Полное жизнеописание святителя Игнатия Кавказского

Глава II

Начало духовной деятельности, когда она предпринимается с определенной целью и становится преобладающей, чтобы затем сделаться вполне исключительной или главной и существенной деятельностью жизни, сопровождается обыкновенно внутренней бранью помыслов и страстных чувствований. Эта брань в молодом возрасте, который со свежими силами и полной ревностью вступает на новую неведомую дорогу духовного подвижничества, бывает столь сильна, что противостоять ей собственными усилиями нет никакой возможности — нужна непременно посторонняя помощь. Молодой человек, настроенный аскетически — религиозно, с явно обнаруживающимися для него духовными действиями, невольно побуждается искать себе единомысленного общества, чтобы кому — нибудь мог открыть свое душевное состояние, сколько — нибудь проверить себя по опыту другого, услышать ободрительное слово или получить наставление из опыта.

Сущность такой духовной деятельности состоит, главным образом, в молитве, которая творится внутренне, внимательно и непрестанно или, по возможности, часто. Такая молитва, образуя внутреннего монаха, настраивает сообразно себе всю душевную деятельность человека, но такой молитве необходимо правильно обучаться, что и составляет предмет монашеского душевного делания. Против этого — то душевного делания и направлена вся брань помыслов и сердечных ощущений, которую воздвигают тайно духи злобы, они издали примечают своего борца и не дремлют, устремляются на него всеми полчищами, лишь только он задумал освободиться из — под владычества страстей с решительным намерением взяться за дело спасения, они возбуждают в душе тревогу доселе неведомых страстей. Натиск помыслов бывает столь силен, что часто заходит за пределы мысленной об ласти, сопровождается чувственными действиями, как то: призрачными представлениями, необыкновенными телесными болезнями и пр., действует, как минутное умоисступление.

Между тем самые лица мысленных врагов остаются незримы, действия их непоняты, и юный ратоборец невидимой брани находится постоянно в опасности быть обманутым, обольщенным. Молитва обильно наделяет своего делателя светлыми мыслями, благими чувствованиями и тем невыразимо привлекает к себе; но тут — то и нужна строгая разборчивость, крайняя осмотрительность, чтобы под личиной добрых чувствований не принять мысленных татей, не усладиться мнимыми духовными состояниями, за которыми открывается особенный доступ всякой прелести. Переживая такое состояние, иногда отрадное, иногда весьма томительное, молодой подвижник чувствует всю тяготу своего одиночества среди людской пустыни мирян, в которой скитается: для него достаточно одного толчка, одного малого побуждения, чтобы рассчитаться совсем с мирской суетой и ринуться в пристанище монастыря.

Вот слабое изображение того состояния, которое, быть может, переживал Димитрий Александрович, когда, ходя в военном мундире, чувствовал потребность в откровении своих помыслов.

Он занимался умной молитвой и столь рачительно упражнялся в ней, что она творилась у него самодейственно. «Бывало, с вечера, — рассказывал он впоследствии о себе, — ляжешь в постель и, приподняв от подушки голову, начнешь читать молитву, да так, не изменяя положения, не прерывая молитв, встанешь утром идти на службу, в классы». Будучи монахом по душе и еще на 16–м году жизни испытав благодатное действие молитвы, он, однако, не имел видимой причины прибегать для исповеди к монашескому лицу, потому что еще не сознавал вполне особенности своего духовного состояния, по которому полная откровенность перед мирским духовным лицом, скорее, могла повредить, чем принести пользу. Опыт научил его этой истине.

Набожный юноша не довольствовался годичным приступанием к таинству Св. Причащения, а нуждался в более учащенном подкреплении себя этой духовной пищей, почему для удовлетворения своего желания он обратился к законоучителю училища, протоиерею, настоятелю церкви Инженерного замка — Алексию Ивановичу Малову — воспитаннику С. — Петербургской Духовной академии и магистру богословия[37]. Неудачный выбор этот имел самые скорбные последствия. Исповедающийся сказал духовнику, что он борим множеством греховных помыслов. Духовник, поняв исповедь по — своему, заподозрил воспитанника в преступных политических замыслах и счел себя обязанным довести об этом до сведения начальника училища генерал — лейтенанта графа Сиверса. Лютеранин по вере, граф вместе с инспектором училища генерал — майором бароном Эльснером, совершенно не понимавшим русского языка, призвав Брянчанинова, подверг его строгому допросу: в чем именно заключаются его замыслы, которые он сам признал преступными или греховными. Немалого труда стоило разъяснить немцам — лютеранам различие между преступными замыслами и греховными помыслами, но аскетические понятия не были вразумительны для лютеран, и тень подозрения была наброшена на юношу — подвижника. За Брянчаниновым стали следить. Неудачный выбор духовника имел крайне неблагоприятные последствия: юноша заболел, по словам о. Михаила Чихачева, никогда уже после этого не оправлялся.

