Полина [современная орфография]

IV

Между молодыми людьми, обожателями Лоренции, был некто Монжене, писавший прозу и стихи для своего удовольствия, но по скромности или по высокомерию не называвший себя литератором. Он был умен, ловок в обращении, несколько учен и немного талантлив. После отца своего, банкира, он получил значительное наследство, не думал умножать его и благородно тратил его на покупку лошадей, заводился ложами в театрах, вкусными обедами, прекрасной мебелью, картинами и долгами. Хотя в нем не было ни великого ума, ни великой души, однако ж можно сказать в его оправдание, что он был не столь ветрен и неучен, как другие молодые богачи нашего времени. Он был человек без правил, но, из приличия, — враг неприличностей. Довольно испорченный, но сохранявший некоторое изящество даже в испорченной нравственности. Он мог делать зло случайно, но не по расчету; был скептик по воспитанию, по привычке и по моде. Имел склонность к светским порокам, более по недостатку хороших правил и хороших примеров, нежели по природе и уму. Впрочем, он был умный критик, замечательный писатель, приятный собеседник, знаток и любитель по всем отраслям изящных искусств, милый покровитель, знавший и делавший всего понемногу. Являлся в хорошем обществе без хвастовства, а в дурном без наглости, а большую часть своего дохода посвящал на роскошный прием знаменитостей, не помогая несчастным артистам. Везде его принимали хорошо, и везде он вел себя чрезвычайно прилично. Глупцы считали его великим человеком, а обыкновенные люди — человеком просвещенным. Умные люди ценили его разговор по сравнению с болтовнёй других богачей, а гордецы сносили его, потому что он умел льстить им, смеясь над ними. Монжене был именно то, что в свете называют умным человеком, а артисты величают человеком со вкусом. Будь он беден, его смешали бы с толпой самых обыкновенных умов; но он был богат, и ему были благодарны, что он не жид, не дурак и не бешеный.

Он принадлежал к числу тех людей, которых встречаешь везде, которых всякий знает в лицо и которые каждого знают по имени. Не было общества, где бы его не принимали, театра, куда бы не входил он за кулисы и в фойе, предприятия, в которое не вложил бы он капиталов, управления, где не имел бы он влияния, клуба, где он не был бы одним из основателей и ревностнейших членов. Не франтовство доставило ему ключ к дверям всех обществ, а его умение жить, полное эгоизма, бесстрастное, соединенное с суетностью и поддерживаемое умом. Он показывал себя более великодушным, более умным, более страстным к искусству, нежели был на самом деле.

Уже несколько лет знал он Лоренцию, но сначала они виделись редко, только из учтивости, и Монжене был чрезвычайно вежлив, не переходя границ пристойности. В первое время Лоренция его боялась, зная, что для репутации молодой актрисы нет ничего вреднее общества некоторых светских людей. Видя, что Монжене за ней не волочится, ездит к ней довольно часто и мог бы чего-нибудь домогаться, но ничего не ищет, она привыкла к его посещениям, принимала их за знак лестного уважения и, боясь показаться жеманной или кокеткой от излишней осторожности, допустила его в число своих близких знакомых, доверчиво принимала незначительные его услуги, которые он оказывал с почтительным усердием, и не боялась называть его своим верным другом, ставя ему в большое достоинство его красоту, богатство, молодость, влияние и удаление от всякого волокитства.

Поведение Монжене допускало такую доверенность; но, странно, этим она обижала его, и в то же время льстила ему. Принимали ли его за любовника или за друга Лоренции, самолюбие его радовалось. Когда он думал, что она в самом деле обращается с ним, как с человеком незначительным, то чувствовал тайную досаду и замышлял отмстить ей при удобном случае.

Он не был в самом деле влюблен в Лоренцию. Он видел ее очень часто в продолжение трех лет, и апатическое спокойствие его сердца не было возмущено. Он принадлежал к числу людей, ослабленных тайными беспорядками и имеющих сильные желания только тогда, когда их подстрекает тщеславие. Он познакомился с Лоренцией при начале ее репутации и таланта, но эти достоинства не были еще достаточно прославлены, и он не мог дорого ценить победу над ней. Притом же, он был умен и понимал, что в наше время светская любезность не служит верной порукой успеха. Он узнал по слухам и по собственному опыту, что высокая душа Лоренции не уступит никаким требованиям, кроме требований сердца. Кроме того, он был уверен, что она, жертвуя даже мнением света для благородных чувств души, все-таки захочет удалить от себя рассказы о покровительстве и услугах любовника. Он расспрашивал о ее прошедшей жизни и убедился, что всякий подарок, кроме простого букета, будет отвергнут и принят за жестокое оскорбление. Такие открытия заставили его уважать Лоренцию, но они же подали ему мысль восторжествовать над ее гордостью: это было трудно, но могло придать ему вес. С такой целью ловко он втерся в ее близкое знакомство, не забывая, что должен удалить все опасения на счет своих намерений.

