Полина [современная орфография]

I

За три года перед этим, в Сен-Фронте, дрянном городишке, лежащем по соседству с моими имениями, которого вы не найдете даже на карте Кассини, случилось происшествие. О нем много говорили, хотя оно вовсе не было занимательно. Последствия его, однако же, были весьма важны, несмотря на то, что о них никто ничего не знал.

Была мрачная, холодная, дождливая ночь. Почтовая карета въехала во двор гостиницы Венчанного Льва. Женский голос требовал лошадей, скорее, скорее!.. Почтальон медленно подошел к карете и сказал, что легче говорить, чем делать, что нет лошадей: на прошлой неделе околело их тридцать семь от поветрия (такое поветрие постоянно свирепствует на некоторых станциях по малопроезжим дорогам), наконец, что можно выехать ночью, но надобно подождать, пока отдохнут лошади, возившие почту.

— Долго ли это продолжится? — спросил лакей, закутанный в шубу и сидевший на козлах.

— Да еще час, — отвечал полуодетый почтальон. — Мы тотчас зададим овса.

Лакей принялся браниться. Молоденькая и хорошенькая служанка, высунув из кареты голову, беспорядочно обвитую фуляром, тихонько нашептывала себе трогательные жалобы на скуку и усталость, сопровождающие путешествия. Сама госпожа медленно вышла из кареты на мокрую и холодную мостовую, отряхнула салоп, подбитый соболем, и пошла к кухне, не говоря ни слова.

То была женщина красоты редкой и очаровательной, но бледная от усталости. Она отказалась от особой комнаты, и пока слуги ее, закрывшись, спали в карете, она села перед очагом, на простом деревянном стуле, который всегда служит неблагодарным и жестким убежищем бедному путешественнику. Трактирная служанка, дежурившая в это время, заснула преспокойно, сидя на лавке и положив голову на стол. Кот, неохотно уступивший место путешественнице, снова свернулся кольцом на застывшей золе. В продолжение нескольких минут он уставил на гостью свои зеленые глаза, горевшие досадой и недоверчивостью, но мало-помалу они закрывались и скоро превратились в тонкую черную черту на изумрудном поле. Он погрузился в свое эгоистическое блаженство, свернулся в клубок и скоро заснул в объятиях огромной собаки. Она умела с ним уживаться, беспрерывными угождениями, которыми, для счастия общества, сильные жертвуют в пользу слабых.

Путешественница тщетно старалась заснуть. Смутные призраки являлись ей во сне и внезапно ее пробуждали. Все мелкие воспоминания, часто преследующие сильное воображение, теснились в ее уме и тревожили его без цели и без пользы, пока не вытеснила их одна главная мысль.

«Да, то был печальный городок, — думала путешественница, — с мрачными и кривыми улицами, с избитой мостовой. Жалкий и бедный городок, похожий на тот, что видела я сквозь запотевшие окна моей кареты. Здесь есть еще один, два, или даже три фонаря, а там не было и одного. После девяти часов вечера пешеходы носят там с собой фонари. Страшно подумать об этом городке, а я провела в нем годы юности и силы! Тогда и я была другой!.. Я была бедна деньгами, но богата чувствами и надеждой. Я очень страдала; жизнь моя таяла в тени и бездействии; но кто возвратит мне мучения души, обуреваемой собственным ее могуществом? О, юность сердца! Что с тобою сталось?»

Потом, после таких напыщенных восклицаний вовсе без причины, из одного только желания сделать драматическим свое положение в собственных своих глазах, молодая дама невольно улыбнулась, как будто внутренний голос отвечал ей, что она еше счастлива. Она старалась заснуть до минуты отъезда.

Кухня гостиницы освещалась только железным ночником, повешенным у потолка. Тень от ночника ложилась широкой, дрожащей звездой по полу комнаты, а бледный свет весь падал на закопченный потолок.

Гостья, войдя в комнату, ничего не рассмотрела, в полусонном своем состоянии.

Вдруг падение золы открыло два горевшие в камине полена. Пламя показалось, усилилось и наконец до того вспыхнуло, что осветило весь камин. Рассеянные глаза путешественницы, следя за переходами огня, вдруг остановились на белой надписи, ярко обозначавшейся на одном из почернелых боков камина. Она задрожала, протерла рукой отяжелевшие глаза, взяла тлевшую головешку, чтобы рассмотреть буквы и, бросив ее, вскричала трогательным голосом:

— Боже мой! Где я? Не сон ли это?

