Политическая борьба в годы правления Елены Глинской (1533–1538 гг.)

§ 1. Постановка вопроса

После смерти Василия III в 1533 г. обострились отношения правительства с братьями умершего великого князя Юрием Дмитровским и Андреем Старицким. Потенциальным претендентом на занятие великокняжеского трона в случае смерти малолетнего наследника был Юрий Иванович. Но бояре, группировавшиеся вокруг Ивана IV, боялись и прямого, открытого выступления старшего дяди против родного племянника. Их отцы и деды могли ещё помнить, как более ста лет назад, в 1425 г., после смерти великого князя Василия Дмитриевича, его родной брат — Юрий Галицкий, пользуясь малолетством вступившего на престол Василия и фактическим правом наследования трона по духовной Дмитрия Донского, начал против наследника вооруженную борьбу, получившую в исторической науке название феодальной войны[396].

Ситуация могла повториться в 1533 г. Долгие годы Юрий надеялся, что у Василия III не будет наследника в браке с Соломонией Сабуровой. Однако развод Василия с Соломонией и его новая женитьба на Елене Глинской подорвали эту надежду, а рождение сына — Ивана IV — привело чуть ли не к разрыву отношений между братьями. Страх Елены Глинской и бояр, окружавших её, за свою судьбу и судьбу наследника способствовал тому, что буквально через неделю после смерти великого князя Юрий был «пойман» и брошен в темницу, где в июне 1536 г. скончался[397]. Смерть Юрия Ивановича в 1536 г. поставила последнего из оставшихся в живых братьев Василия — Андрея в положение претендента на великокняжеский трон вне зависимости от того, хотел он этого или нет. До тех пор пока был жив Юрий (точнее, до того как его посадили в тюрьму), старицкому князю многое доверяли, с ним считались. По недошедшей духовной грамоте Василия Ивановича, Андрей был назначен одним из опекунов малолетнего Ивана. Но стоило Юрию угодить в тюрьму, и взаимоотношения удельного князя с правительством Елены Глинской стали напряжёнными.

Они особенно ухудшились после кончины Юрия Ивановича в тюрьме. Взаимное недоверие и страх, посеянный различными провокационными разговорами неизвестных «лихих людей», несчастное стечение обстоятельств: болезнь Андрея и начавшаяся война с Казанью довели эти отношения до крайнего обострения, явились фоном и отчасти причиной бегства Андрея и Старицы в мае 1537 г.[398]

Прежде чем приступить к подробному рассмотрению причин и предпосылок этого конфликта, вкратце осветим историографию этого вопроса.

В дореволюционной исторической науке, начиная с H. М. Карамзина и С. М. Соловьева, события «поимания» Андрея Старицкого специально не рассматривались. В той или иной мере дореволюционные историки подробно пересказывали историю «поимания» Андрея, основываясь на двух источниках — Воскресенской летописи и «Повести о князе Андрее»[399]. Но такой пересказ являлся, как правило, своеобразным аргументом в пользу той или иной концепции автора. Именно поэтому сложился традиционный источниковедческий подход к изучению материала — в основе хронологии событий неизменно лежали факты, взятые из Воскресенской летописи. Там, где в Воскресенской летописи было мало деталей, как дополнительный источник использовалась «Повесть о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого».

Такой подход к источникам был характерен как для дворянской, так и для буржуазной исторической науки в целом.

В советской исторической науке «мятежу» старицкого князя были посвящены специальные статьи многих учёных. М. Н. Тихомиров впервые опубликовал «Повесть о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого», входившую в состав Уваровской летописи[400]. И. И. Полосин специально рассмотрел «Повесть» как источник «для истории опричнины Грозного». Он видел в борьбе Москвы со старицким князем разрушение «опричнины» Андрея Ивановича (разумея под «опричниками» старицкого князя «территориальные дворянские ополчения», которые требовали от старицкой феодальной знати «земли и крестьян»). Отметив, что «изучаемая повесть прекрасно передаёт своеобразную напряженную атмосферу обречённости удельного двора за 30 лет до развернутого наступления на удельную опричнину опричников Ивана Грозного», И. И. Полосин не обнаружил, однако, ценности этого памятника как источника непосредственно по истории мятежа старицкого князя[401].

Во вступительной статье и публикации «Повести» М. Н. Тихомиров впервые подробно коснулся характера, происхождения и политической тенденции известий «Повести», чётко разграничив (по политической тенденции) источники официальные и неофициальные. К официальным источникам он отнёс рассказ Воскресенской летописи, сюда же причислив сообщения Софийской II и Львовской летописей, к неофициальным — Вологодско-Пермскую летопись и публикуемую им «Повесть». М. Н. Тихомиров считал, что «официальная версия плохо уживалась с действительным характером событий 1537 г.», поскольку в Вологодско-Пермской летописи «прямо говорится, что великая княгиня Елена, "здумав" с боярами, вызвала князя Андрея в Москву, чтобы здесь захватить его в свои руки».

Других аргументов учёный не привёл. Из его вступительной статьи осталось всё же неясно, почему неофициальные источники правдивее освещают события 1537 г. Первой обобщающей работой по истории последних уделов на Руси была статья С. Б. Веселовского[402]. В ней автор, не углубляясь в анализ источников по истории «поимания», отмечал, что из неясных и сбивчивых показаний летописей о старицком князе видно всё же, что Андрей Иванович стал «жертвой обстоятельств, не зависящих от его воли».

Иную позицию занимал И. И. Смирнов. Он, в частности, писал: «…мятеж, поднятый Андреем Старицким, представлял собой попытку мобилизации всех реакционных сил для борьбы против централизованного государства в лице Ивана IV и московского правительства, попытку повторить в новых условиях утвердившегося и окрепшего централизованного государства нечто вроде Шемякиной войны 30–40-х годов XVI в.»[403]

В обобщающей монографии, посвящённой реформам Ивана Грозного, А. А. Зимин оспаривал концепцию И. И. Смирнова о характере политической борьбы в 30-х гг. XVI в.[404]

В монографии событиям мая-июня 1537 г. посвящён короткий рассказ об уже известных фактах. Однако высказанные А. А. Зиминым источниковедческие замечания по поводу некритического прочтения И. И. Смирновым тенденциозного рассказа Воскресенской летописи явились, на мой взгляд, весьма ценными и плодотворными.

С. М. Каштанов исследовал иммунитетную политику правительства Елены Глинской по отношению к старицкому князю. «Иммунитетные грамоты, — по мнению исследователя, — показывают то, чего нет в летописных памятниках, — вполне целенаправленную систему политических актов правительства, сводившуюся к изоляции Андрея Старицкого от поддержки влиятельных духовных и светских феодалов на территории, непосредственно граничившей со Старицко-Верейским уделом, и в тех районах, на которые Андрей претендовал…»[405]

В ряде работ советских историков была изучена также связь выступления Андрея Старицкого с волнениями городских низов, началом проведения губной реформы[406].

Однако ещё недостаточно исследованы все имеющиеся летописные известия о «поиманиии» Андрея; вызывают спор учёных хронологические построения Воскресенской летописи и «Повести о князе Андрее», отсюда неясны причины и внешний повод бегства старицкого князя. В настоящей главе проводится сравнительный анализ всех дошедших летописных источников.

§ 2. Источники

Основными летописными источниками, повествующими о событиях «поимания» удельного князя Андрея Ивановича Старицкого в 1537 г., являются известия Воскресенской[407], Новгородской IV (Ростовской)[408] и Вологодско-Пермской[409] летописей, Летописца начала царства[410] и «Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого[411]. Краткие, но не встречающиеся в других источниках сообщения находим в Постниковском летописце[412], Новгородской II Архивской летописи[413], Хронографе 1512 г.[414]

Важнейшими официальными источниками по истории «поимания» Андрея Ивановича являются Воскресенская летопись редакции 1542–1544 гг. и Летописец начала царства редакции 1553–1555 гг. Ростовская летопись, хотя и является полуофициальной, но по обоснованной гипотезе А. А. Шахматова, содержит известия о событиях с 1480 по 1539 г., заимствованные из недошедшего Новгородского летописного свода редакции 1542–1548 гг., доведённого в изложении до 1539 г.[415]

Сравнение рассказов Воскресенской летописи редакции 1542–1544 гг. и Летописца начала царства редакции 1553–1555 гг. о «поимании» Андрея Ивановича Старицкого в 1537 г. показывает, что эти две редакции тесно связаны.

Степень их близости и взаимоотношения можно установить при помощи сравнительного текстологического анализа.

Задача такого анализа состоит в том, чтобы проверить, существует ли текстуальная близость обоих рассказов, в какой степени поздняя редакция Летописца[416] зависит от предшествующей и как изменилось отношение официального летописания к «мятежу» Андрея Старицкого в 50–60-х гг. XVI в.

На текстологическую близость двух редакций указывает следующее сопоставление текстов.

