Политические мыслители

Слово «закон» имеет разнообразные значения. В приложении к гражданским действиям оно означает: 1) суждение или учение о том, что правомерно или неправомерно; 2) в точном или собственном смысле, предписание, сопровождаемое принуждением, посредством награды или наказания. Заметим, что мы здесь в первый раз встречаем точное различие между юридическим законом и нравственным, различие, которое будет иметь приложение в дальнейшем развитии учения Марсилия. Главная цель закона в собственном смысле, продолжает Марсилий, – правда и общее благо; второстепенная цель – твердость и прочность власти; ибо закон, удерживая власть от произвола, невежества и дурных страстей, тем самым делает ее более прочной. Поэтому всякая власть должна управлять на основании закона.

Кому же принадлежит право издавать законы, или кто настоящий законодатель в человеческих обществах? Народ, отвечает Марсилий, то есть совокупность граждан или большая их часть. Это можно доказать следующими доводами: 1) законодательная власть должна принадлежатьтому, кто может дать наилучшие законы; но таков именно народ, ибо законы издаются для общего блага, а оно лучше усматривается всеми, нежели некоторыми. Никто сам себе зла не желает; следовательно, все в совокупности будут искать общего блага, а не частного. Напротив, один или немногие легко могут или ошибаться или иметь в виду собственную пользу, а не общественную. 2) Законодателем должен быть тот, чьи законы лучше всего исполняются. Но таков опять народ, ибо каждый здесь повинуется не по принуждению, а добровольно законам, которые он сам на себя налагает. Притом большинство имеет и наиболее силы, чтобы заставить непокорных исполнять закон.

С. 95

Против этого возражают: 1) что законодатель должен быть свободен от дурных наклонностей и невежества, а большинство людей глупы и злы; мудрые же и добродетельные всегда немногочисленны. 2) Слишком трудно, а часто и невозможно согласить мнения многих, в особенности злых и безумных людей; согласить немногих всегда легче. 3) Не следует делать посредством многих то, что могут сделать немногие.

Все эти возражения легко опровергаются некоторыми аксиомами и силлогизмами: 1) всякий человек желает себе жизни, имеющей во всем достаток, а таковая дается государством; следовательно, большинство граждан желает государства, а потому и всего нужного для благоустроенного государства, то есть хороших законов. 2) Целое всегда больше части; следовательно, совокупность граждан всегда способнее различить хорошее, нежели какая-либо часть, которая сама содержится в целом. Принимая во внимание эти аксиомы, невозможно утверждать, что большинство граждан злы и глупы, а потому имеют наклонность к дурному. Напротив, каждый имеет естественное стремление к сохранению государства, находя в этом собственную пользу, и если большинство не в состоянии придумать что-нибудь новое, как немногие мудрые, то оно лучше может обсудить предлагаемое, ибо здесь каждый может заметить упущенное. Что касается второго возражения, то из того, что легче согласить немногих, не следует, что их мнение было лучше. Этим же опровергается и третье возражение.

Нетрудно заметить, что доводы Марсилия Падуанского в пользу демократии основаны на ложных умозаключениях. Из того, что каждый желает себе пользы, не следует, что каждый хочет и пользы общественной. Связь между той и другой слишком отдаленна. Предполагая даже подобное желание во всяком гражданине, не следует, что каждый способен понимать, что требуется общественным благом. На это нужны и умственное развитие, и знание дела, которые даны не всем. И если Марсилий утверждает, что все в совокупности способнее обсуждать общественные дела, нежели некоторые, ибо целое больше части, в нем заключающейся, то это чистый софизм. Целое несомненно всегда больше части, но оно не всегда лучше части. Напротив, хорошо устроенная часть теряет свое качество, входя в состав дурно устроенного целого. Распущенное в количестве, качество понижается. В общественных делах это поглощение

С. 96

качества количеством усиливается еще тем, что общее решение вытекает не из суммы всех голосов, а из воли большинства. Следовательно, мнение лучшего меньшинства, избранных людей, теряет всякое значение, и управление государством попадает в руки невежественной массы. Марсилий заимствовал свои доводы из некоторых положений Аристотеля, который служил неисчерпаемым источником для всякого рода доказательств и авторитетом для самых противоположных направлений. Но великий мыслитель древности, говоря в пользу демократии, имел в виду большинство людей, получивших высокое гражданское образование и вполне посвящающих себя политической жизни; классы, занятые физическим трудом, исключались из государства. Средневековый публицист взял одни общие положения, без той почвы, из которой они вытекали, а потому его выводы получили совершенно иной характер.

Решив, таким образом, кто должен быть законодателем в государстве, Марсилий переходит к вопросу: кому принадлежит право устанавливать правителя (partem principantem)? Опять тому же законодателю, цо тем же причинам, по которым ему принадлежит издание законов. Здесь, кроме того, присоединяется еще соображение особого рода, а именно: кто устанавливает известную форму, тому принадлежит и установление субъекта этой формы; следовательно, кто издает законы, тот должен назначать и лицо, которому поручается приведение законов в действие, а это и есть правитель. Отсюда ясно, что народу принадлежит право назначать правителя, исправлять его и, наконец, сменять в случае нужды, в целях общего блага. Права же правителя заключаются в том, что он должен судить, повелевать и исполнять свои решения на основании закона. Он же устраивает остальные части государства, определяя количество и качество нужных для этого людей. Таким образом, все остальное устанавливается в отношении к этой главной части, как центру или сердцу.

Что касается устройства самого правительства, то Марсилий замечает, что исполнение законов лучше вверять одному или нескольким, нежели всем, ибо для этого достаточно немногих, а все были бы напрасно отвлечены от своих дел. Каково бы, впрочем, ни было устройство этой части, правитель всегда должен быть единый, не по количеству лиц, а по должности, то есть необходимо, чтобы решение было одно, хотя бы

С. 97

правление принадлежало аристократии или политии. Действие должно во всяком случае проистекать только из общего решения; иначе в государстве будут раздоры и оно не будет составлять одного целого. Во всем этом учении Марсилия Падуанского нельзя не заметить многочисленных точек соприкосновения с Руссо.

Говоря об устройстве правительства, Марсилий разбирает и вопрос: что полезнее – установление монархии наследственной или избирательной? Из подробного изложения доказательств обеих сторон видно, как этот вопрос занимал умы того времени.

В пользу наследственной монархии говорят следующие доводы: 1) наследственный монарх более заботится о государстве, как о своем достоянии. 2) Привыкший к власти не превозносится, а потому властвует менее деспотически. 3) Народ охотнее повинуется наследственному монарху вследствие привычки.

4) Династия, раз приобретшая власть, оказывает столько благодеяний народу и так возвышается над остальными гражданами, что не может уже впоследствии повиноваться другим.

5) Наследственный монарх, происходя от доблестных родителей, сам имеет более наклонности к добродетели. 6) Наследственный монарх не испытывает столько затруднений, сколько избирательный. 7) При выборе монарха трудно согласить избирателей, а в случае разногласия происходят междоусобия. 8) Вследствие дурных свойств человеческой природы и преобладания личных интересов редко выбираются хорошие правители. 9) Легче узнать нрав наследственного монарха, на которого с детства устремлены все взоры, а знание характера необходимо для совета. 10) Наследственность монархии устраняет соперничество и честолюбие. 11) Избирательный монарх, опасаясь за своих детей, не может настаивать на исполнении закона сильными людьми; наследственный же правитель чужд подобных соображений. 12) Наследственная монархия наиболее распространенная, следовательно и наиболее естественная форма правления. Наконец, 13) Наследственная монархия ближе подходит к управлению мира единым бессменным правителем.

Несмотря, однако, на все эти весьма сильные доводы, избирательная монархия, по мнению Марсилия, должна быть предпочтена, ибо совокупность граждан, имея в виду общее благо, всегда может выбрать наилучшего, тогда как случайная наследственность не всегда дает хорошего правителя. Притом выбор может

С. 98

иметь все преимущества наследственной монархии: народ всегда может избрать сына умершего князя, если он того достоин. Наследственная же монархия не имеет выгод избирательной. Наконец, избирательный монарх более заботится о благе государства, нежели наследственный: 1) по своей добродетели, так как выбирается наилучший; 2) потому что он опасается наказания; 3) в надежде на выбор детей, которых он с этой целью лучше воспитывает. Доказательства же в пользу наследственной монархии легко могут быть опровергнуты: 1) Несправедливо, что наследственный монарх более заботится о государстве; по изложенным выше причинам можно скорее сказать наоборот. 2) Избирательный монарх властвует менее деспотически, ибо выбирается лучший, и он не надеется на безнаказанность. 3) Если в наследственной монархии народ повинуется по привычке, то в избирательной место привычки занимает уважение к нравственному достоинству лица, а это гораздо важнее. 4 и 5) Добродетель родителей не служит ручательством за качества детей, ибо от доблестных родителей не всегда родятся доблестные дети; если же сын оказывается достойным престола, то в избирательной монархии народ всегда может его выбрать. 6, 7 и 8) Относительно затруднений, встречаемых при выборе и восшествии на престол, следует сказать, что при первоначальном установлении монархии затруднений гораздо больше для выбора монарха наследственного, нежели избирательного; впоследствии же и в избирательной монархии все затруднения уменьшаются вследствие опыта. 9) Познание нрава монарха с младенчества вовсе не существенно, ибо его узнать легко; гораздо важнее, чтобы нрав был добрый. 10) В наследственной монархии с уничтожением выбора действительно устраняются поводы к соперничеству и честолюбию, но вместе с тем у граждан отнимается то, что принадлежит им по праву, а через это умножаются причины волнений. 11) Избирательный монарх, будучи добродетельным, не боится сильных людей; напротив, они боятся как его, так и народа, а потому исполняют законы.

12) Распространение наследственной монархии ничего не доказывает, ибо наиболее распространенное не всегда наилучшее; иначе ремесленник был бы выше первого философа. Наконец,

13) уподобляться Богу следует не телесным единством, а духовным совершенством.

В этих доводах Марсилия Падуанского против наследственной монархии мы видим, с одной стороны, радикального

С. 99

писателя, с другой – защитника императорской власти, основанной на выборе. Исторический опыт последующих веков решил вопрос иначе. Избирательные монархии повсюду оказывались несостоятельными; те невыгоды, которые старался смягчить Марсилий, слишком ясно доказали свое значение. Но для нас эти прения публицистов XIII и XIV столетий в высшей степени любопытны как признак политической зрелости средних веков. Здесь уже нельзя было целиком черпать из Аристотеля; средневековым писателям приходилось прибегать к собственному политическому опыту и из него выводить свои доказательства. Мы можем заметить, что с обеих сторон приводятся доводы весьма сильные, такие, которые касаются самого существа дела.

Гораздо слабее оказывается Марсилий в обсуждении другого вопроса, занимавшего людей того времени, именно, вопроса о том, что полезнее: установление одного государства по всей земле или разных в странах, имеющих различные языки и обычаи. Дух нового времени проявляется у Марсилия разве в том, что он считает этот вопрос второстепенным. Можно устроить политический союз так или иначе, говорит он, смотря по удобству. Он замечает только, что разделение государств может иметь в виду предупреждение излишнего размножения человеческого рода.

Разобрав существо и свойства светской власти, Марсилий переходит к власти церковной. Здесь главный вопрос состоит в том: принадлежит ли церковной власти принудительный суд в духовных и светских делах?

Для разъяснения дела, говорит Марсилий, надо прежде всего установить термины, ибо много путаницы произошло от смешения различного значения слов. Церковью, в настоящем смысле, называется собрание всех верующих, а в более употребительном смысле – совокупность служителей алтаря. Мирским (temporalia) называется, с одной стороны, все телесное, принадлежащее человеку, с другой – всякое человеческое действие или страдание, относящееся к временной жизни. Под словом же «духовное» (spiritualia) разумеется, с одной стороны, все нематериальное, с другой – божественный закон, учение, таинства и благодать, устраивающие человека для жизни вечной, или, в более обширном смысле, всякое человеческое действие или страдание, относящееся к будущей жизни. Мы видим, что Марсилий ищет научной точности.