При восклицании ее служанка проснулась и, оборотившись к ней, спросила, не звала ли она ее.

— Да, да, — отвечала незнакомка, — поди сюда. Скажи, кто написал на стене эти два имени?

— Два имени, — сказала удивленная служанка, — какие?

— О, — продолжала незнакомка с восторгом, — вот ее имя, вот и мое — Полина и Лоренция! И даже год! 10 февраля 182..! Скажи мне, зачем тут эти имена, этот год?

— Сударыня, — отвечала служанка, — я их вовсе не замечала; да я и читать не умею.

— Да где же я? Как называется ваш городок? Кажется, Вилье, первая станция после Л..?

— Совсем нет, сударыня. Вы в Сен-Фронте, на дороге в Париж, в гостинице Венчанного Льва.

— Боже мой! — закричала путешественница, быстро поднимаясь со стула.

Испуганная служанка почла ее за сумасшедшую и хотела бежать, но дама остановила ее:

— Сделай милость, останься, и все расскажи мне. Как я здесь очутилась? Не сплю ли я? Если сплю, разбуди меня!

— Вы не спите, сударыня, да и я тоже. Вы, верно, хотели ехать в Лион, да забыли сказать о том почтальону, а он просто вообразил, что вы едете в Париж. В наше время, все почтовые кареты едут по дороге в Париж.

— Но я сама сказала ему, что еду в Лион.

— Вот что! Наш Батист так глух, что не услышит пушечного выстрела, да притом он почти всю дорогу спит, а лошади его привыкли возить по дороге в Париж…

— В Сен-Фронте! — повторила незнакомка. — Странная судьба приводит меня в те места, которых я избегала. Я нарочно ехала в объезд; заснула на два часа, и вот случай приводит меня сюда, против моей воли! Может быть, так Богу угодно! Посмотрим, что встречу я здесь — радость или горе… Скажи мне, — продолжала она, обращаясь к служанке, — не знаешь ли ты, где здесь Полина Д..?

— Я здесь никого не знаю, сударыня; я живу здесь только одну неделю.

— Ну, так спроси у другой служанки, у кого-нибудь; я хочу узнать о ней. Я здесь, так должна все узнать. Замужем она, или умерла? Ступай, узнай скорее; беги же!

Служанка отвечала, что все другие служанки спят, что почтальоны никого на свете не знают, кроме своих лошадей. Молодая дама дала ей несколько денег, и служанка решилась разбудить повара. Через четверть часа, которая показалась нашей путешественнице нестерпимо длинной, доложили ей, что девица Полина Д… не замужем и все еще живет в этом городе. Тотчас незнакомка приказала приготовить себе комнату, а карету поставить в сарай.

В ожидании рассвета она легла в постель, но не могла заснуть. Ее воспоминания, долго подавляемые, теперь снова восстали. Она узнавала все предметы, попадавшиеся ей на глаза в гостинице Венчанного Льва. Хотя древняя гостиница во многом изменилась к лучшему в течение десяти лет, однако ж мебель осталась почти в прежнем виде; стены были оклеены обоями, представлявшими лучшие сцены из Астреи[1]: лица пастушек были зашиты белыми нитками, а изорванные пастушки были прибиты к стене гвоздями, проходившими сквозь их грудь. На стене висела чудовищная голова римского воина, рисованная дочерью трактирщика и обделанная в четыре планочки, выкрашенные черной краской; на камине, под стеклянным колпаком, стояла пожелтелая восковая группа, представлявшая какое-то происшествие из греческой мифологии.

