Политическая борьба в годы правления Елены Глинской (1533–1538 гг.)

Глава II. Завещание Василия III и дипломатика великокняжеских духовных грамот

Завещание Василия III не сохранилось. Сам по себе факт достаточно странный. Ведь духовные грамоты остальных великих князей, начиная с Ивана Калиты, дошли до нас, если не в подлиннике, то в списке.

Пропавшее завещание вызвало оживленные споры. По мнению А. Е. Преснякова, духовная грамота Василия III была уничтожена в годы боярского правления как противоречившая интересам боярства. А. А. Зимин, ссылаясь на актовые материалы и духовную Ивана IV, доказал, что оно не могло быть уничтожено по крайней мере до 70-х гг. XVI в. Присоединяясь к мнению А. А. Зимина, И. И. Смирнов относил исчезновение завещания к концу XVI — началу XVII в., ко времени «смуты» в государстве[123]. Упомянутые исследователи были единодушны в одном: такая судьба духовной — не случайность. Обстановка, в которой писалось завещание, была необычной. Смертельно больной великий князь оставлял на престоле трехлетнего наследника — будущего Ивана Грозного. До возмужания юного государя Василий должен был кому-то поручить жизнь сына. Естественно предполагать, что содержанием завещания интересовались те, кто по тем или иным причинам хотел утаить этот документ или его уничтожить.

Спор историков сосредоточился главным образом вокруг вопроса о характере завещательных распоряжений государя. Кому он доверил управление государством? Существовал ли совет душеприказчиков? Или управление страной Василий поручил всей Боярской думе в целом? Основываясь на сообщении Псковской летописи, по которой великий князь «приказал» своим «немногим боярам» беречь сына, А. Е. Пресняков делает вывод о передаче государственной власти этим немногим боярам. По тексту летописного рассказа о последних днях жизни великого князя, находящегося в Новгородской IV летописи, историк определил, кому именно была доверена власть. А. Е. Пресняков заметил, что в летописном рассказе расчленены «приказывания» о сыне, великом князе Иване и «устроении земском». Одной группе бояр официально надлежало выполнять все заветы умирающего великого князя, другой же, состоявшей из трех человек, была поручена «опека над положением великой княгини»[124]. В первую группу входили бояре: кн. Василий Васильевич и Иван Васильевич Шуйские, Михаил Семенович Воронцов, Михаил Васильевич Тучков, казначей Петр Иванович Головин, дьяки Меньшой Путятин, Федор Мишурин; во вторую — Михаил Юрьевич Захарьин, Михаил Львович Глинский, тверской дворецкий Иван Юрьевич Шигона Поджогин. Мнение А. Е. Преснякова активно поддерживал и развивал И. И. Смирнов. Он считал, что обе группы опекунов, с незначительным различием в функциях, составили «правительство», которое просуществовало вплоть до августа 1534 г. Для доказательства существования «правительства» или регентского совета (И. И. Смирнов ставил знак равенства между этими понятиями) он привлек два важнейших свидетельства: показания некоего Войтеха, польского жолнера, бежавшего из русского плена 2 июля 1534 г., и сочинение имперского посла С. Герберштейна[125].

«Расспросные речи» Войтеха, по мнению Смирнова, дают «богатейший материал для выяснения политической обстановки в Москве в первый год после смерти Василия»: «А поведает, иж на Москве старшими воеводами (который з Москвы не мають николи зъехати): старшим князь Василий Шуйский, Михайло Тучков, Михайло Юрьев сын Захарьина, Иван Шигона, а князь Михайло Глинский, тыи всею землею справують и мають справовати до лет князя великого; нижли Глинский ни в чом ся тым воеводам не противит, але што они нарадят, то он к тому и приступает, а все з волею княгини великой справують. А князь Дмитрий Бельский, князь Иван Овчина, князь Федор Мстиславский тыи ж теж суть старшим при них, але ничего не справують только мають их з людьми посылати, где будет потреба…»[126] И. И. Смирнов полагал, что в своих показаниях Войтех отмечал состав Регентского совета, который управлял страной. Правда, из 10 опекунов Войтех назвал только пять, но и этому обстоятельству И. И. Смирнов находит объяснение. Трое из них не были боярами: казначей П. И. Головин, дьяки Меньшой Путятин, Федор Мишурин. Пропуск Ивана Шуйского понятен, потому что Войтех упоминает его брата Василия Шуйского. М. С. Воронцов в это время находился в Новгороде и поэтому не мог быть назван Войтехом в перечне опекунов[127]. Из рассуждения И. И. Смирнова осталось непонятным, однако, почему при такой категорической оговорке источника, относившейся к опекунам — «которые з Москвы не моют николи зъехати», — М. С. Воронцов постоянно находился в Новгороде. Как опекун он должен был, по расспросным речам и построению И. И. Смирнова, безвыездно оставаться в Москве и выполнять свои прямые регентские обязанности.

А. А. Зимин, замечая, что выводы И. И. Смирнова неубедительны, писал: «Не может подкрепить гипотезу о "регентском совете" и ссылка И. И. Смирнова на показания польского жолнера Войтеха, ибо среди 6 названных Войтехом "старших воевод" нет И. В. Шуйского и М. С. Воронцова, но зато он упоминает князей Д. Ф. Бельского, Ивана Федоровича Телепнева-Оболенского и Федора Ивановича Мстиславского ("Тыи теж суть старшими при них"), которых не знает рассказ о событиях 3 декабря»[128]. Сильным аргументом И. И. Смирнова в пользу гипотезы о существовании Регентского совета явилось сочинение С. Герберштейна. Имперский посол дружил с М. Л. Глинским и был неплохо осведомлен о его личных делах. Герберштейн писал, в частности: «Он (Глинский. — А. Ю.) поименован был в числе прочих князей в завещании государя и в конце концов был назначен опекуном своих племянников, Иоанна и Георгия»[129]. Из этого важного свидетельства источника следует, что М. Л. Глинский был «поименован» в завещании среди «прочих князей». Однако какие у нас основания считать, что «прочие князья» — это те бояре (и не только бояре, но и казначей, дворецкий, дьяки), которым по тексту официальной летописи государь «приказывал» наследника? Новое объяснение противоречивых фактов дал А. А. Зимин. Он считал, что Василий в своем завещании не упоминал ни о каком Регентском совете, «это было предметом его последующих устных заявлений». В обоснование своей точки зрения он ссылался на духовные Василия Темного и Ивана III, где нет упоминания ни о каких советах. И. И. Смирнов, однако, возражал ему: в момент составления этих духовных как наследник Василия II, так и наследник Ивана III не нуждались ни в каком совете. Духовная же великого князя Василия Дмитриевича «включает в себя пункт, которым великий князь "приказывает" своего малолетнего наследника определенной группе лиц»[130].