По дьяволу действу и лихих людей вьзмущением учиниша велику замятию… ПСРЛ. Т. 8. С. 292

начата вадити великому князю и его матери великой княгине на князя на Ондреа, что князь Андрей на великого князя и на его матерь на великую княгиню гнев дръжит что ему вотчины не придали, а хочет бежати… (С. 292)

Тоя же весны по дияволу действу и лихих людей возмущением учиниша замятию велику и возмутиша князя Ондрея Ивановича. ПСРЛ. Т. 29. С. 29

Начата лихие люди клеветати князю Ондрею Ивановичю и рекоша тако: «князь великии держит на тебя гнев и мати его великая княгиня, а хотят тобя поимати». И князь Ондреи то положил собе по злых людей речем в страхование, и лихие люди начата того злее смущати, а великому князю и его матери вадиша на князя Андреа, что будтось князь Ондреи хочет бежати. (С. 29)

История взаимоотношений Андрея Старицкого с правительством Елены Глинской излагается в Воскресенской летописи со слов: «А наперед того, лета 7042, генваря, после великого князя представлениа, не съезжаа с Москвы в свою отчину, после сорочин, бил челом князь Андрей…»[417]

Вся сложная запутанная предыстория отношений удельного князя с Москвой, изложенная в Воскресенской летописи, в Летописце сокращена до одного-двух предложений: «А князь Ондреи лихих людей речем учал верити, а собя в страхование в великом учинил и в Москву не поехал, учал о том с своими бояры советовати о своем страху. И лихие люди начаша того горе ему смущати и князя подмолъвливати, чтобы он из своее отчины выехал, а Новогородцы Великого Новагорода будут ему ради; а великому князю сказывають и его матери, что будто князь Одреи хочет бежати из своей вотчины»[418].

Близость источников вновь обнаруживается, когда речь идёт об отправлении в Старицу духовных иерархов.

…и князь великий и велика княгини послали за князем за Ондреем Крутицкого владыку Досифея да отца его духовнаго протопопа Спаского Семиоиа, а велели ся им имати но великом князе и по его матери великой княгине, что у них лиха в мысли нет никоторого. А нечто будет князь Андрей владыке и архимандриту и отцу своему духовному не поверит, а побежит, и князь велики того для послал за князем за Ондреем бояр своих… (С. 293)

И увидел князь Ондреи великого князя плъки, и не захотел с великим князем бою поставити, и нача с князем с Иваном ссылатися; а у князя Ивана у чал правды просити что его великому князю не поимати и опалы на него великие не положити; а князю Ивану то от великого князя не наказано, что ему правду дати князю Андрею, и князь Иван, не обославшися с великим князем, да князю Ондрею правду дал да со князем Андреем вместе и на Москву поехал. (С. 294)

И князь велики и его мати великая княгини, чаюти того, что князь Ондрей к Москве не едеть, послал ко князю Андрею владыку Досифея Крутицкого да архимандрита Симановского Филофея да князь Андреева отца духовнаго Семиона протопопа в том его увещевати, что промеж их таковая смута: хто тое смуту чинит? И велел князь великии и мати его великая княгиня дати слово свое правое, что у них нет лиха никоторого. А на Волок послал князь велики бояр своих па бережение князя Никиту Васильевича да князя Ивана Федоровича Овчину Оболенских того для: нечто будет князь Ондреи не поверит владыке и отцу своему духовному, а побежить из своей отчины… (С. 29)

И дошел князя Ондрея князь Иван в Тюхалс, и князь Ондреи нача ссылатися со князем Иваном, у княза Ивана учал правды просити, чтобы его князь великии не велел поимати и опалы бы своее на него не положил. И князь Иван Овчина, с великим князем не обослався, да князю Ондрею правду дал, да со князем Андреем на Москву вместе князь Иван к великому князю и е его матери к великой княгине приехал, и князь великии и его мати великая княгини на князя Андрея гнев свой и опалу положили в том, чтобы впред такие замятни и волнения не было, понеже многие люди Московские поколебалися были. (С. 29)

Обе редакции, как это видно из сопоставления тесктов, близки. Редактор Летописца начала царства в целом сохранил тенденцию рассказа Воскресенской летописи, сократив и изменив немногое. Об этом немногом необходимо сказать.

По Воскресенской летописи, причина «замятии» в отношениях Андрея и правительства заключалась в том, что старицкому князю «вотчины не придали». Как показал А. А. Зимин, «гнев» Андрея на Елену Глинскую был, вероятно, небезосновательным. К старицкому князю по духовному завещанию Василия, как его реконструирует А. А. Зимин, должен был перейти Волоцкий удел[419]. Однако вместо этого Андрея Ивановича «почтили», как и прежних братьев умершего великого князя, придав дополнительно лишь кубки, шубы, коней.

В Летописце о «вотчинах» ни слова. Вина Андрея рассматривается несколько иначе: «лихие» люди начали клеветать ему на великого князя и его мать, будто те хотят «поймать» его. В Москве же они наговаривали на Андрея, что он хочет бежать. Причины «замятии», таким образом, по Летописцу, выглядят более завуалированными, чем в Воскресенской летописи. Несомненно, редакторской обработке намеренно, а не случайно подвергли этот пункт обвинений. А. А. Зимин был прав, считая, что обвинения против Андрея в Летописце начала царства были смягчены в связи с тревожной обстановкой 1553 г.[420]

При несомненной текстологической близости текстов IV группы видно, что редакторская правка Летописца незначительна. Объясняя причины опалы на старицкого князя, редактор Летописца поучительно добавляет: «Чтобы въпред такие замятии и волнения не было, понеже многие люди Московские поколебалися были». Эта интерполяция могла возникнуть в связи с желанием автора придать тексту морализирующий характер. Не исключено также, что редактор располагал какой-то дополнительной информацией о колебаниях среди москвичей. Во всяком случае очень маловероятно, чтобы редакция 1553–1555 гг. использовала в этом случае неизвестный источник: слишком уж незначительное расхождение с редакцией 1542–1544 гг.

Рассмотрим теперь, насколько текстологически не близкие части редакции Летописца зависят или, наоборот, не зависят от редакции 1542–1544 гг.

ЛНЦ: «И лихие люди начата того горее смущати и князя подмолъвливати, чтобы он из своее отчины выехал, а Новгородцы Великого Новагорода будут ему ради»[421].

По редакции ВЛ 1542–1544 гг.: «лихие люди» говорили Андрею о близкой опале, но не сказано о том, что они с самого начала стали «подмолвливати» князя выехать из Старицы и поднять на мятеж Новгород[422].

Редактор ЛНЦ в этом случае мог по-своему понять пространный рассказ Воскресенской летописи и сделать вставку, соответствующую его представлениям о том, как было на самом деле. Новых же фактов, отсутствующих в Воскресенской летописи, нет.

ЛНЦ: «И как бояре на Волок приехали, а владыка и архимарит и отец его духовный еще князя не доехали, а княже Ондеев сын боярской Яков Веригин с Волока пригонил ко князю Ондрею в Старицу, а сказал князю, что будто бояре великого князя едут имати. И князь Ондрей от того дрогнул да из вотчины из своей побежал, месяца майя в 2 день в Новгород в Великии, и не дошед князь Андреи до Великого Новагорода, да своротил влево к Русе, да стал в Тюхале, от Заечского Яму за пять верст»[423].

В редакции 1542–1544 гг. читаем: «И в ту пору пригонил с Волока в Старицу князь Адреев сын боярской Яков Веригин, а сказал, что "приехали на Волок великого князя боаре князь Никита да князь Иван Овчина Оболенские, с многими людми, а едут тобя имати". И князь Андрей часа того побежал и с княгинею, и с сыном маиа 2 день… а князь Андрей от Заечного яму своротил влево к Русе. И князь Иван Овчина доехал князя Андрея в Тюхоли, от Заечного яму верст с пять»[424].

Таким образом, мы здесь снова встречаемся с сокращением в ЛНЦ текста ВЛ. Впрочем, при почти текстологической близости этих отрывков есть и небольшое различие. «Новым» в ЛНЦ является сообщение о том, что духовные иерархи «не доехали» (куда, в Старицу или на Волок, не указано) к тому времени, когда войска Оболенских уже стояли на Волоке, и Яков Веригин сообщил об этом старицкому князю.

Причина появления этого «нового» факта в ЛНЦ — в самом характере новой редакции. Редактор, сокращая сравнительно большие части рассказа ВЛ, уточнил то, что в редакции 1542–1544 гг. рисуется нечётко: по ВЛ действительно непонятно, где находились духовные иерархи в тот момент, когда Сатин и Яков Веригин сообщил Андрею о прибытии на Волок войск великого князя.

ЛНЦ: «И велел князя Андрея поимати и посадити его в полате за сторожи, а княгиню его с сыном посадити в городе же на Берсеневском дворе за приставы; а бояр княж Андреевъских, которые подмолвливали, тех велел соромотити торговою казнью да пометати в Наугольную стрельницу. А которые дети боярские те наугородские, как князь Ондрей из Старицы поехал в Наугородщину, и оне ко князю приехали служити, и тех велел князь великии казнити смертною казнью»[425].

