдистиллировали всю охлаждающую жидкость правого мотора. Теперь было по две пинты в день на человека. Почти целую неделю. Не думали и о голоде. Как можно выжить на одних финиках? Никто не спрашивал. Надо выжить, пока не будет закончен «Феникс».

Как-то ночью Лумис отскрёб краску с идентификационных знаков на крыле, расплавил её и вывел это имя на фюзеляже. Чтобы написать аккуратно, требовалось время. Он не торопился. Машина, которую они строили, обрела очертания самолёта. Теперь у неё было имя, и они гордились этим. Сомневался один Уотсон:

— Те фениксы, что я видел на картинках, всегда горели.

Кроу терпеливо растолковал:

— В том-то и дело. Птица загорается и откладывает яйцо, потом появляется птенец и улетает. Понял? Как раз то, что сделаем мы.

— Посмотрим, — сказал Уотсон.

Время от времени поглядывали на имя своей машины. Возникло даже тёплое чувство к этому названию и человеку, посвятившему себя их самолёту. Ненависть к Стрингеру прошла — теперь они несли ему свою любовь, усматривая что-то богоподобное в его холодных, как у ящерицы, глазах. Для них Стрингер был безобразный чародей, заключавший в своём жезле торжество жизни над смертью. Ему повиновались беспрекословно..

— Проверните двигатель. Нужно освободить поршни.

Они заземлили магнето и вручную, как лопасти, прокрутили пропеллер. Незанятые наблюдали со стороны, ожидая чуда: рвущиеся из труб клубы выхлопного газа, гул взревевшего мотора, слившиеся во вращении лопасти пропеллера. Сейчас этого не произошло, но обязательно случится однажды, и снова начнётся их жизнь.

— Укрепите хвостовой костыль перекрёстными кронштейнами. Можете воспользоваться имеющимися отверстиями, чтобы не сверлить новые. Проследите, мистер Белами.

И они брались за инструменты. Новое крыло не лежало больше на продавленной крыше старого фюзеляжа. Оно было натянуто на уровне с другим крылом, поддерживаемое толстым кабелем от лебёдки, «феникс» не висел теперь на козлах и подпорках, а стоял на собственных ногах из кусков монорельса, отрубленных, подпиленных и подогнанных до нужной длины истёртыми до крови руками при помощи ломаных и изношенных инструментов.

— Мистер Таунс, проверьте тяги управления — они где-то цепляют.

Никто не подвергал сомнению его право указывать, даже Таунс. До двадцатых суток не произошло ничего особенного, если не считать того, что они работали как проклятые. Да ещё умерла Джил.

Это случилось двумя ночами раньше, когда Лумис одиноко стоял в стороне и разговаривал с ней, обращаясь к звёздам. Новость пришла без всякого уведомления, как бы ниоткуда, и вот всю его душу переполнило удивительное успокоение: «До свидания, Джил. До свидания, дорогая. Увижусь с тобой там. До свидания». Устремив глаза к высоким звёздам и перенесясь в один миг через тысячи миль, он вдруг с цепенящей душу определённостью почувствовал, что в эту самую минуту её не стало. Он ощутил невыразимое одиночество, все потеряло для него смысл, потому что с её смертью погибло все.

На следующее утро он ушёл в пустыню через горловину между дюн. Таунс и Моран привели его обратно. Он не помнил даже своё имя. Они сказали: это тепловой удар, и дали ему воды. Сейчас он пришёл в себя и всю последнюю ночь работал вместе с остальными — мёртвый рядом с живыми.

Работа шла полным ходом, но опять на исходе была вода. Пробовали есть финики, иногда получалось: глотали, не пережёвывая, и ждали боли в желудке. Работа с её последовательно возникающими трудностями — большей частью из-за недостатка хороших инструментов и необходимостью искать им замену — понемногу приучила не обращать внимания на зной, голод и жажду. Лишь в короткие передышки возникали сомнения: удастся ли заставить себя подняться и продолжать?