В полемике с И. И. Смирновым А. А. Зимин обратил внимание на тот факт, что в завещаниях Василия Темного и Ивана III о «совете сведений нет», есть только «приказывание» наследника определенным лицам[131]. Душеприказчиками Ивана IV, по мнению А. А. Зимина, были Д. Ф. Бельский и М. Л. Глинский. Василий перед смертью объявил боярам: «Приказываю вам своих сестричев князя Дмитрия Федоровича Бельского з братиею и князя Михайло Лвовича Глинского…» А. А. Зимин с сомнением относился к сообщению, что опекуншей Ивана IV была назначена сама Елена Васильевна Глинская. Общее руководство делами государства великий князь поручил всей Боярской думе[132]: почти со всеми ее членами Василий беседовал о наследнике, а в последний момент обратился со словами «Постоите крепко, чтобы мой сын учинился на государьстве государь и чтоб была в земле правда»[133].

Попытку по-иному осветить эти вопросы предпринял недавно Р. Г. Скрынников. Автор пришел к выводу, что после смерти Василия была образована «семибоярщина», которая периодически повторялась в разные годы XVI в. и в начале XVII в. По Скрынникову, эти «правительства» всегда состояли из 7 бояр, отсюда и «семибоярщина»[134]. Подсчитывая бояр, образовавших правительство после смерти Василия III, историк обнаруживает, что в это мистическое число входил и Андрей Иванович Старицкий. Значит, если быть до конца точным, это была не «семибоярщина», а «шестибоярщина». Во всяком случае, прежде чем отстаивать реальность «семибоярщины» Р. Г. Скрынникову необходимо найти доказательства того, что старицкий князь мог быть боярином. По мнению автора, в период реформы конца 40-х — начала 50-х гг. XVI в. на московском горизонте вновь замаячила «семибоярщина». Новую боярскую комиссию возглавил сын Андрея Старицкого — Владимир. После «заговора 1553 г.» руководить боярским правительством стал родной брат Ивана IV — Юрий. В его распоряжении оказалось уже семь бояр. Почему же в этом случае удельный князь не входит в число «семь»? По мнению Р. Г. Скрынникова, Юрий «в счет не шел, ибо был глухонемым от рождения». Таким образом, эта цепочка недоказанных умозаключений не убеждает в верности гипотезы.

В настоящей главе делается попытка связать нерешенные вопросы завещания Василия III с дипломатическим анализом великокняжеских духовных грамот. В этом автор видит ключ к решению спорных проблем.

Завещание составлялось в сложной обстановке. В последней сентябрьской поездке по монастырям Василий III заболел[135]. Его самочувствие постоянно ухудшалось. К ноябрю 1533 г. стало ясно, что великий князь не справится с болезнью. Находясь еще на Волоке, Василий III посылал в Москву стряпчего Якова Мансурова и дьяка Меньшого Путятина, чтобы они привезли духовные грамоты отца и деда, необходимые ему для составления собственной духовной. Свое завещание, а также духовные грамоты своего отца и возможно деда, Василий слушал в присутствии тверского дворецкого И. Ю. Шигоны и дьяка Меньшова Путятина: «И пусти в думу к себе и духовным грамотам…»[136]. На этом совещании шла речь о том, кого именно из бояр привлечь к обсуждению, а затем и составлению завещания, кому «приказати государев приказ». Не случайно летописец делает дальше такую оговорку: «А бояр тогда было на Волоце с великим князем: князь Дмитрий Федорович Бельский да князь Иван Васильевич Шуйский, да князь Михаил Лвович Глинской, и дворецкие его князь Иван Иванович Кубенский, Иван Юрьевич Шигона»[137]. Тогда же приехал к великому князю его брат Юрий Иванович. Однако Василий III, «таяше от него болезнь свою», отпустил его в Дмитров, хотя Юрий и «не хоте ехати». В общем, летописец перечислил тех бояр, кто сопровождал великого князя в его поездке по монастырям. Правда, вскоре по вызову Василия прибыл боярин М. Ю. Захарьин. С этим неполным составом Боярской думы и начал великий князь совещаться, как ему «ехати на Москву». С большими трудностями удалось добраться до Москвы. 23 ноября Василий въехал через Боровицкие ворота в Кремль. В этот же день состоялось новое совещание. На этот раз Василий выбрал из бояр тех, кому больше всего доверял и кого по тем или иным причинам считал кровно связанными с интересами великокняжеской семьи. В число ближней думы вошли: В. В. Шуйский, М. Ю. Захарьин, М. С. Воронцов, казначей П. И. Головин и тверской дворецкий И. Ю. Шигона. При этом присутствовали также дьяки Меньшой Путятин и Федор Мишурин. Д. Ф. Бельский и И. И. Кубенский не были включены в состав этой думы, хотя принимали участие в совещании на Волоке (так же как и М. Ю. Захарьин, И. Ю. Шигона, дьяки Меньшой Путятин, Федор Мишурин). Это наталкивает на мысль, что Василий руководствовался в выборе доверенных лиц только личным отношением. «И нача же князь велики думати с теми же бояры и приказывати о своем сыну великом князе Иване и о великой княгине Елене, и о своему сыну князи Юрьи Васильевиче, и о своей духовной грамоте»[138]. Тогда же великий князь приказал дьякам писать духовную грамоту. Посоветовавшись с боярами, Василий III решил однако прибавить «к себе в думу к духовной грамоте бояр своих князя Ивана Васильевича Шуйского да Михаила Васильевича Тучкова, да князя Михаила Лвовича Глинского». Важно отметить, что решение прибавить «в думу к духовной грамоте» новых бояр возникло в момент написания духовной и, вероятно, было связано с включением этих фамилий в текст завещания. Функции бояр, находившихся у постели умирающего великого князя, сводились к «думам» о трехлетием наследнике Иване, его матери, годовалом сыне Юрие и о том, как лучше оформить духовную грамоту. Весть о близкой кончине великого князя быстро распространилась по стране. В Москву съехались дворяне, «слышяв государеву немощь». Великий князь призвал их к себе и в присутствии митрополита, братьев Юрия и Андрея, бояр, произнес речь. В ней Василий III призвал всех присутствующих «за один» защищать его сына от «недругов», служить наследнику «прямо и неподвижно». Своего сына Ивана, как свидетельствует Сказание, он приказал «отцу своему Данилу митрополиту всея Руси»[139]. В кратком летописном рассказе Воскресенской летописи редакции 1542–1544 гг.[140] есть аналогичное «приказывание»: «А приказывает (Василий III. — А. Ю.) великую княгиню и дети своя отцу своему Данилу митрополиту»[141].

