Политические мыслители

Кумберланд старается опровергнуть учение Гоббса в самых его основах, указывая на односторонность его системы, которая в заботах о единстве власти совершенно упускала из виду нравственную сторону общежития. Рассматривая человека в естественном состоянии, говорит Кумберланд, Гоббс с необыкновенной проницательностью изыскивает все причины зла, но окончательно слеп ко всему, что ведет к добру, хотя последнее столь же ясно, как и первое¹⁷⁸. Поэтому он представляет человеческую природу в совершенно превратном виде. Несправедливо, что человек от природы имеет одни самолюбивые влечения: главное свойство человека есть разум; неразумные же влечения являются скорее искажением его естества¹⁷⁹. Гоббс в этом отношении ставит человека ниже животных, ибо даже животные одной породы имеют естественное стремление друг к другу· У человека к этому присоединяется разум, который указывает ему на общение с другими, как на единственное средство к достижению собственного счастья. Человек имеет и понятие о законе; он различает добро и зло, правду и неправду; у него, наконец, есть язык, лучшее средство к общению с себе подобными¹⁸⁰. Гоббс даже и самолюбивые стремления ограничивает слишком тесными пределами, сохранением жизни и членов; между тем у человека есть и другие цели: он ищет совершенствования как тела, так и в особенности души,

С. 197

а это опять достигается только общением с другими¹⁸¹. Исказив таким образом природу человека, Гоббс предоставляет каждому отдельному лицу все возможные средства для достижения своих частных целей; он утверждает, что по природе всякий имеет право на все. Но это опять совершенно произвольное положение. Право не есть власть делать все что угодно. По собственному определению Гоббса, оно состоит в свободе действовать сообразно с повелениями разума, а разум показывает человеку, что другие имеют такие же права, как он сам, и что только уважая права других, он может достигнуть собственного счастья. Поэтому посягательство на чужое право есть такое же оскорбление в естественном состоянии, как и в гражданском. Требования разума у Гоббса противоречат друг другу: с одной стороны, он дает человеку право на все; с другой стороны, тот же разум показывает человеку, что подобное право ведет к собственной его гибели, и что поэтому надо от него отказаться. Но если последнее справедливо, то первое несообразно с разумом¹⁸². Сам Гоббс признает естественные законы, которые ведут к образованию обществ; он соглашается даже, что в состоянии природы они связывают совесть, но не считает их обязательными, потому что они не имеют характера предписания со стороны высшего и не сопровождаются наградами и наказаниями. Между тем разум указывает нам на эти законы, как на установления верховного правителя, Бога, который с исполнением их соединил награду, именно счастье, ас неисполнением – наказание, несчастье. Кроме того, наказание и в естественном состоянии может последовать со стороны людей, права которых нарушаются¹⁸³. Недостаток же безопасности не мешает соблюдать по возможности эти законы, ибо полной безопасности нет и в государстве, а в естественном состоянии безопасности тем больше, чем более люди держатся естественного закона¹⁸⁴.

Из всего этого следует, что состояние войны всех против всех, какое воображает себе Гоббс, нечто иное, как вымысел. Рассматривая естественные влечения человека, мы видим, напротив, что они более склоняют его к миру, нежели к войне. Еще силь-

С. 198

нее действует в этом смысле разум, направляющий влечения. Если бы люди были созданы так, как утверждает Гоббс, то есть наподобие дикого зверя, жаждущего крови ближних, то само происхождение обществ было бы невозможно. Ибо каким образом могут соединиться естественные враги? Как могут люди передать свои права кому бы то ни было, если они никому не доверяют? Взаимный страх не может служить общественной связью. Надо, чтобы образованию обществ предшествовали в самом человеке доброжелательные наклонности и чтоб эти наклонности были сильнее самолюбивых влечений и взаимной боязни. Само существование гражданского общества непрочно при таких основах. Гоббс думает связать людей взаимными условиями и обязательствами; но если большинство граждан, следуя самолюбивым влечениям, не хочет соблюдать этих обязательств, то какая сила может их к тому принудить?¹⁸⁵ Право человека делать все, что он считает нужным для самосохранения, Гоббс распространяет на само гражданское состояние, вследствие чего он признает даже за подданными право соединяться против верховной власти, а это – оправдание революций. Такое учение тем опаснее, что в государстве, каким его представляет Гоббс, поводов к восстанию всегда будет много; ибо он делает князей предметом всеобщей ненависти, а между тем не дает им надлежащей силы для действия. Князья, по этой теории, стоят выше всяких законов и всяких обязательств относительно подданных; они вправе делать все, что им угодно. Но такая произвольная власть ведет лишь к тому, что каждый будет видеть в князе врага, от которого он может ожидать гибели. В действительности, князья установлены для блага народного и связаны естественными законами, которые они обязаны соблюдать. С другой стороны, Гоббс ограничивает обязанности подданных чисто страдательным повиновением: каждый, вступая в общество, отрекается от своего права на все и обязывается не препятствовать действиям правителя. Это слишком тесные границы общественной власти. Наконец, выводя право из силы, Гоббс ставит на одну доску законные правительства и незаконные. Таким образом, делая вид, с одной стороны, что он вручает дары князьям, он, с другой, изменнически вонзает нож в их сердце¹⁸⁶. Ко всему этому

С. 199

надо прибавить, что Гоббс уничтожает всякое международное право, объявляя государства вечными и естественными врагами. При таком воззрении внешние сношения становятся невозможными¹⁸⁷.

В противоположность Гоббсу, Кумберланд доказывает, что первоначальный естественный закон, которым руководится человек, состоит не в стремлении к самосохранению, а во всеобщем доброжелательстве, от которого зависит и личное самосохранение. Человек, по его теории, и в естественном состоянии не остается одиноким существом, которое имеет в виду только себя; он самой природой поставлен в общую связь с целым мирозданием и особенно с системой разумных существ. Это – союз гораздо более обширный, нежели гражданские общества. Верховный правитель его – Бог, источник естественного закона. Он направляет действия членов этого общества и указывает им путем разума на верховное правило, что сохранение частей зависит от сохранения целого. Отсюда стремление к общему благу как высший закон для всякого разумного существа.

В выводе этого закона, говорит Кумберланд, можно идти двояким путем: от следствия к причине и от причины к следствию. Первый есть путь опытный, второй – философский. Кумберланд избирает последний, ибо суждения разума тогда только представляются нам настоящими законами, обязательными для человека, когда мы восходим к первоначальной их причине, к Богу, и усматриваем в них предписания высшего правителя. Однако так как мы воли Божьей непосредственно не знаем, то мы должны отправляться от его действий: из созданной им природы человека и из указаний вложенного в нас разума мы можем вывести заключение о самой божественной воле¹⁸⁸. Здесь очевиден логический круг, в который неизбежно впадают все мыслители, которые производят естественный закон из воли Божьей, а о последней заключают из существования естественного закона.

В исследовании природы человека Кумберланд, подобно Гоббсу и другим современникам, принимает за образец математику. Ссылаясь на математические теоремы, он говорит: «Я счел нужным следовать той же методе, то есть указать неко-

С. 200

торые очевидные начала касательно естественных последствий, частей и отношений всеобщего доброжелательства, не утверждая, что такое доброжелательство существует, но будучи, однако, уверен, что так как оно возможно, то из него можно вывести многие следствия, способные направлять нас в нашей нравственной деятельности; а это именно то, что делают теоремы в возможном построении проблем»¹⁸⁹. Но математики, продолжает Кумберланд, совершенно устраняют из своих исследований рассмотрение целей. По методе Декарта, для геометрических вычислений достаточно сочетания и разделения различных линий. То же самое можно сделать и в нравственности, исследуя пропорции различных человеческих сил, которые содействуют достижению общего блага¹⁹⁰. Поэтому здесь, так же как в физике, следует заменить категории цели и средств категориями причины и следствия. Этим способом нравственные вопросы становятся доступными доказательству, ибо как в физике посредством геометрической методы все явления тел выводятся из движущих сил, так и в области человеческих действий, следуя той же методе, можно из необходимого отношения терминов вывести совершеннейшие доказательства насчет причин, ведущих к сохранению или разрушению человеческой жизни, свободы и имущества¹⁹¹.

Таким образом, все здесь приводится к причине производящей и к самосохранению. Нечего говорить, что для вывода нравственных понятий эти начала совершенно недостаточны. В нравственной области невозможно устранить категорию цели, ибо человеческие действия предпринимаются именно в виду цели; здесь нравственная цель ставится, как требование, которое нередко идет совершенно наперекор физическим последствиям, вытекающим из человеческих поступков. Нравственность не механика, которая может быть подвергнута математическому вычислению. Ясно, что несмотря на свои возражения против Гоббса, Кумберланд, в сущности, стоит с ним на одинаковой почве. Посмотрим теперь, как он исполняет свою задачу.

Причины человеческих действий, говорит Кумберланд, суть силы разума и тела. Разум направляет волю и указывает

С. 201

ей закон; но сам он руководится теми впечатлениями, которые он получает от предметов. Действие же предметов на человека зависит от целой системы телесных движений, исходящих от первоначального двигателя – Бога. Посредством этих движений Бог изображает в нашем разуме различные представления и побуждает нас соединять эти представления в общие суждения. Поэтому заключения правого разума насчет природы вещей должны рассматриваться, как происходящие от самого Создателя¹⁹². Нетрудно заметить, что это та же самая механическая теория познания, которую мы видели у Гоббса.

Верный своей теории, Кумберланд начинает исследование человеческого естества с рассмотрения природы вещей вообще. Ибо, говорит он, чтобы знать, что полезно и что вредно человеку, необходимо распознать причины, его сохраняющие и разрушающие. Дабы человек мог знать, что он должен делать, ему нужно знать, каковы могут быть последствия его действий для окружающего его мира. Одним словом, исследовать естество человека можно, только рассматривая его в связи со всей природой, часть которой он составляет¹⁹³.

Познание природы вещей вообще учит нас: 1 ) что есть вещи, которые составляют для нас добро; 2) что есть добро, общее многим существам; 3) что из благ, которыми мы пользуемся, одни больше, другие меньше; 4) что некоторые из них в нашей воле, а другие нет¹⁹⁴.

Все означенные понятия выводятся двояким путем: смутно – из опыта, и ясно – путем философским. Ежедневный опыт убеждает нас, что есть много вещей, которые содействуют сохранению и удобству жизни. Таковы одежда, пища, жилище; сюда же принадлежит и взаимная помощь людей. Опыт убеждает нас также, из очевидного сходства людей между собой, что это блага общие всем; наконец, из него же мы узнаем, что нет лучшего ограждения и украшения жизни, как доброжелательство других¹⁹⁵. С другой стороны, философское размышление ведет нас к познанию причин сохранения и разрушения вещей. Первые мы называем добром, вторые – злом. В приложении к человеку естественным добром называется

С. 202

все, что необходимо ведет к сохранению и улучшению его жизни¹⁹⁶. Этим естественное добро отличается от нравственного, которое состоит в сообразности действий разумных существ с общим законом. Но так как закон всегда имеет в виду какое-нибудь естественное благо, общее всем, то понятие о нравственном добре окончательно сводится к добру естественному. Отсюда можно видеть, как несправедливо мнение Гоббса, который добром считает то, что составляет для каждого предмет желаний. В действительности вещь не потому считается добром, что человек ее желает, но она желательна, потому что она добро, то есть» что она сохраняет природу человека¹⁹⁷. Из этого ясно также, что понятия о добре и зле необходимы и неизменны, ибо вещи производятся, сохраняются и разрушаются посредством известных движений, а движения зависят от своих причин в силу необходимых геометрических теорем; поэтому, если теоремы справедливы, то и действия естественного добра совершенно непреложны¹⁹⁸.