На двадцатый день после захода солнца зажгли, как всегда, фонарь, а через два часа поднялась луна, и возник мираж.

Первым его увидел Белами, но ничего не сказал, потому что вспомнил о трех вертолётах и испугался. Он не мог оторвать глаз от странного облака пыли, которое поднялось ввысь и висело на фоне лунного диска. Воздух был неподвижен. Белами повернулся, но и теперь не почувствовал дуновения. Песчаная буря продвигалась на север, одинокое дымное облако, освещённое луной. И вдруг донеслись голоса, приглушённые расстоянием. Он отвернулся, чтобы ничего не видеть, не слышать, но голоса не исчезали.

Кроу, подошедший к нему за дрелью, остановился как вкопанный и тоже прислушался.

— Дейв, — доносящиеся издали звуки нарушали покой ночи. — Ты что-нибудь слышишь?

— Да, — признался Белами.

— Боже! Смотри — поднимается песок! — Кроу громко закричал. — Эй, стойте. Слушайте!

Голоса все ещё слышались за восточным гребнем дюн. Песок рассеивался и оседал в холодном свете луны. Работа прекратилась. Все смотрели на восток. Капитан Харрис сказал:

— Арабы.

— Кто?

— Бедуины, кочевники. На привале.

Кроу разозлился на капитана за это спокойствие. Они спасены! Надо же звать на помощь, кричать.

— Что же мы, черт побери? — только и сумел он сказать.

Тилни, неуклюже увязая в песке, побежал к дюнам, Харрис кинулся за ним, догнал, привёл обратно.

— Они дадут нам воды, они спасут нас. Ведь они нас спасут! — хрипел Тилни.

Капитан резко оборвал его:

— Не разговаривать! Сержант Уотсон, погасите свет, быстрее!

Все застыли в темноте. Голоса доходили до них сверхъестественным путём, как бы с неба.

— Да, — подтвердил Харрис. — Арабский диалект. Золлур. — Он слова обратился в слух, вытянувшись, как струна.

Минутой позже заговорил Таунс:

— Итак, кэп, что будем делать?

— Не знаю.

Стрингер потребовал:

— Мне нужен свет.

Моран глянул в его бледное лицо и понял, насколько спятил этот парень. Словно радуется, что приближается к настоящему безумию — это сродни удовольствию, которое получаешь от чесотки. И стал объяснять ему, как ребёнку:

— Группа кочевников только что остановилась на привал — вон там. Если у них есть лишние верблюды, они могут взять нас с собой, можно даже по двое на одно животное. Или, в крайнем случае, пошлют за нами спасателей.

Ответ Стрингера он предчувствовал:

— Я не могу работать без света.

Разные школы психиатрии придумали не меньше десятка названий для его типа умственного расстройства, подумал Моран. Самое точное: навязчивая идея. Парнем завладела мечта о машине, которую он должен построить и поднять в небо. Если все остальные уедут на верблюдах, он все равно останется здесь со своим фениксом и сгорит от собственной одержимости.

— Свет зажигать нельзя, — предупредил капитан Харрис, тоже обращаясь к нему, как к ребёнку. — Они не увидели его за дюнами, но могут обследовать окрестности в поисках колодца. Видите ли, мы пока не знаем, кто они, а они могут быть бандитами. Мистер Таунс, у вас на борту имеется оружие?

— Нет.

Харрис сжал губы.

— У нас с сержантом по пистолету. А у них может быть дюжина ружей. Силы явно неравны. Лучше вступить в переговоры.

Тилни изумлённо зашептал:

— Может, и спасут, — как можно мягче пояснил Харрис: кругом одни дети. — Но понимаешь ли, мы христиане, а некоторые арабы фанатичны в своей вере. Аллах для них единственный бог, и они могут уничтожать неверных из принципа. Все равно что муху прихлопнуть. Верно, Уотсон?

— Да, сэр. — Это «сэр» вырвалось само собой.

