В ночь с 3 на 4 декабря 1533 г. умер великий князь Василий III. Опекунами малолетнего наследника были назначены М. Л. Глинский, вдова Елена Глинская, митрополит Даниил, удельный князь Андрей Иванович Старицкий. Подписавшие духовную грамоту бояре-свидетели составили ближайшее окружение Елены Глинской, фактической правительницы России.
Политическая обстановка после смерти Василия была очень сложной: от участия в составлении завещания был фактически отстранён Юрий Дмитровский, старший из родных братьев Василия; это, вероятнее всего, означало, что в недошедшем завещании великого князя он не был упомянут в числе опекунов. Такого рода прецедент известен истории: умерший в 1425 г. Василий Дмитриевич, отец Василия Тёмного, в своей духовной не упомянул родного брата Юрия Галицкого среди тех, кому «приказывал» наследника[231]. Юрий претендовал на престол и, как известно, после смерти Василия Дмитриевича начал борьбу с малолетним Василием Васильевичем[232]. Отношения Василия III и Юрия Дмитровского стали особенно напряжёнными после того, как в 1526 г. великий князь женился на Елене Глинской, а через четыре года у них родился первенец — сын Иван[233]. Рождение наследника явилось сильным ударом по честолюбивым замыслам Юрия.
24 августа 1531 г. была составлена докончательная грамота Василия III и Юрия Ивановича[234]. «Весь пафос докончания 1531 г. состоял в том, что князь Юрий отказывался от претензий на великокняжеский престол и приносил присягу на верность не только Василию III, но и его сыну Ивану»[235]. Это был уже не первый договор между братьями. В царском архиве хранились более ранние «списки з доначальных грамот княж Юрьевы… с великим князем Василием»[236].
На рубеже 1532 г. отношения Василия и Юрия вновь обострились. В Литве стало известно, что князь Юрий взял Рязань и поднял на великого князя татар. Проверить, в какой степени слух отражал реальное положение в стране, трудно. Для нас важно то, что в Литве могли допустить возможность такого «розтырка» в отношениях между братьями[237]. О том, что эти отношения не улучшились и в 1533 г., свидетельствует текст летописной повести о последних днях жизни Василия[238]. Примирение между братьями могло произойти в тот момент, когда Юрий приехал на Волок навестить тяжело заболевшего Василия. Но великий князь, «таяше от него болезнь свою», отпустил его в Дмитров, хотя Юрий и «не хоте ехати».
Юрий был отстранён и от участия в предсмертных совещаниях Василия с боярами и с Андреем. На этих заседаниях разговор шёл о наследнике, малолетство которого усложняло политическую обстановку, обсуждалось, кому «приказать» наследника, кого из бояр вписать в духовную в качестве свидетелей и т. д. Не исключено, что на совещаниях речь шла и о самом Юрии. Василий, отстраняя брата от составления духовной, фактически санкционировал будущую расправу с ним. Страх за наследника мог явиться причиной такого разлада в отношениях братьев. По выражению Ключевского, «удельный князь был крамольником, если не по природе, то по положению»[239].
Буквально через неделю после смерти Василия, вероятно 11 декабря, Юрий был арестован и посажен в тюрьму. В августе 1536 г. он умер в заточении[240].
Рассмотрим подробно, что произошло между 4 и 11 декабря 1533 г., каковы причины «поимания» Юрия, характер официальных версий и влияние этих событий на ход политической борьбы[241].
События «поимания» князя Юрия Ивановича представлены в официальном летописании двумя версиями. Краткий летописный рассказ содержится в Воскресенской летописи редакции 1542–1544 гг., пространный — в Летописце начала царства ред. 1553–1555 гг.[242] Обе версии крайне тенденциозны, хотя и в различных направлениях[243]. По Воскресенской летописи все началось с того, что 11 декабря Юрий Иванович прислал к князю Андрею Шуйскому дьяка своего Третьяка Тишкова. От имени князя Третьяк звал Андрея Шуйского на службу к Юрию. Шуйский отвечал: «Князь ваш вчера целовал крест великому князю, что ему добра хотети, а ныне от него людей зовет». Третьяк возражал ему, что «князя Юрья бояре приводили заперши к целованию, а сами князю Юрью за великого князя правды не дали: ино то какое целование? то неволное целование». Андрей Шуйский рассказал о встрече с Тишковым своему брату князю Борису Горбатому. Тот донёс содержание разговора боярам, которые в свою очередь сообщили об этом Елене Глинской. По Воскресенской летописи, эти события произошли в течение дня. Елена «берегучи сына и земли», велела арестовать Юрия и заточить его в тюрьму. По пространному рассказу Летописца начала царства, причина размолвки Юрия и правительства Елены заключалась в том, что извечный враг человечества — дьявол — «вложи боярам великого князя мысль неблагу» — «поймать» князя Юрия[244]. До этого, утверждает Летописец, отношения Василия и Юрия были хорошими: князь Юрий «при великом князе Василие и крест ему целовал, что ему брату своему великому князю Василью и его детям никоторого лиха не делати…»[245].
Присягу удельный князь соблюдал. После смерти Василия Юрий целовал крест великому князю и его матери, что «ему великому князю и его матери великои княгине лиха никакова не мыслити, ни думати, ни государств под ним великих княженеи, чем его благословил отец его».
В Летописце далее объясняется, почему бояре были недовольны Юрием: «Только не поимати князя Юрия Ивановича, ино великого князя государству крепку быти нельзя, потому что государь еще млад, трех лет, а князь Юрьи совершенный человек, люди приучити умеет, и как люди к нему пойдут, и он станет под великим князем государьства его подискивати»[246]. В доказательство того, что «государству крепку быти нелзя», пока великий князь молод, а взрослый Юрий может «приучить» к себе людей, Летописец сообщает, что Андрей Шуйский после смерти Василия «восхотел» отъехать на службу к Юрию. Между тем в краткой версии Воскресенской летописи речь идёт о том, что Юрий Иванович в ответ на приглашение служить у него получил от Шуйского демонстративный отказ[247].
Редакция Воскресенской летописи относится к 1542–1544 гг. Как доказано в работах С. А. Левиной, текст летописи редактировал явный сторонник Шуйских[248].
Он стремился обелить Шуйского, — и в этом проявлялась его тенденциозность. Надо ли отсюда делать вывод, что версия Летописца начала царства точнее и правдивее рассказа Воскресенской летописи? А если политическая тенденция краткой версии изначально совпадала с реальными событиями? Ещё H. М. Карамзин, подчеркивая, что «сказания летописцев несогласны», отдавал предпочтение рассказу Летописца начала царства[249]. С. М. Соловьев, полемизируя с Карамзиным, решает вопрос о предпочтительности известий в пользу Воскресенской летописи. Аргументация историка сводилась к тому, что Летописец был составлен позже, чем Воскресенская летопись, и содержание рассказа Воскресенской летописи производит впечатление большей обстоятельности[250].
И. И. Смирнов совершенно правильно указывал, что объективную картину событий можно восстановить «не путём выбора одной из двух версий», а исходя из анализа обеих версий, «что даёт возможность использовать фактические данные, содержащиеся в них (с учётом тенденциозности освещения этих данных)»[251].
Коснувшись вкратце характера тенденции Воскресенской летописи, посмотрим теперь, как излагает дальнейшие события Летописец начала царства, попытаемся обнаружить тенденцию этого источника, точки соприкосновения обеих версий.
В Летописце далее говорится, что и ранее, т. е. до смерти Василия, князья Андрей Михайлович и Иван Михайлович Шуйские пытались отъехать к Юрию[252]. А. А. Зимин предполагал, что отъезд состоялся в 1527/28 г. В связи с этим отъездом с князей Шуйских была взята поручная запись[253].
По летописи, князь Юрий не сообщил тогда великому князю об отъезде к нему князей Шуйских — «нимала не пререкова от них». Вскоре однако это стало известно в Москве, и от великого князя в Дмитров были посланы князь Юрий Дмитриевич Пронский и дьяк Елизар Цыплятев. Они возвратили беглецов в Москву. Василий III «положил на них свою опалу, велел их, оковавши, розослати по городом»[254]. После смерти Василия «по печалованию» митрополита, бояр Елена Глинская пожаловала опальных и они были возвращены в Москву.