ВЛ: «А князя Андрея велели поимати и в полату посадити, и тягость на него положили, а княгиню его да и сына посадили в городе за приставы на Берсеневе дворе. А на боар его: на князя Федора Дмитриевича Пронского, да на князя Ивана Андреевича Оболенского Ленинского, да на дворецкого на князя Юрия Андреевича Меншого Ленинского Оболенского, да на конюшего на князя Бориса Ивановича Палецкого, да на князей и на детей боярских, на тех, которые у него в избе были и его думу ведали, на князя Юрия Ондреевича Болшего Ленинского Оболенского, да на Ивана на Умного сына Лобанова Колычева, да и на шурина княжего на князя Ивана Ондреевича Хованского, опалу свою положили, велели их пытати да и казнити торговою казнью, да и сковавши велели в науголную стрелницу посадити: и боярина его князя Федора в той нуже не стало. А которые дети боярские великого князя помещики Наугородские, а приехали в ту пору к князю Андрею да и к Новугороду были пошли с князем, и тех детей боярских, Ондрея Иванова сына Пупкова да Гаврила Володимерова сына Колычевых с товарищи тридцати человек, велел князь великий бити кнутьем на Москве да казнити смертною казнию, вешати по Наугородской дорозе, не вместе и до Новагорода»[426].

Эта часть Летописца начала царства — явное сокращение текста Воскресенской летописи: в редакции 1553–1555 гг. сохранилась даже последовательность, в которой расположены факты в рассказе Воскресенской летописи.

Итак, редакция 1553–1555 гг. использовала в качестве протографа лишь рассказ Воскресенской летописи[427]. В одних случаях сокращая текст, в других сохраняя текстуальную близость, новая сокращённая редакция не внесла в текст новых фактов. Вместе с тем анализ этой редакции позволяет говорить о некоторой трансформации взглядов официальных кругов на мятеж Андрея Старицкого по сравнению с более ранней, официальной, редакцией Воскресенской летописи.

А. А. Зимин, отмечая противоречивость тенденции рассказа Летописца о «поимании» Андрея Ивановича, писал: «В обстановке 1553 года, когда в среде Избранной рады было много сторонников князя Владимира Андреевича, составитель Летописца начала царства изменил или несколько смягчил ответственность старицкого князя за мятеж. Однако в целом он оправдывает решение московского правительства, бросившего князя Андрея в заключение… Составитель летописного рассказа, следовательно, отнюдь не сочувствовал князю Андрею и являлся решительным врагом всякой замятии»[428].

Воскресенская летопись редакции 1542–1544 гг., являвшаяся протографом для Летописца, в рассказе о «поимании» Андрея Старицкого крайне тенденциозна[429]. Составитель Воскресенской летописи был близок князьям Шуйским и враждебен к И. Ф. Овчине Оболенскому. Так, в источнике говорится, что И. Ф. Овчина обещал Андрею Старицкому, что после возвращения в Москву его отпустят в Старицу, простив вину перед великим князем. При этом официальная версия указывает на то, что И. Ф. Овчина «дал правду» Андрею, «не обославшись» с великим князем. За это в Москве его подвергли словесной «опале». В других же летописных сводах говорится о «поимании» удельного князя без какого-либо указания на «самовольство» И. Ф. Овчины[430].

Хронологическая и повествовательная канва рассказа Воскресенской летописи построена таким образом, чтобы снять с правительства Елены всякую ответственность за «поимание» Андрея. В оглавлении рассказа источником и причиной «великой замятии» в отношениях Андрея с Москвой объявляются неизвестные «лихие люди», якобы рассорившие правительницу с удельным князем[431]. При сравнительном анализе всех имеющихся по истории «поимания» Андрея летописных известий и документов обнаруживается не только обнажённая тенденция Воскресенской летописи, но и недостоверность, особенно в хронологии событий Старицкого мятежа.

Между тем источник без критического рассмотрения широко привлекался как дореволюционными историками, начиная с H. М. Карамзина и С. М. Соловьева, так и по традиции некоторыми советскими[432]. Отсюда сложилась неточная картина событий «поимания» удельного князя Андрея Ивановича в 1537 г.[433] А. А. Зимин отмечал, что в московских сводах (имея в виду прежде всего Воскресенскую летопись) «даётся иная последовательность событий, чем в "Повести о князе Андрее". Правительство якобы получило сведения о намерении князя бежать из Старицы и, чтобы предотвратить побег, послало туда экспедицию И. Ф. Оболенского. Узнав об этом, князь Андрей бежал из своей удельной столицы. Эта версия нам в отличие от И. И. Смирнова представляется тенденциозной: данных о том, что князь Андрей заранее замышлял побег, у него нет. Версия "Повести о князе Андрее" ближе к истине. Она соответствует рассказам как Вологодско-Пермской, так и Ростовской летописи, основанной на новгородских сведениях»[434].

В споре с И. И. Смирновым А. А. Зимин не выдвинул новых аргументов, кроме указания на то, что «Повесть о князе Андрее» соответствует рассказам Вологодско-Пермской и Ростовской летописей. И тем не менее это наблюдение А. А. Зимина открывает путь к решению проблемы.

Рассказ Воскресенской летописи и сокращённая редакция 1553–1555 гг. вошли в Никоновский летописный свод[435]. В отдельности рассказ Воскресенской летописи был заимствован Пискаревским летописцем[436], Александро-Невской летописью[437], а также вошёл в состав так называемой Царственной книги[438].

Сокращённая редакция 1553–1555 гг. была включена в Софийскую II и Львовскую летописи без каких-либо изменений в тексте[439].

Важнейшим неофициальным источником является «Повесть о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого», входящая в состав Уваровской летописи. В своей политической тенденции она противоположна Воскресенской летописи. Характерен уже самый заголовок «Повести»: «О князе Ондреи Ивановичи, егда бысть гоним гневом божим, грех ради наших». Автор «Повести» — сторонник претензий князя Андрея[440]. Он решительно осуждает правительство Елены за преднамеренные действия против удельного князя. По словам неизвестного автора, князь Андрей Иванович «пошол» из Старицы, «истерпевшись» от своих «великих обид».

М. Н. Тихомиров предполагал, что автором «Повести» был человек, близкий к князьям Оболенским, так как в источнике особенно подчёркивается роль князей Ленинских Оболенских, служивших у Андрея[441].

Думается, что автор «Повести» был также и непосредственным участником описываемых событий. В рассказе о пытке А. Валуева автор использовал подробности и детали, запомнить которые мог лишь очевидец: «Каше же Огаркову повеле людем своим Ондрею Валуеву связать руце и нозе и вергоша его в озерко в одной срачици, а главу выскитиша на брег озерка того, дабы не залился, и пыташа у него»[442]. Хронология известий в «Повести» иная, чем в Воскресенской летописи. Это даёт возможность провести сравнительный анализ текста обоих памятников.

Вологодско-Пермская летопись, как и «Повесть», относится к неофициальным источникам. Оба памятника роднит не только происхождение, но и тенденция.

Здумав великая княгиня Елена збояры имати князя Андрея Ивановича. (ПРСЛ. Т. 26. С. 317–318)

…мать его великая княгиня Елена нача помышляти как бы им князя Андрея Ивановича изымати. (Тихомиров М. Н. Малоизвестные летописные памятники. С. 222.)

Как видно из сопоставления источников, оба рассказа в преамбуле обнаруживают близость не только в излагаемых ими фактах, но и текстуальную. Далее источники расходятся и не имеют общих мест в повествовательной канве.

В известиях Вологодско-Пермской летописи до 1526 г. сохраняется близость с Воскресенской и Софийской II летописями. С 1526 г. основной текст летописи расходится с официальным летописанием, «…последняя часть Вологодско-Пермской летописи, — писал М. Н. Тихомиров, — даёт текст, неизвестный по другим летописям и сложившийся из двух летописных источников московского происхождения». М. Н. Тихомиров считал, что этот источник «в полном своём варианте» был доведён до 1539 г., а составлен вскоре после 1540 г., «вернее в промежутке между 1540 и 1550 г.».

История «поимания» Андрея Ивановича Старицкого не ограничивается одними летописными известиями. Дошедшие до нас черновые и беловые варианты «Наказных речей» правительства Елены Андрею Старицкому — важный источник, свидетельствующий о подготовке правительства к «поиманию» удельного князя[443]. Черновой вариант «речей» был сначала помечен 29 апреля, эта дата зачеркнута и поставлена новая — 5 мая. Новый текст был официально принят уже после бегства Андрея из Старицы. Для выяснения хронологии событий это имеет большое значение. Ценную информацию можно почерпнуть также из «Наказных речей» Андрея Старицкого московскому правительству.

Чрезвычайный интерес представляет инструкция («память»), данная правительством Елены Глинской русскому гонцу Савину Ослябьеву Емельянову[444], отъехавшему в Великое княжество Литовское 23 декабря 1537 г. — через две недели после смерти Андрея Старицкого. Этот наказ (не замеченный исследователями) даёт первую, официальную версию событий поимания Андрея Старицкого. Документ содержит некоторые детали, которые не встречаются в летописных источниках.

