Политические мыслители

Монтескье посвящает, однако, несколько строк общим началам естественного права. Признавая, что естественные законы предшествуют положительным, он, подобно другим, исследует проявление их в состоянии природы, предшествующем общежитию. У первобытного человека, говорит он, не может быть еще теоретических идей; поэтому не может быть и понятия о Боге. Первым его стремлением будет забота о сохранении своего существования. Но чувствуя свою слабость, он боится всего и старается избегнуть всякого столкновения с другими. Поэтому мир, а не война будет для него первым естественным законом. То желание подчинить себе других, которое Гоббс приписывает первобытным людям, потому неуместно, что понятие о власти весьма сложно, следовательно, может

С. 248

явиться только позднее. К чувству слабости присоединяются физические потребности; поэтому вторым естественным законом будет старание отыскать себе пищу. Затем, третьим законом будет стремление полов друг к другу. Наконец, когда к чувству присоединяется познание, между людьми является новая связь, которая побуждает их жить в обществе. Стремление к общежитию будет, следовательно, четвертым естественным законом²⁶⁷.

Мы видим, что Монтескье прилагает к естественному праву тот взгляд, который Локк развил в отношении к познанию, но который он совершенно устранил в своем политическом трактате. Разумные законы являются плодом позднейшего развития; им предшествуют законы влечений, которые одни господствуют в первобытном состоянии. Этим опровергается все учение, которое основывает гражданские общества на правах, принадлежащих человеку в состоянии природы. Хотя Монтескье мало развил свои положения, однако нельзя не признать, что у него светлый взгляд на вещи. Локк в этом случае далеко уступает ему.

Как скоро люди соединяются в общества, продолжает Монтескье, так каждый начинает чувствовать свою силу и старается обратить в свою пользу выгоды общежития. Отсюда состояние войны. То же происходит и между отдельными обществами. Невыгоды же войны, в свою очередь, ведут к потребности установить положительные законы и определить отношения как целых обществ, так и отдельных лиц между собой. Первого рода положения образуют международное право, основное начало которого состоит в том, что народы должны делать друг другу в мире как можно более добра, а в войне как можно менее зла, насколько это совместно с их истинными интересами. Внутренние же законы каждого общества опять двоякого рода: политические, определяющие отношения правителей к управляемым, и гражданские, определяющие отношения граждан друг к другу. Как те, так и другие должны быть приноровлены к тому народу, для которого они издаются, так что учреждения одного народа редко могут приходиться другому. Законы должны соответствовать образу правления, физическим свойствам страны, климату, пространству, образу жизни народа, его религии,

С. 249

нравам, богатству, торговле и т. п. Законы имеют также отношения друг к другу, а равно и к цели законодателя и к порядку вещей, для которых они установлены. Исследование всех этих отношений составляет дух законов²⁶⁸.

Монтескье рассматривает прежде всего различные образы правления. Он разделяет их натри вида: республиканский, монархический и деспотический. Первый, в свою очередь, подразделяется на аристократический и демократический. Отличие монархии от деспотии заключается в том, что первая управляется постоянными законами, а в последней господствует произвол. Кроме того, во многих местах сочинения все три правления, монархическое, аристократическое и демократическое, сводятся к одной рубрике: это правления умеренные, которые противополагаются деспотии. В этом противоположении правлений законных и беззаконных заключается главная сущность мысли Монтескье.

Каждый из этих образов правления имеет свою природу, определяемую самим его составом. Отсюда истекают основные законы, на которых зиждется все политическое устройство.

Природа демократии состоит в том, что здесь верховная власть принадлежит всей массе народа. Следовательно, народ является тут в некоторых отношениях правителем, в других подданным. Правителем он становится через подачу голосов, посредством которой выражается его воля. Следовательно, законы должны определить, кто имеет право голоса, каким способом голоса подаются и в каких именно случаях; то есть прежде всего определяются состав и способы действия народного собрания, которому принадлежит верховная власть. Затем необходимы другие учреждения: для исполнения нужны министры, для совета и руководства – сенат. Народ имеет удивительное чутье, чтобы разобрать достоинство лиц, но он неспособен сам вести дела: у него иногда слишком много действия, иногда слишком мало. Как министры, так и сенат в демократии должны быть выборными. При этом важно устройство выборов, а также и способ подачи голосов. Избиратели и избираемые нередко делятся на классы, с целью дать большие или меньшие преимущества состояниям более зажиточным. Таковы были деления Солона в Афинах и Сервия Туллия

С. 250

в Риме. В этом более всего проявляется мудрость законодателя, ибо от хорошего разделения зависят прочность и процветание республики. Способ избрания составляет также основной закон демократии. Выбор принадлежит более аристократии, жребий – народному правлению; но последний требует уме-рения и поправок, и это тоже составляет задачу законодателя. Основными законами определяется, наконец, и способ подачи голосов, который может быть тайный или явный. В демократиях голоса должны подаваться явно, ибо народ нуждается в руководстве со стороны образованных классов; притом здесь нечего опасаться происков партий, которые составляют необходимую принадлежность демократического правления. Напротив, партии опасны в аристократии или в сенате; поэтому здесь подача голосов должна быть тайная.

Природа аристократии состоит в том, что верховная власть принадлежит здесь ограниченному числу лиц. Если эти лица многочисленны, то и тут необходим сенат для ведения дел. Однако не такой, который бы сам себя восполнял: это ведет к самым крупным злоупотреблениям. Еще опаснее вверять обширную власть одному лицу; если это оказывается нужным, то необходимо, по крайней мере, уравновесить силу власти кратковременностью срока. Впрочем, кратковременная власть уместна только там, где она обращается против народа, как в Риме диктатура, ибо народ действует более порывами, нежели руководствуясь последовательными планами. Напротив, диктаторская власть, которую аристократия устанавливает против собственных своих членов, должна быть постоянной. Таковы в Венеции государственные инквизиторы. В аристократии полезны также учреждения, предоставляющие народу некоторое участие в правлении. Вообще, чем меньше число граждан, исключенных из правительства, тем аристократия безопаснее и прочнее. Самая лучшая аристократия та, которая более приближается к демократии; самая же несовершенная из всех та, в которой народ не только в политическом, но и в гражданском отношении подчинен вельможам, как, например, в Польше, где крестьяне находятся в крепостном состоянии.

Природа монархии, где правит единое лицо, руководствующееся основными законами, состоит в существовании посредствующих властей, подчиненных и зависимых. Последний признак необходим, потому что в монархии князь является

С. 251

источником всякой политической и гражданской власти. Но деятельность его должна идти через законные органы; иначе не будет ничего прочного, а потому не может быть и основных законов. Самая естественная посредствующая власть есть дворянство, которое составляет необходимую принадлежность монархии. Там, где исчезают привилегии сословий, монархическое правление неизбежно превращается либо в народное, либо в деспотическое. Поэтому в монархиях полезна и власть духовенства, которая вредна в республиках. Наконец, здесь нужно особое политическое тело, охраняющее законы. Дворянство к этому неспособно; княжеский совет слишком зависим; следовательно, необходимо самостоятельное учреждение, постоянное и достаточно многочисленное.

Что касается деспотии, где владычествует произвол одного лица, то ее природа ведет к тому, что и администрация вверяется здесь одному лицу. Сам властитель, который считает себя всем, а других ставит ни во что, обыкновенно предается наслаждениям и мало заботится о делах. Но если бы дела были переданы нескольким лицам, то они враждовали бы между собой. Поэтому проще и удобнее вручить их одному. Назначение визиря составляет, следовательно, основной закон деспотии²⁶⁹.

Последнее положение Монтескье слишком односторонне. Он имел в виду то, что обыкновенно делается в восточных государствах; но это далеко не общее правило. Многие писатели отвергают и само установленное им различие между монархией и деспотией. Вольтер, в своих замечаниях на книгу Монтескье, говорит, что это два брата, которые так схожи между собой, что их часто можно принять друг за друга. Некоторые, однако, доселе признают деспотию за самостоятельный образ правления; но с этим трудно согласиться. Различие образов правления определяется прежде всего составом верховной власти, а тут состав один и тот же. Все, что можно сказать, это то, что деспотия есть извращение чистой монархии, как учил Аристотель. Между ними разница не родовая, а видовая. С этим ограничением, мысли Монтескье остаются глубокими и верными. Существенное различие между монархией и деспотией заключается именно в том, что в одной есть сдержки, по крайней мере в подчиненных сферах, а в другой они исче-

С. 252

зают. Значение этих сдержек, более нравственных, нежели юридических, далеко немаловажно. В благоустроенной монархии, где права сословий освящены временем и укоренились в нравах, монарх не может посягнуть на них, не возбудив против себя ненависть высших классов и не произведя глубокого потрясения в государстве, между тем как для деспота нет прав, которые он должен был бы щадить. При известных исторических обстоятельствах, чистой монархии может быть подчинен даже народ весьма образованный, тогда как деспотия возможна только среди племен, стоящих на весьма низкой ступени развития. Нет сомнения, что между обеими формами могут быть незаметные переходы, так что иногда трудно бывает определить, к какой категории принадлежит то или другое правительство; но переходы бывают между самыми противоположными явлениями: этим не уничтожается различие. Вся сущность мысли Монтескье заключается в указании на необходимость сдержек во всяком образе правления; как скоро они исчезают, так правление превращается в деспотию. Мысль тонкая и меткая.

От природы различных политических форм Монтескье отличает их начало (principe). Под этим словом он разумеет нравственную силу, действующую в государственном строе. В демократии основное начало есть доблесть (la vertu), то есть любовь к общему делу. Она существует и в других образах правления, но в одной демократии она составляет движущую пружину всего политического организма, необходимое условие его существования. Как скоро она исчезает, власть попадает в руки честолюбцев и корыстолюбцев, и тогда демократия клонится к погибели. Начало аристократии есть также добродетель, но другого рода, – добродетель, свойственная не целому народу, который не нуждается в ней для повиновения, а принадлежащая одному лишь владычествующему сословию. В аристократии необходимо, с одной стороны, чтобы одно лицо не старалось возвыситься за счет других, а с другой стороны, чтобы злоупотребления власти не выводили народ из терпения. Поэтому здесь всего важнее умерение личных стремлений. Умеренность составляет, следовательно, основное начало этого образа правления. В монархии, которая зиждется на промежуточных политических телах, движущее начало тоже сословное, но опять другого рода: оно коренится в отношении

С. 253

подчиненных сословий к власти, стоящей на вершине. Это – то чувство, которое побуждает каждого гражданина стремиться к почестям, но с сохранением своей независимости. Честь есть начало монархии. Наконец, деспотизм держится одним страхом. Здесь от подданных не требуется ничего, кроме безусловного повиновения. Таким образом, в деспотизме нет того, что принадлежит к существу всякого умеренного правления, – сговорчивости, осторожности, улаживания дел, переговоров, возражений, условий, одним словом, всего того, что вытекает из уважения к независимым лицам²⁷⁰.

Эти положения Монтескье не раз подвергались критике. Многие писатели отвергают их, как произвольные. А между тем нигде, может быть, так не проявляется глубина его гения, как именно в этих определениях. Что гражданская доблесть составляет самую душу демократии, первое и необходимое условие всеобщей политической свободы, в этом едва ли может быть сомнение. Как скоро это гражданское чувство исчезло, так народ должен искать себе владыку. Несомненно и то, что аристократическое правление прежде всего требует от своих членов воздержания личного честолюбия и умеренности в употреблении власти. Из того же источника вытекают уважение к законам и обычаям, твердость и спокойствие в решениях, стремление охранять старину в соединении с должной уступчивостью в отношении к новым требованиям, – качества, составляющие саму сущность хорошей аристократии. Менее всего, по-видимому, можно признать, что честь составляет коренное начало монархии; эта мысль кажется более блестящей, нежели основательной. Но если мы вглядимся в существо дела, мы увидим в ней глубокий смысл. Монтескье отличает умеренную монархию от деспотии тем, что в первой существуют сдержки, которых нет во второй. В государстве, где верховная власть сосредоточена в едином лице, одни юридические сдержки менее всего могут быть действительны, если их не скрепляют сдержки нравственные. В чем же могут состоять последние? Именно в том, что высшие сословия, которые составляют здесь коренной и необходимый элемент политической жизни, соблюдая верность монарху, вместе с тем стоят за свои права и сохраняют свою нравственную независимость.