Обвинительная формула поручной записи июня 1528 г. звучала так: «За отъезд и за побег в дву тысячех рублех и до его живота»[255]. Проанализируем факты. Если в поручной записи речь идёт о попытке бегства (или отъезда, неясно), то в летописи, напротив, сообщается об отъезде Шуйских как о факте: для возвращения князей Шуйских в Москву были посланы Ю. Д. Пронский и Е. Цыплятев.
После взятия с князей Шуйских «записи» и последовавшей опалы они в разное время упоминаются в разрядах после 1528 г., тогда как официальная версия Летописца утверждает, что опала произошла при Василии, а отпущены они были во время правления Елены. Имеют ли отношение июньские события 1528 г. к той опале, на которую ссылается Летописец? Обратимся к разрядным книгам, где упоминается служба обоих Шуйских.
А. М. Шуйский впервые появляется в разрядах в 1523/24 г. воеводой на Угре[256]. В сентябре-октябре 1531 г. он уже воевода правой руки передового полка в Нижнем Новгороде[257]. После долгого перерыва А. М. Шуйский упоминается в июне 1540 г. воеводой большого полка в Коломне[258]. Последняя запись о нём относится к 1542 г.: «Ондрей Михайлович Шуйский вскоре на службу не пришел»[259]. О его гибели официальная летопись сообщала: «Великий государь велел поимати (1543 г. — А. Ю.) первосоветника… князя Андрия Шюйскаго, и велел его передати псарем, и псари взяша и убиша его, влекуще к тюрьмам»[260]. Иван Михайлович Шуйский упоминается в разрядах с 1530/31 гг. В 1532 г. — он воевода на Угре. В феврале 1533 г. упомянут в числе гостей на свадьбе Андрея Старицкого. И. М. Шуйский вновь появляется в 1537/38 гг. воеводой большого полка на Угре.
После «совместного» упоминания братьев в июне 1531 г. Андрей и Иван на некоторое время исчезают из разряда. У Андрея этот промежуток растянулся надолго. Иван Шуйский появляется в феврале 1533 г., а затем, как и брат, пропадает из поля зрения. Вновь он упомянут в 1537/38 гг.
В майской разрядной росписи 1533 г., т. е. сразу после свадьбы Андрея Старицкого, имя И. М. Шуйского отсутствует[261]. Если верить данным официальной версии Летописца о том, что оба брата попали в опалу при Василии, а выпущены были из «поимания» в период правления Елены, то предполагать можно следующее: где-то в марте-апреле 1533 г. князья Шуйские оказались вновь в опале, а в начале декабря 1534 г. отпущены на свободу.
По летописцу Андрей Шуйский — злодей: «Мало побыв тако, паки мыслил ко князю Юрье отъехати, и не только отъехати, но и на великое княжение его подняти; а у князя сего на мысли не было, понеже бо крест целовал великому князю: како было ему изменити»[262].
Летописец начала царства был составлен в 1553–1555 гг. А. А. Зимин связывал создание летописи с именем А. Адашева[263]. Объясняя тенденцию Летописца в рассказе о «поимании» Юрия, А. А. Зимин, в частности, писал: «Оценка деятельности князя Юрия Ивановича объяснялась посмертной реабилитацией дмитровского князя в 50-х годах XVI в.»[264]
Ранее Н. Ф. Лавров высказал мнение, что Летописец был составлен вскоре после болезни Ивана Васильевича в 1553 г., поэтому политические настроения, проявившиеся в тот момент, были весьма сходными с настроениями в минуту воцарения Ивана Грозного[265].
При такой противоречивости источников трудно дать однозначную оценку событий (упрощая это, скажем, до схемы «заговора» удельной оппозиции против наследника)[266]. Единственный, намой взгляд, верный путь решения вопросов, естественно возникающих после прочтения диаметрально противоположных версий, лежит через реконструкцию общей картины происходивших событий. Использование в этом случае «здравой логики» не повлечёт за собой искажение действительности, так как оно является лишь способом объяснить то, что недоговаривает источник. Разумеется, такой путь ограничен кругом имеющихся источников.
Летописец далее рассказывает, что Андрей Шуйский «помыш-ляше злое православному христианству», сказал свой «совет» своему брату Борису Горбатому[267]. Этот совет заключался в том, что «посылает по него (А. Шуйского. — А. Ю.) князь Юрьи, и он к нему хочет отъехати»[268]. В тексте Летописца, где каждое слово оправдывает действия удельного князя Юрия, сообщение источника, что к Шуйскому кто-то явился от Юрия с предложением служить у него — важная деталь, проговорка источника.
Эта проговорка Летописца подтверждает сообщение рассказа Воскресенской летописи, что к Андрею Шуйскому приходил дьяк Третьяк Тишков. Можно считать бесспорным тот факт, что между Юрием и Андреем Шуйским были какие-то переговоры.
В тексте Летописца дословно цитируется то, что сказал А. Шуйский своему брату: «А здесе нам не служить и нам не выслужити, князь великий еще молод, а се слова носятся про князя Юрья. И только будет князь Юрьи на государстве, а мы к нему ранее отъедем, и мы у него тем выслужим»[269]. Борис Горбатый не захотел отъехать к князю Юрию и уговаривал Андрея Шуйского не совершать этого. Видя, что «неугоден явися совет его князю Борису», А. М. Шуйский донёс Елене Глинской на брата, сказав, что тот приходил к нему и звал ехать к Юрию, «а к нему хотят будто многие». При расследовании этого дела выяснилось, что А. М. Шуйский лгал, а его брат говорил правду.
Шуйского вновь посадили в тюрьму. По Воскресенской летописи это произошло И декабря[270]. В источниках утверждается, что разговор между А. М. Шуйским и дьяком Третьяком Тишковым шёл о переходе Шуйского на службу к Юрию. Однако Воскресенская летопись рисует Юрия явным крамольником, пренебрегшим крестным целованием. Причем, по этой летописи, Юрий приглашает к себе служить с расчётом, что ему удастся стать великим князем и он не забудет заслуги тех, кто перейдёт на его сторону. Не случайно поэтому дьяк Третьяк Тишков в разговоре с А. М. Шуйским объявляет «невольным» крестоцелование Юрия после смерти Василия[271].
По Летописцу, обвинение против Андрея Шуйского содержит тот же смысл, что и преступный умысел Юрия по Воскресенской летописи: Андрей зовёт своего брата Бориса Горбатого отъехать на службу к Юрию с тем, чтобы выслужиться перед будущим великим князем.
Посадив А. М. Шуйского в тюрьму, бояре требовали у великой княгини «поимати» князя Юрия. Елена, будучи в великой «кручине» по великому князю, сказала боярам: «Как будет пригоже, и вы так делайте». Бояре призадумались. В этой части летописного текста редактор Летописца яростно защищает удельного князя: «А у князя никоторого же помышления лихово не было». Наоборот: его бояре и дворяне советовали ему вернуться в Дмитров. По Москве ходили слухи, что Юрия собираются арестовать; это беспокоило дмитровских дворян. Но Юрий им отвечал: «И мне как крестное целование преступите. Готов есми по своей правде и умерети». Московские бояре, подумав, решили арестовать Юрия. Они сказали свою «думу» Елене. Великая княгиня ответила им: «То ведаете вы». И судьба Юрия была решена: его посадили в тюрьму, откуда он уже не вышел.
Летописец, как видно, пытается изобразить Юрия непричастным к делу А. М. Шуйского, Елену невинной в «поимании» князя Юрия. Эта политическая тенденция вполне соответствовала событиям после мая 1553 г.[272] Но так ли это? До нас дошла челобитная Ивана Яганова великому князю Ивану Васильевичу, из которой, между прочим, видно, что ещё при Василии осуществлялся тайный надзор за Юрием, его боярами, дворянами («И яз государю сказывал, а которые дети боарские княжь Юрьевы Ивановича приказывали и отцу твоему со мною великие, страшные, смертоносные дела, и яз государь, те все дела государю доносил»).
В челобитной Иван Яганов жалуется великому князю на несправедливое отношение к нему: за очередной донос его посадили в тюрьму — «и меня, и моего человека велели оковати и в заточенье посадити». При Василии он числился платным осведомителем — «и яз, государь, те все дела государю доносил, и отец твой меня за то ялся жаловати своим жалованьем…». После его смерти некоторое время он продолжал так же верно служить князю М. Л. Глинскому и И. Ю. Шигоне Поджогину[273].