Тилни застонал на одном дыхании:

— О, господи… господи…

— Хватит его рекламировать, — оборвал Кроу. — Слышал, что сказал капитан: у них свой бог!

Харрис зашептал:

— Не надо говорить так громко. Очень важно, чтобы никто не издавал ни звука. — Человек действия, он расправил плечи, будто надевая любимый костюм, в котором легче себя чувствовал. — Теперь нужно обо всем договориться.

Он спокойно изложил свой план, ни у кого не спрашивая совета, но и не протестуя, если его прерывали.

— Я беру с собой сержанта. Военная форма может нам помочь. — Он потрогал револьвер. — Мы перейдём дюны с западной стороны, сделаем полный круг и выйдем на них с востока, так что, если им захочется искать вас, они пойдут в противоположном направлении. Не зажигайте свет и не производите шума, пока мы не просигналим, что они настроены мирно.

Моран присматривал за Стрингером. Кто-то должен его опередить, если ему вздумается включить фонарь.

— Мы подойдём к ним с востока и скажем, что приземлились на парашюте. Поломался двигатель, где сел самолёт — не знаем, где-то на востоке, мы летели в восточном направлении. Вы будете здесь в полной безопасности, при условии, что не раскроете себя. Теперь по поводу переговоров. Мне понадобится вся наличность, которую мы сможем собрать. Сомневаюсь, что есть смысл предлагать им мелкую поживу с самолёта — им было бы трудно продать инструменты и прочее, но они могут соблазниться финиками. Зависит от того, в какой они сейчас форме. Мне придётся решать на месте. Думаю, все по этому вопросу.

Таунс спросил:

— Есть у кого-нибудь при себе охранная грамота?

В этом районе убийства экипажей потерпевших крушение самолётов были не часты, но случались. Бурильщиков, занятых в трех компаниях — Нью-портской Горной, Авзонии Минералии и Франко-Вайоминг, — всегда обеспечивали охранной грамотой на пяти главных арабских диалектах. «Возвративший в целости и сохранности владельца сего документа будет вознаграждён 100 ливийскими фунтами». Сумма колебалась, но даже десять фунтов способны были спровоцировать схватку между бандитами за приз в виде живого христианина, которого они в противном случае не колеблясь убили бы.

Никто не ответил. Охранной грамоты у них не было.

— Обойдёмся без них, — сказал Харрис.

Он принёс из салона фуражку. Собрали сто тридцать фунтов, один Уотсон внёс пятьдесят. Капитан сложил деньги и сунул в карман.

— Для них кругленькая сумма. Это-то они должны понимать. Если не поймут, постараюсь убедить. — В его тоне прозвучала напускная уверенность. — Если услышите стрельбу или что-либо в этом роде, не делайте попыток прийти на помощь, иначе испортите нам всю кампанию. — Он поднял голову. — Достаточно светло, фонарик нам не понадобится. Сержант Уотсон!

Сержант ел его глазами, автоматически вытянувшись в присутствии старшего по званию. Его охватил страх, что он уступит своему врагу.

Перед ним встала фигура капитана, негромко, но уже раздражённо повторившего: «Уотсон!»

Держись, Уотсон. Держись.

На него надвигался капитан Харрис с расширенными глазами:

— В чем дело?

— Ни в чем, сэр. — Он попробовал обрубить последнее слово, но было уже поздно, оно уже было произнесено. — Я не иду, вот и все.

Они смотрели в лицо друг другу, и окружавшая их группа людей невольно расступилась, как перед началом схватки. «Невероятно, — подумал Моран. — Вот тебе и британская армия».

— Я ведь вам приказал, сержант. — В голосе не чувствовалось гнева, только удивление. — Пойдёмте — и поживее!

— Я не иду.

Повисла тишина, прерываемая только слабыми голосами, доносившимися из-за дюн.

— Вы отказываетесь подчиниться приказу?