После выступления перед своеобразным «собором» Василий отпустил митрополита, братьев, оставив только членов Боярской думы («князя Дмитрея Федоровича Белского з братиею и Шюиских князей Горбатых, и Поплевиных, и князя Михаила Лвовича Глинского»). Перед ними он произнес новую речь, которую стоит процитировать: «Мы вам государи прироженныя, а вы наша извечные бояре; и вы, брате, постоите крепко, чтоб мой сын учинился на государьстве государь, была в земле правда»[142]. Далее в источниках наблюдаем расхождение: в Новгородском летописном своде 1539 г. читаем: «Да приказываю вам сестричев князя Дмитрия Федоровича Белского з братиею и князя Михаила Лвовича Глинского, занеже князь Михайло по жене моей племя, чтобы есте были вопче, дела бы есте делали за один, а вы бы, мои сестричи князь Дмитрей з братьею, о ратных делах и земском строение стояли за один»[143]. Редактор Софийской II летописи тенденциозно исправил текст Сказания, вычеркнув из него упоминание о Д. Ф. Бельском и его братьях. Как уже указывалось, А. А. Зимин на этом основании считал, что опекунами малолетнего наследника были назначены князья Дмитрий Федорович Бельский и Михаил Львович Глинский[144]. Позднее имя князя Д. Ф. Бельского было изъято из состава опекунов, а в Воскресенской летописи редакции 1542–1544 гг., составленной во время правления Шуйских, летописец ограничился тем, что вложил в уста умирающего князя обращение к боярам: «Приказываю вам княгиню и дети своя»[145].

После причастия великий князь снова позвал к себе бояр. Летопись перечисляет уже знакомые фамилии. Это были князья В. В. и И. В. Шуйские, М. С. Воронцов, М. Ю. Захарьин, М. В. Тучков, князь М. Л. Глинский, тверской дворецкий И. Ю. Шигона, казначей П. И. Головин и дьяки Меньшой Путятин, Федор Мишурин[146]. Собравшиеся бояре пробыли у Василия «от третьего часа до седьмаго». По летописному своду 1539 г. великий князь, «приказав им о своем сыну великом князе Иване Васильевичи и о устроенье земском како бы правити после его государства»[147]. Редактор Софийской II летописи тенденциозно исправил текст: «Приказав и о своем сыну великом князе Иване Васильевиче, и о устроении земском, и како быти и правити после его государьства»[148]. После этого Василий отпустил бояр, оставив у себя только М. Ю. Захарьина, М. Л. Глинского, И. Ю. Шигону Поджогина, князя Андрея Старицкого. Предчувствуя близкую смерть, великий князь послал за сыном и женой Еленой Глинской. Своего сына Ивана IV, нового великого князя, он благословил на государство по обычаю «как благословил Петр чудотворец прародителя нашего великого князя Ивана Даниловича». К жене обратился со словами: «Благословил есми сына своего Ивана государьством великим княжением, а тобе есми написал в духовной своей грамоте, как в прежних духовных грамотех отец наших и прародителей, по достоянию, как прежним великим княгиням»[149].

По версии Сказания остается все же неясно, какую роль отводил Василий III своей жене, матери великого князя. Иначе содержание речи государя передает официальный источник — Летописец начала царства[150]. По нему Василий III «приказывает великой княгине Елене своей дети и престол области державствовати скипетр великия Русии до возмужания сына своего, ведаше бо ея великии государь благолюбиву и милостиву, тиху и праведливу, мудру и мужествену, и всякого царьского разума исполнено сердце ея, но от Бога дарованое и таково дарование, яко во всем уподобися великои и благочестнои царице Елене изспрародительницы Русской великои княгине Ольге, нареченной во святом крещение Елене. И князь великий полагает на ней все правление великого государства (курсив мой. — А. Ю.) многаго ради разума по подобию и по достоинству и богом и избранну царьскаго правления»[151].

Если в Сказании говорится о том, что государь благославил жену «по достоянию, как прежним великим княгиням», то в Летописце подчеркивается, что Елена наследовала царскую власть.

Причем неясная оговорка в Сказании о благословении Елены: «как в прежних духовных грамотех» «прежним великим княгиням» соответствует сравнению ее в Летописце с царицей Ольгой. Как уже упоминалось, рассказ Летописца, по мнению А. А. Зимина, является более поздней переработкой повести «О преставлении великого князя Василия Ивановича», входящей в Воскресенскую летопись[152].

В этой повести о великой княгине сказано так: «А приказывает великую княгиню и дети своя отцу своему, Данилу митрополиту; а великой княгице Елене приказывает под сыном своим государьство дръжати до возмужениа сына своего»[153].

В Степенной книге читаем: «Вся же правления Российскаго царствия завещевает державствовати и по бозе устраяти и разсужати с сыном своим, царем и великим князем Иваном, доньдеже от младости устрабится, матери его, а своей великой княгине Елене»[154].