Почему так резко изменилось отношение к тайному агенту? В достаточно завуалированной форме Иван Яганов рассказывает об этом так: «И ныне, государь, приказал ко мне княж Юрьев Иванович сын боярской Яков Мещеринов, который наперед того некоторыми делы отцу твоему служил… и язь, государь, то сказал Ивану Юрьевичу Шигоне; и Шигона молвил: "поеде к Якову, нечто будет у него которое дело государево поновилось, и ты и с Яковом ранее езди к Москве; и язь Якова и его службу скажу государю"; и приехал есми к Якову, и Яков мне которое дело сказал и язь, государь, часа того послал ко князю Михаилу и к Шигоне своего человека с грамотою, а велел тобе государю сказати, а сам поостался у Якова побыти, доведатись про то дело полных вестех; Иван Шигона моего человека к нам отпустил, а велел нам быти к Москве, и мы часа нарядились к Москве ехати, и ты, государь, по нас прислал своих детей боарских, велел нас Москве взяти. И здесь, государь, перед твоими бояры, Яков то дело с меня снял, что он мне сказывал, а слышел, сказывает, у княлс Юрьевых детей боарских; а которые речи Яков мне сказывал о Дмитровских делех, и язь тех речей список дал твоим боаром…»
Из челобитной Ивана Яганова видно, что кроме него в уделе был осведомителем и Яков Мещеринов[274]. «Некоторое дело», ради которого И. Яганов вместе с Я. Мещериновым уехали в деревню, означало, вероятно, что они вели какое-то наблюдение за дмитровскими детьми боярскими. С. М. Соловьев справедливо полагал, что этот донос вряд ли относился к замыслам Юрия, так как со времени смерти Василия до ареста Юрия прошло немного времени (всего около недели)[275]. К тому же Юрий из Москвы не выезжал, а в челобитной речь идёт о какой-то поездке, по всей видимости, в Дмитровский удел. Для нас важно, что руководство тайной слежкой за удельными князьями осуществлял князь М. Л. Глинский и тверской дворецкий И. Ю. Шигона Поджогин, лица очень влиятельные, близкие к семье умершего князя[276].
В руках М. Л. Глинского и И. Ю. Шигоны Поджогина находился аппарат платных осведомителей, доставшийся им по наследству от Василия. Можно почти с уверенностью сказать, что то, о чём беседовали дмитровские дворяне, скоро становилось известно правительству Елены Глинской. Агентура доносчиков была направлена главным образом против удельных князей, и в особенности против Юрия[277]. Поэтому та атмосфера незнания и благородного выжидания, характерная для тенденции Летописца начала царства, не только не соответствует действительности, но и противоречит ей.
Иван Яганов, как считал С. М. Соловьев, был посажен в тюрьму за ложный донос. Отсюда история делает вывод, что это наказание за донос показывает, насколько правительство не было расположено верить всякому слуху «относительно удельных князей и что если оно решилось заключить Юрия, то имело на это основания». Советский историк И. И. Смирнов развил эту мысль С. М. Соловьева до логического завершения: «Поведение самого Юрия (которого пришлось приводить к присяге Ивану "заперши"), и действия его доверенных лиц, и поведение Шуйских с очевидностью указывали на готовящийся мятеж (если даже не придавать значения рассказу летописи о том, что планы мятежников были выданы самим Андреем Шуйским). Это заставило правительство принять решительные меры против заговорщиков»[278].
С. Б. Веселовский писал о двусмысленности в поведении удельного князя Юрия. При этом он отмечал: «Не одной великой княгине Елене, а всему московскому боярству следует приписать то, что князь Юрий непосредственно после смерти великого князя был посажен в тюрьму и умер "нужной смертью", а его удел как выморочный был присоединён к великому княжению»[279]. Мнения историков, как видно, разошлись. С. М. Каштанов считает правдоподобным сообщение Никоновской летописи о попытках А. М. Шуйского возвести Юрия на престол. По мнению Каштанова, Юрий строил планы по захвату престола и очень надеялся на скорейшую смерть великого князя[280]. Несколько иную позицию занимал А. А. Зимин, который считал, что «подавляющее большинство представителей боярской знати стремилось предотвратить сепаратистские тенденции, обнаруживающиеся в политике старицкого и дмитровского князей»[281]. Ещё С. М. Соловьев, а вслед за ним и Тихомиров обращали внимание на важный фактор, который необходимо учитывать при анализе событий «поимания» Юрия — краткость, быстрота, моментальность произошедшего[282]. Обе летописи сообщают, что арест А. М. Шуйского произошёл 11 декабря. По Вологодско-Пермской летописи, князя Юрия арестовали 12 декабря[283]. Некоторые источники отодвигают дату ареста Юрия на 9-й и 10-й день после смерти великого князя[284]. Однако вероятнее всего официальная датировка ареста дмитровского князя (11 декабря)[285].
А. М. Шуйский мог явиться в Москву сразу после смерти Василия, т. е. 4–5 декабря. О близкой кончине великого князя многие догадывались. Его болезнь, начавшаяся осенью на Волоке, уже тогда не оставляла почти никаких надежд. В. В. и И. В. Шуйские могли заблаговременно предупредить об этом своих сородичей и заранее договориться об их помиловании. Этот фактор необходимо учитывать при анализе событий[286].
Как уже указывалось, вторая опала на князей Шуйских произошла, вероятно, в марте-апреле 1533 г. Шуйские оказались в опале при Василии, а освобождены были по «печалованию» митрополита, бояр сразу же после смерти великого князя. Отъезд князей Шуйских произошёл в марте-апреле 1533 г., поэтому взятие поручной записи с князей Шуйских в 1528 г. не имеет отношения к этим событиям. Однако и здесь есть свои неувязки. Если бы отъезд князей Шуйских к Юрию состоялся в 1533 г., то в числе опальных наверняка был бы и сам Юрий. Этого, как известно, не произошло.
Не исключено также, что сам по себе отъезд не имел отношения к переходу князей Шуйских на службу к удельному князю. Как по Летописцу начала царства, так и по Воскресенской летописи, возможный отъезд А. М. Шуйского на службу к дмитровскому князю рассматривается через призму борьбы Юрия с наследником за власть и престол. Расчёт прост: бояре и дворяне великого князя переходят служить к Юрию, это подрывает силу великокняжеской власти; Юрий, став великим князем, жалует в первую очередь тех, кто перешёл к нему на службу в самом начале борьбы за власть. Именно в таком ключе Летописец передаёт речь А. М. Шуйского, обращённую к брату: «А здесе нам служить, и нам не выслужити, князь великий еще молод, а се слова носятся про князя Юрья. И только будет князь Юрьи на государьстве, а мы к нему ранее отъедем, и мы у него тем выслужим»[287]. В данном случае не важно, был этот разговор между братьями или нет. Для нас имеет значение другое — сознание современников, что такой вариант перехода на службу к Юрию мог быть выгодным для феодалов. Иной была политическая ситуация весной 1533 г. Никто ещё не мог знать, что осенью великий князь тяжело заболеет, а в декабре умрёт. Ничто не предвещало новой вспышки династического кризиса. Именно поэтому мне кажется сомнительным факт реального отъезда князей Шуйских к Юрию в 1533 г. Хотя официального запрещения переходить на службу к удельному князю не было и в докончании 1531 г. между Василием и Юрием, формально разрешался этот переход: «А бояром, и детем боярским, и слугам промеж нас вольным воля», такой отъезд был не только не выгодным для феодалов, но и опасным. Возможно, это был просто служебный визит в Дмитров, использованный врагами Шуйских для того, чтобы обвинить их в «отъезде».
Итак, возвратившись в Москву, князь А. М. Шуйский, как свидетельствует Летописец, «мало побыв», вновь решил попытать счастье — отъехать к Юрию. К А. М. Шуйскому действительно приходил дьяк Третьяк Тишков[288]. Можно только предполагать, о чём они говорили. Возможно, Юрий через дьяка хотел пригласить Шуйского служить у него. Правда, в этом случае Юрий слишком явно обнаружил свои намерения против наследника и правящей верхушки, так как обращался к человеку ещё недавно осуждённому за «отъезд» к нему и вернувшемуся из ссылки буквально несколько дней назад. Многолетняя борьба Юрия против Василия III, тайная и явная, надо думать, научила его осторожности. Визит Третьяка Тишкова к Андрею Шуйскому в этом смысле отличался большим риском.
Если, действительно, состоявшийся разговор Третьяка Тишкова с Андреем Шуйским касался перехода последнего на службу к Юрию, то, по крайней мере, странной покажется позиция А. М. Шуйского по Летописцу начала царства.