С. 100

Затем, по общему обычаю писателей того времени, приводятся сначала доводы защитников папской власти, потом возражения противников. Папской теории противопоставляются тексты св. Писания, доказывающие, что Христос дал ученикам своим только власть учить, а не принуждать. Все это нам уже известно; нового здесь ничего нет. Марсилий приводит и тексты апостолов, предписывающие повиновение властям. Из всего этого он выводит, что светской власти подчинены все граждане без исключения; духовенству же принудительной власти не дано, ибо принуждением нельзя войти в царство небесное. Власть ключей означает только право связывать и разрешать людей относительно греха, то есть совершать таинство исповеди. Впрочем, и здесь окончательный суд принадлежит Богу. Другое право, истекающее из той же власти, состоит в отлучении грешников от церкви, или от общения верующих. Но так как с этим связаны гражданские последствия, а священник принудительной власти не имеет, то ему принадлежит в этом отношении единственно право совета; власть же принудительно отлучать непокорных от церкви присваивается самой церкви, то есть собранию верующих, почему Христос сказал: повеждь Церкви. Иначе священник, пользуясь таким правом, получил бы власть над всем гражданством, тогда как, по установлению Христа, ему принадлежит только право учить и действовать в качестве врача, а не принудительно.

Марсилий старается подкрепить это учение исследованием самого существа законов, управляющих человеком. В этом заключается философская часть его аргументации. Все свободные человеческие действия, говорит он, подлежат некоторым правилам. Но иные из этих правил – простые советы, другие же имеют принудительную силу и сопровождаются наградами и наказаниями. Это – приведенное выше различие между юридическим законом и нравственным. Распределение наград и наказаний может иметь место или в настоящей жизни или в будущей. Закон, сопровождаемый наградами и наказаниями в настоящей жизни, есть закон человеческий, в будущей – закон Божий. Но всякий закон требует исполнителя или судьи. Судьей человеческого закона является князь, которому поэтому подсудны все нарушающие этот закон, даже священнослужители. Судья же божественного закона есть

С. 101

Христос, который дает награды и налагает наказания в будущей жизни. В настоящей жизни для закона Божьего нет судьи, а существует только советник, который учит, что нужно делать для получения вечной награды и избежания вечного наказания. Это и есть священник, который учит и совершает таинства, но принуждать никого не может, ибо по принуждению нельзя получить вечной награды. Он – врач душ. Поэтому евангельское слово в приложении к настоящей жизни есть учение, а не принудительный закон.

Против этого возражают, что священнику принадлежит суждение о ереси, следовательно, и наказание. Но еретик должен быть судим по закону Божьему, а потому он может быть наказан только в будущей жизни Христом; священнику здесь принадлежит только увещевание. Человеческий же закон может воспретить еретикам пребывание в известной стране как людям вредным для других. Нарушители этого закона должны наказываться светской властью, точно так же как если бы закон постановил удаление прокаженных, то исполнение принадлежало бы не врачу, а светскому судье. Заметим здесь первый голос средневекового писателя в пользу свободы совести.

Таковы, по учению Марсилия, права священнослужителей; кем же они определяются?

Выше было сказано, что все должности в государстве устраиваются человеческим законодателем; между тем должность служителя алтаря первоначально установлена Христом. Для разрешения этого кажущегося противоречия, говорит Марсилий, следует прежде всего различить существо должности от замещающих ее лиц. Затем, в самой должности различаются два элемента, из которых один имеет начало от Бога, другой от людей. Непосредственно Богом установлен только священнический чин (character sacerdotalis). Он состоит в праве совершать таинства и передается возложением рук. Эту власть все пресвитеры имеют в одинаковой степени; римский первосвященник в этом отношении совершенно уравнивается с другими. Но кроме того, в церкви есть другая власть, экономическая (potestas iconomica), установленная для распорядка между людьми. Это власть епископская. Происхождение ее чисто человеческое, и она следует общим правилам.

Марсилий доказывает св. Писанием, что Христос дал всем апостолам совершенно одинаковую власть. Он сказал всем без

С. 102

различия: «сие творите в мое воспоминание; шедшеубо, научите вся языки; приимите Дух Свят, им же отпустите грехи, отпустятся им; и им же держите, держатся». Из св. Писания не видно также, чтобы Петр имел власть над другими апостолами. Наконец, нет причины, почему бы римский епископ более других считался преемником Петра, ибо из Писания не видно даже, был ли когда-нибудь Петр в Риме. Власть, данная апостолам, имела значение не для одного какого-либо места, а для всех стран и верующих. Распределение же священнослужителей по округам – опять дело человеческого соглашения. Божественного установления в этом невозможно искать.

Что касается назначения лиц, то право определять как епископов, так и пресвитеров принадлежит в каждом округе церкви, то есть собранию верующих. Это доказывается обычаем первоначальной церкви и доводами разума. Основания те же, что относительно выбора светских правителей. Здесь даже еще важнее избрание достойнейшего, ибо при плохом замещении должности верующим грозит опасность не только временных несчастий, но и вечной смерти. И в этом случае возражение, что священники могут лучше судить о достоинстве лица, опровергается тем, что еще лучше может судить об этом весь народ, часть которого составляют священники. Таким образом, право назначать служителей алтаря, а потому исправлять их и, в случае нужды, отрешать от должности, принадлежит тому же законодателю, в руках которого находится и светское законодательство, то есть народу. Он же распоряжается и светскими имуществами, назначенными на содержание духовенства. Наконец, ему принадлежит толкование св. Писания, установление догматов и обрядов. Но так как невозможно собрать в одно место всю совокупность верующих, то они действуют через представителей, избирая из своей среды вселенский собор, через который глаголет Дух Святой. Собор издает церковные законы; он один может положить наказание за неисполнение христианских обязанностей; ему же, наконец, принадлежит право отлучать от церкви князя или какого бы то ни было гражданина.

Очевидно, что Марсилий, следуя чисто демократическому направлению и приписывая народу как светскую, так и духовную власть, окончательно смешал пределы той и другой. Отрицая у духовенства право налагать принудительные наказания,

С. 103

он ту же власть присваивает собору, представителю церкви. Это едва ли не единственная непоследовательность, в которой его можно упрекнуть.

Марсилий находит в своей системе место и для папы. Собору принадлежит все, что относится к законодательству; но для охраны порядка в собрании, а также и для исполнения соборных постановлений полезно установление верховного епископа, которому, в этом смысле, принадлежит главенство над остальными. Право назначать такое лицо принадлежит опять вселенскому собору; но лучше всего вручить главенство Римскому папе, ибо это согласно с установленным обычаем церкви.

Таково существенное содержание сочинения Марсилия Падуанского. В нем, в первый раз в истории политической литературы, с замечательной силой и ясностью проводятся чисто демократические начала. И эти начала не ограничиваются одной светской областью, а вносятся в само устройство церкви. Богословскому учению о законе противополагается начало свободы. Сам закон считается исходящим из свободной воли граждан. Мы видим здесь полнейшее развитие либеральной теории в средневековом периоде. Как всегда, эти начала, взятые в своей односторонности, оказываются недостаточными. Но в Марсилии нельзя не признать даровитого родоначальника всех демократических писателей нового времени. Книга его имеет и другое важное значение. Здесь в первый раз систематическими и учеными доводами отрицается у церкви принудительная власть. Закон юридический отличается по этой теории от закона нравственного. Церковь должна оставаться чисто нравственно-религиозным союзом; она имеет право действовать только нравственными средствами. Это было самое существенное возражение не только против всех папских притязаний, но и против всего средневекового порядка, в котором церковному союзу придавалось слишком обширное значение. Но эта мысль шла наперекор всему общественному развитию того времени, а потому не могла быть принята. Сила средних веков состояла в одностороннем преобладании нравственно-религиозных начал. Светская область сохраняла отчасти свою самостоятельность, но не была владычествующей, как хотел Марсилий, а подчинялась высшему руководству церкви. Поэтому учение Марсилия было объявлено еретическим, а его книга возбудила в обществе скорее недоверие к защищаемому им делу.

С. 104 ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ. ТОМАС МОР. МАКИАВЕЛЛИ. БОДЕН I. ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ

XVI век завершает собой тот период всемирной истории, который начинается с утверждения христианской церкви в Римской Империи. Развитие католицизма как господствующего элемента в жизни западных народов кончается собственно пятнадцатым столетием. Шестнадцатое составляет уже переход от средневекового порядка к новому, от общественного раздвоения к государственному единству, от владычества религии и церкви к чисто светскому развитию мысли и учреждений. Это – возвращение к той точке зрения, на которой стоял древний мир. Отсюда первая характеристическая черта этого времени: оно называется в истории эпохой Возрождения.

На всех отраслях человеческой деятельности легла печать античных идей, как бы воскресших от временного сна. Они отразились и в науке, и в искусстве, и в государственной жизни. Памятники древности, литературные и художественные, с жадностью стали изучаться всеми просвещенными людьми и сделались источником нового миросозерцания и новой, изумительной производительности. И в средние века сочинения Платона и особенно Аристотеля считались высокими авторитетами; но в то время они служили только орудием схоластики и являлись не более чем материалом для совершенно чуждых им воззрений. Точка зрения была совсем иная. В шестнадцатом веке произведения древних получили значение сами по себе; новые мыслители стали усваивать себе саму сущность их взглядов. На этом основании воздвигались новые, чисто философские системы; схоластика же отвергалась, как устаревший плод варварского времени.

С. 106

Таким образом, эпоха Возрождения представляет поворотную точку истории. Отсюда начинается обратный ход человечества от раздвоения к единству. Однако это не было простое возвращение к первоначальной точке отправления. Средневековая жизнь не прошла даром. Христианство наложило свою неизгладимую печать на все развитие человечества; оно осталось существенным элементом нового времени. Но средневековые формы христианства уже не могли удовлетворить новым потребностям. И мысль, и общественная жизнь освободились из-под опеки, под которой находились в течение стольких веков. Осознав свою самостоятельность, они стремились утвердиться на основании собственных, присущих им светских начал. Вследствие этого естественно возник вопрос о преобразовании церковного устройства, приноровленного к совершенно иному порядку. Появилась новая форма христианства, основанная на свободе, – протестантизм. Но католическая церковь, со своей стороны, не могла не противодействовать этому направлению; она старалась удержать свое прежнее владычество. Отсюда религиозная борьба, которая наполняет собою почти все шестнадцатое столетие, приводя к окончательному итогу религиозное развитие средних веков.

Это новое сильное религиозное движение заставляет нас видеть в этой эпохе столь же конец средних веков, сколько начало новой истории. Здесь кончается религиозная производительность европейских народов; последующее время не представляет уже в этой области ничего нового. Начинается чисто светское движение идей и событий, среди которых церковь отодвигается на второй план, уступая первое место науке и государству. И в новой истории религиозные начала оказывают иногда свое влияние на политическую область, но влияние косвенное, далеко уступающее другим элементам. Церковь остается прибежищем верующих душ, но не является уже вожатым человечества, как в средние века.

Завершая собой средневековое развитие, шестнадцатый век, с другой стороны, принадлежит и новому времени, ибо в нем заключаются уже все семена будущего порядка. Он представляет в себе то внутреннее сочетание жизненных начал, которым живет новое человечество: соединение античных и средневековых элементов, возвращение к древности с сохранением христианства, восстановление единства при

С. 107

относительной самостоятельности выработанных историей противоположностей.

Такое сближение разнородных сил и противоположных начал, которые в первый раз у новых народов стали друг против друга, лицом к лицу, дало необыкновенный толчок и мысли, и общественной жизни. Это было всеобщее брожение, которое сообщало человеческим способностям изумительный полет. Человек почувствовал свою свободу; перед ним открылись новые горизонты, которые приводили его в упоение. Люди с жадностью кинулись пробивать во все стороны новые пути, и везде им представлялись чудесные, неведомые прежде миры. Колумб открыл Америку; Васко де Гама нашел дорогу в Индию. Даже небесная твердь расступилась в глазах человека. После Коперника земля перестала быть центром вселенной и превратилась в ничтожную точку среди бесчисленных светил, наполняющих бесконечное пространство. В то же время изобретение книгопечатания дало мысли такое орудие и такие средства деятельности, о которых прежде никто не смел и мечтать. Мысль как будто получила крылья и способность мгновенно облетать самые далекие страны.

Брожение идей влекло за собой и брожение в обществе. XVI век весь наполнен войнами и междоусобиями. Новые силы еще не знают себе меры; каждая стремится расшириться за счет других. Отсюда беспрерывные столкновения, которые после долгого процесса разрешились системой европейского равновесия. Но среди этого хаоса все сильнее и сильнее чувствуется одна потребность: установления повсюду прочной государственной власти, способной подчинить себе дробные средневековые силы. Шестнадцатый век – эпоха окончательного образования новых европейских государств. Государственное начало торжествует над средневековой анархией и становится центром всей новой истории человечества.