С. 254

А это и дается чувством чести, которое побуждает человека, с одной стороны, исполнять свои общественные обязанности сообразно со своим положением, с другой стороны, требовать уважения к нравственному достоинству своего лица. Поэтому можно безусловно согласиться с Монтескье, что монархия тем более склоняется к деспотизму, чем более чувство чести исчезает в обществе.

Природа каждого образа правления и движущее им начало определяют и характер законов, которыми управляется государство. Так, законы о воспитании имеют целью: в монархии – развить чувство чести и повиновение воле государя, соединенное с личным достоинством и независимостью; в республике – внушить любовь к отечеству и к законам; в деспотии – унизить человеческую душу и сделать ее раболепной.

В демократии, где господствует равенство, законы должны устанавливать уравнительность и умеренность состояний. К этому ведут правила, охраняющие семейные участки и запрещающие накопление наследств в одних руках. В торговых же республиках полезно предупреждать скопление богатств установлением равного наследования всех детей. К той же цели ведет возложение повинностей на богатых с облегчением бедных. Но так как, вообще, уравнительное распределение имуществ дело почти невозможное, то здесь необходимо прибегать и к другим средствам. Всего важнее поддержание нравов и уважения к законам. Для этого полезно учреждение сената, блюстителя нравов, а также строгое подчинение граждан правителям, наконец, сильное развитие отеческой власти, которая заменяет недостаточную силу власти гражданской.

В аристократии закон должен, с одной стороны, клониться к тому, чтобы народ не чувствовал тягости сословного управления, а с другой стороны, чтобы члены владычествующего сословия сохраняли между собой равенство. Ибо две главные опасности, угрожающие аристократии, заключаются именно в чрезмерном неравенстве между правителями и подданными, и в неравенстве между самими правителями. Для предупреждения первого полезно, чтобы вельможи не отличались от низших классов признаками, возбуждающими зависть, и не присваивали себе слишком тягостных для народа привилегий. Они не должны наживаться за счет народа, а напротив, обязаны тратить часть своего состояния на общую пользу;

С. 255

в финансовом управлении следует соблюдать крайнюю бережливость; простолюдинам надо оказывать самое строгое правосудие. Для второй цели необходимо уничтожение всяких различий между членами благородного сословия. Поэтому право первородства и субституции, приличные монархии, неуместны в аристократии. Для сохранения единства между членами сословия требуется также быстрое решение всех возникающих между ними распрей. Наконец, для подавления всяких честолюбивых стремлений нужен трибунал, облеченный тиранической властью.

В монархии закон должен прежде всего клониться к поддержанию дворянства, хранителя чести. Эта цель достигается установлением майоратов, субституций, привилегий. Здесь полезна немыслимая в других правлениях продажа должностей, которая сообщает более постоянства и независимости общественным корпорациям и вместе с тем устраняет происки придворных. Преимущество монархии перед республикой заключается в быстроте действия; но чтобы эта быстрота не обратилась в поспешность, необходимо установить законные замедления ходу дел.

Что касается деспотизма, то вот его изображение: когда дикие жители Луизианы хотят сорвать плод, они рубят дерево и снимают плод. В деспотизме не нужно много законов, ибо здесь господствует произвол. Управление здесь самое простое, ибо все ограничивается уподоблением гражданской власти – власти домашней. Наследование престола определяется не законом, а волей монарха; но этим самым открывается поприще всем интригам. Поэтому восточные государи, вступив на престол, стараются избавиться смертью от всех своих родственников. Чтобы держать народ в страхе, деспот принужден опираться на войско, но через это последнее становится опасным для самого правительства, так что властитель должен принимать меры против собственных своих сил. Иногда в деспотических странах государь объявляет себя собственником всей земли и наследником всех подданных; но это ведет к обеднению земли и к обнищанию народа. Вообще, под деспотическим правлением необеспеченность собственности уничтожает промышленность и торговлю и, напротив, содействует лихоимству. Здесь развивается и грабительство чиновников, ибо несправедливое правительство нуждается в руках для ис-

С. 256

полнения неправды, а эти руки, естественно, не забывают и себя. Поэтому здесь, для успокоения народа, полезны конфискации, которые немыслимы в умеренных правлениях, где они являются посягательством на собственность. С другой стороны, чтобы привязать к себе своих слуг, деспот должен давать им громадные денежные награды, что в республиках и монархиях служит признаком упадка, ибо это означает, что в народе иссякли чувства чести и любви к отечеству. Вообще, говорит Монтескье, деспотизм до такой степени противен человеческой природе, что можно удивляться, каким образом народы когда-либо ему подчинялись. Но дело в том, что для установления умеренного правления, где сочетаются различные, уравновешивающие друг друга силы, нужно много умения, тогда как нет ничего легче, чем водворение деспотизма²⁷¹.

Начала различных образов правления имеют влияние и на гражданские и уголовные законы, а также и на судебное устройство каждого государства. В умеренных правлениях нужны более сложные законы, требуется более формальностей, нежели в деспотических. В них права граждан не могут быть предоставлены произволу судей, но должны быть твердо и точно определены законом и юриспруденцией. Все, что касается жизни, свободы и имущества лиц, должно быть окружено всевозможными гарантиями, так чтобы каждому даны были средства защиты и чтобы судьи могли произнести приговор не иначе как с величайшей осмотрительностью и с полным знанием дела. В деспотическом правлении все это излишне: тут властвует произвол судьи, который может решать дела с величайшей быстротой, как это делается в Турции. Поэтому упрощение законов служит первым признаком деспотизма. Далее, в деспотических правлениях князь может судить сам; в монархиях это невозможно: посредствующие тела были бы через это уничтожены, формальности отменены, и произвол заступил бы место закона. Суд монарха сделался бы источником бесконечных злоупотреблений, ибо придворные всегда сумели бы выманить приговоры, согласные с их желаниями. Даже министры не могут судить в монархии; между советом князя и судебными местами есть коренная несовместимость. Наконец, в умеренных правлениях сами наказания умеренны

С. 257

и соразмерны с преступлениями. В деспотизме, напротив, наказания жестоки и соображаются только с потребностью укротить преступников. Но жестокие казни притупляют чувство народа и большей частью остаются бессильными. Даже когда они достигают цели, то оставляют по себе неисправимое зло. Развращение народа составляет естественный плод деспотизма²⁷².

От различия образов правления зависит и отношение законодательства к роскоши. В демократии должны существовать законы против роскоши, ибо последняя несовместна с равенством состояний; к тому же она влечет за собой преобладание частных интересов над общественными, а это противоречит существу демократии. В аристократии начало умеренности тоже требует ограничения роскоши в частной жизни; но так как господствующее сословие должно быть богато, то следует обращать его избыток на общественные издержки. В монархии, напротив, неравенство состояний делает роскошь необходимой. Поэтому законы против роскоши здесь неуместны: каждый должен в этом отношении пользоваться полной свободой. Наконец, в деспотизме также существует роскошь, но по другой причине: неизвестность будущего побуждает людей к возможно большему наслаждению настоящим²⁷³.

За роскошью следует свобода женщин, которая всего более может быть допущена в монархии. Напротив, в республике, где необходима строгость нравов, она должна быть сдержана в тесных пределах. Что касается деспотизма, то здесь женщины не что иное, как рабыни. Сообразно с этим, приданные должны быть значительны в монархиях, умеренны в республиках, ничтожны в деспотиях²⁷⁴.

Извращение начал, господствующих в том или другом образе правления, ведет к извращению самого правления.

Демократия извращается не только отклонением от своего начала, но и преувеличением этого начала, то есть чрезмерной любовью к свободе и равенству. Тогда никто уже не хочет повиноваться другому; в обществе исчезает всякое уважение к старшим. Народ не терпит иных властей, кроме собственной; он отбирает права у сената, у судей, у правителей, стягивает к себе

С. 258

все дела и сам становится деспотом. Но такой порядок вещей, делаясь все более и более невыносимым, неудержимо влечет государство под власть тирана. В умеренной демократии люди равны между собой только как граждане; в необузданной демократии начальник уравнивается с подчиненным, отец с сыном, хозяин со слугой. Добродетель естественно соединяется со свободой, но она столь же далека от свободы чрезмерной, как и от рабства.

Аристократия извращается, когда власть вельмож становится произвольной. С уважением к закону исчезает и умеренность, и тогда народ управляется деспотически: только вместо одного деспота у него их несколько. Это бывает особенно, когда аристократия становится наследственной: уверенность в приобретении власти устраняет необходимость воздержания.

Монархия извращается, когда уничтожаются в ней посредствующие тела и отбираются привилегии сословий: тогда власть неудержимо идет к деспотизму. Она извращается также, когда монарх хочет непосредственно управлять всем, когда он все дела стягивает ко двору, когда он произвольно изменяет законы, когда он унижает вельмож, делая их орудиями своей личной воли, наконец, когда он уничтожает чувство чести в народе, облекая почестями людей недостойных, которые хвастаются только глубиной своего раболепства и думают, что, обязанные всем монарху, они ничем не обязаны отечеству.

Что касается деспотизма, то он, по существу своему, есть уже правление извращенное и извращается все более и более²⁷⁵.

Извращение образов правления может, впрочем, произойти и от чисто внешних причин, именно, от увеличения или уменьшения области. Вообще, республиканская форма способна держаться только в малых государствах. В больших водворяется слишком значительное неравенство имуществ. Притом накопление богатства в одних руках влечет за собой неумеренность в мыслях. Интересы классов здесь разобщаются, и общая выгода приносится в жертву частной. Человек чувствует, что он может иметь значение и без отечества, а потому хочет возвыситься за счет отечества. Напротив, на небольшом пространстве общий интерес у всех на глазах; он чувствуется всеми; над злоупотреблениями есть постоянный контроль.

С. 259

В независимой общине трудно устроить иное правление, кроме республиканского. Князь явился бы здесь притеснителем, потому что его средства были бы несоразмерны с его властью, и он всегда мог бы опасаться внутренних и внешних врагов. Монархия, по существу своему, должна быть средней величины. Если она слишком мала, она превращается в республику; при значительном же пространстве вельможи, будучи удалены от центра и надеясь на безнаказанность, легко могут уклоняться от повиновения и таким образом привести государство к разрушению. Единственное лекарство против этого зла состоит в установлении власти неограниченной, лекарство, которое само по себе есть величайшее зло. Большие государства естественно склоняются к деспотизму. Быстрота решений должна восполнить здесь дальность расстояний; непокорные воздерживаются страхом; наконец, закон должен приноравливаться к разнообразию условий и обстоятельств, неизбежному в обширной области. Из всего этого следует, что для сохранения существующего образа правления надо держать государство в настоящих его пределах. Иначе, с увеличением или уменьшением области, изменяется сам дух народа²⁷⁶.

Эти соображения приводят Монтескье к рассмотрению оборонительной и наступательной политики государств²⁷⁷. Республике угрожает двоякая опасность: если она мала, она может быть уничтожена внешней силой; если она велика, она разрушается внутренней порчей. Избежать того и другого можно лишь одним способом: союзным устройством, которое соединяет в себе выгоды больших и малых государств. Оно приходится более республикам, нежели монархиям; притом здесь требуется, чтобы члены имели одинаковые политические учреждения: иначе связь всегда будет непрочна. Полезно, чтобы отдельные члены не имели права заключать союзы без согласия других; полезно также, чтобы члены имели голос и несли тяжести соразмерно со своим значением; наконец, желательно, чтобы союзные судьи и правители избирались общим советом, а не от каждого члена особо. Очевидно, Монтескье выставляет здесь преимущества союзного государства перед союзом государств. Идеал такого устройства он видит

С. 260

в древней Ликии. Нельзя не удивляться проницательности его взгляда в такую эпоху, когда Соединенные Штаты не приобрели еще независимости, и когда различные стороны федеративного порядка далеко еще не были так очевидны, как теперь.

В противоположность республикам, которые держатся соединением сил, деспотии защищаются разобщением с соседями. Они обращают свои границы в пустыни и таким образом избавляются от врагов. Иногда же по границам устанавливаются подчиненные князья, которые служат орудиями защиты, а в случае нужды могут быть принесены в жертву угрожающей опасности.