Только что вернувшийся из ссылки, прощённый правительством Елены, он не просто соглашается, но и активно призывает к этому своего брата Бориса Горбатого. По Воскресенской летописи А. М. Шуйский на предложение Третьяка Тишкова ответил демонстративным отказом. В рамках предполагаемого разговора версия Воскресенской летописи мне кажется более последовательной и здравой. Однако могло произойти и так, что обычной беседе, не имевшей целью (со стороны Юрия) открыто пригласить А. М. Шуйского к себе на службу, приписали в ходе расследования те мотивы, которыми оперирует Воскресенская летопись.
М. Н. Тихомиров предполагал, что «донос» на князя Юрия подал сын боярский сын Тишков. О нём известно, что в 1532 г. по приказу великого князя Василия III у «паробка» князя Юрия Афони Микитина сына Тишкова была отписана его вотчина с. Петровское в Горетовском стане Московского уезда за какое-то разбойное «дело»[289]. «Человек, замешанный в разбойном деле, и стал доносчиком» — так считал М. Н. Тихомиров[290]. Однако это неверно. В летописях речь идёт не о «паробке», который попал в опалу за разбойное дело, а о дьяке удельного князя Юрия. «Паробок» Афанасий Никитин Тишков был лишь однофамильцем дмитровского дьяка Ивана Третьяка Клементьева сына Тишкова.
Подытоживая сказанное об удельном князе Юрии Дмитровском, нужно ещё раз остановиться на его отношениях с Василием III. По словам А. М. Курбского, Василий III повелел «заповедающе жене своей и окаянным советником своим, скоро по смерти своей убити его (Юрия. — А. Ю.), яко и убиен есть»[291]. Написать об этом прямо, разумеется, Василий III не мог. Иначе звучат слова Курбского, когда становится известным, какую роль при малолетнем наследнике играли близкие родственники умершего великого князя. Юрий был отстранён от составления завещания, а значит, и не был опекуном.
Такая акция великого князя была расценена московским боярством и опекунами великого князя как знак, разрешающий расправу над Юрием.
Удельный князь, видимо, догадывался о грозящей ему опасности. Многие его дворяне советовали ему вернуться в Дмитров: «…а здесе тебе жить, и нас слухы доходят, кое, государь, тебе быти одноконешно пойману», — говорили они[292]. Летопись изображает Юрия как человека верного и преданного великому князю, «…и мне как крестное целование преступити? — спрашивает Юрий, — готов есми по своей правде и умереть». Однако Юрию в этот момент нельзя было выезжать из Москвы: по обычаю нужно было дождаться «сороковин», т. е. сорокового дня после смерти Василия. Отъезд Юрия из столицы рассматривался бы как враждебный акт, означал бы начало открытой борьбы, к которой он, видимо, не чувствовал себя готовым.
При изучении событий периода правления Елены Глинской уделялось внимание главным образом различным аспектам внутренней политики правительства: денежной реформе, иммунитетной политике, строительству новых городов и крепостей и т. д.[293] Неисследованным, однако, оказался вопрос о политическом статусе Елены Глинской как регентши при малолетнем Иване IV.
С. М. Соловьев как-то верно подметил двойственность положения матери юного великого князя, но не развил свои мысли: «Грамоты давались от имени великого князя Иоанна; при описании посольских сношений говорится, что великий князь рассуждал с боярами и решал дела; но это всё выражения форменные; после этих выражений встречаем известия, что всё правление было положено на великой княгине Елене, видим также, кто был главным её советником: желая мира, литовский гетман Радзивилл отправлял послов к боярину конюшему, князю Овчине- Оболенскому»[294].
В литературе не обращалось внимание на то, какой формулой обозначался политический статус Елены Глинской и в каких источниках он отразился. Правильно заметил С. М. Соловьев, что в «грамотах» упоминается только Иван, а при «описании посольских сношений говорится, что великий князь рассуждал с боярами и решал дела». Формула регентства, выражавшая политический статус Елены Глинской, имела ограниченное распространение в источниках. Она присутствует в летописях и некоторых документах официального и полуофициального характера, отсутствует же в публично-правовых актах и документах, связанных с внешней политикой государства. Происхождение этой формулы, её тенденция, связь с конкретной политической борьбой — вот те вопросы, которые пытается решить автор в настоящей главе.
В последнее время повысился интерес к терминологическим исследованиям и, в частности, к изучению титулатуры. В ряде работ советских и зарубежных исследователей[295] под различными углами зрения изучается великокняжеская титулатура, её связь с конкретными внутриполитическими и международными обстоятельствами. Так, А. Л. Хорошкевич в статьях, посвящённых истории великокняжеской титулатуры в XIV–XV вв., показала связь изменений в титуле удельных и великих князей с процессом объединения и начавшейся централизации Русского государства[296]. С. М. Каштанов, изучая иммунитетную политику конца XV в., отдельно выделял «вопрос о политическом статусе наследников Ивана III», исследуя же внутреннюю политику Ивана Грозного в период «великого княжения» Симеона Бекбулатовича, он специально останавливался на особенностях титулатуры Ивана IV[297]. X. Ловмяньский попытался определить место и время присвоения титула «всея Руси» русскими князьями[298]. В. А. Кучкин обратился к истории великокняжеского титула в конце XV в. в связи с передатировкой написания Буслаевской псалтири[299]. Я. С. Лурье проанализировал великокняжеский титул в начале феодальной войны XV в.[300] Бегло этой темы касались А. А. Зимин и Л. В. Черепнин[301]. С обобщающей статьёй по истории владельческого титула московских великих князей с середины XV до первой четверти XVI века выступила недавно болгарская исследовательница И. Й. Илиева[302].
В русском летописании неоднозначно оценивался политический статус Елены Глинской в 1533 г. В Новгородской IV летописи (далее — HIV) содержатся два разных рассказа о последних распоряжениях Василия III. В тексте «Сказания о великом князе Василье Ивановиче всеа Руси, како ездил во свою отчину на Волок на Ламьской на осень тешится, и как болезнь ему тамо сталася…» сообщается, что братья умершего великого князя, Юрий и Андрей, княжата, бояре и дети боярские целовали крест «князю Ивану Васильевичу всеа Руси и его матере великой княгине Елене»[303]. По мнению А. А. Шахматова, этот расказ является вставкой московского происхождения[304]. Между тем в этой летописи о последних распоряжениях Василия III есть сообщение и новгородского происхождения: «А благословил на великое княжение сына своего государя великого князя Ивана Васильевича всеа Руси, яко трилетна сущи: и целоваху ему животворяще крест вси князи и бояре, сановницы, и вси крестияне, по всем градом вотчины его государя великого князя Ивана Васильевича всея Руси. Княжение великого князя Ивана Васильевича всея Руси»[305]. Здесь уже ни слова не говорится о матери Ивана IV.
По Воскресенской летописи (редакция 1542–1544 гг.; далее — ВЛ), Василий III благославляет своего сына Ивана, вручает ему «скипетр великиа Руси…», хотя и добавляет, что «Елене приказывает под своим сыном государство держати до возмужания сына своего»[306]. В Летописце же начала царства (создан около 1553–1555 гг.; далее — ЛНЦ) смысл распоряжений несколько иной: Елена Глинская наследует не только «престол», но и «скипетр великия Руси», с прежней оговоркой — «до возмужания сына»[307].
Первые сообщения HIV (после известия о смерти Василия III) излагаются ещё в традиционной манере: «Того же лета изымал князь велики Иван Васильевич всея Руси князя Юрия Ивановича…», «Того же лета повеле государь князь Иван Васильевич всея Руси заложити каменную стену вкруг своего града Китая…»[308]. Формула регентства фактически начинается с известия, что в «осенинах» 7043 г. (осенью 1534 г. — А. Ю.) «государь князь велики Иван Васильевич всеа Руси и мати его благочестивая Елена прислали к своему богомольцу архиепископу Великово Новагорода и Пскова владыке Макарию…»[309].
Также не сразу новая формула возникает и в другом неофициальном источнике — Вологодско-Пермской летописи (далее — ВПЛ). Лишь в рассказе о «поимании» Андрея Старицкого (1537 г.), в котором, кстати сказать, вся вина за случившуюся «замятию» возлагается на Елену, появляется новая формула: «…и крест князю Ондрею князь Никита и князь Иван Оболенский целовали на том, что его государю великому князю Ивану Васильевичу и его матери великой княгине Елене пожаловати и вотчины ему придати, и не двинута его ничем»[310].