При таком богатстве содержания шестнадцатый век образует отдельный цикл в истории политических учений. Мысль в это короткое время проходит через все точки зрения, развивает все элементы государственной жизни, хотя далеко не в такой полноте, как впоследствии. Это – более или менее хаотическое состояние науки, где все изучается, все высказывается, нередко с удивительным талантом, но ничто еще не достигло надлежащей зрелости и системы. Это – преддверие новой

С. 108

жизни, где являются уже все ее элементы, но еще более или менее в зародыше. Общее развитие мысли идет от возрождения античных идей, через религиозную борьбу, к упрочению государственной власти. II. ТОМАС МОР И МАКИАВЕЛЛИ

На пороге шестнадцатого века стоят два мыслителя совершенно противоположного свойства, но оба воспитанные на изучении древности и черпавшие из нее самую сущность своих воззрений: Томас Мор и Макиавелли. Один является мечтательным идеалистом, наподобие Платона, который служил ему образцом, другой держится практической мудрости Аристотеля, не возвышаясь, однако, как последний, к сознанию философских начал и жертвуя нравственностью государственной пользе. Поэтому противоположность между Мором и Макиавелли выступает гораздо резче, нежели между Платоном и Аристотелем.

Английский канцлер Томас Мор издал в 1513 год у сочинение под названием Утопия, то есть небывалое место. Это – изображение идеального порядка вещей, в котором, как в государстве Платона, нет частной собственности. Однако это не простое подражание Платоновой республике. Как в критике современного порядка, от которой отправляется автор, так и в самом устройстве идеального общества, проглядывают воззрения и начала, истекающие из требований нового времени.

Сочинение написано в виде разговора между автором, его приятелем и путешественником по имени Рафаил, который повествует о том, что он видел в своих странствиях. Первая книга посвящена критике существующего порядка в европейских государствах. Рафаил рассказывает разговор, происходивший у архиепископа Кентерберийского по поводу жестоких казней, которым подвергаются в Англии воры. Восставая против подобных наказаний, Рафаил говорит, что прежде всего надо обратить внимание на причины, побуждающие людей к воровству: они заключаются главным образом в том, что богатство сосредоточено в руках вельмож, которые, с одной стороны, держат огромное количество праздной прислуги,

С. 109

остающейся потом по смерти хозяина без куска хлеба, а с другой стороны, заменяют земледелие овцеводством и через это вытесняют мелких владельцев и фермеров с их участков, лишая их всяких средств пропитания. Рафаил находит бесчеловечным и отнятие жизни за похищение собственности: воров следует обращать на публичные работы для общественной пользы и для собственного их исправления. Так же надо поступать и с бродягами; больных же и дряхлых он советует распределить по монастырям, чтоб и их пристроить, и монахов обратить на общую пользу.

Удивляясь его разуму и знанию людей, собеседники Рафаила спрашивают его, отчего он не занимается государственными делами и не посещает дворов, чтобы давать советы князьям. Он отвечает, что если бы он стал говорить то, что думает, никто бы его не стал слушать. Обыкновенно советники князей устремляют все свое внимание на вопросы внешней политики: они думают, как бы завоевать побольше земель, с кем заключить союзы и на кого пойти войной; он же посоветовал бы вовсе бросить мысль о завоеваниях и заняться внутренним благосостоянием государства. Нынешние советники изыскивают способы хитростью и насилием обогатить казну; они стараются совратить судей, чтобы сделать их вполне покорными князю; они утверждают, что все принадлежит государю, и если подданные что-нибудь имеют, то единственно по его милости. Он, напротив, сказал бы, что не в казне заключается сила князя, а в благосостоянии граждан; что князь существует не для себя, а для народа; что властвовать над угнетенными значит быть не царем, а сторожем темницы. При таком образе мыслей, советы его имели бы мало надежды на успех. Собеседники возражают» что разумный человек должен приспосабливаться к обстоятельствам и стараться улучшить существующий порядок, не идя ему наперекор. Рафаил отвечает, что этим способом других не исправишь, а сам только станешь безумствовать, будучи вынужденным постоянно соглашаться на решения, которые ведут только к вреду общества. Нынешний порядок вещей весь основан на ложных началах. Везде, где существует частная собственность, неизбежны всевозможные несправедливости и бедствия. Богатство сосредоточивается в руках немногих, а вследствие этого и почести и власть достаются не лучшим людям, а худшим, праздным, надменным и неспособным. Единственный путь

С. 110

к общему счастью тот, который указан Платоном. Он состоит в общении имушеств, ибо равное распределение благ невозможно там, где есть частная собственность. Собеседники возражают, что в таком случае исчезает побуждение к труду; всякий станет уклоняться от работы, и общего имущества не хватит на всех. Рафаил отвечает, что они говорят это потому, что не могут представить себе иного порядка вещей, кроме того, который они видят перед глазами; между тем он в своих странствованиях был в государстве, где установлен полный коммунизм, и люди ведут самую блаженную жизнь. Это государство и есть Утопия; изображению ее посвящается вторая книга.

Утопия – остров, лежащий около берегов Америки. Он имеет вид полумесяца, концы которого сближаются, образуя обширную гавань, удобную для сношений, но недоступную внешним врагам. Так же неприступны и другие части берегов. На острове находится 54 города; каждому из них отмежевано известное пространство земель. Поля распределяются по семействам; везде устроены дома, которые жители занимают по очереди. Каждое семейство состоит, по крайней мере, из сорока человек и двух приписанных к нему рабов. Из них двадцать ежегодно выселяются в город, уступая свое место другим, так что каждые два года происходит полное передвижение. Все нужное для хозяйства семейства берут из города, откуда правители отпускают им все даром. В городах жители точно так же меняют дома, но только через десять лет и по жребию; сады же у всех общие. Рафаил пленительными красками описывает красоту этих садов и городских строений. Управление городов все основано на выборном начале. Во главе стоит пожизненный князь с сенатом; важные дела представляются на обсуждение собранию всех должностных лиц, а иногда и собранию народа. Для общих дел от каждого города посылаются по три депутата в столицу. Вне сената и собраний запрещаются под страхом смерти всякие рассуждения о политических делах. Это делается для предупреждения смут и заговоров.

У всех жителей острова есть один общий промысел: земледелие. Кроме того, каждый занимается известным ремеслом, обыкновенно переходящим из рода в род. У кого с детства оказывается влечение к иному, тот усыновляется другим семейством, которое занято этим ремеслом. Впрочем, никому не запрещается, кроме своего занятия, иметь и другие. Но никому не

С. 111

дозволяется оставаться праздным; начальники смотрят, чтобы каждый исполнял свое дело. Только ученые и литераторы, имеющие специальное призвание, освобождаются от физического труда, чтоб иметь возможность посвящать себя исключительно умственной работе. Вообще утопийцы не удручены трудом. Они работают всего шесть часов в день, остальное же время проводят в отдохновении, в собраниях, а более всего в литературных занятиях, развивающих ум. Шестичасовой физической работы совершенно достаточно для удовлетворения всех нужд, ибо:

1) здесь нет праздных людей, как в других государствах, где существует огромное количество монахов и священнослужителей, воинов, богачей, ничего не делающих, нищих, наконец, женщин, которые в Утопии работают так же, как мужчины.

2) Здесь нужд гораздо менее: никто не трудится для удовлетворения пустых прихотей. Все носят одинаковую одежду, сделанную из грубой ткани; дома не перестраиваются беспрестанно по фантазии владельцев; золото и серебро хранятся единственно на случай внешних войн, а в мирное время из них делаются цепи для рабов и самые низкие сосуды, чтобы показать к ним презрение; драгоценные же камни служат игрушками для детей. Таким образом, вещей, нужных для жизни, всегда избыток. Но для того, чтобы количество народонаселения не превышало средств пропитания, излишек сил в одном городе переводится в другие, более скудные людьми, а излишек населения целого острова высылается в колонии.

Все свои произведения семейства сносят в общие дома, откуда каждый берет, что хочет; ибо зачем отказывать в чем бы то ни было, когда всего в изобилии и никому нет причины брать лишнее, так как всякий уверен, что у него никогда ни в чем не будет недостатка? Любостяжание проистекает либо из опасения нужды, либо из тщеславия; но ни того, ни другого нет в Утопии. На общий рынок сносятся и съестные припасы; там берут их начальники, заведующие общими обедами, соображаясь с числом гостей. Не запрещается, впрочем, обедать и дома; но никто этого не делает. Только в деревнях каждый обедает у себя. Такое же общение имуществ существует и между городами: если у одного есть в чем недостаток, он берет у другого без всякого вознаграждения. Избыток же, остающийся сверх припасов, продается правительством за границу по сходной цене. За это получаются золото и серебро, которые хранятся на случай войны.

С. 112

Установив у себя общение имуществ, утопийцы не допускают, однако, общения жен. Напротив, браки строго соблюдаются, и нарушение супружеской верности подвергается наказанию. Впрочем, дозволяется развод по обоюдному согласию, но не иначе, как с разрешения сената.

В утопии признается и рабство, необходимое при коммунизме. Есть неприятные работы, которых никто не хочет исполнять: на них употребляются рабы. Но таковыми считаются не военнопленные, а осужденные за преступления – как свои граждане, так и купленные у других народов. Кроме того, в услужении находятся добровольно нанимающиеся из иностранцев.

Чужая помощь нужна утопийцам и на войне. Вообще, они стараются со всеми жить в мире, не заключая ни с кем союзов, которые они считают излишними и подающими только поводы к обману. Войны они предпринимают для собственной защиты или для отмщения обид или, наконец, для избавления других народов от тирании. Цель их не завоевание, а единственно восстановление права. В войско поступают только желающие; но так как своих граждан следует беречь, то утопийцы большей частью употребляют наемные дружины, которых выставляют на все опасности. Впрочем, они стараются вести войну более хитростью, нежели силою, ибо сила составляет принадлежность всех животных, а разум – одного человека. С этой целью они подсылают убийц к военачальникам неприятеля и хвастаются не кровавыми победами, а удачей козней.

Наконец, Рафаил повествует о философии и религии утопийцев. Философия их состоит в достижении счастья как высшей цели человеческой жизни, однако не всякого счастья, а честного и согласного с добродетелью. Добродетель состоит в том, чтобы жить по природе, то есть следовать разуму. Поэтому непозволительно искать счастья для себя, нарушая чужое. Гуманность требует, напротив, чтобы человек скорее брал у себя и давал другим. Этим он достигает гораздо высшего блаженства. Религии же у утопийцев разные; но все соединяются в поклонении единому верховному Божеству. Впрочем, у них царствует полная веротерпимость; но те, которые не признают ни бессмертия души, ни провидения, не допускаются к должностям. Утопийцы думают, что подобные люди ищут только своего собственного наслаждения и стараются избегать закона, как скоро он им неприятен. Атеистам запрещаются даже рассуждения с частными

С. 113

лицами, чтоб они не совратили других. Есть в Утопии и такие люди, которые посвящают себя работе и воздержанной жизни для достижения вечного блаженства. Они пользуются особенным уважением. Равно почитают и священников, которых немного, и те выборные.

Такова республика, которая, говорит Рафаил, одна поистине заслуживает этого названия, ибо в других хотя говорят об общей пользе, однако, в сущности, заботятся только о собственных своих выгодах. Здесь же, так как частные интересы вовсе не существуют, то действительно имеется в виду общественное благо. В Утопии нет неправильного распределения богатства, нет нуждающихся и нищих; все богаты, хотя никто не имеет ничего своего. Кто с этим уравнительным порядком, – продолжает Рафаил, – осмелится сравнить то, что существует в других государствах, где едва есть следы справедливости? Ибо можно ли считать справедливым такой порядок, в котором дворянин или богач или вообще люди, ничего не делающие и приносящие государству ничтожную пользу, живут в спокойствии и роскоши, тогда как земледелец или работник, без чьего труда ни единого года не продержится государство, влачит такую несчастную жизнь, что можно предпочесть ей судьбу животных, у которых и не столь тяжелый труд, и не хуже пища, и нет заботы о будущем! Этих несчастных в настоящем удручает бесплодная работа, а вместе с тем их убивает мысль о беспомощной старости; ибо ежедневного заработка едва достает им на скудное пропитание, и нельзя ничего отложить для будущего. Не следует ли назвать несправедливым и неблагодарным то государство, которое все расточает так называемым благородным и всякого рода праздным людям, ищущим пустых наслаждений, и ничего не делает для рабочих, без которых оно не может обойтись? Подобные государства нельзя назвать иначе, как заговором богатых, которые промышляют о своих выгодах под именем общественных дел и употребляют все средства, чтобы ограбить бедных, обратив их труд в свою пользу. И все эти козни от имени власти, которую богатые захватывают в свои руки, обращаются в закон. Таким образом, то, чего достало бы на всех, идет на пользу немногих, вследствие ненасытной жадности людей, которые все себе забирают. Одно только уничтожение собственности может помочь этому злу. Обман, воровство, грабительство, возмущения, убийства, против которых бессильны

С. 114

существующие законы, а вместе с тем бедность, заботы и труды, – все это погибнет вместе с деньгами, источником всех зол. Только при общении имуществ может водвориться блаженная жизнь, как в Утопии.

