Полное жизнеописание святителя Игнатия Кавказского

Глава V

Спустя год представилась необходимость о. Леониду со всеми учениками переселится из Свирского монастыря, по причине многолюдства этой обители, в другое место; он направился в Площанскую пустынь[54] Орловской епархии. Димитрий Александрович в числе прочих учеников следовал за старцем. На пути он заехал в Петербург, где остановился у друга своего Чихачева. Свидание и откровенная беседа с ним благотворно повлияли на болезненного телом и скорбного духом Димитрия Александровича: ему поверил он думы свои, печали свои и встретил в нем полное и отрадное для себя сочувствие. По новизне предмета Чихачев не знал, чем утешить, ободрить товарища своего, и жалобам его на неудов летворительность старца противопоставлял глубокую преданность свою и любовь; он верил ему, понимал его скорбь, видел в нем живое участие к себе и платил ему взаимностью. Друзья о Господе горели желанием соединиться и вместе неразлучно шествовать путем подвижничества.

Проводив товарища в путь, Чихачев вторично подал прошение об увольнении от службы, которое в этот раз и получил в Бобруйской крепости, куда был командирован. Нимало не медля, взял он почтовых лошадей и поспешил в Площанскую пустынь, куда прибыл 11 января 1829 года. Он застал Димитрия Александровича еще более изнемогшим телом от болезни, духом от разных скорбных недоумений и неустройств, которые все более умножались в его духовных отношениях со старцем о. Леонидом. В Площанской пустыни общество учеников старца, ходивших к нему для откровения помыслов своих, увеличилось. Собрания их в келье старца, при многолюдстве, не обходились без некоторой молвы и рассеянности. Лишние иногда разговоры невольно приводили к празднословию и осуждению и тягостно отзывались в душе Димитрия Александровича, особенно стремившегося и прилежавшего к уединенному безмолвию, внутреннему и внешнему.

О. Леонид, замечая, что он скорбит и томится душой, приписывал неудовольствие его то болезненному его состоянию, то внутреннему превозношению против других, чего он был совершенно чужд, ибо видел и ощущал свою только немощь и опасался лишь своего крушения, что, однако, ускользнуло от проницательного старца и образовало ошибочность взгляда его на душевное состояние ученика. Обрадовавшись прибытию к себе товарища, он несколько ободрился. Первое время было проведено друзьями в радости свидания, в благодарении Бога за избавление их от сетей мира, в ознакомлении Чихачева с порядком и уставами новой его жизни. Он тоже поступил в число учеников о. Леонида и стал ходить к нему на откровение помыслов.

Площанская пустынь имела в то время до двухсот человек братии, отличалась чинностью и продолжительностью богослужения церковного, благорастворенным климатом и уединенным положением среди леса, представлявшим все удобства для любителей безмолвия. Настоятелем ее был в то время строитель иеромонах Марке ллин, управлявший монастырем заглазно, ибо вместе с настоятельством он был экономом при Орловском архиерейском доме, где по большей части и проживал. В Площанской же пустыни управлял наместник его, благорасположенный к старцу Леониду и его ученикам. В это же время проживал в Площанской пустыни иеромонах Макарий (Иванов)[55], ревнитель подвигов духовных, изучавший подвижнические писания святых отцов и сблизившийся с о. Леонидом и его учениками. Димитрий Александрович нашел в о. Макарии человека, сочувствовавшего его стремлениям, близко с ним познакомился и до конца жизни состоял с ним в приязненных отношениях.