В официальной ВЛ, составленной по предположению С. А. Левиной в годы правления князей Шуйских[311], формула регентства, в соответствии с сообщением этого источника о последних распоряжениях Василия III, появляется буквально с первого известия о действиях новой высшей власти. Причём в этой летописи формула принимает уже несколько иной вид: «Повелением великого князя Ивана Васильевича и его матери великой княгини Елены»[312]. В отличие от неофициальных HIV и ВПЛ здесь наблюдается большее «равенство» в личных титулах: Иван не назван «государем». В сокращённой же формуле иногда исчезала обычная концовка титула Ивана IV «всея Руси»: «…князь же великий и мати его великая княгиня Елена…»[313]
Отмеченные особенности формулы регентства как в HIV, ВПЛ, так и в ВЛ следует отнести отчасти за счёт специфики самих летописных источников. Механизм образования рассматриваемой формулы сводился, видимо, к следующему. К прежней традиционной титулатуре, обозначавшей великокняжескую власть (в HIV — «государь князь велики… всея Руси»; в ВЛ — «князь велики… всея Руси»), прибавлялось «и мати его великая княгиня Елена». Однако всё обстоит не так просто, как может показаться на первый взгляд. В ЛНЦ формула регентства приобретает, в сравнении с упомянутыми источниками, новые черты. В этой летописи Елена Глинская официально названа «государыней»: «Великии государь Иван Васильевич и великая государыня мати его Елена…». Согласно ЛНЦ имеем дело в результате с двумя «государями», что хотя резко нарушает традицию, но всё же отвечает концепции этого источника о политическом статусе Елены Глинской[314]. В ЛНЦ, как и в ВЛ, прослеживается стремление редактора как бы уравнять личные титулы Ивана IV и Елены Глинской, особенно это касается сокращённой формулы, в которой не упоминается обязательная часть для полного титула — «всея Руси»: «И князь великии Иван Васильевич и великая княгиня Елена»; «Великии государь Иван Васильевич и великая государыни мати его Елена…». Ведь полное равенство могло быть в том случае, если бы часть «всея Руси» стояла после титула Елены Глинской, как это было во время регентства Софьи Алексеевны в конце XVII в.[315]
В связи с этим представляет интерес, как в миниатюрах Лицевого свода[316] (Синодальном томе и Царственной книге) изображалось правление Елены Глинской. Верно отметил В. В. Морозов, что «художники Лицевого свода стремились дать миниатюру, полностью адекватную тексту, т. е. полностью, буквально до слова ему соответствующую»[317]. В тексте летописей, послуживших источником для Никоновского летописного свода и Царственной книги (кстати, ЛНЦ был одним из источников Царственной книги[318]), не было указаний, как и какие рисовать уборы на головах Елены Глинской и Ивана IV. Поэтому в зависимости от того, какие уборы, обозначавшие символы власти, изображал художник на их головах, можно говорить о тенденциях, господствовавших в момент оформления Лицевого свода[319].
В Синодальном томе Лицевого свода наблюдается вполне определенная тенденция в изображении этих символов власти[320]: Иван IV предстаёт в княжеской шапке (очень редко в короне), Елена — только в убрусе[321]. Картина меняется в царственной книге: здесь уже нет той законченности, как в Синодальном томе Л С. Более того, по-разному, и кажется, без всякой закономерности миниатюристы изображают головные уборы Ивана IV и Елены Глинской. Чаще всего они в коронах[322], гораздо реже — Иван в княжеской шапке, а Елена в убрусе[323]. В Царственной книге (в отличие от Синодального тома) ощущается резкое изменение политического статуса Елены. В этом незавершённом варианте официальной лицевой летописи упомянутые изменения не были унифицированы. С чем связаны эти новшества Царственной книги? Однозначно ответить невозможно. Не исключено, что инициатива пересмотра задним числом политического статуса Елены Глинской исходила от самого Ивана Грозного. В первом послании Андрею Курбскому он назвал Елену «благочестивой царицей»: «Тако не изволися судбами божиими быти, родительнице благочестивой царице Елене преити от земного царствования на небесное…»[324] И в другом месте: «…тако же и дед твой, Михайло Тучков, на представление матери нашея, великие царицы Елены, про нее дьяку нашему Елизару Цыплятеву многая надменная словеса изрече…»[325] Этому представлению Ивана Грозного о своей матери больше подходило изображение её в короне, чем в убрусе.
Итак, летописные источники противоречиво оценивают политический статус Елены Глинской. Это — косвенно указывает на то, что формула регентства возникала постепенно. Прежде чем перейти к изучению начальной фазы её образования, сделаем несколько предварительных замечаний.
По мере удаления от описываемых событий в официальных летописях усиливается тенденция возвеличивания Елены. В ЛНЦ — она уже наравне с Иваном IV — «государыня». Значит ли это, что летописный источник «задним числом» проставлял не существовавшую в реальности форму регентства?
Обратимся к синхронным источникам. В челобитной Андрея Михайловича Шуйского, обращённой к новгородскому архиепископу Макарию, читаем: «Государь архиепископь Макарие! Пошли мне свою милость, правословному государю великому князю Ивану Васильевичу и его матереу государыне великой княгине к Елене, печалуйся чтобы государи милость показали, велели на поруку дати»[326]. В посольских делах отложилась переписка между попавшим в литовский план (в августе 1535) наместника Стародуба — Ф. В. Оболенским и его всемогущим двоюродным братом И. Ф. Овчиной Оболенским[327]. 22 сентября 1535 г. из Великого княжества Литовского в Москву прибыл слуга Ф. В. Оболенского с «грамотою», в которой пленник просил позаботиться о его семье. И. Ф. Овчина отвечал: «Да писал еси, господине, к нам, чтоб нам бити челом государю великому князю Ивану Васильевичу всеа Руси и матери его государыне великой княгине Елене, чтоб государь князь великий и государыня великая княгиня Елена пожаловали, семью твою и сына твоего велели поберечи…»[328] В 1536 г. тот же слуга по поручению своего патрона писал его сыну Дмитрию Фёдоровичу: «И отец твой, государь мой, князь Федор Васильевич мне приказывал, чтоб яз к тобе писал, чтобы ты государя великого князя Ивана Васильевича всея Руси бояром и дьяком бил челом, чтобы государя великого князя бояре и дьяки сами отца твоего жаловали, а государю великому князю Ивану Васильевичу и матери его, государыни великой княгини Олене печаловалися, чтоб государь князь великий Иван Васильевич всея Ру си и мати его государыня великая княгиня Олена отца твоего у короля… в полону не уморили»[329].
Итак, в полуофициальной переписке того времени употреблялась официальная формула, близкая к той, которую находим в ЛНЦ. Отсюда следует, что сама формула не была фикцией, выдумкой летописца; она реально существовала, хотя имела свои ограничения. Общая тенденция в распространении формулы регентства, как уже упоминалось, состояла в том, что она относилась только к внутриполитическим делам государства; во внешней же политике России Иван IV, несмотря на малолетство, оставался (с формальной стороны) единственным, полновластным государем. Упомянутое письмо И. Ф. Овчины, находящееся в посольской книге, соседствует там с утверждением, рассчитанным уже на иностранные государства: «А как великого князя Василия Ивановича всеа Руси в животе не стало, а учинился на государстве государем сын его князь великий Иван…»[330]
Необходимо выяснить, образовалась формула регентства сразу после смерти Василия III или она возникла в результате политической борьбы. Уже указывалось, что в неофициальной HIV летописи не сразу после сообщения о смерти великого князя появляется новая формула. Сопоставим известия, содержащие упоминания о формальной процедуре принятия правительственных решений: до возникновения формулы регентства и после.
Май 1534 г.
Того же лета на весне государь князь велики Иван Васильевич всея Руси в первое лето государьства своего, по предствалени отца своего, великого князя Василия Ивановича, помысли с своею материю великою княгинею Еленою и с митрополитом Даниилом и своими доброхоты князи и бояры, повеле у себе на Москве поставити град деревян по посаде… С. 566
Осень 1534 г.
…государь князь велики Иван Васильевич всея Руси и мати его благочестивая Елена прислали к своему богомольцу архиепископу… Макарию… С. 568
Июнь 1435 г.