Наконец, монархия, которая не может сама себя уничтожать, как деспотия, должна иметь наготове все нужные средства для защиты. Ей необходимы крепости и войско. Средняя величина территории наиболее благоприятна для обороны, ибо войску легче двигаться во все стороны и поспевать повсюду навстречу неприятелю. Напротив, в большом государстве, если часть армии разбита, другой трудно прийти к ней на помощь, и тогда неприятелю легко проникнуть до самой столицы. Поэтому монархии должны быть осторожны в увеличении своих владений. Стараясь избегнуть невыгод одного рода, они могут навлечь на себя другие, еще худшие. Воздерживаться тем более необходимо, что слабость соседей, составляя приманку для завоеваний, в сущности, представляет величайшее удобство в политическом отношении. Покорением слабого государства редко можно выиграть, а большей частью можно потерять относительную силу.

Из всех образов правления завоевательная политика всего опаснее для республик. Будучи основаны на начале народной власти, они по необходимости должны приобщать покоренных к правам гражданства; поэтому их завоевания должны ограничиваться тем количеством народонаселения, которое может вынести демократия. Если же республика обращает покоренные народы в подданных, то она тем самым подрывает собственную свободу, ибо власть сановников, управляющих подчиненными областями, будет слишком велика. К этому присоединяется и другая невыгода: республиканское правление всегда жестче монархического; потому оно более ненавистно покоренным, которые не пользуются ни выгодами свободы, ни преимуществами единовластия.

С. 261

Монархия точно так же может делать завоевания, только пока она не выступает из свойственных ей пределов. Здесь покоренные страны должны оставаться с теми законами, учреждениями и бытом, при которых они жили прежде; изменяются только войско да имя государя. Обхождение с ними должно быть самое мягкое. Иначе пограничные области, разоренные и недовольные, всегда будут весьма ненадежным приобретением. Во всяком случае, завоевательная политика имеет печальные последствия для монархии: усилия, которые требуются для войны, ведут к истощению собственных областей, между тем как в столице, напротив, сосредоточиваются приобретенные богатства. Поэтому завоевательная монархия обыкновенно представляет страшную роскошь в центре, изнурение в провинциях и снова обилие в завоеванных областях.

Громадные завоевания необходимо предполагают деспотизм. Чтобы сохранить столь обширные владения, князю нужно верное войско, всегда готовое подавить возмущения. Однако и тут правители отдаленных областей с трудом могут сдерживать подчиненные им народы, а с другой стороны, самому князю нелегко справиться с назначенными им сановниками, которые стремятся к самостоятельности. Поэтому и здесь всего полезнее оставлять в завоеванных странах прежнее их правительство, поставив его относительно себя в феодальную зависимость.

Общий вывод Монтескье относительно извращения различных образов правления заключается в том, что извращение всякого правительства состоит, в сущности, в стремлении его к деспотизму. Этим определяется отношение образов правления к свободе. Свобода вообще, говорит Монтескье, не заключается в возможности делать все, что угодно. В государстве, то есть в обществе, которое управляется законами, под именем свободы разумеется возможность делать то, что должно, и не быть принужденным делать то, чего не должно хотеть. Другими словами: свобода есть право делать то, что дозволяется законом. Если бы гражданин имел право делать то, что законы запрещают, его свобода сама собою бы уничтожилась, ибо все другие имели бы право делать то же самое²⁷⁸. В этом смысле свобода не составляет преимущества республики пе-

С. 262

ред монархией; она может вовсе не быть в республике извращенной, хотя бы здесь власть принадлежала народу. Свобода существует только в умеренных правлениях, где граждане более или менее обеспечены против злоупотреблений власти. Вообще, свободу можно разделить на два вида: на свободу политическую, которая относится к государственному устройству, и на свободу личную, которая прилагается к отдельным гражданам. Первая является там, где одна власть воздерживается другой. Вечный опыт человеческого рода показывает, что всякий человек, облеченный властью, стремится ею злоупотреблять, пока он не находит ей пределов. Следовательно, необходимы сдержки. А отсюда ясно, что политическая свобода обеспечивается единственно учреждениями, которыми устанавливается разделение и взаимное равновесие властей²⁷⁹. Примером такого государственного устройства Монтескье выставляет Англию, которая одна положила себе целью осуществление политической свободы²⁸⁰. Эта знаменитая глава об английской конституции послужила основанием конституционному учению в Западной Европе.

Власть, говорит Монтескье, разделяется на законодательную, исполнительную и судебную. Всякий раз, как две из них соединяются в одних руках, свободе грозит опасность. Соединение власти законодательной с исполнительной дает облеченному ими лицу или политическому телу возможность издавать тиранические законы и затем самому тиранически исполнять их. Соединение судебной власти с законодательной ведет к произволу судей; ибо сам судья здесь законодатель, следовательно, делает, что хочет. Наконец, соединение судебной власти с исполнительной дает судье возможность быть притеснителем. В умеренных монархиях судебная власть предоставляется независимым телам или лицам, а потому здесь более свободы, нежели в деспотиях и в республиках, где все три власти сосредоточиваются в одних руках.

Для достижения наилучшего равновесия требуется устройство следующего рода: прежде всего, судебная власть не должна быть принадлежностью постоянной коллегии, а должна вверяться лицам, временно избираемым из народа. Таким

С. 263

образом, она становится почти невидимой и не возбуждает опасений. Эти судьи должны быть равные подсудимому, которому, сверх того, для большей гарантии, предоставляется право отводить из них значительное число, так что остальные являются как бы выбранными им самим. Право заключать граждан в тюрьму должно вообще оставаться принадлежностью судебной власти; иначе свобода опять исчезает. Только в чрезвычайных случаях законодательная власть может временно облечь правительство этим правом. Такие меры бывают полезны, ибо они устраняют необходимость иметь постоянных блюстителей безопасности, вроде спартанских эфоров или венецианских инквизиторов. Что касается законодательной власти, то она, естественно, принадлежит народу, ибо каждый свободный человек должен управляться сам собою. Но так как в больших государствах собрание всех граждан невозможно, и притом народ, который в состоянии сделать хороший выбор, не способен сам решать дела, то избираются представители, на которых возлагается составление законов и надзор за их исполнением. Эти две задачи представительное собрание может исполнить, тогда как к настоящему действию оно не способно. Право голоса при выборе представителей должны иметь все граждане, исключая тех, низкое положение которых лишает самостоятельной воли. Но в государстве всегда есть люди, возвышающиеся над другими рождением, богатством, почетом. Если бы они поглощались общей массой, то свобода была бы для них рабством и перестала бы возбуждать в них какой бы то ни было интерес. Поэтому надо дать им в законодательстве участие, соразмерное с их положением. Это достигается тем, что из них составляется особая аристократическая палата, которая может сдерживать увлечения народа, так же как и народ, в свою очередь, воздерживает личные стремления вельмож. Такое устройство тем более необходимо, что из трех означенных выше властей судебная почти ничтожна. Остаются, следовательно, две, между которыми необходима третья, умеряющая их столкновения. Таково именно значение аристократической палаты. Она должна быть наследственной: 1) по самой своей природе; 2) потому, что ей нужен сильный интерес для поддержания своих прав, которые иначе в свободном государстве всегда будут подвержены опасности. Но чтобы она не могла жертвовать общей пользой своим

С. 264

частным выгодам, в денежных делах ей дается только право останавливать решения другой палаты, а отнюдь не делать собственных постановлений. Наконец, исполнительная власть должна находиться в руках монарха: 1) потому что исполнение, в противоположность законодательству, лучше, когда им заведует одно лицо, нежели когда оно вручается многим; 2) потому что исполнительная власть, вверенная лицам, выбранным от законодательного собрания, опять ведет к соединению двух властей в одних руках.

Каково же должно быть отношение разделенных таким образом властей? Народные представители не всегда бывают в сборе; это излишне и затруднительно как для граждан, так и для исполнительной власти. Они не могут, однако, собираться по собственному изволению, ибо собрание тогда только имеет волю, когда оно уже собрано. Притом время съезда зависит от требований дела, судьей которых может быть только исполнительная власть. Последней поэтому должно быть предоставлено право собирать и распускать законодательное собрание, а также останавливать его решения; иначе законодатели могли бы все забрать в свои руки и сделаться деспотами. В этом заключается участие исполнительной власти в законодательстве. Но законодательной власти невозможно предоставить такое же участие в исполнении. Если бы она имела право налагать запрет на действия исполнителей, то из-за этого остановились бы все дела. Взамен того ей должно быть предоставлено право контролировать эти действия и наблюдать за исполнением законов. Однако собрание не может требовать к ответу само лицо, облеченное исполнительной властью. Это опять поставило бы последнее в полную зависимость от законодателей, что ведет к деспотии. Лицо верховного исполнителя должно быть священно и неприкосновенно. Но так как он не может действовать иначе, как через министров, то последние могут быть привлечены к ответу и подвергнуты наказанию в случае злоупотреблений. Однако народные представители не могут сами судить министров, ибо они здесь являются обвинителями, и вообще они слишком заинтересованы в деле. Невозможно предоставить суд и обыкновенным судилищам, которые стоят слишком низко и легко могут подчиняться влиянию высшей власти. Поэтому суд должен быть предоставлен той части законодательной власти, которая более независима

С. 265

и беспристрастна и которая притом занимает середину между монархом и народом, то есть аристократическому собранию. Опасность со стороны исполнительной власти особенно велика тем, что она располагает деньгами и войском. Следовательно, здесь требуются особенные гарантии. Они состоят в том, что по этим предметам законодательная власть делает постановления не постоянные, а на годовые сроки. Кроме того, войско должно здесь сливаться с народом. Это достигается или посредством набора его единственно из зажиточных состояний, или системой кратковременных вербовок; наконец, если необходимо держать постоянное войско, набранное из низших классов, то законодательное собрание должно всегда иметь право его распустить. Но подчинять войско собранию невозможно, ибо назначение армии – действие, а не суждение. Притом, это может иметь вредное влияние на саму законодательную власть, которая или сама сделается военной или подвергнется презрению солдат. Поэтому во главе войска должна стоять исполнительная власть.

Таковы отношения трех властей. Задерживая друг друга, они, по-видимому, говорит Монтескье, должны бы прийти к бездействию; однако так как силой вещей они должны двигаться, то они будут двигаться согласно. Эта система, прибавляет он, ведет свое происхождение от древних германцев; она была изобретена в лесах. Впрочем, Монтескье не выдает ее за единственное устройство, при котором возможна свобода. Умеренность и середина, говорит он, вообще приходятся людям более, нежели крайности. Но все умеренные правления должны более или менее приближаться к этому идеалу; иначе они впадают в деспотизм.

Эта теория конституционной монархии, которую в первый раз в новое время развил Монтескье, в XVIII веке получила почти безусловное одобрение умеренных либералов. Впоследствии она подверглась критике, которая нередко заходила слишком далеко. Нет сомнения, что это учение страдает существенными недостатками. Оно имеет в виду единственно ограждение свободы, которое дается разделением властей. Между тем гооударственная цель требует единства в управлении; каким же образом достигается последнее? На это у Монтескье нет ответа. Его замечание, что все три власти должны двигаться согласно, потому что они не могут стоять на месте,

С. 266

более остроумно, нежели серьезно. В действительности в конституционных государствах это единство водворяется парламентским правлением, то есть назначением министров из большинства народных представителей. Но этот способ управления окончательно установился только в XIX столетии. В XVIII веке парламентское правление заменялось в Англии взаимной связью знатных домов, стоявших во главе государства, что также было упущено из виду Монтескье. Следуя более умозрительным выводам, нежели опыту, он не заметил того значения, которое имел в политическом строе Англии этот тесный аристократический кружок, господствовавший в законодательных палатах и державший в своих руках исполнительную власть. Нет сомнения, однако, что такое олигархическое правление было совместно со свободой единственно в силу того, что аристократия находила задержки в других элементах. Гарантии свободы заключались все-таки в разделении властей, и в этом Монтескье был совершенно прав.