Эти сильные выходки против существующего общественного устройства совершенно напоминают нынешних социалистов. Хотя Мор вдохновлялся Платоном, однако новый порядок вещей отражается на нем и со своей отрицательной, и со своей положительной стороны. Мор является сыном нового времени не только в критике существующих учреждений, но и в тех лекарствах, которые он предлагает, и в той цели, которую он имеет в виду. Платон заботился главным образом о благе целого, которому должна подчиняться личная польза членов; для Мора польза целого заключается в благосостоянии всех членов. Поэтому у Платона коммунизм распространяется только на граждан, всецело посвящающих себя государству; масса рабочего населения остается в стороне как низшее сословие, о котором не стоит и говорить. У Мора именно эта часть выступает на первый план. В ней заключается основа государства; ее благосостояние составляет цель всех учреждений. В Утопии общественное здание строится на двух началах, которые были неизвестны древнему миру: на равенстве людей и святости труда. Сознание этих начал обозначает тот громадный шаг, который сделало человечество в средние века, воспитываясь под влиянием христианства.

Однако расширяясь таким образом, коммунистическое начало не сделалось более приложимым. Критика Аристотеля может быть вполне отнесена и к Утопии. Невозможность такого порядка вещей становится здесь даже еще ощутимее, ибо можно еще представить себе избранную часть общества, которая отказывается от частных целей и посвящает себя государству, находя вознаграждение в высоком своем призвании и в привилегированном положении; но как допустить такое отречение от личных выгод в массе народа, обреченной на физический труд? Это значит уничтожить саму природу человека как единичного лица, его наклонности и привязанности, его страсти и пороки. Утопия предполагает одних добродетельных граждан; она вся основана на ложной мысли, что личные стремления и страсти человека коренятся не в его природе, а в общественной обстановке. Если бы еще отречение от личных целей

С. 115

могло вести к всеобщему благоденствию, то было бы какое-нибудь основание думать, что собственная выгода будет побуждать людей к общению имуществ; но на деле этого никогда быть не может. Здесь опять все основано на ложном предположении, что бедность и сопровождающие ее бедствия происходят единственно от неравного распределения богатства и что легкий и приятный труд достаточен для удовлетворения всех человеческих нужд. Но труд прежде всего есть труд; удел человека – добывать себе хлеб в поте лица. Только тяжелой и упорной работой он может покорять природу и обращать ее в орудие своих целей. А как скоро труд является трудом, а не легким и приятным занятием, так необходима для него сильнейшая побудительная причина – личный интерес. Человек работает прежде всего для себя, а не для других. Бескорыстие составляет исключение, а не правило; оно может быть плодом свободного чувства, а не принудительного общественного устройства. Поэтому при коммунизме огромное большинство людей будет отбывать от работы, которая не приносит им непосредственной пользы. Относительно неприятных работ сам Мор не находит другого выхода, как рабство. За остальными должен быть бдительный надзор; начальники обязаны смотреть, чтобы каждый делал свое дело. Но возможна ли подобная общественная опека над частным трудом, и как установить справедливое отношение между работой и потреблением там, где всякий склонен делать как можно менее и брать как можно более? Мор утверждает, что никто не будет брать лишнего, когда все имеют все нужное в изобилии; но это опять совершенно произвольное предположение. Даже при самых ограниченных потребностях легкий и приятный труд не в состоянии произвести обилия средств. Это тем менее возможно, что промышленность требует громадных капиталов, а в Утопии само образование капиталов немыслимо, ибо кто станет делать сбережения? Едва ли что останется там, где всякий берет, что хочет. Если же окажется недостаток, то вся коммунистическая система должна рушиться. Как скоро нет изобилия во всем, так каждый будет стараться взять как можно более, и тогда неизбежны раздоры, личные цели, взаимные пререкания и наконец распределение произведений на основании труда, то есть начало собственности. Общение имуществ имеет в виду устранить несправедливое распределение богатства, установив всеобщее равенство; но, в сущности, оно

С. 116

противоречит основному правилу справедливости, воздающей каждому свое. По началу справедливости каждому должно принадлежать то, что он сам заработал. Плодами своего труда всякий распоряжается, как знает; он может обращать их в свою пользу, потреблять их, отдавать другим, передавать в наследство детям. Следовательно, собственность, а не коммунизм отвечает коренным требованиям правды. Если неравномерное распределение богатства порождает многие бедствия, то лекарство, предлагаемое мечтательными идеалистами, хуже самого зла, ибо оно противоречит и природе человека, и законам промышленности, и высшим началам общежития. Поэтому Утопия сделалась прозвищем всякого невозможного общественного устройства. Это – идеальный быт, которого никогда не было и быть не может, ибо в нем упускаются из виду существеннейшие стороны человеческой жизни.

Совершенно иные стремления, нежели у Мора, мы видим у Макиавелли. Если тот является чистым идеалистом, то этот прежде всего политик. И Макиавелли имеет в виду государственную цель, но не идеальную, а практическую. Он ищет не совершенного устройства человеческих обществ, атех средств, которыми данный порядок вещей созидается и упрочивается. Эти средства должны быть сообразны с природой человека. Если Мор видел источник всех пороков единственно в общественном устройстве, нарушающем справедливость, если идеальные его учреждения предполагают всех людей добродетельными, то Макиавелли смотрит на человеческую природу далеко не так снисходительно. По его мнению, люди вообще злы и склонны предаваться своим дурным наклонностям всякий раз, как представляется тому случай. Каждый правитель должен отправляться от мысли, что род людской неблагодарен, непостоянен, скрытен, труслив при опасности и жаден на прибыль. Кто будет полагаться на добрые качества людей, тот всегда будет обманут. С одними нравственными средствами ничего нельзя достигнуть. Правитель, без сомнения, должен иметь в виду нравственную цель: общее благо. Тот, кто действует на пользу общества, приобретает вечную славу; напротив, тиран, имеющий в виду только собственные выгоды, покрывается позором. Но благая цель оправдывает всевозможные средства. Если нельзя действовать добром, надо решиться на всякие злодеяния, ибо средний путь самый пагубный. Макиавелли не признает обязанности

С. 117

руководствоваться в политике нравственными правилами; практическая цель занимает его исключительно.

С этой точки зрения, постоянно черпая уроки из истории и современной жизни, Макиавелли учит правителей, как поступать в том или другом случае, и в особенности, как управлять человеческими наклонностями и страстями. В раскрытии этой стороны политической жизни он является неподражаемым мастером. Ясность и сила мысли, глубокое знание человеческих отношений, разнообразие сведений и широкий практический опыт, все соединяется в нем и делает его одним из величайших политических писателей, когда-либо существовавших. Он одинаково предлагает свои советы и князьям и народам, ибо понимает, что не всякий образ правления везде приложим. Государственное устройство зависит и от общественной среды, в которой оно водворяется, и от цели, которая имеется в виду. Иное правление нужно для создания государства, иное для ох -раны учреждений; иное для народа крепкого и нравственного, иное для слабого и развращенного.

Макиавелли имеет, однако, и свой идеал. Воспитанный на изучении древности, он ищет его в классическом мире. Но тогда как Мор вдохновлялся республикой Платона, практический взгляд Макиавелли требует действительной почвы. Для него идеалом представляется древний Рим, покоривший весь мир и в течение веков мудро управлявший своими внутренними делами. Рим выставляется образцом и назиданием для современников. «Добродетель, которая царствовала в то время, – говорит Макиавелли, – и порок, господствующий ныне, яснее солнечного света, а потому я буду откровенно говорить то, что думаю, дабы юноши, читающие мои сочинения, отвращались от последнего и подражали первой, всякий раз, как придется им действовать. Теперь даже обломок античной статуи ценится высоко, и все стараются сделать нечто подобное; образцы же добродетели и мудрости, которые древние представили своей жизнью, остаются бесплодными». Чтобы восполнить этот недостаток и показать на примерах римлян, как следует поступать в политике, Макиавелли написал замечательнейшее свое политическое сочинение: Речи о первых десяти книгах Тита Ливия (Discorsi sopra la prima deçà di Tito Livio).

Сочинение начинается с объяснения различия образов правления и их превращения друг в друга. Здесь Макиавелли по-

С. 118

чти буквально следует Полибию и так же, как последний, выводит, что наилучшее правление то, которое соединяет в себе все три элемента: монархию, аристократию и демократию. Из чистых же форм он отдает предпочтение демократии. Гражданин свободной Флоренции в нескольких местах своей книги высказывает свое сочувствие народу. Многие утверждают, говорит он, что ничто не может быть легкомысленнее и непостояннее толпы, и что в этом отношении княжеская власть стоит несравненно выше. Но эти свойства принадлежат только толпе , не сдержанной никакими законами; они еще в большей степени встречаются у князей, не знающих над собою сдержек. Все люди безумствуют, когда могут делать это безнаказанно. Народ же, хорошо устроенный и связанный законами, благоразумнее, постояннее и одарен лучшим суждением, нежели князь. Глас народа – глас Божий. Притом своевольный народ легко может быть вразумлен и введен в настоящую колею; но против дурного князя нет иного лекарства, кроме железа. Однако Макиавелли не произносит этого суждения безусловно. Как глубокий политик, он понимал, что каждый образ правления имеет свои относительные достоинства и служит к достижению известных целей. Поэтому он признает, что князь выше народа для устройства вновь созидающегося государства или для введения новых законов и учреждений; но народное правление лучше, когда дело идет о сохранении установленного порядка. Кроме того, необходимое условие демократии заключается в доблести граждан. Развращенный народ не в состоянии поддерживать свободу; ему нет спасения вне монархии. Только царская власть может его исправить. Неспособны к демократии и люди, привыкшие к рабству. Свобода может держаться только там, где приобретает ее народ еще свежий силами и не испорченный деспотизмом.

Макиавелли предпочитает народное правление и аристократическому. Он спрашивает: кому скорее можно вверить охрану свободы, народу или вельможам? и решает вопрос в пользу первого, ибо вельможи всегда хотят властвовать, а народ желает только жить на воле и не быть угнетенным. В особенности дворян Макиавелли считает величайшими врагами свободы. В стране, где есть дворянство, говорит он, особенно имеющее замки и господствующее над низшим населением, невозможно иное правление, кроме монархии. Законы бессильны для

С. 119

воздержания подобных людей; над ними необходим властитель. Устроить республику там, где много дворян, невозможно иначе, как истребив их всех. Наоборот, нельзя установить княжескую власть в стране, где существует равенство, иначе, как создав дворянство. Равенство ведет к республике, так же как неравенство ведет к монархии. Даже аристократическое правление, подобное венецианскому, невозможно при существовании дворянства, имеющего обширные земли, замки и право суда. Только чисто политическая аристократия, основанная на исключительном обладании почестями и высшими должностями, способна установить прочный порядок вещей. Такое правление Макиавелли признает иногда полезным. В небольшом, замкнутом в себе государстве может быть введено аристократическое устройство, наподобие спартанского или венецианского. Твердое охранение закона высшим сословием дает таким учреждениям необыкновенную прочность. Но чистая аристократия немыслима в государстве, которое приходит в беспрерывные столкновения с другими и вынуждено воевать. Здесь необходимо опираться на народную силу, а потому надо дать народу участие в правлении; иначе он сам того потребует. Для республики, которая хочет расти и делать завоевания, наилучшее устройство – римское, то есть смешанное.