— Так точно. — Он смотрел на своего офицера. Посадка фуражки на голове, как всегда, выверена до миллиметра — на базе это называли «мода Харриса». Лицо, худое, обросшее и обожжённое, по-иному смотрелось при луне — как бы совсем не тот человек, которого он ненавидел больше всего на свете.

— Сержант, мы немало прослужили вместе. Даю вам один шанс. Забудем, что вы только что сказали, и начнём снова. — Без всякой необходимости он поправил портупею, проверил кнопку кобуры, немного постоял и негромко скомандовал: — Сержант Уотсон, шагом марш!

Держись, Уотсон. Держись.

Не так просто все это было. Тут надо разом разбить цепь, которая держала тебя все эти годы. Не так просто.

— Я не иду.

Таунс и Моран незаметно отошли. Ситуация была чревата непредвиденными последствиями. Вызов был брошен не столько одному человеку, сколько веками существовавшему порядку.

— Итак, вы отказываетесь подчиниться приказу вашего офицера в обстоятельствах, грозящих опасностью для жизни?

Продолжай, сукин сын, давай потрясай «королевскими регалиями» и всем прочим. Давай покрасуйся — тебе ведь так нравится твой паршивый голос.

Сержант Уотсон дрожал всем телом, и ничего не мог с собой поделать. Он не боялся стоявшего перед ним человека. У каждого из них по пистолету — если дело дойдёт до рукопашной, то он легко с ним справится. Он страшился огромной, всемогущей Её. Армии. Когда ты отдал Ей столько лет, Армия забрала всю твою душу. Это не отряхнёшь с себя просто так, оно глубоко в тебе, пустило корни, проникло в самую твою суть.

Имя и личный номер? Уотсон, 606. Эй, подтянитесь там, Уотсон! Теперь вы солдат, а не медуза! А ну-ка, правильно отдайте честь, рядовой! Сэр! Сэр! Капрал, из какой части? Ну-ка, капрал Уотсон, оденьте этого человека! Сэр! Вы старший над этим сбродом, капрал Уотсон? Сэр! Сержант Уотсон, приведите-ка в порядок своих людей!

Держись, Уотсон. Теперь ты можешь сказать ему все, что думаешь, только не бойся, пусть слушает. Смотри прямо в глаза, когда в первый раз назовёшь ублюдком, впервые за эти годы.

— Точно так. Отказываюсь. — На большее он все-таки не осмелился.

— Вы понимаете, что будете отданы под суд военного трибунала?

— Понимаю.

Отошёл и Белами. К нему это не имело никакого отношения. В газетах иногда встречались истории вроде этой: два типа вздумали выяснять между собой отношения где-нибудь в джунглях, пустыне или на море, а после их портреты печатал «Миррор». Пьёшь себе спокойно чай, разглядываешь фотографии и пытаешься судить: этот кажется вовсе неплохим парнем, а тот совсем дрянь.

Отражение капитана Харриса на фюзеляже вытянулось в струнку.

— Очень хорошо, сержант. Беру вас под арест. Сдайте револьвер. — Он протянул руку.

— Нет.

— Сдайте оружие, сержант.

Молчание.

— Вы отказываетесь?

— Да.

Капитан сделал шаг назад, не роняя достоинства.

— Очень хорошо, — только и сказал он.

— Я пойду с вами, кэп. Нужно идти двоим, — вмешался Лумис.

Последовал быстрый ответ:

— Защита жизни и собственности гражданского населения — обязанность вооружённых сил как в мирное время, так и на войне. Благодарю вас, но я пойду один.

— Надо двоим, кэп. Пошли, — твёрдо повторил Лумис.

Когда они проходили мимо Уотсона, сержант расстегнул кобуру и вытащил пистолет.

— Лумис… возьми это.

Техасец махнул рукой:

— Не надо. Я ведь с капитаном.

Они ушли к западным дюнам. Через минуту видны были только две маленькие фигурки, пробирающиеся сквозь залитые лунным светом пески. Сержант Уотсон глядел им вслед, заново переживая случившееся. Так кончились для него все эти годы. Но он не освободился. Теперь он пропал.