Политическая борьба в годы правления Елены Глинской (1533–1538 гг.)

Приложение Отражение политической борьбы в памятнике архитектуры (Борисоглебский собор в Старице)

Борисоглебский собор в Старице, один из немногих памятников шатрового зодчества, к сожалению, не уцелел. Построенный в 1561 г., он был разобран из-за ветхости в 1803 г.[535]

Не много известно о нем: опубликованный в середине XIX в. акварельный рисунок собора[536], план раскопок, проведенных в начале XX в. археологами-любителями[537], отдельные обломки «летописи» — изразцовой надписи, которая в XVI в. опоясывала храм с фасадной стороны, и некоторые другие материалы.

Изразцовой надписи, породившей не только ученые споры, но также легенды, посвящена настоящая работа. Впервые о Борисоглебском соборе сообщил в 1857 г. И. М. Снегирев в журнале «Русская старина в памятниках церковного и гражданского зодчества», в котором и были опубликованы упомянутый уже акварельный рисунок и скопированная (кем и когда, неизвестно) храмоздательная надпись.

Эти материалы поступили в журнал от известного знатока древностей — А. Г. Головина, которому, в свою очередь, они были переданы старицким старожилом Г. Веревкиным.

Храмоздательная надпись дефектна. И это неудивительно. Уже в 1765 г. на запрос Тверской духовной консистории: кем и когда был построен Борисоглебский собор, архимандрит старицкого Успенского монастыря отвечал: «Начата оная (церковь. — А. Ю.) строиться от сотворения мира 7066 года, а совершена в 7069 г., а кем построена, о том неизвестно потому, что оная надпись за древностью вывалилась и только одна она летопись с полуденной страны видна»[538]. Далее архимандрит делал вывод, на который следует обратить внимание, так как он явился первым (и, увы, не последним) заблуждением относительно того, кто строил этот собор: «А грамот никаковых и других кроме вышеописанной на стенах надписей, при оной соборной церкви не имеется. А по справке со Старицкою воеводскою канцеляриею оказалось: оная церковь строение блаженные памяти Государя Царя и Великого князя Иоанна Васильевича всея России»[539].

Приведем же текст самой храмоздательной надписи: «Лета 7066, июля… дня зачат бысть сей храм в городе Старице святых Страстотерпцев Христовых, князей Русских и обоюбратий по плоти Бориса и Глеба, нареченных во святом крещении Романа и Давида, при державе благоверного Государя, Царя и Великого князя Ивана Васильевича и при Великом князе… Васильевиче[540] и Федоре Ивановиче всея Руси и при приосвященном митрополите[541]… Тверском[542]… и отделася сия святая церковь в лето 7068 и освящена… Великих Страстотерпцев и Русских князей Бориса и Глеба и Святого чудотворца Николая Великорецкого, родителем на поминовение и в память прочим родом, и сему граду на украшение и на утверждение, от противных супостатов и всем христианам на спасение»[543].

Итак, архимандрит Успенского монастыря, основываясь на справке из воеводской канцелярии, считал, что инициатором строительства Борисоглебского собора был сам царь Иван IV. Это мнение утвердилось и в науке. В уже упомянутой «Русской старине…» И. М. Снегирев писал: «В сооружении сего величественного храма, без сомнения, участвовал царь Иван Васильевич, часто посещавший Старицу и долго в ней живший, особенно во все продолжение войны со Стефаном Баторием»[544]. В крайне путаной статье Л. Даля, посвященной разбору опубликованных в «Русской старине» материалов, инициатива в строительстве храма вообще приписывалась «великому князю Юрию»[545]. А. Жизневский, посвятивший свою работу изразцам старицкого собора, весьма убедительно опроверг мнение Л. Даля о том, что надпись «по языку и правописанию признается сделанной в конце XVIII в.», блестяще доказав, что она синхронна построенному в 1561 г. собору[546]. Он, как и Снегирев, полагал, что храм построил Иван IV. Проводивший археологические раскопки в старицком городище И. Н. Крылов был также согласен со своими предшественниками.