Против римских учреждений возражают, что они подавали повод к беспрерывным ссорам между патрициями и плебеями; но эти внутренние распри, говорит Макиавелли, нисколько не мешали величию республики. До времени Гракхов они редко сопровождались изгнаниями, а еще реже пролитием крови. Борьба вела единственно к установлению законов и учреждений, полезных для общества, которыми ограждалась свобода и воздерживалось честолюбие вельмож. Таково было учреждение плебейских трибунов, лучших стражей народной свободы.

Макиавелли подробно излагает те средства, которые употребляли римляне для поддержания своего государственного устройства. Прежде всего он указывает на религию, как на один из самых верных способов действовать на народ и сохранять в нем добрые нравы. Религия имеет для Макиавелли единственно значение политического орудия, и он, не обинуясь, советует употреблять религиозный обман для достижения политических целей. Это показывает, как далеко люди эпохи Возрождения отошли от средних веков. Затем следует обращать особен-

С. 120

ное внимание на обуздание сильных людей. Обыкновенно их честолюбие не знает границ, и они представляют величайшую опасность для республики. Необходимо зорко за ними следить и преграждать все пути к возвышению в особенности тем из них, которые стараются обольстить народ и выставиться перед другими. С этой целью полезно дать гражданам право обвинения; оно служит вместе с тем и клапаном, через который выходит накопившееся неудовольствие. Там, где нет подобных, законом установленных путей, люди прибегают к средствам беззаконным, а это может погубить республику. Опасно и сосредоточение власти в руках одного человека, ибо он легко может употребить ее во зло. В Риме диктатура была полезна для чрезвычайных случаев; она устанавливалась на короткий срок и не уничтожала других должностей. Но продолжительное соединение всех властей в руках децемвиров подвергло государство опасности. Наконец, в республике необходима строгость нравов. Макиавелли хвалит учреждение цензоров, которые, надзирая за гражданами и предупреждая развращение нравов, служили одним из лучших средств для сохранения свободы. Общее правило, которое Макиавелли выводит относительно внутреннего управления, состоит в том, что учреждения должны часто возвращаться к первоначальному их принципу, ибо силою вещей все мало-помалу изменяется и портится. Этой цели могут способствовать как законы, так в особенности примеры доблестных мужей, которые часто действуют на сограждан более, нежели сами законы. Макиавелли, очевидно, не имел понятия о развитии человечества, о законе совершенствования. Сыну XVI века, который идеал свой видел в древних республиках, отклонение от первоначального устройства представлялось не иначе, как упадком.

После внутренней политики Рима Макиавелли излагает и внешнюю. Республиканскую форму он считает более способной к расширению владычества, нежели монархическую, ибо главное, что умножает силы государства, это – постоянное внимание к общей пользе, а оно гораздо более соблюдается в республиках, нежели в монархиях. Три пути представляются народам, которые хотят увеличить свое внешнее могущество: союз равносильных государств, главенство над союзниками и, наконец, совершенное покорение других народов. Последний путь самый ненадежный, ибо нет возможности постоянно держать

С. 121

в повиновении народы, которые не хотят покориться. Завоевания гибельны для государств, которые приобретают новые владения, не приобретая новой силы. Первая система хороша, но только для защиты, ибо в ней нет единства воли; здесь всегда может быть разногласие, и сами завоевания в пользу союза далеко не так заманчивы. Поэтому лучше всех второй путь; это – тот, которого постоянно держались римляне в своих войнах. Они привлекали к себе союзников, оставляя им права и самоуправление и давая им часть добычи, но сами всегда оставались во главе. Таким способом они покорили весь мир. Макиавелли советует, по примеру римлян, вести войны краткие, но всеми силами, обогащать добычей казну, а не отдельных лиц, выселять колонии для оберегания покоренных земель, никогда не оставлять военных упражнений и, прежде всего, иметь собственное войско, а не наемное, всегда ненадежное. К политическим размышлениям присоединяется и множество замечаний насчет военного искусства, которое Макиавелли изучил в подробностях. Все это вместе, изложенное не в систематическом порядке, а в виде рассуждений об отдельных случаях, представляет одно из самых поучительных политических сочинений, которые когда-либо появлялись в свете. Аристотель был основателем политики как науки; Макиавелли был восстановителем ее в новое время, и если не всегда можно соглашаться с его доводами, если, читая его, иногда возмущаешься отсутствием у него нравственного чувства, то всегда удивляешься силе его ума и широте его взгляда.

Речи о первых десяти книгах Тита Ливия имели целью показать средства для сохранения республик. Совершенно иную задачу полагает себе Макиавелли в другой книге, которая получила гораздо большую известность, в Князе (II Principe). Здесь излагаются способы, которыми князь может приобрести новое государство и упрочить в нем свое владычество. Многие видели в этом противоречие с содержанием первого сочинения. Там Макиавелли является республиканцем, пламенно любящим свободу; здесь он пишет в пользу самого беззастенчивого деспотизма. Это отступничество от своих убеждений приписывали желанию снискать милость Лаврентия Медичи, которому посвящена книга: изгнанный из отечества, Макиавелли хотел возвратиться и вновь принять участие в делах, а для этого нужно было заслужить расположение тогдашнего главы флорен-

С. 122

тийского правительства. Другие, напротив, видели в этом сочинении иронию: республиканец по образу мыслей, Макиавелли будто бы хотел предостеречь народ от тех козней, к которым прибегают князья для утверждения своего владычества. Таково было мнение Руссо⁷⁸. Внимательное изучение обоих произведений великого политика должно, однако, убедить каждого, что между ними нет противоречия. В Речах о Тите Ливии Макиавелли прямо говорит, что для создания и устройства новых государств монархия лучше республики; для развращенных же народов он считает монархию единственным возможным образом правления. Но и то и другое вполне прилагалось к современной ему Италии, где народ, по мнению Макиавелли, наиболее развращенный из всех, а между тем требовалось создание единого крепкого государства. Нет страны, которая могла бы наслаждаться внутренним согласием и счастьем, говорит он в Речах, если она не подчиняется вся единой республике или одному князю, как Франция и Испания. В Италии этому мешает Римская Церковь, которая не довольно сильна, чтобы соединить всю Италию под свое владычество, а между тем разъединяет страну, постоянно призывая к себе на помощь одного князя против другого. Макиавелли вполне сознавал, что объединить Италию, освободить ее от внешних врагов и положить конец междоусобиям мог только князь; поэтому он и обратился к Лаврентию Медичи, предлагая ему средства для достижения этой цели. И в отношении к употреблению средств «Князь» немногим отличается от Речей. И там Макиавелли оправдывал убийство Рема Ромулом необходимостью единовластия и порицал Бальони, который не решился убить папу Юлия Π со всей его свитой, когда тот неосторожно отдался ему в руки. В «Князе» эта политика выступает в еще более грубой форме, ибо здесь дело идет об утверждении власти подавлением всех ее противников, а для этого нужны более сильные и менее разборчивые средства, нежели для охранения свободы. Но сущность воззрений и здесь и там одна и та же.

Макиавелли начинает с общего разделения княжеств по происхождению: есть княжества наследованные и новые; последние могут быть или присоединенные к старым владениям, или

С. 123

получившие самостоятельное устройство. С другой стороны, народ, среди которого устанавливается власть, может быть либо привыкший управляться князем, либо привязанный к свободе. Наконец, и средства, которыми власть приобретается, могут быть оружие, счастье или доблесть. Все эти разнородные случаи требуют различных путей для утверждения власти.

Всего легче сохраняется власть наследственная. Князю нужно только не нарушать существующего порядка. Если у него нет необыкновенных пороков, которые делают его предметом ненависти, он всегда будет любим. Затруднения оказываются только при вновь приобретенной власти. Когда князь к своим старым владениям присоединяет новую область, то существенный вопрос состоит в том: принадлежит ли ее население к одной народности с прежними подданными или нет? Если народность одна, то слияние совершается легко; в противном случае нужно значительное искусство. Хорошо, если князь сам поселится в новой области; полезно также заводить в ней военные колонии. Но прежде всего надо держаться правила: ослаблять сильных и поддерживать слабых. Это необходимо соблюдать как относительно соседей, чтобы не нажить себе опасных соперников, так и относительно вельмож покоренной области. На последних никогда нельзя полагаться: они всегда готовы примкнуть к иностранному князю, чтоб избавиться от своего, но столь же легко отпадают и от нового владыки. Из этого можно видеть, какое важное значение имеет для завоевателя политическое устройство покоренной страны. Там, где нет могущественной аристократии, где вся власть сосредоточена в руках монарха, покорение трудно, потому что чужеземный князь не находит союзников, но зато легче удержать край в повиновении, ибо с падением монарха прекращается дальнейшее сопротивление. Напротив, там, где есть сильные вельможи, легко с их помощью покорить страну, зато держаться в ней труднее. Что же касается народов, привыкших к свободным учреждениям, то с ними нельзя иначе сладить, как истребив их совершенно, ибо они всегда готовы восстать во имя свободы и прежних своих прав, память о которых не изглаживается ни течением времени, ни полученными благодеяниями.

Новая власть приобретается иногда добродетелью, когда доблестный муж водворяет новые порядки и через это становится главой государства. Достигнуть подобной власти трудно, но удер-

С. 124

жать ее легко, ибо здесь мало внутренних врагов. Трудность же приобретения состоит, главным образом, в том, что люди неохотно подчиняются новым порядкам. Народ вообще бывает непостоянен: можно убедить его в известной мысли, но нелегко удержать его в этом убеждении. Поэтому нововводитель всегда должен запасаться собственными средствами и оружием; когда ему перестают верить, он должен заставить верить себе силой.

Совершенно иное положение тех, которые становятся князьями случайно или посредством чужой помощи. Им власть достается легко; но как скоро они достигли вершины могущества, начинаются бесчисленные затруднения. Обыкновенно эти люди не умеют держаться на своем месте, потому что они к этому не приготовлены, да к тому же не имеют ни друзей, ни опоры. Однако и в этом случае разумный человек может достигнуть великих результатов. Образцом такого мудрого и доблестного мужа Макиавелли выставляет знаменитого Цезаря Борджиа, утверждая, что нельзя дать новому князю лучшего совета, как следовать его примеру. Затем он рассказывает, как Борджиа притворялся другом своих врагов, чтобы вернее их погубить, как он заманивал соперников под предлогом совещаний и потом убивал их, как он из предосторожности истреблял даже потомство тех людей, у которых отнимал владения. « Разбирая все эти действия герцога, – говорит Макиавелли, – я не могу его осуждать, ибо, имея высокую душу и великие цели, он не мог править иначе ». По-видимому, Макиавелли даже не считает эти дела безнравственными, ибо он выделяет в особую рубрику тех, кто приобрел власть злодеяниями. «Нельзя назвать это доблестью, – говорит он, – когда человек убивает своих сограждан, предает друзей, не имеет ни правды, ни благочестия, ни религии; этими способами можно приобрести власть, но не славу». Однако, прибавляет он, и подобное правление может утвердиться: все зависит от хорошего или дурного употребления жестокости. Кому нужно совершить злодейства, тот должен сделать это разом, чтобы не оставлять народ в постоянном опасении. Если жестокости продолжаются или даже усиливаются, то у князя нет возможности удержаться: каждый боится за себя и наконец все соединяются против тирана.

Что касается приобретения власти волей сограждан, то это делается также двояким путем: или с помощью вельмож, или с помощью народа, ибо на эти две части разделяется каждое

С. 125

государство. В первом случае труднее удержать правление, ибо князь имеет много соперников. Вельможи всегда хотят властвовать, а народ желает только, чтобы его не притесняли. Поэтому всякий правитель должен опираться на массу, не только тот, который достиг власти с помощью народа, но и тот, который приобрел ее благодаря поддержке вельмож. Князь, которого не любит народ, не имеет прибежища в несчастье.

Макиавелли упоминает и о духовных княжествах, но говорит, что так как они держатся помощью Бога, то человеку было бы слишком смело о них рассуждать.

Рассмотрев, таким образом, отдельные виды княжеств, Макиавелли переходит к правилам, общим для всех. Главные основы всех государств, говорит он, как новых, так и старых, суть хорошие законы и хорошее войско; но так как законы бессильны без войска, а там, где есть хорошее войско, должны быть и хорошие законы, то прежде всего следует говорить о войске. Макиавелли различает войско собственное, наемное и союзное. Первому он отдает решительное предпочтение перед другими. Наемное войско служит только из-за денег, а потому не может иметь ни любви к отечеству, ни преданности князю. На него никогда нельзя полагаться. Еще опаснее союзники, которые в случае победы сами становятся властителями. Мудрый князь всегда должен опираться на собственное войско; поэтому главная его забота должна быть устремлена на военное дело. Кто пренебрегает военным ремеслом, тот всегда рискует лишиться власти. Он не уважаем солдатами, а потому не может и доверяться им.