Другой важный недостаток этого учения состоит в неправильном приложении начала разделения властей к троякому разделению отраслей власти. Независимая судебная власть несомненно доставляет самые существенные гарантии свободе, но гораздо более личной, нежели политической. Она занимает в государстве подчиненное место, и ее независимость не должно смешивать с разделением самой верховной власти. Монтескье хотел подвести все политические гарантии под одну рубрику и вследствие этого неправильно смешал посредствующие, но подчиненные тела, задерживающие действия власти даже в самых сосредоточенных правлениях, с теми телами, которые образуются вследствие распределения верховной власти по различным органам. Но в этом случае ошибка в приложении теории исправляется самим дальнейшим ее развитием. Излагая устройство конституционной монархии, Монтескье прямо говорит, что судебная власть должна быть совершенно ничтожна; он отрицает у нее всякое политическое значение и ставит ее так низко, так мало полагается на ее независимость, что не дает ей права судить министров за злоупотребления властью. Роль посредника при столкновении высших властей предоставляется другому элементу, самостоятельно участвующему в законодательстве и занимающему середину между монархом и народом. Таким образом,

С. 267

в сущности, по учению Монтескье, те три власти, на которые разделяется правление, вовсе не законодательная, исполнительная и судебная, а монархическая, аристократическая и демократическая. Все, что можно сказать, это то, что одной из них предоставляется, главным образом, исполнение, а другим преимущественно законодательство. В этом отношении точка зрения Монтескье совпадает с учением, которое в древности развивал Полибий²⁸¹. Основная мысль у обоих одна и та же: необходимость разделения политической власти между независимыми, воздерживающими друг друга телами. У обоих основными элементами этого разделения являются монархия, аристократия и демократия. Ошибка Монтескье заключается в не совсем верном приложении этих начал к различным отраслям верховной власти; но эта ошибка исправляется им самим. С другой стороны, значительное преимущество нового публициста перед древним состоит в несравненно полнейшем развитии общих обоим начал. В древних республиках монархический элемент, если и существовал, то имел слишком ничтожное значение, а потому теория разделения властей не могла найти себе в них полного приложения. В Риме, на который указывал Полибий, было, в сущности, только два элемента, вечно враждовавших друг с другом. Вследствие того учение Полибия являлось у него более теоретической мыслью, нежели выводом из действительности. У новых народов, в силу исторических обстоятельств, все три элемента развились самостоятельно. Везде они долго боролись друг с другом. В Англии, при счастливых условиях жизни, они пришли, наконец, к соглашению и выработали общее устройство, в котором каждый занимал подобающее ему место. Монтескье имел, таким образом, перед глазами образец, в котором теоретическая мысль древних находила полное свое осуществление. Он описал этот образец, сопоставил его с требованиями теории, указал на значение различных его частей, исследовал необходимые их отношения, и таким образом возвел конституционную монархию в степень всемирного идеала для ограждения свободы. В этом заключается бессмертная заслуга французского публициста.

С. 268

Гораздо менее удовлетворительны исследования его о законах, охраняющих личную свободу граждан²⁸². Однако и здесь у него рассеяно множество метких замечаний. Личная свобода, по определению Монтескье, заключается в безопасности или в уверенности человека в своей безопасности. Это определение, очевидно, слишком тесно; здесь берется одна только сторона личной свободы, а не вся совокупность прав, из нее вытекающих. Этот вид свободы, продолжает Монтескье, зависит не от одних политических законов, но также и от способа их приложения, от законов гражданских, от нравов, от примеров. Конституция может быть либеральная, а личной свободы может не быть в стране, и наоборот, гражданин может чувствовать себя лично свободным, даже когда нет свободы в политических учреждениях. Более всего личная свобода зависит от законов уголовных, ибо безопасность скорее всего нарушается произвольными обвинениями и наказаниями. Высшее торжество свободы в этом отношении состоит в том, чтобы каждое наказание соразмерялось с преступлением. Тогда исчезает всякий произвол, и наказание зависит не от каприза власти, а от самой сущности вещей. Так, религиозные преступления должны подвергаться религиозным наказаниям; преступления против нравов должны иметь последствием лишение тех прав и преимуществ, которые сопряжены с чистотой нравов, и т. п. Но одни помыслы, не переходящие в действие, ни в каком случае не подлежат преследованию; иначе исчезает свобода человека. Вообще, надо быть крайне осторожным в преследовании преступлений, определение которых зависит от произвола. Таковы колдовство и ересь. Подобные обвинения – самые гибельные для свободы, ибо они подают повод к бесчисленным притеснениям. Столь же опасны и неопределенные законы об оскорблении величия; там, где они существуют, правление неизбежно превращается в деспотизм. Всего хуже, когда люди обвиняются в оскорблении величия за образ мыслей или за неосторожные выражения. Даже сочинения тогда только должны подводиться под эти законы, когда они прямо взывают к преступлениям этого рода. Иначе в государстве водворяется произвол, а за произволом следует деспотизм. В монархии, в особенности, свобода всего более

С. 269

подвергается опасности вследствие произвольных наказаний. Так, нет ничего хуже установления особых комиссаров для суда над частными лицами; это не приносит пользы князю, а между тем этим устанавливается судебный произвол. В благоразумной монархии не следует прибегать и к шпионству. Гражданин исполнил свою обязанность, когда он сохраняет верность закону; дом его должен оставаться неприкосновенным. Шпионство тем вреднее, что орудиями его могут быть только люди самого низкого разряда. Не следует допускать и тайных обвинений; когда обвинение делается во имя общественного блага, оно должно быть предъявлено не князю, на которого легко действовать, а установленным судам. Вообще, хорошие уголовные законы могут внести несколько свободы даже и в деспотическое правление.

Рассмотрев отношения законов к политическому быту, Монтескье переходит к исследованию связи их с естественными условиями страны. Здесь прежде всего представляется вопрос о влиянии климата на учреждения. Ссылаясь на некоторые слишком поверхностные, а иногда и странные наблюдения, Монтескье строит теорию климатов, в основании весьма сходную с воззрениями Аристотеля и Бодена. Так же как и его предшественники, он утверждает, что у северных народов больше силы, храбрости, но меньше впечатлительности, нежели у южных; последние, напротив, отличаются изнеженностью, робостью, ленью, но вместе с тем тонкостью чувств и силой страстей. Эти различные свойства имеют влияние на жизненные потребности, на нравы, а потому и на законы. Однако, замечает Монтескье, хороший законодатель не тот, который своими уставами поддерживает дурное действие климата, а, напротив, тот, кто старается ему противоборствовать²⁸³.

Особенное влияние Монтескье обращает на значение климата для развития рабства, гражданского, семейного и, наконец, политического²⁸⁴. По этому поводу он подвергает критике существующие теории рабства. Все юридические основания этого учреждения, которые приводятся писателями, отвергаются им безусловно. Война, говорит он, не может быть источником рабства, ибо убивать другого позволено только

С. 270

в случае необходимости; если же можно оставить побежденного в живых, то непозволительно делать его рабом. Единственное право победителя над пленными заключается в лишении их возможности вредить. Столь же неправомерна и добровольная продажа себя в кабалу. Всякая продажа предполагает цену, получаемую продавцом, а раб ничего своего не имеет. Говорят, что он от хозяина получает пропитание; но в таком случае надо ограничить рабство теми лицами, которые не в состоянии сами себя прокормить, а именно таких рабов никто не хочет иметь. Притом свобода гражданская есть часть свободы общественной, а никто не вправе продать свое право гражданства. С добровольной продажей падает и третий источник рабства – рождение, ибо если человек не имеет права продать самого себя, то еще менее дозволено ему продавать своих детей. Аристотель утверждает, что рабство сообразно с природой; но так как все люди рождаются равными, то следует сказать наоборот, что рабство противно природе. Однако есть страны, где оно устанавливается вследствие естественных причин. В деспотических государствах, где подданные бессильны против правительства, они продают себя могучим людям, которые держат в страхе саму власть. Таково начало весьма мягкого рабства, встречающегося в некоторых странах. Другой источник рабства, даже весьма сурового, заключается в климате. В южных краях господствуют такая лень и такая изнеженность, что человек не решается на тяжелую работу иначе, как под страхом наказания. Притом здесь хозяин находится в таком же отношении к князю, как раб в отношении к нему, то есть гражданское рабство сопровождается политическим. Во всех других случаях можно все делать посредством свободных людей. Защита рабства есть голос роскоши и неги, а не любви к общему благу. Каково бы, впрочем, ни было рабство, законы всегда должны предупреждать злоупотребления и устранять опасности, которые могут возникнуть из такого порядка вещей.

Семейное рабство также находится в зависимости от климата. В южных краях женщины достигают полной красоты в том возрасте, когда у них еще не развился разум. Поэтому они должны находиться в полном подчинении у мужа. С другой стороны, они столь же быстро увядают, что ведет к многоженству. Наконец, пылкость страстей, возбуждаемых климатом,

С. 271

рождает необходимость держать женщин взаперти. В умеренных странах, напротив, где женщины позднее расцветают и лучше сохраняются, между ними и мужчинами устанавливается некоторое равенство. Сами страсти здесь далеко не так пылки, как на юге; поэтому женщины могут пользоваться свободой. А так как характер семейной власти отражается и на образе правления, то в этом можно видеть одну из причин, почему в Азии никогда не могли установиться республики, а всегда господствовал деспотизм.

Наконец, и политическое рабство тесно связано с климатом. Трусость и изнеженность южных народов делают их жертвами деспотизма, тогда как храбрость северных сохраняет у них свободу. В Азии нет собственно умеренной полосы, а существует только противоположность севера и юга, вследствие чего здесь всегда есть победители и побежденные. В Европе, напротив, где умеренная полоса весьма обширна, рядом стоят народы, друг другу равные, почему каждый отстаивает свою независимость. К этому присоединяется и то обстоятельство, что Европа изрезана горами и морями, что благоприятствует средней величине государств, тогда как обширные равнины Азии составляют естественное поприще деспотизма.

За климатом следует почва²⁸⁵. Плодородная почва, по мнению Монтескье, благоприятствует подчинению, бесплодная – свободе. Первая привлекает людей к земледелию, а сельские жители, занятые своими частными делами, легко покоряются всякой власти. Плодородие развивает также роскошь, изнеженность и любовь к жизни, тогда как бесплодные земли делают людей промышленниками, крепкими на работу, храбрыми и способными к войне; они должны сами добывать себе то, в чем им отказывает почва. Наконец, плодородные земли –большей частью равнины, которые с трудом защищаются против завоевателей. Напротив, в бесплодных горах обороняться легко; притом свобода составляет здесь единственное, чем можно дорожить. Но, с другой стороны, свобода, развивающаяся на бесплодной почве, сама способствует обработке этой почвы. Земли, говорит Монтескье, обрабатываются не сообразно с их плодородием, а сообразно со свободой жителей. Важное значение имеет и приморское положение страны.

С. 272

Обитатели островов вообще более склонны к свободе нежели жители материка. Острова представляют преграду внешним завоеваниям; внутри же, при небольшом пространстве земли, одной части народа нелегко поработить другую. Наконец, свобода держится и у народов диких, которые вовсе не обрабатывают земли, а потому всегда могут уйти от притеснений. Сохранению вольности способствует здесь и то, что эти племена вовсе не знают монеты; у человека тут мало потребностей, и нечего отнимать у других. Потому здесь поневоле удерживается равенство. Впрочем, особые обстоятельства жизни могут видоизменять эти законы.

В зависимости от естественных условий находятся нравы и дух народа, к которым законы всегда должны применяться; иначе они не достигнут своей цели. Для совершеннейших законов необходимо, чтобы умы были к ним приготовлены. Сама свобода, говорит Монтескье, кажется иногда невыносимой народам, к ней не привыкшим; так чистый воздух бывает вреден жителям болотных стран. Вообще, законодатель должен следовать духу народа, ибо люди лучше делают то, что они делают добровольно. Природа сама все исправляет; даже пороки нередко в самих себе заключают себе противодействие. Если же нужно изменить нравы, то лучше делать это не законами, что было бы тиранией, а с помощью других нравов противоположного свойства. Особенно в деспотических правлениях опасно касаться установленных обычаев. Последние занимают здесь место законов; подданные тем более дорожат ими, что под правлениями этого рода люди всего менее склонны к переменам в жизни. Но, с другой стороны, сами нравы вырабатываются под влиянием законов. Для примера Монтескье чертит весьма тонкое изображение нравов англичан, выводя их из господствующего у них начала политической свободы²⁸⁶.