Своеобразно освещают события мятежа старицкого князя миниатюры Лицевого свода, ранее не привлекавшиеся для изучения политической борьбы времени правления Елены Глинской[445].

Трагическая судьба князя Андрея Старицкого вызвала неоднозначные оценки как историков, так и современников XVI в. В первом официальном сообщении (упомянутой выше «памяти» русскому посланнику) о мятеже старицкого князя вина за случившееся возлагалась только на Андрея. «А вспросят Савина: а князь Андрей ныне где, и что его дело… и Савину говорити: как Божья воля сталась, отца государя нашего, великого государя Василья в животе не стало, а государьствы своими всеми пожаловал сына своего государя нашего великого князя Ивана; и князь Андрей государю нашему крест целовал, что ему государю нашему служити прямо, а не лихо ни на которое не умышляти; и он государю нашему учял великие неправды делати, и умышляти учял на самого государя и под ним государств достати»[446].

Меняется тенденция в Воскресенской летописи редакции 1542–1544 гг.[447] Уже не Андрей (хотя и он отчасти виноват), а неизвестные «лихие люди», рассорившие удельного князя с правительством Елены Глинской, были главными виновниками «замятии». Старицкий князь реабилитирован наполовину.

В Летописце начала царства, как уже указывалось, обвинения против удельного князя несколько смягчены по сравнению с протографом — рассказом Воскресенской летописи. В сообщении о смерти Андрея Старицкого Летописец далее отходит от прежней враждебности, проникаясь сочувствием к его судьбе: «Того же месяца 10, с понедельника против вторника, в 7 час нощи преставися князь Андрей Иванович в нуже, страдальческою смертью… а положен в Архангеле на Москве, ид еже лежат великие князи». Несколько ранее — в царском «рукописании» для собора 1551 г. Иван IV реабилитировал своих дядей: «Яко помрачени умом, дерзнули поимати и скончати братию отца моего. И егда хошу воспамянути нужную их смерть и немилостливое мучение, весь слезами разливаюся и в покаяние прихожу и прощения у них прошу за юность и неведение»[448].

В посланиях Андрею Курбскому Иван Грозный находит оправдание Андрею, обвиняя бояр в измене. «Ино то ли доброхотство, которых ты хвалиши? И тако ли за нас полагают, еже нас хотели погубити, а дядю нашего воцарити?» — спрашивает Грозный своего политического оппонента. И сам отвечает. По мысли царя не «лихие люди» были виновниками «мятежа», и не удельный князь, поверивший лживым речам этих «лихих людей» (как излагает дело Летописец), а бояре — вечные «изменники» государей[449].

«Тако же потом дядю нашего, князя Андрея Ивановича, изменники на нас подьяша, и с теми изменники пошол был к Новугороду… и в те поры от нас отступили и приложилися к дяде нашему ко князю Андрею, а в головах твой брат…»[450]

Во втором послании Курбскому Грозный ещё более усиливает мотив невиновности Андрея Старицкого: «А князю Володимеру почему было на государстве? От четвертово удельново родился. Что его достоинство к государству, которое его поколение, развее наши измены к нему, да его дурости? Что моя вина перед ним? Что ваши дяди и господины отца его уморили в тюрьме, а его и с матерью тако ж держали в тюрьме. И я его и матерь от того освободил и держал во чти урядстве; а он был уже оттово и отшол»[451].

Как видно, отношение к «мятежу» Андрея Старицкого со стороны официальных кругов менялось. Резкие выпады против претензий старицкого князя и лично против него в 30–40-х гг. сменились в 50-х сочувственным отношением к его трагической судьбе, а в 60-х гг. наступила полная реабилитация личности «дяди» царя и великого князя Ивана Васильевича, возникла другая крайность — резкие выпады в адрес бояр-«изменников».

§ 3. Ход мятежа

Конфликт старицкого князя с правительством Елены, как свидетельствует Воскресенская летопись, относится к январю 1534 г. На «сорочин», т. е. на сороковой день после смерти Василия, Андрей «учал» просить у великой княгини «к своей отчине городов чрез (сверх. — А. Ю.) отца своего благословенье и чрез духовную грамоту». Елена Глинская ответила ему отказом. Но перед отъездом Андрея в Старицу она «почтила» его, как и прежде это бывало после смерти великих князей, дав ему даже «свыше». Однако Андрей был недоволен полученными в подарок кубками, конями, шубами. По приезде в Старицу он «учал» на великую княгиню «гнев держати о том, что ему отчины не придали»[452].

Ситуация, описанная Воскресенской летописью, вызывает сомнения в ее психологической достоверности. Андрей был напуган событиями «поимания» Юрия Дмитровского. Последствия ареста, а затем и смерти Юрия не мог не понимать старицкий князь. В этом случае странным кажется категорическое требование Андрея (относительно придачи ему новых городов), ничем не обоснованное и незаконное, как утверждает Воскресенская летопись.

На это обстоятельство обратил внимание А. А. Зимин, когда исследовал княжеские духовные грамоты. Он предложил оригинальное объяснение претензий старицкого князя. «Действительно, — писал А. А. Зимин, — Андрей Иванович требовал земель сверх ("чрез") тех, какие отошли к нему по духовной грамоте Ивана III, так как свои претензии он основывал на завещании Василия III»[453].

Из обоснованной гипотезы А. А. Зимина видно, что претензии Андрея Старицкого не были беспочвенными: они основывались на не дошедшем до нас завещании Василия III.

Воскресенская летопись называется виновниками «замятии» в отношениях московского правительства со старицким князем — неизвестных «лихих людей». В Старице к Андрею «присташа» некие «лихии люди» и стали наговаривать ему, что великая княгиня собирается его «поймать». В положении старицкого князя поверить в это было нетрудно, если учесть сообщение той же Воскресенской летописи о конфликте Андрея с правительством по вопросу о землях, которые он должен был наследовать согласно завещанию Василия III. Об этих разговорах в Старице стало известно в Москве. Елена Глинская послала в Старицу Ивана Васильевича Шуйского и дьяка Меньшого Путятина «в том его (Андрея. — А. Ю.) увещевати, что то слова неправые, а у великого князя Ивана и у его матери у великие княгини Елены лиха в мысли нет никоторого». Андрей поверил посланцам и приехал в Москву. В столице он рассказал великой княгине и митрополиту о слухах, по которым его якобы собирались арестовать. Елена на это ему отвечала: «А у нас про тебя на сердце лиха нет никоторого, а объяви нам тех людей, которые меж нами сорят, чтоб вперед лиха никоторого не было». Старицкий князь «имянно» никого не назвал, но сказал, что к нему «пришло» мнение.

Возвратившись домой, Андрей должен был, казалось, успокоиться: в столице ему обещали, «что у великого князя и у и великие княгини у матери его на князя на Андрея лиха в сердце нет никоторого»[454]. Однако Воскресенская летопись сообщает, что Андрей хотя и дал «крепкое слово» не верить слухам, но все же «мнения и страху не отложил». А тут еще «присташа» к нему «лихие люди» с разговорами о тайных замыслах великой княгини. В Москве эти же неизвестные сообщали Елене Глинской, что старицкий князь собирается бежать. По Воскресенской летописи, Елена этим речам не поверила, так и «наперед того меж ими многие неправды говорили».

Новые события обострили конфликт.

В начале января 1537 г. земли Нижегородского уезда подверглись нападению казанских войск. Отношения с Казанским ханством стали враждебными после переворота в сентябре 1535 г., когда был убит ставленник Василия III, казанский хан Яналей. Вместо него заговорщики царевна Кавегоршад и князь Булат «взяли к себе на Казань царем» крымского царевича Сафа Гирея. Тогда же, в декабре 1535 г., правительство Елены Глинской в ответ на эту измену выпустило из «нятства» Шигалея в надежде сделать его ханом Казани, восстановив таким образом «дружественные» отношения[455].

Правительство Елены Глинской потребовало участия Андрея Старицкого в войне с Казанью. За ним послали в Старицу, но Андрей «сказался» больным и в столицу не поехал. Прибывший в Старицу по приглашению князя врач осмотрел больного и в Москве докладывал, что болезнь «легкая». Однако Андрей отказался явиться на общий военный сбор. В Старицу на этот раз отправили «посланников» к Андрею «о здоровье спрашивати и о иных делех», а заодно тайно узнать «какой слух и почему к Москве не поехал».

По официальной версии, «посланники» приезжали в Старицу только раз. В Москве они докладывали, что у князя неспокойно, есть какие-то «прибылые люди, которые не всегда у него живут, и те им сказывают тайно, что князь лежит за тем, к Москве ехати не смеет»[456].

В «Наказных речах», адресованных Елене Глинской, Андрей иначе излагает эти события. «Посланники» ездили в Старицу не один раз. Первым после врача Феофила был сын боярский князь Василий Федорович Оболенский. Ему Андрей жаловался на болезнь и просил передать Елене, что приехать не сможет. Елена Глинская, однако, не поверила в искренность слов удельного князя и послала в Старицу нового человека. «И ты, государь, — писал Андрей в «Наказных речах», — после того присылал к нам своего сына боярского князя Василия Семеновича Серебряного, а велел еси, государь, нам к себе ехати, и мы к тебе ко государю, с ним приказывали, что нам к тебе, ко государю, в своей болезни ехати немочно»[457].