Таким образом, как неофициальные, так и официальные источники в один голос утверждают, что преемницей Василия III была его жена Елена. Но была ли она опекуншей? А. А. Зимин сомневался в этом[155]. Чтобы разобраться в этом вопросе, обратимся к духовной Василия Дмитриевича. В первом варианте завещания, написанном около 1406–1407 гг., великий князь благословляет своего старшего сына Ивана третью Москвы, волостями и селами. Ему он также поручает свою жену: «А ты, сын мои, князь Иван, держи матерь свою во чти и в матерстве, как бог рекл, а мое благословенье на тобе»[156].

В 1417 г. умирает наследник Иван Васильевич. И Василий Дмитриевич пишет второй вариант завещания. Ситуация уже другая: второму сыну Василия чуть больше двух лет. По-иному звучит и текст духовной: «Приказываю своего сына, князя Василия, своей княгине. А ты, сын, князь Василеи, что матерь свою и слушай своие матери в мое место, своего отца (курсив мой. — А. Ю.)»[157]. В другом месте: «А те волости и села княгине моей до ее живота, а по ее животе ино сыну моему, князю Василью… А хто иметь служити оу моие княгини бояр, и сын мои, князь Василеи, тех бояр блюдеть»[158]. В третьем варианте духовной были повторены эти слова без изменений. Важно подчеркнуть, что формула духовной «Чти матерь свою и слушай своие матери в мое место, своего отца» — неформальный приказ. Василий Темный, передавая власть своему старшему взрослому сыну, писал: «А вы дети мои, чтите и слушайте своего брата стареишого Ивана в мое место, своего отца»[159]. Василий III при написании духовной использовал завещание отца и деда, Ивана III и Василия Темного. По летописному тексту Сказания, Василий III благословил свою жену Елену Глинскую «как в прежних духовных грамотех отец наших и прародителей, по достоянию, как прежним великим княгиням». Великий князь не мог не помнить, что подобный прецедент с передачей власти малолетнему наследнику отражен в завещании его прадеда Василия Дмитриевича. После смерти Василия I Софья Витовтовна стала опекуншей, которой по духовной мужа поручалась жизнь сына и управление государством.

Как видно, кроме «богоизбранной» Ольги (в «святом крещении» Елены) была еще и Софья Витовтовна. Отсюда фраза летописного источника — «Как прежним великим княгиням» — приобретает реальный смысл; Василий III поручал наследника своей жене, ей же доверял управление государством. Не случайно поэтому Войтех отметил, что «все (перечисленные бояре. — А. Ю.) з волею княгини великой справують»[160]. Для средневекового общества характерно, что после смерти мужа вдова сохраняла свое главенство в семье даже при взрослых сыновьях: после смерти известного опричника Федора Басманова его жена вместе с детьми была сначала сослана в Новгород, затем по приказу царя выдана замуж за князя И. К. Курлятева. В октябре 1588 г. ее сыновья разделили некогда конфискованные у отца земли «по благословенью государыни своей матушки княгини Варвары Васильевны»[161]. В писцовых книгах вотчины и поместья записывались в первую очередь за вдовами, потом за их взрослыми сыновьями. К примеру: «За вдовою за Мотреною за Ивановою женою Коверина да за ее сыном за Иваном, а преж того было за отцом его в поместье». Или: «За вдовою за Федорою за Матвеевою женою Бирева да за ее детми за Микитою, да за Васильем, да за Тотьяною… а преж того было за отцом его за Матвеем…»[162] Итак, нет оснований сомневаться в том, что великая княгиня Елена была назначена правительницей и опекуншей трехлетнего Ивана IV.

Кого же еще Василий III назначил опекуном? В тексте Сказания есть одна существенная особенность: Василий «приказывает» своего сына боярам, митрополиту, Д. Ф. Бельскому «з братьями» и М. Л. Глинскому. Круг людей, к которым Василий обращался перед смертью, как видно, широк по составу и неоднороден социально. Чтобы выяснить, в каких условиях «приказывание» было формально, а в каких являлось назначением, необходимо под этим углом зрения провести дипломатический анализ великокняжеских духовных грамот.

В конце духовной грамоты Ивана Даниловича Калиты, написанной около 1327 г.[163], читаем: «А приказываю тобе, сыну своему Семену, братью твою молодшую и княгиню свою с меншими детми, по бозе ты им будешь печалник…

А на се послуси: отец мои душевьныи Ефрем, отец мои душевьныи Феодосии, отец мои душевный, поп Давыд. А грамоту писал дьяк князя великого Кострома»[164]. В этой духовной грамоте московского князя можно уже отчетливо различить обязательную часть формуляра, состоящую из приказывания сыну, перечисления свидетелей, а также упоминания дьяка, писавшего грамоту. Характерные черты этого формуляра в последующих грамотах соблюдались как нечто непреложное. В духовной Семена Ивановича[165] читаем: «А по отца нашего благословенью, что нам приказал жити заодин, тако же и яз вам приказываю, своей братьи, жити заодин»[166]. В духовных Ивана Калиты, его сыновей Семена и Ивана, «послуси» — духовные отцы[167]. Характер раннего завещательного акта Северо-Восточной Руси на примере духовной грамоты митрополита Алексея хорошо изучен в работе Г. В. Семенченко. В статье исследуется формуляр самого раннего из дошедших до нас частных завещаний Северо-Восточной Руси. Достаточная традиционность содержания основной части документа (передача в монастырь земли и рабочей силы) позволяет говорить об имеющейся традиции оформления подобных актов. Однако отсутствие клаузул об отце духовном и о послухах заставляет автора предполагать, что «формуляр письменного частного завещания на Северо-Восточной Руси еще не сложился однозначно»[168].

Иначе обстоит дело с духовными великих и удельных князей. В процессе постепенной централизацзии государственного аппарата духовная грамота великого князя из акта еще в значительной степени частного превращается в акт публичный, общегосударственного значения[169]. Важнейшие части формуляра[170]: богословская часть, адресат, преамбула, распоряжение, заключение в великокняжеских духовных складываются раньше, чем в частных актах.