Затем он рассматривает отношения законов к торговле, к монете, к числу жителей. Все это имеет мало интереса для политики. Любопытные мысли рассеяны у него насчет отношения законов к религии. Он замечает, что христианство, проповедуя кротость и уважение к людям, благоприятствует умеренным правлениям, тогда как магометанство ведет к деспотизму. Из христианских же исповеданий католицизм более

С. 273

приходится неограниченным монархиям, протестантизм – свободным государствам. Особенно сильно Монтескье настаивает на терпимости. Всякое наказание за религиозные мнения строго им осуждается. Лучше действовать льготами, нежели насилием. Однако для устранения взаимных пререканий благоразумно не вводить новых вероисповеданий, когда народ доволен существующим. Общим правилом должно быть: не принимать новой религии, если это возможно; если же она уже водворилась, то следует ее терпеть. Во всем этом выражается чисто политический взгляд на вещи. Монтескье предостерегает против смешения божественных законов с человеческими: то, что должно быть установлено одними, отнюдь не должно определяться другими.

Наконец, изобразив в виде эпизодов историю наследственных законов у римлян и гражданских законов у франков, Монтескье излагает свои мысли насчет способа составления законов. Дух законодателя, говорит он, как ясно из всего предыдущего, должен быть дух умеренности. Политическое благо, так же как и нравственное, находится между двумя крайностями. Законы должны быть точны, ясны, отнюдь не слишком утонченны или подробны без нужды. Не надо менять их, когда нет в том необходимости; наконец, не следует стремиться к возможно большему однообразию в законодательстве. «Есть известные идеи однообразия, – говорит Монтескье, – которые иногда охватывают и великие умы, но всегда неизбежно поражают малые. Последние находят в них известного рода совершенство, которое ими признается, потому что невозможно его не видеть: одинаковые весы в полицейской администрации, одинаковые меры в торговле, одинаковые законы в государстве, одна и та же религия во всех его частях. Но всегда ли, без исключения, это уместно? Зло, проистекающее от насильственной перемены, всегда ли меньше зла, причиняемого страданием? Сила гения не заключается ли скорее в том, чтобы знать, в каких случаях нужно однообразие, и в каких уместны различия? » ²⁸⁷

Последнюю часть своего сочинения, составляющую как бы придаток, Монтескье посвящает изложению исторического развития феодальных учреждений, которые, устанавливая повсю-

С. 274

ду самостоятельные политические тела, сделались источником политической свободы в Западной Европе.

Таково содержание этого замечательного творения, которое, вместе с произведениями Аристотеля и Макиавелли, занимает первенствующее место в политической литературе всех времен. Стоя на почве индивидуализма, имея в виду, главным образом, охранение свободы, Монтескье не поддался естественному стремлению сделать свободу началом и концом всего государственного быта. Он видел, что избыток свободы может быть столь же вреден, как и недостаток, а потому старался возвести ее к тем общим законам и условиям, которые, сдерживая ее в пределах умеренности, одни в состоянии дать ей прочность и силу. Эти условия он видел в существовании независимых политических тел, служащих друг другу задержкой. Эту мысль, которая в древности была приложена единственно к устройству верховной власти, Монтескье развил во всех подробностях, в применении к различным образам правления. Везде он указывал на то важнейшее в политике правило, что излишняя сосредоточенность власти, в чьих бы то ни было руках, самодержца или большинства, всегда вредна для государства и грозит опасностью гражданам. Поэтому в самой монархии основное начало мудрого правления состоит в уважении к самостоятельным телам и лицам. Всякое правительство, старающееся чрезмерно усилить свое собственное начало и подавить другие элементы, идет к деспотизму. Таким образом, коренным правилом государственной жизни должно быть соблюдение умеренности, истекающей из взаимного уважения самостоятельных политических элементов. Эти глубокие взгляды на политику должны делать сочинение Монтескье настольной книгой всех правителей, как самодержавных, так и демократических. Никто, ни прежде него, ни после, не указывал так тонко и отчетливо на те поползновения к деспотизму, которым так легко поддаются власти, не знающие границ. Отправляясь от теоретических начал, Монтескье не всегда верно подбирал к ним факты, но мысль у него всегда тонкая или глубокая. Нельзя не заметить, однако, что, обратив внимание преимущественно на необходимость самостоятельных политических элементов, он упустил из виду то, что нужно для дружного их действия во имя общей цели. Известное сосредоточение власти всегда необходимо в государстве,

С. 275

а есть эпохи и условия, когда оно становится преобладающей потребностью. Монтескье этого не отрицал: проповедуя умеренность, он одинаково отвергал крайности как единодержавия, так и свободы. Но занятый исключительно известной мыслью, он все остальное оставил в стороне. Задержки и разделение властей – вот вся сущность его взглядов. В этом проявляется, без сомнения, односторонность индивидуалистической точки зрения. Поэтому его сочинение, при всех огромных своих достоинствах, далеко не исчерпывает всего содержания государственной жизни.

Другой недостаток, в котором можно его упрекнуть, с точки зрения самого индивидуализма, состоит в слишком слабом развитии теоретических начал права и государства. Этих вопросов, как мы видели, он коснулся очень слегка и весьма неудовлетворительно. Об источнике и значении свободы у него нет ни слова, хотя свобода составляет основное начало его теории. Он исследовал законы, ею управляющие, но не саму ее сущность. Немудрено, что другие отрасли индивидуальной школы, стараясь восполнить этот пробел, избирали другие пути и приходили к иным выводам.

Теория Монтескье нашла, однако, многочисленных последователей в XVIII веке. Она самим англичанам впервые раскрыла смысл их конституции. Знаменитый юрист Блакстон, который положил основание научному изучению английского законодательства, руководился воззрениями Монтескье. Им следовал и женевец де Лольм в сочинении об английской конституции, которое в свое время пользовалось огромной известностью. В шотландской школе Монтескье нашел последователя в лице Фергюсона. В самой Франции возникла в этом направлении целая школа, которая играла значительную роль в Учредительном Собрании 1789 года. Наконец, в Италии система Монтескье нашла отголосок в сочинениях Беккариа и Филанджьери. Первое касается собственно уголовного права; второе же обнимает вообще все отрасли законодательства и составляет как бы общий свод преобразовательных стремлений XVIII века. В свое время оно пользовалось весьма значительной популярностью. Даже в России Екатерина II черпала из Монтескье те начала, которые она излагала в своем знаменитом Наказе. Таким образом, идеи французского публициста нашли самое широкое приложение.

С. 276 VII. РУССО

Руссо стоял на совершенно иной почве, нежели Монтескье. И он выступил во имя свободы; но он не изучал этого начала в подчинении его высшему закону, в связи с окружающими условиями и общественными отношениями; оно представлялось ему как неотъемлемое и неотчуждаемое право человека, которое противополагалось всему существующему общественному порядку, а потому носило разрушительный характер.

Это воззрение связывалось со всем миросозерцанием женевского мыслителя. Как философ, Руссо явился противником господствовавшего во Франции материализма. Выводам ведущей свое начало от Локка сенсуалистической школы он противополагал внутренние требования человека, проповеди личного интереса – нравственные начала жизни. Подвергая меткой критике основные положения материалистической философии, он доказывал, что материя, по самому своему понятию, есть нечто мертвое и косное, что говорить о живой материи значит изрекать слова, не имеющие смысла. Опираясь на то, что человек чувствует в себе самом, он утверждал, что источником силы может быть только воля, источником закона – только разум. Поэтому он в мире видел правление единого Божества, а в человеке – соединение двух элементов, тела и души. Во имя духовной природы человека он отвергал фатализм, вытекавший из материалистической системы, и ссылался на внутреннее сознание в доказательство, что человек есть существо свободное, само управляющее своими действиями, а потому и ответственное за них. Через это, начало личной свободы, которое у материалистов лишено было настоящего основания, получало новое, нравственное значение.

Этот нравственный элемент воли сближал его с другой отраслью школы Локка, с шотландскими философами. Так же, как последние²⁸⁸, он эгоистическим стремлениям человека противопоставлял симпатические наклонности и внутренний голос совести, отличающей добро от зла. С другой стороны, однако,

С. 277

он придавал личной свободе гораздо более значения, нежели шотландцы. Для него, так же как и для чистых индивидуалистов, это было абсолютное начало, которого не позволено касаться, начало, составляющее источник всего общественного быта. Таким образом, в Руссо соединяются оба противоположных направления, вытекшие из учения Локка. Он старался сочетать абсолютные требования личности с началами нравственности и общежития. Но так как он оставался на почве индивидуализма, то настоящего соглашения произойти не могло, а выказывалась только несовместимость одних начал с другими. Одаренный неуклонной силой логики, Руссо не отступал ни перед какими выводами. Вследствие этого скрывающиеся в этой теории противоречия выступали у него особенно ярко и обнаруживались на каждом шагу. Такой именно характер носит на себе его политическое учение, которое представляет высший идеал индивидуальной школы, но которое вместе с тем вполне обличает всю односторонность принятых ею начал²⁸⁹.

Первым сочинением Руссо, которое появилось в свете, была Речь о Науках и Искусствах²⁹⁰. Она была писана в 1750 году на тему, заданную Дижонской академией, «содействовало ли восстановление наук и искусств очищению нравов?» Руссо отвечал отрицательно. Он утверждал, что просвещение портит нравы, что умственное развитие ведет к умножению мелочных потребностей, прихотливых вкусов, личных стремлений, к господству эгоистических целей и утонченных форм, в ущерб простоте жизни, правде и нравственности. Ссылаясь на пример древних, он доказывал, что только те народы играют историческую роль и совершают великие дела, которые сохраняют в себе первобытную простоту, и что, напротив, государства падают, как скоро они усваивают себе плоды цивилизации. Эта речь была увенчана премией.

Ту же тему, но еще с большим искусством и с большей последовательностью, Руссо развивал в другом сочинении, писанном в 1754 году, тоже на вопрос, поставленный Дижонской академией, именно в Речи о происхождении и основаниях нера-

С. 278

венства между людьми²⁹¹. Он выставлял здесь дикого человека, в его первобытной свободе и простоте жизни, идеалом для современных обществ. В этом сочинении заключаются и зачатки политических воззрений Руссо. Поэтому в изложении его учения необходимо бросить взгляд на содержание этого трактата.

Руссо отправляется от того положения, что, по общему признанию, люди по природе равны между собой. Если и существует естественное неравенство, состоящее в различии возраста, здоровья, физических и умственных сил, то оно никак не может объяснить неравенства нравственного или политического, установленного в человеческих обществах, ибо последнее отнюдь не основано на первом. Каким же сцеплением чудес можно было заставить сильного повиноваться слабому и побудить народ отказаться от действительного счастья во имя воображаемого спокойствия? Очевидно, что это могло произойти только от искусственного развития. Человек удалился от своего первообраза так, что едва можно узнать в нем первобытные черты. Предаваясь страстям и следуя внушениям безумствующего разума, он исказил в себе данную ему Богом природу. Чтобы познать истинное естество человека, надо, следовательно, откинуть все искусственные наросты и представить себе людей в первобытном состоянии, в том виде, как они вышли из рук Творца. Этим только способом можно исследовать законы человеческой природы, которые философами понимаются совершенно превратно. Каждый толкует их по-своему, хотя все сходятся в одном, именно в том, что они естественный закон основывают на метафизических началах; как будто нужно быть глубоким метафизиком, чтобы следовать законам своего естества. Естественный закон тот, который говорит непосредственно голосом самой природы. Следовательно, его надо искать в началах, предшествующих разуму. Мы можем усмотреть два таких начала: одно, которое побуждает нас стремиться к самосохранению и к личному счастью, другое, которое возбуждает в нас неотразимую жалость при виде чужих страданий. Из сочетания этих двух начал можно объяснить все правила естественного закона, не прибегая к общежитию. Таким образом, человеку не нужно быть философом, прежде

С. 279

нежели он сделался человеком; его обязанности к другим определяются не поздними уроками мудрости, а прирожденным ему чувством. Этим разрешается и спор относительно распространения предписаний естественного закона на животных. Человек не делает зла другому не столько потому, что признает в нем разумное существо, сколько потому, что видит в нем существо чувствительное, а так как это свойство общее людям и животным, то последние имеют, по крайней мере, право не подвергаться бесполезным мучениям²⁹².