Чтобы не навлечь на себя опалу за отказ подчиниться, Андрей посылает в Москву своего парламентера князя Юрия Андреевича Оболенского Пенинского бить челом великому князю, чтобы он «пожаловал… гнева своего не подержал»[458].

Неизвестно, чем бы кончились эти странные переговоры, если бы в апреле 1537 г. Елена не послала в Старицу своего представителя князя Бориса Щепина Оболенского с ультимативным требованием «к себе (в Москву. — А. Ю.) ехати, с великим запрещением единолично, как ни иметца»[459]. В «Наказных речах» Андрей отвечал на ультиматум Елены упреком: «…а прежде сего, государь, того не бывало, что нас к Вам, государем, на носилках волочили».

Вместо себя в Москву он послал князя Федора Дмитриевича Пронского[460]. Трудно сказать, был ли Андрей болен. Возможно, легкое недомогание он хотел представить более серьезным, чтобы не ехать в Москву и не повторить судьбу Юрия Ивановича. Ведь ехать действительно было опасно: в Москве уже считали Андрея злоумышленником, что видно из инструкции посланнику С. Ослябьеву-Емельянову: «Милосердный бог тот его (Андрея. — А. Ю.) умысл разрушил и его думы: то государю сказали, что он думает негораздо»[461]. Как бы там ни было, а находившийся в Старице Щепин Оболенский, не теряя времени, действовал, как ему было предписано.

В источнике неофициального происхождения — «Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого» говорится, что представителю Москвы в Старице было велено от имени великого князя послать в Коломну воеводу Ю. А. Оболенского Большого[462], «а с ним детей боярских многих». В дальнейшем источник поясняет, кого именно послал Андрей в Коломну: «дворян своих многих и детей боярских городовых, старинен, олексинцев, и вереич и Вышегородцев»[463].

Б. Д. Щепину Оболенскому было велено также проследить («повеле то видети») за отправкой войска и одновременно узнать его величество («колько с ним пошлет детей боярских»).

Нетрудно догадаться, какие планы вынашивало правительство Елены относительно Андрея: в случае, если старицкий князь не явится «однолично» в Москву, попытаться, как заявляет «Повесть», «от князя Андрея людей его от нево отвести», а потом обезоруженного «поймать». На существование такого плана действий указывает и Вологодско-Пермская летопись: «Здумав великая княгиня Елена з бояры имать князя Ондрея Ивановича и посла от него в Старицу»[464].

Дело шло к развязке: документальным подтверждением этих сложных и напряженных отношений может служить Опись Посольского приказа 1614 г.: «Свяска, а в ней грамоты от великой княгини и от сына ее, великого князя Ивана Васильевича всеа Руси ко князю Ондрею Ивановичу и от князя Ивана Васильевича всеа Руси ко князю Ондрею Ивановичу и от князя Ондрея Ивановича к великой княгине Елене и сыну ее к великому князю Ивану Васильевичу всеа Руси, до царева венчания, и к метрополиту Данилу и к боярам, как присылал бити челом за свои вины в 7045 году»[465].

Инициатива в этой борьбе за власть принадлежала правительству. И. И. Смирнов, однако, полагал, что Андрей уже в самом начале борьбы «готовил мятеж». Посылка войск в Коломну, а также дипломатические переговоры оказались не более чем «демонстрацией лояльности в отношении великого князя необходимой для того, чтобы рассеять подозрения в отношении себя в глазах правительства Елены Глинской и вместе с тем выиграть время для завершения подготовки мятежа»[466].

Никаких данных о том, что такой мятеж готовился заранее, у нас нет. Напротив, в «поимании» Андрея было крайне заинтересовано правительство. Это видно из тех задач, которые поставила Елена Глинская перед Б. Д. Щепиным Оболенским. Тем не менее позиция удельного князя, отказавшегося принять условия «посланников» Елены, давала повод к обострению отношений.

Итак, 12 апреля 1537 г. Андрей посылает в Москву боярина Ф. Д. Пронского с «Наказными речами» для правительства[467]. В них он жалуется Елене, что приехать не может, а явится в Москву «однолично», «как ни иметца» не в состоянии, так как «прежде того не бывало, что нас к вам, государям, на носилках волочили»[468]. Вместе с Ф. Д. Пронским в Москву отправился и дьяк Варган Григорьев[469].

«Повесть» сообщает, что «в селе Павловском в Яковлеве Поплевина на реке на Истре за 30 поприщ от Москвы» Ф. Д. Пронского встретил отряд И. Ф. Карпова, специально посланный из Москвы: «…и яша князя Федора и ведоша его к Москве и возвестиша о нем великому князю»[470].

Иван IV, как сообщает источник, распорядился посадить его на дворе старицкого князя. Очень важно, что в логической нити рассказа «Повести» это сообщение предшествует событиям 2 мая, когда, «истерпевшись от своих великих обид», Андрей Иванович «пошол» из Старицы.

В официальной Воскресенской летописи эти же факты излагаются в иной хронологической последовательности: «А как князь Федор Пронский от князя Андрея из Старицы еще не приехал (курсив мой. — А. Ю.), и в то время сын боярский княж Андреев, князь Василей княж Федоров сын Голубого, Ростовских князей из Старицы прислал тайно ночью к великому князю человека своего Еремку, что князю Андрею одноконешно на утро бежати»[471].

В. Ф. Голубой Ростовский посылал к И. Ф. Овчине своего человека накануне 2 мая («одноконешно на утро бежати»). В «Повести», не связанной с официальной версией, есть подтверждающее сообщение: «А наперед себя он (Голубой Ростовский. — А. Ю.) ещо из Города из Старицы послал к Москве слугу своего Еремку к великого князя дьяку и Федору и Мишурину с той вестью, что князь Ондрей Иванович пошол из Старицы»[472].

Андрей Иванович «пошол» из Старицы 2 мая на христианский праздник святых Бориса и Глеба: отъездом в этот день он намекал, что не хочет повторить злополучную судьбу князей-мучеников. Можно предполагать, что гонец добрался до Москвы за два дня, т. е. числа 4–5 мая[473] он уже сообщил новость И. Ф. Овчине Оболенскому.

Но Воскресенская летопись утверждает, что князь Федор Пронский еще не приехал в Москву, в то время как В. Ф. Голубой Ростовский уже послал к И. Ф. Овчине Еремку с сообщением о предстоящем бегстве Андрея. Значит, вплоть до 2 мая Ф. Д. Пронский, отъехавший из Старицы 12 апреля, еще находился в пути[474].

«Повесть» прямо указывает на то, что Ф. Д. Пронский был арестован в с. Павловском до 2 мая. Из Павловского его препроводили в Москву «и ведоша его к Москве и возвестиша о нем великому князю». Парламентер был посажен в тюрьму до 2 мая. Косвенно это подтверждает и миниатюра Лицевого свода, изображающая, как Андрей послал в Москву Ф. Д. Пронского для переговоров. В ней показано, что посланец удельного князя прибыл в столицу и предстал там перед Иваном IV и Еленой Глинской, хотя в тексте, комментирующем миниатюру, говорится, что он «еще не приехал»[475]. Не исключено, что эту хронологическую неувязку Воскресенской летописи миниатюрист исправил по-своему, желая придать своей иллюстрации более правдоподобный характер.

Ответной реакцией правительства Елены на сообщение из Старицы была посылка к Андрею духовных иерархов — крутицкого владыку Досифея, архимандрита Филофея, а также духовного отца Андрея — Семиона, протопопа Спасского, с официальным заявлением, что «лиха в мысли (правительства. — А. Ю.) нет никоторого»[476].

На тот случай, если Андрей «не поверит, а побежит», в Старицу были посланы войска Никиты Васильевича и Ивана Федоровича Оболенских. Причем из официального источника следует, что войска были посланы одновременно с духовной миссией.

И. И. Смирнов считал, что объяснить посылку делегации высших церковных иерархов за князем Андреем можно тем, что правительство Елены «все еще не хотело отказаться от своего плана ликвидировать группировку Андрея Старицкого, не прибегая к вооруженной борьбе»[477].

Елена Глинская, по мнению И. И. Смирнова, хотела «продемонстрировать перед московскими кругами свое благожелательно е отношение к дяде великого князя». Из двух версий, излагающих эти события, И. И. Смирнов отдает преимущество версии Воскресенской летописи, полагая, что пользу официального источника «говорит характер рассказа… так и мероприятия, предпринятые правительством Елены Глинской с целью не допустить отъезда Андрея из Старицы, в частности, посылка к Андрею делегации из представителей высших церковных иерархов»[478].

Безоговорочно принимая хронологическую последовательность рассказа Воскресенской летописи, И. И. Смирнов писал, что только после получения предупреждающего известия из Старицы «правительство Елены принимает решение о посылке двух военных экспедиций: одной на встречу Федору Пронскому с предписанием "его поймать да на Москву привести", другой — "за князем Андреем"»[479].