В первой духовной Дмитрий Ивановича[171] послухи — впервые лица светские: «А послуси на сю грамоту: Тимофеи скольничии… Иван Родивонович, Иван Федорович, Федор Ондреевич»[172]. Во втором варианте завещания конструкция формуляра не изменилась, но сам он приобрел новые черты. Осталось традиционное приказывание («А приказывал есмь свои дети своей княгине»), но исчезло слово «послуси». Снова появились отсутствовавшие в первом варианте — духовные отцы: «А писал есмь сю грамоту перед своими отци: перед игуменом Сергием, перед игуменом перед Севастьяном»[173]. Названные в первой духовной послухами бояре теперь значились так: «А туто были бояре наши: Дмитрий Михайлович, Тимофеи Васильевич, Иван Родивонович, Семен Васильевич, Иван Федорович, Олександр Андреевич, Федор Андреевич, Иван Федорович, Иван Аньдреевич…»[174] Как видно, слово «послуси» логически заменено словосочетанием: «А тут были бояре наши…» Бояре, сменившие послухов духовного звания, стали светскими гарантами завещания[175].

В духовной Дмитрия Донского выработался «классический» формуляр заключения, навсегда исчезает термин «послуси». Традиционное приказывание ближайшим родственникам детей, матери, жены встречается теперь не только в заключении, но и в начале и становится таким же обязательным элементом, как и «благословляю»[176]. Термин «приказываю» в контексте духовных означает «завещаю», «оставляю»[177]. В завещаниях он является формальным обращением. Так, в духовной грамоте серпуховского князя Владимира Андреевича[178], к примеру, после обязательной богословской части следует целый ряд «приказываний»: «Приказываю брату своему стареишому, великому князу Василью Дмитриевичу, княгиню свою и дети свои на бозе и на тобе, брате стареишои, князь велики, чтобы ся им печаловал». За этим приказанием следует новое: «Тако же и бояр своих приказываю брату своему старейшему, великому князю…» И наконец: «Так же приказываю дети свои княгине своей». Кончается вступление, и новая часть — распоряжение — снова начинается с «приказывания»: «А приказываю отчину свою Москву, свою треть, чем мя благословил отец мои»[179]. Насколько неоднозначным для духовной грамоты был реальный смысл «приказывания», можно проиллюстрировать на примере завещания Владимира Дмитриевича. Оно перерабатывалось трижды. В первом варианте вместо традиционного «приказываю» можно прочитать: «А о своем сыне и о своей княгине покладаю на бозе и на своем дяде на князи на Володимире Ондреевиче, и на своем братьи…»[180] Между первым и вторым завещаниями[181] в политической ориентации московских князей произошли некоторые изменения. В борьбе двух партий, ордынской и литовской, победу в правительстве одержала последняя[182]. Это, как видно, не могло не отразиться на завещании: всю полноту власти при малолетнем сыне Василий I передал регентше Софье Витовтовне, а попечителем назначил своего тестя — отца Софьи, всемогущего литовского князя Витовта[183]. В третьей духовной Василия I, написанной между 1419 и январем-февралем 1423 г.[184], существенных изменений не произошло. Василий I, круто изменив свою политическую ориентацию с востока на запад, надеялся, что после его смерти могущественный Витовт сможет защитить малолетнего наследника от династических притязаний своего брата — Юрия, который по духовной грамоте Дмитрия Донского имел право на занятие великокняжеского стола[185].

Сравним политическую атмосферу и характер завещательных распоряжений Василия Дмитриевича с духовной его сына — Василия Темного. «А приказываю свою княгиню, и своего сына Ивана, и Юрья, и свои меншие дети брату своему, королю польскому и великому князю литовскому Казимиру, по докончательнои нашей грамоте, на бозе и на нем, на моем брате, как ся оучнет печаловати мою княгинею, моим сыном Иваном, и моими детми», — читаем в заключении Василия Темного[186]. В начале же грамоты, как и в духовной отца, он приказывает своих детей матери: «Приказываю свои дети своей княгине. А вы, мои дети, живите заодин, а матери своей слушайте во всем, в мое место, своего отца»[187]. Всю полноту власти Василий Темный передал своему старшему сыну — Ивану. «А вы дети мои, чтите и слушайте своего брата старейшего Ивана в мое место, своего отца»[188]. Условия, в которых была составлена духовная грамота Василия Васильевича, были совершенно иные, чем при Василии Дмитриевиче. Василий Темный передал бразды своего правления своему двадцатидвухлетнему сыну[189]. Понятно, что при таких обстоятельствах не может быть и речи о назначении попечителей. И тем не менее формуляр приказывания великой княгини, сына Ивана, Юрия и младших братьев польскому королю Казимиру по форме мало чем отличается от предшествующего «приказывания» Василия Дмитриевича. Более того, кажется нелепым при взрослом сыне ставить мать по формуле духовной, «в… место своего отца» и тут же благословлять сына своего государством[190]. По поводу «приказывания» польскому королю детей Василия Темного Л. В. Черепнин выдвинул следующее предположение: «Это был политический жест, ставившей своей задачей поддержать ту систему равновесия между Московским великим княжеством и Литовским государством, которая была создана договором Василия II с Казимиром IV»[191]. «Приказание», как видно, не всегда определяло реальные действия, это был скорее официальный наказ, обращение, которое лишь в некоторых случаях приобретало свое первоначальное значение. В традиции составления духовных важную роль играли бояре, сидевшие «оу духовные» великого князя. Как уже было отмечено, бояре заменили «послухов» со времени завещания Дмитрия Ивановича. С тех пор они стали светскими гарантами выполнения всех предначертаний великого князя. Упоминание бояр в завещании не было связано с малолетством наследника престола, с необходимостью создания опекунского совета и т. д. Они являлись свидетелями акта не только большого политического значения (связанного, кстати, и с проблемой наследования, особенно актуальной для второй четверти XV в.), но также имеющего прямое отношение к передаче владений, имущества. Отсюда — необходимость в таких свидетелях очевидна. Пример тому — духовная грамота Василия Темного. В заключительной части завещания, как обычно, перечисляются бояре-свидетели: «А оу духовные сидели: отец мои духовный… да мои бояре князь Иван Юрьевич, да Иван Иванович, да Василей Иванович, да Федор Васильевич»[192]. К духовной Василия Васильевича была составлена также приписная грамота. В ней, являвшейся дополнением к «большой» духовной грамоте, речь шла о пожалованиях монастырям, частным лицам, членам семьи. Не случайно поэтому здесь находим заключительный формуляр, аналогичный основному тексту завещания: «А оу сее грамоты оу приписные сидели: отец же мои духовны архимандрит Трифон да бояре мои, князь Иван Юрьевич, да Федор Михайлович»[193]. Итак, анализ традиции оформления великокняжеских духовных грамот показывает нам, что социальный ранг опекуна был всегда выше положения боярина. Душеприказчиком мог быть только тот, кто являлся членом великокняжеской семьи (например, брат, дядя, тесть). Исключение, правда, составляли митрополиты. Они по традиции считались попечителями великокняжеской семьи. В духовной Ивана Грозного, к примеру, читаем: «А ныне приказываю свою душу, сына своего Федора отцу своему, богомольцу Антонию, митрополиту всея России, да тебе, сыну своему Ивану»[194].