«Увы! — говорила сама себе путешественница, — я жила несколько дней в этой самой комнате, двенадцать лет тому назад, когда проезжала здесь с доброй матерью. В этом печальном городе она умирала от нищеты, и я едва не лишилась ее! В ночь отъезда я спала на этой же кровати. О, ночь горя и надежды, сожаления и ожидания! Как плакала бедная, добрая моя Полина, и целовала меня у этого самого камина, где я сейчас дремала, сама не зная, где нахожусь! Как я сама плакала, когда писала имя ее под моим именем, и время нашей разлуки! Бедная Полина! Какова жизнь ее с тех пор? Жизнь старой провинциальной девушки! Должно быть ужасно! Она могла любить! Она была выше всех, ее окружавших! И я хотела бежать от нее, обещала себе более с ней не видаться. Может быть, я принесу ей утешение, вплету один счастливый день в ее печальную жизнь!.. Но если она меня не примет? Если и она заражена предрассудками!.. А это, верно, так, — продолжала путешественница печально, — и можно ли еще сомневаться? Узнав про мои поступки, она перестала писать мне. Она боялась, что испортится или покроет себя позором, прикасаясь к такой жизни, какова моя! О, Полина, ты так меня любила, неужели станешь краснеть за меня?.. Не знаю, что и думать… Находясь так близко от нее, убедившись, что найду ее в прежнем положении, не могу устоять против желания видеть ее. О, я увижу ее, хотя бы она отвергла меня! Если она так поступит, пусть стыд упадет на нее! Я восторжествую над справедливыми опасениями моей гордости, не изменю верованию в прошедшее!.. А она изменит своей клятве!»

В таком волнении встретила она серое и холодное утро, подымавшееся за неровными крышами разбросанных домов, которые безобразно опирались один на другой. Она узнала колокольню, звон с которой, в прежнее время, извещал ее о часах успокоения или мечтаний. Она видела, как жители просыпались в обыкновенных бумажных колпаках; старые, сморщенные лица, о которых она сохранила неясное воспоминание, показывались в окнах. Она слышала, как застучал молот кузнеца под крышей полуразвалившегося дома; видела, как тащились на рынок фермеры, в синих плащах и клеенчатых фуражках. Все тут стояло на прежнем месте, все шло по-прежнему, как в былые дни. Каждое из этих незначительных обстоятельств приводило в трепет сердце путешественницы; все казалось ей ужасно безобразным и бедным.

«Как! — говорила она, — я могла выжить здесь два года, целые два года — и не умерла! Я дышала этим воздухом, говорила с этими людьми, спала под крышей, покрытой мхом, ходила по непроходимым закоулкам! А Полина, моя бедная Полина, и до сих пор живет здесь. Она прекрасна, любезна, умна… Она могла бы блистать, как я, в мире роскоши и блеска!»

Как скоро городские часы пробили семь, она оделась наскоро, и пока лакеи ее проклинали гостиницу и неудобства путешествия с тем нетерпением и тщеславием, которые отличают лакеев знатных господ, она шла по узкой, извилистой улице, касаясь мостовой только носком башмака, как настоящая парижанка. Жители смотрели на нее с удивлением: для них всякая новая фигура была важным событием.

Дом Полины не отличался живописностью, хотя был очень стар. От эпохи, в которую он построен, в нем остались только сухость и неудобство расположения комнат; не было ни романического предания о нем, ни изящных или странных лепных украшений, не было даже вида романтического феодализма. Все в нем мрачно и печально, от медной фигуры, помещенной на ручке калитки, до фигуры старой служанки, безобразной и сморщенной, которая отперла дверь, осмотрела непочтительно гостью с ног до головы и повернулась к ней спиной, сказав очень сухо: дома!

Путешественница радовалась и страдала, входя вверх по винтовой лестнице; замасленная веревка служила вместо перил. Этот дом напоминал ей лучшие годы ее жизни, прекраснейшие события ее юности; но сравнивая свидетелей своего прошедшего с роскошью нынешней жизни, она не могла не жалеть о Полине, которая осуждена была на забвение, как зеленый мох, покрывавший сырые стены.

Она вошла тихо и отворила дверь без стука. Не было перемены в первой комнате, которая получила от хозяев титул гостиной. Пол из красного кирпича, тщательно вымытый; мрачные стены, старательно вытертые; зеркало в дубовой рамке, некогда вызолоченной; тяжёлая мебель, украшенная шитьем какой-то прабабушки; и две или три благочестивые картины, завещанные дядей, бывшим городским пастором, — всё оставалось на прежнем месте, и в том же неизменном виде старости, как было за десять лет пред этим, а за эти десять лет путешественница прожила века! Все, что она видела, поражало ее, как сон.