Этот вывод Руссо ясно указывает на характер принятых им начал. Несмотря на его полемику против материалистов и на глубокое сознание нравственных требований, он все же остается на той же, чисто индивидуалистической почве. Основным свойством человека признается не разум, а чувство, не общий элемент, а личный. Вследствие этого человек приравнивается к животным, и последним приписываются такие же права, как и первому.

Требуя обращения мысли к первобытному состоянию человека, Руссо не думает, однако, утверждать, что это состояние действительно существует или некогда существовало в человечестве. Напротив, он прямо говорит, что это – чистый вымысел, и что подобные исследования надо принимать не за исторические истины, а за гипотетические рассуждения, которые способствуют только лучшему выяснению предмета²⁹³. Таким образом, факты совершенно устраняются как не идущие к делу. Берется отвлеченное понятие о человеке и из этого понятия логическим путем выводится вся последовательная нить его развития. «Человек! – восклицает Руссо. –Вот твоя история, как я мог ее прочесть, не в книгах, писанных тебе подобными, которые лживы, а в природе, которая никогда не лжет»²⁹⁴. Эта метода лучше всего характеризует способ исследования мыслителей XVIII века.

Руссо представляет себе людей первоначально рассеянными и живущими наподобие животных. От последних человек отличается не столько разумом, сколько свободной волей, признак духовного его естества. Он отличается и способнос-

С. 280

тью к совершенствованию, которая составляет источник всех его бедствий. В первобытном состоянии эта способность остается пока еще без действия. Следуя внушениям природы, человек делает добровольно, по собственному выбору, то, что животные совершают по бессознательному влечению инстинкта. Уступая животным в силе, он превосходит их физической организацией и умением пользоваться средствами для достижения своих целей. Сами силы его, вследствие постоянного упражнения, изощряются гораздо более, нежели в состоянии общежития. Потребностей у него почти нет, а потому нет и страстей, а с тем вместе и поводов к распрям. Если желание удовлетворить своим нуждам побуждает его иногда к нападению на других, то эти стремления смягчаются прирожденным ему состраданием. Само половое влечение ведет лишь к мимолетным соединениям лиц. Мужчины случайно сходятся с женщинами, и ребенок покидает свою мать, как скоро она ему не нужна. Таким образом, в первобытном состоянии мы не можем назвать человека ни добрым, ни злым, ибо между людьми вовсе нет еще нравственных отношений и признанных обязанностей. С полной свободой соединяется здесь и совершенное равенство, ибо физические силы при одинаковом образе жизни развиваются почти одинаково у всех, а умственные способности при малочисленности нужд остаются без развития. Однако людей в этом состоянии мы отнюдь не должны представлять себе несчастными. Несчастье есть лишение и страдание, а какое может быть страдание у свободного существа, у которого в сердце мир и тело здорово? Несчастье есть плод искусственного просвещения: оно неизвестно там, где нет ни страстей, ни потребностей²⁹⁵.

Человек мог бы вечно оставаться в этом состоянии, если бы не разные случайные обстоятельства, которые, усовершенствовав его разум, исказили его природу и сделали его злым, превратив в существо общежительное.

Препятствия, которые человек встречал в удовлетворении своих потребностей, возбудили в нем деятельность мысли. Он стал изобретать орудия, и это обратило его внимание на взаимные отношения вещей. Он стал наблюдать себе подобных, и это сблизило его с людьми. Мало-помалу основались семейства;

С. 281

люди построили себе постоянные жилища. Таково состояние, в котором находятся дикие народы. Можно полагать, что это – самая блаженная эпоха в жизни человечества. Имея мало потребностей, не нуждаясь друг в друге, люди жили, свободные, здоровые, добрые и счастливые, насколько это для них возможно. К сожалению, это состояние не продолжалось. Изобретательность человеческого ума повела к открытию способов выделки металлов и к возделыванию земли. Для этого недостаточно уже было одинокого труда; нужно было содействие нескольких. Земледелие повлекло за собой установление собственности, а с тем вместе исчезло равенство и начались все бедствия человеческого рода. «Первый, – говорит Руссо, – кто, оградив участок земли, вздумал сказать: это мое и нашел людей довольно глупых, чтобы ему поверить, был истинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, от скольких бедствий и ужасов избавил бы человечество тот, кто, выдернув колья и закопав ров, крикнул бы себе подобным: смотрите, не слушайтесь этого обманщика; вы погибли, если забудете, что плоды земные принадлежат всем, а земля никому!» Но едва ли уже в то время, продолжает Руссо, можно было остановить неудержимый ход вещей²⁹⁶.

С установлением собственности должно было выказаться и развиться естественное неравенство способностей, а вместе с тем родились и все пороки, сопровождающие стремление человека к превосходству над другими. Между людьми явилось различие богатых и бедных. Умножение потребностей повело и к тому, что свободный прежде человек сделался рабом своих нужд, а потому зависимым от других. Каждый старался воспользоваться плодами чужого труда: богатый хотел властвовать над бедным; последний хотел присвоить себе имущество богатых. Отсюда постоянные раздоры и бедствия, которые повели, наконец, к новому перевороту.

Подвергаясь беспрерывным нападениям и изыскивая средства защиты, богатые изобрели способ обратить в свою пользу сами силы противников. Они убедили последних соединиться всем вместе для водворения мира и для охранения прав всех и каждого. «Таково было или должно было быть происхож-

С. 282

дение общества и законов, которые наложили новые оковы на слабых и дали новые силы богатым, которые безвозвратно уничтожили естественную свободу, упрочили навсегда закон собственности и неравенства, которые из ловкого присвоения сделали неприкосновенное право и для пользы немногих честолюбцев навеки обрекли человечество труду, рабству и нищете»²⁹⁷. Установление одного общества повлекло за собой и другие. Человеческий род распался на отдельные государства, которые, находясь между собой в естественном состоянии, приходили в беспрерывные столкновения друг с другом. Отсюда страшные войны и те предрассудки, которые возвели пролитие крови в степень общественной добродетели. Люди стали уничтожать друг друга тысячами, сами не зная за что. В один день совершалось более убийств, нежели в течение целых веков естественного состояния.

Руссо опровергает все другие способы установления политических обществ, признаваемые писателями. Гражданский порядок не может иметь источником завоевание, ибо сила не рождает права. Только добровольное признание побежденных делает правительство законным; иначе продолжается состояние войны. Гражданские общества не могли также возникнуть из отеческой власти, ибо в естественном состоянии отец не имеет власти над взрослыми детьми. Скорее можно сказать наоборот, что отеческая власть получает главную свою силу от власти гражданской. Наконец, образование обществ не может быть приписано соединению слабых, ибо бедным, не имеющим ничего, кроме свободы, нет никакой выгоды отказываться от последнего своего блага. Изобретение обыкновенно принадлежит тем, кому оно выгодно, а не тем, кому оно вредит²⁹⁸.

С водворением гражданского порядка народы признали над собой власть, но еще не подчинились деспотизму. Не входя в настоящее время, говорит Руссо, в исследование свойств основного общественного договора, можно, держась общего мнения, рассматривать первоначальное установление правительств как договор между ними и народом. Последний утвердил основные законы и выбрал начальников; правители же обязались действовать на основании законов. Образы правления

С. 283

могли быть различны, смотря по обстоятельствам, но, как общее правило, первоначально власти были выборные. Скоро, однако, возникшие неурядицы повели к новым переменам. Начались козни и раздоры; водворилась анархия. Этим воспользовались начальники, чтобы упрочить свою власть и сделать ее наследственной. Народ, привыкший уже к зависимости, согласился на это, чтобы избавиться от волнений. Таким образом установилась произвольная власть: правители стали смотреть на государство как на свою собственность, а на граждан – как на своих рабов.

Эта последняя перемена представляет высшее и крайнее развитие неравенства между людьми. В первую эпоху, с установлением собственности, является различие богатых и бедных, во вторую эпоху, с установлением правительств, различие сильных и слабых, наконец, в третью, с заменой законной власти произвольной, различие господ и рабов. Политическое неравенство влечет за собой и неравенство гражданское: каждый, подчиняясь высшему, старается получить преимущество над низшими. Но с водворением деспотизма все опять делаются равны, ибо все одинаково становятся рабами. Это – возвращение к первобытному состоянию, где господствует право силы, с тем различием, что одно представляет человеческую природу в ее чистоте, а другое является плодом совершенного ее искажения. Между этими двумя крайностями лежит весь путь постепенного извращения человечества. Естественный человек исчезает, и вместо него являются собрания людей с искусственными наклонностями, страстями и отношениями. Все, что составляло счастье для первого, невыносимо для последних. Дикий находит блаженство в свободе и покое; гражданин, вечно деятельный, живет в беспрерывной тревоге и постоянно ищет новых, еще более мучительных работ. Он прислуживает сильным, которых ненавидит, и богатым, которых презирает: он хвастается своей низостью и их покровительством. Гордясь своим рабством, он с презрением говорит о тех, которые не имеют чести разделять ту же участь. Дикий живет в себе самом; гражданин, обретаясь вечно вне себя, живет только чужим мнением. Таким образом, все у него превращается в пустую внешность, лишенную содержания: у него честь без добродетели, ум без мудрости, удовольствие без счастья. От первоначальной его природы не осталось ничего; все

С. 284

в нем порождение искусственного быта и господствующего в обществе неравенства²⁹⁹.

Эти выводы и рассуждения Руссо, очевидно, имеют чисто отрицательный характер. Не раз в истории человечества мы видим мыслителей, которые, отвращаясь от современного им общества, негодуя на его пороки, ищут идеала в диком состоянии и представляют неиспорченного еще человека, как образец своим согражданам. Руссо также искал идеала, к которому неудержимо стремилась его пламенная душа. Он не верил, что человек создан был природой таким, каким он видел его перед собой. Он мечтал о свободе и равенстве, а замечал вокруг себя только подчинение и иерархию; он требовал мужественных добродетелей, а встречал только утонченный эгоизм, мелочное тщеславие и сложные человеческие отношения, в которых ложь прикрывалась наружностью истины. Поэтому он естественно обращался к дикому состоянию, где он находил свободу, равенство, простоту жизни и чувств, которые он тщетно искал среди современников. Оборотная сторона картины перед ним исчезала. При всем том он сам не мог остановиться на этом воззрении. Оно заключало в себе коренное противоречие с такими требованиями, которые, по собственному его учению, необходимо связаны с человеческой природой. Индивидуализм доводился здесь до тех крайних пределов, при которых, отрицая все остальное, это начало должно было, наконец, отрицать и само себя. Все общественные связи отвергались как плод искусственного развития; идеалом выставлялся человек, не имеющий никакого отношения к себе подобным. Но этим самым отвергалось все, что дает цену и значение человеческой личности, что способно возвысить человеческую душу. Отвечая на возражения, которые сыпались на него со всех сторон за его нападки на образование, Руссо говорил, что он постоянно будет повторять только два слова: истина! добродетель!³⁰⁰. Между тем, в одиноком состоянии нет ни познания истины, ни приложения добродетели. Описывая первобытного человека идеальными красками, Руссо сознавался, что люди в то время, не имея друг с другом никаких нравственных отношений, не могли быть ни добрыми, ни злыми,

С. 285

не имели ни добродетелей, ни пороков³⁰¹. Еще менее было тут места для деятельности разума, для познания. «Состояние мышления, – говорит Руссо, – есть состояние противоестественное; человек, который размышляет, есть животное развращенное»³⁰². Остается, следовательно, чисто животная жизнь. Сами материалисты, против которых так сильно вооружался Руссо, не могли придумать ничего более крайнего. Со своей неуклонной логикой Руссо доводил принятое им начало до конца, но этим самым обнаруживалась вся внутренняя пустота его теории. Оказывалось, что последовательно проведенный, односторонний индивидуализм противоречит существу человека, и что поэтому необходимо повернуть в другую сторону, связать его с высшими элементами человеческой природы.