Бояре же выступали всегда в качестве «послухов» у духовной: этим они отличались от душеприказчиков. Своеобразным «исключением» был Василий Васильевич Шуйский. В 1538 г. он женился на дочери царевича Петра Обреимовича, двоюродной сестре Ивана IV. А. А. Зимин справедливо считал, что «благодаря этому браку Шуйские приобретали в случае смерти малолетнего Ивана IV и его слабоумного брата Юрия права на русский престол»[195]. В. В. Шуйский был упомянут в духовной Василия боярином-свидетелем. Породнившись с великим князем, он, не имея на то формального права, присвоил себе полномочия опекуна. Иван Грозный писал об этом «казусе» А. М. Курбскому: «И тако князь Василей и князь Иван Шуйские самовольством у меня в бережете учинилися, и тако воцаришася»[196]. В своем завещании Василий не мог предоставить боярам дополнительные функции управления, кроме тех, какими они уже обладали[197]. В рамках традиции написания подобных документов самое большое, что мог сделать великий князь, — не включить в текст завещания лица, имеющего права быть опекуном. К примеру, Василий Дмитриевич, по понятным политическим соображениям, не упомянул в духовной своего брата Юрия Галицкого в числе тех, кому «приказывал» наследника.

А. Е. Пресняков, а вслед за ним и И. И. Смирнов ошибались, когда писали о «правительстве», созданном Василием III из «немногих бояр»[198]. В. Сергеевич, исследуя деятельность Московской государевой думы, мимоходом заметил, что бояре в духовной грамоте Василия III подписались в качестве свидетелей[199]. А. Е. Пресняков не согласился с этим. Ссылаясь на Псковскую летопись, он полагал, что свидетельство источника местного происхождения о «приказании» немногим боярам «беречи (Ивана IV. — А. Ю.) до 15 лет» опровергает попытку Сергеевича представить бояр свидетелями[200]. Пресняков не заметил, что частное наблюдение Сергеевича подтверждается традицией оформления великокняжеских духовных. В летописных источниках значение слова «приказываю» необходимо рассматривать осторожно, так как оно многозначно. «Приказываю вам» может значить и «оставляю вам», и «завещаю вам», и «поручаю вам» и т. д. В одних случаях это наказ, в других — последняя воля, поручение, словом, необязательно «приказываю» эквивалентно «назначаю». Отсюда и ошибка И. И. Смирнова, который некритически исследовал летописный текст, и каждое «приказвание» рассматривал как акт назначения. В духовной же Василия III бояре могли быть перечислены, вероятно, примерно таким образом: «А оу духовные сидели…» или «А туто были бояре мои». Кто же был опекуном малолетнего Ивана IV? Как уже указывалось, душеприказчиками могли быть только близкие родственники: Елена Глинская, Андрей Иванович Старицкий, Юрий Иванович Дмитровский, Михаил Львович Глинский, а также митрополит Даниил. Все ли они были упомянуты в духовной? Мы уже выяснили, что по праву матери опекуншей была Елена Глинская, она же стала правительницей России. Андрей Иванович, дядя наследника и младший брат умершего Василия, всегда пользовался покровительством последнего. Василий III довольно часто брал собой Андрея, когда отправлялся в поход. Так, старицкий князь в 1510 г. въехал во Псков, в 1513 г. участвовал в Смоленской кампании, а в 1514 г. оставался в Москве вместо великого князя, когда тот в третий раз штурмовал со своими войсками Смоленск. Вместе они возглавили полки, стоявшие на Коломне, ездили по монастырям, охотились. Словом, Андрей, по верному замечанию А. А. Зимина, «был вполне лояльным родичем Василия III»[201].

В 1533 г. великий князь в знак особой милости разрешил старицкому князю жениться[202]. В последней для Василия III поездке по монастырям Андрей неотлучно находился при великом князе и вместе с боярами участвовал в совещаниях на Волоке и в Москве[203]. До последней минуты жизни Василия III старицкий князь[204] оставался верным слугой. Поэтому несомненно, что Андрей Иванович был упомянут в духовной как душеприказчик.

Другими были отношения Василия III с Юрием Ивановичем. В дни болезни государя они не улучшились, а скорее ухудшились. Узнав, что Василий III заболел на Волоке, Юрий приехал к старшему брату, но встретил холодный прием и был вынужден вскоре вернуться в Дмитров[205]. Перебравшись в Москву, великий князь совещается с боярами о том, «как строится царству после его». В ходе обсуждения было решено прибавить «в думу к духовной грамоте» новых бояр. Дьяки начали писать духовную. В это время Юрий приехал в Москву. В летописи нет ни слова о том, что удельный князь принял участие в этом обсуждении. Скорее напротив, подчеркивается, что Юрий явился, когда совещание уже завершилось[206]. Не пришлось Юрию участвовать и в других, таких же секретных совещаниях Василия с боярами. Можно предполагать, что изоляция дмитровского князя не была случайной. В беседах о наследнике великий князь не мог не упомянуть об опасности со стороны Юрия. После причащения Василий оставил у себя самых близких бояр, включая и старицкого князя. Великий князь отдавал самые последние распоряжения. Но Юрий в отличие от младшего брата снова не был приглашен.