За военной силой следуют гражданские средства. Здесь, говорит Макиавелли, надо иметь в виду не воображаемые государства, а действительный порядок вещей, не то, что должно быть, а то, что есть; иначе князь неизбежно идет к падению. Кто хочет поступать всегда добродетельно, тот должен погибнуть среди стольких людей, которые держатся совершенно иных правил. С этой точки зрения Макиавелли рассуждает о качествах, приличных правителю. Князь должен быть скорее скуп, нежели щедр, ибо щедростью всем не угодишь и в конце концов она обращается в тяжесть для народа, из которого извлекаются деньги, тогда как скупость обогащает казну, не обременяя подданных. Князь должен скорее стремиться к тому, чтобы его боялись, нежели чтобы его любили, ибо

С. 126

на любовь полагаться нельзя, по непостоянству человеческого рода. Люди более склонны оскорблять того, кого любят, нежели того, кого боятся, ибо страх – постоянное чувство, которое никогда не оставляет человека, а любовь уступает место другим влечениям. Однако важнее всего, чтобы князь не был ненавидим и не наживал себе внутренних врагов. Поэтому он должен воздерживаться как от имущества, так и от жен своих подданных. Такого рода посягательства более всего возбуждают негодование и вооружают людей против правителя. Слово свое князь должен держать только тогда, когда это ему выгодно; иначе он всегда будет обманут коварными людьми. Вообще, в лице князя человек должен соединяться с зверем. Он должен иметь силу льва и хитрость лисицы. Над о принять за правило, что в особенности новый князь для сохранения власти часто вынужден действовать противно всякой правде, всякому милосердию, всякому человеколюбию и всякой религии. С виду князь должен казаться украшенным всеми добродетелями, но он всегда должен быть готов поступать совершенно иначе.

Макиавелли дает советы и относительно выбора людей, ибо это первый признак, по которому распознается ум правителя. Мудрый князь имеет и мудрых советников. В особенности он должен избегать льстецов, язвы придворной жизни, и окружать себя людьми, которые бы откровенно высказывали ему правду, когда он их спрашивает. В заключение Макиавелли обращается с великолепным воззванием к Лаврентию Медичи, увещевая его освободить Италию, томящуюся под игом варваров.

Сочинения Макиавелли сделались настольной книгой правителей XVI и XVII столетий. Разноречивые мнения о нем и толкования на него составляют целую обширную литературу. Всех поражают, с одной стороны, его громадный ум и талант, с другой – то отсутствие нравственных правил, которое бросается у него в глаза. Имя его стало символом политического коварства. Действительно, от этого упрека его невозможно оградить; но извинение лежит отчасти в общих требованиях политики, отчасти в характере той среды, в которой жил и действовал Макиавелли.

Политику невозможно подвести под точку зрения безусловной нравственности, точно так же как нельзя приложить к государству начал абсолютного права. Над тем и другим господствует

С. 127

высшая цель политической жизни: общее благо. Эта цель сама по себе есть начало нравственное; но она не всегда может быть достигнута безукоризненными средствами. От частного человека можно требовать, что поступки его были безупречны, ибо цель, которую он себе полагает, личное счастье, не есть непременная и необходимая: она должна подчиняться высшим требованиям. Частный человек должен жертвовать своим счастьем своему нравственному достоинству. Но благоденствие народа невозможно приносить в жертву абсолютной строгости нравственных правил. В политике верховный закон есть общее благо (sal us populi supremalex); для спасения народа приходится иногда жертвовать всем. Правитель не может и уклоняться от действия: он обязан управлять государством, избирая тот путь, который возможен. А так как цель непременно должна быть достигнута, то извинительно, в случае крайности, употреблять и такие средства, которые не оправдываются нравственностью. Здесь является столкновение двух начал, при котором нравственный закон не может иметь притязания на безусловное владычество.

Однако, с другой стороны, невозможно относиться к нему совершенно равнодушно, как делал Макиавелли. Нравственное начало должно быть по возможности соблюдаемо и в политике. Это тем более необходимо, что оно и здесь является силой, ибо люди имеют к нему доверие и уважение. Нравственные поступки притягивают людей, безнравственные их отталкивают. Но эта сила далеко не всегда имеет одинаковое значение. В обществе грубом, развращенном или расшатавшемся в своих основах нравственные начала мало действуют на массу. Тут слишком часто бывает необходимо прибегать к хитрости и к насилию, чтобы достигнуть политической цели. Неразборчивое употребление средств нередко составляет условие успеха. В этом отношении Макиавелли был вполне сыном своего века. Во всех европейских государствах борьба королевской власти с средневековым порядком сопровождалась безобразными явлениями. Надо было смирять отдельных лиц, приобретших чрезмерное могущество, и подавлять частные права и интересы, господствовавшие в раздробленном обществе. Первой потребностью был выход из анархии и установление государственного порядка, какими бы то ни было средствами. Между тем, ни одна из европейских стран не представляла такой страшной картины, как Италия в начале XVI века. Усеянная мелкими тиранами и изнемогающими рес-

С. 128

публиками, сделавшись поприщем для властолюбия иноземцев, она искала какого-нибудь исхода из безотрадного положения и не находила. Макиавелли жил в этой среде и отражал в себе ее стремления и недостатки. Привыкший видеть вокруг себя беспрерывные насилия, обманы и злодейства, он перестал ими возмущаться и хотел, по крайней мере, обратить их на благую цель; а эту цель указывал ему его пламенный патриотизм, которым он возвышался над современниками и который составляет в нем самую отрадную черту. Дальнейшее развитие истории дало нравственному началу несравненно большее значение, нежели оно имело в XVI веке. И теперь еще нельзя требовать от государственных людей безусловной нравственности в преследовании политических целей, но теперь невозможно уже совершенное равнодушие к ужаснейшим преступлениям, какое мы видим у Макиавелли. Общественное чувство возмущается против этого. В наше время в Италии великий государственный человек поставил себе ту же цель, к которой стремился Макиавелли; но средства у него были иные. В окрепшем народе он взывал к началу свободы, к общественному мнению и совершил свое дело, не прибегая к злодеяниям и сохранив уважение современников. Однако уже в XVI веке мнения Макиавелли встретили сильный протест. Нравственное начало как высший закон человека всегда присуще человеческим обществам. Особенно оно не могло быть забыто у христианских народов. Затемненное временно, оно скоро выступило наружу и заняло подобающее ему место в общественном сознании. Главный толчок этому движению дала Реформация⁷⁹. III. БОДЕН

Во время разгара борьбы между католиками и протестантами во Франции образовалась средняя партия под именем Политиков. Они стали в положение, независимое от обеих сторон, и стремились к водворению мира в государстве признанием свободы вероисповедания. Эта партия, к которой принадлежали

С. 129

лучшие люди того времени, как, например, канцлер Лопиталь, окончательно восторжествовала с восшествием на престол Генриха IV. С этих пор монархия, отрешившись от исключительных требований религиозных исповеданий и возвышаясь над противоположными партиями, сделалась исходной точкой чисто светского развития государственной жизни.

К этому среднему направлению принадлежал один из замечательнейших публицистов XVI века Иоанн Боден (Jean Bodin)⁸⁰. Он был политическим деятелем на генеральных штатах того времени и вместе плодовитым писателем. Из его сочинений самое значительное – книга О Республике (De la République). По основательной и обширной учености, по юридическим сведениям и по государственному смыслу оно занимает почетное место в политической литературе всех времен и народов. Боден подробно и отчетливо исследовал существо и устройство государства, выставляя главным его признаком верховную власть. Это начало он противопоставил весьма распространенным в то время теориям монархомахов.

Боден начинает с определения: государство есть правое управление несколькими семействами и тем, что у них общее, облеченное верховной властью (République est un droit gouvernement de plusieurs mesnages et de ce qui leur est commun, avec puissance souveraine). Это определение разбирается по всем частям.

Первое, что в нем представляется, это то, что государство есть правое управление, то есть что оно действует сообразно с справедливостью и с естественным законом. Этим оно отличается от шайки разбойников. Мы видели, что древние мыслители определяли государство главным образом его целью – совершенной жизнью. Боден критикует это определение. Он замечает, что в нем недостает главных составных частей политического тела: соединяющихся семейств, того, что им обще и, наконец, верховной власти. В собственное свое определение он вовсе даже и не ввел государственной цели. Однако он касается ее, говоря о государстве, как о правом управлении; но она имеет для него совершенно второстепенное значение. Цель государства, как и отдельного лица, говорит он, состоит в блаженной жизни, которая заключается главным образом в теорети-

С. 130

ческой деятельности и в развитии соответствующих ей добродетелей. Но так как невозможно достигнуть этого без материальных условий, то государство должно прежде всего заботиться о защите против внешних врагов, о внутреннем мире и об охране правосудия, не считая, впрочем, всего этого конечной целью своей деятельности, а рассматривая эти требования как предварительные условия счастливой жизни. Боден очевидно заимствовал эти начала у Аристотеля; но они не клеятся с остальными его воззрениями, а потому остаются у него без дальнейших последствий.

Затем Боден переходит к другой части своего определения – к семейству. Семейство, говорит он, есть правое управление несколькими лицами и тем, что им принадлежит, под властью отца семейства. Оно составляет основание государства, которое через семейства продолжает свое существование. От семейного быта зависит и благосостояние политического тела, которое процветает, когда части, его составляющие, управляются как следует. Хорошо устроенное семейство – настоящий образец государства: домашняя власть уподобляется политической. Однако между той и другой есть существенная разница: одна управляет частным достоянием, другая общим, ибо там нет государства, где нет ничего общего. Но это общение не должно поглощать в себе семейного быта и частной собственности. Боден восстает против коммунизма, который проповедовали Платон и Томас Мор. Там, где все смешано, говорит он, где частное не отличается от общественного, там нет ни семейства, ни государства. Такой быт противоречит естественному закону, запрещающему брать чужое; он разрушает семейное начало и уничтожает разнообразие, которое одно делает гармонию приятной. Еще хуже общение жен; оно разрушает кровные связи и любовь между мужем и женой, между родителями и детьми. Проповедники коммунизма воображают, что люди более заботятся о том, что принадлежит всем, а на деле всегда бывает наоборот: каждый старается из общего достояния приобрести что-нибудь для себя. Свойство любви таково, что чем она становится общее, тем более она слабеет. Мы узнаем в этих возражениях следы изучения Аристотеля.

Говоря о семействе, Боден настаивает главным образом на необходимости семейной власти. Всякий союз, говорит он, управляется властью, которой соответствует повиновение.

С. 131

Даже в состоянии естественной свободы разум в человеке должен подчинять себе чувственные влечения; это первый закон природы. В обществе же естественная свобода необходимо подчиняется чужой воле. Вследствие этого, как скоро образуется семейство, так в нем устанавливается власть, которая имеет три формы: власть супружеская, родительская и господская. Первая составляет основание всего человеческого общества: ею держатся все государства. Однако она не должна простираться до того, чтобы жена низводилась до уровня рабыни; но муж властен над всеми действиями жены и может пользоваться всем ее имуществом. Жена не вправе вести тяжбу без разрешения мужа ни в качестве истца, ни в качестве ответчика. Впрочем, по мнению Бодена, жена подвластна мужу, только если последний сам не состоит членом семейства и не подчинен отцу или господину; в противном случае он теряет свои права и над женой, и над детьми. Причина та, что семейная власть должна быть едина; иначе в семье будут происходить беспрерывные раздоры.

Еще большие права Боден дает отцу над детьми. Это единственная власть, созданная самой природой по образцу всемогущего Бога, Отца всех вещей. Отеческая власть – главный столб государства, ибо от нее зависит воспитание детей. Там, где она слабеет, государство падает, как показывает пример Римской Империи. Боден требует даже, чтобы отцу было предоставлено право жизни и смерти над своим потомством. Закон, говорит он, не может вмешиваться в отношения родителей и детей; отцы всегда будут скрывать проступки детей, если им самим не предоставлено право наказания. На это возразят, что родители могут злоупотреблять столь обширной властью; отец может быть даже безумный. Но в таком случае у него, как у всякого безумного, следует отнять право распоряжаться другими; если же он в здравом уме, то любовь к детям всегда заставит его во всем искать их пользы. Наконец, если бы и случились злоупотребления, то законодатель не должен за этим останавливаться, ибо нет хорошего закона, который бы не имел своих невыгодных сторон.