И государь князь велики Иван Васильевич и мати его благочестивая великая княгия Елена, помысля с своими бояры, повелеша… С. 571
Из этого сравнения видно, что между весной и осенью 1534 г. произошёл коренной перелом в обозначении политического статуса Елены: из числа подданных, с кем «государь и великий князь» Иван IV «помысли» в мае 1534 г., Елена Глинская к осени того же года превратилась в ту единственную, которая на равных с государем могла не только советоваться со «своими бояры», но и повелевать ими. Конечно, это не значит, что подобная метаморфоза произошла в реальности. Скорее это свидетельство возросшей политической активности правительницы, желавшей, видимо, «узаконить» свою, действительно большую власть, иначе говоря институционализировать фактическое положение.
Подобное явление можно проследить и по ЛНЦ. В этом источнике традиционная формула великокняжеской власти была подчинена уже упомянутому правилу: она употреблялась в тех случаях, когда речь шла о внешнеполитических аспектах политики России. При этом в тексте ЛНЦ есть два весьма симптоматичных ислючения из только что приведённого правила, на которых необходимо остановиться.
Первое сообщение ЛНЦ внешнеполитического характера относится к декабрю 1533 г. «О послах крымских. Тоя же осени князь велики Иван Васильевич всеа Руси посоветова с материю своею с велики княгинею Еленой и з бояры, Саип-Гиреевых царевых и Ислам Гиреевых людей к их государством отпустил»[331]. Итак, здесь Елена — только первая из советчиков государя. Иначе предстаёт она в сообщении ЛНЦ от 27 августа 1534 г.: «…приидоша к великому князю Ивану Васильевичу всеа Руси и послы нагайские… И князь великии и его мати нагайских послов пожаловали, гостем их велел торговати…»[332] В другом известии сообщается, что 28 ноября 1536 г. из Казани в Москву «…к великому князю Ивану Васильевичу всеа Руси и к его матери к великои княгине Елене» приехал Данилко Смагин, который привез «от царя и от князей казаньских грамоты»[333].
Вряд ли случайно, что формула, переводящая мать великого князя из числа его советников в ранг соправительницы, возникает в ЛНЦ именно в конце августа 1534 г., а не раньше, являя собой яркую противоположность тому, что сообщала та летопись в декабре 1533 г.
О том, что формула регентства возникла не сразу после смерти Василия III, свидетельствуют не только летописи, но и некоторые документы. Проанализируем две челобитные. Одна была написана Иваном Ягановым (бывшим платным осведомителем Василия III) в промежутке времени между декабрем 1533 г.[334] и августом 1534 г. Основания для подобной датировки следующие: в челобитной Ивана Яганова, посаженного в тюрьму при Елене Глинской за очередной донос, упоминается М. Л. Глинский, арестованный 19 августа 1534 г. В самой же челобитной Иван Яганов обращается только к Ивану IV: «Бьет челом государю великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии Иванец Еганов… а ведома, государь, моа служба Михаилу Лвовичу да Ивану Юрьевичу Поджогину… И буду, государь, виноват про то, чтоб тобе государю служу и земле твоей добра хочу и ты, государь, вели нас всех казнити…» и т. д. И лишь в конце челобитной он упоминает Елену Глинскую, но это упоминание — ещё не формула регентства: «Яз, государь, тебя государя и твою мать благоверную великую княгиню Елену, от николких смертоносных пакостей избавлял: яз же нынеча в тобе кончаю нужную мукою живот свой»[335].
Другую челобитную, написанную Андреем Михайловичем Шуйским, в отличие от первой, трудно датировать даже сколько-нибудь приблизительно. А. М. Шуйский оказался в опале по делу удельного князя Юрия Ивановича. В своей челобитной он обращается к посреднику — архиепископу Макарию, употребляя при этом уже сложившуюся формулу регентства: «Государь архиепископ Макарие! Пошли мне свою милость, православному государю и великому князю Ивану Васильевичу и его матере, государыне великой княгине Елене, печалуйся, чтобы государи милость показали, велели на поруку дати»[336]. Из сравнения двух челобитных видно, что писались они в разное время — их отделяет момент возникновения самой формулы регентства.
Итак, анализ документов и летописных известий показывает, что момент возникновения формулы регентства, по всей вероятности, относится к августу 1534 г., когда противоборство внутри правящей верхушки закончилось победой группировки, которую возглавляла Елена Глинская.
Поводом к событиям августа 1534 г. явилось бегство из Серпухова за рубеж русских воевод — Семена Федоровича Бельского и Ивана Васильевича Ляцкого[337]. В Великом княжестве Литовском беглецов радушно встретил Сигизмунд, который, судя по его письму к гетману Радзивиллу от 16 августа 1534 г., сам был несколько удивлён этой новостью. Не теряя чувства юмора, он писал гетману: «Мы слышаючи таковую ласку милостивого бога, иж тыи неприятели наши сами в руки наши прибегают, тому есми велико вдячны»[338]. Вероятно, и для русского правительства эта новость была неожиданной, но она не могла не встревожить. Ведь если верить сообщению Вологодско-Пермской летописи, воеводы бежали не одни: «С ними многие дети боярьские, великого князя дворяне»[339]. Приехавшие в Полоцк из Пскова «три московитина» сообщили полоцкому воеводе Яну Глебовичу о том, что если, «его милость князя Семена Бельского а Ивана Лядцкого добре пожалует, иж дей там на Москве як тое послышат, многие князи и дети боярские великие хотят ехати до короля»[340].
В Москве последовали опалы. Официальная Воскресенская летопись сообщает, что «советников» бежавших воевод — И. Ф. Бельского и И. М. Воротынского «з детми» по повелению великого князя и его матери Елены Глинской — «оковав, за прыставы» посадили[341]. Был арестован Б. Я. Трубецкой[342]. Русские перебежчики так объясняли эти акции: «А имали их для того, иж их обмовлено, иж бы мели до Литвы ехати»[343]. Поручные записи были взяты с Д. Ф. Бельского — «и кони у него отняты и статок переписан»[344]. Временно отстранёнными от дел, связанными с русско-литовскими дипломатическими отношениями, оказались М. Ю. Захарьин и дьяк Меньшой Путятин[345]. Но, пожалуй, главная акция правящей группировки была осуществлена 19 августа: в этот день был арестован и брошен в тюрьму опекун малолетнего Ивана IV — М. Л. Глинский. По Воскресенской летописи, его обвинили в том, что он «дал великому князю Василью зелье пить в его болезни…»[346]. Впоследствии эта версия видоизменялась. Согласно ЛНЦ, М. Л. Глинский упомянут в числе опальных по делу о бегстве воевод[347]. По сообщению же Царственной книги, он вместе с М. С. Воронцовым «захотел дръжати великое государьство Российского царства»[348].
Таким образом, источники весьма противоречиво освещают события августа 1534 г. Это в свою очередь определило и различные мнения историков. Основываясь на «расспросных речах» Войтеха[349], польского жолнера, бежавшего из московского плена 2 июля 1534 г., И. И. Смирнов (нисколько не сомневаясь в достоверности информации этого источника) считал, что происшедшие опалы были связаны с раскрытием «заговора» Михаила Львовича Глинского[350]. В целом же политическое положение в Москве до августа 1534 г. он рассматривал как противоборство трёх основных группировок: «бояр-правителей, Глинского и Овчины Оболенского», хотя и признавал, что «политическую ситуацию в Москве определяли не только эти группировки»[351]. Нелогичной выглядит позиция И. И. Смирнова в отношении Елены Глинской. Утверждая, что Елена была полновластной правительницей, он в то же время считал, что её фаворит И. Ф. Овчина Оболенский был лишён власти, хотя и рвался во временщики. Выходит, что назначенный Василием III, по определению Смирнова, «совет регентства» не только не допускал к руководству И. Ф. Овчину, но и ограничивал власть самой Елены Глинской.
А. А. Зимин полагал, что события августа 1534 г. были обусловлены расколом в Боярской думе. Поводом же послужило бегство воевод. А. А. Зимин справедливо сомневался в правильности концепции И. И. Смирнова о «заговоре» М. Л. Глинского[352], считая, что он некритически воспринял сведения Царственной книги, тенденциозность приписок которой была доказана Д. Н. Альшицем. Предлагая свое объяснение этого эпизода политической борьбы, он писал: «В составе правительства Елены Глинской шла напряженная борьба между различными группировками. Сторонниками сохранения политического курса на укрепление государственного аппарата выступали и М. Л. Глинский, и Бельские, и М. Ю. Захарьин, и дьяк Меньшой Путятин. Во внешней политике группировка княжат, выходцев из западных и юго-западных земель Русского государства, отстаивала необходимость мирных отношений с Польшей и Литвою… Этой группировке противостояла партия Шуйских, сторонница войны с Литвою, активная защитница боярских прав и привилегий… Шуйские воспользовались этим случаем также и для того, чтобы бросить в опалу одного из регентов — князя М. Глинского, наиболее мешавшего их планам»[353].