Словом, факты заставляют думать, что Юрий Дмитровский, как в свое время и Юрий Галицкий при той же ситуации, не был упомянут в духовной. К этому выводу склоняют и два других обстоятельства. Юрий был арестован буквально через неделю после смерти Василия III, около 10–11 декабря (Василий умер в ночь с 3 на 4 декабря). Ему было предъявлено обвинение в заговоре против наследника. Официальные версии, излагавшие это дело, крайне тенденциозны[207]. И все же видно, что обвинения против Юрия имеют следы какой-то поспешности и явной недоработки. Если бы Юрий стал опекуном Ивана IV, то вряд ли бы правительство решилось на такую акцию сразу после смерти великого князя. Следовательно, отстранение Юрия от опекунства явилось для правительства предлогом, чтобы разделаться с князем. Отсюда можно объяснить и ту поспешность, с которой было состряпано это дело: слишком опасно было оставлять на свободе явного претендента на трон. К этому следует добавить одно важное свидетельство А. М. Курбского: «Василий со оною предреченною законопреступною женою, юною сущею, сам стар будучи, искал чаровников презлых отовсюду, до помогут ему ко плодотворению, не хотяше бо властеля быти брата его по нем, бо имел брата его по нем, бо имел брата Юрья зело мужественнаго и добронравнаго, яко и повелел, заповедающе (курсив мой. — А. Ю.) жене своей и окаянным советникам своим, скоро по смерти своей убити его, яко и убиен есть»[208]. Как видно, и А. М. Курбский намекает на то, что Василий «повелел, заповедающе» убить Юрия. В данном случае немаловажно и то обстоятельство, что это поведение относилось к жене Василия Елене Глинской и «окаянным советником». Видимо, А. М. Курбский знал, о чем беседовал Василий III со своими боярами-свидетелями и опекунами от своего деда (по материнской линии), активного участника этих совещаний, Михаила Васильевича Тучкова[209]. Василию III достаточно было не упомянуть Юрия в завещании, чтобы дать повод боярам расправиться с ним.

Сложнее дело обстоит с М. Л. Глинским: неясно, был ли он боярином или до конца жизни оставался служебным князем. А. А. Зимин в работе, посвященной изучению состава Боярской думы, считал М. Л. Глинского боярином. Позднее, анализируя положение служилых князей в Русском государстве, он высказал предположение, что «сам Михаил на положение боярина не перешел», оговорившись при этом, что в летописном тексте Сказания М. Л. Глинский назван боярином[210]. В этом вопросе следует разобраться, так как от статуса Глинского зависит, был ли он опекуном или свидетелем. Рассмотрим случаи упоминания М. Л. Глинского боярином в Сказании о последних днях жизни Василия III. «А бояр тогда бысть на Волоце с великим князем: князь Дмитреи Федоровичь Бельской да князь Иван Васильевич Шуйской, да князь Михайло Лвович Глинскои…»[211] В другом месте: «А оставил у себя бояр своих всех: князя Дмитрея Федоровича Белского з братиею и Шюиских князей Горбатых, и Поплевиных, и князя Михаила Лвовича Глинского»[212]. Характерно, что М. Л. Глинский ни в одном из упоминаний прямо боярином не назван. Обычно встречается такая формула: «А бояр тогда» или «бояр своих всех». Показателен такой пример: «Тогда же князь велики прибави к себе в думу к духовной грамоте бояр своих: князя Михаила Васильевича Шюиского да Михаила Васильевича Тучкова, да князя Михаила Лвовича Глинского»[213]. В приведенном отрывке М. Л. Глинский упомянул в числе «бояр своих», и это, казалось бы, свидетельствует о его боярстве. Однако при перечислении бояр М. Л. Глинский назван после М. В. Тучкова, что в свою очередь заставляет критически присмотреться к летописному тексту. В Сказании есть и другое сообщение: «И привезоша духовные деда его и отца его… от всех людей и от великие княгини и крыющиеся и от братьи своея от князя Юрья и от князя Ондрея, и от бояр своих, и от князя (курсив мой. — А. Ю.) Михаила Лвовича Глинского»[214]. Случайно ли автор отделил «бояр своих» от «князя»? Да, возможно. Однако в этом может быть и некая закономерность. Ведь не исключено, что редактор летописи мог просто плохо разбираться в различиях «бояр» и служебных «князей» в 30-х гг. XVI в. И это неудивительно. Немалое количество родовитых «слуг» к этому времени перешло на положение бояр (князья Бельские, к примеру). А поскольку действительные различия бояр и слуг не бросаются в глаза, то летописец легко мог М. Л. Глинского принять за «боярина». Это один вариант объяснения. Возможно также, что летописец не случайно упомянул М. Л. Глинского в числе «бояр своих». Под такой «шапкой» он мог разуметь не бояр — членов Боярской думы, а доверенных лиц государя, имеющих право совещаться у его постели. Ведь недаром в число «бояр своих» упоминаются дворецкие И. И. Кубенский и И. Ю. Шигона. В летописях М. Л. Глинский упоминается без боярского звания. Кажется, эго должно неопровержимо свидетельствовать в пользу Глинского — «слуги». К примеру: «Августа в 19 пойман бысть князь Михайло Лвович Глинский в том, что захотел дръжати великое государьство Российскаго царствия со единомысленным своим с Михаилом Семеновичем Воронцовым»[215]. Однако в этом же отрывке М. С. Воронцов, который упоминается в паре с М. Л. Глинским, не назван боярином, хотя и был им[216]. Для летописей, составленных в середине XVI в. и в более позднее время, не было важным различие между боярином и служебным князем. Тем более что само это различие к середине XVI в. становится достоянием истории[217]. В известной челобитной Ивана Яганова, написанной в промежутке между декабрем 1533 г. и августом 1534 г., читаем: «И приехал есми к Якову, и Яков мне которое дело сказал и язь, государь, часа того послал ко князю к Михаилу (Глинскому. — А. Ю.) и к Шигоне своего человека с грамотою»[218]. В такого рода документах челобитчики старались быть точными в титуляре. И то, что М. Л. Глинский не назван боярином — определенно указывает на его положение «слуги». Имперский посол С. Герберштейн писал, что М. Л. Глинский «поименован был в числе прочих князей в завещании государя и, в конце концов, был назначен опекуном своих племянников, Иоанна и Георгия»[219]. По Герберштейну, М. Л. Глинский — опекун, значит, он не был боярином, такова логика.