Как уже указывалось, «Повесть» датирует арест Федора Пронского временем до 2 мая. Зная это, И. И. Смирнов тем не менее пытается объяснить противоречие в тексте следующим образом. На заданный вопрос «…почему Федор Пронский, посланный на Старицы к Ивану IV еще 12 апреля, так и не доехал до Москвы?» он отвечает: «Такое поведение Ф. Д. Пронского следует поставить в связь с напряженностью политической обстановки. Остановившись в с. Павловском, Пронский или добывал там сведения о политическом положении в Москве, или ожидал дополнительных инструкций от Андрея»[480].

Вслед за официальной версией, И. И. Смирнов считал, что Андрей «часа того бежал со княгинею и с сыном» по направлению к Торжку, лишь после того как узнал об аресте Ф. Д. Пронского в с. Павловском и о движении войск князей Оболенских.

Маловероятно, однако, что Ф. Д. Пронский, уже арестованный в с. Павловском, мог добывать сведения о политическом положении… в Москве. Тем более в «Повести» недвусмысленно говорится, что задержки в с. Павловском не было, Ф. Д. Пронского сразу же отправили в Москву.

В столице Ф. Д. Пронский и дьяк Варган Григорьев были приняты Еленой Глинской. В ответ на привезенные «Наказные речи» от Андрея Елена Глинская письменно заверила «посланников» в том, что «на нево (Андрея. — А. Ю.) мнения никоторого нет»[481].

Официальный ответ Елены Глинской «посланникам» старицкого князя не датирован. Несомненно, что такой ответ мог быть дан до получения известия из Старицы, что удельный князь бежал из своей резиденции. Гонец из Старицы прибыл в Москву 4–5 мая.

К этому времени относится известие о посылке в Старицу духовной делегации. Об этом нам известно из Воскресенской летописи. Рассказ Летописца о "поимании" Андрея — лишь сокращенная редакция пространного рассказа Воскресенской летописи редакции 1542–1544 гг.[482] А. А. Зимин обратил внимание на то важное обстоятельство, что текст «Наказных речей», составленный от имени духовных иерархов для Андрея Старицкого, был заготовлен правительством Елены еще до бегства удельного князя из Старицы. Черновой вариант «речей» был составлен от имени митрополита Даниила.

К этому времени старицкий князь уже подходил к Новгороду. Об этом сообщает Новгородская II архивная летопись: «Того же лета майя в 6 день бысть сметение в Великом Новгороди от князя Ондреа Ивановича, брата великого князя»[483].

По официальному источнику, послав «за Андреем» войска, Елена Глинская распорядилась, чтобы «по боярина по княж Андреева по князя Федора Пронского послали встречу и велели его поимати да и на Москву привесть»[484].

Значит, по Воскресенской летописи, Ф. Д. Пронский до 5–6 мая находился в пути. Напомню, что он выехал из Старицы 12 апреля. Расстояние в 160–180 км, если принять сообщение официального источника, он мог преодолеть за три недели лишь в том случае, если не ехал, а шел пешком. В официальном источнике между тем говорится также, что Ф. Д. Пронский «на Москву еще не приехал», а в это время В. Ф. Голубой Ростовский посылал к И. Ф. Овчине Оболенскому Еремку. Так ли это?

«Повесть» определенно указывает на то, что в с. Павловском Ф. Д. Пронского не задержали, а тут же отправили в Москву и поселили на дворе Андрея Старицкого[485]. Известно, что Елена Глинская затеяла с посланниками Андрея дипломатическую игру. Из «Наказных речей», предназначенных для Андрея, видно, что они были составлены до получения известия о бегстве старицкого князя, т. е. до 5–6 мая. Трудно предположить, что, послав войска «за Андреем» (или собираясь это сделать), Елена могла санкционировать составление «Наказных речей», в которых она уверяла посланников Андрея в том, что, дескать, «лиха в мысли (правительства. — А. Ю.) нет никоторого»[486]. Ф. Д. Пронского доставили в Москву до 2 мая, так как с 12 апреля до начала мая прошло не менее двух недель, что вполне достаточно для того, чтобы добраться до Москвы.

После ареста Ф. Д. Пронского в с. Павловском, как сообщает Воскресенская летопись, в Старицу бежал сын боярский Судок Дмитриев сын Сатин. Он рассказал Андрею, что боярина Ф. Д. Пронского «поймали» и, по слухам, великая княгиня послала в Старицу войска во главе с князьями И. Ф. и Н. В. Оболенскими, которым поручено арестовать и самого старицкого князя.

«И в ту пору» — замечает официальный источник — с Волока в Старицу «пригонил» еще один сын боярский Яков Веригин, который сказал Андрею, что на Волок приехали князья Оболенские «со многими людьми» — «А едут тебя имати»[487]. Оба известия, в рамках рассказа, занимают центральное место в хронологической и повествовательной канве. По Воскресенской летописи, сообщения его слуг о движении к Старице войск явилось причиной бегства удельного князя из Старицы[488].

И. И. Смирнов не усомнился в хронологии событий официального источника[489]. Вследствие этого некритического подхода к тексту получалось, что Андрей испугался, узнав о движении войск, и поэтому бежал из старицы.

«Поимание» Ф. Л. Пронского, по официальной летописи, должно было состояться после того, как в Москве узнали о предстоящем бегстве Андрея из Старицы, т. е. после 5–6 мая. Значит, Сатин мог прибежать к Андрею из Павловского не раньше 5–6 мая. То же самое относится и к Якову Веригину. Он «пригонил» в Старицу к Андрею также после 5–6 мая, так как войска были посланы по Воскресенской летописи, лишь тогда, когда стало известно, что князь Андрей «пошол» из Старицы. И Яков Веригин, и Сатин не могли, следовательно, явиться к удельному князю, ибо он бежал из Старицы 2 мая.

Ясно, что Сатин сообщил Андрею о поимке его посла в с. Павловском до 2 мая. Сложнее дело обстоит с Яковом Веригиным. Весьма вероятно, что он, хорошо зная обстановку, догнал бежавшего удельного князя в Бернове, где последний сделал остановку[490]. Из Берново в Москву бежал В. Ф. Голубой Ростовский. Он рассказал Елене, что «Андрей еще не приговорил на которое ему место бежати»[491]. Берново находилось в Новоторжском уезде, в 60 верстах от Старицы. Далее путь Андрея мог пролегать в двух направлениях: через Торжок — за рубеж в Литву или в Новгород[492]. Старицкий князь решил двигаться к Новгороду.

«Повесть» подробнейшим образом рассказывает о продвижении войск Андрея к Новгороду, сообщая при этом ценные сведения о настроениях в среде старицкого дворянства. На третьем стане, «проехав Волочек Вышний на реке на Цне» — из лагеря Андрея Старицкого «побегоша дети боярские два Валуевых, Василий да Ондрей Мешковы братья Валуева, да Проня Бекетов сын Дедевишина, да Вешняк Дурной Ефимов сын Харламова, и те убегоша…»[493].

Одного из беглецов, Андрея Валуева, «стража ухватиша» и привели к удельному князю. Андрей Иванович повелел Каше Агаркову его «блюсти крепко». В свою очередь, Каша Агарков «повеле» своим людям связать Валуева по рукам и ногам и пытать: «многих ими в думе был измените князю». Беглеца раздели «и вергоша его в озерко в одной срачици, а главу ему выскитиша на брег озерка того, дабы он не залился»[494]. А. Валуев не выдержал пытки и сказал «на многих». Об этом тотчас донесли Ю. А. Оболенскому. Тот взял с собой Кашу Агаркова, привел к старицкому князю и доложил «все поряду, что Каша сказывал Ондреевы речи».

Реакция старицкого князя на доклад В. А. Оболенского и «речи» Агаркова до конца не ясна. Узнав об измене старицких детей боярских, он «повелел то закрыта, понеже не всех тех переветати бе бо их умножиася изменников тех, грех ради государевых, которых князь Ондрей Иванович чаял собе испринним слугам, те все с ним ездиша во отступления ума своего, богатства ради, понеже бо у них остались жоны и животы их сильные и не разсудиша того, где то хто взял у кого выслужили, и забыша бога и правды, и все с ним ездиша весеце вел (так в рукописи. — А. Ю.) и упився безумьем своим яко пьяни»[495].

По тексту «Повести» не совсем ясно, что значит «повеле то закрыта». И. И. Смирнов считал, что Андрей не хотел предавать гласности показания Андрея Валуева (это могло послужить толчком к новому бегству из полков) и поэтому решил «закрыта» показания. И. И. Смирнов писал о «массовом» бегстве старицких дворян. Между тем в «Повести» рассказывается об «измене» как о факте бегства немногих, конкретно названных детей боярских[496].