Здесь Болен является безусловным и преувеличенным защитником начала власти. Более либерально его мнение о рабстве. Он один из первых восстал против теорий, господствовавших в древности и в средние века. Защитники рабства, говорит он, как, например, Аристотель, утверждают, что оно согласно

С. 132

с законами природы, ибо одни люди рождены для владычества, другие для повиновения. Если бы оно было противно природе, то оно не могло бы так долго держаться; между тем, почти ни одно государство без него не обходится. В течение многих веков народы с ним растут и процветают. Мудрые и добродетельные люди его одобряли. Самый обыкновенный способ происхождения рабства – война; а что может быть сообразнее с человеколюбием, как пощадить жизнь побежденного и взамен того сделать его рабом? Это особенно справедливо относительно тех, которые ведут войну неправедную и нападают на чужое достояние: они достойны смерти, а потому обращение их в рабство может быть только знаком милосердия. Однако Боден не убеждается этими доказательствами. « Я признаю рабство сообразным с законами природы, – говорит он, – когда сильный, богатый и невежда будет повиноваться мудрому, хотя слабому и бедному; но подчинять мудрых глупым, знающих людей невеждам и добрых злым – кто не скажет, что это противно природе? » Считать же признаком милосердия, когда кто щадит жизнь побежденных, – то же, что превозносить милосердие воров и разбойников, которые хвастаются тем, что они даровали жизнь ограбленным им людям. Если пленный неприятель достоин смерти, то справедливость требует, чтобы он был казнен, а не обращен в раба. Что касается продолжительного существования рабства, то этим доводом можно доказать и справедливость человеческих жертвоприношений. Человеку предоставлен выбор между добром и злом, а по своей природе он часто выбирает зло. Государству же рабство не только не приносит пользы, а напротив, как свидетельствует история, оно было постоянным источником смут, восстаний и убийств. Если к этому прибавить те страшные жестокости, которые господа позволяют себе относительно рабов, то не останется сомнения, что рабство должно быть уничтожено. Боден советует только не делать этого вдруг, чтобы рабы не стали злоупотреблять свободой, к которой они не привыкли, и чтобы они не были пущены по миру без всяких средств пропитания.

Таковы формы семейной власти. Но глава семейства, вступая в государство, подчиняется чужой воле: из господина он становится подданным. Это превращение, говорит Боден, совершается обыкновенно насильственным путем, посредством покорения одних другими. Пока не было еще государств, отцы

С. 133

семейств жили на свободе; но когда между людьми возгорелись войны, тогда сильнейшие, победив слабейших, сделались их господами. Так основались государства. И разум и история показывают, что они произошли от насилия, а не от добровольного соглашения людей. Однако политическое подчинение не уничтожает свободы человека: член государства, гражданин, есть свободный подданный, подчиненный верховной власти. Существенный его признак есть подчинение; но свобода его ограничивается, а не исчезает совершенно. Этим член государства отличается от раба, который тоже подданный, но не гражданин. С другой стороны, нельзя считать признаком гражданина участие в суде и совете, как думал Аристотель. Определение последнего не имеет общего характера; оно, по сознанию самого философа, обнимает собою только граждан демократических государств. Оно ведет к различию граждан совершенных и несовершенных. Приняв его, надо признать, что благородный – более гражданин, нежели простолюдин, между тем как общее определение должно одинаково относиться ко всем. Существенным признаком гражданина надо, следовательно, считать подчинение верховной власти. Отправляясь от этого начала, Боден отрицает возможность быть гражданином двух государств и не допускает права свободного перехода из одного подданства в другое. По его мнению, переход может совершаться не иначе, как с согласия верховной власти.

В определении государства, за семействами следует то, что у них общее, то есть, главным образом, общественное имущество. Но Боден откладывает рассмотрение этого предмета до одной из следующих глав, где он говорит о финансах. После определения гражданина, подражая отчасти системе Аристотеля, он приступает прямо к тому, что он считает существеннейшим элементом государства, – к верховной власти. Он определяет ее так : « верховная власть (la souveraineté) есть постоянная и абсолютная власть государства». Это определение, говорит Боден, следует разобрать подробно, ибо это самый важный предмет в политическом союзе, а между тем никто не установил точного о нем понятия. Верховная власть прежде всего должна быть постоянной; власть, переданная на время, не есть верховная, точно так же как власть, данная уполномоченному. Верховной может считаться только власть,

С. 134

которая перенесена на лицо всецело, на неопределенный срок ; тогда только она принадлежит уже не тому, кто ее передал, а тому, кто ее получил. Затем, верховная власть должна быть абсолютной, или неограниченной; поэтому не может считаться верховной та власть, которая передается под известными условиями. Существо абсолютной власти состоит в том, что облеченное ею лицо может по своей воле издавать и изменять законы. Боден определяет закон как повеление высшего, пользующегося своей властью. Князь, как и все другие люди, подчиняется закону Божьему и естественному, от которых никто не вправе отступать; но он стоит выше всякого человеческого закона. Он не связан ни постановлениями предшественников, ни своими собственными, и если бы он даже обещал вечно соблюдать изданные имуставы, то подобное обещание не имеет силы, ибо верховная власть не может обязать себя таким образом: она всегда должна сохранять право изменять закон сообразно с общественными потребностями. Точно так же князь не может быть связан обещанием хранить законы государства; ибо если закон исходит не от него, а от народа, то верховная власть принадлежит последнему. С этой точки зрения княжеская власть не может быть ограничена и согласием чинов: чины могут только давать советы, решение же должно принадлежать князю; иначе опять у него нет верховной власти. Боден делает одно лишь изъятие из этого правила: князь, по его мнению, не может облагать подданных податями без их согласия, ибо никто не имеет права брать чужое достояние без воли владельца. Но и это исключение оказывается мнимым; в случае нужды князь для пользы государства может всегда налагать подати на граждан; Боден выставляет далее это право в числе других необходимых принадлежностей верховной власти. В сущности, сделанное им ограничение совершенно несостоятельно, ибо верховная власть, какова бы она ни была, всегда имеет право облагать подданных податями по собственному усмотрению; иначе следовало бы спрашивать согласия каждого платящего. Если же для взимания налогов требуется согласие народного представительства, то последнее само является участником верховной власти. Боден впал здесь в противоречие с собой вследствие того, что он, как увидим далее, вовсе не признавал смешанных образов правления и возможности разделения верховной власти между различными

С. 135

органами. Сделанная им оговорка была внушена понятиями того времени, наследованными от средневекового феодализма.

В праве издавать и изменять законы без согласия кого бы то ни было заключаются, по мнению Бодена, все другие истинные признаки или принадлежности верховной власти. Сюда относятся: право войны и мира, назначение высших сановников и утверждение выборных, верховный суд, право помилования, право чеканить монету, право устанавливать меры и весы, право налагать подати и другие. Эти права, говорит Боден, вытекая из самого существа верховной власти, неотчуждаемы, неизменны и не подлежат давности. Все это он объясняет многочисленными историческими примерами. Затем он переходит к устройству верховной власти.

Боден различает три образа правления: монархию, аристократию и демократию. Относительно извращенных форм, которые принимал Аристотель, а за ним и другие, он справедливо замечает, что они означают только различные качества одних и тех же властей, между тем как разделение должно быть основано на самом существе или на устройстве власти. С гораздо меньшим основанием он отвергает и смешанную форму, утверждая, что она совершенно даже немыслима, ибо верховная власть, по существу своему, едина и нераздельна. Кому в смешанном правлении принадлежит право издавать законы, говорит Боден, тот и есть настоящий носитель верховной власти; поэтому правление, смешанное из монархического, аристократического и народного, есть, в сущности, народное. Боден увлекся здесь началом единства власти, которая представлялась ему главным элементом государства. Очевидно, что если для издания закона требуется согласие нескольких органов, то верховная власть принадлежит им всем в совокупности.

Отвергая формы смешанные и извращенные, как отдельные образы правления, Боден признает их, однако, основанием для подразделений. Он отличает верховную власть от управления, которое есть правило ее деятельности. В последнее могут входить различные элементы и начала. Таким образом, монархия, не переставая быть монархией, может управляться аристократически, если государственные должности предоставляются знатным людям, и демократически, если почести и награды распределяются между всеми. С этой точки зрения Боден различает монархию законную, или царскую, господскую и тирани-

С. 136

ческую. Первая та, где народ повинуется законам монарха, а монарх законам природы, оставляя подданным личную свободу и собственность. В остальных двух видах, напротив, монарх является неограниченным властителем личности и собственности подданных. В господской монархии эта власть приобретается справедливой войной, в тиранической – насилием и нарушением естественных законов. Господская монархия возникла при первом образовании государств; таковы были монархии восточные. В Европе же едва остались некоторые ее следы; здесь она превратилась в монархию законную. Бели у европейских народов является иногда насильственное правление, то это не господство, а тирания. Подобно другим современникам, Боден противополагает монарха тирану; однако, говорит он, надо делать это различие весьма осторожно, ибо часто князья принуждены совершать такие дела, которые с виду кажутся тираническими. В особенности, не следует строгость смешивать с тиранией: строгий или даже жестокий монарх часто лучше доброго и мягкого, ибо строгость бывает нужна для восстановления спокойствия в государстве, и особенно для обуздания сильных людей; доброта же ведет к тому, что злые оставляются без наказания, а придворные выпрашивают себе всякие блага, что окончательно ложится тяжелым бременем на народ. Отсюда пословица: из злого человека делается добрый царь.

Подобно другим современным ему публицистам, Боден задает себе также вопрос: позволительно ли убивать тирана? Относительно того, кто похищает власть насильно, не может быть сомнения; ибо подданный, посягающий на верховную власть, есть преступник, а потому он может и должен быть наказан. Если нельзя сделать это судом, то остается прибегнуть к оружию. Даже последующее утверждение власти приговором народа не избавляет тирана от мести, ибо подобные подачи голосов не что иное, как комедии, которые разыгрываются под влиянием страха. Все затруднение заключается в вопросе: позволительно ли убивать законного князя, злоупотребляющего своей властью? Это Боден решительно отвергает: если князю действительно принадлежит верховная власть, говорит он, то не только отдельные граждане, но и все в совокупности не имеют над ним права суда; а если над ним нет суда, то еще менее позволительно прибегать к самоуправству. Если преступно употреблять насилие против отца, то еще

С. 137

менее дозволено подданному поднимать руку на правителя государства, который священнее и неприкосновеннее самого отца. Подданный не обязан повиноваться князю в том, что противоречит закону Божьему или естественному, но он должен бежать, скрываться и терпеть смерть скорее, нежели посягать на его жизнь или честь. Если бы подобное самоуправство было дозволено, то жизнь всякого князя была бы в опасности; нет ни одного, который бы не мог быть принят за тирана. Боден считает даже неуместным опровергать тех, которые осмеливаются писать, что подданные имеют право восставать на князя и налагать на него руки. Против них следует употреблять только меч закона.

Аристократия также может быть разделена на законную, господскую и олигархическую. Но здесь гораздо труднее отличить хорошее правление от дурного, ибо аристократий, составленных единственно из лучших людей, никогда не было и быть не может; всегда есть значительная примесь дурных. Боден рассматривает формы аристократии, которые были установлены у разных народов. Выше всех он ставит аристократию, восполняющую себя посредством выбора из всех граждан, как делалось в некоторых швейцарских кантонах. Здесь народ не исключается совершенно из правления, и выбор может пасть на лучших людей.

Наконец, Боден описывает устройство народного правления, где власть принадлежит большинству, причем голоса могут отбираться поголовно, по родам, по классам или по общинам и приходам.