Все точки над і ставят разрядные книги: «А против боярынь сидели бояре князь Дмитрий Федорович Бельской, князь Василий Васильевич Шуйской, князь Борис Иванович Горбатой, князь Иван Васильевич Шуйской, Иван Васильевич Хабар, Михайло Юрьевич. А в кривом столе сидел князь Михайло Лвович Глинской»[220]. Это описание свадьбы Андрея Ивановича Старицкого относится к январю 1533 г. Следовательно, до 1533 г. М. Л. Глинский на положение боярина так и не перешел. Маловероятно, что такой переход состоялся в промежутке между январем и декабрем 1533 г. Таким образом, есть все основания полагать, что М. Л. Глинский до конца своих дней оставался «слугой», т. е. служебным князем. Это дает нам право утверждать, что он был опекуном Ивана IV.

Душеприказчиком Василия III стал митрополит Даниил — этого требовала традиция. В летописи читаем: «Приказываю своего сына великого князя Ивана богу и пречистой богородици, и святым чудотворцем, и тебе, отцу своему Данилу, митрополиту всеа Руси»[221].

Разницу между опекуном великого князя и боярином-свидетелем можно проиллюстрировать на примерах соотношения прав и функций душеприказчиков и «послухов» в частном духовном акте. Формуляры концовки частных и великокняжеских завещаний имеют немало общего. Например, в духовной Патрикея Строева (1392–1427) читаем: «А приказал есмь свою жену свои детки и где што взяти, кому што дати, — брату своему Костену. А над головою сидел отец мои душевны игумен Никон. А на то послуси: Иван Беклемишев, Клим Данилов, Клим Молотило, да Пантельи»[222]. В частном акте есть, однако, и свои особенности. На обороте таких грамот обычно записывали, кому и сколько было дано по духовной. Так и в завещании Патрикея Строева есть запись, которую сделал его душеприказчик «брат» Костен: «А по се душевное брата моего, што ми велел двое коньвь продати и долгъ заплатити, — и язь ихъ продал да заплатил долг». С начала XV века к обычному перечислению кому, что дано по духовной, прибавилась новая запись, ставшая со временем традиционной. В духовной Василия Васильевича Галицкого (1433), к примеру, «назади» было написано: «А сия духовная грамота Ионе владыце явлена, а поп Генадей и во всех послухов место туто ж стоял перед владыкою и сказал, что ся духовная грамота перед ним писана. А Иван Васильевич сказал, что сю грамоту он писал»[223]. Лишь после такого освидетельствования «владычень диак» подписывал духовную и ставил печати, удостоверяющие подлинность документа. В этой процедуре участвовали «послухи», а также лицо, писавшее духовную. Душеприказчики крайне редко упоминаются в записи на обороте грамоты. Вот один из таких случаев: «Сия грамота духовная Ионе митрополиту Киевскому и всей Руси явлена; а приказник в сей духовной Федор Васильевич; а за отца духовного и за послуси, да и за дьяка Давыда, Аръсеней, старец троецкой, сказал, что сию духовную перед ним писал дьяк Давыд Данилов сын Денежников, и писал своею рукою. А подписал духовную митрополичь дьяк чернец Тихон, месяца генваря в 7 в лето 6963, индикта 3»[224]. Но и здесь упоминание «приказника» ничем не обосновано: он не подтверждает перед митрополитом, что видел, как писалась грамота, а просто перечисляется как бывший при процедуре освидетельствования. Возможно, на такую активность душеприказчика повлияли последние распоряжения умершего. Они нашли свое отражение в духовной: «А сю духовную приказываю своему господину Федору Васильевичу и свои дети; а Матфею Григорьевичу есми приказал — велел есми ему по себе правити, а тебе, своему господину Федору Васильевичу, бити челом о всем»[225]. Обязанности опекунов были совершенно иные, чем у свидетелей. Все денежные, имущественные отношения («кому ми што дети, оу кого ми што взяти») умершего с внешним миром решали душеприказчики[226]. Обычными были такие записи в духовных: «А што мое село на Москве Шерепово, и то село прикащики мои чем обложат и брат мои Михайло Шарап серебро дасть, а прикащики мои тем серебромь долг мои оплатят; а село Шерепово Михаилу и з деревнями»[227]). «А приказываю по сей духовной собрата и долг заплатити и душу помянуть и жену и дети управити своему господину князю Семену Ивановичу Ряполовскому, да брату своему Петру Михайловичу, да троицкому старцу Веньямину»[228]. «Да приказчики бы мои дали зятю моему Василью Бусыгину тягиляи камчат, да однорятка аспидна с пугвицами серебряными. Да жене его Марфе летник тафтян, да торлоп белей хрептов. Да Ивану Тючеву охабень зуфен, черн, да конь гнед зверской, да саадак»[229]. «А дадут приказщики мои по моей душе к Рождеству пречистый рубль да к Николе на Ижво рубль, к Успенью пречистой в Щуколово полтину, да отцу моему духовному рождественскому Семену два рубля»[230].

Итак, анализ формуляра великокняжеских и частных духовных грамот показывает, что социальный статус опекуна был всегда выше положения боярина (удельный князь, служебный князь). Опекунами при Иване IV были Елена Глинская, митрополит Даниил, Андрей Иванович Старицкий, Михаил Львович Глинский. Они и составили нечто вроде регентского совета. Боярами-«послухами» были назначены доверенные люди Василия III, принимавшие активное участие в обсуждении и составлении духовной: В. В. и И. В. Шуйские, М. С. Воронцов, М. Ю. Захарьин, М. В. Тучков, тверской дворецкий И. Ю. Шигона Поджогин, казначей П. И. Головин. Функции бояр как свидетелей не имели прямого отношения к управлению государством.