После этой столь тяжелой результатами исповеди для Брянчанинова яснее обнаружилось его душевное настроение, почему он и стал искать другого духовника, более соответствующего своему настроению. Он обратился к инокам Валаамского подворья[38], стал ходить туда каждую субботу и воскресенье для исповеди и Св. Причащения и, наученный опытом, старался делать это скрытно от училищного начальства. В этом святом деле к нему присоединился товарищ по училищу Чихачев, из дворян Псковской губернии, одновременно с ним поступивший в училище и весьма любимый государем Николаем Павловичем. Димитрий Александрович привязался к Чихачеву самой искренней дружбой, несмотря на несходство их характеров: первый был серьезен, задумчив, сосредоточен в самом себе, другой — весельчак, говорун, с душой нараспашку. Чихачев предался Брянчанинову скорее, как сын отцу, нежели как брат брату: таково было влияние Димитрия Александровича на своего сотоварища.

Самое первое знакомство этих двух молодых товарищей полно умиления и истинно христианского характера. Однажды в дружеских разговорах Димитрий Александрович, прервав веселую болтовню Чихачева, сказал ему: «Будь ты христианином!» — «Я никогда не бывал татарином,» — возразил ему товарищ. «Так, — сказал первый, — да надо слово это исполнить делом и углубиться поприлежнее в него». С того времени оба они ходили к инокам на подворье, исповедовались и причащались, молились, назидались душеспасительными беседами, подвизались. Вот как эти хождения описывает в своих записках сам Чихачев, где откровенно говорит, какое они производили на него действие: «В одну субботу слышу приглашение от товарища своего идти к священнику. „Зачем?“ — „Да обычай у меня исповедаться, а в воскресенье приобщаться Св. Христовым Тайнам. Смотри и ты не отставай“. Бедная моя головушка пришла тогда в изумление и великое смятение. Страх и ужас: что и как, не готов, не могу! — „Не твое дело, а духовника,“ — отвечает храбро товарищ и любовию своею влечет за собою.

Раз сделано, а на другую субботу опять то же приглашение. Хотя это делалось, по — видимому, легко, но внутренний мой состав весь потрясался. Юность и здоровье, и все внешние обстоятельства, и вся обстановка, да к тому же и внутреннее сильное восстание страстей и привычек, разъяренных противодействием им, страшно волновали душу, и могла ли бы она своею немощию устоять, если б не была невидимая сила, свыше поддерживавшая ее? И при всем этом, не будь у меня такого друга, который и благоразумием своим меня вразумлял, и душу свою за меня всегда полагал, и вместе со мною всякое горе разделял, не уцелел бы я на этом поприще — поприще мученичества добровольного и исповедничества».

Иноки Валаамского подворья с любовью принимали молодых людей, потому что видели в них искреннее стремление к Богу и желание пути спасительного, но они, как люди без научного образования, по преимуществу ограничивавшиеся внешним подвигом, не могли удовлетворить вполне их духовных потребностей, почему и посоветовали молодым людям обращаться за душеназиданием к инокам Невской Лавры[39]. Там в это время пребывали некоторые ученики старцев о. Феодора[40] и о. Леонида[41], мужей опытных в духовной жизни, получивших монашеское образование: первый — у известного старца Паисия Величковского, архимандрита Молдавского Нямецкого монастыря, а второй — у учеников его. Таковы были иеромонах Аарон, монахи Харитон, Иоанникий и другие[42].

Молодые люди стали ходить к этим инокам. Через них познакомились они с лаврским духовником о. Афанасием, который своим истинно отеческим, любвеобильным обхождением заставил их забыть неприятное впечатление, произведенное неопытностью первого духовника. Молодые люди радовались, нашедши себе истинных наставников, вполне понимавших их духовные нужды и могущих пользовать обильно. Они усугубили свою ревность к подвигам благочестия, участили посещения свои к инокам, услаждались богослужением Лавры, которое производило на них более впечатления, потому что было величественнее и продолжительнее, чем на подворье. Они совещались с иноками как с духовными отцами обо всем, что касается внутреннего монашеского делания, исповедовали помыслы, учились, как охранять себя от страстей, греховных навыков и преткновений, какими руководствоваться книгами из писаний св. отцов и т. п. Добрые иноки, особенно о. Иоанникий и духовник о. Афанасий, делились с монахолюбивыми и любомудрыми юношами всем, что составляло достояние их многолетней духовной опытности. Часто Димитрий Александрович удивлял их своими вопросами, которые касались таких сторон жизни духовной, какие свидетельствуют о довольно зрелом духовном возрасте. Такая тесная дружба с иноками имела соответственное себе действие. Димитрий Александрович сделался совершенным аскетом по душе, обложил себя творениями св. отцов, преимущественно подвижнического содержания, которые перечитывая с жадностью, еще более углублялся в самосозерцание и видимо охладел к светскому обществу. В «Плаче» своем так говорит он о себе:

«Пред взорами ума уже были грани знаний человеческих в высших окончательных науках. Пришедши к граням этим, я спрашивал у наук: что вы даете в собственность человеку? Человек вечен, и собственность его должна быть вечна. Покажите мне эту вечную собственность, это богатство верное, которое я мог бы взять с собою за пределы гроба! Науки молчали.

За удовлетворительным ответом, за ответом существенно нужным, жизненным обращаюсь к вере. Но где ты скрываешься, вера истинная и святая? Я не мог тебя признать в фанатизме, который не был запечатлен евангельской кротостию, он дышал разгорячением и превозношением! Я не мог тебя признать в учении своевольном, отделяющемся от Церкви, составляющем свою новую систему, суетно и кичливо провозглашающем обретение новой истинной веры христианской чрез осмнадцать столетий по воплощении Бога — Слова. Ах! В каком тягостном недоумении плавала душа моя!..

И начал я часто, со слезами умолять Бога, чтобы Он не предал меня в жертву заблуждению, чтоб указал мне правый путь, по которому я мог бы направить к Нему невидимое шествие умом и сердцем. Внезапно предстает мне мысль… сердце к ней, как в объятия друга. Эта мысль внушала изучить веру в источниках — в писаниях святых отцов. „Их святость, — говорила она мне, — ручается за их верность: их избери себе в руководители“. Повинуюсь. Нахожу способ получать сочинения святых угодников Божиих, с жаждою начинаю читать их, глубоко исследовать. Прочитав одних, берусь за других, читаю, перечитываю, изучаю. Что прежде всего поразило меня в писаниях отцов Православной Церкви? — Это их согласие, согласие чудное, величественное… Какое между прочим учение нахожу в них? — Нахожу учение, повторенное всеми отцами: учение, что единственный путь к спасению — последование неуклонное наставлениям святых отцов. „Видел ли ты, — говорят они, — кого, прельщенного лжеучением, погибшего от неправильного избрания подвигов? — Знай: он последовал себе, своему разуму, своим мнениям, а не учению отцов“, из которого составляется догматическое и нравственное предание Церкви.

Мысль эта была для меня первым пристанищем в стране истины. Здесь душа моя нашла отдохновение от волнения и ветров. Мысль благая, спасительная! Мысль — дар бесценный всеблагого Бога, хотящего всем человекам спастись и прийти в познание истины! Эта мысль соделалась камнем основным для духовного созидания души моей! Эта мысль соделалась моею звездою путеводительницею! Она начала постоянно освещать для меня многотрудный и многоскорбный, тесный, невидимый путь ума и сердца к Богу.

Таковы благодеяния, которыми ущедрил меня Бог мой! Таково нетленное сокровище, наставляющее в блаженную вечность, ниспосланное мне свыше от горнего престола Божественной милости и премудрости. Бог, Сам Бог мыслию благою уже отделил меня от суетного мира. Я жил посреди мира, но не был на общем широком, углажденном пути. Мысль благая повела меня отдельною стезею к живым прохладным источникам вод, по странам плодоносным, по местности живописной, но часто дикой, опасной, пересеченной пропастями, крайне уединенной. По ней редко странствует путник.

Чтение отцов с полною ясностию убедило меня, что спасение в недрах Российской Церкви несомненно, чего лишены вероисповедания Западной Европы как не сохранившие в целости ни догматического, ни нравственного учения первенствующей Церкви Христовой. Оно открыло мне, что сделал Христос для человечества, в чем состоит падение человека, почему необходим Искупитель, в чем заключается спасение, доставленное и доставляемое Искупителем. Оно твердило мне: должно развить, ощутить, увидеть в себе спасение, без чего вера во Христа — мертва, а христианство — слово и наименование без осуществления его! Оно научило меня смотреть на вечность как на вечность, пред которою ничтожна и тысячелетняя земная жизнь, не только наша, измеряемая каким — нибудь полустолетием. Оно научило меня, что жизнь земную должно проводить в приготовлении к вечности, как в преддвериях приготовляются ко входу в великолепные царские чертоги. Оно показало мне, что все земные занятия, наслаждения, почести, преимущества — пустые игрушки, которыми играют и в которые проигрывают блаженство вечности взрослые дети».[43]