И здесь опять мы можем заметить, что у Кумберланда, так же как у Гоббса, все нравственные понятия приводятся к сохранению природы и к механическим движениям. В подтверждение своих взглядов Кумберланд ссылается даже на гипотезу Декарта, который рассматривал вселенную как машину, в которой все изменения происходят в силу законов движения¹⁹⁹. Но в отличие от Гоббса, Кумберланд не ограничивает своей теории самосохранением единичных существ. Он прямо возвышается к общей системе движений, в которой целое сохраняется совокупным действием частей и, наоборот, сохранение частей зависит от сохранения целого. Природа, говорит он, у всех людей одна; поэтому и понятия о естественном добре, то есть о причинах, сохраняющих природу, одинаково прилагаются ко всем. Кроме того, как движения телесных частид распространяются на соседние тела, так и действия человека могут иметь последствия не только для него самого, но и для других. Несмотря на ограниченность своих сил, человек может делать добро другим. Отсюда естественным путем возникает в разуме понятие об общем благе, которое производится

С. 203

действием многих сил. Отсюда и необходимое заключение, что величайшее благо есть благо целого, в котором содержится благо частей²⁰⁰.

С другой стороны, так как тела, которые производят движения, а потому и принадлежащие им силы, ограничены, то мы заключаем, что есть вещи, которые находятся, и другие, которые не находятся в нашей власти. Из этого мы выводим: 1) что та, чего мы не в состоянии сами для себя сделать, может быть выполнено действиями других, а так как вследствие той же ограниченности наших сил мы не можем вынудить содействие, то остается искать доброжелательства других посредством обмена услуг; 2) для того, чтобы приобретенная вещь была полезна известному лицу, необходимо, при ограниченности наших сил и средств, чтобы само употребление ее было ограничено в пользу этого лица. Отсюда разделение вещей, составляющее начало собственности. Это разделение требуется общим благом, от которого частное право заимствует всю свою силу. Только вследствие этого каждый получает право называть известные вещи своими²⁰¹.

Из всех этих понятий, которые необходимым образом запечатлеваются в уме человека, мы можем вывести те правила, которыми человек должен руководствоваться в своих действиях. Надо: 1) воздерживаться от нанесения другому вреда, в его лице или имуществе; 2) надо всеми силами содействовать достижению высшей цели – общего блага²⁰². Эти правила могут быть сформулированы в виде общего закона, что сохранение частей зависит от сохранения целого, или что благо частей заключается в благе целого, положения, имеющего такую же достоверность, как математические аксиомы²⁰³.

Этот закон, выведенный из рассмотрения общей системы вселенной и взаимного отношения ее частей, открывается еще яснее из природы человека в отдельности. Человек есть животное, одаренное разумом. Он состоит из души и тела. Если мы взглянем на основные свойства этих обеих составных его частей, то убедимся, что сама природа делает его существом общежительным. Разум есть способность обобщения: он дает

С. 204

человеку общие понятия и общие правила для практической жизни, он внушает ему и мысль о порядке, указывая на связь его со всей вселенной и с Богом как верховным правителем мира. Разум устанавливает связь между всеми разумными существами, ибо он один у всех, и всякий, кто руководится им, необходимо приходит к соглашению со всеми, кто следует тому же началу. Эта связь открывается ближайшим образом в общении языка, который служит выражением разумной мысли. С другой стороны, само тело человека предназначает его к общежитию. Как тело вообще, оно находится в связи со всеми телами и в особенности с человеческими, имеющими ближайшее действие друг на друга. Как животное тело, оно имеет общее для всех животных стремление к себе подобным и к половому соединению. У человека эти естественные влечения существуют еще в большей степени нежели у других животных, ибо он более нуждается в чужой помощи. Наконец, свойственное собственно человеку строение тела, способствующее развитию разума и воли, указывает на то, что природа его состоит в общении с другими, а потому в доброжелательстве к другим²⁰⁴.

Таким образом, силой вещей в разуме образуются практические суждения насчет того, что составляет для человека добро, а так как разум направляет волю, то практическое суждение становится практическим предписанием. Практическое же предписание разума есть закон разумной природы, или естественный закон в приложении к человеку²⁰⁵.

Итак, естественный закон может быть определен следующим образом: «естественный закон есть предложение, выведенное из наблюдения или начертанное в разуме с достаточной ясностью природой вещей, по воле первой причины, указывающей то возможное действие разумного существа, которое главным образом способствует общему благу, чем единственно достигается и счастье отдельных лиц»²⁰⁶.

Что этот закон исходит от Бога, ясно из того, что Бог – первоначальная причина истин, начертанных в нашем разуме. Всякое правило жизни, которое представляется нам необходимым,

С. 205

должно поэтому считаться выражением воли Божьей, обязательной для его тварей. К тому же заключению приводит нас и само понятие о Боге, как о Создателе. Он сотворил вещи; он дал им силы, а потому он несомненно хочет и их сохранения, и притом в совокупности. Следовательно, суждения правого разума насчет того, что ведет к сохранению совокупности тварей и к умножению их сил, должны считаться выражением воли Божьей²⁰⁷. С другой стороны, мы можем познавать волю Божью из ее последствий, именно, из тех наград и наказаний, которыми сопровождается действие естественного закона. Исполнение закона приносит человеку счастье, неисполнение – несчастье. В этом заключается санкция закона. Кумберланд старается подробно доказать это положение, считая его главным предметом спора²⁰⁸. И точно, первые доводы насчет воли Божьей, в сущности, приводятся к последнему, ибо если мы можем заключить a priori, что Бог, создавший вещи, хочет их сохранения, то мы не можем знать, какие именно действия ведут к сохранению тварей, иначе как рассматривая последствия этих действий и влияние их на судьбу человека. Все, следовательно, сводится к тому, что исполнение естественного закона приносит человеку счастье, а неисполнение – несчастье, а потому первое Богом предписывается, а второе запрещается.

Доказательства, которые Кумберланд приводит в пользу этого положения, состоят в следующем: существенное счастье человека, говорит он, заключается в высшем развитии его сил и способностей, а оно достигается именно стремлением к высшей цели – к общему благу. Это одно дает нам и внутреннюю гармонию, и спокойствие души; отсюда радость при совершении добрых дел. Наконец, этим вызывается доброжелательство со стороны Бога и ближних, вследствие чего человек приобретает многие внешние блага, которых бы он без того не имел. Наоборот, действия, противные общему благу, возбуждая столкновения между людьми, препятствуют развитию их способностей, разрушают душевную гармонию, влекут за собой угрызения совести и страх наказания, наконец, лишают человека тех благ, которые бы он мог по-

С. 206

лучить от доброй воли других. В этом состоит человеческое несчастье²⁰⁹. Имея такую санкцию, естественный закон носит на себе все признаки истинного закона: он представляется нам как практическое предписание, исходящее от верховного законодателя, Бога, и сопровождаемое наградами и наказаниями. Обязательная сила его основана на том, что в нем выражается воля Божья, которая, устанавливая награды за его исполнение и наказания за неисполнение, тем самым объявляет этот закон необходимым для человека²¹⁰.

Против этого возражают, что счастье и несчастье не всегда соединены с добрыми и злыми делами, а потому эта санкция слишком неопределенна. Кумберланд отвечает, что хотя злые дела иногда избегают внешнего наказания, однако всегда есть наказание внутреннее, состоящее в угрызениях совести и в страхе возмездия. Нарушающий естественный закой никогда не может считать себя безопасным. Притом так как всякое злое дело непременно должно быть наказано, то необходимо предположить, что Бог, если не в настоящей жизни, то в будущей, воздаст каждому по его заслугам, и что таким образом зло не ускользнет от возмездия²¹¹. То же самое можно сказать и о наградах. Добродетель сама себя награждает тем внутренним совершенством и счастьем, которые за нею следуют, и это служит уже достаточным указанием воли Божьей; но разум указывает нам и на дальнейшую награду, в том блаженстве, которое ожидает праведных в будущей жизни²¹². Кумберланд признает, впрочем, что для христиан, в виду гонений, которым они подвергаются за веру, нужно было особое откровение насчет царствия небесного; иначе они были бы несчастнейшими из людей²¹³.

Эти оговорки насчет будущей жизни весьма знаменательны. В них открывается тот логический круг, в котором вращается вся эта аргументация: с одной стороны, воля Божия доказывается наградами и наказаниями, сопровождающими те или другие человеческие действия; с другой стороны, неизбежность этих наград и наказаний доказывается тем, что

С. 207

такова должна быть воля Божия. Последнее предположение являлось необходимым дополнением теории, ибо в действительности счастье, или, по выражению Кумберланда, сохранение природы человека, не всегда сопровождает добродетель, а несчастье, или разрушение природы, не всегда служит наказанием порока. Но именно из этого всего яснее открывается недостаточность самой теории. Все учение Кумберланда основано на предположении, что человек составляет часть целой системы, и что от блага целого зависит благо частей. Между тем эта связь далеко не такая тесная, как утверждает Кумберланд. И в физической природе мы видим, что сохранение одного предмета не всегда зависит от сохранения всех других; часто бывает совершенно наоборот. Хищные животные поддерживают свою жизнь только уничтожением других. То же делает и человек с низшими животными, И в человеческих отношениях целое нередко сохраняется только гибелью частей. Так для спасения отечества умирают тысячи людей, и их смерть служит к пользе остальных. Притом, чем более расширяется союз, тем менее члены его находятся в зависимости друг от друга. Всеобщая связь человечества представляется до такой степени слабой, что никоим образом невозможно утверждать, что сохранение каждого лица зависит от сохранения всех. Теория Кумберланда несомненно имеет свою справедливую сторону: как разумное существо, человек, конечно, вступает в общую систему разумных существ, от блага которой в значительной степени зависит и личное его счастье. Но он не превращается в колесо машины, имеющее значение единственно в целом. Человек никогда не перестает быть самостоятельным лицом, со своими особыми целями и стремлениями, которые могут совпадать или не совпадать со стремлениями других. Личное счастье далеко не достигается одной деятельностью на общую пользу; напротив, здесь часто являются противоположные требования. Для общего блага нередко нужно самопожертвование. Эта личная сторона человеческой природы, преувеличенная демократами, была совершенно упущена из виду Кумберландом. Поэтому его теория представляется односторонней и не всегда согласной с действительностью. Сама система, в которую входит человек, является у него чисто внешним механизмом, отношением действующих друг на

С. 208

друга сил, – начало, менее всего приложимое к общей связи человечества. Точно так же и закон, которым управляется эта система, представляется внешним предписанием верховного правителя, объявляющего свою волю посредством наград и наказаний. И здесь мы видим, что, возражая Гоббсу, Кумберланд в основных своих понятиях сходится со своим противником. Все различие между ними заключается в том, что Гоббс выводил право из предписания гражданской власти, Кумберланд же, представляя себе человека членом более обширного общества, понимает естественный закон как предписание Бога, управляющего человечеством. Последнее мы видели, впрочем, и у Гоббса, который признавал царство Божие, обнимающее всех людей; но у Гоббса это понятие остается без применения, и сам естественный закон, которым управляется это царство, окончательно получает свою силу от повеления государственной власти. Кумберланд же положил в основание своего учения то, что у Гоббса составляет второстепенную точку зрения. Через это он избегнул недостатков теории Гоббса, но зато, со своей стороны, впал в ошибки, которые оказываются в самих основаниях его учения и еще более обличаются в приложении его взглядов к различным сторонам права.

Мы видели уже, каким образом Кумберланд из естественного закона выводит необходимость собственности. Так как одни и те же телесные предметы не могут служить сразу многим, то надо ограничить их употребление, разделив их и предоставив каждому свою часть. А так как та же потребность продолжается постоянно, то владение через это превращается в полную собственность. Этим способом необходимое одному человеку ограждается от нападений со стороны других; следовательно, сохраняется общий мир²¹⁴. Но такое основание собственности совершенно недостаточно. Здесь упускается из виду самое существенное: личная воля и личный труд. На этом начале можно построить разве только пользование, подчиненное общему благу.

Еще недостаточнее приложение того же закона к семейству. И здесь, по мнению Кумберланда, общий закон, требующий разграничения прав, ведет к ближайшей связи между

С. 209

родителями и детьми, ибо последние составляют как бы часть первых²¹⁵. Слабость этого довода бросается в глаза. Отправляясь от общей системы разумных существ, Кумберланд не в состоянии был понять частные союзы и частные отношения, в которых личные цели и стремления играют главную роль.