Вообще братия Площанской пустыни очень благоволили к молодым послушникам Брянчанинову и Чихачеву: они имели отдельную уединенную келью в саду монастырском и полное удобство безмолвствовать на свободе. По прежнему обычаю своему начали они еженедельно приступать к Причащению Святых Христовых Таин и во внимании себе прилежать молитве. Димитрий Александрович, как уже преуспевший в подвигах духовных, напитанный притом учением святых отцов и по ним руководивший жизнь свою и товарища своего, все более и более убеждался в необходимости для них отделиться от общества остальных учеников старца о. Леонида, ибо видел, что товарищ его Чихачев, от природы склонный к рассеянности, стал увлекаться беседами, которые обычно возникали в приемной келье о. Леонида, где ученики ждали очереди своей идти к старцу на отповедь и, пользуясь свободным временем, иногда между собой празднословили. Задумав отделиться от старца, он желал уединенно устроиться с товарищем своим в отведенной им келье, на правилах жизни скитской, т. е. жить вдвоем с общего совета и друг друга тяготы носить ради Христа. Путь жизни этой, средний между безмолвием и общежитием, похваляется святыми отцами по многим своим преимуществам.

Изложив желание свое перед старцем о. Леонидом, Димитрий Александрович встретил с его стороны несогласие на такое отделение их от него. Несогласие это повергло в большую скорбь подвижника Божия. Он видел, что его не понимают, и не хотят понять, и превратно судят намерение его, в основе которого лежало истинное благо для него и товарища его. Старец называл желание его преждевременным и опасным и, чтобы отвлечь мысли его от этого желания, дал ему послушание составить жизнеописание блаженного старца монаха Феодора[56], что он и исполнил.[57]

Скорбь душевная, неудовлетворенность положением своим, опасение за товарища, доверчиво предавшегося по его примеру на подвиги иноческие, чем сделал его как бы ответственным за душу свою, почему должен был он блюсти не одного себя, но и его от погибели вечной, — все это болезненно отозвалось на его телесном организме. Он постоянно болезновал, изнывал душой и не переставал умолять Господа устроить судьбами Своими жизнь их по общему их желанию, чтобы знать им только келью свою да церковь и довольствоваться друг другом. В одно утро, разбудив товарища своего Чихачева, послал его в церковь к утрени; сам же остался в келье, ибо по болезни не мог в то время даже в церковь ходить. Возвратившись от утрени, Чихачев застал его бодрым, веселым и ни следа болезни в нем не было заметно.

«Что с тобой необычайное сделалось?» — спросил Чихачев. «Милость Божия великая,» — сказал он и поведал бывшее ему видение, не во сне, а в тонкой дремоте: виделся ему светлый крест во весь его рост и надпись на кресте таинственная и ему непонятная. Над крестом виделись ветви и длани Христа Спасителя, при кресте благоговейно стояли он и товарищ его Чихачев. И был от креста Голос к нему: «Знаешь ли, что значат слова, написанные на кресте?» «Нет, Господи, не знаю», — отвечал он. «Они значат искреннее отречение от мира и всего земного, — продолжал невидимый Голос. — А знаешь ли, почему ветви и длани Христа Спасителя наклонены на сторону ту, где стоит твой товарищ?» — «И этого не знаю, Господи!» — отвечал он. Тогда Голос ясно и значительно произнес: «Это значит, что он должен участвовать в твоих страданиях».

На этом видение прекратилось, оставив в душе видевшего его глубокий мир, благодатное утешение и обильное умиление духовное, невыразимое словами. По замечанию Чихачева, с тех пор товарищ его получил особую духовную силу разума, удобно постигал и разрешал трудные вопросы и недоумения духовные и являл в себе многие свойства благодатные, нередко приводившие Чихачева к благоговейному удивлению. Видение было передано старцу о. Леониду, который увидел из него, что нет воли Божией удерживать ему Брянчанинова при себе. Он благословил ему жить отдельно от него вместе с Чихачевым и избрать себе другого духовника — общего монастырского.

Отделившись от о. Леонида, молодые подвижники начали жить вдвоем весьма уединенно, избегали многолюдных собраний, не заводили знакомств, всячески охраняли себя от празднословия. Выходы их были только в церковь и трапезу; в субботы исповедовались они и приобщались Святых Христовых Таин. Редко кто из братии нарушал уединение их: их оставили в полном покое, и они радовались этому покою и благодарили Бога, даровавшего им такую уединенно — безмолвную жизнь. Думали они, что так и навсегда останутся они жить в Площанской пустыни. Келья их, отдельно стоявшая в саду, сделалась для них несказанно дорога своим уединением, своим удобством к богомыслию и молитве[58]. Так провели они зиму 1829 года.