Обширная и низкая зала представляла глазу довольно приятную, хотя и мрачную картину. В ее перспективе было что-то похожее на строгость и размышление, подобно картинам Рембрандта, в коих различаешь только, во мраке, старую фигуру философа или алхимика, мрачную и жесткую, как стены, печальную и болезненную, как искусно уловленный луч, которым она освещена. Небольшое окно со свинцовыми задвижками, украшенное горшками базилика и герани, одно освещало большую комнату. В окне рисовалась прелестная фигура; казалось, она была тут для украшения картины своей собственной красотой. То была Полина.

Она очень переменилась. Не видя ее лица, путешественница долго сомневалась, точно ли это она? В ее время Полина была ниже целой головой; теперь она стала выше и так тонка, что, казалось, переломится при малейшем движении. На ней было платье темного цвета, с белой манишкой, складки которой были сложены с особенным старанием. Прекрасные каштановые волосы были приглажены на висках со смешною тщательностью. Она обрубала кусок батиста крошечной иголкой. Во Франции жизнь большей части женщин проходит в этом торжественном занятии.

Подвинувшись вперед, путешественница могла, при свете окна, различить линии восхитительного профиля Полины: ее правильные и спокойные черты; ее большие глаза, подернутые туманом; ее чистый лоб, более открытый, чем возвышенный; ее прелестный рот, по-видимому, не сотворенный для улыбки. Она всё еще была удивительно прекрасна, но лицо ее было покрыто какой-то болезненной бледностью. В первую минуту прежняя подруга ее готова была сожалеть о ней; но, восхищаясь глубоким спокойствием ее задумчивого лица, поникшего над работой, она почувствовала к ней не жалость, а уважение. Она остановилась и смотрела на нее молча, не двигаясь с места. Но Полина почувствовала ее присутствие по инстинктивному движению сердца, вдруг обратилась к ней и пристально посмотрела на нее, не говоря ни слова и не изменяясь в лице.

— Полина! Ты не узнаешь меня? — вскричала гостья. — Ты забыла лицо Лоренции!

Полина вскрикнула, встала и упала опять в кресло. Лоренция бросилась к ней в объятия, и обе плакали.

— Так ты меня не узнала? — сказала наконец Лоренция.

— Что ты говоришь, — отвечала Полина. — Я тебя узнала, но не удивилась твоему приходу. Ты не знаешь, Лоренция, что со мной случается. У людей, живущих в уединении, бывают странные идеи. Как растолковать тебе! Это воспоминания, образы, живущие в их уме и проходящие перед их глазами. Моя мать называет их видениями. Знаю, что я не сошла еще с ума, но думаю, что часто, для моего утешения в уединении, любимые мои подруги являются передо мной в мечтах моих. Как часто я видала тебя перед этой дверью, как теперь, и ты смотрела на меня нерешительным взором. Я привыкла молчать и не двигаться с места, не желая прогнать видения. Я удивилась только тогда, как ты заговорила. О, твой голос разбудил меня, дошел прямо до моего сердца! Милая Лоренция! Так это ты! Скажи, уверь меня!

Когда Лоренция скромно объявила своей подруге опасения, препятствовавшие ей в продолжение стольких лет писать ей, Полина заплакала и поцеловала ее.

— О, Боже мой! — сказала она. — Ты вообразила, что я презираю тебя, краснею за тебя? А я всегда так высоко тебя ценила, так была уверена, что ни в каких превратностях жизни такая душа, как твоя, не может унизиться!

Лоренция покраснела и побледнела, слушая ее слова, удержала вздох и поцеловала руку Полины с преданностью.

— Правда, — продолжала Полина, — твое нынешнее звание вооружает против тебя всех близоруких и строгих людей, которых я здесь вижу. Только одна мать моя сохранила в строгости своей остаток привязанности к тебе и сожаления. Она бранит тебя, и ты должна была ожидать этого, но она старается извинить тебя, и видно, что она проклинает тебя с горестью. Ты знаешь, что она мало училась, но сердце у нее доброе.

— Как же она меня примет? — спросила Лоренция.

— Увы, — отвечала Полина, — нам легко бы обмануть ее: она слепа!

— Слепа? Боже мой!