Из семейной власти Кумберланд выводит и государственную. Отеческая власть, говорит он, есть первая, установленная самой природой; поэтому она должна служить образцом для всех остальных. В первом семействе заключались и первое государство, и первая церковь. Но так как семейство – союз слишком тесный и слабый, то люди, для охранения естественного закона и для достижения общего счастья, должны были соединиться в более обширные общества. Так произошло государство, которое есть общество с верховной властью. Необходимость его доказывается математически тем, что при всяком соединении сил нужно подчинение их единой движущей силе. Люди познают эту потребность из ежедневного опыта; притом сама природа дала им образец в семейной власти. Цель государства есть воздаяние чести Богу и счастье людей, то есть охранение закона взаимного доброжелательства. Права верховной власти ограничены этими требованиями. Ей не дозволено нарушение начала собственности и других естественных законов. Однако если она злоупотребляет своим правом, то не подлежит наказанию со стороны подданных. Всякая власть, вообще, может быть сдержана и наказана только высшей властью; но так как невозможно идти в бесконечность, то необходимо остановиться на какой-нибудь власти, которая будет первым субъектом принудительной силы, и которая поэтому сама уже не может подлежать принуждению. Отсюда следует, что цари могут быть наказаны только Богом; будучи верховными правителями между людьми, они в Божьем государстве являются подчиненными²¹⁶. И здесь опять выводы те же, что у Гоббса, за исключением чисто нравственного ограничения власти естественным законом.

Что касается государственного устройства, то Кумберланд оставляет этот вопрос в стороне, считая его второстепенным.

С. 210

Лучший в его глазах образ правления тот, который устроен по образцу семейной власти; но люди могут жить счастливо и под другими формами. Вообще, способ происхождения различных государств и установления в них правительства, по мнению Кумберланда, есть дело чисто фактическое. Оно зависит от свободной воли людей, а потому не может быть выведено из начал разума, но доказывается только историческими свидетельствами²¹⁷. В этом опять открывается недостаточность основных начал всего учения.

Наконец, Кумберланд, сообразно со своей теорией, доказывает, что всякое меньшее общество ограничивается в виду большего. Поэтому государства не должны делать ничего противного международному праву и интересам человечества²¹⁸. Можно было бы ожидать, что Кумберланд укажет на всемирное государство, как на единственное разумное устройство человеческого общежития; однако он предоставляет это добровольному соглашению. Люди, говорит он, могли бы, если бы хотели, соединиться в один политический союз; но в настоящее время мы этого не видим. Достаточно и того, что все государства образуют единое общество под управлением единого царя – Бога²¹⁹. Таким образом, юридические и политические начала заменяются здесь чисто нравственной связью. Это ближе подходит к существу международных отношений, но не согласуется с теорией Кумберланда, в которой право, нравственность и политика не отличаются друг от друга, а все вытекает из одного общего закона, подчиняющего части целому.

Таково учение, которое Кумберланд противопоставил Гоббсу. Между тем как демократы, отстаивая свободу, отвергали монархическую власть в пользу власти народной, защитники нравственного закона подчиняли гражданскую власть верховному правителю мира, Богу, и расширяли государство в более обширный союз, обнимающий всех людей. Но как те, так и другие не выходили из пределов теории общежития. Мы видели, что основные начала Кумберланда не противоречат, в сущности, воззрениям Гоббса. Оба, исходя из невозможности самосохранения в одиночестве, всецело

С. 211

подчиняли человека обществу. У обоих господствует одинаковое механическое воззрение на человеческие отношения и одинаковое смешение юридического закона с нравственным. Оба понимают закон не иначе, как в виде повеления высшей власти. Но Гоббс сосредоточивал все во власти государственной; у него естественный закон исчезал в гражданском. Вследствие этого правомерные отношения между людьми ограничивались слишком тесными пределами и получали совершенно произвольный характер. Восполняя этот недостаток, Кумберланд расширил человеческое общежитие и возвратил естественному закону обязательную его силу. Но так как он в основаниях своих не выходил из начал, положенных Гоббсом, то он сам неизбежно впал в другие противоречия. У него сам нравственный закон получил характер гражданского; вся обязательная его сила заключается в значении его для самосохранения, а потому зиждется на наградах и наказаниях.

Но так как в нравственном мире распределение наград и наказаний далеко не так явно, как в государстве, то доказательство должно было остаться весьма недостаточным, и Кумберланд поневоле впал в логический круг. Еще недостаточнее вывод личных прав и государственной власти; все ограничивается самыми общими требованиями общежития. При всем том Кумберланду принадлежит существенная заслуга: понимая начало общежития в самом широком значении, он указал на естественную связь между всеми разумными существами и на проистекающие отсюда последствия для деятельности человека. Нет сомнения, что этот элемент он понял односторонним образом, утверждая, в виде математической аксиомы, что сохранение частей всегда зависит от сохранения целого. Но если люди не до такой степени связаны друг с другом, как предполагает Кумберланд, если упущенное им из виду личное начало значительно видоизменяет эти отношения, то связь все-таки существует, а потому существует и вытекающий из нее закон взаимного доброжелательства. Более с этой точки зрения нельзя было сделать. Чтобы дать нравственному закону более твердые основы, надо было стать на иную почву. Кумберланд и представляет переход к нравственной школе, так же как демократы – к школе индивидуальной.

С. 212 V. ЛОКК

Мы видели у Мильтона стремление построить государство на начале личной свободы. Это направление, вечно присущее человеческой мысли и составляющее необходимое проявление одной из существенных ее сторон, не имело, однако, прочных философских оснований у демократических публицистов половины XVII века. Чтобы дать ему все то развитие, к которому оно было способно, надо было более глубоким анализом проникнуть в природу человека, как разумного существа, и, отправляясь от неотъемлемо принадлежащего ей элемента личной свободы, вывести оттуда коренные начала государственной жизни. Это сделал Джон Локк, который является, таким образом, завершителем всего предшествующего движения либеральных идей и, вместе с тем, истинным основателем индивидуальной школы. В 1689 году Локк издал свой знаменитый Опыт о человеческом понимании (Essay on human understanding), который положил начало теории сенсуализма. В том же году он напечатал и свой Трактат о правительстве (Treatise on government), в первой части которого он опровергал учение Фильмера, а во второй излагал свои собственные взгляды на происхождение и устройство государственной власти. Последнее сочинение должно остановить на себе наше внимание; но прежде, нежели мы займемся его разбором, необходимо бросить взгляд на Локкову теорию познания, которая объясняет многое в его политических воззрениях и в его методе.

Локк отверг учение о прирожденных человеку идеях, которые признавались как схоластиками, так и картезианцами. Последователям этой теории он возражал, что если бы у человека действительно были подобные идеи, то они одинаково сознавались бы всеми; они были бы столь же ясны для ребенка, как и для взрослого. Между тем мы видим, что именно отвлеченные аксиомы, которые всего более считаются прирожденными истинами, всего менее сознаются детьми и, вообще, людьми неразвитыми. Они являются в человеке уже плодом значительной умственной работы, гораздо позднее, нежели непосредственное знание вещей. Ясно, следовательно, что

С. 213

начало познания лежит не в отвлеченных понятиях, а в наблюдении над частными явлениями, из которых извлекаются уже общие идеи. Все человеческое познание основано на опыте, отчасти внешнем, который дается нам внешними чувствами, отчасти внутреннем, который приобретается путем рефлексии или наблюдения над действиями собственного нашего ума. Все наши простые понятия добываются тем или другим способом, сложные же составляются из сочетания простых. Вся деятельность разума ограничивается тем, что он усматривает согласие или несогласие получаемых извне представлений. Самое точное познание дается непосредственным сличением; но последнее не всегда возможно: нередко приходится сопоставлять представления более или менее отдаленные, которые не могут быть прямо сличены одно с другим. Тогда разум ищет между ними посредствующие звенья, через которые он может произвести требуемое сравнение. В этом заключается вся наука. Отсюда следует, что наше знание вещей весьма ограничено. Того, что лежит в основании явлений, субстанций, мы вовсе не знаем. Наши понятия о субстанциях не что иное, как сочетания различных наблюдаемых нами свойств, которые мы все приписываем неизвестной нам сущности. Поэтому все наши видовые и родовые понятия, насколько они относятся к субстанциям, означают лишь номинальные, а отнюдь не реальные сущности.

Таким образом, Локк возвратился к теории средневековых номиналистов. После неудачной попытки Гоббса он снова старался утвердить, на основании философского анализа мысли, ту методу, на которую Бэкон голословно указывал как на единственный истинный путь к познанию. Но сам этот анализ доказывал всю односторонность этого воззрения. Собственная теория Локка противоречит принятым им началам. Из его системы очевидно следует, что всякое познание должно идти опытным путем, от частного к общему. А между тем он приходит к совершенно противоположному заключению. Локк хорошо видел, что наведением мы не получим ни понятия о Боге, ни нравственных начал, а в его глазах это были самые важные предметы для человеческого размышления. Он видел также, что математика достигает совершенно точного и достоверного знания, идя вовсе не опытным путем. Поэтому он искал способ сочетать достоверность умозрительных выводов

С. 214

с происхождением всех понятий из опыта. Этот способ он нашел в различии между субстанциями и признаками или видоизменениями (modi). Субстанций, по его теории, мы не знаем, но признаки нам известны, и отвлекая их от предметов, мы можем составляемые таким образом понятия сближать между собой, усматривать их согласие или несогласие и делать отсюда общие выводы. Такое познание будет совершенно точно и достоверно, ибо оно относится не к самим вещам, а к понятиям, составленным собственным нашим разумом. Мы не утверждаем, что вещи имеют именно такие свойства, а говорим только, что если они устроены сообразно с нашими понятиями, то они должны иметь свойства, вытекающие из этих понятий. Так, например, из общего понятия о треугольнике мы выводим необходимые его свойства и утверждаем, что всякий раз, как вещь будет устроена наподобие треугольника, она должна иметь эти свойства. То же самое относится и к нравственным началам, которые способны получить такую же достоверность, как математические истины. Таким образом, если наши понятия о субстанциях представляют только номинальную их сущность, то наши понятия о признаках представляют, напротив, саму их реальную сущность, ибо они означают не действительные вещи, а лишь понятия, составляемые нашим разумом, в которых мы усматриваем согласие или несогласие, на основании чего мы делаем достоверные заключения. Отсюда возможность познания всеобщих и вечных истин, которое расширяет наш кругозор, тогда как наблюдение частностей всегда остается весьма ограниченным.

Вся эта теория Локка грешит коренным противоречием. Все человеческое познание выводится из опыта, а между тем в результате выходит, что высшее познание вовсе не опытное, а умозрительное. Разум составляет себе известные понятия и делает из них общие выводы совершенно независимо от вещей. Это предполагает, что понятия разума не суть только представления внешних предметов или сочетания различных наблюдаемых нами чувственных свойств, но имеют свою внутреннюю сущность и свои необходимые законы, которые можно исследовать независимо от внешнего мира, положение, идущее наперекор всей теории чувственного познания. Мир мыслей, который сначала являлся только бледным отпечатком чувственных впечатлений, вдруг оказывается высшей областью,

С. 215

которая раскрывает нам не только случайные явления, но вечные истины, недоступные опыту. Это противоречие неизбежно вытекало из самой односторонности положенных в основание начал. Чтобы быть последовательным, надо было ограничиваться исследованием фактов, а не строить системы. Как же скоро требовалось последнее, так волей или неволей приходилось прибегнуть к умозрению. Теория Локка признает за разумом только способность сравнивать между собой и затем связывать и разделять полученные извне представления. Но здесь упускается из виду, что разум может действовать единственно на основании собственных, присущих ему законов, которые и указывают ему на связь предметов. Сознание же этих законов и есть умозрение, которое таким образом берет свое начало не извне, а из самого разума. Это нечто большее, нежели внутренний опыт, то есть наблюдение над внутренними фактами, которое опять дает нам только случайные, разрозненные и непонятные явления. Это – самосознание единого разума, то есть сознание им необходимых своих законов и требований, которые суть вместе с тем вечные истины, лежащие в основе всякого бытия. Локк исходил из отрицания прирожденных идей, но так как те частные элементы, от которых он отправлялся, не могли дать ему необходимых начал познания, то он вынужден был прибегнуть к извороту, несогласному с коренными его положениями, и вместо признаваемого им опыта подставить отвергаемое им умозрение. В сущности вся теория Локка не что иное, как одностороннее умозрение. Это – точка зрения не фактических исследователей, а спекулятивных философов, которые полагают частные начала в основание своих систем. Так как нет возможности, строго проводя эти начала, добыть общее из частного, то все они неизбежно впадают в непоследовательность, и Локк более нежели другие. Он крепко держался понятий, которые не даются опытом, а потому принужден был постоянно пополнять пробелы своей системы совершенно произвольными предположениями.