По обычаю своему, любил Димитрий Александрович созерцать картины природы, изучать духовный их смысл, благоговейным размышлением читать великую книгу природы, которая, как и Священное Писание, содержит учение Духа Божия и открывается только умам чистым и сердцам непорочным, предочищенным молитвой. Так, однажды сидел он зимой на крыльце своей кельи и вглядывался в обширный монастырский сад, покрытый снеговой пеленой. Внезапно как бы завеса какая спала с очей ума его: перед ним открылась чудная книга природы, и в ней прочел он сильное, изображенное действием учение о воскресении мертвых.

«Если б мы не привыкли видеть оживление природы весною, то оно показалось бы нам вполне чудесным, невероятным, — пишет он в своих „Аскетических опытах“, воспоминая это событие. — Не удивляемся от привычки; видя чудо, уже как бы не видим его! Гляжу на обнаженные сучья дерев, и они с убедительностию говорят мне своим таинственным языком: мы оживем, покроемся листьями, заблагоухаем, украсимся цветами и плодами, неужели же не оживут сухие кости человеческие во время весны своей?

Они оживут, облекутся плотию, в новом виде вступят в новую жизнь и в новый мир. Как древа, не выдержавшие лютости мороза, утратившие сок жизненный, при наступлении весны посекаются, выносятся из сада для топлива, так и грешники, утратившие жизнь свою — Бога, будут собраны в последний день этого века, в начатке будущего вечного дня, и ввергнуты в огнь неугасающий.

Если б можно было найти человека, который бы не знал превращений, производимых переменами времен года; если б привести этого странника в сад, величественно покоящийся во время зимы сном смертным, показать ему обнаженные древа и поведать о той роскоши, в которую они облекутся весною, то он вместо ответа посмотрел бы на вас и улыбнулся — такою несбыточною баснею показались бы ему слова ваши! Так и воскресение мертвых кажется невероятным для мудрецов, блуждающих во мраке земной мудрости, не познавших, что Бог всемогущ, что многообразная премудрость Его может быть созерцаема, но не постигаема умом созданий. Богу все возможно: чудес нет для Него. Слабо помышление человека: чего мы не привыкли видеть, то представляется нам делом несбыточным, чудом невероятным. Дела Божии, на которые постоянно и уже равнодушно смотрим, — дела дивные, чудеса великие, непостижимые.

И ежегодно повторяет природа пред глазами всего человечества учение о воскресении мертвых, живописуя его прообразовательным, таинственным действием!»[59]

Хорошо, покойно было молодым подвижникам Христовым в Площанской пустыни: полное уединение, полное удобство к богомыслию и молитве не оставляли желать им лучшего места жительства; но недолго могли они им пользоваться: им готовилось искушение, вынудившее их поневоле быть странниками, искать приюта вне стен обители Площанской. Между строителем Площанским Маркеллином и старцем о. Леонидом возникли неудовольствия, вынудившие о. Леонида с учениками своими в апреле 1829 года оставить Площанскую пустынь и переселиться в скит Оптиной Введенской пустыни Калужской губернии.[60]

Брянчанинов и Чихачев, как жившие отдельно от о. Леонида и не находившиеся последнее время под его старчеством, полагали, что их оставят в покое — жить в прежнем уединении. Но строитель предписал наместнику своему и старшей братии объявить им, чтобы они немедленно выбыли из обители и «отправились куда угодно»! Не без сожаления отнеслась старшая братия Площанской пустыни к столь суровому решению своего строителя в отношении молодых послушников, благонравное поведение которых приобрело им всеобщее расположение и любовь братства. Иноки сетовали на несправедливость строителя и проводили изгнанников не без скорби, оказав им посильную денежную помощь пятью рублями, собранными их добровольной складчиной.