Ратуя во имя правды, нравственности, добродетели, Руссо рано или поздно должен был обратить свои взоры в другую сторону, искать идеала не позади, а впереди, в состоянии общежития, ибо здесь только высшие требования человека могут найти полное приложение. Но над о было придумать такое общественное устройство, которое, связывая человека с себе подобными, вместе с тем сохраняло бы неприкосновенными первобытную его свободу и данные ему природой права. Плодом его размышлений былосочинение Об Общественном Договоре (Du Contrat Social), вышедшее в 1762 году, через восемь лет после Речи о происхождении неравенства. «Найти форму союза, посредством которой каждый, соединяясь со всеми, повиновался бы однако же единственно себе самому и оставался бы столь же свободным, как и прежде » – такова была, в сущности, неразрешимая задача, которую Руссо предложил себе в этом трактате³⁰³.

«Человек рождается свободным, а везде он в оковах», – так начинает Руссо свое рассуждение. Как произошла эта перемена? Неизвестно. Что может сделать ее законной? Для разрешения этого вопроса надо разобрать, на чем основано человеческое общежитие³⁰⁴.

С. 286

Руссо устраняет мнение о происхождении гражданских обществ из семейства. Так как все люди по природе свободны и равны, то дети, по достижении совершеннолетия, выходят из-под родительской власти. Если они остаются подчиненными отцу, то это совершается не иначе, как в силу договора; они отчуждают свою свободу единственно для собственной пользы³⁰⁵. С другой стороны, государства не могут быть основаны и на силе. Сила не рождает права; это – материальная способность, которая не может иметь нравственных последствий. Если принять это начало, то следует признать, что тот прав, кто сильнее других, а потому, кто может безнаказанно неповиноваться закону, тот действует по своему праву³⁰⁶.

Остается, следовательно, договор как единственное основание всякой законной власти между людьми. Но этот договор не может состоять в отчуждении одним лицом своей свободы в пользу другого. Отречение от свободы несовместно с человеческой природой: это значит – отказаться от качества человека, от человеческих прав и обязанностей. Этим уничтожается нравственный характер действия, а потому подобный договор не имеет силы. Только безумный может отдать себя всецело, ничего не истребовав обратно; но безумие не рождает права. Еще менее возможно предположить подобное действие со стороны целого народа. Если бы даже человек имел право отчуждать свою свободу, то он не вправе располагать свободой детей. Некоторые выводят рабство из войны: утверждают, что победитель властен сделать рабами тех, кому он даровал жизнь. Но война не есть отношение между частными лицами; это – отношение государств. Отдельные лица участвуют в ней только как граждане, а не в качестве людей. Их можно убивать, пока у них оружие в руках; но как скоро они сдались, так право жизни и смерти над ними прекращается, и наступают отношения добровольные. Поэтому если они обращаются в рабство, то это опять не что иное, как право силы, то есть продолжение войны. Отсюда могут возникнуть отношения господские, а отнюдь не гражданские³⁰⁷. Необходимо, следовательно, прийти к договору обоюдному, основанному на свободной воле

С. 287

лиц, вступающих в обязательство относительно друг друга. В чем же состоит существо этого договора?

Прежде, нежели народ установит над собой правительство, нужно, чтобы отдельные, разрозненные лица совокупились в единый народ. Акт, в силу которого совершается это соединение, и есть Общественный Договор, основание всякого общежития. Условия его определены самой природой, так что малейшее их изменение уничтожило бы само обязательство. Эти условия везде одни и те же, хотя они нигде формально не высказываются. Сущность их заключается в том, что каждый отдает всецело себя и все свои права в пользу всего общества. Этим только способом возможно сочетать сохранение свободы с требованиями общежития. Ибо если бы отдельные лица сохраняли за собой часть своих прав, то они сами оставались бы судьями этих прав; между ними и обществом не было бы высшего судьи, которому предоставлялось бы решение споров, а это – состояние анархии. Но когда каждый отчуждает все свои права в пользу целого общества, оставаясь сам нераздельным членом этого целого, то этим достигается двоякая цель: с одной стороны, вполне удовлетворяются требования общежития; с другой стороны, человек не лишается своей свободы, ибо, подчиняясь общей воле, которой он сам состоит участником, он, в сущности, подчиняется только себе самому. Вместе с тем, этим способом сохраняется полнейшее равенство членов, ибо условия для всех одинаковы: давая другим право над собой, каждый приобретает совершенно такое же право над всеми другими. Наконец, этим устанавливается совершеннейшее единство союза. Общество становится нравственным лицом, имеющим свое я, свою жизнь и свою волю. Это лицо называется город ом, республикой, политическим телом, государством, самодержцем, державой; члены же получают название народа, граждан или подданных, смотря по тому, в каком отношении они рассматриваются³⁰⁸.

В этом учении, которое заменяет личную свободу народным полновластием, мы видим выход из начал чистого индивидуализма. Руссо понял, что отдельные лица не могут сохранить за собой часть своих прав, ибо это не что иное, как продолжение анархии. В обществе необходим высший судья, пригово-

С. 288

ры которого имели бы абсолютную обязательную силу для всех, а таким может быть только целое или его законные органы. Подчинение должно, следовательно, быть полное, безусловное, по крайней мере в области юридических отношений. Но, оставаясь на почве индивидуализма, Руссо хотел вместе с тем сохранить неприкосновенной личную свободу человека, так чтобы лицо, подчиняясь обществу, в сущности, повиновалось только самому себе. Он думал сделать это, дав каждому члену общества неотъемлемое право участвовать во всех общих решениях, то есть он заменял личное право политическим. Этим он существенно отличается от всех своих предшественников. Народное полновластие является у него не только как верховный источник всех общественных властей, но как постоянная, необходимая и исключительная форма всякого политического союза, как идеальное устройство, в котором неразрывно сочетаются оба противоположных элемента человеческого общежития: личный и общий.

Очевидно, однако, что этот оборот не спасает индивидуального начала. Личная свобода через это не остается неприкосновенной, ибо, подчиняясь общему решению, человек все-таки повинуется не себе, а другим. В этом отречении от собственной воли заключается первое и необходимое условие всякого общежития. Вопрос состоит только в том, кому выгоднее подчиняться: приговорам ли большинства или правительству, основанному на иных началах? вопрос, который может быть решен различно, смотря по обстоятельствам. Во всяком случае, то устройство, которое предлагает Руссо, менее всего соответствует своей цели. Последовательно проведенное требование непременного личного участия каждого в общих решениях приводит к таким положениям, которые явно обнаруживают его несостоятельность. Сам Руссо не довел этого начала до конца: он ничего не говорит об участии женщин и детей в приговорах общества. Между тем этот вопрос составляет камень преткновения для его системы. Ибо, с одной стороны, если признать политическое право неотъемлемой принадлежностью всякого члена общества потому только, что он рожден свободным, то оно, несомненно, должно принадлежать и женщинам и детям. С другой стороны, не говоря уже о других возражениях, ни женщины, ни дети не в состоянии нести, наравне с другими, всех гражданских обязанностей, которые необходимо

С. 289

соответствуют правам. Военная служба к ним неприложима. Следовательно, волей или неволей, приходится признать в членах общества различие способности, а не ограничиваться отвлеченным качеством гражданина. Дальнейшее изложение учения Руссо покажет нам все другие несообразности, вытекающие из принятого им начала.

В отличие от прежнего своего мнения, Руссо ставит гражданское состояние, устроенное на основании общественного договора, выше естественного. Первобытный инстинкт заменяется здесь правдой; действия лица получают нравственный характер. Хотя человек лишается некоторых естественных преимуществ, но взамен их он приобретает несравненно большие: способности его развиваются, мысль получает большую широту, чувства облагораживаются, и если бы не злоупотребления гражданского быта, он беспрестанно должен был бы благословлять ту минуту, которая вывела его из состояния природы и из тупого и ограниченного животного сделала его разумным существом и человеком³⁰⁹.

Выгоды, которые приобретает здесь человек, заключаются в следующем: он теряет естественную свою свободу, но получает свободу гражданскую, ограниченную общей волей, но гораздо более безопасную, нежели первая. Он впервые приобретает и свободу нравственную, которая одна дает человеку власть над самим собой, ибо подчинение инстинктивным желаниям есть рабство, а повиновение разумно принятому закону есть свобода. Отрекаясь от неограниченного права захватывать все, что может, гражданин получает взамен обеспеченную государством собственность. В гражданском состоянии владельцы, передав все свои права государству, становятся как бы хранителями общего достояния, которое ограждается от нападений совокупной силой всех. Члены общества отказываются, наконец, и от естественного равенства, но приобретают равенство нравственное и законное, которое уравновешивает физическое различие способностей. Таким образом, отдав все государству, человек все получает от него обратно, умноженное и упроченное³¹⁰. Сама жизнь гражданина перестает быть исключительно благодеянием природы; она

С. 290

становится условным даянием государства. На этом, между прочим, Руссо основывает законность смертной казни³¹¹.

Общественная связь, совокупляющая все лица в одно целое, есть общее благо, которое составляет цель всего государственного союза. Это именно и есть общий элемент в разнородных стремлениях , движущих отдельными лицами. Оно одно дает возможность соединить разрозненные воли в одну общую волю, извлекая из них то, что в них есть согласного. Поэтому всякий истинно человеческий союз управляется единственно этим началом³¹².

Соединенная таким образом воля членов составляет верховную власть в государстве. По существу своему эта власть неотчуждаема и нераздельна. Она неотчуждаема, потому что всякое отчуждение есть замена общей воли частной, следовательно, нарушение первоначального договора, в силу которого существует само общество. Верховная власть может состоять только из совокупной воли всех; как скоро она передается в частные руки, так она тем самым уничтожается, а вместе с ней уничтожается и политическое тело. Это имеет место даже и при передаче верховной власти народным представителям. Если общественная воля по существу своему неотчуждаема, то она не может быть и представлена: это опять замена общей воли частной, следовательно нарушение первоначального договора. Народ, выбирающий представителей, свободен только в момент избрания; как скоро выборы кончены, он становится рабом, следовательно, он превращается в ничто³¹³.

Та же причина делает верховную власть нераздельной. Общая воля может быть только одна; воля какой бы то ни было части не имеет никакого значения. Политики, разделяющие верховную власть на отдельные элементы, создают из нее фантастическое существо, составленное из разных частей, связанных искусственным образом. Это то же самое, как если бы они человека составляли из нескольких тел, из которых одно имело бы глаза, другое – руки, третье – ноги, и более ничего. Заблуждение их проистекает из того, что они различные проявления власти принимают за отдельные ее отрасли. Отсюда множество неясностей у писателей по государственному праву³¹⁴.

С. 291

Будучи выражением общих интересов, общая воля всегда стремится к общему благу; следовательно, она, по существу своему, всегда права. В действительности, однако, народ нередко ошибается в своих суждениях; его можно обмануть, и тогда он, по-видимому, хочет не того, что следует. Чтобы разрешить это противоречие, Руссо отличает общую волю (la volonté générale) от воли всех (la volonté de tous). Первая есть то, на чем сходятся все частные воли; вторая же не что иное, как совокупность частных воль, из которых каждая стремится к своему особому интересу. Чтобы получить общую волю из воли всех, нужно откинуть разногласия; тогда останется среднее мнение, которое и будет общей волей. Только о последней и можно сказать, что она всегда права.

Отсюда ясно, что общей волей не может считаться воля большинства, когда это большинство составляется из голосов известной партии, превозмогающей другие. Воля всякой партии есть частная воля, которая не может иметь притязания на владычество. Поэтому как скоро в государстве допускаются частные товарищества и борьба партий, так общая воля исчезает. Надо, следовательно, чтобы при совокупных решениях граждане подавали голос каждый за себя, без всякого соглашения с другими. Тогда только может получиться истинное выражение общей воли. Этим достигается и то, что народ никогда не будет обманут³¹⁵.