Разительный пример непоследовательности представляет у него вывод идеи Божества. Признавая, с одной стороны, что все наши понятия о субстанциях не более, как имена, изобретенные для объединения наблюдаемых нами чувственных явлений, Локк сделал исключение для одной субстанции, на-

С. 216

счет которой ни внешний, ни внутренний опыт не дают нам ровно ничего, именно для понятия о Боге. Локк доказывает существование Бога чисто умозрительным способом, на основании отвергаемых им аксиом. Разум убеждает нас, что есть первоначальная, существующая от вечности причина всех вещей, что эта причина всемогуща, потому что все от нее произошло, и разумна, потому что в действии не может быть ничего, чего бы не было в причине. Таким образом, здесь является понятие об известной субстанции и необходимых ее свойствах, добытое отнюдь не наблюдением, а чисто путем умозаключений, основанных на требованиях разума, между тем как Локк утверждает в других местах, что общие положения разума не дают нам ни малейшего права делать заключения о том, что существует вне нас.

Идея Божества служит для Локка основанием нравственного закона. И здесь является противоречие между двояким путем познания. Согласно со своей теорией, Локк производит понятие о добре и зле из чувств удовольствия и страдания, которые сопровождают как внешние, так и внутренние ощущения. Добром называется то, что производит удовольствие или уменьшает страдание; злом – то, что имеет обратное действие²²⁰. Высшая степень удовольствия, к которой люди способны, называется счастьем, и это единственное, что движет желаниями человека. Все это, однако, понятия относительные, ибо предметы, производящие удовольствие или страдание, называются добром или злом вследствие сравнения их друг с другом²²¹. С этим в связи находится и понятие о добре и зле нравственном. Вообще, нравственным отношением называется согласие или несогласие добровольных человеческих действий с известным правилом, на основании которого они обсуждаются. Поэтому нравственное добро или зло будет состоять в согласии или несогласии наших добровольных действий с известным законом, в силу которого причиняется нам удовольствие или страдание властью законодателя. Это удовольствие и это страдание, сопровождающие исполнение или неисполнение закона, называются наградой и наказанием. Следовательно, всякий закон предполагает награду и наказание;

С. 217

иначе это было бы пустое правило, неспособное двигать волей разумного существа²²².

Все это учение составляет чистое следствие сенсуализма. Но совсем другое оказывается в приложении его к различным видам закона. Этих видов Локк принимает три: закон божественный, гражданский и закон общественного мнения. Первый становится известным человеку или посредством разума или через особое откровение. Что же открывает нам разум на этот счет? Нет сомнения, говорит Локк, что Бог дал людям правило, с которым они должны сообразовать свои действия. Он имеет на то право, ибо мы – его творение; в нем есть мудрость и благость для направления наших действий к наилучшей цели; наконец, как всемогущее существо, он может охранять свой закон наградами и наказаниями как в настоящей жизни, так и в будущей. В этом заключается истинная проба нравственной правоты; сравнивая свои действия с этим законом, люди считают их долгом или грехом, смотря по тому, способны ли они доставить им счастье или несчастье из рук Творца²²³.

Здесь уже, очевидно, награды и наказания составляют только предполагаемое последствие наших действий, ибо они не связаны непосредственно с исполнением или нарушением закона; из опыта мы о них ничего не знаем, и данное Богом правило открывается нам не из них. Сам Локк понимает это таким образом, вследствие чего он утверждает, что нравственность основана на необходимых отношениях, которые могут быть доказаны с такой же достоверностью, как математические истины, именно на отношении понятия о Боге как высшем существе, всемогущем, благом и премудром, к понятию о человеке как зависимом от него разумном творении²²⁴. Следовательно, источником нравственных определений является уже не внешнее ощущение, а умозрительное понятие о необходимых отношениях; связью же между тем и другим воззрением становится внешнее понятие о законе как о предписании высшего, понятие, которое, однако, в приложении к Божеству выводится не из опыта, а единственно из требований разума.

С. 218

Несовместимость всех этих начал друг с другом привела к тому, что одни последователи Локка приняли за основание нравственности одни внешние ощущения, другие – познание необходимого отношения вещей; третьи, наконец, отвергнув последнее, как несогласное с сенсуализмом, остановились на непосредственном внутреннем чувстве. Понятие же о законе как предписании высшей власти, было одинаково всеми оставлено. Локк в этом отношении стоит еще на одинаковой почве со своими предшественниками, которые выводили естественное право из воли Божьей.

Второго рода правило, закон гражданский, устанавливается государственной властью и охраняется наградами и наказаниями видимыми и немедленно следующими за действием, вследствие чего всякий должен его исполнять. Наконец, в законе третьего рода, в том, который устанавливается общественным мнением, наградой или наказанием служит похвала или порицание со стороны других, что составляет весьма сильное побуждение для человеческой воли. На этом основаны понятия о добродетели и пороке, понятия относительные, как явствует из того, что в одном месте считается добродетелью то, что в другом называется пороком²²⁵.

Таковы положения Локка относительно нравственности. Из этого видно, что опытное, чисто личное начало удовольствия и страдания ведет лишь к необходимости предположить как основание нравственности начала вовсе не опытные. Чтобы воздержать людей от действий, к которым влекут их удовольствия и страдания, надо умозрением вывести понятие о верховном законодателе, предписывающем людям известные правила и охраняющем эти правила посредством наград и наказаний. Очевидно, что все это положения, отнюдь не вытекающие из коренных начал системы, но являющиеся, напротив, восполнением односторонней точки зрения. Можно характеризовать это учение как индивидуализм, сдержанный подчинением воле Божьей.

Посмотрим теперь, как эти воззрения прилагаются к политике. И здесь мы увидим чисто умозрительное построение теории на основании индивидуализма, восполняемого произвольными предположениями.

С. 219

Мы не станем говорить о первой части Трактата о Правательстве, заключающей в себе опровержение теории Фильмера, который производил государства из отеческой власти, унаследованной от Адама. Вторая часть имеет гораздо более значения. Здесь Локк ставит себе задачей исследовать происхождение, объем и цель государственной власти. В противоположность Фильмеру он строго отличает ее от власти отеческой. Государственная власть, по его определению, есть право устанавливать законы, охраняемые наказаниями, для устройства и ограждения собственности, а также употреблять общественные силы для исполнения этих законов и для защиты от внешних нападений, притом единственно во имя общего блага²²⁶. Под именем собственности Локк разумеет не одно только владение вещами, а все, что принадлежит человеку – жизнь, свободу, имущество, одним словом, все его права²²⁷. Откуда же происходит подобная власть?

Локк в своем исследовании идет тем же путем, что и все его современники. Чтобы понять истинное происхождение государственной власти, говорит он, надо взглянуть на то состояние, в котором люди находятся по своей природе. Прежде всего, это – состояние полной свободы: люди могут направлять свои действия и распоряжаться своим лицом и имуществом по своему изволению, в границах естественного закона, не спрашивая ничьего разрешения и не завися от воли какого бы то ни было человека²²⁸. Заметим, что Локк вообще понимает свободу единственно как свободу внешнюю, то есть как право делать то, что хочешь, независимо от чужой воли. Свободу внутреннюю, или свободу воли он совершенно отвергает, считая даже вопрос о ней неуместным²²⁹. Внешнюю же свободу он считает основой всех других прав человека²³⁰.

Со свободой связано и равенство. Состояние природы есть состояние полного равенства; тут и власть и суд могут быть только взаимны, так что ни один человек не имеет их в большей степени, нежели другой. Это следует из того, что все сотворены одинаковой породы и чина, все рождены для пользо-

С. 220

вания одними и теми же благами природы и для употребления одних и тех же способностей, а потому все равны между собой. Люди не подчиняются один другому, разве если Творец явным и несомненным выражением своей воли даст одному власть над другим²³¹. Это равенство не относится, впрочем, ко всем свойствам человека: один может превосходить другого летами, способностями, добродетелью; рождение и полученные благодеяния могут обязывать человека в отношении к другому. Естественное равенство, о котором здесь идет речь, есть только равное право каждого на свою свободу, без всякого подчинения другому²³².

Нечего распространяться о том, что все эти положения Локка чисто умозрительные. Исходной точкой служит здесь отвлеченная природа человека, помимо всех жизненных условий, и сущностью этой природы полагается голое понятие об особи, принадлежащей к одному разряду с другими, то есть о человеческом атоме. Локк забывает при этом, что он сам объявлял все наши родовые и видовые понятия о субстанциях чисто номинальными и утверждал, что все наши заключения о субстанциях не что иное, как мечты. Здесь, напротив, он полагает родовое понятие о человеке в основание всех своих выводов и вдобавок ставит свой атом в такое состояние, о котором опыт не дает нам ни малейших указаний. Правда, он ссылается для примера на отношения государей, которые находятся в естественном состоянии, не будучи подчинены никому; но этот пример касается не разрозненных лиц, а целых обществ, во главе которых стоят государи. Он указывает и на то, что люди могут встретиться на пустынном острове; но и этого слишком недостаточно для утверждения, что все люди по своей природе находятся в этом состоянии и остаются в нем, пока они по собственной воле не сделаются членами какого-нибудь государства²³³.

Локк и в естественном состоянии не считает, однако, свободу безграничной. Мы видели, что он делает здесь существенную оговорку: «в пределах естественного закона». Вообще, свобода, по его понятиям, не есть изъятие от закона; это –

С. 221

власть располагать своим лицом и имуществом в границах закона, под которым живет человек, не подчиняясь только чужому произволу. Такое подчинение закону, говорит Локк, совершенно необходимо для самой свободы. Последняя существует только там, где ею управляет закон, ибо иначе никто бы не был изъят от чужого насилия. Закон, следовательно, в сущности не ограничивает, а охраняет и расширяет свободу²³⁴. Таким образом, и в состоянии природы естественный закон обязывает всех людей. Этот закон есть разум, который показывает человеку, что так как все свободны и равны между собой, то никто не должен наносить вреда другому. Ибо все мы – создания всемогущего и премудрого Творца, все – слуги верховного властителя, посланные в мир по его приказанию и для его целей; все мы принадлежим не себе, а ему. Поэтому никто не вправе посягать даже на собственное существование, произвольно оставляя назначенное ему место на земле, а тем менее на чужую жизнь или на то, что сохраняет эту жизнь, то есть на свободу, здоровье, члены и имущество других. Напротив, каждый обязан, насколько от него зависит, сохранять не только себя, но и весь человеческий род²³⁵.

Отсюда Локк выводит право каждого, в состоянии природы, наказывать всякое нарушение естественного закона. Это явствует из того, что естественный закон, как и всякий другой, был бы совершенно бесполезен, если бы никто не имел права приводить его в исполнение, наказывая нарушителей установленных им правил. Но если подобное право принадлежит одному человеку, то, в силу всеобщего равенства, оно принадлежит одинаково всем. Нарушая естественный закон, преступник тем самым заявляет, что он хочет жить по иному правилу, нежели то, которое установлено для охранения всего человечества. Следовательно, это – преступление против всего человеческого рода, а так как каждый имеет право охранять весь человеческий род, то каждому принадлежит право наказывать все преступления. В доказательство Локк ссылается на право государей наказывать иностранцев, находящихся на их территории. Иностранец не связан подданством; следовательно, к нему не приложимы те права, кото-

С. 222

рые князь получает в силу договора с подданными, а потому право наказывать может быть здесь объяснено не иначе, как первоначальным правом каждого наказывать нарушителей естественного закона²³⁶.