Со скорбной душой расстались иноки с приютившей их пустынной обителью, где так ненадолго нашли себе столь отрадный покой. Оставленные родителями без всяких материальных средств, недолго и недалеко могли они странствовать с тощим кошельком; к тому же, довольствуясь друг другом, не искали они себе тогда особенно опытного наставника, не прельщались желанием видеть того или иного старца, стремились только где — либо приютиться уединенно в святой обители, чтобы продолжать образ жизни, принятый ими в Площанской пустыни. Они направили путь свой к Белобережской пустыни той же Орловской губернии, по дороге заезжали в Свенский монастырь.

Там в то время безмолвствовал в башне монастырской ограды ученик Паисия Величковского иеросхимонах Афанасий[61], изобиловавший многими благодатными дарами, делатель умной молитвы, стяжавший дарование слез духовных, старец жизни высокой и святой. По выходе из Молдавии он некоторое время пустынножительствовал в Смоленских Рославльских лесах; потом уединился в Свенском монастыре, где словом и примером своей подвижнической жизни назидал ревнителей подвижничества. К нему зашел в келью Димитрий Александрович и получил от него душеполезнейшее наставление, которое глубоко напечатлелось в его душе.

Старец говорил юноше из блаженного опыта своего о смиренномудрии, о низложении горделивых помыслов, об опасности самомалейшего самомнения при занятии молитвой умной, о благотворности плача, оберегающего от самомнения, причем сказал о себе: «В тот день, в который я не плачу о себе как о погибшем, считаю себя находящемся в самообольщении». Этот отзыв блаженного делателя плача и молитвы, отзыв глубокой мудрости духовной и высокого смирения преосвященный Игнатий впоследствии приводил в своих сочинениях в доказательство истинно благодатного мудрствования истинных подвижников Божиих.[62]

Побывав в Белобережской пустыни, Брянчанинов и Чихачев не могли там приютиться и отправились в Оптину пустынь, где в то время пребывал старец о. Леонид со своими учениками. Здесь настоятель игумен Моисей долго колебался принять молодых людей на жительство в свою обитель и только по просьбе старших братий, сжалившихся над бедственным их положением и просивших его не отгонять их от своей святой обители, согласился принять их.

В мае 1829 года поселились они в Оптиной пустыни и по — прежнему вдвоем начали жить уединенно в отведенной им келье. Многоскорбно было, однако, пребывание их в Оптиной пустыни, где не встретили они особого сочувствия к себе в тамошней братии и сам настоятель смотрел на них не совсем благосклонно; к тому же тамошняя грубая пища, приправленная постным маслом дурного качества, начала производить вредное влияние на здоровье Димитрия Александровича. Оберегая от нее себя и товарища своего, решился он ее не употреблять, задумал изготовлять в келье своей похлебку из круп без масла и этим питаться. С немалым трудом выпрашивали они в трапезной монастырской несколько крупы и картофеля, добыли кастрюльку и в ней начали готовить себе похлебку. Ножом служил топор, а Чихачев взял на себя труд изготовления, что по непривычке причиняло ему немало неприятных хлопот.

Скудная пища, лишения всякого рода и скорби очень ослабили телесные силы обоих друзей. Димитрий Александрович почти постоянно болел, едва на ногах держался от слабости; но Чихачев, более крепкий здоровьем, некоторое время бодрился, прислуживал больному товарищу, пока сам не захворал жестокой лихорадкой, уложившей его на одр, с которого не имел сил подниматься. Положение обоих было самое горестное, самое безвыходное. Вдали от родины и родных, забытые всеми, без средств и оба больные, в одном Боге находили они себе отраду и утешение. Иноки оптинские редко посещали их, а если кто и зайдет, бывало, в их келью, то ограничится лишь словесным утешением; помочь же или послужить больным никто не думал. Димитрий Александрович едва ходил, Чихачев лежал пластом; ухаживать за вторым приходилось первому и нередко случалось, что ухаживавший тут же и сваливался с ног от слабости.