Эти положения ясно указывают на слабые стороны разбираемого учения. Руссо, очевидно, усматривал необходимость отличить государственную волю, по существу своему направленную на общее благо, от воли демократической массы, движимой разнородными частными интересами. Но так как его собственные начала не допускали подобного различения, ибо, по его теории, каждый гражданин непременно должен быть участником общего решения на одинаковых правах со всеми остальными, то приходилось механическим способом выделять общую волю из воли всех, а это вело к совершенно несостоятельным выводам и требованиям. В действительности при решении дел народным собранием неизбежны борьба партий и преобладание большинства над меньшинством, то есть замена общей воли частной, и притом далеко не лучшей, ибо

С. 292

здесь дается перевес количеству над качеством. Устранить эти последствия нет никакой возможности, и само то средство, которое предлагает Руссо, устанавливая невыносимую и безрассудную тиранию, все-таки не достигает цели. Как скоро человек принужден решать дела совокупно с другими, так он не может уже повиноваться единственно себе. По всем вопросам, в которых его мнение расходится с мнением большинства, он неизбежно должен подчинить свою волю чужой.

Руссо не мог этого не видеть; поэтому он старается устранить и это возражение, но тут он прибегает к такому софизму, который лучше всего обличает несостоятельность принятого им начала. При общей подаче голосов, говорит он, у граждан не спрашивается: одобряют ли они известное предложение или нет? а спрашивается только: какова общая воля? Поэтому, когда я подаю свой голос, я вовсе не хочу этим сказать, что мое мнение должно быть принято, а выражаю только убеждение, что общая воля такова. Если же перевес оказывается на другой стороне, то я вижу, что я ошибался, а потому соглашаюсь с противниками, следовательно, моя свобода сохраняется. Напротив, если бы в этом случае было принято мое собственное мнение, то вышло бы противоположное тому, что я хочу, то есть это было бы решение не общей воли, а частной, и тогда я не был бы свободен³¹⁶. Очевидно, что при этом объяснении нет уже речи о том, что человек должен повиноваться единственно себе: если я хочу, чтобы торжествовало чужое мнение, а не мое, значит, я отрекаюсь от собственного суждения и хочу повиноваться не себе, а другим. Этим способом можно доказать, что решение самодержавного монарха есть воля всех и каждого. Нечего говорить о том, что в действительности никогда не бывает того, что требует Руссо: в свободных государствах побитые партии не только не отказываются от своих убеждений, но, напротив, продолжают настаивать на них, нападая на противников и стараясь всеми средствами доставить победу своей стороне.

Стремление оградить личную волю каждого гражданина от чужого посягательства ведет Руссо и к другим несообразностям. Общественный договор дает государству абсолютную власть над членами; государство одно является судьей того,

С. 293

что оно требует от граждан. Но, с другой стороны, непременное условие соединения лиц в политический союз есть полнейшая взаимность. Общая воля потому только может действовать правильно, что каждый сам подчиняется тому решению, в котором он участвует. Поэтому верховная власть может делать лишь такие постановления, которые одинаково распространяются на всех. Всякие частные решения, касающиеся тех или других лиц, например производство выборов или наложение наказаний, выходят из границ ее права. В этом случае она перестает уже быть общей волей, а становится частной волей одних по отношению к другим. Следовательно, как бы верховная власть ни была абсолютна, священна и неприкосновенна, она, по существу своему, не может выходить за пределы общих постановлений, одинаково распространяющихся на всех. Истинная, неотъемлемая ее принадлежность есть законодательство. Закон есть выражение общей воли насчет общего предмета³¹⁷.

Очевидно, что и здесь полагаются совершенно невозможные пределы верховной власти. Постановляя правила для разнообразных общественных интересов, законодательство не может не иметь в виду тех лиц, которые им причастны. В обществе нет интересов, совершенно одинаковых для всех: различие занятий, имущества, положения создает совершенно различные отношения. Выгоды земледельцев не совпадают с выгодами промышленников; выгоды рабочих противоположны интересам фабрикантов. Поэтому как скоро является необходимость законодательных мер для какой бы то ни было отрасли общественной деятельности, так неизбежно возгорается борьба интересов, и всякое решение будет победой одних над другими, то есть, по учению Руссо, частным постановлением, а не общим. Требовать же, чтобы законом определялось только то, что совершенно одинаково касается всех и каждого, значит сделать законодательство невозможным. Сам Руссо непоследовательно допускает, что закон может установить привилегии и даже наследственное правление, лишь бы не назначались лица. В обоих случаях вводится неравенство прав, следовательно, по его теории, нарушается общественный договор.

С. 294

Нечего говорить о том, что все постановляемые этой теорией ограничения верховной воли всегда должны оставаться пустым словом. Ибо если верховная власть сама является судьей своих действий, как требует Руссо, если ей одной предоставлено решать, выступила ли она из пределов своего права или нет, то напрасно полагать ей какие бы то ни было границы. Тут может быть речь о пользе, а никак не о праве. Если же сами граждане, права которых нарушены, могут объявить общественный договор расторгнутым, то этим способом возвращается то состояние анархии, которое Руссо хотел устранить. Тогда абсолютный характер верховной власти теряет всякое значение.

Этим не ограничиваются затруднения. Даже в означенных пределах законодательная деятельность общества встречает препятствия, которые Руссо, со свойственной ему логикой, выставляет во всей их резкости. Законодательство – дело сложное, требующее значительной тонкости ума; как же вверить его слепой толпе, которая часто сама не знает, чего хочет? Народ, правда, всегда желает добра, но он не всегда его видит. С другой стороны, частные лица видят добро и его отвергают. Таким образом, все нуждаются в руководителе. Надо заставить одних подчинить свою волю разуму и привести других к познанию того, что им потребно. Одним словом, в государстве необходим законодатель³¹⁸. Кто же будет таким законодателем?

«Чтобы найти наилучшие правила общежития для народов, – говорит Руссо, – нужен был бы высший разум, которые видел бы человеческие страсти, но сам бы их не испытывал; который не имел бы никакого отношения к человеческой природе, а между тем знал бы ее вполне; счастье которого было бы независимо от нас, и который, однако, захотел бы заниматься нашим счастьем; который, наконец, в течение времен, приготовляя себе отдаленную славу, мог бы родиться в одном веке и наслаждаться в другом. Нужны боги, чтобы дать законы людям»³¹⁹. Такие требования объясняются громадностью задачи. «Кто берет на себя дать учреждения известному народу, – продолжает Руссо, – тот должен чувствовать себя способным

С. 295

изменить, так сказать, природу человека, превратить каждое лицо, составляющее совершенное и самобытное целое, в часть более обширного целого, от которого это лицо должно получить в некотором смысле свою жизнь и свое бытие; он должен переделать человеческую организацию, чтобы дать ей более силы, заменить зависимым и нравственным существованием то физическое и самобытное существование, которое мы получили от природы. Одним словом, надо отнять у человека собственные его силы и дать ему силы чуждые, которыми бы он не мог пользоваться без помощи других. Чем более эти естественные силы умирают и уничтожаются, чем больше и прочнее силы приобретенные, тем учреждения крепче и совершеннее: так что если каждый гражданин превращается в ничто и ничего не может сделать иначе, как через посредство других, сила же, приобретенная целым, равняется или превышает совокупность естественных сил, принадлежащих отдельным лицам, то можно сказать, что законодательство находится тогда на высшей ступени совершенства, какой оно может достигнуть»³²⁰.

Между тем имея перед собой задачу, которая выше человеческих сил, законодатель лишен всякой власти; ибо законодательная власть неотъемлемо принадлежит народу. Следовательно, он должен действовать одним убеждением. Но с другой стороны, для того, чтобы народ мог убедиться его доводами, надо, чтобы он был уже пересоздан законодательством, чтобы он научился понимать отдаленные цели и предпочитать общее благо частному. Надо, следовательно, чтобы действие было прежде причины, то есть чтобы люди, принимающие закон, были уже такими, какими должен сделать их закон. Из всех этих противоречий, говорит Руссо, можно выйти только одним путем: законодатель должен выдать себя за провозвестника воли Божества и посредством религии подчинить народ своему авторитету³²¹.

Не меньшие затруднения представляются и при рассмотрении тех условий, при которых народ может быть способен воспринять хорошее законодательство. Народы, как и отдельные лица, бывают податливы только в молодости; укоренив-

С. 296

шиеся привычки и предрассудки поставляют неодолимые препятствия всякому улучшению. Но с другой стороны, общество должно быть достаточно зрело, чтобы понимать и исполнять законы. Как скоро эта средняя пора развития пропущена, так дело испорчено навеки³²². Важен и объем государства. Оно должно быть не слишком велико и не слишком мало. С одной стороны, требуется, чтобы управление было у всех на виду и чтобы каждый гражданин имел возможность знать всех других: общественная связь слабеет, как скоро она распространяется на слишком большое пространство, а управление, осложняясь, ложится тяжелым бременем на народ. С другой стороны, необходимо иметь достаточно силы, чтобы не бояться соседей и сохранять свою независимость³²³. Далее, само народонаселение должно быть соразмерно с величиной территории, ибо избыток земли, производя излишек средств, ведет к оборонительным войнам, недостаток, возбуждая потребности, – к наступательным. Одним словом, для успешного законодательства требуется соединение самых разнородных условий. Тот народ, говорит Руссо, способен к законодательству, «который, будучи уже связан каким-нибудь единством происхождения, интересов или взаимных обязательств, не носил еще настоящего ига законов; у которого нет ни обычаев, ни предрассудков, глубоко укорененных; который не боится быть раздавленным внезапным нападением извне; который, не вмешиваясь в ссоры соседей, может один противостоять каждому из них, или с помощью одного сопротивляться другому; в котором каждый член может быть известен всем и нет нужды взваливать на человека тяжести, превышающие человеческие силы; который может обойтись без других народов, и без которого всякий другой народ может обойтись; который ни богат, ни беден, но может сам себя удовлетворить; который, наконец, соединяет в себе крепость старого народа с податливостью нового». А так как все эти условия встречаются весьма редко, то хорошее законодательство – вещь почти неизвестная на земле³²⁴.

Такова неразрешимая сеть противоречий, в которую впутывается Руссо вследствие односторонней точки исхода. Как скоро признается, что природа человека чисто личная,

С. 297

сама себя удовлетворяющая, независимая от других, так все общественные отношения представляются плодом искусственного развития. Чтобы сделать человека членом общества, нужно превратить его в нечто совершенно другое, нежели то, к чему его предназначила природа; нужно внушить ему иные чувства, понятия, стремления, нежели те, с которыми он рожден, а это, без сомнения, задача, превышающая человеческие силы. Только божество способно совершить подобное превращение. Поэтому и законодательство представляется не плодом естественного развития общественных потребностей, а каким-то чудесным событием, для которого не находится условий на земле. Индивидуалистическая точка зрения обнаруживает здесь все свои последствия. У Руссо противоречие начал тем более бросается в глаза, что он сам признает общежитие высшей сферой, в которой развиваются все человеческие способности; а между тем индивидуалистическая точка исхода не позволяет ему видеть в нем прирожденную потребность человека, как духовного существа.

Целью законодательства Руссо, согласно с требованиями индивидуализма, полагает две вещи – свободу и равенство: свободу, потому что всякая частная зависимость есть сила, отнятая у государства, где каждый гражданин должен быть совершенно независимым от других и вполне зависим от целого; равенство, потому что без него свобода невозможна. Но под именем равенства, говорит Руссо, не следует разуметь совершенно одинаковую для всех степень могущества и богатства. Требуется только, чтобы могущество лица никогда не доходило до насилия и всегда подчинялось закону, а мера богатства была бы такова, чтобы никто не в состоянии был закупить другого и никому не было бы нужды себя продавать. Для этого нужна, со стороны сильных, умеренность имущества и кредита, со стороны слабых – умеренность корысти. Утверждают, что подобное уравнение есть химера; но если сила вещей всегда ведет к уничтожению равенства, то именно поэтому законодательство всегда должно стараться его сохранить³²⁵.

Таким образом, Руссо ставит равенство в зависимость от свободы и отличает равенство юридическое от равенства фактического. Первое он признает вполне: в силу общественного

С. 298

договора, все граждане, подчиняясь одинаковым условиям, должны иметь одинаковые права³²⁶. Второе же устанавливается в известных пределах, насколько это нужно для ограждения свободы. Давая первенство последнему началу, Руссо не доводил всеобщего уравнения до коммунистических утопий, а требовал только умерения крайностей. Однако и это требование, уничтожая свободу экономических отношений, в действительности неосуществимо. У других писателей той же школы встречается еще более радикальное приложение этих начал.