Вся эта теория Локка основана на софизмах. Точкой отправления служит опять внешнее понятие о законе как о предписании высшего, охраняемом наградами и наказаниями. Но Локк забывает, что, по собственному его предположению, установленный Богом закон охраняется наказаниями, налагаемыми самим Богом, а отнюдь не людьми. Здесь же он совершенно произвольно дает каждому право защищать силой не только себя, но и весь человеческий род. Локк возводит это даже в обязанность. Между тем если даже принять недоказанное положение, что мы принадлежим не себе, а Богу, то все же из этого не выходит, что мы обязаны не только воздерживаться от нанесения вреда другим, но и отстранять от других всякий вред. Пример, приведенный Локком, вовсе не может служить доказательством такого положения: государь наказывает иностранца за нарушение не естественного, а гражданского закона, действующего в пределах территории. Вступая в чужую область, иностранец добровольно подчиняет себя господствующим в ней законам и на этом основании подвергается наказанию. Таким образом, весь этот тезис поддерживается то богословскими гипотезами, не имеющими корня в системе, то неверными ссылками на факты. Дело в том, что Локк, исходя из индивидуального начала, хочет все права государственной власти, в том числе и право наказания, произвести из прав, принадлежащих каждому отдельному лицу в естественном состоянии, а для этого нужно было посредством софистических изворотов приписать каждому право охранять весь человеческий род.

От состояния природы Локк отличает состояние войны. В первом, по самой его сущности, господствуют мир и взаимное доброжелательство; второе же проистекает из нарушения законов, охраняющих первое. Здесь каждый имеет право не только защищать себя, но и уничтожать то, что грозит ему гибелью. В состоянии войны человек имеет такое же право убить врага, посягающего на его жизнь, как и дикого зверя.

С. 223

То же право принадлежит ему относительно всякого, кто нападает на его свободу, ибо, так как свобода есть основа всех других прав, то всегда можно предположить, что посягающий на нее хочет отнять и все остальное. Это право войны, основанное на самозащите, остается и в гражданском состоянии в том случае, когда установленный судья очевидным извращением законов, вместо того, чтобы охранять человека, грозит ему гибелью. Но обыкновенно в гражданском состоянии война прекращается решением высшего судьи. В естественном же состоянии, где нет судьи, она продолжается до тех пор, пока нападающий не будет уничтожен или пока он не предложит справедливых условий мира²³⁷. Война может кончиться порабощением одного лица другим; но рабство, в сущности, есть не что иное, как продолжение состояния войны. Свобода от произвольной власти тесно связана с самим сохранением человека, а так как никто не имеет права произвольно располагать своей жизнью, которая принадлежит Богу, то никто не имеет права вполне отчуждать и свою свободу, дав другому над собой право жизни и смерти. Единственное, что может иметь место, это – договор, подчиняющий одного ограниченной власти другого; но это – не настоящее рабство²³⁸. Таким образом, опять во имя религиозной гипотезы Локк утверждает неотчуждаемость человеческой свободы. Слабость этого довода слишком очевидна.

Кроме свободы, человеку в естественном состоянии принадлежит и собственность. Бог дал землю всем людям вообще, но так как каждый пользуется ею лично, то необходимо какое-нибудь начало для присвоения вещей. Это начало лежит в труде; имея исключительное право на свое лицо, человек имеет такое же право и на свой труд. Поэтому все, что добывается трудом, становится его собственностью, ибо с этим соединена часть его естества. Это относится не только к движимым вещам, которые человек потребляет, но и к почве, из которой он извлекает свое пропитание. Вкладывая в нее свой труд, человек делает ее своим личным достоянием. И этим он не только не стесняет других, а напротив, умножает общее достояние, ибо обработанная земля приносит несравненно более,

С. 224

нежели необработанная. Труд так плодотворен, что если мы станем разбирать, откуда происходят полезные человеку предметы, то увидим, что из них девяносто девятью сотыми мы обязаны труду, и только одной сотой – природе²³⁹.

Производя, таким образом, собственность из труда, Локк делает, однако, весьма существенную оговорку. Человек, говорит он, не вправе присваивать себе вещи, не оставляя ничего другим. Тот самый закон природы, который дал человеку собственность, полагает ей и границы. Эти границы заключаются в размерах труда и потребления. Дав человеку право обращать вещи в свою пользу, Бог не дал ему права уничтожать их произвольно. Поэтому человек может присвоить себе только то, что он в состоянии потребить. Если же он берет более, и вещи у него портятся, то он тем самым становится преступником против других, которых он лишил имущества, а потому он может быть справедливо наказан. Относительно же земли, человек имеет право завладеть таким количеством, какое он в состоянии обработать. Но и здесь он становится преступником, если подвергает порче произведения почвы²⁴⁰. Таков естественный закон. Локк утверждает, что этот закон мог бы существовать даже и в настоящее время, если бы изобретение денег не дало собственности баолыпих размеров. Чтобы не дать портиться вещам, на что он не имел права, человек старался менять предметы, подверженные тлению, на более прочные, которые могли бы быть долго сберегаемы. Отсюда ценность золота и серебра, которые стали орудиями обмена. Накопление же драгоценных металлов в одних руках повело к неравенству состояний, ибо через это каждый получил возможность держать у себя гораздо более вещей, нежели сколько было нужно для его потребления·²⁴¹.

И эта теория не выдерживает критики. Заслуга Локка заключается в том, что он указал на труд, как на основание собственности; но упустив из виду другой ее источник, завладение, он пришел к совершенно неверным заключениям. Это опять произошло от того, что он, в противоречие с собственным взглядом, отправился от общего начала, а не от личного, между тем как здесь именно последнее всего более было приложимо.

С. 225

Вместо того, чтобы из личной свободы, несомненно составляющей источник всех частных отношений, вывести одинаковое право каждого на вещи, которые не состоят в чужом владении, он предположил общее, дарованное Богом право всех, при чем каждому достается своя доля, сообразно с трудом и потреблением. Отсюда совершенно произвольное положение, что человек не имеет права допускать порчу усвоенных им вещей, положение, которое делает сбережение невозможным, ибо никогда нельзя ручаться, что сбереженная вещь не испортится. И здесь, как и в приложении к свободе, мывидим индивидуализм, сдержанный подчинением предполагаемой воле Божьей.

В естественном состоянии является не только собственность, но и родительская власть. Локк сознается, что на детей не распространяется то начало полного равенства, которое выставлялось выше как существенная принадлежность состояния природы; но дети рождены для того, чтобы пользоваться равенством впоследствии. Локк объясняет это тем, что свобода, а вместе с нею и равенство, предполагают сознание охраняющего их закона, а так как этот закон открывается разумом, то они могут принадлежать только лицу, вполне обладающему разумом, чего нельзя сказать о детях. Мы рождаемся свободными и разумными существами, но это не означает непосредственного обладания свободою и разумом, а только возможностью приобрести то и другое с летами. Таким образом, прирожденная человеку свобода совместна с родительскою властью, которая основана на обязанности родителей заботиться о детях, пока они малолетны²⁴².

Эта власть одинаково принадлежит отцу и матери. Она простирается единственно на то, что нужно для прокормления и воспитания детей, и прекращается, когда ребенок достигает совершеннолетия. Как скоро он получил полное обладание своим разумом, он становится таким же полноправным лицом, как и его отец. Это не избавляет детей от обязанности уважения и благодарности к родителям, но из уважения и благодарности не рождается власть²⁴³. Родители имеют и другой способ влияния на детей, а именно, посредством предачи им наследства. А так как наследование поземельной собственно-

С. 226

сти делает нового владельца подданным того государства, в котором лежит земля, то многие полагают, что родители имеют право подчинять детей своих тому правительству, подданными которого они сами состоят. Но это несправедливо, ибо дети, будучи так же полноправны, как и родители, не могут быть подчинены какому бы то ни было правительству без своего собственного согласия. Если же они, принимая наследство, вступают в подданство, то они делают это добровольно. Из всего этого ясно, говорит Локк, что родительская власть никоим образом не должна смешиваться с властью гражданскою. Они основаны на разных началах и имеют различное устройство и различные цели. Однако в первобытном состоянии людей отцам легко было превратиться в государей. Так как достигшим совершеннолетия детям трудно было жить без всякого правления, то всего естественнее было оставить власть за родителями. Таким образом, незаметно, в силу молчаливого согласия детей, отцы семейств могли сделаться князьями и основать наследственные или выборные монархии²⁴⁴.

Нельзя не заметить, что в выводе родительской власти Локк прибегает к тому самому началу, против которого была направлена вся его теория познания. Он отверг прирожденные идеи на том основании, что их не сознают дети. На это Лейбниц справедливо возражал, что присущие разуму идеи сознаются ими не вдруг, а только по мере развития. Здесь же сам Локк утверждает, что разум, свобода и равенство прирождены детям, хотя последние ими не пользуются, а приобретают их только позднее, с полным развитием способностей. Тут не было иного способа отстоять свободу и равенство, а потому Локк принужден был сделать эту уступку. Но спрашивается: если это не абсолютные начала, вечно и в одинаковой степени присущие человеку как человеку, если возраст уменьшает их значение, то почему же не другие условия: пол, воспитание, большее или меньшее развитие ума, которое, в свою очередь, зависит от материальных средств, от общественного положения, от занятий, от назначения в жизни? На эти вопросы индивидуализм не может дать ответа. Он в основание всего общественного здания полагает отвлеченные, а потому безусловные понятия свободы и равенства, и когда приходится делать исключения, он делает

С. 227

их, уступая очевидной необходимости и не заботясь о том, что подобных исключений может быть много.

Исследование свойств родительской власти приводит Локка к учению о государстве. Последнее образуется там, где свободные люди отказываются от права самим защищать свое достояние и наказывать нарушителей закона, предоставляя это целому обществу. Вследствие того, государство получает власть: 1) издавать законы, определяющие размеры наказаний за различные преступления, то есть власть законодательную; 2) наказывать преступления, совершаемые членами союза, то есть власть исполнительную; 3) наказывать обиды, наносимые союзу внешними врагами, то есть право войны и мира. Все это, однако, дается ему единственно для охранения достояния граждан. Последние, со своей стороны, ставят все свои силы в распоряжение общественной власти, для исполнения ее велений. Но в сущности эти веления суть собственные решения каждого, ибо они произносятся или им самим как членом общества, или его представителями. Этим способом, то есть передачей целому обществу права исполнять естественный закон, свободные люди образуют единый народ, состоящий под единой верховной властью. Устанавливая судью для решения споров и для наказания обид, они тем самым из естественного состояния переходят в гражданское²⁴⁵.

Такого рода отречение от естественных прав может произойти только в силу согласия всех. Каждый при этом обязывается подчиняться решениям большинства, ибо союз, будучи единым телом, должен иметь единую волю, и эта воля может быть только выражением преобладающей силы, то есть большинства граждан, входящих в состав государства. Без такого подчинения союз был бы невозможен. Таким образом, единственное правомерное основание всякой государственной власти заключается в согласии свободных лиц подчинить свою волю решению большинства²⁴⁶.

Против этого возражают: 1) что в истории нет примеров правительств, возникших этим способом; 2) что так как все люди рождаются подданными известного правительства, то они не вправе воздвигать другое.

С. 228

Что касается первого возражения, то история мало говорит о происхождении государств, потому что она застает народы уже соединенными в политические тела. Однако примеры Рима, Венеции, колоний, основанных в новых странах, показывают, что есть государства, которые произошли этим путем, а так как разум говорит нам, что все люди по природе свободны, то очевидно, что это и есть правомерный способ установления политических союзов²⁴⁷. Локк признает, однако не совсем согласно с предыдущими положениями, что первоначально власть была большей частью единоличная. Она установилась отчасти вследствие привычки детей подчиняться отцу, отчасти вследствие простоты этой формы и отсутствия злоупотреблений в первобытные времена, отчасти, наконец, вследствие потребности единого вождя против внешних врагов. Впоследствии же, когда злоупотребления заставили граждан обратить внимание на невыгоды подобного правления, народ стал думать о средствах положить ему границы. Как бы то ни было, говорит Локк, там, где государство образовалось мирным путем, эта первоначальная монархическая власть могла установиться не иначе, как в силу согласия граждан²⁴⁸. Заметим, со своей стороны, что во всяком случае это не означает подчинения отдельных лиц воле большинства.