За три года много утекло воды, а всё не было случая отважиться на решительное объяснение. Талант Лоренции был признан всеми, слава ее выросла, существование ее обеспечилось и, что всего удивительнее, сердце ее было свободно. Она жила в себе самой, твердо, спокойно, иногда печально, и решила не играть с бурями. Может быть, от размышлений она стала разборчивее, или не нашла еще достойного человека… Что тут за причина, презрение или отвага? Монжене с беспокойством задавал себе такой вопрос. Некоторые воображали, что он любим втайне, и требовали у него отчета за его наружное равнодушие. Монжене умел ловко скрываться и отвечал, что почтение заставляет его думать, что он может быть только другом и братом Лоренции. Ей были пересказаны его речи; у нее спрашивали, неужели ее гордость не избавит бедного Монжене от объяснения, на которое он никогда не отважится?

— Почитаю его скромным, — отвечала она, — но все-таки он сумеет заговорить о своей любви, когда полюбит.

Ответ ее дошел до Монжене, но он не знал, за что принять его: за насмешку досады или за снисхождение равнодушия? Его тщеславие так страдало, что нередко он был готов на все решиться для объяснения вопроса, но его удерживал страх, что все будет испорчено и потеряно. А между тем, время шло, и он не видел средств, как бы выйти из очарованного круга, где каждая неделя вела его от надежды к отчаянно, от притворства к дерзости, и никак не находил удобной минуты для объяснения, которое не было бы безумно, или для разрыва, который не показался бы смешным. Больше всего на свете он боялся дать повод к насмешкам, потому что по самолюбию представлял себя важным человеком. Приезд Полины помог ему, а красота неопытной девушки породила в нем новые мысли, не изменив его намерений.

Он начал сообразоваться с весьма обыкновенной тактикой, которая почти всегда удается, так как женщины доступны глупому тщеславию. Притворяясь влюбленным в Полину, он думал, что возбудит в ее подруге желание отнять у нее победу. Пробыв несколько месяцев вне Парижа, он явился в гостиную Лоренции в то самое время, когда Полина, удивленная, изумленная ежеминутным увеличением числа гостей, начинала страдать, находя свое черное платье слишком узким, а пелеринку слишком простой. В числе гостей она замечала многих актрис, хорошеньких или, по крайней мере, искусственно-привлекательных. Сравнивая себя с ними и даже с самой Лоренцией, она справедливо думала, что красота ее правильнее, замечательнее, и что наряды могли бы доказать это всем и каждому. Когда она проходила по гостиной, по обычаю приготовляя чай, присматривая за лампами и заботясь о малейших подробностях, которые она добровольно приняла на себя, ее печальные взоры останавливались на зеркалах, и ее полу-монашеский бедный наряд начинал впадать в немилость. В одну из таких минут она встретила в зеркале взор Монжене, следившего за ее движениями. Она не слышала, как о нем докладывали, встретила его в передней, когда он вошел, но не посмотрела на него. В первый раз она видела такого мужчину, настоящего красавца и истинного франта. Он поразил ее почти ужасом. Она посмотрела на себя с беспокойством; ей показалось, что платье у нее изношенное, руки красные, башмаки неопрятные, походка неловкая. Она желала бы спрятаться, скрыться от взгляда, который ее преследовал, подмечал ее смущение, был довольно опытен в обыкновенных чувствах и тотчас понял, что с ней происходило. Через несколько минут она заметила, что Монжене говорил о ней с Лоренцией; они разговаривали вполголоса и смотрели на нее.

— Кто это, ваша горничная или компаньонка? — спросил Монжене у Лоренции, хотя знал уже весь роман Полины.

— Ни то, ни другое, — отвечала Лоренция. — Это моя провинциальная подруга, я часто вам о ней говорила. Она вам нравится?

Сначала Монжене нарочно не отвечал и пристально рассматривал Полину. Потом сказал странным голосом, новым для Лоренции, ибо он сберегал эту интонацию для эффекта при нужном случае.

— Удивительная красавица! Прелестно хороша!

— В самом деле! — вскричала Лоренция, удивляясь его одушевлению. — Какое счастье! Пойдемте, я познакомлю вас с ней.