Подобную трактовку наследовало и советское искусствоведение. В капитальном труде H. Н. Воронина, посвященном истории русской архитектуры, инициатором строительства собора называется Иван IV[547]. В монографии, специально посвященной шатровому зодчеству на Руси, М. А. Ильин, анализируя идейное содержание Борисоглебского собора, писал: «…сопоставление (собора. — А. Ю.) с шатровыми храмами дает нам все права включить его в группу самых прославленных произведений грозненского времени, начиная от церкви в Дьякове и кончая Василием Блаженным. Изразцовая надпись — «летопись» при всей ее фрагментарности свидетельствует, что перед нами храм-памятник, построенный в честь взятия Казани и окончательной ликвидации татарского ига. Так же как и у его предшественников, весь его смысл, вся сила его художественно-образного языка были сосредоточены на его внешнем облике… Совершенно закономерно возникает вопрос об идейном содержании внутреннего пространственного построения Борисоглебского собора. Однако на этот вопрос мы пока ответа не находим. Но идейно-образное содержание несомненно существовало. Об этом свидетельствуют высказанные предположения о характере размещения системы окон и освещения собора внутри. Угроза, заключенная в последних словах изразцовой надписи, по существу, мало что дает. Единственно, что можно уловить в них, — это предостережение старицкому князю Владимиру Андреевичу там, где говорится о возведенном храме как об «утверждении от противных супостатов», которым не следует забывать о карающей силе «государя и великого князя Ивана Васильевича»[548].

Общепринятое мнение, что царь Иван IV был инициатором строительства Борисоглебского собора, основано на утверждении храмоздательной надписи: «Зачат… при державе благоверного государя царя и великого князя Ивана Васильевича…» Однако в те годы, когда строился собор (1558–1561), Старица являлась еще центром удельного княжества, принадлежавшего Владимиру Андреевичу[549]. Первый земельный обмен Ивана IV с удельным князем произошел в 1563 г., но и после него Старица еще оставалась в руках удельного князя. Второй и последний обмен состоялся в марте 1566 г., когда Владимир Андреевич лишился Старицы и Вереи, получив взамен Дмитров и Звенигород[550].

Как же объяснить текст надписи, гласящей, что собор строился «при державе» Ивана IV? «Зачат… при державе…» — означает, что храм строился не по повелению Ивана IV, а во время его правления. Для тех соборов, которые действительно строились по указу царя, существовала совершенно другая формула храмоздательной надписи. Например, в надписи на соборе Покрова «что на рву», построенном, как уточняет И. Яковлев, в 1561 г., читаем: «Божиим благоволением и пречистыя богородица милостию и всех святых молитвами повелением благочестивого царя великого князя Ивана Васильевича всея Руси самодержица и при его благородных чадех при царевиче Иване и при царевиче Федоре по благословению Макария митрополита всея Руси совершена бысть святая сия церковь…»[551]

В приведенной выше надписи делается различие между тем, по чьему «повелению» и «при» ком строился храм. В данном случае он был создан «при» чадах Ивана IV: Иване и Федоре. Предлог «при», как и в словосочетании «при державе», означает, что создание храма поставлено в определенные хронологические рамки. Указанные элементы являлись обязательными для творений той эпохи. Так, в конце Трефология 1519 г. помещена опубликованная Ю. Л. Рыковым надпись известного книгописца Сидора: «Написана бысть сиа книга в городе Вязьме в селе Новом великого князя подклетном, стоянием Рождества Христова соборной церкви великого князя ружной при дрьженьи великого князя Василия Ивановича всея Руси, а наймом (здесь и далее курсив мой. — А. Ю.) Ивана Григорьевича Годунова в лето 7027-го на память святого отца нашего Офанасия Офонскаго месяца июля 5 день». За этой записью следует другая: «В лета 7027 списана бысть книги сия, рекомы Трефолой, месяца июля 5 день во 3 час дни на память святого отца нашего Офанасия Афоньскаго при благоверном христолюбивом великом князе Василье Ивановиче всея Руси во 18 лето царства его, при архиепископе нашем Варламе, митрополите всея Руси, в богохранимом граде в Вязьме, в селе в Новом великого князя подклетном, строением и попецениему и повелением господина моего Ивана Григорьевича Годунова»[552].

В изучаемой храмоздательной надписи из-за ее дефектности сохранился один элемент «при державе» и не сохранился другой — по чьему «повелению» собор был построен. Именно это обстоятельство ввело в заблуждение дореволюционных и советских искусствоведов. В действительности же Иван IV не имел ни права, ни возможности в 1558–1561 гг. строить храм в чужом уделе. Инициатором строительства мог быть лишь старицкий князь Владимир Андреевич. Утверждая это, нельзя обойти стороной естественный вопрос: как теперь объяснить идейнообразное значение храма?