В ответ на второе возражение Локк вовсе не признает, что дети рождаются подданными какого бы то ни было государства. Отец может дать обещание только за себя, а никак не за свое потомство. Все люди по природе свободны, и никакая земная сила не может заставить их подчиниться чужой власти иначе, как с собственного согласия. Пока дети несовершеннолетни, они состоят под опекой родителей; как же скоро они достигли зрелого возраста, они должны сами заявить, к какому государству они хотят принадлежать. Согласие может быть двоякого рода: тайное и явное. Первое выражается тем, что лицо вступает в обладание известной частью государственной территории, или даже просто живет в пределах государства; через это оно подчиняется его законам. Но в этом случае подданство продолжается, только пока владелец или житель пользуется выгодами своего положения; оно прекращается,

С. 229

как скоро он отказывается от владения или выезжает из страны. Таким образом, этот способ подчинения не делает еще человека настоящим членом общества. Для этого нужно постоянное подданство, а оно устанавливается только в силу формального обязательства, которое человек, раз дав слово, не может уже нарушить. Итак, свободное лицо не иначе делается членом общества и подданным государства, как в силу явного выражения своей воли²⁴⁹.

Мы видим здесь полное развитие индивидуальных начал. Человек является в свете вооруженный всеми правами, но без всякой органической связи с окружающим миром. Чтобы подчинить его общественной власти и законам, нужно формальное его согласие. И это происходит не только в первобытные времена, но постоянно. Последовательно развивая свою мысль, Локк не признает детей гражданами какого бы то ни было государства; они состоят только под опекой родителей. Между тем это положение очевидно заключает в себе несообразность. Если дети не принадлежат ни к какому государству, то они находятся в естественном состоянии; а в естественном состоянии охранение прав и законов предоставляется доброй воле каждого. Спрашивается: каким образом могут дети пользоваться опекой, получать воспитание, приобретать наследство, владеть имуществом, иначе как на основании законов того государства, к которому они принадлежат по рождению? Поэтому все законодательства в мире признают рождение за основание подданства и вследствие того оказывают покровительство всем своим подданным, малолетним так же, как совершеннолетним. Между теми и другими нет никакой разницы. Если же государства дают защиту и иностранцам, находящимся на их территории, то это происходит в силу взаимности; последние считаются гражданами другого государства, а отнюдь не людьми, обретающимися в естественном состоянии, то есть не подчиненными никому на свете. Кто пользуется покровительством гражданских законов, тот тем самым отказывается от самоуправства и предоставляет употребление силы общественной власти, следовательно, тем самым, следуя теории Локка, становится членом государства. Мысль Локка имеет то существенное значение, что государство, как

С. 230

и всякий другой человеческий союз, должно заключать в себе элемент свободы, выражающийся в сознательном и добровольном подчинении лиц. Но когда этот элемент понимается односторонним образом, как единственное основание всего здания, когда отрицается сознание высшей обязанности к тому союзу, членом которого человек состоит по самому своему рождению, то это ведет к уничтожению всякой нравственной связи, соединяющей общество. Государство вследствие такого воззрения перестает быть постоянным единством народа; оно превращается в союз, беспрерывно обновляющийся посредством частных обязательств. В этом мы не можем не заметить отличия индивидуальной теории от предыдущих воззрений. Прежние мыслители требовали всеобщего согласия только для первоначального установления государства, которое затем обращалось уже в постоянный союз, имеющий власть над членами. В сущности, это было не что иное, как известный способ объяснить происхождение политических союзов. Индивидуализм же берет только один из элементов этого воззрения, и во имя прирожденного человеку права требует такого же свободного подчинения для каждого вновь рождающегося лица. Этим отрицается всякое органическое единство народа, всякая преемственная связь поколений; в основание союза полагается голое начало личности, или ничем не связанная воля отдельных единиц. Локк не дошел, однако, до крайних пределов своей теории: он признал раз данное обещание навсегда обязательным для лица, хотя из его положений не видно, почему бы человек не мог взять назад своего обещания, если он находит это для себя полезным. Позднейшие последователи индивидуализма, как увидим далее, отбросили и эту последнюю преграду единичной воли и довели государство до полного разложения на случайно связанные атомы.

Отличие индивидуализма от предыдущих учений обозначается и в том, что здесь сами члены государства не отрекаются вполне от своей естественной свободы. По теории Локка, люди подчиняют свою волю чужой единственно вследствие шаткости прав в естественном состоянии. Там нет признанного всеми закона, ибо естественный закон, под влиянием личных интересов, не всегда исполняется; нет и беспристрастного судьи, ибо каждый сам судья в своем деле; наконец, часто у обиженного недостает силы для охранения своего права. По этим

С. 231

причинам люди находят более удобным отказаться от принадлежащего им права защиты и наказания и предоставить все это обществу, которое может действовать с большим успехом. Следовательно, единственная цель, для которой люди соединяются в государства, состоит в охранении свободы и собственности. А потому они отказываются от естественной своей свободы лишь настолько, насколько это нужно для достижения означенной цели. Поэтому и власть получает настолько прав, насколько требуется для общего блага, то есть для охранения личности и имущества граждан. Произвольной же власти над подданными правительство отнюдь не имеет. Иначе люди променяли бы состояние природы на положение гораздо худшее²⁵⁰.

С этой точки зрения Локк считает абсолютную монархию совершенно несовместимой с гражданским порядком. Он вовсе даже исключает ее из числа правильных образов правления. Если единственная цель образования государств, говорит он, заключается в устранении неудобств естественного состояния, где каждый остается судьей в собственном деле, то необходимое условие союза состоит в установлении судьи, которому должны подчиняться все граждане без исключения. Между тем, абсолютный монарх не имеет над собой судьи; он сам является судьей в собственном деле, судьей, на которого нет апелляции, и который притом располагает произвольно жизнью и имуществом подданных. Такое состояние гораздо хуже естественного, ибо там, по крайней мере, каждый сохраняет право защищать самого себя. Променять естественное состояние на абсолютную монархию все равно, что для избежания вреда, наносимого лисицами, отдать себя в когти льва²⁵¹. Локк не объясняет, каким образом, установив верховного судью, можно еще требовать апелляции на этого судью. Вообще, развитие индивидуальных начал влечет за собой самые шаткие понятия о верховной власти. Это явствует из учения Локка об устройстве правительства.

Сообразно с трояким назначением правительства, которому предоставляется издание законов, наказание преступников и отражение внешних нападений, Локк разделяет го-

С. 232

сударственную власть на законодательную, исполнительную и союзную (federative power); последняя заключает в себе право войны и мира. Законодательную власть он считает верховной, ибо она повелевает остальным. Она не только верховная, но она священна и неприкосновенна в руках тех лиц, которым она вручена обществом. Ей одной принадлежит право издавать законы, ибо закон, изданный всяким другим лицом, не имеет в себе условия, необходимого для того, чтобы сделать его законом, именно, согласия общества, которому никто не вправе предписывать уставы без его собственной воли или без полученного от него полномочия. При всем том законодательная власть не безгранична. 1) Она не имеет абсолютной, произвольной власти над жизнью и имуществом граждан. Это следует из того, что она облечена лишь теми правами, которые перенесены на нее каждым членом общества, а в естественном состоянии никто не имеет произвольной власти ни над собственной жизнью, ни над жизнью и имуществом других. Прирожденные человеку права ограничиваются тем, что необходимо для охранения себя и других; баолыпего никто не может дать государственной власти. 2) Законодатель не может действовать путем частных и произвольных решений; он должен управлять единственно на основании постоянных законов, одинаковых для всех, ибо люди соединяются в государства именно с целью заменить шаткость толкования естественного закона постоянными и всем известными правилами. Произвольная власть совершенно несовместима с существом гражданского общества, не только в монархии, но и при всяком другом образе правления. 3) Верховная власть не имеет права взять у кого бы то ни было часть его собственности без его согласия, ибо опять-таки люди соединяются в общества для охранения собственности, а последняя была бы в худшем состоянии, нежели прежде, если бы правитель мог распоряжаться ею произвольно: это было бы равносильно ее уничтожению. Поэтому правительство не имеет и права взимать подати без согласия большинства народа или его представителей. 4) Законодатель не может передавать свою власть в чужие руки. Это право принадлежит народу, который один может устанавливать законодателей²⁵².

С. 233

Все эти ограничения последовательно вытекают из начал индивидуализма; но они несовместны ни с существом верховной власти, ни с требованиями государства. Что касается первого пункта, то он представляет крайность, даже с точки зрения Локка. Если мы и допустим, что общественная власть не есть высшее начало, господствующее над лицами, а только сбор индивидуальных прав, то все же заключение Локка будет неверно; в естественном состоянии каждый произвольно располагает своим лицом и имуществом, следовательно, он может предоставить это право и общественной власти. Из того, что человек не имеет права посягать на собственную жизнь, отнюдь не следует, что он не имеет права отчуждать свою свободу и подчиняться чужому произволу. Напротив, вступление в общество неизбежно влечет за собой то и другое, ибо установленный правитель необходимо делается верховным судьей жизни и имущества подданных: он может казнить их смертью и посылать их умирать на войне. Во-вторых, Локк утверждает, что верховная власть может действовать только общими законами, а не частными распоряжениями. Но это ограничение до такой степени несостоятельно, что сам Локк, как увидим далее, в учении о прерогативе, дает исполнительной власти совершенно произвольные права. В-третьих, Локк отрицает у правительства право взять у какого бы то ни было гражданина часть его имущества без его согласия. Но высказав такое положение, он тут же прибавляет: то есть без согласия большинства или его представителей, & это совершенно изменяет смысл положения. Если ни у кого нельзя отнять собственности без личного его согласия, то уплата податей может быть только добровольной, что немыслимо; если же требуется только согласие представителей большинства, то у меньшинства можно отнять собственность без его согласия, и тогда положение рушится само собой. Большинство становится неограниченным властителем имущества лиц, а если это допускается для большинства, то почему невозможно такое же подчинение одному человеку? Сам Локк указывает на первобытные монархии, как на первоначальный, естественный способ образования государств. Весь вопрос заключается в том: где можно найти более гарантий против произвола и притеснений? Но этот вопрос зависит от усмотрения и может решаться различно. Во всяком случае,

С. 234

тут нет речи о праве. Наконец, и четвертое ограничение, установленное Локком, точно так же лишено основания. По его теории, законодатель не может передать свою власть в другие руки; то есть ему принадлежит только чисто законодательная власть, учредительная же всегда остается за народом. Но если народ может перенести законодательную власть, как постоянное право, на известных лиц, то почему же не учредительную? Основания нет никакого; это опять зависит от усмотрения.

Из этих поставленных Локком ограничений ясно, что то, что он называет верховной властью, вовсе не имеет этого характера. Действительно, по его учению, над нею возвышается другая, еще более верховная, власть самого народа, который, в силу неотчуждаемого права самосохранения, вечно оставляет за собой право сменять правителей, злоупотребляющих его доверием. Однако эта верховная власть народа, замечает Локк, не может считаться образом правления, ибо она является только тогда, когда всякое правительство уничтожено. Пока правительство существует, верховной остается власть законодательная²⁵³.

Мы видим здесь развитие существующего доселе учения о национальном верховенстве (souverainetn nationale), в отличие от народного верховенства (souveraineté! du peuple), которая имеет место в демократии. По этой теории, всякое правительство исходит от народа, который, не правя сам, всегда сохраняет власть сменять неугодных ему правителей. Но тут, очевидно, господствует полное смешение всех политических понятий. Над законными, организованными и постоянно действующими властями ставится воображаемая власть, не имеющая никакой организации и проявляющаяся единственно в восстании и разрушении. Нечего распространяться о том, что все это совершенно немыслимо: законная власть должна иметь и свои законные органы; иначе она не покоится на началах положительного права, которые одни могут иметь силу в гражданском союзе.