После этого он переходит к устройству подчиненных властей. Здесь прежде всего представляется сенат, то есть собрание советников, которые подают верховной власти свои мнения о государственных делах. Мудрый совет – лучшее учреждение в государстве. Опираясь на исторические данные, Боден подробно излагает различные способы устройства сената, а также и более тесного совета, необходимого для особенно важных дел. Потом он переходит к исполнительным властям. Сюда относятся чрезвычайные комиссары, обыкновенные должностные лица и начальники, облеченные правом повелевать. Наконец, он говорит о сословиях и корпорациях. Польза их, по его мнению, состоит в том, что они связывают людей, а без дружбы государство не может держаться; надо только, чтобы

С. 138

эти частные союзы не усиливались за счет целого. Здесь представляется и вопрос о собраниях чинов. Боден решительно высказывается в пользу этого учреждения, хотя он отрицает у представителей право ограничивать верховную власть. Посредством такого собрания, говорит он, яснее открывается, что полезно как для всего государства, так и для отдельных его частей; здесь громко раздаются жалобы подданных, которые иначе не доходят до престола; здесь раскрываются злоупотребления, о которых иначе князь ничего не знает; наконец, подданные считают за особенное счастье сближаться со своим монархом, который председательствует в собрании чинов. Боден указывает и на ту пользу, которую могут принести управлению провинциальные чины: этим устраняются бесчисленные злоупотребления должностных лиц, сберегаются расходы и все делается лучше. Он ссылается на провинциальные чины Лангедока, пример, который постоянно приводился приверженцами представительных собраний, между прочим, в новейшее время Токвилем.

Затем Боден переходит к вопросу о возникновении, возрастании и падении государств и о средствах их поддерживать. Он, очевидно, следует тому плану, которого Аристотель держался в своей Политике. Само содержание этой книги в значительной степени заимствовано у греческого мыслителя, хотя Боден пополняет его указания опытом новых времен и выводит некоторые свои законы. Он различает в государствах периоды зарождения, процветания и упадка. Последний, по его мнению, неизбежен вследствие бренности человеческих дел. Первоначально государства возникли путем насилия и завоевания; везде водворилась монархия господская. Но злоупотребления власти повели к восстаниям подданных; тогда монархии заменились аристократиями. Так произошли древние республики. Однако с течением времени народы увидели, что монархия безопаснее, полезнее и прочнее, нежели аристократия и демократия. Поэтому почти везде установились наследственные монархии, но уже законные, а не господские. Таков общий ход учреждений. Что касается частных перемен, то Боден различает шесть полных превращений, когда один образ правления переходит в другой, и затем в каждом образе правления шесть перемен неполных, когда одно видоизменение переходит в другое, например, законная монархия в тираническую. Опираясь

С. 139

на историю и следуя отчасти Аристотелю, Боден разбирает причины, которые в том или другом случае ведут к переворотам. Потом он задает себе вопрос: есть ли возможность предвидеть перемены, происходящие в государстве? Здесь Боден является вполне сыном XVI века, в котором великое перемешивалось с безобразным и разумное с нелепым. Вся эта глава посвящена астрологии: исследуются соединения небесных светил, сила чисел и выводятся различные соображения насчет возможности делать из всего это заключения для политики. Боден мимоходом опровергает даже систему Коперника, на том основании, что земля, как простое тело, не может иметь двух различных движений. И за этим собранием нелепостей следует глава, написанная с большим политическим смыслом, о том, что перемены в государстве не должны совершаться разом. Старина, говорит Боден, дает большую силу закону; новые постановления не пользуются таким уважением. Нет ничего опаснее, как вводить новое законодательство; всякая коренная перемена расшатывает основы существующего здания. Поэтому если необходимость заставляет изменять законы или государственное устройство, то благоразумие требует, чтобы это совершалось мало-помалу, а не внезапным переворотом, который всегда производит глубокие потрясения в обществе. Мудрый правитель должен следовать примеру всемогущего Бога, который в природе все производит медленно и постепенно, устанавливая между крайностями незаметные переходы.

Из всех причин, ведущих к переворотам, Боден главной считает слишком неравномерное распределение богатства. В древности, вследствие существования рабства, эта причина действовала, впрочем, с гораздо большей силой, нежели в новое время. С другой стороны, мы видели уже, что Боден не признает и общения имуществ, которое некоторые считали лучшим средством для уравнивания граждан. Точно так же он восстает и против сокращения долгов, к которому прибегали иногда древние законодатели. Для устранения вредных последствий неравенства он советует только принимать меры против излишнего накопления богатства в одних руках: таковыми могут быть законы против роста, ограничение приобретения земель церковью, законы о наследстве и т. п.

По поводу политических переворотов Боден говорит о партиях и возмущениях. Для сохранения спокойствия в государ-

С. 140

стве он требует, чтобы правитель стоял выше партий и старался подчинять их своей верховной воле. Это может сделать только князь, ибо в других образах правления, в аристократии и в демократии, правители сами разделяются на партии, вследствие чего они здесь гораздо опаснее. Боден касается и религиозных сект, которые нередко производят междоусобия. Вопрос о свободе совести обсуждается им с чисто политической точки зрения. Вообще, он считает необходимым запрещать всякие прения о религии, ибо споры колеблют истину в умах и производят раздоры, а религия составляет первое основание государства. Но если в стране существуют различные секты, то правительство не должно употреблять против них насилия. Такой способ действия ведет только к большему упорству угнетенных и возбуждает подданных против князя. Боден приводит при этом слова Феодорика: «Мы не можем предписывать религии, ибо никто не может быть принужден верить против воли». Люди, которым правительство отказывает в свободе вероисповедания, нередко обращаются в атеизм, а это худшее из всех зол. Вообще, замечает Боден, для государства выгодно, чтобы в нем было несколько исповеданий, ибо если их только два, то они легко вступают друг с другом в борьбу.

Таким образом, в то время как враждующие между собой религиозные партии настаивали на угнетении, государственные люди впервые выступили с требованием свободы совести. С их точки зрения общественная власть, имея в виду интересы всех, должна стать выше различия вероисповеданий и держать между ними весы. Эта политика осуществилась во Франции в Нантском Эдикте.

Обсуждая все совершающиеся в государствах перемены, Боден высказывает мысль, что политические учреждения должны сообразоваться с различием народов, с разнообразием природы, нравов и общественного быта людей. Он, так же как Аристотель, развивает теорию климатов, подкрепляя свои положения доказательствами, обличающими весьма низкое состояние естествознания. По примеру Аристотеля, Боден приписывает северным жителям храбрость, а южным – тонкость ума; середину между теми и другими занимают обитатели умеренной полосы, которые соединяют в себе качества обеих крайностей и составляют между ними переход. Поэтому с севера приходят большие дружины, на юге развиваются

С. 141

теоретические науки, в умеренных же климатах процветают юриспруденция, политика, ораторское искусство; на севере правительство держится силой, в средней полосе – справедливостью, на юге – религией. Такое же различие существует между восточными народами и западными: первые ближе подходят к южным, вторые – к северным. Наконец, к тому же сводится противоположность свойств между жителями гор и равнин. Далее, плодородие и бесплодие почвы также производят различия в нравах людей: обитатели бесплодных земель ведут по необходимости умеренную жизнь и вынуждены прибегать к искусству, чтобы доставить себе некоторые удобства, тогда как в плодородных странах не существует подобных побуждений. Все эти разнообразные обстоятельства отражаются и на государственном устройстве. Храбрые жители севера, так же как и горцы, не выносят иного правления, кроме народного, и если они допускают монархию, то не иначе, как выборную; напротив, изнеженные обитатели юга и равнин легко подчиняются власти единого правителя. Впрочем, замечает Боден, все эти условия не влекут за собой необходимости: пища, нравы и законы могут совершенно изменить характер народа, так что он в позднейшую эпоху вовсе не похож на то, чем он был вначале.

Боден рассуждает затем о наградах и наказаниях, о военном деле, о союзах, о финансах. Наконец, он переходит к самому существенному вопросу в государстве, к преимуществу того или другого образа правления. Он сравнивает между собой демократию, аристократию и монархию, выставляя выгоды и недостатки каждой из них.

Что касается демократии, то в ее пользу можно привести многое. Она во всем имеет в виду равенство и правду, а эти начала наиболее сообразны с законами природы, которая всех людей сделала равными, не дав никому более почестей и богатства, нежели другим. Отсутствие привилегий устраняет и поводы к раздорам; граждане соединяются теснейшей дружбой, ибо дружба может существовать только между равными. В демократии более всего сохраняется и прирожденная человеку свобода, так что, по-видимому, это тот порядок вещей, в котором скорее всего достижимо для человека счастье, указанное ему природой. Кроме того, здесь беспрепятственно выдвигаются люди с высокими дарованиями как на полити-

С. 142

ческом, так и на других поприщах; зависть властителей не мешает никому предпринимать великие дела. Наконец, демократия одна заслуживает название республики, то есть общественного дела, ибо все в ней действительно принадлежит всем, и общее благо не становится частным достоянием немногих. Если наиболее желанно то устройство, в котором правители повинуются законам, а подданные правителям, то его скорее всего можно найти в народном правлении, где закон владычествует над всеми.

Таковы доводы в пользу демократии. Однако Боден не находит их убедительными, ибо за этими преимуществами скрываются недостатки, которые совершенно изменяют характер картины. Равенство, которого ищут демократы, невозможно относительно имущества и несогласно с природой вещей в приложении к почестям и к правам, ибо природа не создала всех людей равными, а одних сделала умными, других – глупыми, одних назначила для управления, других – для подчинения. Еще менее возможно сохранение естественной свободы, ибо во всяком обществе человек повинуется законам и правителям, и нет государственного устройства, в котором было бы более законов и властей, нежели в демократии. Что касается общего дела, то оно хуже всего управляется, когда находится в руках толпы. Может ли народ, зверь многоглавый и лишенный рассудка, постановить что-нибудь хорошее? Обращаться к нему – значит спрашивать совета у безумных. Лучшие люди всегда составляют меньшинство, а в народном правлении это меньшинство предается на жертву массе. Народ обыкновенно выбирает худших людей, которые ближе к нему по нравам и понятиям; лучшие же изгоняются и искореняются всеми средствами. О справедливости народ не заботится, он преследует богатых, благородных и разумных людей, стараясь обратить их достояние в свою пользу. Поэтому демократия становится убежищем всех буйных голов и крамольников, которые поджигают чернь против высших классов. Преступники здесь остаются без наказания, ибо они сами участники верховной власти. Каждый считает себе все позволенным; отсюда безграничное своеволие и беспрерывные смуты и междоусобия. Демократия тогда только способна держаться, когда она управляется мудрыми кормчими, как Рим управлялся сенатом и Афины – Периклом. Но здесь всегда есть опасность, что

С. 143

власть перейдет в другие руки. Против всего этого, говорит Боден, можно сослаться на пример швейцарских кантонов, которые сохраняют народное правление и умеют отстаивать себя против внешних врагов. Но: 1) здесь демократия приходится к нраву горных племен; 2) буйные головы уходят в другие земли служить чужим правительствам; 3) окруженные могучими монархами, швейцарцы поневоле должны держаться друг за друга и обуздывать свои страсти; наконец, 4) здесь народное правление установилось истреблением или изгнанием дворянства. При всем том самые благоустроенные и значительные швейцарские республики – аристократические.

Аристократия имеет также своих защитников. В ее пользу можно сказать: 1) что наилучшее во всем – середина, а она занимает середину между владычеством одного и правлением всех. 2) Власть должна быть вручена достойнейшим, а достоинство измеряется добродетелью, знатностью или богатством, – все признаки, на которых зиждется аристократическое правление; богатые в особенности имеют более интереса в общем деле, нежели низшие классы, а потому они должны управлять. Наконец, 3) и монархия, и демократия нуждаются в сенате для решения важнейших дел, сенат же – учреждение аристократическое. Боден опровергает все эти доводы. Численная середина, говорит он, далеко не всегда наилучшее, чего можно искать; нужны другие качества. Достоинство, без сомнения, должно приниматься в расчет; но этот довод может обратиться в пользу монархии, ибо вельможи далеко не всегда бывают одинакового достоинства, и если один достойнее других, то ему следует вручить власть. Что касается сената, то он везде имеет значение единственно для совещания; верховная власть ему не принадлежит. Между тем, аристократия имеет несомненные недостатки: во всякой коллегии большинство составляет худшую часть, ибо мудрость и добродетель всегда находятся в небольшом количестве между людьми. Кроме того, в многочисленном сословий всегда есть поводы к раздорам; в нем мало решимости в действиях, вследствие чего в хорошо устроенных аристократических государствах управление сосредоточивается в руках немногих, и принимаются строгие меры для устранения распрей между вельможами. Наконец, аристократии трудно держаться против народа, который всегда ненавидит знатных людей.