А. А. Зимин, как и И. И. Смирнов, недооценивал роли великой княгини[354]: вся политическая борьба шла как бы в стороне от неё — и даже арест М. Л. Глинского не связывался прямо с действием Елены. Между тем её политическая активность прослеживается буквально с первых дней после смерти Василия III. В тексте «Сказания о великом князе Василье Ивановиче всеа Руси…», находящемся в составе Новгородской IV летописи[355], среди тех, кто сопровождал Елену Глинскую при похоронах великого князя, упоминается И. Ф. Овчина, известный затем фаворит правительницы. При дальнейшей переработке текста Сказания в Софийской II летописи упоминание его имени было снято[356]. В литературе считается, что И. Ф. Овчина получил боярство в январе 1534 г.[357] Но стал он боярином, видимо, раньше — в декабре 1533 г., ибо, как свидетельствует уже упомянутое Сказание, И. Ф. Овчина сопровождал Елену на похоронах Василия III в числе «бояр»[358]. В июле 1534 г. боярство получил муж сестры Елены Глинской — И. Д. Пенков[359].
Чтобы оценивать фактическую роль Елены в событиях августа 1534 г., необходимо проанализировать состав боярской думы в этот момент. К августу 1534 г. дума состояла из 14 человек[360] (кн. И. Ф. Овчина, кн. В. В. Шуйский, И. В. Шуйский, кн. Д. Ф. Бельский, кн. И. Ф. Бельский, М. С. Воронцов, кн. А. А. Хохолков-Ростовский, кн. И. В. Горбатый, кн. Б. И. Горбатый, М. В. Тучков, М. Ю. Захарьин, кн. И. Д. Пенков, В. Г. Морозов, И. Г. Морозов). В июле-августе больше половины из них отсутствовали в Москве. И. Ф. Овчина, М. В. Горбатый, Д. Ф. Бельский, И. Ф. Бельский, И. Д. Пенков в июле упоминаются в разрядных книгах воеводами различных полков, стоящих в Коломне[361], М. С. Воронцов и Б. И. Горбатый — наместники в Новгороде[362], А. А. Хохолков-Ростовский, И. Г. Морозов в июле упоминаются в Боровске[363]. Из троих окольничих (Я. Г. Морозов, И. В. Ляцкий, Ф. И. Карпов) двое, Морозов и Ляцкий, также отсутствовали в Москве[364]. И. В. Шуйский в 1534 г. — наместник на Двине[365].
Итак, к августу 1534 г. в столице находились: В. В. Шуйский, И. Г. Морозов, М. В. Тучков, М. Ю. Захарьин. Был в Москве и «прямой слуга», опекун Ивана IV — М. Л. Глинский. Этот расклад политических сил в Боярской думе показывает нам, что ни Шуйские[366] (в думе этот клан представлял один В. В. Шуйский), ни тем более И. Ф. Овчина[367] (находившийся в Коломне) не могли быть непосредственными организаторами расправы с М. Л. Глинским. Все нити заговора против М. Л. Глинского вели в покои его правящей племянницы. Именно она более, чем кто-либо, заинтересована была в падении своего дяди.
Источниковедческое изучение летописных известий о недошедшем завещании Василия III[368], а также установление путём дипломатического анализа духовных грамот великих князей традиции оформления подобных документов позволило автору этих строк прийти к выводу, что по социальному статусу бояре не могли быть опекунами малолетнего великого князя. В великокняжеских завещаниях они всегда выступали в роли свидетелей. Душеприказчиками могли быть только ближайшие родственники великого князя, социальный статус которых был всегда выше статуса боярина (служебный или удельный князь). Исключение составляли митрополиты. Перед своей смертью Василий III назначил душеприказчиками Елену Глинскую, митрополита Даниила, М. Л. Глинского, Андрея Старицкого. Юрий Дмитровский, по своей видимости, не был упомянут в духовной в числе тех, кому великий князь «приказывал» Ивана IV. Разумеется, митрополит не был соперником Елене, Андрей Иванович постоянно находился в Старице. Только Глинский, благодаря своему родству с новым великим князем, былой славе, уму и таланту государственного деятеля мог претендовать (имея для этого все основания) на роль главного выразителя интересов Ивана IV. Не случайно имперский посол С. Герберштейн, рассказывая о событиях женитьбы Василия III на Елене Глинской в 1526 г., писал: «Дети государевы в таком случае (женитьба Василия III. — А. Ю.) имели бы, в качестве дяди, Михаила Глинского, мужа выдающейся опытности в редкой доблести. Именно, у государя были ещё живы два родных брата Георгий и Андрей, и поэтому он полагал, что если у него родятся от какой-либо супруги дети, то они при жизни его братьев не будут безопасно править государством. Вместе с тем, он не сомневался, что если он вернёт свою милость Михаилу и дарует ему свободу, то родившиееся от Елены дети его, под охраною дяди будут жить гораздо спокойнее…»[369] Насколько верна эта характеристика потенциальных возможностей М. Л. Глинского, настолько же трудно согласиться с мнением имперского посла, что Михаил Львович поссорился со своей племянницей из-за недостойного её поведения: «Но впоследствии, видя, что сразу по смерти государя вдова его стала позорить царское ложе с некиим боярином, по прозвищу Овчиной, заключила в оковы братьев мужа, свирепо поступает с ними и вообще правит слишком жестоко, Михаил, исключительно по чувству родственной любви и долга чести, неоднократно наставлял её жить честнее, целомудреннее, но она отнеслась к его наставлениям с таким негодованием и нетерпимостью, что вскоре стала придумывать, каким бы образом погубить его. Предлог был найден: как говорят, Михаил через немного времени был обвинен в измене, снова ввергнут в темницу и в конце концов погиб жалкою смертью»[370].
Трудно представить, что поведение племянницы побудило в её дяде (известном в Европе своим авантюризмом) целомудрие и благонравие. Правда, Герберштейн неакцентированно намекает и на другое: из его слов можно уловить и те нотки, которые вернее, точнее определяют отношения двух опекунов: «Заключила в оковы братьев мужа, свирепо поступает с ними, и вообще правит слишком жестоко…»[371] Реальное возвышение Елены неизбежно снижало влияние М. Л. Глинского. И он, конечно, как мог противился тому, что немного позднее А. М. Курбский окрестит как «беззаконие»: «Князя Михаила Глинского, славного рыцаря, егоже погубила неповинне мати его, сущаго стрыя своего, обличающе ее за беззаконие»[372].
Елена не желала уступать дяде пальму первенства. Рождение формулы регентства сразу после августовских событий 1534 г. вполне объяснимо: падение М. Л. Глинского открыло Елене путь к полновластию.
Августовские опалы имели важные последствия. Резко усилилась личная власть правительницы. И. Ф. Овчина, будучи главным проводником политики правительства, сместил Д. Ф. Бельского с важнейшего государственного поста — в руководстве русско-литовскими дипломатическими отношениями[373]. Опалы на неугодных правительству бояр и княжат укрепили правящее ядро.
Возвращаясь к вопросу о начальной фазе образования формулы регентства, хотелось бы в осторожной форме высказать следующее предположение. Изучаемая формула, по существу, не имеет прецедента: во время регентства Софьи Витовтовны такой формулы не было создано. Но отразилась ли в каких-нибудь летописях деятельность Регентского совета, реально существовавшего в малолетство великого князя Василия Васильевича? В сообщении об отправке в 1425 г. митрополита Фотия к мятежному Юрию Галицкому для заключения перемирия говорится: «Князь же велики со отцом своим Фотием митрополитом и с материю своею великою княгинею Софьею, и з дядями своими, князем Андреем, и Петром и Константином Дмитриевичи, обосла же ся тогда и з братом своим и дедом великим князем литовским Витофтом, и со всеми князи и бояры, здумаша послати ко князю Юрыо отца своего митрополита Фотея…»[374] Состав Регентского совета менялся в трёх духовных Василия Дмитриевича. Впервой[375] это — Владимир Андреевич, Андрей Дмитриевич, Петр Дмитриевич; во второй[376] — Витовт, Андрей Дмитриевич, Петр Дмитриевич, Константин Дмитриевич, Семен Владимирович, Ярослав Владимирович; в третьей[377] — Витовт, Андрей Дмитриевич, Петр Дмитриевич, Семен Владимирович, Ярослав Владимирович. В приведённом выше летописном отрывке упомянут Регентский совет при малолетнем Василии Васильевиче, хотя и неполный. Отсутствуют Семен Владимирович и Ярослав Владимирович, дети Владимира Андреевича[378]. В третьей духовной Василия Дмитриевича, нет Константина Дмитриевича, в летописном тексте последний перечислен как опекун[379].