От законодательной власти Локк отделяет исполнительную. Самому верховному законодателю он не считает возможным предоставить исполнение изданных им законов: для

С. 235

человека это было бы слишком большим соблазном. Так как притом законодательство не требует постоянной деятельности, то в благоустроенных государствах оно вверяется собранию лиц, которые, сходясь, издают законы и затем, расходясь, подчиняются собственным своим постановлениям. Исполнение, напротив, не может останавливаться; поэтому оно вручается постоянным органам. Последним большей частью предоставляется и союзная власть, ибо хотя она существенно отличается от исполнительной, но так как обе действуют посредством одних и тех же общественных сил, то было бы неудобно установить здесь разные органы²⁵⁴.

Несмотря, однако, на такое разделение властей, Локк утверждает, что верховная власть в государстве должна быть едина, а так как дающий закон выше того, кому закон дается, то все другие власти истекают из законодательной и подчиняются ей²⁵⁵. Таким образом, начало разделения властей оказывается мнимым. Этим не ограничиваются противоречия. Практическое воззрение на английскую конституцию приводит Локка к положениям, которые не согласны ни с разделением властей, ни с верховенством законодательной власти. В некоторых государствах, говорит он, исполнительная власть вверяется одному лицу, которому вместе с тем дается участие и в законодательстве. При таком устройстве это лицо «в весьма сносном смысле» (in a very tolerable sense) может быть также названо державным, не в качестве верховного законодателя, а как верховный исполнитель, который остается притом независимым от законодательной власти, так как он сам в ней участвует, и ни один закон не может быть издан без его согласия. При всяком другом устройстве исполнительная власть подчиняется законодательной, которая может сменить ее по усмотрению; здесь же такое подчинение невозможно. Однако и в этом случае верховный исполнитель не имеет иной власти, кроме силы закона; вся его воля заключается в законе. Этому лицу предоставляется также право созывать и распускать законодательные собрания, ибо последние не всегда в сборе, а исполнитель постоянно пребывает при своей должности. Если же он злоупотребляет своим правом, то это должно

С. 236

быть сочтено за нарушение доверия, и тогда народу остается только прибегнуть к силе²⁵⁶.

Все эти заимствованные из английской конституции постановления очевидно не согласуются с теорией Локка. Но этого мало: сказав, что верховный исполнитель может действовать только в силу закона, Локк, вслед за тем, под именем прерогативы, приписывает ему право действовать совершенно помимо закона. Есть много вещей, говорит он, которых закон не может предвидеть и определить, и которые поэтому должны быть предоставлены усмотрению исполнителя. Иногда же сам закон слишком строг или вреден в приложении; тогда он должен уступить воле исполнительной власти, в силу основного закона природы и государства, что все члены общества должны быть охраняемы от вреда. Локк простирает эту власть так далеко, что, уже совершенно помимо английской конституции, но имея в виду практические потребности жизни, дает королю право самовольно изменять основания выборов в парламент, как скоро последние, вследствие исторических причин, уклонились от начал справедливого уравнения. И здесь, в оправдание подобного расширения власти, Локк ссылается на основной закон государства, на благо народное. «Так как польза и намерения народа, – говорит он, – заключаются в том, чтобы иметь справедливое и уравнительное представительство, то всякий, кто исправляет учреждения в этом смысле, является несомненным другом народа, а потому не может не получить его согласия и одобрения»²⁵⁷. Вообще, продолжает Локк, пока прерогатива прилагается в видах общего блага, никто против нее не возражает; но когда в исполнителе является стремление злоупотреблять своим правом и обращать данную ему власть во вред обществу, тогда народ естественно старается стеснить прерогативу, и это не должно считаться несправедливым умалением прав князя, ибо народ оставляет за ним это право единственно для своей пользы, а отнюдь не для того, чтобы причинить себе вред. Кто же, однако, будет судьей в этом случае? Между исполнительной властью, облеченной такой прерогативой, говорит Локк, и законодательной, которой созвание зависит от первой, не может быть судьи

С. 237

на земле, так же как и между народом и законодательной властью, злоупотребляющей своим правом. Здесь остается только воззвание к небу, то есть к оружию. Хотя народ по конституции и не установлен верховным судьей спора, однако по закону, предшествующему всяким положительным законам, он сохраняет за собой верховное право судить, есть ли причина браться за оружие или нет? От этого права, принадлежащего всему человеческому роду, он не может отказаться, ибо никто не имеет права отдавать свою жизнь и свободу в чужие руки²⁵⁸.

Таким образом, все опять приводится к верховному праву неустроенной массы восставать на правителей по собственному усмотрению. Это не что иное, как узаконенная анархия. Вообще, в учении Локка нельзя не заметить зачатков двух противоположных направлений индивидуализма, которые впоследствии разошлись и образовали две отдельные отрасли этой школы: одна, развивая отвлеченное начало личности, пришла к чисто демократическому учению; другая искала обеспечения свободы в разделении и равновесии властей. У Локка эти два направления стоят рядом, противореча друг другу. Английский мыслитель указал только путь, по которому вслед за ним с большей последовательностью пошли другие.

После законных правительств Локк рассматривает правительства, приобретшие власть силой или нарушением законов. Прежде всего здесь представляется вопрос: насколько завоевание может быть правомерным основанием власти? Локк, разумеется, отрицает это в случае, если война несправедлива. Насилие не может быть основанием права; иначе надо признать, что разбойники имеют власть над теми, кого они грабят. Если у покоренных нет средств избавиться от ига, то дети их могут искать свободы и обращаться к небу с уверенностью, что оно благословит их правое оружие. Мало того: по мнению Локка, не только несправедливая, но и справедливая война не может быть источником власти. Доводы его следующие: 1) завоеватель не приобретает через это власти над своими товарищами, которые также входят в состав государства. 2) Он имеет право поработить единственно тех, которые действительно затеяли несправедливую войну, а никак не народ, который никогда не давал своим правителям

С. 238

подобного права. 3) Завоеватель приобретает право только на жизнь, а не на имущество побежденных; последнее принадлежит невинным детям. Все, чего он может требовать, это – вознаграждения убытков. Наконец, 4) если даже признать, что победитель имеет право на лица и имущество побежденных, то все же это право не распространяется на потомков, которые рождаются столь же свободными, как и их отцы. Поэтому они имеют полное право свергнуть с себя насильственно наложенное иго²⁵⁹.

И здесь мы видим чистое развитие индивидуализма. Везде в этих рассуждениях прилагаются начала частного права. Локк не обращает ни малейшего внимания на то, что государство имеет свою собственную природу; что право войны и мира принадлежит законным образом одним правителям, а никак не разбойникам; наконец, что и в гражданских отношениях давность служит законным основанием права.

Еще менее, разумеется, Локк признает законной власть похитителя престола. Здесь вопрос сам по себе ясен. Но что сказать о тирании или злоупотреблении властью, когда законный ее носитель обращает ее в свою частную пользу? Это может случиться не только в монархии, но и во всяком образе правления: власть становится тиранической всякий раз, как она нарушает закон во вред гражданам. Спрашивается: позволительно ли в этом случае сопротивление? Позволительно, говорит Локк; сила должна быть противопоставлена несправедливой и беззаконной силе. И это не может быть вредным для государства, ибо 1) там, где конституция объявляет особу верховного правителя священной и неприкосновенной, сопротивление лицам, исполняющим беззаконные веления, не касается самого государя. Такое правило служит ко благу народа, ибо лучше, чтобы несколько человек пострадали, нежели чтобы глава государства подвергался опасности. 2) Там, где этого правила нет, сопротивление притеснениям власти не может быть источником частых смут, ибо народ тогда только готов восстать на правителей, когда от гнета страдает большинство граждан, а в этом случае, что бы им ни толковали, они всегда будут сопротивляться беззаконию²⁶⁰.

С. 239

Это учение мы встречали и прежде; но Локк вводит сюда новое разделение, которое живо характеризует его образ мыслей: от тирании он отличает уничтожение самого правительства. Это происходит, когда беззаконным образом изменяются основы конституции. По теории Локка, верховная власть в государстве, душа, дающая ему форму, жизнь и единство, есть власть законодательная. Поэтому если она изменяется произвольно, если законы издаются не теми лицами, которые назначены народом, то граждане не только не обязаны повиноваться, но выходят уже из всякого подчинения и возвращаются в состояние первобытной свободы. В таком случае они вправе установить себе новую законодательную власть по собственному усмотрению. Следовательно, если князь ставит свой произвол на место закона, если он мешает законодательной власти собираться в должное время и действовать свободно, если он самовольно изменяет основания выборов, в противность общему благу, наконец, если он подчиняет свое государство чужому князю, который вследствие того становится в нем законодателем, то правительство тем самым уничтожается, и народ имеет право воздвигнуть другое. То же самое имеет место, когда глава исполнительной власти покидает свои обязанности, вследствие чего законы остаются без исполнения и в государстве водворяется анархия. Право народа устанавливать в этих случаях новое правительство, говорит Локк, очевидно. Однако и оно недостаточно для ограждения народа, ибо, когда законное правительство уничтожено, может быть слишком поздно, чтобы создать новое. Это значило бы предоставить народу право заботиться о своей свободе, когда он сделался рабом и находится в оковах. Поэтому для охранения его прав нужно еще другое средство. Оно состоит в том, что правительство должно считаться уничтоженным всякий раз, как законодательная власть или князь превышает свои полномочия. Люди соединяются в общества и устанавливают правительства единственно с целью охранять свое достояние. Следовательно, если законодатель нарушает этот основной закон общежития и старается присвоить себе или другому абсолютную власть в государстве, то он тем самым нарушает доверие и лишается полномочия; тогда народ возвращается в естественное состояние и получает право установить новое правительство. То же относится и к исполнительной власти.

С. 240

Последняя, кроме того, нарушает свои полномочия, если она силой или подкупом старается направить в свою пользу выборы представителей, ибо это значит посягнуть на самый корень и источник общественной власти. И если скажут, что подобное учение возбуждает народ к восстанию, а при невежестве и постоянном недовольстве масс оно может вести к анархии, то следует отвечать, что народ, напротив, всегда привязан к старине и нелегко увлекается переменами. Небольшие злоупотребления не выведут его из обычной колеи; если же он чувствует на себе постоянный гнет, то выдавайте правителей за сынов Зевса, делайте их священными и неприкосновенными сколько угодно, он все-таки будет хвататься за всякий удобный случай, чтобы свергнуть с себя ненавистное иго. Это учение не только не потворствует возмущениям, а напротив, предупреждает их, ибо возмущение состоит в восстании на закон, а потому возмутителями должны считаться правители, нарушающие закон, а не подданные, которые им сопротивляются. И если спросят, как обыкновенно водится: кто в этом случае будет судьей? кто решит, поступают ли правители противно своему полномочию или нет? то надо отвечать: сам доверитель, то есть народ, который, дав полномочие, может всегда его отнять, если доверенное лицо им злоупотребляет. Как скоро возникает спор между князем и частью народа, которая считает себя притесненной, так судьей является масса народа; если же князь не подчиняется этому суду, то единственным прибежищем остается оружие, ибо между людьми, над которыми нет высшего судьи, всякое насилие рождает состояние войны, и тогда обиженный сам решает, хочет ли он прибегнуть к силе или нет²⁶¹.