Но Господь призрел на великую скорбь и болезни своих рабов: в минуты полного безнадежия для них увидели они на себе действие Промысла Божия и тем укрепились в вере, что Бог не забыл их, не оставляет их Своим попечением. Слухи о болезненном положении Димитрия Александровича достигли до его родителей. В это время родительница его Софья Афанасьевна сама тяжко болела и была близка к смерти. Она всегда особенно любила своего первенца; материнская любовь ее усугубилась к нему на одре смертном.

Она начала упрашивать супруга своего простить сына, не препятствовать стремлениям его служить Богу и написать ему слово примирения с предложением возвратиться в дом родительский для поправления своего здоровья и посещения матери, больной и жаждавшей его видеть. Бог умягчил на этот раз твердое сердце Александра Семеновича, слова больной супруги склонили его на милость. Он согласился исполнить ее желание: написал сыну, призывал его приехать, обещал не препятствовать ему в избранном им пути, выразил намерение выстроить ему отдельную келью близ церкви в родовом их селе Покровском, приглашал взять с собой и больного товарища его Чихачева.

Письмо это было отрадной вестью для обоих молодых послушников; они не знали, как благодарить Бога за столь благовременное призрение их. Брянчанинов поспешил ответить родителю своему, изъявляя готовность возвратиться домой при тех условиях, которые благосклонно были предложены ему в письме. Вскоре за тем прислал родитель за ними в Оптину пустынь крытую бричку. Простившись со старцем о. Леонидом и с иноками оптинскими, Димитрий Александрович уложил в эту бричку больного Чихачева, сам поместился подле него и таким образом двинулся в путь на родину.

По дороге они заезжали в Троице — Сергиеву Лавру и в Ростовский Спасо — Яковлевский монастырь, чтобы поклониться святым мощам преподобного Сергия Радонежского и святителя Димитрия Ростовского. В Ростове Чихачев почувствовал заметное облегчение своей болезненности — и именно после того, как выслушал молебен в Спасо — Яковлевском монастыре и с верой приложился к святым мощам святителя Димитрия, благодатной помощи которого и приписал это облегчение. Затем прибыли они в с. Покровское, под кров родительского дома.

Встреча сына со стороны родителей была довольно сдержанная в отношении выражения чувств. София Афанасьевна тогда уже выздоравливала, была вне опасности. Поэтому прежней причины к излиянию чувств родительских уже не было, и родители сохранили серьезное обращение с сыном, виновным перед ними по их убеждениям мирским. Димитрий Александрович в свою очередь сохранял характер самостоятельного непреклонного стремления своего — предпочитать любовь к Богу любви родительской и при всем должном уважении к ним и сыновней любви неуклонно шел путем Евангельских заповедей, не согласовавшихся с видами и желаниями его родителей. Впрочем, они первое время, особенно родительница, были с ним очень ласковы, больного товарища его Чихачева окружили тоже всевозможным попечением и участием в его положении. Его лечили, окружили всеми удобствами, при которых молодой человек быстро стал поправляться и сохранил навсегда к Александру Семеновичу и всей семье его живейшее чувство признательности.

Молодым людям был отведен особый отдельный флигель при доме, где пользовались они полным уединением. Церковь приходская была вблизи дома. Священник с полной готовностью по желанию молодых людей совершал для них богослужение, что дало им возможность взяться опять за еженедельную исповедь и причащение Святых Христовых Тайн. Скитская жизнь обоих друзей снова началась для них, как и в Площанской пустыни, но недолго могла продолжаться безмятежно: мир и мирские понятия людей, их окружавших, все более и более вторгались в заветный круг духовного их безмолвия, все более и более нарушали порядок уединенной жизни их в с. Покровском.

Были и внешние причины, понуждавшие молодых людей помышлять о том, как бы поместиться им на жительство опять в монастырь. Для Димитрия Александровича главной побудительной к тому причиной было то, что родитель его, освободившись от впечатления, произведенного на него болезнью жены, опять задумал возвратить первенца своего на служение миру, начал настаивать на поступлении его на службу и по — прежнему причинял сыну много скорбных испытаний своими требованиями оставить тот путь, по которому он решился идти невозвратно.