Размышления автора «Повести» об изменах детей боярских нельзя принимать за доказанный факт массового бегства дворян по той простой причине, что автор на конкретных примерах рассуждает здесь вообще об измене своему сюзерену, резко осуждая всех тех, кто забыл «бога и правды», «не рассудиша того, где хто взял и у кого выслужил». Тем не менее личное негативное отношение автора «Повести», вероятно, участника происходивших событий, к тем, кто бежал и кто собирался это сделать, показывает нам, что далеко не все в лагере Андрея были уверены в победном исходе борьбы с Москвой. Брожение умов усиливалось по мере продвижения к Новгороду. Показания Андрея Валуева нам неизвестны. Возможно, он указывал на такое большое количество «изменников», желавших бежать, что дальнейший розыск был бы действительно неуместным.

Повеление Андрея Старицкого «то закрыта» в таком случае (и здесь прав И. И. Смирнов) можно рассматривать как закрытие дела об «изменах» старицких детей боярских.

В это время, продолжает автор «Повести», в Коломне, где размещались высланные из Старицы еще в апреле 1537 г. войска Ю. А. Оболенского, стало известно о бегстве Андрея[497]. В «Повести» с умилением рассказывается о том, какое впечатление произвело это известие на старицкого воеводу: «…и начат молитися со слезами пред образом Спасовым… дабы… Спас человеколюбец и Пречистая Богородица сподобила его доехати своего государя князя Ондрея Ивановича»[498].

Ю. А. Оболенский, утоясь от воевод великого князя и детей боярских, отъехал из Коломны, перебрался через Волгу и настиг своего князя на Новгородской дороге. Андрей Иванович неожиданно и приятно был обрадован приезду своего верного слуги, обещал его жаловать, одарил многими подарками и «учиниша ему честь велию пред всеми».

На том основании, что Ю. А. Оболенский бежал из Коломны один, И. И. Смирнов делал вывод об активно враждебном отношении старицких дворян в Коломне к мятежу Андрея Старицкого. С этим выводом историка трудно согласиться. Ю. А. Оболенский бежал один, возможно, потому, что вывести сколько-нибудь значительное ополчение из Коломны было нереально. Добираться одному всегда легче. К тому же необходимо учитывать, что Ю. А. Оболенскому пришлось догонять Андрея в тот момент, когда по направлению к Новгороду уже двигались войска И. Ф. Овчины Оболенского.

Новгородская II архивская летопись сообщает, что Андрей Старицкий подошел к Новгороду 6 мая. В полном смятении новгородцы «обложили» город на Торговой стороне так, что можно было обороняться «от ратных» князя Андрея[499]. Руководители обороной Новгорода наместник Борис Горбатый и дьяки Яков Шишкин и Русин Курцов организовали в кратчайший срок, в пять дней (по «Повести» в три), возведение укреплений в человеческий рост.

О подготовке Новгорода к отражению возможного нападения, а также о довольно быстром продвижении войск Оболенских к Новгороду Андрею Старицкому стало известно в тот момент, когда он находился в 60 верстах от города[500].

Старицкий князь надеялся опереться на Новгород в своей борьбе с Москвой и с помощью новгородцев добиться военного преимущества. Но просчитался в главном.

Войска И. Ф. Овчины Оболенского, подходившие к Новгороду, создавали положение, при котором в случае начала боевых действий Андрею Старицкому пришлось бы отражать атаки как новгородцев, так и москвичей.

Андрей Старицкий хотел привлечь новгородских помещиков на свою сторону. Для этого он рассылал по всем погостам Новгородщины грамоты, в которых заявлял: «Князь велики мал, а держат государство бояре. И вам у кого служити? И вы поедьте ко мне служити, а яз вас рад жаловати»[501].

К старицкому князю стали прибывать новгородские помещики. Об этом стало известно в Москве. Елена Глинская, увидев привезенные в Москву грамоты, адресованные новгородцам, тотчас же отправила гонца к И. Ф. Овчине с предложением — скорейшим образом двигаться к Новгороду, дабы упредить в этом Андрея Старицкого.

И. Ф. Овчине приказывалось по прибытии в Новгород укрепить его, привести новгородцев к присяге великому князю и «заодин» с ними оборонять город. Однако еще до прихода войск великого князя навстречу мятежникам из Новгорода был послан отряд воеводы И. Н. Бутурлина, оснащенный артиллерией[502].

Войска Андрея Старицкого ожидало окружение. Тем не менее инструкция Елены предусматривала действия оборонительные, а не наступательные.

«А нечто будет князь Андрей людьми силен добре, и князь Миките быти в городе и дела великого князя беречь со владыкою и с наместники заодин», — отмечала официальная летопись. Далее в Воскресенской летописи находим еще большую неуверенность в предписаниях Елены Глинской московским воеводам: «И приедет князь Андрей к Новугороду, и князю Миките, укрепясь с людьми да и с наместники, да против князя (Андрея стояти), сколько бог поможет, и посада ему жечь не дати»[503].

Нерешительность и оборонительная тактика в предписаниях правительства московским воеводам может быть объяснена многими причинами. Здесь не последнюю роль, возможно, сыграло отсутствие своевременной информации о продвижении войск старицкого князя, о количестве мятежников. Но наибольшую тревогу и опасения, отсюда и нерешительность, вызывало в Москве известие о грамотах Андрея, обращенных к новгородским служилым людям. В них старицкий князь призвал служилых к открытому выступлению против боярской олигархии.

С отрядом старицких дворян и бояр Андрей Иванович не представлял опасности для Москвы. Но он стал бы значительно сильнее, если бы служилые помещики Новгорода поддержали его призывы и в массе своей встали на его сторону. События развивались так стремительно, что уследить в Москве за тем, какой успех имеют грамоты Андрея среди населения, было невозможно. Не теряя времени на раздумья, правительство Елены Глинской действует решительно, используя при этом всю возможную политическую гибкость и дипломатию.

От неудачи с посылкой духовной миссии церковных иерархов в Старицу правительство перешло к политике активного привлечения новгородских служилых помещиков на свою сторону. По дорогам и новгородским пятинам, сообщает Воскресенская летопись, великий князь и его мать «послали встречу к детям боярским»[504]. Служилым сначала велено прибыть в Москву, затем «спешити» за князем Иваном Овчиной[505]. Трудно сказать, сколько новгородских помещиков выступило на стороне правительства.

К Андрею Старицкому пришло около 30 человек. Это известно из Воскресенской летописи, по которой 30 новгородцев за участие в мятеже было повешено «не вместе и до Новгорода»[506]. На сторону правительства стало, вероятно, большее количество служилых людей. После того как новгородцев вызвали в Москву, в тексте официального источника далее следует — «И князь Иван Овчина собрався со многими людьми, пошол за князем Андреем»[507].

В 3 верстах от Заяцкого Яма, под Лютовой горой, в 60 верстах от Новгорода, войска И. Ф. Овчины настигли старицкого князя[508]. «Повесть» перечисляет московских воевод, возглавлявших войска: «Приидоша на него с Москвы великого князя воеводы князь Иван Федорович Телепнев Оболенского Овчина да князи Роман Иванович Одоевской да князь Дмитрий Иванович Оболенский Шкурлетев, да князь Василий Федорович Оболенский Лопатин, да окольничей Дмитрей Данильевич Слепой, и прочие воеводы»[509].

Войска великого князя пытались было атаковать лагерь Андрея с тыла, но находившийся «в сторожех» Иван Борисович Колычев не допустил окружения войск старицкого князя[510].

Андрей Старицкий, по сообщению «Повести», был готов принять бой. Новгородская IV летопись поясняет, что при встрече «была стравка людем с обе половины, а падение людем смертного не было»[511].

Согласно дипломатической инструкции, «князя Андрея пошед потоптали, и его княгиню и дети и людей всех поймав, привели к великому государю нашему»[512].

По «Повести» войска И. Ф. Овчины первыми начали наступление, которое так и не окончилось серьезным сражением. Напротив, по Воскресенской летописи, «Андрей со князем Иваном на бой стал, люди свои вооружил и полки, пошол на князя Ивана»[513]. В неофициальном источнике И. Ф. Овчина выступает в роли инициатора переговоров с удельным князем. Этим переговорам неизвестный автор «Повести» дал такое объяснение: «Чтобы против великого князя не стоял (удельный князь. — А. Ю.) и крови кристианские не пролил, а государь тебя князь великий Иван Васильевич и мать его великая княгиня Елена пожалуют, отпустят тебя на твою отчину невредимо и твоих бояр, детей боярских»[514].

По официальной версии, Андрей Старицкий, увидев при наступлениии полки великого князя, не решался дать бой: начал «ссылатися», «у князя Ивана учал правды просити, что его великому князю не поимати и опалы на него великие не положити»[515].

Как видно, позиции источников противоположны. А. А. Зимин отдавал предпочтение рассказу Воскресенской летописи. «Вряд ли следует принять версию "Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого", по которой инициатива переговоров приписывается И. Овчине Оболенскому. Сильнейшей стороной в данном случае явились московские воеводы, победа которых в случае вооруженного столкновения была обеспечена»[516].

С точки зрения «здравого смысла» это логично: сильнейшая сторона диктует условия. Но вооруженного столкновения не произошло, и мы не знаем, чем бы оно закончилось. Поэтому здесь вообще удобнее говорить о силе потенциальной, чем реальной.