Такая новость поразила Лоренцию. Думая об ужасном положении Полины, она пристально смотрела на нее, с выражением глубокого сострадания, удерживаемого чувством уважения. Полина поняла ее и, пожав ее руку с нежностью, сказала трогательно и простодушно:

— Есть добро в бедах, посылаемых от Бога. Пять лет тому назад я едва не вышла замуж. Через год матушка лишилась зрения. Видишь, какое счастье, что я не вышла замуж, и могу ухаживать за нею! То ли было бы, если б я вышла замуж?

Лоренция, пораженная удивлением, чувствовала, что слезы навернулись ей на глаза.

— Разумеется, — сказала она своей подруге сквозь слезы, — что тебя развлекали бы другие священные обязанности, и что твоей матери тогда было бы еще грустнее.

— Вот, она проснулась, — сказала Полина и перешла в другую комнату быстро и без шума.

Лоренция пошла за ней на цыпочках и увидела слепую старуху; она лежала в постели, имевшей вид гробницы. Кожа ее, совсем желтая, лоснилась. Мутные и безжизненные глаза придавали ей вид трупа. Лоренция отступила на несколько шагов в невольном ужасе. Полина подошла к матери, наклонила головку к ее обезображенному лицу и тихо спросила, спит ли она. Слепая не отвечала и повернулась на другую сторону. Полина поправила одеяло, прикрыла им ее полуразвалившееся тело, тихо задернула занавески и повела подругу свою в залу.

— Поговорим еще, — сказала она, — обыкновенно матушка встает поздно. У нас еще остается несколько часов. Мы найдем средство пробудить ее прежнюю дружбу к тебе. Может статься, достаточно будет сказать, что ты здесь. Но скажи, Лоренция, как могла ты подумать, что я… Не могу выговорить этого слова! Презирать тебя! Как ты меня оскорбила! Но я сама виновата. Я должна бы предвидеть, что ты усомнишься в моей любви; я должна была бы объяснить тебе все причины… Увы, трудно объяснить их! Ты обвинила бы меня в слабости, между тем как я показала столько силы — перестала писать тебе, следить за тобой в неизвестном мне мире, куда, против воли, мое сердце летало за тобой так часто! Притом, я не смела обвинять матушку; не смела написать тебе про мелочность ее характера и про ее предрассудки. Я стала их жертвою, но покраснела бы, рассказывая их. Когда живешь вдали от дружбы, одна, в печали, всякое трудное предприятие кажется невозможным. Смотришь за собой, боишься самой себя и убиваешь себя страхом скорой смерти. Теперь ты возле меня, и я снова бодра и отважна. Я тебе все расскажу, но прежде поговорим о тебе. Моя жизнь, в сравнении с твоей, так однообразна, так ничтожна и бесцветна! Сколько у тебя должно быть новостей!

Читатель поймет, что Лоренция рассказала не все. Рассказ ее вовсе не был так длинен, как Полина предполагала. Мы передадим его в трех строках, которых будет достаточно.

Прежде надобно сказать, что Лоренция родилась в Париже, в небогатом семействе. Она получила простое, но основательное воспитание. Ей было пятнадцать лет, когда родители ее впали в нищету, и она была принуждена оставить Париж и удалиться с матерью в провинцию. Она приехала в Сен-Фронт, где прожила четыре года, занимая место надзирательницы в пансионе, и тут тесно подружилась с одной из своих питомиц, Полиной, которой было тоже пятнадцать лет.

А потом, по ходатайству какой-то знатной дамы, Полина была вызвана в Париж для воспитания дочерей одного банкира.

Если желаете знать, как девушка предчувствует и открывает свое назначение, как выполняет его, не смотря на все предостережения и препятствия, прочтите прелестные Записки г-жи Ипполиты Клерон, знаменитой актрисы прошедшего века.

Лоренция поступила, как поступают все, рожденные артистами: прошла через все бедствия, через все страдания неизвестного или не признаваемого таланта; наконец, пройдя все перемены трудной жизни, которую сам артист должен создавать, она стала прекрасной и умной актрисой. Успех, богатство, почести, слава — все пришли к ней вместе и вдруг. Она уже пользовалась блестящим положением в обществе и уважением, которое, в глазах умных людей, оправдывалось ее высоким талантом и благородным характером. Она не рассказала Полине своих заблуждений, страстей, женских страданий, обманов и раскаяния своего. Не пришло еще время — Полина не поняла бы ее.