Родительница его в это время уже внимала словам сына — подвижника об истинном христианстве и спасении нашем в Господе Иисусе Христе, сочувственно относилась к его стремлениям духовным; но как она не имела особенно сильного влияния на супруга своего, то и не могла предотвратить возникновение новых неприятных отношений отца к сыну. Последний убедился, что единственное средство сохранить остаток мирных отношений было переместиться ему опять в монастырь на жительство. Мнение это разделял с ним и Чихачев, видевший, что и ему самому в доме Александра Семеновича, имевшего взрослых дочерей — невест, не совсем ловко было оставаться.

Прожив в с. Покровском зиму с 1829 года на 1830 год, в феврале 1830 года, в начале Великого поста, поехали они оба в Кирилло — Новоезерский монастырь. Поездка эта совершилась с согласия родителей, которые даже отправили с ними для прислуги юношу из крестьян Феодосия, прилепившегося к ним нелицемерной преданностью и любовью.

Кирилло — Новоезерский монастырь Новгородской губернии, стоящий на острове довольно большого озера Нового в 30 верстах от г. Белозерска, в то время имел довольно многочисленное братство, им управлял тогда игумен Аркадий; но жив был еще и жил там на покое именитый старец времен императрицы Екатерины II архимандрит Феофан[63], ученик спостника и духовного друга Паисия Величковского — игумена Тисманского монастыря Феодосия, перешедшего потом в Софрониеву пустынь Курской губернии, процветшую духовно под его настоятельством. Сам о. Феофан, бывший долгое время келейником у митрополита С. — Петербургского Гавриила, мужа богоугодного, ревнителя и покровителя подвижничества иноческого, в должности этой оказал немалые услуги процветанию подвижничества в России, и сам, назначенный потом настоятелем Новоезерского монастыря, обновил его и внешне, и внутренне духом истинного подвижничества, прочно укоренившегося там его стараниями.

Игумен Аркадий, присный ученик старца Феофана, им самим избранный и поставленный правителем монастыря, во всем следовал указаниям старца и отличался сам простотой нрава, незлобием и вместе с тем довольной опытностью духовной, ибо проходил путь подвижнический под правильным руководством в послушании у духовноопытного старца. Брянчанинов и Чихачев нашли в обители его радушный прием, скоро ознакомились с братством новоезерским, из числа которого особенно сблизился с Димитрием Александровичем молодой человек из дворян Ярославской губернии Павел Петрович Яковлев[64], впоследствии известный делопроизводитель Троице — Сергиевой пустыни, куда перешел при настоятельстве новоезерского знакомца архимандрита Игнатия.

Но пребывание в Новоезерском монастыре не могло быть продолжительным для Брянчанинова. Сырой климат обители этой, стоящей среди вод, окруженной болотными испарениями окрестных низин, очень вредно повлиял на его здоровье. Жестокая лихорадка три месяца мучила его, средств медицинских для пользования не было, силы его телесные все более и более ослабевали; начали, наконец, пухнуть ноги, так что он не мог уже вставать с постели.

В июне 1830 года родители прислали за ним экипаж и перевезли его в г. Вологду, где он поместился у одного из близких родных и начал пользоваться. Медицинские средства прервали мучительную лихорадку, но следы ее остались навсегда в организме. С тех пор начал он нуждаться в калошах. Чихачев, тоже приболевший в Новоезерском монастыре, не решился на этот раз следовать за товарищем; он остался в Новоезерске, а оттуда вскоре отправился на свою родину, в Псковскую губернию, для свидания и примирения со своими родителями. Таким образом, молодые друзья расстались, вынужденные к этому обстоятельствами, в которых ясно виделась воля Божия: каждому своим отдельным путем в единоборстве с миром испытать свои духовные силы.