Обратимся к тексту храмоздательной надписи. По ней построенный собор посвящен очень популярным на Руси святым: Борису и Глебу. Едва ли уместно здесь подробно останавливаться на истории этого культа, восходящей ко временам междоусобной борьбы XII в. Недавно H. С. Борисов в работе, посвященной датированным летописным известиям XIV–XV вв., показал, что культовое строительство имело не только каноническое значение, но и «мирское». Собор Михаила Архангела, второй по значению храм Москвы, был освящен в Кремле 20 сентября 1333 г. «Выбор этого дня, — пишет исследователь, — глубоко символичен. В этот день отмечалась память Михаила Черниговского, убитого в Орде в 1246 г. за отказ поклониться местным святыням. Имя этого князя символизировало готовность к самопожертвованию, непокорность Орде. Освящение собора в день его памяти означало поминовение погибших от рук ордынцев и обещание отомстить за них»[553].

Не только в культовом строительстве, но и в обыденном сознании людей того времени религиозные символы играли большую роль. «Дважды — в 1340 и 1342 г. — князь Семен Гордый отправлялся в опасное путешествие в Орду в один и тот же день — 2 мая, в день Бориса и Глеба, "святых покровителей" русских князей. Дмитрий Донской в 1371 г. поехал в Орду 15 июля, в день памяти своего святого предка, князя Владимира I Святославовича. В 1432 г. Василий II и Юрий Звенигородский, уезжая в Орду для решения династического спора, следуя давней семейной традиции, уповали на помощь Богородицы…»[554]

Что же олицетворял собор, посвященный «святым» Борису и Глебу? Ведь символика этого культа многоаспектна. Борис и Глеб — князья — покровители династий Рюриковичей; они — князья-воины; наконец, князья-мученики, «страстотерпцы». Борис и Глеб повиновались старшему брату, хотя знали о его коварстве, и погибли; Святополк же стал великим князем. Культ этих «святых» символизировал осуждение братоубийственной междоусобицы. Материалы археологических раскопок, проведенных в начале XX в., показали, что у Борисоглебского собора не было предшественников, скажем, деревянной церкви, посвященной тем же святым[555]. Значит инициатива такого посвящения полностью исходила от Владимира Андреевича.

Вернемся вновь к надписям. Борисоглебский собор был создан «родителем (Владимира Андреевича. — А. Ю.) на поминовение и в память прочим родом…». Что это значит? Ефросинья Хованская, мать Владимира, была еще жива. Отец же Владимира, Андрей Иванович, в 1537 г. поднял открытый мятеж против правительства Елены Глинской, когда Ивану IV было всего семь лет. Как известно, мятеж кончился трагично для отца Владимира — арестом, смертью в тюрьме и содержанием под стражей его семьи[556].

Чрезвычайный интерес представляет одна знаменательная параллель. Освящение Борисоглебского собора в Старице произошло 2 мая 1561 г.[557], а двадцатью четырьмя годами ранее, в тот же праздник «памяти» Бориса и Глеба (2 мая 1537 г.), произошел отъезд Андрея из своей резиденции, явившийся первым днем Старицкого мятежа. Не это ли имел в виду Владимир, посвящая храм Борису и Глебу? Конечно же, вряд ли Владимир что-нибудь помнил о событиях мая-июня 1537 г. Тогда ему было немногим более трех лет. Но то, что его отец бежал из Старицы на праздник «святых» Бориса и Глеба, он наверняка знал от своей матери — Ефросиньи Хованской. Верно отметил H. С. Борисов: «Два годичных круга — круг реальной жизни и круг церковного календаря — месяцеслова совмещались в сознании древнерусского книжника»[558]. Добавим — не только в сознании книжника, но всякого человека той эпохи.

Вряд ли случайно Андрей Старицкий бежал именно 2 мая. По всей видимости, этой своей акцией он хотел придать определенный смысл, намекая, что он не хочет повторить злополучную судьбу князей-мучеников. Также сомнительно, что Владимир посвятил собор Борису и Глебу, не зная и не имея в виду судьбу своего отца, тем более что фраза храмоздательной надписи определенно указывала на родителя. Но почему все-таки «на поминовение родителем»? Ведь была же еще жива Ефросинья Хованская!