Позиции источников тенденциозны в разных направлениях. Воскресенская летопись продолжает: «А князю Ивану то от великого князя не наказано, что ему правда дати князю Андрею, и князь Иван, не обославшись с великим князем, да князю Андрею правду дал, да со князем Андреем вместе и на Москву приехал»[517]. Оговорка источника, что Ивану Овчине не было наказано от имени великого князя дать «правду», объясняет до некоторой степени тенденцию источника: официальные круги были более заинтересованы представить дело так, что И. Ф. Овчина без ведома Москвы, от себя лично дал «правду» Андрею, чем прямо сказать, что правительство нарушило обещание. По официальной версии, великий князь и Елена Глинская положили словесную опалу на И. Ф. Овчину за то, «что без их веления князю Андрею правду дал».

Иная позиция в источниках официального и полуофициального происхождения. В «Повести» инициатива переговоров принадлежит И. Ф. Овчине. В день встречи войск на Новгородской дороге (после неудачной для московских воевод «стравки» с войсками Андрея) И. Ф. Овчина обещал старицкому князю, что Елена его пожалует и отпустит «невредимо» в Старицу. Но «того дни не успеша дела в слове положити», приспел вечер и переговоры были отложены. Утром следующего дня московские воеводы «даша правду князю Ивану Васильевичу и матери его великой княгине Елене князя Ондрея Ивановича отпустить на его вотчину и с его бояры и з детьми з боярскими со всем невредимо»[518].

В «Повести» акцентируется внимание на том, что И. Ф. Овчина дал правду и крест целовал от имени великого князя и матери его Елены Глинской.

В официальном источнике традиционная формула обращения ограничена словами «дал правду», и ни слова о целовании креста. Случайно ли? С филологической точки зрения разницы в словосочетаниях «дал правду» и «дал правду и крест целовал» (если их рассматривать вне конкретного текста) нет никакой. Но одно и то же понятие можно определить разными словами и с разным акцентом, особенно если речь идет о конкретном тексте.

В Ростовской летописи об этом находим известие близкое сообщению «Повести»: «…князь Иван Федорович и князь Василий Федорович обеты великие и всякие правды и крест честный меж себя целоваху: поехати князю Андрею и на свой удел и служити ему государю великому князю Ивану Васильевичу всея Росии верою и правдою, и государь князь жалует его как ему бог положит по сердцу»[519].

Здесь, как и в «Повести», И. Ф. Овчина обещает «всякие правды» Андрею, причем особо подчеркивается, что в торжественной обстановке оба брата, Иван и Василий, «крест честный меж собой целоваху».

В тексте официального источника словосочетание «дал правду» также по сути означает обещание, клятву. Но звучит это приглушенно. Редактор летописи как бы нехотя, против своей воли, сообщает этот факт, тут же делая оговорку, что клятву дал И. Ф. Овчина, а не московское правительство. «Поимание» удельного князя поэтому с точки зрения официальной версии не представляло собой нарушения акта-обещания.

Иную позицию занимает Вологодско-Пермская летопись: «И князь велики и великая княгиня послали за ним (здесь и далее курсив мой. — А. Ю.) боярина своего князя Микиту Васильевича Оболенского Хромого да боярина же своего конюшего князя Ивана Федоровича Оболенского Телепнева Овчину, а велел его к себе звати, чтоб он шел на Москву, а князь великий его пожалует и вотчины ему придасть… И крест князю Ондрею князь Никита и князь Иван Оболенские целовали на том, что его государю великому князю Ивану Васильевичу и его матери великой княгине Елене пожаловати и вотчины ему придати, и не двинута его ничем»[520].

Вологодско-Пермская летопись прямо указывает на официальное повеление Елены «звати» Андрея в Москву и обещание пожаловать его и «вотчины придати». И. Ф. Овчина — исполнитель воли княгини, а не узурпатор: он выполнял приказ Елены — любыми путями привести князя в Москву. Для этого все средства были хороши: и военная угроза, и анафема православной церкви, и обман, «обещание» личной свободы и сохранение удела в том случае, если он без вооруженной борьбы, с повинной, вернется в Москву.

Неравенства обеих сторон уравновешивалось риском поражения московских воевод и готовностью старицкого князя биться до конца. Поэтому потенциальное превосходство войск великого князя решало не все. Сильнейшая сторона, именно потому что она была сильнее, первой предложила условия мира. Такого рода дипломатия была для правительства более пригодным средством, чем открытое сражение, в котором все решали бы случай и личное мужество воинов.

Возвращаясь в Москву, как описывает «Повесть», один из стольников удельного князя Андрея Ивановича — князь Ших Чернятинский, «видев государя своего незгоду», пытался сложить с себя крестное целование, «убоявся поимания от великого князя и не добыша себе поборника никого же»[521]. Около посада Москвы («против Хлыново») князь Ших Чернятинский вторично пытался сложить с себя крестное целование, но уже не князю, а его боярину Ивану Ивановичу Колычеву Умному, «чтобы князю сказал». На этом текст «Повести» обрывается: «Иван же Умной в том слове ему отречеся»[522].

1 июня мятежники в сопровождении московских воевод прибыли в Москву. По сообщению Вологодско-Пермской летописи, старицкий князь «и на очех у великого князя не был»: его сразу схватили и бросили в тюрьму[523]. Его жену и сына посадили на Берсеневском дворе[524]. Старицких бояр сначала пытали, потом казнили торговой казнью[525] и после этого посадили в Наугольную стрельницу, «а смертную казнь митрополит отпросил»[526]. 30 новгородских же детей боярских, принявших участие в мятеже, повесили на Новгородской дороге «не вместе и до Новагорода»[527]. Казни тянулись до октября[528].

Тем и закончился Старицкий мятеж. Недолго прожил в тюрьме Андрей. 10 декабря 1537 г. он умер «страдальческою смертью». Перед тем как похоронить его, пришлось оттирать нателе умершего следы от железных оков. Его положили в усыпальнице великих и удельных князей — Архангельском соборе Московского Кремля, но в том конце, где покоились опальные, рядом с братом Юрием, погибшим в той же тюрьме. Немногим более прожила Елена, скончавшаяся в апреле 1538 г. Бояре, ненавидевшие Овчину Оболенского, заточили его в тюрьму и уморили голодом уже на шестой день после смерти великой княгини. Начался новый этап политической истории Русского государства XVI в. — время боярского правления. На свободу были выпущены Ефросинья Хованская с сыном Владимиром, а также бояре Андрея[529]. Был образован новый Старицкий удел, оказавшийся затем последним уделом на Руси.

Мятеж старицкого князя в мае-июне 1537 г. явился борьбой претендентов за власть в уже едином государстве[530]. В этой схватке за престол решался вопрос о личности государя, а не о судьбе России. Содержание лозунгов Андрея трудно поэтому назвать реакционным или демагогическим. Что бы произошло, если бы новгородцы поддержали Андрея, объединенными силами добились победы над войсками великого князя, заняли Москву и провозгласили Андрея новым великим князем? Оба варианта (поражение удельного князя или его победа) подразумевают один конечный результат — ликвидацию Старицкого удела. В исторической реальности «поимание» удельного князя, его бояр и дворян автоматически привело к упразднению Старицкого княжества. При победе же Андрея вместо малолетнего Ивана IV на троне сидел бы взрослый великий князь. Его удел, естественно, вошел бы в домен. То есть, независимо от той или иной личности на московском престоле, исторический процесс уже объективно продиктовал успех слияния русских феодальных уделов в единую Россию.

3 апреля 1538 г. скончалась Елена Глинская. Ничего не преувеличивая, официальная летопись констатировала: «А была после мужа своего великого князя Василия Ивановича всеа Русии с сыном своим с великим князем Иваном Васильевичем всеа Русии и власть дръжаствовала государством великия Россия четыре лета и четыре месяца того ради, младу бо сущу великому князю Ивану Васильевичу сыну ея…»[531]

Смерть ее в молодом возрасте породила толки и пересуды. С. Герберштейн сообщает, что Елену отравили бояре. Насколько это соответствует действительности — проверить трудно. И все же есть основание сомневаться в этой версии. Иван Грозный ни разу не воспользовался этим более чем удобным предлогом, чтобы еще раз обвинить бояр в злых кознях. Видимо, он сам мало верил слухам о ее насильственной кончине.

За четыре с половиной года ее правления сделано было немало: проведена важнейшая денежная реформа, укреплены южные рубежи государства, возможно, именно в годы ее правления началось проведение губной реформы[532]. Если же говорить о ходе политической борьбы, то и здесь Елена Глинская проявила себя как незаурядный, дальновидный, жесткий и коварный политик. Расправившись с Юрием Дмитровским, Михаилом Глинским, Андреем Старицким, она значительно укрепила режим личной власти, умерев, можно сказать, в апогее своего могущества.

Две смерти — сначала Василия III, затем его жены Елены Глинской — определили отрезок политической истории Русского государства, когда малолетство нового великого князя отразилось на всех сторонах социально-политического процесса. И прежде всего — на характере политической борьбы.