Таково заключение, к которому приходит Локк, заключение, очевидно, чисто революционное. Все те оговорки и ограничения, которые устанавливались прежде, исчезают, и в конце концов является верховная сила неорганизованной массы. Это – право восстания в самой анархической своей форме. Не одно только прямое нарушение основных законов государства, но и всякое действие, противное воображаемому полномочию, становится законным поводом к восстанию. Хотя Локк уверяет, что народ берется за оружие лишь тогда, когда

С. 241

злоупотребления продолжительны и касаются большинства, но в неустроенной массе кто может судить о большинстве или меньшинстве? Немногочисленная, но ярая партия всегда готова выдать свои требования за волю большинства и подать сигнал к возмущению. В государстве всякая законная власть должна иметь и свои законные органы; иначе она остается вымыслом, несовместным с общественным порядком. Восстание может быть крайним прибежищем нужды; в революциях выражаются иногда исторические повороты народной жизни, но это всегда насилие, а не право. Индивидуальные начала, от которых исходит теория Локка, неизбежно вели его к анархическим положениям, разрушающим самые основы государства. Таково именно положение, что с нарушением законов или данного правителям полномочия народ возвращается в естественное состояние и получает право установить новое правительство. В действительности, даже среди междоусобий, народ всегда остается в государственном состоянии, которое нарушается только в частностях, а не в целом: сохраняются гражданские законы, суды, власти, внешние обязательства и сношения; всегда предполагается существование единого тела, и если решение предоставляется народной воле, то само собой разумеется, что меньшинство должно подчиниться большинству, а не требуется согласие каждого для установления нового порядка. Полное возвращение к воображаемому естественному состоянию совершенно немыслимо в государстве, каким бы потрясениям оно ни подвергалось. Локк был теоретиком английской революции 1688 года, которая положила прочное основание развитию либеральных начал в европейской жизни; книга его была написана собственно для оправдания низложения Якова II и возведения на престол Вильгельма Оранского. Но панегирист революции прибегал к доводам гораздо более радикальным, нежели те, которые приводились практическими людьми, стоявшими во главе ее и парламентом, утвердившим престол за Вильгельмом. Сам успех революции и прочность основанного ею порядка зависели главным образом от того, что она должна была вступить в сделку с историческими началами, представителем которых была партия тори. Локк же, как теоретик, развивал во всех его последствиях одностороннее воззрение вигов.

С. 242

Теория Локка была вместе с тем первой попыткой систематического изложения учения о власти народной. Прежде него это учение более высказывалось, нежели доказывалось; здесь же оно было приведено в наукообразную форму и выведено из основных начал общественного быта. Это была бесспорно значительная заслуга в области теории, заслуга отчасти положительная, ибо здесь с большей силою, нежели когда-либо, утверждались права свободы; отчасти отрицательная, ибо наукообразное изложение еще ярче выставляло все недостатки этой системы. Некоторые из этих недостатков коренились в самих основаниях индивидуалистической точки зрения, а потому мы найдем их и у последующих писателей. Другие же были свойственны собственно Локку; здесь было место для дальнейшего развития положенных им начал.

Мы видели, что у Локка являются противоречащие друг другу направления. Он старался сдержать индивидуализм в пределах умеренности, но эти старания служили во вред ясности и основательности учения. Он для этого прибегал к гипотезам, которым собственно не было места в его системе и которые объясняются только влиянием предшествующих ему писателей. Так, он заимствовал у предыдущей школы понятие о естественном законе, как о внешнем предписании, исходящем из высшей воли; этим он хотел сдержать развитие личного произвола. Мы уже видели всю несостоятельность этого взгляда. Вместе с тем, он из того же начала пытался вывести и неотчуждаемость свободы: по его теории, человек не принадлежит себе, потому что он принадлежит Богу. Основание слишком шаткое и недостаточное; оно предполагает, что подчинение одного человека другому изъемлет его из рук Божьих, что нелепо. Права Творца над творением никак не могут ограничивать права человека располагать собой и, следовательно, подчиняться власти, которая, по существу своему, всегда должна быть в некоторой степени произвольной, ибо носители ее всегда люди. Защитники абсолютной монархии хотели основать на предполагаемой воле Божьей неприкосновенность прав законной власти; Локк прибегнул к тому же началу для утверждения прав личной свободы. Но здесь оно менее всего было приложимо. Поэтому эта часть его учения была впоследствии совершенно оставлена в стороне. Дальнейшее развитие индивидуализма происходило уже помимо всяких религиозных гипотез.

С. 243

Это развитие шло в двояком направлении. С одной стороны, из начал внешнего чувства и личного ощущения развилась, преимущественно во Франции, материалистическая отрасль Локковой школы, которая в основание всей человеческой деятельности полагала личный интерес. Это учение должно было привести к чисто демократическим теориям. С другой стороны нравственные начала, лежавшие в системе Локка, породили в его школе нравственную отрасль, которая искала точки опоры отчасти во внутреннем чувстве, отчасти в необходимых отношениях, усматриваемых разумом. Представителями теории внутреннего чувства были шотландские философы, Гучисон и его последователи; представителем же второй разновидности этого направления в приложении к политике явился величайший из публицистов XVIII века, Монтескье, который положил истинное основание учению о конституционной монархии. VI. МОНТЕСКЬЕ

Локк писал о правительстве, Монтескье о законах. Знаменитое его сочинение О духе законов (De l'esprit des Loix), появившееся в 1742 году, имело целью исследовать законы, управляющие человеческими обществами, и в особенности те, которыми охраняется свобода. Эта книга послужила основанием конституционному учению в Европе. Английская конституция, выработавшаяся из практики, требовала теоретика, который указал бы на общие начала, в ней заключающиеся, и таким образом сделал бы ее образцом для других народов. Локк не мог быть таким теоретиком: устремив свое внимание исключительно на революцию, которая на его глазах совершила великий переворот в его отечестве, он поставил себе задачей исследовать происхождение правительства и подчинение его верховной народной воле. Но конституция, получившая прочность и утвердившая законный порядок, нуждалась в ином толкователе. Он явился в лице Монтескье. Французский публицист, первый в новое время, указал на отношения властей, друг друга воздерживающих и уравновешивающих, как на самую существенную гарантию свободы. Это было то учение,

С. 244

которое в древности излагал Полибий в своей римской истории; но у Монтескье оно было развито во всей своей полноте, исследовано в подробностях и связано с общими началами, управляющими жизнью народов. Учение о конституционной монархии, конечно, не исчерпывалось этим окончательно. Стоя на почве индивидуализма, Монтескье обращал внимание главным образом на гарантии свободы, оставляя в стороне все другие требования государства. Но эту поправку легко было сделать впоследствии; она была не более, как восполнением теории знаменитого писателя XVIII века. Основание было положено им, и основание верное.

Английская конституция, в которой Монтескье видел свой идеал, не была, однако, точкой исхода для его исследований. Так же как и его предшественники, французский публицист отправлялся не от наблюдения фактов. «Я положил принципы, – говорит он, – и увидал, что частные случаи сами собой к ним приноравливаются... Как скоро я открыл свои начала, все, чего я искал, само пришло ко мне»²⁶². Мы видим здесь, так же как у Локка, чисто теоретическое построение системы, где основанием служат частные элементы жизни и вытекающие из них отношения. Эта точка зрения оказывается из самого понятия о законе, с которого Монтескье начинает свое изложение.

Монтескье определяет законы, в обширнейшем значении, как необходимые отношения, вытекающие из природы вещей²⁶³. В этом смысле все существа имеют свои законы: Бог, физическая природа, разумные создания, животные, человек. Так как невозможно предполагать, что разумные существа произошли от слепого случая, то надо признать разум первоначальный. Законами будут называться отношения этого разума к различным существам и отношения последних между собой. Эти отношения постоянны: везде в разнообразии проявляется единство и в изменениях постоянство. Различие физической природы и разумных существ, в этом отношении, заключается в том, что первая следует законам неизменным, вторые же, будучи одарены свободой, а вместе с тем и способностью впадать в ошибки вследствие своей ограниченности,

С. 245

могут отклоняться от своих законов. Поэтому человек, который как физическое существо следует неизменным законам природы, как существо разумное беспрерывно нарушает законы, положенные Богом и установленные им самим. Чтобы удержать его от ошибок, Бог дал ему закон откровенный; философы наставляют его посредством законов нравственных; законодатели напоминают ему о его обязанности посредством законов гражданских²⁶⁴.

Мы видим здесь уже совершенно иное понятие о законе, нежели то, которое было принято Локком. Это не внешнее предписание имеющего власть, а внутреннее определение самой природы, которому подчиняются все существа без исключения. Это новое понятие коренилось, впрочем, в самой теории Локка, который, как мы видели, приписывал разуму способность сравнивать добытые из опыта понятия и усматривать необходимые их отношения. Сам Локк искал основания нравственности в необходимом отношении между волей Божьей и волей человека. Но начало воли Божьей, которое давало чисто внешний характер закону, было здесь неуместно. Оно и было устранено Кларком, который в Трактате о бытии Бога, исходя от начал, положенных Локком, выводил нравственный закон из необходимых отношений вещей между собой. Аргументация его состояла в том, что если есть вещи с различной природой, то между ними должны быть различные отношения, необходимо определяемые самой этой природой. Есть условия и обстоятельства, которые могут приходиться к известным предметам, другие, которые к ним не приходятся. Эти вечные и необходимые отношения усматриваются разумными существами, которые, в силу этого сознания, делают их руководящими началами своих собственных действий. Поэтому Бог как верховный разум не может действовать иначе, как на основании вечных и необходимых отношений, вытекающих из самой природы вещей. Теми же правилами должен руководствоваться и человек как разумное существо. Отсюда ясно, что человеческие поступки имеют внутреннюю доброту или неправду; ясно также, что нравственные понятия вытекают из самой природы вещей, а отнюдь не из произвольного предписания верховного законодателя.

С. 246

Определение Монтескье заимствовано, очевидно, у Кларка. В обеих противоположных друг другу школах, на которые разделилось человеческое мышление, индивидуальной и нравственной, происходит один и тот же умственный процесс: мысль отправляется от чисто внешнего понятия о законе и затем последовательно переходит к понятию о законе внутреннем, основанном на необходимых отношениях самих вещей. Однако между определениями этих двух школ, при общем сходстве, есть и существенная разница, которая характеризует различие обеих систем. Лейбниц, главный мыслитель нравственной школы, видел в законах вселенной «определяющую причину и устраивающее начало самих вещей» (la raison de'terminante et le principe régulatif des existences mêmes). Это нечто более, нежели простое отношение; тут закон является не следствием, а причиной. Это различие происходит от совершенной противоположности точек отправления обеих школ. Оба мыслителя видят в законе то, что он есть на самом деле: связь вещей; но у Монтескье исходная точка лежит в разнообразии предметов, а потому закон определяется как их отношение, то есть как последствие природы вещей. У Лейбница, напротив, точка отправления общая – единый разум, который сначала из себя самого создает идеальную систему мироздания, и затем, сообразно с этой системой, дает бытие вещам, устанавливает последовательное их развитие и определяет каждой подобающее ей место в общей связи предметов. Это – две стороны одного и того же понятия, но одно воззрение идет от частного к общему, другое – от общего к частному. Если мы вникнем в сущность обоих определений, то увидим, что взгляд Лейбница глубже и основательнее. Спрашивается: что есть такого в природе отдельных, изменяющихся вещей, что бы устанавливало между ними постоянную и необходимую связь? и каким образом из частных отношений может составиться такая цельная, единая система, как мироздание? Очевидно, в основании частных элементов должна лежать общая природа с общими законами. Поэтому сам Монтескье признает существование мыслимых законов, предшествующих действительным, что имеет особенную важность в приложении к человеку. Прежде нежели существовали разумные существа, говорит он, они были возможны; следовательно, между ними были возможные отношения и возможные

С. 247

законы. Прежде всяких положительных законов существовали возможные отношения правды, точно так же как существовал закон равенства радиусов в круге, прежде нежели был начертан какой бы то ни было круг²⁶⁵. Но в таком случае закон есть прежде всего отношение идей, а потом уже отношение вещей; разум, следовательно, налагает свои законы на вещи, действительная связь которых является следствием мыслимой связи. И точно, всеобщая связь вещей становится понятной, только если она истекает из общего, верховного начала, устраивающего вселенную, то есть из разума. Сообразно с этим, Монтескье в другом месте, говоря о человеческом законе, определяет его таким образом: «закон, вообще, есть человеческий разум, насколько он управляет всеми народами в мире; политические же и гражданские законы каждого народа должны быть только частными случаями, к которым прилагается этот человеческий разум»²⁶⁶. Итак, силой вещей французский публицист склонялся к понятиям Лейбница, хотя последние шли совершенно наперекор воззрениям Локка. Впрочем, эти чисто философские выводы остаются для Монтескье как бы посторонним придатком. Он не развивал теории естественного права, а имел в виду, главным образом, проявление закона в общественной жизни. Здесь его взгляд, ограничивающийся исследованием отношений отдельных элементов, оказывается вполне приложимым.