Обратимся к прекрасным образцам художественного шитья мастерской князей Старицких. Наиболее раннее произведение — «воздух большой», или плащаница, хранившаяся в Иосифо-Волоколамском монастыре, относится к 1558 г.[559] Напомним, что в этот же год произошла закладка храма в Старице. В монастырской описи XVII в. об этой плащанице сказано: «Дание благоверные княгини Ефросинии и сына ея князя Владимира, внука великого князя Ивана Васильевича всея Русии 7066 году»[560]. В этой описи зафиксировано кратко то, что было вышито на самой плащанице. Другая плащаница была подарена старицким князем в Троице-Сергиев монастырь в 1561 г. — в том же году был освящен Борисоглебский собор. На плащанице вышит следующий текст: «Ле 7069 го благодатию святаго духа святыя и живоначальныя Троица и пречистыя ег богоматере и молитвою преподобного отца нашего Сергия при благочтивом цари великом князе Иване Васильевичи всея Русей преосщенном митрополите Макарии зделан бысть сии воздух в дом святыя живоначальныя Троица повелением благовернаго государя князя Владимера Андреевича внука великого князя Ивана Васильевича правнука великаго князя Василя Васильевича Темнаго и благоверный его матери княж Андреевы Иванович княгини Еуфросини дан сии воздух на честь и на поклонение всем православным християном и на воспоминание последнему роду в вечный поминок по свои душах и во веки аминь»[561].

Итак, если соотнести храмоздательную надпись с текстами на плащаницах, сделанных в мастерской Ефросиньи Хованской, то можно определить, кого же имел в виду Владимир Андреевич, строя храм «на поминовение родителем». Это прежде всего — его отец — Андрей Старицкий; далее идут не просто «родители», а великие князья (мужская линия), правившие государством: Василий II Темный, Иван III. Такой выбор «родителей» не случаен, как не случайно и то, что в надписи на плащанице, подаренной в Троице-Сергиев монастырь в 1561 г., употреблена необычная для удельного князя формула: «Повелением благовернаго государя князя Владимира Андреевича…» А. А. Зимин, анализируя тексты на плащаницах, писал: «Напоминая таким образом о своем происхождении от великих князей Василия II и Ивана III, старицкий князь тем самым недвусмысленно заявлял свои права на наследование московским престолом: он, так же как и Иван IV, был внуком Ивана III, а прецедент коронации внука великого князя существовал уже с 1498 г.»[562] Если в плащаницах Владимир Андреевич намекал на свое происхождение от великих князей, заявляя свои права на престол, то, посвящая собор святым Борису и Глебу, он создавал памятник, олицетворяющий не только одну из основных христианских добродетелей — покорность, но и символизирующий (от противного), что эта добродетель в «родителех» Владимира Андреевича.

И в мотиве покорности есть нечто вызывающее, ибо клятвопреступник Святополк, убив братьев, стал великим князем. Напрашивается параллель: Андрей Старицкий погиб в 1537 г., обманутый крестоцелованием И. Ф. Овчины Оболенского, который, по всей видимости, получил на это разрешение от самой Елены Глинской[563].

Вполне допустимо, что Владимир Андреевич мог и не знать всех подробностей Старицкого мятежа. Но весьма активную роль во всех делах удельного князя играла его мать — Ефросинья Хованская, которая вряд ли забыла 1537 г. Ведь не случайно в апрельской крестоцеловальной записи 1554 г., взятой с Владимира Андреевича, особо оговаривается пункт, согласно которому удельный князь обязывался донести великому князю на свою мать, если она начнет «умышлять какое-либо лихо»[564]. В июне 1563 г. великий князь «положил… гнев свои» на Ефросинью Хованскую и Владимира Андреевича, получив из Старицы донос от дьяка Савлука Иванова, который писал, что «княгини Офросиния и сын ее князь Владимир многие неправды ко царю и великому князю чинят…»[565]. К сожалению, неизвестно, какие именно «неправды» перечислил Савлук. Закончилось дело тем, что Ефросинью постригли в монахини и удалили от сына, отправив в дальний монастырь; наиболее же преданных старицкому князю людей перевели в государев двор[566].