Не дождавшись ответа, она взяла его за руку и повела в другой конец гостиной, где Полина принялась устанавливать пяльцы, желая скрыть свое смущение.

— Позволь, душа моя, — сказала ей Лоренция, — представить тебе одного из моих друзей. Ты еще не знаешь его, а он уже давно хочет с тобой познакомиться.

Потом, сказав имя Монжене Полине, которая в смущении ничего не могла слышать, она заговорила с другим гостем, отошла на другое место и оставила Монжене и Полину лицом к лицу, почти наедине, в углу гостиной.

Никогда еще Полина не разговаривала с человеком, столь тщательно завитым, одетым, обутым и надушенным. Увы, нельзя и вообразить, какое магическое влияние имеют эти мелочи на воображение провинциальной девушки. Белая рука, бриллиантовая запонка, лакированный башмак, цветок в петличке замечаются в гостиной только по их отсутствию; но если путешествующий приказчик блеснет такими невиданными безделушками в маленьком городке, все взоры обратятся на него. Не говорю, что все сердца устремятся к нему навстречу, но он будет очень глуп, если не завладеет несколькими.

Детский восторг Полины продолжался недолго. По уму и гордости она скоро стряхнула с себя остатки провинциальности, но не могла не удивляться отличию и прелести слов, сказанных ей г-м Монжене. Она стыдилась, что пришла в смущение только от его наружности, но примирилась с первым впечатлением, находя в уме этого человека ту же печать изящества, какой отличалась его наружность. Она была извлечена из своего обычного спокойствия его особенной внимательностью, старанием представиться ей, хоть она скрывалась между китайскими чашками и горшками цветов; его скромным, но видимым удовольствием, когда он расспрашивал о ее вкусе, впечатлениях и склонностях, обращаясь с ней, как с дамой просвещенной, способной все понимать и обо всем судить; его светскими, утонченными учтивостями, плоскости и коварства которых Полина еще не знала. Она извинялась за своё незнание, а Монжене, казалось, принял ее застенчивость за удивительную скромность или за недоверчивость, на которую лицемерно жаловался. Мало-помалу Полина ободрилась и желала показать, что и у нее есть ум, вкус, ученость. В самом деле, она была очень умна, особенно по сравнению с ее прошедшей жизнью; но среди артистов, привыкших к блестящему разговору, она непременно должна была иногда говорить общими местами. Хотя она остерегалась пошлых выражений, однако же видно было, что ум ее едва только начинал сбрасывать грубую оболочку. Человек поумнее г-на Монжене тем более занялся бы его развитием, а тщеславный Монжене почувствовал тайное презрение к уму Полины и с той минуты решил, что она послужит ему игрушкой, средством и, если нужно, жертвой.

Кто мог бы подозревать в человеке, с виду холодном и беспечном, такую хладнокровную и жестокую решимость? Разумеется, никто. Лоренция, при всей своей проницательности, не могла подозревать его, а Полина и подавно.

Лоренция возвратилась к ней, вспомнив, что оставила ее с Монжене, в смущении, похожем на лихорадку, в беспокойстве, доходившем до страдания, и очень удивилась, увидев ее довольной, веселой, оживленной небывалой прелестью и до такой степени свободной, что, казалось, она провела весь свой век в свете.

— Посмотри-ка на свою провинциальную подругу, — сказал ей старый театральный товарищ. — Чудно, как ум мгновенно является в девушках!

Лоренция не обратила внимания на его шутку. На следующее утро она опять не заметила, что Монжене приехал к ней часом раньше. Он знал, что Лоренция будет на репетиции до четырех часов, а приехал в три и ждал в гостиной, но не один: он присел к пяльцам Полины.

Днем он показался Полине довольно старым. Ему было только тридцать лет, но лицо его было обезображено невоздержностью, а по провинциальным понятиям красота нераздельна со свежестью и здоровьем. Полина еще не понимала (слава ей и честь!), что следы разврата могут придавать лицу печать поэзии и величия. В нашу романтическую эпоху столько людей прослыли мыслителями и поэтами единственно за впалые глаза и за лоб, преждевременно изрытый морщинами. Столько людей показались гениями единственно потому, что они были больны!

Его сладкие речи очаровали Полину еще сильнее вчерашнего. Пустая лесть, по достоинству ценимая самой вздорной светской женщиной, западала в бесплодную и жадную душу отшельницы благодатным дождем. Ее тщеславие, столь долго не удовлетворяемое, развивалось от опасного дыхания соблазна, и от какого жалкого соблазнителя? От человека совершенно холодного, презиравшего ее доверчивость: он хотел превратить ее в ступеньку для достижения до Лоренции.