Это летописное известие о первой акции нового правительства при малолетнем Василии II можно сравнить с уже цитированным подобным сообщением в HIV, относящимся к 1534 г., где Иван IV «помыслили с своею материю», а также с митрополитом и боярами.
Перечисление «советчиков» малолетнего Ивана IV сближает это сообщение с подобными, относящимися к 1425 г. Не исключено, что существовала некая традиция (в случае малолетства великого князя) упоминать в летописях советниками той или иной акции опекунов и ближайшее окружение. Образование формулы регентства в таком случае означало бы, что этот гипотетически реконструируемый обычай был Еленой нарушен.
Итак, августовские события 1534 г. обусловили рождение новой формулы. В последующие годы сама формула, по существу, не изменилась. Однако появился самостоятельный титул — «государыни великой княгини Елены», зафиксированный в ЛНЦ, а также в ряде документов. В летописной статье ЛНЦ «О Шигалее царе» повествуется о том, что в сентябре 1535 г. в мятежной Казани составился заговор «казанских князей» в пользу Шигалея. Заговорщики обратились к русскому правительству с такой просьбой: «Ковгоршад царевна и Булат князь в головах и все уланы и князи великому князю изминили и Яналея царя убили, а на Казань взяли царем изс Крыма Сара-Кирея царевича… И государь бы нас пожаловал, Шигалею бы царю гнев свои отложил и к себе ему велел на Москву быти…»[380] 12 декабря 1535 г. прощённый царь приехал в Москву.
Шигалею в Москве был оказан традиционный приём[381]. Однако в летописной статье вдруг (не раньше, а в январе 1536 г.) объясняется, почему малолетний Иван IV ещё не может вести самостоятельных переговоров и поэтому Шигалею необходимо обратиться к Елене Глинской. «Царь Шигалей бил челом великому князю, чтобы ему великии государь велел быти у матери своей у великие княгини Елены и бити челом великои государыни. Лета 7044. И благочестивая царица великая княгини Елена о том посоветовала з бояры что пригоже и у нее быти царю, занеже еще великии государь млад, а положение царского скипетра державы великия Русиия все есть богом положено на ней и врученное от бога на сохранение и на соблюдение всего благочестия православия…»[382]
В описании приёма Шигалея больше уделяется внимание Елене, чем Ивану IV. «И как царь и бояре с ним пришли в сени перед полату, и князь великии пожаловал почтил царя, сам великии государь встретил его в сенях да с ним бояре, и пошел князь великии со царем к матери своей и к великои княгине государыни в полату. И царь, вышед к великои государыне, ударил челом в землю и рек: "Государыня великая княгиня Елена… И вы, государи мои, меня холопа своего, пожаловали, таковую мою преступку мне отдали и меня, холопа своего, в том пощадили и очи свои государские мне холопу своему, дали видети…" И князь великии велел царю сести, и великая государыни Елена велела ему речь молвити Федору Карпову…»[383]
Итак, летописная статья «О Шигалее царе» фиксирует появление личной титулатуры Елены Глинской, которая самостоятельно (и это уже не скрывается) принимает решение. Здесь же летописный источник обосновывает это «новшество» тем, что власть в государстве вручена была Елене самим Богом. В рассказе уже не так жёстко, как ранее, соблюдается формула регентства, которая иногда распадается на два отдельных титула («И князь велики велел царю сести, и великая государыня Елена велела…»). Причём в этом случае нет даже обычного равенства личных титулов (Иван IV — великий князь; Елена — великая государыня)[384].
Характеризуя общую концепцию ЛНЦ, А. А. Зимин писал: «Разбор известий, помещённых в Летописце, и источников, использованных его составителем, приводит нас к выводу об официальном происхождении этого памятника и о государевой казне, как той канцелярии, с которой следует связывать его появление… Памятник обнаруживает прекрасное знакомство с посольскими делами, с документами разрядного характера и другими материалами государевой казны»[385]. Летописная статья (А. А. Зимин совершенно правильно указывает на её происхождение из государственной казны) синхронна тем событиям, о которых в ней идет речь. Следовательно, она вполне репрезентативна для исследования.
Появление самостоятельного титула Елены Глинской зафиксировано и в синхронных документальных источниках. В момент обострения отношений с правительством в апреле 1537 г. Андрей Старицкий послал в Москву Ф. Д. Пронского. В Наказных речах, которые тот повёз, Андрей Старицкий обращается сначала к Ивану IV, затем к Елене Глинской[386]. Конечно, подобная структура Наказных речей была в какой-то степени, обусловлена формальным «двоевластием»: не случайно миниатюрист Лицевого свода изображал Ивана IV и Елену Глинскую сидящими на тронах[387]. И тем не менее появление самостоятельного титула правительницы («Да князю Федору же говорити государыни великои княгине Елене: князь Андрей Иванович велел тобе, государыни своей, челом ударити…»[388]) объясняется не только характером самих Наказных речей, но и возрастающей политической активностью Елены, стремившейся быть не просто хозяйкой в государстве, но хозяйкой, имеющей на это закреплённое в официальных летописях и документах формальное право. Изменения в политическом статусе Елены не поспевали за ростом ее могущества. В конце Наказных речей Андрей Старицкий признал себя в отношениях с Еленой не вассалом, как было бы естественно, а подданным[389] «Князъ Андрей Иванович челом бъет: и вы б, государи, пожаловали, показали милость, огрели сердце и живот, холопу своему своим жалованием, как бы, государыня, мочно и надлежно холопу вашему, вашим государским жалованьем, вперед быть бескорбно и безкручинно, как вам, государям, бог положит на сердце»[390].
Об усилении личной власти Елены Глинской после августовских событий 1534 г. свидетельствует и возросшее политическое влияние её ближайших советчиков — И. Ф. Овчины Оболенского и В. В. Шуйского. Смерть Елены в апреле 1538 г. сделает их врагами, и фаворит правительницы поплатится жизнью за своё первенство и могущество, а пока они довольно часто упоминаются вместе как доверенные лица Ивана IV. Так в феврале 1538 г. крымский гонец от Саиб-Гирея просил, чтобы великий князь прислал в качестве посла «доброго человека» — «князя Василия Шуйского или Овчину»[391]. В этом же месяце в Крым был отправлен русский гонец к Саиб-Гирею, которому, в частности, было поручено ответить на просьбу Саиб-Гирея. Вот что говорится в наказе: «…князь Василий Васильевич Шуйский и князь Иван Федорович у государя нашего люди великие и ближние, государю их пригоже при себе держати, заньже государь великой, а леты еще млад…»[392]
У же упоминалось, что события августа 1534 г. повлияли на смену руководства в русско-литовских дипломатических отношениях. И. Ф. Овчина сменил полуопального Д. Ф. Бельского[393]. 26 августа 1536 г. великий князь Иван IV принимал литовского посла Никодима. «И звал князь великий Никодима к руце, а берегли у великого князя, стоячи у его места, боярин князь Василий Васильевич Шуйский да князь Иван Федорович Оболенский Овчина»[394]. И далее: «И встав князь великий с своего места молвил: Никодим! брату нашему Жигимонту королю от нас поклонись. Да звал его к руце, а берегли его руки князь Василей Васильевич Шуйской, да князь Иван Овчина»[395].
Итак, подводя итог, отметим, что политический статус Елены Глинской изменялся в острой политической борьбе. Особое значение в образовании формулы регентства имели события августа 1534 г., когда пал ML Л. Глинский, конкурент Елены, претендовавший на роль первого человека в государстве и главного выразителя интересов Ивана IV. В закреплении за Еленой Глинской статуса единственного регента и соправительницы Ивана IV состоял смысл появившейся формулы регентства. И кто знает, как сложились бы отношения некоронованной правительницы с самодержавным сыном, будущим Иваном Грозным, если бы не её ранняя, даже для того времени (около 30 лет), смерть. Ведь и в образовании формулы, и в появлении личной титулатуры прослеживается увенчавшееся успехом стремление Елены Глинской к полновластию.