Возвращаясь к символике Борисоглебского собора, необходимо остановиться на отношении великокняжеской власти к личности Андрея Старицкого. Первое официальное сообщение об удельном князе после мятежа появилось через две недели после его смерти в тюрьме. 23 декабря 1537 г. русский гонец Савин Ослабьев-Емельянов был отправлен в Великое княжество Литовское. Ему была дана инструкция, что отвечать о судьбе удельного князя. Вся вина за случившееся в мае-июне 1537 г. возлагалась в этой «памяти» только на Андрея: «…и он государю нашему учал великие неправды делати, и умышляти учал на самого государя и под ним государств достати»[567]. Меняется тенденция в Воскресенской летописи редакции 1542–1544 гг.[568] Уже не Андрей (хотя и он отчасти виноват), а неизвестные «лихие люди», рассорившие удельного князя с правительством Елены Глинской, стали главными виновниками «замятии». В Летописце начала царства редакции 1553–1555 гг.[569] обвинения против удельного князя еще более смягчены по сравнению с рассказом Воскресенской летописи. Сообщая о смерти Андрея Старицкого, Летописец сочувственно констатирует: «Того же месяца 10, с понедельника против вторника к 7 час нощи преставился князь Ондреи Иванович в нуже страдальческою смертью… а положен во Архангеле на Москве, идеже лежат великим князи»[570]. Несколько ранее, в царском «рукописании» для собора 1551 г., Иван IV писал: «Яко помрачени умом, дерзнули поимати и скончати братию отца моего. И егда хощу воспомянути нужную их смерть и немилостливое мучение, весь слезами разливаюся и в покаяние прихожу и прощения прошу за юность и неведание»[571].

В посланиях Андрею Курбскому Иван Грозный находит оправдание удельному князю, обвиняя в изменах бояр. «Ино то ли тех доброхотство, которых ты хвалишь? И тако ли душу свою за нас полагают, еже нас хотели убити, а дядю воцарити?» — спрашивает Грозный своего политического оппонента. И сам отвечает. По мысли царя, не «лихие люди» были виновниками «мятежа» и не удельный князь, поверивший речам этих лихих людей, а бояре — вечные «изменники» государей[572].

«Тако же потом дядю нашего, князя Андрея Ивановича, изменники на нас поъяша, и с теми изменники пошол был к Новугороду… и те в те поры от нас отступили и приложилися к дяде нашему ко князю Андрею»[573].

Во втором послании Курбскому Грозный еще более усиливает мотив невиновности Андрея Старицкого, демагогично заявляя: «Что ваши ж дяди и господины отца его уморили в тюрьме, а его и с матерью тако ж держали в тюрьме. И его и матерь от того свободил и держал во чти урядстве; а он был уже от тово и отшол»[574].

Как видно, отношение к Андрею Старицкому со стороны официальных кругов менялось. Выпады против претензий старицкого князя и лично против него в тридцатых-сороковых годах сменились в пятидесятых сочувственным отношением к его трагической судьбе, а в шестидесятые наступила реабилитация «дяди» царя и великого князя Ивана Васильевича, возникла другая крайность — резкие выпады против бояр-«изменников».

И все же одно дело демагогическая ложь Ивана IV («И его и матерь от того освободил и держал во чти урядстве; а он был уже от тово и отшол») и совсем другое — позиция Владимира Андреевича, видевшего в судьбе своего отца повторение истории, восходящей к Борису и Глебу. И в этом смысле храм стал своего рода памятником отношений старицких князей с великокняжеской властью[575]. Памятником-угрозой, памятником, возвеличивающим «родителей» удельного князя: Василия II, Ивана III, Андрея Старицкого. Иван Грозный как будто с кем-то спорил, когда, отвечая Курбскому, полемически спрашивал: «А князю Володимеру почему было быти на государстве? От четвертово уделново родилься. Что его достоинство к государъству, которое его поколение, развее вашие измены к нему, да его дурости? Что моя вина перед ним?»[576] Может быть, он спорил с удельным князем?

Обратим внимание еще на одну параллель. Старицкий храм строился с 1558 по 1561 г. В это же время, с 1555 по 1561 г., шло строительство собора Покрова «что на рву», который символизировал могущество царской власти, ее победную поступь в борьбе с «нехристями». Два собора, два символа, два центра. Не было ли здесь соперничества? Соперничества молчаливого и глубоко символичного. Не воплотился ли в этих творениях тот вероятный «спор», о котором упомянуто выше?

Думается, что история Старицкого храма задаст нам еще не один такой вопрос.